рмии, а американского командования. -- Я, дорогой мой генерал, являюсь... прежде всего политиком. А политики обязаны анализировать события и предвидеть... Раковичану неожиданно умолк. Его остановил девичий голос, зазвеневший у входа в землянку. Полковник прислушался. Через полуоткрытую дверь в землянку ручейком лились звуки беспечной девичьей песни, совершенно необычной в такой обстановке. Раковичану, широко раздувая ноздри короткого, словно обрубленного носа и хищно оскалясь, взглянул в окно. У самой землянки, склонившись над тазиком, мыла посуду черноглазая и чернокудрая девушка. То и дело отбрасывая назад мешавшие ей волосы, она пела: Винограда лист зеленый. Крошка Мариона. -- Что в лице ты изменилась, Крошка Мариона? -- Все тоскую, все грущу я, Милый мой, любимый, Огорчают злые толки, Милый мой, любимый. -- Что за девица? -- спросил полковник. -- Мой повар, -- безразличным тоном ответил Рупеску. -- Она готовит мне обеды. "Старый грешник!" -- с завистью подумал Раковичану, неохотно отходя от окна и игриво грозя генералу пальцем. -- Повар недурен. Не уступите ли его мне, генерал? Я тоже люблю вкусно поесть. А? Неплохо заплачу. -- Не моя, полковник. Поторгуйтесь с лейтенантом Штенбергом, -- досадливо отмахнулся Рупеску. -- Чему она радуется? -- А вы спросите у нее. По-моему, просто так. Василика всегда поет. Глупая девчонка. Василика действительно любила петь. Ей казалось, что все хорошие песни сложены про нее. Но сейчас она пела не "просто так". Василика уже знала, что Георге Бокулей жив и вернулся в Гарманешти. Вот придет ночь, и Василика убежит отсюда туда, к Георге!.. Девушка улыбнулась. Тарелка выпала из ее рук и громко стукнула о металлический тазик. Василика тихо засмеялась и снова запела: Ты хотел на мне жениться, Милый мой, любимый, Как поспеет виноград твой, Милый мой, любимый. Виноград созрел душистый, Милый мой, любимый. У тебя ж другая в мыслях, Милый мой, любимый. Рупеску и Раковичану уже не слушали девушку. Генерал сообщил полковнику, что в Гарманешти из тюрьмы вернулся опасный коммунист Мукершану. -- Зашевелились. Вы правы, генерал: железногвардейцы наши действительно ни черта не сделали! Его надо убрать, генерал. Обязательно убрать. И как можно скорее. Действовать быстро и решительно. Не поручить ли это дело лейтенанту Штенбергу? Он местный житель, кровно заинтересованный в ликвидации Мукершану. А командир из него все равно никудышный. Пусть попробует свои таланты в другом. Как вы на это смотрите, генерал? -- Кажется, большой либерал. Нерешителен. -- Не верю в его либерализм. -- Что ж, попробуем. Нынче же поговорю с ним об этом. -- Забот-то нам прибавляется, генерал, -- меланхолически заметил Раковичану. -- Да-а-а, -- тяжко протянул Рупеску. И они надолго замолчали. ...А за дверцей землянки звенел не умолкая девичий голос: Винограда лист зеленый. Кротка Мариона. -- Что в лице ты изменилась, -- Крошка Мариона? 2 Немало пришлось в те дни потрудиться нашим политработникам. Нужно было разъяснить Заявление Советского правительства не только румынскому населению, но и своим солдатам. Последние, как известно, всегда считают себя политическими деятелями и прежде всего сами стараются разобраться во всем. Вообще-то красноармейцы довольно ясно представляли себе свои цели и задачи с переходом государственной границы. Однако в заявлении были места, которые истолковывались солдатами по-разному. Часто среди них разгорались горячие споры. Шахаев сразу это почувствовал и встревожился. Нужно было немедленно разъяснить солдатам важный документ, но старшему сержанту казалось, что сам он не вполне подготовлен для этого. Он решил обратиться к начальнику политотдела. Демин, очевидно, сразу же догадался, с чем пожаловал к нему парторг. Спросил: -- Что, брат Шахаев, худо? -- Не так уж худо, товарищ полковник. Но в общем трудновато. -- Трудновато?.. Нет, Шахаев, пожалуй, очень трудно все-таки. Нам казалось, что мы провели немалую разъяснительную работу среди бойцов перед тем, как вступить в Румынию. Все как будто предусмотрели. Но едва шагнули на землю этой страны, встало столько вопросов -- батюшки мои, хоть за голову хватайся!.. Вот пришел ко мне сегодня местный поп, спрашивает: о чем ему сейчас, в данный, так сказать, момент, просить бога? И глядит, волосатая бестия, этак хитро на меня. А черт его знает, что ему посоветовать? "Иди, говорю, батюшка, и молись, как молился всегда. С небесным политотделом связи не имею". Ушел, недовольный ушел... Такие-то вот, Шахаев, дела! А ведь приходил этот попик неспроста... Ну, что у тебя там, давай выкладывай все сразу... -- Да вот... потолковать хотелось бы... -- За советом пришел? -- За советом, товарищ полковник, -- несколько смущенный тоном начподива, сказал Шахаев. -- Ну, давай посоветуемся. Но ты не думай, дорогой товарищ, что начальнику политотдела всегда все ведомо. Давай уж вместе обсудим. -- Маленький, аккуратный, по-прежнему энергичный Демин прошел за свой столик, за которым сидел над какими-то бумагами до прихода Шахаева. -- Присаживайся. Гуров, -- окликнул он инструктора, -- убери свои листовки! Дай человеку присесть. Вечером у разведчиков проходила беседа. На ней присутствовали все солдаты. Объявив тему беседы, Шахаев спросил: -- Кто желает высказаться, товарищи? -- Я желаю! -- поднялся с земли Али Каримов. До этого он сидел, сложив ноги по-восточному, и нетерпеливо ожидал, когда перейдут к делу. Его вечно удивленные глаза на этот раз были беспокойно-злыми. -- Как же понимать надо, товарищи? -- начал он, поворачиваясь лицом к разведчикам, разместившимся в саду. -- Выходит, Антонеска опять у власти останется? -- Это почему же? -- сердито спросил его Ванин. -- А ты не перебивай меня. А вот почитать нада, -- Каримов с непостижимой быстротой извлек из кармана брюк измусоленную газету, нашел нужное место и, сбиваясь от волнения, начал читать: -- "Советское Правительство заявляет, что оно не преследует цели приобретения какой-либо части румынской территории или изменения существующего общественного строя Румынии". Понял, Ванин, о чем тут речь? Вот разъясни нам, а я кончил! -- И Каримов, взглянув на посрамленного, по его мнению, Сеньку, гордо пошагал на свое место. -- Ванину слово! -- раздалось несколько голосов. -- Ванину! -- по-петушиному пропел Кузьмич. -- Пусть разъяснит! Скажи-ка, Семен... -- К порядку, хлопцы! -- остановил расходившихся солдат Пинчук. -- Ишь як вас подмывав... У мэнэ в колгоспи на собрании и то бильш було порядку... Ну, Семен, будэш говорыть? Сенька поднялся нехотя. Все выжидающе поглядывали на него. -- Как же это, ребята, а? -- растерянно развел он руками. -- А вот так! -- не утерпел Каримов. -- А ты меня не перебивай! -- зло одернул его Ванин, досадуя больше на себя, чем на Каримова. Ему, по-видимому, нужно было выиграть время, чтобы собраться с мыслями, и он охотно вступил бы в любую дискуссию, не касавшуюся этого вопроса. -- Я тебя не перебивал? Каримов посмотрел на Сеньку. -- Как это не перебивал? А кто же... -- Ты замолчи, Каримыч! Хай говорыт. Продолжай, Семен! -- Петр Тарасович грозно глянул на азербайджанца, и тот скорехонько умолк. Шахаев сидел молча. Он решил пока не вмешиваться в солдатский спор. -- Как же это, ребята, а? -- повторил Сенька, беспомощно разводя руками. -- Выходит, Каримов прав. Я присоединяюсь, -- закончил он, готовый уйти на свое место. -- К кому присоединяешься? Говори точнее, -- остановил его Пинчук. -- К Али Каримову. -- Добрэ. Ну, сидай. Хто еще будэ говорыть? Охотников не нашлось. Выкрикивали с мест. -- Тут надо разобраться! -- подал вновь свой голос Кузьмич. -- Разберутся и без нас, -- ответил ему флегматичный и, казалось, ко всему безразличный повар Михаил Лачуга. -- Як цэ -- бэз нас? -- Петр Тарасович потемнел. -- А мы, по-твоему, що?.. Так соби... Ну, хто еще желает высказаться? Поднялся Кузьмич. -- Насчет территории там все правильно указано. У нас своей земли хватит. А вот касаемо обчественного строя, тут что-то непонятное есть. Антонескова этого у власти ни в какую нельзя оставлять. -- А его и не оставят, -- уверенно произнес уже давно порывавшийся выступить Вася Камушкин, которого ранее останавливал предостерегающий взгляд парторга: обожди, мол, пусть сначала солдаты говорят. -- Его, Антонеску, мы будем судить по всем строгостям советских законов как военного преступника. А режим мы не будем здесь устанавливать. Это дело самих румын. -- А ежели они сами не справятся? Была же здесь когда-то революция, подавили ее. Аким нам рассказывал об этом... -- Сеньке, видимо, хотелось взять реванш за свой провал, и он старался срезать каверзным вопросом Камушкина, который высказал -- Ванин в душе отлично понимал это -- стоящую мысль. -- Справятся. Теперь справятся! -- твердо сказал комсорг. Кузьмич сердито посматривал то на Пинчука, то на Камушкина, стараясь привлечь к себе внимание, но, очевидно, все уже забыли, что слово предоставлено сибиряку. Оскорбленный, он махнул рукой, прошел на свое место и затих там, прикусив по обыкновению свой левый ус. -- Не кипятись, Семен, -- одернул своего дружка Аким, до этого молча наблюдавший за перепалкой разведчиков. -- Комсорг правильно говорит. Румынский народ сам должен решить, какая власть ему по душе... -- Веди беседу, Тарасыч, -- шепнул парторг Пинчуку, который, заслушавшись ораторов, вдруг совсем было забыл о своих обязанностях. -- К порядку, товарищи! К порядку! -- закричал во всю мочь спохватившийся "голова колгоспу". -- Просите слово! -- У меня вопрос! -- неожиданно заговорил Никита Пилюгин, не поднимаясь. -- К кому вопрос? -- спросил Пинчук. -- Ко всем. -- Вопросы потом. -- А я сейчас желаю. -- Пусть спрашивает, -- вновь шепнул Шахаев. -- Ну давай, що у тебя там? Да поднимись! Що не уважаешь товарищей! -- прикрикнул Петр Тарасович. Никита нехотя поднялся. -- А что с королем Михаем теперь будет? -- наконец проговорил он и, не дожидаясь ответа, сел. -- Какой он там Михай!-- решил блеснуть своей осведомленностью Сенька. Он еще не терял надежды реабилитировать себя в глазах разведчиков. -- Другое у него имя, немецкое. Гоген... Гоген... Фу, черт, не выговоришь никак, язык поломаешь. Гогенцоген какой-то... -- Гогенцоллерн, -- подсказал Аким. -- А ты откуда знаешь? -- как всегда, удивился Ванин и, не ожидая ответа, продолжал: -- В общем, никакой он не румын. Выгонят его, надо полагать. Ни Антонеску, ни короля румынский народ не потерпит! -- Вот теперь ты правильно сказал. -- Шахаев вcтал. -- Правильно говорили здесь Камушкин и Ерофеенко. Антонеску, коль попадет он в наши руки, мы, конечно, будем судить по советским законам за то преступления, которые его вояки совершили в нашей стране. С королевским двором решит сам румынский народ. Мы пришли сюда не затем, чтобы устанавливать свой общественный строй. Мы пришли, чтобы освободить Румынию от фашизма. Надо думать, что освобожденный нами румынский народ сделает правильные выводы и в отношении государственного устройства в своей стране. Но от нас с вами, товарищи солдаты, не в малой степени зависит, чтобы румыны сделали правильные выводы. Я как-то уже говорил об этом Каримову. -- Шахаев глянул почему-то на Никиту Пилюгина. Солдаты долго еще не отпускали парторга. Каждого что-нибудь волновало, беспокоило, и он подходил к Шахаеву, чтобы с глазу на глаз потолковать с ним, уточнить не совсем ясное, посоветоваться. В помощь себе парторг привлек Акима, который давно уже был среди разведчиков вроде агитатора, и, конечно, Васю -- комсомольского вожака. Лейтенанту Забарову пока что было не до бесед -- он целыми днями пропадал на передовой. 3 В день, когда о Заявлении Советского правительства уже было известно всему селу, у начальника политотдела находился посетитель, с которым Демину особенно хотелось встретиться. За небольшим столиком, на котором, кроме коробки папирос, ничего не было -- все бумаги Демин убрал в ящик, -- против начподива на раскладном походном стуле сидел человек, которому на вид было не более сорока -- сорока трех лет, с коротко остриженными седеющими волосами. Лицо его, широкое и, казалось, очень добродушное, принимало какое-то счастливое, детское выражение, когда к нему обращался Демин с вопросом, -- полковник уже успел заметить, что такое выражение придавали лицу собеседника его голубые, немножко прищуренные глаза, и только тогда, когда эти глаза улыбались. Признаться, Демин не таким представлял себе гостя. Судя по многим литературным произведениям, перед ним должен был сидеть человек с нахмуренными бровями, с бледным лицом, на котором пятнами проступает болезненный румянец; время от времени он должен отворачиваться и, прикрыв рот платком, долго и трудно откашливаться; затем, извинившись и виновато, болезненно улыбнувшись, продолжать беседу... Однако, рассматривая собеседника, Демии пришел к выводу, что он, Демин, никогда бы и подумать не мог, что этот человек одиннадцать лет просидел в тюрьме и вынес там почти нечеловеческие мучения; скорее можно предположить, что человек этот прожил очень веселую и беззаботную жизнь. Но это было бы мимолетное и, конечно, неверное впечатление. Едва речь заходила о фашистах, о застенках сигуранцы, о полицейских пытках, лицо румына мгновенно менялось, приобретало строгое и даже немного жесткое выражение. -- Расскажите о себе, товарищ Мукершану! -- попросил Демин. Он внезапно ощутил, что привычное, дорогое слово "товарищ" способно доставлять какое-то особенное удовольствие, когда называешь так человека из чужой страны, но родного нам по духу, по убеждениям. Если, конечно, собеседник -- именно такой человек, а не... Вот опять перед полковником встал вопрос, который нужно решать самому, решать безошибочно. Документы в порядке -- коммунист, подпольщик, как будто бы все правильно. Но... но такой документ может оказаться у любого разведчика, у агента сигуранцы. Остается одно: определить, понять. "Вот тут-то ты и не должен промахнуться, начальник политотдела! -- мысленно говорил себе Демин. -- Эх, дружище, как ты еще зелен, как много тебе еще надо жить и учиться, чтобы решать такие вопросы не спеша, спокойно и, главное, правильно. Ну что ж, назвался груздем, так..." -- Я вас слушаю, товарищ Мукершану, -- попросил он снова, догадавшись по взгляду, что гость молчит, заметив его внезапную задумчивость. Мукершану вздрогнул и начал спокойно, неторопливо рассказывать. Он говорил по-русски, и Демин спросил, не был ли Мукершану в Советском Союзе. -- Нет, не пришлось, -- сказал Мукершапу с явным сожалением. -- Учился в тюрьме. Помог один товарищ, хорошо знавший русский язык. Родился Николае Мукершану в бедной крестьянской семье. Рано ушел батрачить, потом сбежал от хозяина в город, на завод. Стал рабочим. В 1921 году вступил в коммунистическую партию. -- Как видите, по своему партийному стажу я ровесник своей партии, -- улыбнулся Мукершану в этом месте своего рассказа. -- Компартия Румынии образовалась в 1921 году в результате раскола румынской социалистической партии. С 1924 года компартия работала в глубоком подполье, и принадлежность к ней жестоко каралась правящими классами страны. Многие сотни моих товарищей были замучены в застенках сигуранцы... -- голос рассказчика дрогнул, на висках собралась сухая смуглая кожа. -- Многие тысячи были сосланы на каторгу и брошены в тюрьмы, многие были вынуждены покинуть страну. Но партия жила и действовала! -- вдруг громко и горделиво проговорил он, испытывая чувство младшего брата, рассказывающего старшему и любимому брату о своих, несомненно, славных делах, заранее зная, что эти дела будут приятны его слушателю и одобрены им. -- Да, жила и боролась! -- продолжал румын, все более оживляясь, и в эту минуту Демин поверил в него и уже знал, что не ошибся. Теперь он с особым вниманием слушал этого человека, с радостью узнавая от него, как румынской компартии постепенно удавалось освобождаться от оппортунистических и сектантских элементов и в руководстве и на местах. После пятого съезда Румынской компартии в 1932 году коммунисты стали играть заметную роль в массовом рабочем движении страны. Они возглавили крупные выступления рабочих в 1933 году в Гривице и Плоешти. Руководитель этого выступления был арестован и приговорен к пятнадцати годам тюремного заключения... -- Вы слышали о нем? -- спросил Мукершану. -- Слышал, и слышал много, -- ответил полковник и в свою очередь спросил: -- Вам тоже пришлось участвовать в этих выступлениях? -- Только в одном -- плоештинском. Мне удалось в тот раз скрыться от полиции... Впрочем, ненадолго. В том же 1933 году арестовали и меня. -- И Мукершану рассказал о руководимом им выступлeнии в селe Гарманешти, подавленном правительством самым свирепым образом. -- А сейчас мы хотим создать единый демократический фронт. Необходимо, чтобы с нами теснее объединилась, в частности, массовая организация трудового крестьянства -- "Фронтул Плугарилор". С этой целью Центральный комитет послал сотни своих работников в деревни. Я, разумеется, попросился в свой родной уезд, где меня знают. Мукершану замолчал. Но его глаза говорили: "Ну, вот и вы пришли к нам на помощь. Вот мы и вместе!" Демин, должно быть, догадался о состоянии румына, улыбнулся ему широко и сердечно, так что его всегда немножко усталые глаза осветились неожиданно ярким, задорным и веселым светом. Начподив спросил: -- Вы полагаете, что вам здесь будет легче работать? -- Я надеялся. Но это не так. -- Почему? -- удивился Демин. -- Вас здесь хорошо знают еще по тридцать третьему году. -- Именно поэтому работать мне тут оказалось куда труднее. -- Понимаю... Скажите, пожалуйста, товарищ Мукершану, вы женаты? -- неожиданно спросил полковник и сам удивился своему вопросу не меньше, чем румын, Мукершану, однако, ответил: -- Женат... то есть был женат. Он посмотрел на Демина, положил на стол большие, жилистые рабочие руки, сказал доверительно и просто: -- Убили мою... Анку. Долго молчали. Демин испытывал неловкость. И чтобы, очевидно, положить конец тяжкому молчанию, попросил: -- А не можете ли вы рассказать мне об этой крестьянской организации? Мукершану, казалось, даже обрадовался этой просьбе начподива. Охотно заговорил: -- "Фронтул Плугарилор"? Это, товарищ Демин, массовая политическая организация крестьян, созданная в 1933 году. Еще в предвоенные годы она поддерживала нас в борьбе за создание Народного фронта. Во время войны руководитель этой организации заключил союз с нами для совместной борьбы против Антонеску. Теперь мы решили еще крепче связаться с "плугарями". Для нас это важно в борьбе не только с правительством Антонеску, но и с партией Маниу*. Вы ведь знаете, что национал-царанисты имеют некоторое влияние на крестьян. Центральный комитет решил кроме своих работников-профессионалов двинуть в села сотни и тысячи передовых рабочих. * Маниу -- глава реакционной румынской национал-царанистской партии, злейший враг румынского народа. Начподив и Мукершану проговорили до позднего вечера. Демин вышел проводить румына. -- Желаю вам удачи, дорогой товарищ! Я ведь понимаю, как вам трудно. Есть люди, которые очень будут вам мешать, Мукершану. -- Мы знаем их. -- Они есть не только в вашей стране. -- И это мы знаем. До войны восемьдесят семь процентов нефти Румынии принадлежало восьми крупным иностранным компаниям... -- Вот-вот! Это надо всегда иметь в виду. А что касается Красной Армии, она выполнит свою миссию,-- сказал Демин. Мукершану взял его за руку: -- Спасибо вам, товарищи! Будьте уверены: мы сделаем что надо! До них долетели солдатские голоса, смех, веселая перебранка. Это, должно быть, разведчики шумели во дворе Бокулея. Демин прислушивался к их голосам долго, потом улыбнулся: -- Вот их благодарите! -- и кивнул своей большой круглой головой в сторону солдатских голосов. -- Сколько вынесли эти ребята, пока дошли сюда! Начподив проводил Мукершану к дому Суина Корнеску, вернулся к своей землянке, но не зашел в нее, а присел рядом, на спиленном дереве. До него по-прежнему доносился веселый говор бойцов, и этот говор сейчас для полковника был особенно приятен. Он слушал его, охваченный своими горячими, уже не раз приходившими ему в голову мыслями. Небо было усеяно звездами. Вечерняя прохлада стлалась над повлажневшей землей. Тянуло волнующим запахом почек и молодых трап. За горой, на переднем крае, лениво постукивали короткими очередями пулеметы. Где-то внизу, в овраге, шумела вода. "Вы женаты?.." Фу ты черт!.. Дернуло же за язык!" Демин вздохнул. А в голову почему-то лезли наивные, давно услышанные стихи: Папы нету дома И нe может быть, Потому что папа Должен немцев бить. "Откуда они взялись?" И вдруг отчетливо вспомнил Веселую Зорьку, снежную пыль за окном, усатого солдата, стоявшего в дверях комнаты. "Пинчук. Старшина разведроты. О чем думает сейчас этот мудрый мужик? А думать есть о чем!" Демин поднялся и пошел в землянку, все еще захваченный мыслями. Вспоминались сегодняшние встречи, беседы... -- Какое... совершается! -- почти беззвучно прошептал полковник и глубоко вздохнул. 4 -- Прекратить разговоры! -- сердито прикрикнул на солдат Забаров, который был явно не в духе. Три раза ходил он со своими разведчиками в поиск, и все три раза "язык", приведенный ими, оказывался румыном. Румынские солдаты хотя и охотно, но давали весьма ограниченные сведения. Все они в один голос заявляли, что кроме гвардейского королевского румынского корпуса на этом участке стояли и немецкие эсэсовские части. Точного же расположения этих частей и их наименования пленные румыны не знали, потому что офицеры им ничего не рассказывали, а сами они не выходили из своих окопов. ...Допрос пленного капитана Гуров производил при генерале Сизове, полковнике Демине, Забарове и Ванине, который упросил лейтенанта взять его с собой. Захваченный в последнем поиске румынский офицер, к великому огорчению Федора, также не смог дать нужных сведений. Ему было известно, что где-то рядом с их корпусом находились немецкие части, -- об этом им очень часто и очень охотно говорил их командир батальона, да он и сам, с его ротой, хорошо чувствовал присутствие гитлеровских частей: солдатский и без того скудный рацион с каждым днем все более ухудшался, хотя над корпусом и шефствовала сама Мама Елена. Но ее высочайшему повелению корпус этот только теперь, и критический момент, был брошен на защиту "великой румынской империи". Обо всем этом пленный капитан рассказывал подробно, но его слова мало утешали генерала Сизова. Лишь полковник Демин живо заинтересовался одной деталью. -- Плохо, говорите, кормит вас Мама Елена? -- спросил он через переводчика, которым был Георге Бокулей. -- Плохо, -- простонал офицер. -- Но Мама Елена тут ни при чем. Интенданты наши -- сволочи. Воруют... Начподив долго молча наблюдал за пленным, потом поморщился. Генерал Сизов, поняв настроение Демина, резко махнул рукой и приказал: -- Уведите его!.. -- ...В общем, вот уж форменный мамкин сынок попался! -- резюмировал Сенька свой рассказ. -- Я еще ночью узнал, что он за тип такой, когда мы с Акимом волокли его. Орет в наших руках: "Хайль реджеле Михай! Хайль реджеле Михай!" И так это в рифму у него получается. Аким даже позавидовал такой рифме!.. -- Перестань болтать, Ванин! -- остановил Сеньку Забаров. -- Откуда ты все взял? Ничего ведь румын не кричал. Шел да помалкивал. Но Ванин уже сидел на своем любимом коньке, и его трудно было остановить. -- Товарищ лейтенант! -- говорил он, скорчив оскорбленную рожу. -- Вы же сзади шли и ничего не слышали. Спросите Акима. Орал, да еще как! А эту самую старую... Маму Елену раз десять упоминал. Вот провалиться мне на этом месте! -- Будешь врать, так и провалишься. Обиженный, казалось, в самых лучших своих побуждениях, Сенька замолчал. Начав врать, Ванин через минуту уже сам искренне верил в то, что подсказывала ему его же собственная неудержимая фантазия. Эта искренность рассказчика и масса приводимых им деталей захватывали слушателей и заставляли их внимать Сенькиной выдумке с большим терпением. Забарова в первые дни командования разведротой насторожила было эта черта Сенькиного характера. Но Федор скоро понял, что там, где речь шла о серьезных вещах, Сенька правдив до скрупулезности. Не кривил душой даже в тех случаях, когда правда складывалась явно не в его пользу. Подобный случай произошел совсем недавно. Как-то, возвратившись из штаба дивизии, Забаров увидел на своем дворе оседланного коня, привязанного к перильцу крыльца. Рядом стояли Кузьмич со скребницей и сияющий Ванин. -- Для вас, товарищ лейтенант, привели этого породистого конька-горбунка! -- Откуда это вы его привели? -- полюбопытствовал лейтенант. Кузьмич закусил рыжий ус и пробормотал что-то невнятное. Сенька вдруг глянул на ездового с нескрываемой злостью, зеленые глаза его посветлели. -- У одного тут мироеда ликвидировали, товарищ лейтенант. Фамилия его -- Патрану. Хозяин наш говорит, что он житья тут никому не давал, с бедных людей три шкуры снимал. И к тому же еще -- немецкий холуй! -- ответил он прямо и вновь укоризненно посмотрел на смущенного Кузьмича. -- Коня отведите сейчас же туда, где вы его взяли. Если надо, без вас реквизируют. И притом -- сами румыны. Придет еще такое время. А за самоуправство объявляю вам обоим выговор... за неимением гауптвахты. -- Есть, выговор! -- гаркнул радостно Ванин, будто ему объявили благодарность, и, подойдя к своему дружку Акиму, признался: -- Отпущение грехов состоялось... Прихвастнуть же любил Сенька по мелочам, для "веселья и облегчения души", как он сам признавался, хотя на этот счет у него были серьезные расхождения с Акимом, который не допускал лжи ни в большом, ни в малом и требовал этого от Сеньки, на что Ванин отвечал: -- Может, учитель и не может приврать, ему действительно неудобно, а мне можно... К тому же я не вру в таком... нехорошем смысле этого слова, а смешу, веселю вас же, чертей! Разве это преступление? Ты же, Аким, сам гогочешь, как застоявшийся Мишкин битюг, когда Пинчук анекдоты рассказывает. А в них, анекдотах, -- сплошное вранье. Кроме того, у Петра Тарасовича эти анекдоты вот с такой бородищей! -- Собственно, чего ты от меня хочешь? Чтобы я благословил тебя на ложь? Этого ты от меня, Семен, никогда не дождешься, -- возражал Аким уже совершенно серьезно и сердито, и на этом их споры заканчивались. Аким отлично понимал, что Сеньку ему не перевоспитать. ...Забаров вернулся от командира дивизии еще более помрачневший. Глубже легли складки на его широком лбу и на рябоватых щеках. В глазах -- знакомый разведчикам сосредоточенный блеск. Гимнастерка была расстегнута и обнажала могучую волосатую грудь с вытатуированным орлом. Лейтенант дышал тяжело и шумно. К нему подошел Шахаев. -- Ну? -- Приказано ночью вновь выйти на поиск. Генералу нужны сведения о немцах. Вот так-то, брат мой Шахай! -- Федор впервые назвал парторга этим коротким именем. -- Обязательно немца? -- Обязательно. Помолчали. Парторг поворошил седые жесткие пряди волос. Потом сразу выпрямился, сказал с редким для его чистой русской речи восточным акцентом: -- "Языка" возьмем. Немца возьмем! -- Каким образом? Ты что-нибудь придумал? -- Не я... Как вы полагаете, товарищ лейтенант, где находятся немцы? -- В том-то и дело, что не знаю. -- Не допускаете ли вы, что гитлеровцы, выставив румын под пули, сами упрятались в дотах и преспокойно лакают там ром и жуют галеты? Парторг замолчал, дожидаясь ответа. Забаров некоторое время думал. Потом тоже выпрямился, скупая улыбка прошла по его лицу и остановилась где-то в уголках больших обветренных губ. -- Кто это придумал? -- Мы узнали от одной девушки. Зовут ее Василикой. Невеста нашего друга Георге Бокулея. Прошлой ночью она вернулась с той стороны. Служила поваром у корпусного румынского генерала. Говорит, что в районе дотов ее чуть не задержал немецкий патруль... -- Ну, это еще надо проверить. Вы осторожнее с этой девицей. -- Разумеется. Но в ее рассказе много правдоподобного. Ведь это так похоже на гитлеровцев!.. Я думаю, товарищ лейтенант, с проверки ее показаний мы и начнем. -- Спасибо тебе, друг! -- Худые острые плечи Шахаeва хрустнули под свинцовой тяжестью забаровских ладоней. -- За что же мне? -- А вот за это самое!.. Ну, хватит. Давайте лучше помозгуем, как в доты пробраться. -- Мы уж тут думали немного об этом. -- Шахаев расстегнул свою полевую сумку, вынул лист бумаги, разрисованный красными и черными линиями, испещренный точками. -- Что это? -- Схема расположения дотов. -- Ну, ну, -- поощрительно закивал Федор, наклоняясь над бумагой. -- Построены они у них в шахматном порядке, таким образом, чтобы каждый дот был защищен огнем соседних укрепленных точек, -- знаешь, на манер линии Мажино, недаром румынам помогали строить эти укрепления французы! Ближе всех расположен к нам вот этот, -- Шахаев показал на кружочек, отмеченный крестом. -- Теперь нужно только узнать, какие у дотов двери, как они открываются. Времени у нас для этого нет. -- Время будет. Я сейчас же пойду к начальнику разведки и с ним -- к генералу. Дай мне эту бумажку. Часа через два Забаров вернулся из штаба дивизии. Он сообщил Шахаеву, что их план одобрен, а на подготовку дано пять дней. На шестой -- отправляться. -- Целых пять дней! -- гудел Федор, довольно потирая свои тяжелые, горячие руки. -- Да мы так подготовимся, что фашистов вместе с дотом принесем!.. Но веселость Забарова была минутной. -- Трудно будет, -- выдохнул он шумно. И умолк. Почти целую неделю, предшествовавшую поиску, забаровцы пробыли на переднем крае, ведя наблюдение с различных пунктов. Михаил Лачуга, Пинчук и Кузьмин носили им туда пищу в термосах, с трудом выпрошенных Петром Тарасовичем у скуповатого и до смешного бережливого Докторовича. Пинчук чуть ли не под присягой дал ему слово, что все термосы вернет в целости и сохранности. Докторович термосы отпустил, однако в качестве надзирателя послал к разведчикам свою верную суровую помощницу -- толстущую Мотю. Она ежедневно и неутомимо конвоировала ребят до самого переднего края и обратно, с пристрастием исполняя предписания своего начальства. В последний день Пинчук попробовал уговорить Мотю остаться. Он взывал к ее совести, Матреной Ивановной величал -- ничего не помогло. -- Проклятая девка! -- в сердцах проворчал старшина. -- Возьми такую в жинки -- душу вымотает. -- А я за такого носатого еще и не пошла бы! -- ответила острая на язык Мотя.-- Мне больше Лачуга нравится. Он щербатый, да это и лучше: кусаться не будет... Люб он мне... -- Нужна ты мне со своей любовью, -- пробормотал смущенный Лачуга, пристраивая за спиной термос. -- Без тебя хватит... -- Так уж и хватит. Шурка-то, повариха, небось отставила тебя. Помалкивал бы лучше. -- Ну, молчу. Только отстань. -- А вот и не отстану. Может, приглянулся ты мне, чудак такой! -- Мотя зажмурила глаза, подбоченилась и выгнула опаленную солнцем бровь. -- Перестань крутиться-то, вертихвостка, язви тя в корень! -- неожиданно зашумел на нее Кузьмич. -- Ни стыда, ни совести! Угомонить Мотю было не так-то просто. -- Что, аль завидки взяли, старый? Ишь усы-то накрутил! -- Тьфу ты, сатана! -- ездовой натужно покраснел, отвернулся, плюнул. -- Типун тебе на язык! Кобыла гладкая!.. Мотя подкралась к Кузьмичу сзади, обхватила его худую, тонкую шею пухлой, горячей рукой, заглянула через плечо в его лицо, потом с силой запрокинула голову старика и чмокнула его прямо в губы. Старик с трудом вырвался и, забыв о своих годах, с молодецкой прытью утек. Вслед ему катился озорной девичий смех. Позже Кузьмич говорил разведчикам, что такого позорища он еще никогда не испытывал и что при случае непременно высечет кнутом эту толстущую Мотю, а подвернется Докторович -- и его, чтоб не присылал такую. Солдаты смеялись, с той поры частенько напоминали Кузьмичу о Моте, уверяя, что она влюблена в него, и спрашивали, как поживают его усы. 5 Перед поиском разведчики целый день спали. Вечером Забаров разбудил всех и приказал одеваться. На задание отправлялись Забаров, Шахаев, Ванин, Камушкин, Аким, Каримов, Никита Пилюгин и еще четверо молодых разведчиков. Шла с ними и Наташа. Сейчас лейтенант проверял разведчиков особенно тщательно. Заставлял каждого несколько десятков метров пробежать, прислушиваясь, не гремит ли что; велел захватить фляги с водой, побольше гранат. Моросил мелкий, не по-весеннему назойливый дождь. За реденькими тучами медленно плыл бледный серпик месяца, в его прозрачно-неровном трепетном свете чуть серебрились мокрые лепестки цветущих черешен. Напоенный влагой воздух был чист и живительно легок. Перестрелка, время от времени вспыхивавшая на переднем крае, казалось, идет где-то совсем близко, метрах в двухстах отсюда. Разведчики миновали село, прошли КП дивизии, не спеша поднялись на гору, обогнули балку, в которой стояла, видимо временно, батарея Гунько, хитро замаскированная разбитыми румынскими фургонами, и вскоре достигли переднего края. На нем еще не было траншей и окопов полного профиля. Земляные работы были в самом разгаре. Забаровцы остановились отдохнуть. По соседству с ними сидела группа солдат. Оттуда долетал чей-то негромкий высокий голосок: -- ...Проберитесь, говорит, в деревню Стольничели, влезьте на крышу, поднимите флаг али еще что, а мы заметим -- и вперед!.. Вот ведь чего захотел!.. Как же можно так? В деревне -- немцы. Мы будем флажком помахивать, а немцы любоваться, так, что ли, говорю, по-вашему? Послышался сдержанный смешок. Рассказчик, переждав, продолжал: -- ...Нет, говорю ему, так не попляшет. Мы сейчас не на своей земле воюем. Тут тебя не всякий укроет. То, говорю, дорогой товарищ, шаблон, что вы предлагаете. Тут другая стратегия нужна... Второй голос, басовитый, с хрипотцой, поддержал: -- Что верно, то верно. Там, на родине, кругом свои люди были, мы могли на них надеяться, когда шли в тыл к немцам, а тут поосторожнее надо... Третий выкладывал как давно выношенное и обдуманное: -- По одному шаблону нельзя воевать. Точно! Потом разговор быстро переметнулся на другую тему: -- Расскажите, товарищ старшина, что за девушку вы на днях с Федченкой задержали? -- Румыночка одна. Хороша собой, прямо скажу. Домой, говорит, пробираюсь, в село Гарманешти. -- Хорошая, говоришь? Гляди, старшина. От такой же вот "хорошей" ефрейтор Качанов -- поди, слышал о нем? -- прямо к доктору Кацу угодил. Любовь свою залечивать... -- Нет, эта не такая. А потом -- я на этакие дела не падкий. Моя крыша, -- он постучал себя по голове, -- еще не прохудилась... Шахаев сразу узнал голос Фетисова. -- Ну и куда же вы ее, Василику эту самую, -- так, кажись, ее звали? -- В штаб батальона отправил. Там разберутся. Смолкли. Потом кто-то задумчиво кинул в темноту: -- А природа тут, товарищи, хорошая... Пейзаж -- да и только! -- Пейзаж ничего... подходящий, -- согласился второй. -- Садов много, слов нет. А люди живут -- не дай и не приведи!.. -- В домах блохи кишмя кишат. Лохмотья кругом... -- Зато бояре наслаждение в жизни имеют. -- Какие бояре? Их уж кои веки не стало. При Грозном Иване да при Петре Великом, при тех -- да, были... -- Это у нас не стало, а тут есть. -- Помещики, должно. -- Их тут боярами величают... -- Почему их до сих пор не столкнут, не свернут им шею? -- Свернут еще. Потерпи маленько. -- К тому дело идет. Шахаев прислушался. По старой памяти он решил заглянуть к беспокойному старшине. Еще не видя Фетисова, парторг вновь услышал его голос. -- А ты не так. -- Вот смотри, -- кому-то объяснял он в темноте. -- На колено становиться нельзя. Противник может заметить -- и нет тебя. Надо уметь окапываться лежа... Дерн мешает?.. А ты его сначала подруби перед собой. Дай-ка мне лопату. Вот так... -- послышался хруст разрубаемых травяных кореньев. -- Возьми-ка лопату. Вот так... Теперь от себя поддевай пласт... Так, так... молодец!.. Воевать, брат, надо с умом. Небось помнишь, как Чапаев говорил: подставлять свою голову всякой глупой пуле мы не имеем права. Так-то, Федченко!.. Письма из дома получаешь?.. Ну, что пишут?.. Спалили?.. Ах, сволочи! Ну, ничего: хату колхоз построит... А с фашистами надо поквитаться, как ты думаешь?.. Правильно, добрячками на войне нельзя быть, Федченко. Врага надо бить со злом. Постой, постой, ты опять приподнялся... Я же тебе показывал, как надо копать лежа. А ну-ка, начнем сначала... Фетисов скоро умолк, и перед парторгом выросла его небольшая плотная фигура. Шахаева он узнал сразу и, как всегда, обрадовался: -- Ну, ночные духи!.. Опять витаете в пространстве? -- Опять. -- А я вот тут уроки новичкам даю. Учу помаленьку. -- Я слышал. Ну, и каковы успехи? Понимают? -- Еще как! Народ смышленый. Через неделю они у меня станут докторами окопно-траншейных наук. Фетисов весело и заразительно захохотал. Засмеялся вместе с ним и рядом стоявший солдат. -- Дает нам жизни товарищ гвардии старшина! -- похвастался он и захохотал еще громче. -- Так ты уже теперь старшина? -- спросил Шахаев. -- Поздравить тебя надо. -- Так то еще на Днепре... -- Что с твоими минами? -- вдруг вспомнил разведчик. -- Послал в Москву? -- Послал. А бронебойку с оптическим прицелом я уже оборудовал. Вчера впервые пальнул в амбразуру румынского дота. Жаль только, не узнаешь результатов. А подполковник Тюлин -- теперь он командует нашим полком -- одобрил мою затею. Шахаев попросил Фетисова дать им проводника до боевого охранения. Дождь перестал, но реденькие тучки все еще не открывали неба. Справа, внизу, светилась серебристая полоса реки Серет. За ней темнел город Пашканы. Там то и дело поднимались к небу красные снопы искр, сопровождаемые тяжкими, глухими взрывами. Город бомбили немцы. Время от времени на землю катился неровный тоскующий стон ночных бомбардировщиков. Одинокий прожектор, установленный где-то возле реки, энергично шарил по небу, ощупывая его, стараясь отыскать коварную стальную птицу. Иногда это ему удавалось. В его мощном луче плыл ослепленный самолет. Раздавалось несколько частых зенитных хлопков, вокруг бомбардировщика возникали белые барашки разрывов, не принося, однако, самолету никаких повреждений. Самолет не спеша поворачивал на юго-запад, и прожектор "вел" его до тех пор, пока огненное жало не упиралось в вершины Карпат, причудливо выхваченные вдруг лучом прожектора. Двумя часами позже Фетисов вновь встретил разведчиков в расположении своего подразделения. Они возвращались с поиска и вели с собой пленного немецкого унтер-офицера. Произошел редкий, но возможный на войне случай: наши разведчики за своим боевым охранением столкнулись лицом к лицу с немецкими разведчиками, которые, очевидно, тоже шли за "языком". В короткой схватке забаровцы троих убили, а одного -- командира группы -- захватили в плен и вот теперь вели его в штаб дивизии. ГЛАВА ПЯТАЯ 1 Вечером Шахаев и Аким вернулись из политотдела дивизии. Аким -- сразу к Наташе. Неуклюжими руками обнял ее, приподнял несколько раз. -- Наташа! -- Что с тобой? -- с радостным предчувствием спросила она. -- Медведь ты мой... скажи, что случилось?.. А в его руке уже трепетала маленькая коричневая книжечка. -- Вот!.. -- задыхаясь, воскликнул он, показывая Наташе кандидатскую карточку. -- Вот!.. -- Поздравляю тебя, мой дорогой! -- она крепко обняла его тонкую шею. -- Наташа... любимая моя, славная!.. Родная!.. Каждый вечер похаживала к разведчикам Мотя. Для отвода глаз приставала к Кузьмичу. Вот сейчас она подошла к нему. -- Не любишь, значит, Кузьмич, меня, -- вздохнула притворно, а глазами искала того, в белом колпаке... Лачуга млел от жарищи, исходившей от котла, но больше от скорой встречи с милушкой, которая вот сейчас побранится немного с Кузьмичом, потом -- Михаил это хорошо знал -- подойдет к нему. В нетерпеливом ожидании он забыл про все на свете: бухнул непомерно большую горсть соли в суп, не думая о том, какое тяжкое возмездие получит от Пинчука. Мотя подкралась робкой и тихой цесаркой. -- Здравствуйте вам... Он обрадованно раскрыл щербатый рот, смущенно сопел. -- Может, помочь? -- Не надо, я сам... Она приблизилась к нему. -- Прогуляемся чуток? -- Погодь малость, покормлю хлопцев, тогда... -- Мишкины уши горели, в голове была какая-то муть. Она присела рядом, стала ждать. 2 После успешного выполнения задания разведчикам приказано было отдыхать ровно десять дней. Пленный немец дал ценные сведения, и поэтому командование расщедрилось. Забаров проводил с ротой занятия, Шахаев -- политинформации; на это уходило в день часов пять-шесть, остальным же временем каждый располагал, как хотел. Пинчук и Кузьмич -- эти два неутомимых государственных мужа -- решили, по совету Шахаева, помочь хозяину дома. Обоих старых солдат по-прежнему раздражало то обстоятельство, что в хозяйской хате совершенно отсутствовала труба, принадлежность, с точки зрения человеческой, прямо-таки необходимая. Дым от печки, как в старой русской деревенской бане, выходил через дверь и единственное окно, печь топилась хозяйкой по-черному. Сенька, вспомнив слова Никиты Пилюгина, сказанные им в первый день вступления в Румынию, теперь не давал ему покоя. -- Где же труба, Никита? Ты бы поискал. Может, ее хозяин прячет от нас. И кухни во дворе что-то не видать... Никита отмалчивался. Но от Сеньки отвязаться было нелегко. -- Поищи же, Никита, трубу. Будь другом!.. -- Отстань ты от меня, -- проворчал Пилюгин. Сначала Никита был твердо убежден, что "у румын обычай такой -- жить без трубы, и все. Не полагается по ихним понятиям". Но Бокулей-младший объяснил ему, что дело тут не в обычае. По румынским законам за трубу надобно было платить государству налог, и притом немалый. Оттого-то трубы и маячили лишь над богатыми домами. За окна тоже нужно было платить налог. Поэтому Бокулеи довольствовались одним крохотным, подслеповатым оконцем. Узнав об этом, Пилюгин помолчал, пошмыгал носом и пробурчал неопределенное: "Да-а". Пинчук же возмутился. Сердце и разум "головы колгоспу" никак не могли примириться с таким "безобразием". Поразмыслив малость, он решительно объявил хозяину: -- Точка. Зараз такых законив нэмае. Ставь трубу! А спустя час хозяин привез из боярской усадьбы воз крепкого каленого кирпича. -- Старый, вишь, конюх там один остался, -- рассказывал Кузьмич Петру Тарасовичу. -- Ионом прозывается. Тезка, стало быть мой... Помог Бокулею кирпичи уложить. Старый, вишь, боярин умер, а молодой -- на фронте... Его, Иона, охранять оставили в имении. Вот он и охраняет... Просит еще приезжать, коль что надо будет... Русских, вишь, любит. Против турок в семьдесят седьмом, говорит, вместе с русскими воевал под Плевной. До сих пор помнит... Золотые Кузьмичовы руки немедленно приступили к делу. В три дня он сложил в доме Бокулеев новую печь, в русском дородном стиле, занявшую пол-избы. А на четвертый день над крытой из высокой кирпичной трубы впервые весело и беспечно заструился дымок. Во дворе стоял хозяин, глядя на трубу мокрыми, покрасневшими глазами. Потом, испуганный, начал просить у Пинчука какую-то бумажку, чтобы, значит, не брали с него налоги. -- Не будут с тебя налог брать, не будут, -- растолковывал мужику Петр Тарасович, отчаянно жестикулируя руками. -- Ты сам теперь хозяин всему. Понял? -- Бун, бун!.. Карашо!.. -- радостно пролепетал сообразивший наконец старик, торопливо смахивая с глаз слезы. -- Бун, карашо!.. -- Бун, бун!..-- "бунел", как в бочку, довольный Пинчук. Между тем за глухой стеной дома стучали топоры и пронзительно визжала пила. Там под руководством "главного инженера-строителя", каковым прослыл Кузьмич, солдаты прорубали новые окна. Хозяин направился туда. "Главный инженер", потный и возбужденный, встретил его словами: -- Давно бы окна надо тут прорубить. А то в твоем доме темно, сыро... Жена и дочь хилые... Ничевошеньки ты не понимаешь! Наутро в хате, залитой солнечным светом, хлынувшим через новые большие окна, были двое: Кузьмич и Александру Бокулей, порядком "клюнувши". На радостях хозяин извлек из каких-то потайных домашних недр кувшин винца, невесть для какого торжественного случая припасенный, и они вдвоем с "инженером" скорехонько его опустошили. Подогретый вином, ездовой рассказывал румыну историю про свою непутевую жену Гликерью, бежавшую с белым казачишкой из дому. Хозяин слушал старого солдата с великим вниманием, хотя не понимал из его рассказа ни единого слова. Нередко там, где надо было по ходу рассказа выразить соболезнование, румын улыбался и восклицал: -- Бун!.. Карашо... Карашо, Кузмытш! -- и лез целоваться. Петра Тарасовича дома не было. Накануне он узнал от Наташи и Василики, которая уже поселилась в доме Бокулеев, что дочь хозяина, семнадцатилетняя Маргарита, заражена немецким офицером нехорошей болезнью. Пинчук решил отвезти девушку в наш армейский госпиталь, что стоял в городе Хырлэу, в тридцати километрах от Гарманешти. Убитая горем мать Маргариты теперь воспрянула духом и в знак благодарности грела для солдат воду. Петр Тарасович охотно взялся помочь семье хозяина. Глядя на худенькое, бледное, истомленное тяжкой болезнью лицо девушки, он шептал в адрес фашистов: -- Ось гниль яка... Всю Европу опоганили... Больше всех страдал от безделья Сенька Ванин. Его неуемная молодая энергия искала выхода. Послонявшись возле Кузьмича и Лачуги, он вновь шел допекать Никиту Пилюгина. Последнее задание, в котором неплохо показал себя Никита, несколько смягчило Сеньку в отношении Пилюгина. Тем не менее он по-прежнему донимал его. -- Опять сидишь один, -- говорил он ему. -- Нет бы пойти к хлопцам, побеседовать с ними вместе, анекдоты хотя б послушать... Ну, неисправимый же ты единоличник, Никита!.. А ведь что ты есть один? Ничто! -- И Сенька пускался в глубокие и рискованные философские рассуждения: -- Вот взять к примеру наш последний бой с немецкими разведчиками. Один бы ты там ничего не сделал. Умер бы от страху. А все вместе мы легко управились с немцами, потому как мы -- сила... Ты -- опасный индивидуалист, Никита, вот ты кто. -- Отвяжись ты от меня! -- стонал Пилюгин. -- Что ты ко мне прилепился?.. "Индивидуалист"... -- А то и прилепился, чтоб ты понял... Но тут появлялся Шахаев, и Сенька покорно умолкал. Однако, отойдя с парторгом от Пилюгина, жаловался: -- Мозолит мне глаза наш Никита, товарищ старший сержант. И зачем вы только с ним возитесь?.. Шахаев хмурился. -- У Никиты много недостатков, как, между прочим, немало было их и у тебя, Семен, да и сейчас еще кое-что осталось, -- втолковывал он Ванину. -- А мы -- коллектив, сила большая, как ты сам говоришь. Вот и надо перевоспитать Никиту в духе уважения к коллективу. Грош нам цена, если мы не сделаем этого. Ты вот уже и сам отделенный, а рассуждаешь не по-командирски... А ведь я считал, что ты уж совсем избавился от своей болезни. Сенька безнадежно махнул рукой: -- Не верю я в Пилюгина. Его советская власть за двадцать с лишним лет не воспитала, а вы хотели сразу... -- Надо верить. Ты вот что: чем попусту Никиту одолевать, занялся бы полезным делом. -- Каким? -- насторожился Ванин, думая, что сейчас опять заставят копать укрытия. -- А вот каким: ты -- опытный разведчик. Почаще беседуй со своими солдатами, особенно с новичками. Расскажи им о своих поисках. Да и в газету об этом напиши. Сейчас в дивизии много молодых бойцов. Им пригодятся твои советы. Меня и редактор просил, начподив -- тоже. Предложение Шахаева написать в газету Сеньке особенно понравилось, оно льстило ему. Целый день корпел он над бумагой. Поломал дюжину карандашей. Переживая незнакомые муки творчества, искусал все губы, даже похудел. К вечеру, однако, статья была готова. Сенька перечитал ее раза два -- задумался. Не будучи вполне уверенным в своих писательских способностях, на что, конечно, имел веские основания, он после долгого размышления сделал следующую приписку: "Прошу товарищей из газеты отредактировать мои ошибки и все недостатки в моем изложении выслать мне в письменной форме". Не страдая избытком скромности, ниже поставил подпись: "Кавалер четырех орденов гвардии ефрейтор Ванин Семен Прокофьевич". Затем запечатал статью в конверт и хотел было отдать пакет Кузьмичу, по совместительству исполнявшему у разведчиков должность почтальона, но раздумал. Он вспомнил, что редакция располагалась недалеко от них, и решил отнести пакет сам, тем более что в одном доме с редакцией размещалась и полевая почта: был чудесный предлог встретиться с Верой. Отпросившись у Шахаева, временно исполнявшего обязанности командира взвода, Семен отправился в редакцию. По дороге он увидел большую группу румынских крестьян. Среди них стоял Александру Бокулей. Он показывал всем на свой дом, хохотал, щелкал языком. Рядом с Бокулеем был невысокий человек, без шапки, с коротко остриженными седыми волосами. Человек этот тоже глядел на дом Бокулея, говорил что-то крестьянам. Это был Николае Мукершану. Он первый поклонился разведчику. За ним то же самое сделали остальные. Ванин приосанился, молодецки козырнул и продефилировал дальше, борясь с нетерпеливым желанием вступить с иностранцами в пространную беседу. Во дворе, где размещалась редакция "Советского богатыря", Ванин увидел любопытную сцену. Красный от злости наборщик гонялся по двору за огромным гусаком (редакции подарили этого гусака еще на Украине, и наборщики возили его все время с собой). Гусак вытягивал свои белые саженные крылья, гортанно гоготал, носясь по двору, как планер. Путь ему пересекал шофер Лавра. На крыльце стоял секретарь редакции Андрей Дубицкий и командовал: -- Лови, лови его!.. Лавра, забегай слева!.. Слева, говорю, забегай! Не слышит, черт!.. -- Что случилось? -- осведомился у секретаря Сенька, готовый броситься в погоню. -- Весь петит из кассы выклевал, куршивый гад! -- ответил тот и снова закричал: -- Лови, лови!.. -- Какой аппетит? -- ничего не понял Ванин. Однако, подхлестнутый командой секретаря, помчался на помощь Лавре и наборщику. Гуся загнали в хлевушок и там при активном Сенькином содействии обезглавили. Содержимое гусиного зоба было выпотрошено на чистую бумагу. Присев на корточки, наборщики принялись выискивать крохотные свинцовые буковки, легкомысленно выклеванные пернатым из оставленной на земле кассы. Гуся зажарили. В трапезе участвовал и новый военкор -- Семен Ванин. Он аппетитно жевал гусиное мясо и уверял наборщиков, что проглотил не меньше десятка этого... как его... -- Петиту? -- Во-во! -- Так мы и тебя, как гуся, выпотрошим. -- Ну, ну, попробуйте! И без того радостное настроение Ванина поднялось теперь еще выше. Он уже собирался было навестить свою любушку, но прибежал Никита Пилюгин и позвал Ванина в роту. Сокрушенно охнув и зло посмотрев на Пилюгина, Сенька быстро распрощался с товарищами из редакции. -- Пойдешь с капитаном Гуровым и Бокулеем делать для румынских солдат передачу, -- сказал Шахаев, несказанно обрадовав этим Ванина. В окопе, который находился ближе всех к румынским траншеям, установили ОЗУ. Бокулей взял рупор, приготовился было говорить по написанному, но вражеский пропагандист опередил его. На ломаном русском языке от неприятельского переднего края кричали: -- Русский солдаты! Мама Елен приказала вышвырнуть вас за Прут. Это было уже слишком. Сенька вырвал у Бокулея рупор и что есть моченьки заорал: -- Эй ты, гнида продажная!.. Щенок блошиный! Скажи своей Елене, чтобы того... приготовилась... Скоро в Бухарест... придем!.. Стенки окопа посыпались от азартного солдатского хохота. Поощренный смехом бойцов, Сенька набрал в легкие воздух, чтобы выкрикнуть еще что-нибудь похлеще, но Гуров отобрал у него рупор. -- Этак ты мне наагитируешь... Довольный произведенным эффектом, Сенька распрощался с капитаном и Бокулеем и отправился к своим товарищам. Разведчики уже спали. Только Забаров сидел с коптилкой и писал письмо Зинаиде Петровне. "Неужели она меня любит? -- думал Федор. -- И почему бы ей не написать прямо: люблю!" Он хмурился. А из темного окна на него глядели ее лукавые, смеющиеся глаза. Они, эти глаза, говорили: "Ты не думай, что я уж очень о тебе убиваюсь. Я просто так..." Федор злился, моргал и писал что-то несуразное и путаное. Потом разорвал написанное в мельчайшие кусочки и выбросил на улицу. За окном с минуту вихрилась бумажная метель. ГЛАВА ШЕСТАЯ I Земля все меньше парила по утрам, высыхала, морщилась, лик ее мрачнел. Морщились и мрачнели худые лица румынских крестьян, трескались искусанные губы, в глазах стояли неизбывная тоска, отчаяние: кормилица-земля высыхала, а в нее не было брошено еще ни единого зернышка. Лошадей и волов угнали отступавшие немецкие и румынские части. Пахать было не на чем. Только Патрану да еще несколько человек с утра до поздней ночи пропадали в поле, не давая отдыха батракам. Сбившись кучками, обтирая потные лбы бараньими шапками, крестьяне толковали меж собой: -- Пропадем все. -- Помрем с голоду. -- Лавку купец закрыл. Соли негде достать... От цинги помрем... -- Земля травой зарастает... -- Нам помогут! -- прозвучал вдруг голос Мукершану. -- Кто поможет? Кому мы нужны... -- Русские. Все с недоверчивостью и вместе с тем с тайной надеждой посмотрели на Мукершану. -- А то у них других забот нет... -- До нас им... -- Вот вы не верите, а я говорил сегодня с их генералом. Обещал помочь вспахать землю на своих лошадях. -- Мы уже тебе однажды поверили, Мукершану. В тридцать третьем. Пошли за тобой. Ну, и поплатились. Сколько нашей крови пролилось! Теперь вот опять обещаешь... Мукершану вспыхнул, но сдержался. -- Чьи ты слова говоришь, Кристанеску? Вижу -- не свои, -- глухо проговорил он. -- Патрану, должно быть... -- Чужой головой не живу, своя на плечах. Только ты лучше бы уехал отсюда. -- Никуда я отсюда не уеду. Меня прислала сюда моя партия, которая желает всем только хорошего. Когда-нибудь ты это поймешь. Думаю, что скоро поймешь... А насчет русских -- все правда. Обещали помочь... Крестьяне заволновались. Новость эта так поразила их и была, казалось, столь неправдоподобна, что в нее трудно было поверить даже самым доверчивым людям. -- Да, да, помогут! -- тверже сказал Мукершану, зорко всматриваясь в угрюмые лица крестьян. Он думал: "Насколько легче было проводить работу там, на заводах Решицы, среди металлистов". Невольно вспомнил слова товарища из ЦК, провожавшего Мукершану в села: "Будь осторожен, Николае. Действуй осмотрительно. С крестьянами трудно будет. Заморочили им голову король и партия Маниу". О своем решении помочь крестьянам вспахать землю и посеять Сизов и Демин сообщили в штаб армии. Там одобрили и в свою очередь сообщили в штаб фронта. Через несколько дней пришел приказ командующего фронтом, предписывавший войскам, находившимся во втором эшелоне, в свободное от занятий время приступить к немедленной помощи бедным румынским крестьянам. Этот акт удивил советских солдат, даже такого последовательного гуманиста, как Аким. -- Собственно... что это значит? Ничего понять не могу, -- говорил он Шахаеву. -- Три года румыны грабили нашу землю, вместе с немцами уничтожали наши села, людей. Вспомните одну только Одессу... А теперь -- извольте радоваться! -- мы должны еще пахать им землю... Ни черта не понимаю!.. -- Мне странно слышать это от тебя, Аким! Ты подумай хорошенько, -- спокойно советовал ему парторг.-- Ты теперь коммунист. Подумай, и все будет понятно. А на партийном собрании мы поговорим об этом подробное. -- Нет, нет. Это уж слишком. Это -- ненужный либерализм. -- Что ты говоришь, Аким? -- подвернулся откуда-то Сенька. -- Я не узнаю тебя. Ты, кажется, местию воспылал. Что-то это на тебя не похоже! -- Ненужный либерализм. Лишнее это, -- продолжал Аким, не слушая Ванина. -- Ты уверен? -- спросил Шахаев. -- Конечно! На этот раз Аким кривил душой: полной уверенности в этом своем убеждении у него сейчас не было. Это отлично видел парторг и спокойно продолжал: -- Не век же нам жить с этими людьми в ссоре. К тому же... -- парторг взглянул на Александру Бокулея, на то, как он заботливо ладит свою ковырялку, готовясь к выезду в поле (по распоряжению Забарова Михаил Лачуга передал хозяину на время посевной своего битюга).-- К тому же народ был обманут... Мы должны показать им путь к иной, новой жизни. Не для мести мы сюда пришли. Нам же станет лучше, когда вокруг нас будут друзья, а не враги. -- Разумеется. Но очень часто забывается наша доброта. Возьми Финляндию: свою самостоятельность она получила из рук Советской власти, а вот уже третий раз воюет против нас, -- сказал Аким. -- Там у власти все время находились реакционные правительства, которых меньше всего интересовал народ. Приказ командования совершенно не удивил старых хлеборобов -- Пинчука и Кузьмича. Он показался им вполне естественным, как было естественно то, что Советская власть всегда за бедных. Петр Тарасович посмотрел на возню хозяина с сохою, горестно покачал головой: -- Нэма дурных, щоб я такой штуковиной пахав!.. Кузьмич, запрягай лошадей: пусть хозяин плуг поедет шукать. Теперь Бокулей знает, где его найти... -- распорядился он, кивнув в сторону боярской усадьбы. К полудню Бокулей-старший привез из усадьбы Штенбергов новенький сакковский однолемешный плужок. Погрузить его на повозку хозяину помог все тот же старый конюх Ион, которого Бокулей всерьез уже называл своим другом. На этот раз Ион сам пожаловал во двор к Бокулеям: старому воину захотелось своими глазами посмотреть на русских солдат, на потомков героев Шипки и Плевны. В полдень по селу загремел дробный стук колотушки. Скликали народ на сход, чтобы объявить о решении советского командования. Крестьяне собирались у ворот группами. Перед каждой такой небольшой толпой останавливался человек с колотушкой и читал бумагу. Люди сначала слушали молча и сумрачно, хмурые и настороженные: раньше им читали только о новых налогах, о мобилизации, и эта колотушка всегда больно била по сердцу. Узнав наконец в чем дело, стали размахивать шапками, кричать: -- Бун! Среди крестьян то и дело появлялся голубоглазый седоватый человек. Он переходил от одной группы к другой, провожаемый на этот раз дружественными взглядами и словами. -- Бун, якой там бун, -- ворчал Пинчук, прислушивавшийся к крестьянским голосам и к грохоту колотушки. Он сразу помрачнел: -- Мироеды проклятые, клуб для крестьян не могли построить... Собираются, бедняги, прямо на вулице, як в древнейши времена. Не бун цэ, не бун!.. В центре села -- небольшая площадь. Там собралось народу побольше. На арбе, этой импровизированной трибуне, стояли Александру Бокулей и его сын Георге. Рядом с ними -- Суин Корнеску. Он говорил своим густым, низким голосом, люди радостно орали ему в ответ, а Бокулей-старший, вытирая все время потное лицо, счастливо улыбался. Вдруг чей-то вкрадчивый, осторожный голос прервал оратора: -- А ведь земля-то не наша, Суин, а Штенбергов. А вдруг вернется боярин, что тогда?.. Шеи пообломает!.. Мукершану что не агитировать? Чем он рискует? Чуть что -- в город подастся, а мы расплачивайся, как в тридцать третьем... Я не против того, чтобы землю эту распахать -- зря же пропадает. Только не нажить бы беды. Подумай об этом, Суин Корнеску. Человек, сказавший эти слова, отделился от толпы и растрепанным грачом заковылял по улице, прочь от митинговавших. Толпа притихла, неприятно пораженная, потом зашумела с новой силой: -- Это мы еще поглядим, кто кому обломает! -- Патрану хорошо так говорить. У него своей земли по горло. -- А может, он прав, господа? Вдруг боярин и впрямь возвратится... -- Слушать Патрану -- с голоду сдохнешь! Последние слова, должно быть, долетели до удалявшегося человека, он резко оглянулся, сверкнул цыганскими глазами и поковылял быстрее. 2 Вечером во дворе Бокулеев шла энергичная подготовка к выезду в поле. Кузьмич подкармливал своих и без того сытых лошадей. Пинчук сортировал семенную пшеницу, добытую Бокулеем-старшим все в той же боярской усадьбе не без помощи, разумеется, конюха Иона. Хозяин едва успевал подносить мешки. -- Эх, триера нэма! -- сокрушался Петр Тарасович, могучими ударами широченных ладоней встряхивая огромное кроильное решето, подвешенное у крыльца дома.-- Мабуть, рокив четырнадцять не видал такой штуки.-- говорил он про решето. -- Як, бувало, заладишь триер... Тугая, необъятная его спинища взмокла. От нее валил пар. Сладко ныли натосковавшиеся по лихой работе руки, звенело в ушах. -- Ух, добрэ! Давай подсыпай, хозяин. Шевелись! -- торопил он. Крупное, тяжелое зерно золотой россыпью шелестело в решете. -- Давай!.. Михаил Лачуга укладывал на повозку небольшой котел, продукты, жестяные тарелки, ложки, сунул под сиденье ездового на всякий случай бутылочку румынской цуйки*. "Выпьют с устатку", -- подумал он. Специально для Петра Тарасовича Михаил Лачуга завернул в бумагу кусок свиного сала со шкуркой -- знал, плут, слабость полтавчанина... Наташа положила в попонку пакет с медикаментами: "Мало ли что может случиться". Комсорг Камушкин быстро намалевал плакат и под ним большими буквами вывел надпись: "Слава гвардейским пахарям!" Плакат на высоком шесте укрепили в повозке. Возле него села сияющая Василика, держась одной рукой за шест, а другой обняв Мотю. Мотя вызвалась поехать в поле в качестве поварихи. Она отпросилась у начальника и с вечера явилась к разведчикам, чтобы принять участие в сборах. Всяк старался что-нибудь сделать для пахарей. * Ц у й к а -- румынская водка. Сенька отдал Кузьмичу свой трофейный нож, а Никите Пилюгину, отпраплявшемуся вместе с Пинчуком и Кузьмичом в поле погонщиком, строго настрого наказал "перевыполнить все нормы и стать, наконец, настоящим человеком". -- Не бери пример со своего батьки, -- внушал ему Семен. -- Тот мужик темный, а ты ведь при Советской власти родился. Это понимать надо! В общем все были заняты делом, суетились, хлопотали. И подразделение сейчас больше походило на полеводческую колхозную бригаду, готовившуюся к первому выезду в поле. Забаров посмотрел на своих солдат и подумал: "Как легко эти люди из воинов становятся тружениками! С какой же яростью будут работать они после войны!.." Перед ним сейчас были не просто разведчики, а будущие инженеры, начальники цехов и строек, председатели и бригадиры колхозов, агрономы -- люди, которым суждено не только разгромить врага, но и возродить разрушенное врагом, украсить свою родную землю, политую их кровью, построить то великое, ради чего так много отдано драгоценных жизней. Пинчук досортировывал последвие пуды пшеницы. Покончив с делом, он взял из рук хозяйки большой кувшин с холодной водой и осушил его до дна. Громоподобно крякнул: -- Ох, добрэ, мамо! Из какой криницы брала? Бун! На зорьке, празднично-торжественные, тронулись в степь. Едва выехали за околицу, над передней повозкой, где трепетал красный флаг, взвился звонкий, беззаботный голос Василики: -- Марица, Марица, я тебя люблю, Тебе я в подарок ярких бус куплю. -- Ну что же, купите -- это не беда. Я бус не носила, право, никогда. Счастливая и беспечная, она своими большими черными глазами смотрела то на Георге, смущенно улыбавшегося и тихо подпевавшего своей подруге, то на Мотю, то на жмурившегося от солнца Кузьмича. Перекликаясь с жаворонками, над степью звенело: -- Куплю я лимон, куплю я апельсин, Я рад все отдать за поцелуй один. -- Ну что же, купите -- это не беда, Плодов я таких не ела никогда. Четверо суток не возвращались пахари с поля. За это время "бригада" Пинчука вспахала и посеяла наделы двум семьям. Половина первого дня ушла на дележку давно брошенного (лет двадцать назад) помещичьего клина. Мукершану и Суин Корнеску предлагали крестьянам разделить всю землю, принадлежавшую боярину Штенбергу, но гарманештцы не решились: они все-таки боялись возвращения старой власти. Боязнь эту усугубил Патрану, который не пожалел ночи, чтобы обойти чуть ли по все крестьянские дома и сказать мужикам то, что говорил он Суину на стихийно возникшем митинге. Он также не забыл сообщить односельчанам и то, что Красная Армия якобы собирается уходить за Прут и что в Гарманешти не нынче-завтра будут войска румынского короля. Делили брошенный клин по числу душ в семье. Главными в этом деле были Суин Корнеску и Александру Бокулей. У Петра Тарасовича, наблюдавшего за разделом, мелькнула мысль, что на этом господском клине можно было бы создать неплохой бригадный участок. Ему было жалко смотреть, как люди режут клин на куски. Колхоз бы сюда. В конце концов Пинчук решил, что так оно и будет. "К тому дило иде..." Усталые, загорелые, с приятной тяжестью по всем теле, пахари возвратились в Гарманешти накануне 1 Мая. Лачуга приготовил для них великолепнейшее кушанье. Сенька искусно сыграл на губах туш, пританцовывая черед Никитой. Пилюгин улыбался. Мотя немедленно стала помогать Михаилу у котла. -- Кохана моя... То-то будет добрая жинка... -- шептал Лачуга в ее чуткое ухо, спрятанное в завитушках пропитанных солнцем и овеянных ветром золотистых волос. У крыльца, наполненный тихой грустью, звучал голос Акима: Тэмниютъ доты Чужи навпроты -- Ничого бильш нэма. А там дэсь, дома, Вэсна знайома. Зэлэни рукы пидийма. -- Хорошие стихи, Наташа? -- тихо спросил он девушку, которая, прижимаясь к нему, невидящими глазами смотрела куда-то вдаль. -- Хорошие. Ты написал? И почему по-украински? -- Нет. Сержант один*. Вчера в "Советском богатыре" прочел. Вражеский пулеметчик пускал куда-то вверх короткие очереди трассирующих пуль. * Александр (Олесь) Гончар -- автор известной трилогии "Знаменосцы". В то время был в Румынии в одной из наших дивизий и часто выступал в газете со своими стихами. 3 Разведчики спали на улице, на свежей траве под черешнями. Бодрствовали лишь часовой да Александру Бокулей. Румын всю ночь следил за солдатами -- как бы кто не разделся или не сполз с постели во сне: к утру холодно, а весенняя земля коварна. Утром пришла газета с первомайским приказом. В нем говорилось и о том, что успехи Красной Армии могли бы оказаться непрочными и они были бы сведены на нет, если бы Красную Армию не подпирали с тыла весь наш советский народ, вся наша страна. Старшина и ездовой долго и обстоятельно обсуждали эти слова, по-государственному оценивали дела советских людей и свои собственные. Только сегодня Петр Тарасович получил от своего заместителя Юхима письмо. Тот присылал Пинчуку ежемесячно подробные отчеты о проделанной работе. В первом своем письме Юхим сообщал о восстановленных колхозных конюшнях и амбарах, постройке десяти жилых домов для колхозников, о других, уже более мелких работах, и что во всех этих делах большую помощь колхозам оказывал райком партии. В ответном письме Петр Тарасович давал свои советы и указания. Он приказывал Юхиму организовать снегозадержание, попросить агронома в районе послать на агрономические курсы и на курсы зоотехников девчат и хлопцев, хорошенько готовиться к посевной. Все это в точности было исполнено старательным и дисциплинированным Юхимом. Теперь же он сообщал о более радостных и значительных делах: восстановлена мельница, принято решение о строительстве клуба, в колхозе без малого закончен сев колосовых... -- Оце добрэ! -- говорил Петр Тарасович.-- Бачишь, як народ за дило взявся!..-- а самому было больно до слез, что все эти большие дела вершатся в колхозе без него. Украдкой от Кузьмича теребил свои бурые обвислые усы, кряхтел. Потом уселся писать ответ. Сначала передал многочисленные приветы и поклоны, потом решил рассказать, что увидел на чужой земле. "А зараз, дорогие колгоспники и колгоспницы,-- писал Петр Тарасович,-- сообщаю вам трохи, як тут живут и працюють люди. Земля в Румынии, слов нет, добрая, много леса на ней, садов, виноградников и другой всякой благодати. Дороги тоже добрые, гравием посыпанные -- вид ихний портят только черные Христовы распятья, яки стоят на каждом шагу... Часто идут дожди, багато солнца. А крестьяне румынские живут погано, а оттого погано вони живут, що колгоспив не мают. Земля вся на мелкие лоскутки порезана, сеют на ней одну кукурузу, яка все соки земли повысосала. Ниякого севооборота тут не соблюдается, тракторов або комбайнов нэмае. Пашут сохами, как в старые времена, а жнут серпами..." Пинчук поставил три точки и задумался. Для большей убедительности решил сообщить кое-какие цифры, которые уже успел занести в свой блокнот. Отыскав нужную запись, продолжал: "75 процентов крестьян составляют бедные, а 700 тысяч семей крестьянских хозяйств вовсе не имеют земли и скота. Вони живут в темных и грязных хатах. В хатах этих немае окон и труб, бо за окна та за трубы надо платить налог. А денег у бедных, конечно, нэма, на спички -- и то нет... Они за кусок мамалыги батрачат у кулаков -- я бачив одного такого мироеда, руки мои чесались -- так хотелось проучить его! -- вин и про нас, червоноармийцев, поганый слух распускав, мутит народ, як в нашем селе в тридцатом годе Иван Пивинок... Дети батраков и бедняков мрут як мухи от голода та болестей, бо врачей в селах нэмае. Кулаки та помещики -- боярами их здесь прозывают,-- так те, вражины, живут в большом удовольствии, в красивых и светлых домах под черепичной крышей, с окнами и трубами. У них -- самые жирные земли и багато земли... Но недолго властвовать мироедам и тут, столкнут их бедные люди! Зараз народ румынский дуже обозленный на богатеев. Все пытают у меня, як мы живемо и працюемо в колгоспи. Рассказываю им... Так що вы, дорогие колгоспники и колгоспницы, гордитесь своей артелью, укрепляйте колгосп, щоб що краще жилось..." Засим Петр Тарасович приступил к изложению задания. Писал он часа три, все письмо густо уснастил цифрами, а также цитатами из газет, сообщающими о восстановлении народного хозяйства на землях, которые были оккупированы гитлеровцами и ныне освобождены. Призывал брать пример с передовых колхозов, требовал поставить "на должную высоту дило соцсоревнования". Пинчук, конечно, знал, что там, на месте, есть райком партии, райисполком, правление колхоза, сельсовет, в общем есть кому позаботиться о его родной артели, и все-таки сердце его болело, заставляло хлопотать. Так, сам того не замечая, он все еще пытался руководить своей артелью, будучи на фронте. Его письма нередко обсуждались на общем колхозном собрании. И чернобородый, кряжистый Юхим называл их не письмами, а "директивами". Соберет народ и скажет: -- От головы колгоспу, нашего уважаемого Петра Тарасовича Пинчука, дирехтива прийшла. Ось вона! Зараз обсудим... Пинчуковы "директивы" пронумеровывались и подшивались в "дело" аккуратнейшим счетоводом -- его же собственной жинкой, успешно окончившей ускоренный курс бухгалтеров. Теперь она, его Параска, числилась сельской интеллигенцией, наравне с учительками и библиотекаршей. Это обстоятельство и радовало Петра Тарасовича и пугало. Радовал рост жены, пугала боязнь отстать от нее: в письмах Параски все чаще стали попадаться мудреные словечки, которых без помощи Акима и Шахаева Пинчук понять не мог. -- Вернусь с фронта, сдам ей дела, грамотейке, а сам махну в Полтаву учиться,-- вслух рассуждал он, однако плохо веря в то, что говорил. Колхозные "дела" Петр Тарасович считал несданными. Может быть, еще и потому он так часто отсылал Юхиму свои "директивы". В ту майскую ночь он долго не мог заснуть: видел родное село, пахнущий свежей стружкой и сырыми дубовыми щепками новый клуб, на сцене -- длинный стол, накрытый красной материей, за столом -- Параска председательствует, бородач Юхим читает колхозникам Пинчуково письмо... Ворочался, кряхтел, не давал заснуть и Кузьмичу. -- Что с тобой, Петро? -- Так щось... И шумно вздыхал. 4 Начальник политотдела дивизии полковник Демин с утра провел совещание с работниками своего аппарата. Инструкторы получили от него задания и разошлись по полкам. После совещания Демин направился в село. Всюду было оживленно. Во дворе Суина Корнеску собралось человек сорок. Николае Мукершану беседовал с ними. Демин поздоровался с крестьянами, которые, судя по их улыбающимся физиономиям, уже хорошо знали его, молча стал слушать, что говорит Мукершану. Мукершану сделал паузу, и румыны зашумели: -- Как мы можем себя освободить? -- У нас нет оружия. -- В стране -- немцы. -- У Антонеску большая армия. Мукершану переждал, потом поднял руку. -- Успокойтесь, товарищи! -- крикнул он, и лицо его вдруг вновь осветилось.-- Успокойтесь, товарищи! -- повторил он, видимо испытывая несказанную радость оттого, что может наконец свободно и открыто, во весь голос произносить дорогое для него слово "товарищи". Но румыны закричали еще громче: -- Мы одни не справимся! -- Будет ли помощь со стороны русской армии? -- Не оставят ли нас одних? -- Говорят, русские собираются уйти за Прут. -- Антонеску нам головы поснимает!.. Теперь гарманештцы все повернулись к полковнику Демину. По лицам крестьян он понял, что их волнует. Улыбнулся: -- За нашей помощью дело не станет, товарищи! Разгромим гитлеровцев и армию нашего Антонеску -- разве это не помощь? Красная Армия пойдет только вперед, будет воевать до полного уничтожении фашизма! Мукершану быстро перевел его слова. Один древний старик -- это был конюх Ион -- подковылял к Демину, обнял начальника политотдела и уколол его щеку седыми усами, пахнущими табаком и мамалыгой. -- Внука... внука моего убил он, Антонеску проклятый...-- прошептал старик и часто заморгал мутными слезившимися глазами. Между тем Мукершану продолжал: -- Товарищи! В бескорыстной помощи русских мы не можем, не имеем права сомневаться. Им, русским людям, наш народ обязан своим национальным возрождением. Дружба русского и румынского народов своими корнями уходит в далекое историческое прошлое. Румынская земля не раз была полита русской кровью во имя братской помощи нашему веками угнетаемому народу. В трудные времена своей жизни румынский народ находил поддержку у русского народа. Благодаря этой поддержке в 1859 году удалось объединить румынские земли в единое государство. Мукершану шагнул вперед и высоко поднял правую руку, как бы призывая к вниманию, хотя и так все слушали его внимательно. -- А в 1877 году русские помогли нам изгнать турок. Они, русские солдаты, такие же крестьяне, как вы, рука об руку боролись вместе с румынскими солдатами и своей кровью завоевали независимость Румынии. До сих пор есть еще живые свидетели тех славных дел. Есть такой и в Гарманешти. Вот дедушка Ион. Ему девяносто лет.-- Мукершану быстро подошел к старому конюху, положил руки на его острые, узкие плечи.-- А ну-ка, расскажи нам, дедушка, как ты вместе с русскими турок бил в семьдесят седьмом.-- Мукершану улыбнулся и вдруг, к немалому удивлению гарманештцев, запел озорным, задорным голосом: Плевна вся огнем горит, Ох, аман, аман! Старый солдат встрепенулся. Тусклые глаза его оживились. Крякнул, покрутил седенькие усы и старческим скрипучим голосом подхватил: Там Осман-паша дрожит, Ох, аман, аман! Лист бессмертника цветет, Ох, аман, аман! Мукершану приглушил свой голос, чтобы люди могли слышать старого воина. Турка в Плевне страх берет, Ох, аман, аман! Плевна вся горит огнем, Ох, аман, аман! Войско русское кругом, Ох, аман, аман! После этих слов Ион на минуту смолк, глянул, счастливый, на полковника Демина, на подошедших разведчиков и запел погромче, покраснев от натуги: На коня залез Осман, Ох, аман, аман! Турок все кричит: "Аман, Ох, аман, аман!" "Ох, аман, -- сказал Осман, -- Ох, аман, аман!" Турок в страхе штурма ждет, Ох, аман, аман! Зуб на зуб не попадет, Ох, аман, аман! Русский Плевну с боя взял, Ох, аман, аман! В плен Осман-паша попал, Ох, аман, аман! Крестьяне весело переглядывались и подпевали древнему Иону. Замолчав и подождав, когда крестьяне утихли, Ион начал: -- Служил я тогда в четырнадцатом пехотном полку,-- давайте-ка присядем, ноги мои слабые стали... Да, в четырнадцатом. Три месяца стояли под самой Плевной. Зима в тот год -- ох, лютая выдалась. В окопах многие померзли в ожидании, а Османа все нет и нет. Потом мы сами налетели на турок -- и началось! -- Ион заерзал на бревне, глаза его вновь оживились.-- Рукопашная завязалась. А к туркам вдруг -- подмога. Если б не русские, пропали бы мы: ведь к концу-то войны, помню, винтовок у нас уж не было, провианта не было, одежды не хватало. А морозы-то, я говорю, стояли страшные... Подумав, старый воин закончил: -- С русскими, как с родными, обнимались, делили все пополам: и горести и радости. Да... Сдался тогда Осман-паша! Шесть лет я отмотал в армии, а вернулся- опять конюхом стал у Штенбергов. В этом-то деле, значит, ничего не изменилось... Ну да ладно! -- заторопился старик.-- Теперь вот, может, изменится! Похоже на то! -- Дед бойко встал на ноги и подошел к Пинчуку, который уже давно приблизился, силясь понять рассказ старика. Они, не сговариваясь, обнялись и троекратно, по мужски поцеловались -- два мудрых солдата. -- Правильно, дедушка, -- улыбаясь, сказал ему Мукершану,-- изменится. Обязательно! Ведь и сами русские у себя очень многое изменили. Пример нам дали! Спасибо за рассказ! Мукершану вернулся на свое прежнее место и, как бы продолжая повесть старого воина, стал рассказывать о том, как во время первой мировой войны Румыния сохранила свою национальную самостоятельность опять-таки с русской помощью! -- Только отъявленные негодяи и сволочи, только враги румынского народа могли забыть и растоптать эти исторические факты! Что ему, Антонеску, интересы народа! -- воскликнул Мукершану.-- Он еще в 1907 году с неслыханной жестокостью подавлял крестьянские восстания. Многие помнят эту кровавую расправу. Вон Суин,-- оратор показал на Корнеску, который стоял рядом с полковником Деминым,-- он сам на своей спине испробовал полицейских нагаек. Корнеску мрачно кивнул головой. Мукершану напомнил о том, что руки Антонеску обагрены кровью не только румын, но и других народов. В 1919 году он, как опытный и хладнокровный палач, участвовал в свержении Советской власти в Венгрии. В 1941 году он втянул страну в безумную войну против советского народа -- великого и могучего друга румын. -- Так можно ли, товарищи, ну, подумайте сами, можно ли дальше терпеть этого проклятого палача у власти?! -- закончил Николае. Крестьяне разом заговорили. Суин Корнеску задрал рубаху и показывал стоявшим рядом с ним односельчанам рубцы на своей спине. Александру Бокулей что-то сердито шептал, шевеля потрескавшимися губами. Его сосед сжимал и разжимал толстые, искривленные тяжелой работой пальцы. -- Что нам делать, скажи? -- спросил кто-то из толпы. Мукершану стремительно повернул голову в сторону спрашивающего и сразу же начал, словно давно уже ожидал этого вопроса: -- Что делать? Нам надо объединить свои усилия. Только в сплочении -- наше спасение и наша победа, товарищи! Сегодня, в день Первого мая, мы уже одержали одну большую историческую победу. Центральный комитет нашей партии сообщил мне, что достигнуто соглашение об объединении социал-демократов и коммунистов в один общий Демократический фронт, который ставит своей целью свержение ненавистного режима Антонеску. Многие из вас являются членами "Земледельческого фронта", многие сочувствуют ему. Надо, чтобы и эта организация примкнула к Демократическому фронту, и тогда этот фронт -- фронт народа -- будет непобедим! -- Мукершану немного помолчал, потом громко заключил: -- Мы одержим победу! Да здравствует Красная Армия-освободительница! Да здравствует народная Румыния! Дружный, одобрительный гул прокатился по толпе. После Мукершану стал говорить Корнеску, заверивший коммунистов, что "Фронтул Плугарилор" поддержит их славную борьбу. Захваченные словами ораторов, люди не заметили, как во дворе появился Патрану. Он обратился к Мукершану, но так, чтобы слышали все: -- Умную речь вы сейчас сказали, Николае. И еще мальчишкой помню вас -- такой разумный, смышленый был малец. Вот и теперь... Только, Николае, как бы опять это... самое... Как бы кровопролития снова не было... Может, через короля все это? А? Может, оно и лучше бы все получилось, по-мирному! Ведь король -- он глава всему! -- Нет, уж лучше без короля! -- коротко бросил Мукершану. -- Гляди, тебе виднее,-- пробормотал Патрану, неожиданно перейдя на "ты". -- Я ведь всем добра хочу. -- И он смолк, присмирел, нахохлившись. Крестьяне не расходились, до позднего вечера. Речи ораторов в одних будили безотчетную тревогу, ощущение чего-то непривычного, нарушающего веками установившийся порядок вещей, а потому и опасного; в других -- желание что-то немедленно предпринять, действовать; в третьих -- и таких было большинство -- беспокойную и робкую тень надежды. Эти последние долго не отходили от Мукершану и полковника Демина, засыпая их бесконечными вопросами. Мукершану терпеливо и даже с радостью отвечал на них. Он, пожалуй, больше всех сейчас понимал и чувствовал, что в окружающих его, измученных жизнью людях пробуждается и ищет выхода давно дремлющая, придавленная темнотой и страхом могучая сила и что приход Красной Армии в Румынию явится тем толчком, который заставит эту силу вырваться наружу и смести с лица земли все то, что мешает простым людям свободно дышать и жить человеческой жизнью. Крестьяне уходили со двора Корнеску удовлетворенные, со смутной, но уже родившейся и жившей в них верой в свои силы и оттого гордые и счастливые. Может быть, уже в тот день забитые эти люди пусть не совсем ясно, но видели перед собой путь к новой жизни и себя хозяевами этой жизни. Уходили, забыв накрыть головы шапками. Как сняли их там, во дворе, так и держали до сих пор в черных узловатых руках. Ночью во многих домах пели скрипки и рожки: крестьяне отмечали праздник 1 Мая -- впервые открыто, свободно. Пили цуйку, плясали, до рассвета по селу разливались звуки родной дойны*. * Дойна -- румынская национальная песня.. 5 Полковник Демин, вернувшись к себе, долго ходил по землянке, взволнованный не меньше румын. Задумчивые складки легли на его большом выпуклом лбу. Демин старался мысленно проникнуть в события, которые разворачивались на его глазах; он понимал, что это события величайшей исторической значимости. Ему было ясно, что люди, с которыми он провел целый день, уже больше не станут безропотно служить капиталистам, и не станут главным образом потому, что встретились с людьми из совершенно иного мира. Полковник хотел пройти в блиндаж командира дивизии, поделиться с генералом охватившими его большими чувствами, но раздался телефонный звонок и отвлек его. Звонили из медсанбата. Врач сообщал, что туда доставлен тяжело раненный разведчик, он наотрез отказывается эвакуироваться в госпиталь, уверяет, что знаком с полковником Деминым и хочет его немедленно увидеть. -- Вообще странный какой-то солдат,-- закончил начсандив. -- Как его фамилия? -- спросил Демин. -- Камушкин. -- Камушкин? Комсорг разведроты? Когда ранен? -- Два часа тому назад. Возвращался с задания, и вот... Полковник взглянул на циферблат: стрелки показывали два часа ночи. -- Состояние? -- Опасное. -- Сейчас буду. Вася Камушкин родился в ту студеную зиму, когда молодая Советская республика прощалась со своим вождем -- Владимиром Ильичем Лениным. Если бы мальчик, качавшийся под бревенчатым потолком в своей зыбке, мог тогда глядеть, то увидел бы в родной своей хате много взрослых людей -- мужчин и женщин. Они непрерывно приходили и уходили. Дверь не переставая хлопала, холодный пар врывался в дом. Печальная мать кутала Васю в теплые одеяльца, боялась простудить. Люди говорили тихо, будто совершая какое-то таинство. Многие из них всхлипывали не стесняясь. А мальчик безмятежно дремал на руках матери, взявшей его из зыбки покормить, и не знал, что с молоком ее он как бы уже впитывал в себя все то, что завещал человек, смерть которого оплакивал весь мир в ту лютую и трагическую январскую стужу. Мать прижимала Васю к своей груди. Спи, малютка! Пусть великое горе не касается твоего крохотного сердца. Вырастешь -- все поймешь и узнаешь, а в лихие годы окрепшими руками поднимешь знамя с образом Ленина и понесешь его сквозь огонь вперед, по родной стране и далеко за ее рубежи. А пока спи... Вася рос вместе со своей юной республикой. Он помнит, как его старшая сестра, Ленушка, прочла ему рассказ о Володе Ульянове, мальчике, которому суждено было стать вождем всего человечества. Вася заставлял сестру читать этот рассказ дважды и трижды и незаметно для себя заучил его наизусть. Однажды он вернулся с улицы и, сияющий, встал у порога. На его груди пламенел красный галстук. И алее галстука горели Васины щеки. Ленушка, увидев брата, радостно засмеялась, звонко крикнула: -- Будь готов! -- Всегда готов! А годы шли да шли. Вася в группе товарищей и подруг -- студентов художественного училища, таких же юных, здоровых, жизнерадостных и, понятно, озорных,-- шел в райком комсомола за получением комсомольского билета. В райкоме ему задали один лишь вопрос, хотя Вася был совершенно уверен, что его будут спрашивать не меньше часа и обязательно "зашьют". Но его только спросили: -- Задача комсомольца? -- Быть всегда впереди, любить Советскую родину и защищать ее до последней капли крови! -- звонким, срывающимся голосом ответил он и робко посмотрел на человека в черной, военного покроя, гимнастерке. Тот встретил его взгляд улыбкой: -- Правильно! -- И протянул Камушкину маленькую книжечку. Вася взял ее, прочел: "Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи", затем мысленно сократил слова, соединил начальные буквы этих слов вместе, получилось: "ВЛКСМ". Долго смотрел на ленинский силуэт, чувствуя, как сердце буйно гонит по жилам молодую горячую кровь. Силуэт оживал, перед встревоженным волнением взором парня вставал ленинский образ и слышались слова: "Будь готов!" И сердце отвечало: "Всегда готов!" Впрочем, Вася был уже не пионером, а комсомольцем. -- Ленушка! Сестра обняла брата и поцеловала. А на другой день, с походными сумками за плечами, он и Ленушка снова шли в райком комсомола, чтобы прямо оттуда отправиться на фронт. Вслед за ними прибежала мать. -- Вася, сынок мой!.. Ты еще так молод!.. В ответ она увидела упрямую складку меж красиво взлетавших над ясными спокойными глазами бровей сына, решимость на его веснушчатом лице. -- Мама, я -- комсомолец. И сразу поняла старая женщина, что этим сказано все и что уже нельзя остановить его. С вокзала уходила печальная и гордая. А из красных товарных вагонов неслось: Уходили, расставались, Покидая тихий край. "Ты мне что-нибудь, родная, На прощанье пожелай..." Мать остановилась, подняла голову. Ветер колыхал седые ее волосы. Прошептала, глотая слезы: -- Береги себя, сынок!.. Благословляю вас!.. А осенью 1941 года уже дважды раненный и все-таки не покинувший поля боя комсорг Камушкин услышал и другое благословение: "Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!" В тот день немцы еще трижды пытались прорваться через наши рубежи, но так и не смогли. Вечером комиссар полка лично обходил все окопы и благодарил героев. Он особенно долго тряс руку комсорга третьей роты Васи Камушкина. Потом, пристально взглянув в смелые открытые глаза, в веснушчатое лицо парня, спросил: -- Какого года рождения? -- Двадцать четвертого,-- ответил Вася и увидел, как лицо комиссара вдруг оживилось. -- В тот год, значит, когда я вступил в партию... по ленинскому призыву,-- задумчиво произнес он и неожиданно попросил: -- Дайте ваш комсомольский билет. Камушкин подал. Комиссар, а вслед за ним и Вася долго вглядывались в силуэт Ленина, и каждый вспоминал свое: Камушкин -- тот день, когда его принимали в комсомол, а маленький большеголовый комиссар... Что же вспоминал он? И почему потемнело его такое спокойное до этой минуты и светлое лицо? Может быть, перед ним встала далекая студеная и скорбная зима, когда над всей страной плыли звуки траурных мелодий и током высочайшего напряжения проходили через людские сердца. Вернул Камушкину билет и, почти не пригибаясь, быстро пошел по траншее. Вася глядел в широкую плотную спину комиссара, а видел своего отца, убитого кулаками в дни коллективизации... Так встретился Вася Камушкин с полковником Деминым. И сейчас, после тяжелой операции, когда из него извлекли четыре осколка, комсорг почему-то вспомнил об этой встрече и попросил передать начальнику политотдела, что очень хочет его увидеть. Демин приехал. Вася хотел было приподняться, но полковник быстро остановил его: -- Тебе нельзя,-- и поправил под головой солдата подушку.-- Ну как дела, орел? Царапнуло? Ничего, ничего! -- проговорил начподив с ласковой шутливостью в голосе. -- Не о том я...-- тихо сказал Камушкин, хватаясь за грудь.-- Горит все... -- Ладно, помолчим... -- Нет... я должен сказать вам...-- Комсорг вдруг вытянулся, уперся ногами в стенку.-- Хочу попросить вас... оставить меня на комсомольской работе...-- Он чувствовал, что теряет силы, и торопился: -- Я вступил в партию, но не хочу расставаться с комсомольским билетом... Помните, товарищ полковник, ту зиму... под Москвой?.. Ну вот... Пусть в моем кармане будут лежать два билета: партийный и комсомольский, как родные,-- отец и сын. Скажете Шахаеву?.. -- Обязательно скажу. -- Вот и хорошо... ведь правда хорошо?.. И капитану Крупицыну скажите... -- Нет Крупицына... Погиб он. Разве ты забыл? -- Неправда!.. Капитан жив... и я, и Алеша Мальцев -- все живы!.. Все!.. Минутой позже Камушкин потерял сознание. Демин вызвал врача. -- Проверьте мою кровь! -- Зачем, товарищ полковник? -- удивился врач.-- Разве у нас нет доноров? -- Ну, быстро! -- резко сказал Демин. ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1 Доклад начальника штаба подходил к концу. Стоя у большой карты, с которой была сдернута занавеска, начштаба говорил против обыкновения громко и уверенно: ему казалось, что на этот раз он сообщает командующему важные сведения. Наконец-то удалось выяснить, что за противник стоит против их корпуса. Правда, сведения эти получены не от своей разведки, а из штаба немецкого генерал-полковника Фриснера, но об этом можно умолчать. Нельзя же докладывать Рупеску, что все попытки румынских разведчиков проникнуть в окопы неприятеля кончились неудачей... -- Ну идите, полковник! -- сказал корпусной генерал своему начальнику штаба. И когда тот скрылся за дверью, обернулся к Раковичану, смиренно сидевшему в дальнем углу землянки и в который уж раз перечитывавшему советскую листовку с первомайским приказом.-- Каково, полковник?.. Русские говорят: "Не так страшен черт, как его малюют". Я мог бы применить эту пословицу по отношению к генералу Сизову с его дивизией, если б остался в том возрасте, когда людям свойственна излишняя самоуверенность. Сизов -- опасный противник. -- Совершенно верно, генерал! -- быстро поддержал Раковичану, выходя из темного угла.-- В тоне вашего начштаба нетрудно было уловить нотки этой самоуверенности, которая, пожалуй, покинула уже самого Гитлера. И я очень рад, что вы не разделяете излишней оптимистичности вашего помощника. Сизов -- очень опасный противник, и то, что он с ходу не смог овладеть укреплениями, не должно изменить нашего мнения о нем. Начальнику штаба, по-видимому, не все известно. Он повторял лишь то, что сказано в разведсводке, разосланной штабом генерал-полковника Фриснера. А в сводке этой по вполне понятной причине нe указано, что дивизия, которой командует генерал Сизов, сражалась на Волге, что она пленила одного из самых блестящих наших генералов -- командира первой кавалерийской румынской дивизии Братеску, с которым, кстати, я имел честь познакомиться еще задолго до войны, когда генерал Братеску был на дипломатическом поприще. Я не думаю вас запугивать -- боже упаси! -- но трезво оценивать силы врага всегда полезно, о чем следовало бы помнить вашему уважаемому начальнику штаба. Он корчит из себя Наполеона, хотя глуп, как вот эта... вот эта пробка.-- Раковичану с силой рванул штопор, и бутылочная пробка со звонким хлопком вылетела из горлышка. Рупеску был немало удивлен несколько странной для представителя верховного командования речью. -- Русские не пройдут, они падут здесь костьми. Это, кажется, ваше утверждение? -- Мое. Я и теперь могу его повторить, если вам угодно...-- Раковичану замолчал, очевидно испытывая некоторое замешательство и быстро придумывая подходящий выход из неловкого положения.-- Да, я мог бы подтвердить это и сейчас, если б нас с вами окружало поменьше глупцов вроде вашего начальника штаба... Кстати, генерал, я хотел бы порекомендовать вам на эту должность одного толкового офицера. Но... ладно... об этом потом!..-- Полковник налил себе коньяку и медленно выпил. Помолчал, о чем-то размышляя.-- Политическая обстановка в стране значительно ухудшилась, генерал. Мы с вами уже успели убедиться в этом. Коммунисты обнаглели, они действуют почти в открытую. Им удалось объединиться с социал-демократами в один так называемый Демократический фронт. Вероятно, к ним присоединится и Земледельческий союз. Круги, к которым я принадлежу, оценивают этот факт как весьма печальный. При первом же серьезном ударе русских правительство маршала Антонеску может полететь вверх тормашками. И мы должны заранее подготовиться к этому нежелательному для нас, но вполне вероятному варианту... Что вы думаете о... генерале Санатеску? Нe является ли он подходящей фигурой? -- Фигурой? -- Именно. Нам нужны сейчас только фигуры. Подходящие, разумеется. Так как же вы полагаете, Санатеску подойдет? -- Вполне. Я служил под командованием eго превосходительства. Это -- наш! -- Продолжайте, генерал. -- Более ярого ненавистника русских трудно найти... -- Ну, это мне известно,-- Раковичану усмехнулся.-- Он когда-то помог мне скоординировать кое-какие операции в Одессе и в южной Украине... Но сможет ли он продержаться хоть немного у власти? -- Думаю, что сможет. Санатеску тщательно скрывает свою ненависть к русским. Более того, он разыгрывает из себя оппозиционера... -- Ну, нам это только на руку! -- обрадовался полковник, быстро наполняя теперь ужо обе рюмки.-- Выпьем, генерал, за Санатеску! -- За его превосходительство выпью с удовольствием! -- Чокнулись. Выпили. Долго молчали. -- Россия!..-- раскрасневшись не то от коньяка, но то от поднимавшейся в груди мутной, давящей злобы, заговорил наконец Раковичану.-- Черт, бы ее побрал!.. Вот вчера нашему трибуналу опять пришлось расстрелять одного солдата. Знаете, генерал, о чем разглагольствовал этот негодяй? Только, мол, Россия поддерживала румын в их освободительной борьбе! -- К сожалению, он прав, этот красный хам,-- мрачно выдохнул Рупеску, вытирая платком вспотевшую вдруг толстую шею.-- И это страшно, когда солдаты начинают интересоваться историей. А история -- в пользу русских, что сейчас широко используется коммунистами в их пропаганде... Тудор Владимиреску, например, боролся против турецкого владычества бок о бок с русскими. А в русско-турецкой войне 1828 -- 1829 годов принимали участие два румынских полка под командованием полковника Соломона... Потом семьдесят седьмой год... Вон когда началось это роковое для нас единение! -- Генерал выпил еще рюмку коньяку, желая, очевидно, хоть немного охмелеть: только в таком состоянии положение дел не казалось ему слишком мрачным. Но хмель почему-то не брал его. И он продолжал все тем же унылым тоном: -- Я не сказал вам, мой милый полковник, еще об одной неприятности. Сформирована из румын, представьте себе, добровольческая дивизия и названа именем бунтаря Тудора Владимиреску. Сейчас она дислоцирована недалеко отсюда, где-то чуть севернее Пашкан, готовая воевать против нас... -- Пустяки! -- поспешил успокоить генерала Раковичану.-- Знаю. Хотя нелишне и там иметь своих людей. Надо нам позаботиться об этом. И вообще, генерал, мы должны максимально активизировать свою деятельность в этом направлении, особенно в связи вот с этим, полковник потряс листовкой.-- Главное -- всеми силами и средствами возбуждать у румын ненависть к русским. Вместе с этим беспощадно расправляться с теми, кто сочувствует русской армии и помогает ей... Ваш бывший адъютант, генерал, оказался несостоятельным и в этом чрезвычайно важном для нас деле. Он до сих пор не выполнил нашего задания... -- Трудно перейти передний край русских. Русские с непостижимой быстротой создали свою оборону с густой сетью траншей и окопов, с колючей проволокой, минными полями и с отлично организованным боевым охранением,-- словно извиняясь за молодого Штенберга, проговорил Рупеску. -- Ладно, скажите ему, что перебросим на самолете ночью. Пусть готовится. И не только он. И святой отец тоже. Попу крестьяне верят больше. Пусть читает свои проповеди там, а тут мы можем закапывать солдат в землю и без его пения. Да предупредите его, что в случае невыполнения нашего приказа он сам пойдет туда, "где нет ни радости, ни печали..."* -- Незаметно полковник перешел на тон приказа, к чему уже давно привык корпусной генерал.-- И вообще, господин Рупеску, ваш бывший адъютантик наделал нам много пакостей. Только его высокий титул и близость с королевским двором не позволяют нам швырнуть его в штурмовой батальон в качестве рядового... Вот вся эта романтическая ист