аботе. Между прочим, однажды Рихард рассказал ей о неприятных минутах: проснувшись как-то в гостинице в чужом городе, он вдруг забыл, на каком языке должен говорить. Тут же, конечно, вспомнил, но осталась досада на себя: нервы сдают. Вообще-то, по словам сестры, он был очень спокойным, собранным, уравновешенным человеком. Перед отъездом Катя зашивала ему под подкладку большую пачку денег. "Вот какие большие деньги тебе доверяют",--заметила она. "Мне доверяют гораздо больше, чем деньги", -- улыбнувшись, не без гордости сказал Рихард. Катя никогда не сетовала на одиночество и ни на что не жаловалась. Сестры бережно хранят оставшиеся им от Екатерины Александровны вещи, фотографии. Особенно мы благодарны им за любезно предоставленные два портрета Рихарда Зорге, один -- подаренный Катюше перед отъездом, второй -- присланный из Токио, тот самый, где он выглядит "не очень старым и усталым, скорее задумчивым"... Есть и фотография маленького дворика и комнаты с японскими гравюрами и книжными полками, также присланные из-за рубежа. Думается, это токийская квартира Зорге на Нагасаки-мати, 30. Что еще сказать о Катюше? Жил человек и, казалось бы, не оставил по себе громкой памяти. Но вот, оказывается, есть Марфуша, считающая себя "произведением" Екатерины Александровны, И другие люди пишут нам в редакцию, заходят... И с ними она успела поделиться тем, чем была богата: самым лучшим из человеческих дарований--талантом человеческого общения, душевным теплом и чуткостью. Всегда исполненная внутреннего достоинства, она не была ни бойкой, ни шумной, совсем непохожей на тех, кого называют "заводилами", и все-таки всегда притягивала к себе других. Ее жизнь как будто не была так тесно, так значимо сплетена с эпохой, как жизнь Рихарда Зорге. Но и ее судьба, ее радости и печали несли на себе печать времени. Тяжело рассказывать грустную историю этих двух хороших людей. Тяжело говорить о женщине, что и в самые мирные дни жила солдаткой. Она писала мужу и оставляла письма у себя, потому что Рихарду можно было передать о ней лишь самые короткие весточки. "Милый Ика! Я так давно не получала от тебя никаких известий, что я не знаю, что и думать. Я потеряла надежду, что ты вообще существуешь. Все это время для меня было очень тяжелым, трудным. Очень трудно и тяжело еще потому что, повторяю, не знаю, что с тобой и как тебе. Я прихожу к мысли, что вряд ли мы встретимся еще с тобой в жизни. Я не верю больше в это, и я устала от одиночества. Если можешь, ответь мне. Что тебе сказать о себе. Я здорова. Старею потихоньку. Много работаю и теряю надежду тебя когда-либо увидеть. Обнимаю тебя крепко, твоя К." Это последнее письмо, которое написала мужу Екатерина Александровна. Она зачеркивала фразы, одни слова заменяла другими и не знала, что Рихард уже заключен в одиночную камеру токийской тюрьмы. Екатерина Александровна Максимова умерла 4 августа 1943 года в деревне под Красноярском. Она так и не узнала о величии подвига, совершенного Рихардом. Спустя год и три месяца был казнен Зорге. Он не знал, что Катюши уже нет в живых. Да, трудно об этом писать, хотя люди, о которых идет речь, не склонны были жаловаться на судьбу. И все-таки сказать об этом надо хотя бы для того, чтобы еще раз воздать должное их мужеству и мужеству многих других семей, живших в те годы по самым трудным законам эпохи. И еще для того, чтобы снова противопоставить жизнь вымыслу: в жизни все суровее, проще, но ведь это и есть подлинный героизм... Мы все те же -- В сороковом году, -- продолжает генерал, -- исполнилось пять лет с тех пор, как Зорге последний раз приезжал в Москву. У нас он был известен как Рамзай. Этим именем Зорге подписывал свои донесения, -- говорит генерал и вновь открывает папки, читает одно сообщение за другим. Теперь это документы архива, а всего четверть века назад каждый листок содержал сведения чрезвычайной важности, играл неоценимую роль в определении внешней политики первого в мире социалистического государства. Рихард Зорге не был разведчиком в обычном понимании этого слова. Он действовал как исследователь, как политик, как дипломат. Анализ событий, оценка происходящего, которые он проводил на месте, сделали бы честь государственному деятелю. Но для меня, когда я сегодня вчитываюсь в его письма, донесения, главное даже не в этом. Человек пишет, коммунист пишет... Январь 1940 года. "Дорогой мой товарищ, -- сообщает Зорге руководителю.-- Получив ваше указание остаться еще на год, как бы мы ни стремились домой, мы выполним его полностью и будем продолжать здесь свою тяжелую работу. С благодарностью принимаю ваши приветы и пожелания в отношении отдыха. Однако, если я пойду в отпуск, это сразу сократит информацию". Май 1940 года. "Само собой разумеется, что в связи с современным военным положением мы отодвигаем свои сроки возвращения домой. Еще раз заверяем вас, что сейчас не время ставить вопрос об этом". 12 июля 1940 года. "Клаузен болен сердцем. Лежа в постели, он работает на рации". Между тем приближалось самое трагическое для Зорге и его товарищей время. Японская полиция усилила слежку. Работа усложнилась. Каждый шаг требовал огромных усилий и изобретательства. В то же время на деятельности группы не могла не сказаться та атмосфера недоверия, подозрительности, беззакония, которая была у нас в стране в период культа личности Сталина. Зорге не знал, что нет уже в живых его друзей -- Берзина, Боровича, впоследствии посмертно реабилитированных. Он не читал резолюций, которыми помечались некоторые из его донесений, в том числе и предупреждение о начале войны: "В перечень сомнительных и дезинформирующих сообщений". И все же Зорге не мог не почувствовать перемен. И однажды в его письме, по-прежнему деловом, содержащем строго отобранные факты и их анализ, проглянула усталость, грусть... "Макс, к сожалению, страдает столь серьезной болезнью, что нельзя рассчитывать на возвращение прежней работоспособности. Он работает здесь пять лет, а здешние условия могут подорвать здоровье самого крепкого человека. Сейчас я овладеваю его делом и беру работу на себя. Вопрос обо мне. Я уже сообщал вам, что, до тех пор пока продолжается европейская война, останусь на посту. Поскольку здешние немцы говорят, что война продлится недолго, я должен знать, какова будет моя дальнейшая судьба. Могу ли я рассчитывать, что по окончании войны смогу вернуться домой? Мне между делом стукнуло 45 лет, и уже 11 лет я на этой работе. Пора мне осесть, покончить с кочевым образом жизни и использовать тот огромный опыт, который накоплен. Прошу вас не забывать, что живу здесь безвыездно и в отличие от других "порядочных иностранцев" не отправляюсь каждые три-четыре года отдыхать Этот факт может показаться подозрительным. Остаемся, правда, несколько ослабленные здоровьем, тем не менее всегда ваши верные товарищи и сотрудники". Но великое дело, которому он посвятил себя, именно сейчас требовало от Рихарда всей его воли и энергии. Зорге продолжал действовать. Он работал, работал, и никогда еще его донесения не были так значительны! Главари Третьего рейха закончили разработку плана "Барбаросса". Рихард Зорге предупреждает: Март 1941 года. "Военный атташе Германии в Токио заявил, что сразу после окончания войны в Европе начнется война против Советского Союза". Май 1941 года. "Ряд германских представителей возвращается в Берлин. Они полагают, что война с СССР начнется в конце мая". 19 мая 1941 года "Против СССР будет сосредоточено 9 армий из 150 дивизий", 1 июня 1941 года. "Следует ожидать со стороны немцев фланговых и обходных маневров и стремления окружить и изолировать отдельные группы". 15 июня 1941 года. "Война будет начата 22 июня". Сообщения из Токио, как и многие другие предупреждения о предстоящей фашистской агрессии, не были приняты во внимание Сталиным. 22 июня гитлеровская Германия напала на нашу страну. Фашистские войска рвутся к Москве. Что думал, что чувствовал он в те дни?... Документы не дают ответа. Верно, еще сильнее тосковал по Москве, где оставались жена, друзья, наверное, тревожился за них. Наш собеседник, генерал, в это время руководит борьбой партизан в тылу врага на нашей территории. Зорге сражается в тылу врага на его территории. И Зорге наступал! Вот об этом документы говорят с полной достоверностью. Теперь главной задачей Рихарда Зорге стало определить позицию Японии на Дальнем Востоке. У него были на этот счет свои соображения. Он знал, какую телеграмму получил Отт от Риббентропа. "Предпримите все, -- говорилось в ней, -- чтобы побудить японцев как можно быстрее начать войну против России... Чем быстрее это произойдет, тем лучше. Наша цель, как и прежде, пожать руку японцев на Транссибирской магистрали и еще до начала зимы". Под председательством императора Хирохито второго июля состоялось секретное заседание тронного совета. Докладывали главнокомандующие армии и флота. Двумя днями позже Зорге узнал о принятых решениях: нападение на Индокитай, сохранение пакта о нейтралитете с СССР, но приведение в готовность достаточного количества войск, чтобы при удобном случае все-таки осуществить нападение. В августе после беседы с германским военно-морским атташе Венеккером Зорге выяснил, что военно-морские силы Японии имеют двухгодичный запас горючего, а войска и промышленность -- только на шесть месяцев. О больших сухопутных операциях в данный момент нечего и думать... И опять поражаешься способности Зорге анализировать факты. Значительная их часть могла быть доступна и другому влиятельному корреспонденту. Зорге добывал их вполне легальными методами. Это позволило ему во время процесса над его группой с полным основанием говорить: "Информация предоставлялась мне добровольно". И опять удивляешься не только прозорливости, но и неслыханной работоспособности этого человека! Непонятно, когда он отдыхает, когда садится за стол, чтобы отправить обязательную статью в газету, когда состав- ляет донесения, когда думает, анализирует? Судя по его же информации во "Франкфуртер цейтунг", он проводит дни на дипломатических раутах. В сентябре 1941 года в Токио праздновалась годовщина антиКоминтерновского пакта. Накануне вечером японское правительство устроило праздничный прием. Пресс-атташе германского посольства д-р Зорге присутствовал на этом приеме. На следующий день после обеда он был в числе трех тысяч гостей, собравшихся в самом большом зале Токио "Сибия". Во "Франкфуртер цейтунг" появилась очередная информация о торжествах, а в Москву было направлено тщательно проверенное донесение. "Японское правительство решило не выступать против СССР". Конец сентября 1941 года. "Советский Дальний Восток можно считать гарантированным от нападения Японии". В понедельник, 6 октября 1941 года на страницах "Франкфуртер цейтунг" в последний раз появляется инициал "S". Осталась неотправленной телеграмма в Москву: "Наша миссия в Японии выполнена. Войны между Японией и СССР удалось избежать. Верните нас в Москву или направьте в Германию". Его арестовали 18 октября 1941 года в доме на Нагасаки-мати, 30. Полицейские не могли не поразиться обилию книг -- тысяча томов! -- которые они увидели в квартире Зорге. На столике у кровати лежал томик стихов японского поэта XVI века Ранрана. Арест Зорге и его помощников расценивался японской контрразведкой как самая большая удача. Тридцать два сотрудника тайной полиции получили высшие ордена. В германском посольстве это событие произвело эффект разорвавшейся бомбы. Эйген Отт и полковник Мейзингер постарались преуменьшить свою роль в отношениях с советским разведчиком. Чтобы как-то объяснить неслыханный просчет всех, кто был в ответе за это, принялись сочинять о Рихарде Зорге разные небылицы. Так появились легенды о Зорге-сверхчеловеке... Следствие затянулось на несколько лет. Не так-то просто было осудить этих людей! Все совершилось бы гораздо скорее, если бы речь шла об обыкновенном "шпионе" и обычном "шпионаже". А обвиняемый, стоящий перед судьями, спокойно утверждал, что в его действиях не было ничего, что противоречило бы человеческой этике и человеческим законам. Вот что он говорил: -- Я не применял никаких действий, которые могли бы быть наказуемы. Я никогда не прибегал к угрозам или насилию. Я и моя группа прибыли в Японию вовсе не как враги Японии. К нам никак не относится тот смысл, который вкладывается в обычное понятие "шпион". Лица, ставшие шпионами таких стран, как Англия или Соединенные Штаты, выискивают слабые места Японии с точки зрения политики, экономики или военного дела и направляют против них удары. Мы же, собирая информацию в Японии, исходили отнюдь не из таких замыслов... Центр инструктировал нас в том смысле, что мы своей деятельностью должны отвести возможность войны между Японией и СССР. И я, находясь в Японии и посвятив себя разведывательной деятельности, с начала и до конца твердо придерживался этого указания. Конечно, я вовсе не думаю, что мирные отношения между Японией и СССР были сохранены на долгие годы только благодаря деятельности нашей группы, но остается фактом, что она способствовала этому. Он продолжал утверждать это и после того, как суд приговорил Рихарда Зорге и Ходзуми Одзаки к смертной казни. Остальные члены группы были осуждены на разные сроки тюремного заключения. Однако выйти на волю удалось только Клаузену. После поражения Японии его освободили американские оккупационные власти. Когда был вынесен приговор, дни Мияги были уже сочтены: в тюрьме он предпринял попытку самоубийства, остальное довершили палачи, особенно рьяно пытавшие раненого... Ненамного пережил товарища Бранко Вукелич. Его бросили в один из самых страшных японских концлагерей на острове Кокандо. Впоследствии сотрудники разведывательного отделения штаба Макартура, изучавшие японские архивы, писали, что Вукелич "проявил в заключении наибольшую храбрость, потому что, как явствует из заметок прокурора, последний не мог добиться от этого разведчика никакой информации... Он был тверд и потому подвергся страшным мучениям..." Скончался Вукелич в том же концентрационном лагере. Когда он умер, он весил тридцать два килограмма. Одзаки, как и Зорге, был заключен в камеру смертников. Его последние письма из тюрьмы Сугамо -- один из самых замечательных человеческих документов нашего века. "Ведь если вдуматься, -- писал Одзаки незадолго до казни, -- я счастливый человек. Всегда и повсюду я сталкивался с проявлениями людской любви. Оглядываясь на прожитую жизнь, я думаю: ее освещала любовь, которая была, как звезды, что сияют сейчас над землей, и дружба, сверкавшая среди них звездой первой величины". Как прекрасно выражено здесь мироощущение людей, сохранивших в условиях жестокого подполья нравственное здоровье и духовную высоту, людей, испытавших личное счастье, способных и перед казнью думать о звездах, людей, чья дружба подобна звезде первой величины! Второй приговоренный к смерти тоже потребовал в камеру бумагу. Все, кто писал о Зорге, цитировали его "мемуары". В них не было ни намека на покаяние, автор не выдавал никаких секретов, не известных тайной полиции Японии; зато в суховатой манере, последовательно и беспристрастно рассказывал свою жизнь. Все -- и враги, и в первую очередь друзья -- должны были знать, что Рихард Зорге умер коммунистом. ...7 ноября 1944 года. В этот день Советская страна отмечала 27-ю годовщину Октября. Первая с начала войны годовщина, которую вместе с Москвой встречали освобожденные Киев и Минск, Кишинев, Таллин и Рига. "Свершилось!--писала "Правда". -- Война шагнула за границы Советского Союза на территорию фашистской Германии". "Вражеская оборона прорвана, на дорогах таблички "разминировано", -- сообщал военный корреспондент из Восточной Пруссии. "Спокойно стоят в сумраке осеннего вечера московские дома, полосками светятся щели в окнах, а за окнами угадывается мирный быт, озаренный сегодняшним мирным торжеством",-- писал московский публицист. В праздничных номерах газет публиковался Указ о присвоении званий Героев Советского Союза группе советских разведчиков. В Указе по праву могла быть и фамилия Рихарда Зорге. В час, когда с ротаций сходили свежие газетные листы с сообщением о предстоящем салюте, в Токио уже было утро. В этот час в камеру смертников вошел Исидзимо -- начальник токийской тюрьмы Сугамо. Согласно японскому ритуалу, поклонившись, он спросил у заключенного его имя. -- Рихард Зорге. -- Ваш возраст? -- Сорок девять лет. Исидзимо объявил узнику, что сегодня смертный приговор будет приведен в исполнение. Осужденный, знавший японские обычаи, слегка поклонился в ответ. Хочет ли он что-нибудь добавить? Нет, ему нечего добавить. Ему нечего было добавить, он сделал все, что мог, даже больше, чем мог! Судя по тем документам, которые сохранились и были опубликованы американцами в годы оккупации, Рихард Зорге был казнен в той же камере, где незадолго до этого оборвалась жизнь Ходзуми Одзаки. Как свидетельствуют очевидцы, Зорге твердым шагом миновал тюремный двор и вошел в небольшую камеру. Там не было ни помоста, ни каких-либо ступенек. Лишь в голый каменный пол вделан люк. Зорге спокойно встал на него, спокойно позволил накинуть петлю. В 10 часов 20 минут по токийскому времени Зорге не стало. Он встретил смерть мужественно, как человек, выполнивший свой долг. ...Генерал закрывает папки с донесениями. Они вернутся на полки архива. Встанут рядом с другими документами, молчаливыми свидетелями мужества других отважных, словно сольются в общий подвиг. Ну что же, коммунист Рихард Зорге никогда не претендовал на исключительность. Зорге похоронили в общей тюремной могиле. Но японским друзьям после долгих хлопот разрешили предать его тело огню. В Токио на кладбище Тама над могилой Рихарда Зорге возвышается гранитный камень. На нем высечены слова: "Здесь покоится тот, кто всю свою жизнь отдал борьбе за мир". И мертвый, он продолжает удивлять. Где, когда, в какие времена, в какой стране на могиле иностранного разведчика высекали такие слова? Где, когда местом патриотических митингов в защиту мира становилось место, которое, казалось, должно было напоминать о разведке -- этом крайнем и жестоком выражении войны? А на могиле Рихарда Зорге такие митинги происходят вот уже двадцать лет. Где, когда писали об иностранном разведчике так, как пишет о Зорге японский историк Акира Фудзивара: "Главные мотивы действий группы Зорге определялись не только сознанием огромной важности порученной им разведывательной миссии. В международной обстановке того времени Зорге и его товарищи решали наиболее трудную задачу, как практически послужить делу борьбы за мир, и с высоким героизмом отдавались деятельности, которую они рассматривали как самую справедливую с точки зрения интересов человечества... Их идеология и деятельность, практически направленные к защите мира, ныне наконец могут быть оценены по достоинству". Именно потому, что Зорге был не обычный разведчик, именно потому, что не с мечом, а с миром он шагнул в наш сегодняшний день, память его дорога всему прогрессивному человечеству. В фильме "Кто вы, доктор Зорге?" вопрос о смерти героя остается открытым. "Мадам и месье! -- вспыхивала реклама перед началом сеансов в парижских кинотеатрах. -- Оглянитесь: не сидит ли рядом с вами высокий худощавый мужчина с проницательным взглядом серых глаз?" Картина во многом следует книге бывшего дипломата -- сотрудника немецкого посольства в Токио, ныне западногерманского писателя Ганса Отто Мейснера. Повествование ведется от лица Мейснера, который играет в фильме самого себя. "Зорге жив?--спрашивает он с экрана. -- А почему бы и нет? Такой переспорит и судьбу". "Зорге умер, -- возражает ему публицист Иорге Иессель из ГДР на страницах журнала "Фрайе Вельт". -- Те, кто его любил, могут оставить надежды. Те, кто его ненавидел, могут вздохнуть свободно. Но его никто не забудет -- ни друзья, ни, тем более, враги". К этому последнему мнению нельзя не присоединиться, как нельзя не согласиться с тем, что Зорге переспорил судьбу! Мы ничего не знали о Рихарде Зорге, теперь мы его знаем. Его имя упоминалось в связи с памятными датами; теперь, отрывая листки календаря, мы не можем не вспоминать о нем. Праздничные дни Октября будут напоминать нам и о его героической гибели, и о присвоении ему 5 ноября 1964 года высокого звания Героя Советского Союза. ... Он любил наши праздники. Поздравляя московских товарищей и сотрудников, он писал из Токио: "Мысленно я прохожу с вами по Красной площади". "Поздравляю с великой годовщиной Октябрьской революции, -- телеграфировал он 7 ноября 1940 года. --Желаю всем нашим людям самых больших успехов в великом деле". Во всемирных победах социализма есть частица и его подвига. Он работал на будущее. Нашей мирной жизнью, нашими сегодняшними трудами и радостями мы тоже во многом обязаны ему. Вот почему люди с благодарностью называют имена Рихарда Зорге и его товарищей. В Москве ребятишки идут в школу по улице Зорге, моряки Каспия ходатайствуют о присвоении передовому кораблю имени Зорге, народный поэт Азербайджана Сулейман Рустам посвящает ему стихи. У могилы в Токио собираются японские антифашисты. 20 января 1965 года газеты публикуют Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Бранко Вукелича, Макса и Анны Клаузен орденами Советского Союза. Все эти почести заслуженны, таким -- многогранным -- и должен войти Рихард Зорге в наш день. Пытаясь ответить на поставленный не нами вопрос "Кто вы, доктор Зорге?", мы не претендовали на создание всеобъемлющего портрета. Нам хотелось выявить лишь некоторые черты облика героя, которые, между тем, считаем главными. Повествуя о Рихарде Зорге, мы старались придерживаться мнения, высказанного однажды Юлиусом Фучиком: "Герои пролетариата очень просты и обычны. Их героизм заключается лишь в том, что они делают все, что нужно делать в решительный момент". Они не думали о славе, но вполне заслуживают того, чтобы сегодня о них сказали словами их пролетарского марша: Вы с нами, вы с нами, Хоть нет вас в колоннах... За неделю до войны Шофер одного из крупных чинов фашистской военной разведки Иоганн Вайс на самом деле является кадровым советским разведчиком. О его опаснейшей работе в самом гнезде диверсий и шпионажа гитлеровцев повествует роман видного писателя Вадима Кожевникова "Щит и меч", главу из которого мы публикуем. Прототипом Иоганна Вайса послужил выдающийся советский разведчик, известный под именем Рудольфа Абеля. x x x Было это шестнадцатого июня 1941 года. Теплая, ясная, июньская ночь. Глянцевитая поверхность прудов отражала и луну, и звезды, и синеву неба. Горько и томительно пахли тополя. А с засеянных полей, заросших сурепкой, доносился нежный медовый запах. Иоганн, не торопясь, вел машину по серой, сухой, с глубоко впрессованными в асфальт следами танков дороге. Проехали длинную барскую аллею, исполосованную тенями деревьев. Потом снова пошли незапаханные пустыни полей. А дальше начались леса, и стало темно, как в туннеле. Иоганн включил полный свет, и тут впереди послышалась разрозненная пальба, крики и глухой звук удара, сопровождаемый звоном стекла. Фары осветили уткнувшийся разбитым радиатором в ствол каштана автомобиль. Два офицера войск связи -- один с пистолетом, другой с автоматом в руках, -- бледные, окровавленные, вскочили на подножку и потребовали, чтобы Вайс быстрее гнал машину. Вайс кивком указал на Штейнглица. Майор приказал небрежно: -- Сядьте. И ваши документы. -- Господин майор, каждая секунда... -- Поехали, -- сказал Штейнглиц Вайсу, возвращая документы офицерам. Спросил: -- Ну? Офицеры связи, все так же волнуясь и перебивая Друг друга, объяснили, что произошло. Несколько часов назад какой-то солдат забрался в машину с полевой рацией, оглушил радиста и его помощника, выбросил их из кузова, угрожая шоферу пистолетом, угнал машину. Дежурные станции вскоре засекли, что где-то в этом районе заработала новая радиостанция, передающая открытым текстом на русском языке: "Всем радиостанциям Советского Союза двадцать второго июня войска фашистской Германии нападут на СССР".., На поиски станции выехали пеленгационные установки, на одной из них были эти офицеры. Вскоре на шоссе они увидели похищенный грузовик и стали преследовать его, сообщив об обнаружении в эфир, но на повороте их машина по злой воле шофера или по его неопытности врезалась в дерево. Иоганн вынужден был прибавить скорость. Офицер, который сел с ним рядом, взглядывал то на спидометр, то на дорогу и, видимо, не случайно уперся в бок Иоганну дулом автомата. Азарт захватил и Штейнглица, и он тоже тыкал в спину Иоганна стволом "вальтера". Через некоторое время впереди показался грузовик-фургон, в каких обычно размещались полковые радиоустановки, и хотя это было пока бессмысленно, связисты и Штейнглиц выставили оружие за борт машины и стали отчаянно палить вслед грузовику. На подъеме грузовик несколько замедлил скорость. Машина Вайса стала неумолимо настигать его. И тогда Иоганн решил, что тоже устроит аварию и тоже на повороте, но постарается сделать это более искусно, чем погибший шофер: врежет машину не в дерево, а в каменные тесанные столбики ограждения. Достаточно смять крыло, и уже нужно будет остановиться, чтобы или сорвать его, или исправить вмятину над передним колесом, а грузовик за эти секунды преодолеет подъем. Он уже нацеливался половчее выполнить задуманное, как вдруг их опередил бронетранспортер. Из скошенного стального щита над ветровым стеклом судорожно вырвалось синее пулеметное пламя. Авария уже не поможет. Иоганн помчался на бешеной скорости, но транспортер не дал обогнать себя: пулеметные очереди веером прошивали дорогу, и Иоганн не решился подставить свою машину под пули. Пулеметная пальба сливалась с ревом мотора. И вскоре заскрежетали об асфальт металлические диски колес с пробитыми шинами, раздался грохот, и грузовик упал под откос. Все было кончено. Иоганн затормозил машину на том месте, где потерявший управление грузовик разбил ограждение из толстых каменных тумбочек и рухнул с шоссе в овраг, заросший кустарником. Теперь он лежал на дне оврага вверх колесами. Дверцы заклинило, и извлечь шофера из кабины не удалось. Штейнглиц воспользовался рацией на транспортере, чтобы сообщить капитану Дитриху о происшествии, касающемся того как контрразведчика. Иоганн предложил перевернуть грузовик с помощью транспортера. Водитель решительно возразил: сказал, что при такой крутизне спуска это невозможно и он не хочет стать самоубийцей. Вайс обратился к Штейнглицу: -- Разрешите? Майор медленно опустил веки. Приняв этот жест за согласие, Вайс отстранил водителя, влез в транспортер и захлопнул за собой тяжелую стальную дверцу. То ли для того, чтобы избавить от страданий человека, сплющенного в кабине грузовика, то ли для того, чтобы оказаться одному в этой мощной, вооруженной двумя пулеметами машине с тесным, как гроб, кузовом, -- он сам не знал зачем... Едва он начал спуск, как почувствовал, что эта многотонная махина уходит из повиновения. Вся ее стальная тяжесть как бы перелилась на один борт, словно машину заполняли тонны ртути, и теперь эта ртуть плеснулась в сторону, и ничем не удержать смертельного крена. И когда, включив мотор, Иоганн рванул машину назад, эта жидкая стальная тяжесть тоже перелилась назад. Еще секунда -- и машина начнет кувыркаться с торца на торец, как чурбак. А он должен заставить ее сползти медленно и покорно, чуть елозя заторможенными колесами в направлении, обратном спуску. Борясь с машиной, Иоганн проникался все большим презрением к себе. Зачем он вызвался? Чтобы по-дурацки погибнуть, да? Или покалечиться? Он не имел на это права. Если с ним что-нибудь случится, это будет самая бездарная растрата сил, словно он сам себя украл из дела, которому предназначен служить. И чем большее презрение к себе охватывало его, тем с большей яростью, исступлением, отчаянием боролся он за свою жизнь. Иоганн настолько изнемог в этой борьбе, что когда, казалось, последним усилием все же заставил транспортер покорно сползти на дно оврага, он едва сумел попасть в прыгающие губы сигаретой. Тем временем к месту происшествия подъехал Дитрих и два полковника в сопровождении охраны. И санитарная машина. Иоганн и теперь не уступил места водителю транспортера. И когда за грузовик зацепили тросы и мощный транспортер перевернул его, Иоганн подъехал поближе и, не вылезая на землю, стал наблюдать за происходящим. Солдаты, толкая друг друга, пытались открыть смятую дверцу. Иоганн вышел из транспортера, вскочил на подножку грузовика с другой стороны, забрался на радиатор и с него переполз в кабину, так как лобовое стекло было разбито. Человек, лежащий здесь, не проявлял признаков жизни. Иоганна даже в дрожь бросило, когда он коснулся окровавленного, скрюченного тела. Солдаты, справившись наконец с дверью, помогли отогнуть рулевую колонку и освободить шофера. Изломанное, липкое тело положили на траву. Лоскут содранной со лба кожи закрывал лицо шофера. Штейнглиц подошел, склонился и аккуратно поднял этот лоскут на лоб искалеченному человеку. И тут Иоганн увидел его лицо. Это было лицо Бруно. Водитель транспортера направил зажженные фары на распростертое тело. Санитары принесли носилки, подошел врач с сумкой медикаментов. Но распоряжались тут не полковники, а представитель контрразведки капитан Дитрих. Дитрих приказал обследовать раненого здесь же, на месте. Врач разрезал мундир на Бруно. Из груди торчал обломок ребра, пробивший кожу. Одна нога вывернута. Кисть руки разможжена, расплющена, похожа на красную варежку. Врач выпрямился и объявил, что этот человек умирает. И не следует приводить его в сознание, потому что кроме мучений это ему ничего не принесет. -- Он должен заговорить, -- твердо сказал Дитрих. И, улыбнувшись врачу, добавил: -- Я вам очень советую, герр доктор, не терять времени, если, конечно, вы не хотите потерять нечто более важное. Врач стал поспешно отламывать шейки ампул, наполнял шприц и снова колол Бруно. Дитрих тут же подбирал брошенные, опорожненные ампулы. Врач оглянулся. Дитрих объяснил: -- Герр доктор, вы позволите потом собрать небольшой консилиум, чтобы установить, насколько добросовестно вы выполнили мою просьбу? Врач побледнел, но руки его не дрогнули, когда он снова вонзил иглу в грудь Бруно. Иоганну показалось, что колол он в самое сердце. Бруно с хрипом вздохнул, открыл глаза. -- Отлично, -- одобрительно заметил врачу Дитрих. Приказал Штейнглицу: -- Лишних -- вон... -- Но врача попросил: -- Останьтесь. -- Присел на землю, пощупав предварительно ее ладонью, пожаловался: -- Сыровато. Штейнглиц снял с себя шинель, сложил и подсунул под зад Дитриху. Тот поблагодарил кивком и, склонясь к Бруно, сказал с улыбкой: -- Чье задание и кратко содержание передач? -- Погладил Бруно по уцелевшей руке. -- Потом доктор вам сделает укол, и вы абсолютно безболезненно исчезнете. Итак, пожалуйста... Вайс шагнул к транспортеру, но один из полковников, подкинув на руке пистолет, приказал шепотом: "Марш!"-- и даже проводил его к дорожной насыпи. Уже оттуда он крикнул охранникам: -- Подержите-ка парня в своей компании! Самокатчики в кожаных комбинезонах спустились за Вайсом, привели на шоссе, усадили в мотоцикл и застегнули брезентовый фартук, чтобы он не мог в случае чего сразу выскочить из коляски. В ночной тиши был хорошо слышен раздраженный голос Дитриха: -- Какую ногу вы крутите, доктор? Я же вам сказал -- поломанную! Теперь в другом направлении. Да отдерите вы к черту эту тряпку! Пусть видит... Пожалуйста, еще укол. Великолепно. Лучше коньяку. А ну, встаньте ему на лапку. Да не стесняйтесь, доктор! Это тонизирует лучше всяких уколов. Иоганн весь напрягся, ему чудилось, что все происходит не там, на дне оврага, а здесь, наверху... И казалось, в самые уши, ломая черепную коробку, лезет невыносимо отвратительный голос Дитриха. И не было этому конца. Вдруг все смолкло. Тьму озарил костер, запахло чем-то ужасным. Иоганн рванулся, и тут же в грудь ему уперся автомат. Он ухватился было за ствол, но его ударили сзади по голове. Иоганн очнулся, спросил. -- Да вы что? -- И объяснил, почему хочет вылезти из коляски. Один из охранников сказал: -- Если не можешь терпеть -- валяй в штаны! -- И захохотал. Но сразу, словно подавился, смолк. Через некоторое время на шоссе вылезли полковники, Дитрих и Штейнглиц. Дитрих попрощался: -- Спокойной ночи, господа! -- и направился к машине. Самокатчики освободили Вайса. -- Едем!--приказал Штейнглиц, едва Иоганн сел за руль. Оба офицера молчали. Тишину нарушил Дитрих -- пожаловался капризно, обиженно: -- Я же его так логично убеждал... Штейнглиц спросил: -- Будешь докладывать? Дитрих отрицательно качнул головой. -- А если те доложат? Дитрих рассмеялся. -- Эти армейские тупицы готовы были лизать мне сапоги, когда я предложил свою версию. Что может быть проще: пьяный солдат угнал машину и потерпел аварию. -- Зачем так? -- удивился Штейнглиц. -- А затем, -- назидательно пояснил Дитрих, -- что полковникам не избежать следствия, если бы, допустим, советский разведчик дерзко похитил полевую рацию и передал своим дату начала событий. -- Ну и черт с ними, пусть отвечают за ротозейство! Ясно -- это советский разведчик. -- Да, -- сухо проговорил Дитрих. -- Но у меня нет доказательств. И к чему они, собственно? -- Как к чему? -- изумился Штейнглиц. -- Ведь он же все передал! -- Ну и что ж! Ничего теперь от этого уже не изменится. Армия готова для удара, и сам фюрер не захочет отложить его ни на минуту. -- Это так, -- согласился Штейнглиц. -- А если красные ответят встречным ударом? -- Не ответят. Мы располагаем особой директивой Сталина. Он приказал своим войскам в случае боевых действий на границе оттеснить противника за пределы демаркационной линии и не идти дальше. -- Ну, а если... -- Если кому-нибудь станут известны эти твои идиотские рассуждения,-- строго оборвал майора Дитрих,-- знай, что у меня в сейфе будет храниться их запись. -- А если я донесу раньше, чем ты? -- Ничего, друг мой, у тебя не выйдет. -- Голос Дитриха звучал ласково. -- Почему? -- Твоя информация мной сейчас уже принята. Но не сегодняшним числом, и за ее злоумышленную задержку тебя расстреляют. -- Ловко! Но почему ты придаешь всему этому такое значение? Дитрих ответил томно: -- Я дорожу честью третьего отдела "Ц". У нас никогда не было никаких промахов в работе, у нас и сейчас нет никаких промахов. И не будет. Штейнглиц воскликнул горячо, искренне: -- Оскар, можешь быть спокоен: я тебя понял! -- Как утверждает Винкельман, спокойствие есть качество, более всего присущее красоте. А мне нравится быть всегда и при всех обстоятельствах красивым... -- И Дитрих снисходительно потрепал Штейнглица по щеке. Светало. Небо в той стороне, где была родина Иоганна, постепенно все больше и больше озарялось восходящим солнцем. Теплый воздух лучился блеском и чистотой. Через спущенное стекло в машину проникал нежный, томительный запах трав. Иоганн автоматически вел машину. Его охватило мертвящее оцепенение. Все душевные силы были исчерпаны. Сейчас он обернется и запросто застрелит своих пассажиров. Потом приедет в подразделение и снова будет стрелять, стрелять, только стрелять. Это -- единственное, что он теперь в состоянии сделать, единственное, что ему осталось. Рука Иоганна потянулась к автомату, и тут он как бы услышал голос Бруно, его последний завет: "Что бы ни было -- вживаться. Вживаться -- во имя победы и жизни людей, вживаться". Да и чего Иоганн добьется своим малодушием? Нет, это не малодушие, даже предательство. Бруно не простил бы его. Если бы случилось чудо, и Бруно остался жив, и его бы попросили оценить свой подвиг, самое большее, что он сказал бы: "Хорошая работа, хорошая работа советского разведчика, исполнившего свои служебные обязанности в соответствии с обстановкой". Он бы так сказал о себе, этот Бруно. Но почему Бруно? У этого человека ведь есть имя, отчество, фамилия. Семья в Москве -- жена, дети. Они сейчас спят, но скоро проснутся, дети будут собираться в школу, мать приготовит им завтрак, завернет в вощеную бумагу, проводит до дверей, потом и сама уйдет на работу. Кто ее муж? Служащий. Часто уезжает в длительные командировки. Все знают: должность у него небольшая, скромная. Семья занимает две комнатки в общей квартире. К младшему сыну переходит одежда от старшего, а старшему перешивают костюмы и пальто отца. И когда такие, как Бруно, погибают так, как погиб он, родственников и знакомых оповещают: скоропостижно скончался-- сердце подвело. И все. Даже в "Вечерней Москве" не будет извещения о смерти. Но на смену этому времени должно же прийти другое время. Пройдет много, очень много лет, прежде чем дети чекиста смогут сказать: "Отец наш..." И рассказ их прозвучит, как легенда, странная, малоправдоподобная, невероятная легенда о времени, когда это называлось просто: работа советского разведчика в тылу врага. Но не потом, а сейчас, сразу же изучат соратники погибшего обстоятельства его смерти. Для них его смерть-- рабочий урок, один из примеров. И если все, до последнего вздоха окажется логичным, целесообразным, запишут: "Коммунист такой-то с честью выполнил свой долг перед партией и народом". Но этот человек, которого называли Бруно,-- советский гражданин. Разве нет у него имени, отчества, фамилии? Где они, имена тех чекистов-разведчиков, которые отдали жизнь, как отдал ее Бруно, чтобы предупредить Родину об опасности? Где они, их имена? А ведь были люди, которым меньше повезло, чем Бруно. Их смерть была медленной. Хорошо продуманные пытки, которые они выносили, тянулись бесконечно долгие месяцы. А когда гестаповцам случалось иной раз и переусердствовать и приближалась смерть-избавительница, светила медицинской науки возвращали этих мучеников к жизни, что было ужаснее самой лютой смерти. И все время, пока тела их терзали опытные палачи, удары затихающего пульса глубокомысленно и сосредоточенно считали гестаповские медики. Сотой доли этих смертных мук не перенес бы и зверь, а они переносили. Переносили и знали, что этот последний их подвиг останется безвестным, никто из своих о нем не узнает. Никто. Гестапо умерщвляло медленно и тайно. И мстило мертвым устами засланных предателей, клевеща на них. И гестаповцы предупреждали свои жертвы об этом -- о самой страшной из всех смертей, которая ожидает их после смерти. Не знаю, из какого металла или камня нужно изваять памятники этим людям, ибо нет на земле материала, по твердости равного их духу, их убежденности, их вере в дело своего народа. Бруно! Иоганн вспомнил, как он подшучивал над своими недомоганиями, болезненностью, хилостью. Да, он был хилый, подверженный простуде, с постоянно красным от насморка носом. В каких же чужеземных климатах была когда-то выстужена кровь этого стойкого чекиста? А постоянные боли в изъязвленном тюремными голодовками желудке? Плешивый, тощий, вечно простуженный, со слезящимися глазами, с преждевременными морщинами на лице и в то же время подвижный и жизнерадостный, насмешливый. Как все это не вяжется с представлением о парадно-рыцарском облике героя! А конфетки, которые он всегда сосал, утверждая, что сладкое благотворно дейст- вует на нервную систему? Бруно! Но ведь он не Бруно. Может, он Петр Иванович Петухов? И когда он шел к себе на работу по улице Дзержинского, невозможно было отличить его от тысяч таких же, как и он, прохожих? И он, как другие сотрудники, многосемейные "заграничники", получая задание, рассчитывал на командировочные, чтобы скопить на зимнее пальто жене, и на прибавление к отпуску выходных дней, не использованных за время выполнения задания. Зарплата-то, как у военнослужащего, плюс за выслугу лет, как у шахтеров, или у тех, кто работает во вредных для здоровья цехах. Только, знаете ли, в знатные люди страны, как бы он там у себя ни работал, какие бы подвиги не совершал, ему не попасть: не положено. Объявят в приказе благодарность. Даже носить награды не принято. Не тот род службы, чтобы афишировать свои доблести, привлекать к себе внимание посторонних. Уважение товарищей -- таких же чекистов, сознание, что ты выполнил свой долг перед партией, перед народом,-- вот высшая награда разведчику, Иоганн знал, что если представится возможность, он кратко сообщит в Центр: "Посылая радиограммы о сроках нападения на СССР, погиб Бруно. Противник данными о нем не располагает". И все. Остальное -- "беллетристика", на которую разведчику потом указывают, как на растрату отпущенного на связь времени. Иоганн снова и снова анализировал все, что было связано с подвигом Бруно. Нет, не случайно Бруно оказался поблизости от их расположения. Он, вероятно, предполагал, что Иоганн способен на опрометчивый поступок и, узнав о дате гитлеровского нападения, может себя провалить, если поступит так, как поступил Бруно. Иоганн проник в самое гнездо фашистской разведки. Бруно это не удалось, и поэтому он счел целесообразным выполнить то, что было необходимо выполнить, и погибнуть, а Иоганна сохранить Бруно, наверное, рассчитывал, что о похищенной рации станет известно Иоганну, и тот поймет, что информация передана. Иоганн не знал, что Бруно хотел взорвать машину, чтобы не попасть в руки фашистов, но не успел: пуля перебила позвоночник, парализовала руки и ноги. Это не оплошность -- стечение обстоятельств. И когда выворачивали его сломанную ногу, топтали раздавленную кисть руки, жгли тело, он почти не ощущал боли. Никто не знал этого. Знал только Бруно. Боль пришла, когда задели его сломанный позвоночник. Она все росла и росла, и он не мог понять.-, как еще живет с этой болью, почему она бессильна убить его, но ни на секунду не потерял сознания. Мысль его работала четко, ясно, и он боролся с врагом до самого последнего мгновения. Умер он от паралича сердца. Сознание Бруно все выдержало, не выдержало его усталое, изношенное сердце. Иоганн снова увидел лицо Бруно с откинутым лоскутом кожи, его внимательный оживший глаз словно беззвучно доложил Иоганну: "Все в порядке. Работа выполнена". Именно "работа". "Долг" он бы не сказал. Он не любил громких слов. "Работа" -- вот самое значительное из всех слов, которые употреблял Бруно. -- Эй, ты!--Дитрих ткнул Вайса в спину.-- Что скажешь об аварии? Иоганн пожал плечами и ответил, не оборачиваясь: -- Хватил шнапсу, ошалел. Бывает...-- И тут же, преодолевая муку, медленно, раздельно добавил: -- Господин капитан, вы добрый человек: вы так старались спасти жизнь этому пьянице. Да, именно эти слова произнесли губы Иоганна. И это было труднее всего, что выпало на его долю за всю, пусть пока недолгую жизнь. Два года над пропастью Это была обычная школьная тетрадь в линейку, в серо-голубой обложке. Настолько обычная, что никто из нас поначалу не обратил на нее внимания. Но вот генерал Дроздов открыл ее первую страницу, и мы прочитали: "Прошу советских патриотов хранить эти записи, и, в случае моей гибели от рук врагов моей Родины -- немецких фашистов, с приходом Красной Армии передать их соответствующим органам. За что я и наша Родина будут вам благодарны". А на соседней странице очень твердым, очень спокойным и очень аккуратным почерком, как будто речь шла, скажем, о составлении списка на зарплату, было написано: "Завербованы и переброшены в СССР немцами". И дальше перечислялись фамилии, целый список из восьмидесяти семи фамилий, имен, отчеств и адресов предателей и шпионов. -- Если бы "Максим", которому, принадлежала тетрадь, сделал только это, то и тогда он мог бы считать свое задание выполненным, -- негромко и, как показалось нам, чуть торжественно произнес генерал. -- Что же это за тетрадь? Как попала к вам, кто ее хозяин? Жив ли он? -- Постараюсь ответить на все вопросы,--ответил нам генерал. -- Придется рассказать целую историю. Речь идет не о детективе, а об обыденной чекистской работе. О людях, про которых я буду рассказывать, в годы оккупации в Киеве ходили легенды. Но в силу особенностей разведывательного дела знают о них лишь немногие. Думаю, что вы будете первыми, услышавшими всю правду о "Максиме" и его группе. Эту историю можно было бы назвать "Два года над пропастью". Такой заголовок в какой-то степени отразил бы трудности и опасности, которые пришлось перенести группе советских разведчиков-чекистов, действовавших в глубоком тылу врага и удивительное мужество и презрение к смерти, которое выказали эти люди. Так это начиналось С чего начинается рассказ о разведчике -- с его детства? У Максима оно прошло где-то под Борисполем. Рос без отца. Батрачил, учился в школе, слесарил в МТС и никогда не помышлял о разведывательной работе в тылу врага. А может быть, рассказ о Максиме следует вести с той минуты, когда вступил он в первое соприкосновение с врагом? Но и это было бы не совсем правильно, потому что ее предваряли месяцы и годы учебы, пограничной службы, чекистской работы, смысл которой и заключался в том, чтобы первые минуты в тылу врага не отличались от всех других. Чтобы и тут разведчик чувствовал себя, ну, пусть не совсем как дома, но все же более или менее спокойно. Вот почему я бы начал с того дня, когда Иван Кудря стал "Максимом". Произошло это в первых числах августа 1941 года в Киеве. Немцы находились уже километрах в ста от столицы Украины. Кудрю вызвал полковник Славченко-- один из руководителей НКВД Украины. -- Как вы смотрите, Иван Данилович,-- спросил он, -- если мы оставим вас в Киеве? -- Я согласен,-- без колебаний ответил Кудря.-- В Киеве я работаю недавно, и меня здесь мало кто знает. -- Мы хотим перед вами поставить сложные задачи. Справитесь? -- Я коммунист, -- сказал Кудря. -- Другого ответа я и не ожидал от вас,-- сказал полковник и добавил,-- товарищ Максим. Так Иван Кудря получил новое имя. С того дня он перестал посещать наркомат, снял форму, стал носить украинскую сорочку и шляпу, запустил усы -- словом, изменил свою внешность. ...На днях я беседовал со Славченко. Теперь он генерал-лейтенант, давно не работает на Украине. Я спросил, почему выбор пал именно на Кудрю. -- Это был прирожденный разведчик, -- ответил он,-- хладнокровный, отважный, терпеливый, великолепно знавший язык, не терявший головы даже в самой сложной ситуации. Кроме того, Иван отлично умел уживаться с людьми, быстро завоевывал симпатии. Не знаю человека, который не был бы дружественно настроен к этому обаятельному, всегда улыбающемуся парню. Незадолго до оставления Киева в доме No 16 по Институтской улице появился Иван Данилович Кондратюк. Хозяйка квартиры -- Мария Ильинична, у которой он остановился, объяснила соседям, что он --преподаватель украинского языка и литературы из Харьковской области, с которым она познакомилась в Сочи в 1939 году во время отпуска; два года вела с ним переписку и вот теперь собирается выйти за него замуж. Он холостяк, а у нее, как знали соседи, муж был расстрелян в 1937 году. Кондратюк был, что называется, парень хоть куда: чернобровый, с вьющимися волосами, блестящими черными глазами, стройный -- настоящий украинский хлопец! Правда, небольшие усики чуть старили его, но это не мешало девушкам поглядывать в его сторону. Словом, за такого парня надо было не идти, а бежать замуж! Кондратюк боялся, что его могут призвать в армию, поэтому в Киеве почти не бывал, а прятался где-то у знакомых. Отец его, священник, был репрессирован несколько лет назад. Жил он без прописки и только после того, как из города эвакуировались соседи этой женщины, смог находиться у нее. И Кондратюк, и его невеста не торопились уезжать из Киева. Больше того, даже могло показаться, что они ждут прихода немцев. Был в этом доме еще один человек, который не очень скрывал своего нетерпения и радовался каждому продвижению немцев, -- Яков Данилович Лантух, шеф-повар по профессии, предатель по призванию. Это был единственный сосед, с которым Кондратюки водили дружбу. -- Эх, Ваня,-- говорил иногда Лантух,-- и заживем же мы с тобой скоро. Этот тип был благодарен Марии Ильиничне за то, что она помогла ему увильнуть от призыва в армию, уговорила знакомого из райвоенкомата немного подождать. Кондратюки запаслись продуктами, скупали муку, консервы, сахар, крупу и по ночам прятали в кладовке на антресолях. Лантух тоже принимал в этом участие. Кто-кто, а он-то умел припрятать съестное. -- Теперь достать бы литров десять подсолнечного масла,-- говорил он, развалившись вечером на диване у Кондратюков.-- Я бы спрятал его в баке для воды. Хитер был Лантух, изворотлив, но и он не подозревал, что под дермантиновой обивкой того самого дивана, на котором восседал, лежат завернутые в газету чистые бланки разных документов, что между пружинами устроен тайник, а в нем пистолет ТТ, что рядом в книжном шкафу, хранится том "Истории Украины" с зашифрованными явками разведчиков, коды и шифры для связи с радиоцентрами. И уж, конечно, в голову ему не могло прийти, что сын священника, расстрелянного большевиками, так нетерпеливо дожидающийся прихода немцев,-- разведчик -- чекист Иван Кудря. У каждого разведчика есть своя вторая биография, та, под которой он живет. Я бы сказал, что от подлинной она отличается главным образом тем, что знать ее разведчик обязан лучше. Можно запамятовать имя своей троюродной тети или, скажем, дату получения диплома. Но если это связано с биографией разведчика, то ни одного факта, ни одной детали, ни одного события или даты забыть он не имеет права. И паспорт на имя Ивана Даниловича Кондратюка, и толстая пачка писем -- его переписка с Марией Ильиничной, из которой было видно, как стремительно росло их чувство друг к другу, и даже повестка из райвоенкомата, призывавшая в армию их неприятного соседа и закрепившая их дружбу с ним,-- все это были детали созданной Максимом второй биографии, без которой его работа на оккупированной территории была бы затруднена. Что касается Марии Ильиничны, то она действительно была Марией Ильиничной Груздовой, вдовой репрессированного в 1937 году научного сотрудника Киевского университета. Ей тогда было 28 лет, она работала учительницей и жила с матерью мужа и шестилетним сыном в огромном многоэтажном доме по Институтской, который был известен среди киевлян, как "Дом Гинзбурга". Рассказывают, что когда ее попросили взять на квартиру Кудрю, она заплакала -- не от страха, а от сознания, что ей, жене человека, наказанного Советской властью, доверяют такое важное задание, как охрана жизни нашего разведчика. И она сделала все, что смогла, чтобы он успешно работал. Итак, Кудря стал Кондратюком и перешел на нелегальное положение. Мария Ильинична привыкла к своей новой роли. Свекровь ее недоумевала; зачем это невестке вдруг понадобилось выходить замуж. Лантух считал дни до прихода немцев, А в это время специальная группа чекистов быстро и незаметно подбирала Максиму помощников по подполью, готовила этим людям документы, продовольствие, деньги, оружие, шифры. И хотя Киев еще оставался советским, это была работа, требовавшая абсолютной осторожности и тайны -- одно лишнее слово могло провалить всю операцию. Чтобы вы имели представление, как это делается, я расскажу, как прятали радиоаппаратуру. Для нее нашли место на одной из окраин Киева -- в малоприметном ветхом домике, в котором жил старик-пенсионер Евгений Михайлович Линевич. Привлекать внимание соседей было нельзя, поэтому решили, что все должен проделать сам хозяин. Вечером, когда в соседнем доме укладывались спать, он копал в кладовой под полом яму. Через шесть ночей хранилище для рации было готово. Сложнее было завезти громоздкую радиоаппаратуру, особенно электробатареи, которые весили около пяти пудов. Старик предложил план. У него было разрешение на покупку кубометра дров и полтонны каменного угля. Ящик с батареями можно было установить в машине, засыпать углем, закидать дровами и перевезти в дом. Так и сделали. Прошло несколько дней, и дед точно в назначенный час выходит к трамвайной остановке: стоит, будто слушает радиопередачу, а сам посматривает по сторонам. Видит: идет знакомый с базара, в руках корзина с фруктами. Разговорились. -- Хорошо, что я вас встретил, Евгений Михайлович. Выручайте, занесите корзину Марье Ивановне, а то спешу,-- просит знакомый. -- Что же, поможем,--соглашается дед. Корзина оказывается очень тяжелой. Старик приносит ее домой, высыпает содержимое на стол: десять яблок, десять груш, шесть гранат, браунинг, два пистолета ТТ, сотню патронов. Все было сделано настолько аккуратно, так был продуман каждый шаг, что немцы потом даже и не подозревали, что в этом доме чекистами оставлена мощная радиостанция. Более того, забегая вперед, расскажу. Как-то они устроили обыск в доме Линевича. Офицер и два солдата заглянули в кладовку, где помещались замаскированная радиостанция и оружие. Старик стоял сзади ни жив, ни мертв. Но, увидев на полу и столе, на котором обычно устанавливалась для работы рация, куриный помет, трех белых породистых клуш и разный хлам, лежавший там для отвода глаз, немцы молча переглянулись и ушли. "Куриная маскировка", придуманная стариком, победила. Правда, в последнюю минуту один из фашистов вернулся -- заметил торчащий в щелке у двери кончик провода. Взялся за него рукой. Старик обмер, но не растерялся, сказал как можно спокойнее: "То, прошу пана, электрический звонок был. Сын проводил". Понял немец, нет ли, но вышел во двор, ничего не сказав. В действительности же кончик провода, за который он держался, был вводом антенны радиостанции: пятьдесят метров ее были проложены под плинтусом. Потяни немец сильнее за проводок, вытянул бы всю антенну и дошел бы до замаскированной аппаратуры. К счастью, этого не случилось. Не знаю, жив Линевич или нет, но хотелось бы пожать ему руку. Это был мужественный человек -- два года рисковал своей головой, охраняя рацию и оружие Кудри, и в полной сохранности передал нашим властям. 19 сентября 1941 года наши войска оставили Киев и перешли на левый берег Днепра. Наступило безвластие. И тогда все, что таилось, прозябало, лелеяло надежду на возвращение старого, все, что двадцать лет вынашивало звериную злобу к Советам, ненавидело, боялось, выплеснулось на улицы. В городе начались грабежи. Враг номер два -- подлый, безжалостный и трусливый, привыкший хитро маскироваться под советского человека и потому опасный вдвойне -- впервые показал себя. Это из таких немцы выбирали полицаев и карателей, управдомов, следователей, провокаторов. Кудря шел с Марией Ильиничной по Крещатику и с болью наблюдал, как выползают наружу эти слизняки. Появились первые солдаты в темно-зеленой форме. Жалкая кучка стариков, одетых по-праздничному, направилась к Бессарабскому рынку, чтобы приветствовать представителей "нового порядка". Вернувшись домой на Институтскую, Кудря еще раз осмотрел квартиру. Все было в порядке. Документы, оружие, деньги были надежно спрятаны. Вечером он передал радисту текст первой радиограммы. Максим и его группа начали действовать. На следующий день был объявлен первый приказ немецкого военного коменданта: "Всем гражданам города Киева и его окрестностей немедленно, в течение 24 часов, сдать в комендатуру огнестрельное оружие, приемники и противогазы. За невыполнение -- расстрел!" Но принять радиоприемники в течение суток для немцев оказалось невозможным -- так их было много. Легенда о том, что в России нет радио, была опрокинута тем фактом, что даже пять дней спустя люди еще стояли, прислонившись к фасадам домов, и терпеливо ожидали очереди сдать приемники. 24 сентября, когда склад уже был заполнен, в очередь встал плечистый коренастый мужчина лет сорока в простой рабочей одежде. Одним из последних вошел он в глубь магазина "Детский мир", где было устроено хранилище. Он аккуратно поставил свой приемник подальше от входа и ушел. А когда наступил комендантский час, и все жители Киева находились уже дома, в складе радиоприемников раздался взрыв. И тотчас же второй, еще более мощный удар потряс воздух. Это сдетонировала взрывчатка, хранившаяся в соседнем здании, где располагалась немецкая военная комендатура. Здание взлетело на воздух. Под обломками погибли сотни гитлеровских офицеров, работников комендатуры и гестапо. Сам комендант города Киева, подписавший приказ о сдаче радиоприемников, вылетел в окно. Чудом он остался жив: протез, который был у него вместо одной руки, самортизировал его падение. Первый подарок Максима и его товарищей фашистским захватчикам был преподнесен. Вслед за комендатурой в воздух взлетел кинотеатр, в котором немецким солдатам демонстрировали фильм о взятии гитлеровцами городов на востоке Франции. Главное было сделано -- все, кто находился в Киеве, почувствовали: немцы здесь только хозяйничают. Подлинным же хозяином был и будет советский народ. Гитлеровцы поняли, что Киев еще не покорился. Якобы для борьбы с пожарами они стали уничтожать самые красивые, самые лучшие здания в городе. К смерти был приговорен и "дом Гинзбурга", в котором жили Кудря и Мария Ильинична. Его оцепили солдаты, жителей выгнали на улицу. "Дом заминирован большевиками, немцы будут искать мины",--объявлял дворник, обходивший квартиру за квартирой. Был поздний вечер. Крещатик горел. Под взрывы, при свете зарева измученные и объятые ужасом люди до рассвета таскали свои вещи и детей на откосы и обрывы Днепра. Кудря и Мария Ильинична шли по улице, толкая перед собой детскую коляску, в которой лежал чемодан и кое-что из одежды -- все что они успели взять с собой. Они еще думали, что через день-другой вернутся на Институтскую. Когда подошли к зданию филармонии, где-то сзади раздался взрыв. Пламя взметнулось в небо. "Дома Гинзбурга" больше не существовало. Не существовало больше и оружия, шифров, паспортов, денег, адресов, продуктов --почти всего того, что с таким трудом подбирал себе Кудря для работы. Все надо было начинать сначала. И прежде всего искать ночлег. И тут ему помог Лантух. Расчет, который делал Кудря на то, что люди подобного типа при немцах обязательно выплывут и пойдут в гору, оправдался. Лантух познакомил Максима с Гусевым -- управляющим домом No 37 по Пушкинской улице, и Кудря получил небольшую отдельную квартиру в мансарде из двух комнат с кухней и кладовой. -- И чего вы выбрали эту,-- искренне недоумевал управдом.-- Брали бы внизу -- и просторнее, и теплее, и мебель есть... Он не догадывался, что "внизу" не было второго выхода на черную лестницу. Но слепая судьба разведчика готовила Максиму еще одно испытание. Оно пришло к нему на Пушкинской улице, в двух шагах от дома, где он поселился. Они возвращались к себе, когда Мария Ильинична увидела, как он вдруг помрачнел. -- Что с тобой? -- спросила она. -- Ничего,-- ответил Максим, глядя куда-то в сторону. Она посмотрела туда и увидела, что к ним быстро шагает какой-то одетый в полувоенный костюм коренастый мужчина лет сорока пяти с длинными украинскими усами. -- А, Иван Данилович,-- осклабился мужчина.-- Здравствуйте. Как живете-можете? -- Здравствуйте, Тарас Семенович,-- негромко сказал Кудря, пристально глядя ему в глаза.-- Ничего живу. -- Вот и свиделись,-- хихикнул усатый и достал из кармана повязку гестаповца. -- Подожди нас на углу, Мария -- попросил Кудря,-- Я сейчас приду. Случилось то, чего он опасался больше всего: его опознал враг. Он наткнулся на человека, которого сам допрашивал и больше того: освобождения которого, когда выяснилось, что улик против него нет, сам же и добился. Этот петлюровец-эмигрант, конечно, знал, что своей свободой обязан Максиму. -- Ну что же,-- сказал усатый,-- раньше вы меня допрашивали, теперь я буду допрашивать вас.-- И он поиграл повязкой.-- Я гестапо, могу вас арестовать, могу повесить. Вы тут остались работать? -- Конечно работать,-- рассмеялся Кудря,-- а не смотреть на тебя. Они молча посмотрели друг другу в глаза. Максиму показалось, что гестаповец чуть иронически улыбается. "Негодяй,-- подумал он.-- Смейся, смейся, но мне ты ничего не сделаешь, побоишься". А вслух он спокойно и рассудительно сказал: -- Не пугайте меня гестапо, Тарас Семенович. Это не в ваших интересах. Я тоже кое-что знаю о вас. Усатый насторожился: -- Что именно? -- Ну, вы достаточно рассказали нам в свое время. Главное для разведчика -- самообладание. Это единственное оружие, которое у него всегда в руках. Кудря дал гестаповцу понять, что даже здесь, на территории, занятой врагом, он сильнее. -- Вас повесят,-- сказал он как можно спокойнее,-- лишь только СД получит сведения, которыми я располагаю. В глазах усатого промелькнула растерянность. -- Вы не сделаете этого,-- тихо сказал он.-- Я служу у немцев не потому, что предан им, а ради украинского народа. -- Вы верите в победу немецкого оружия? -- с усмешкой спросил Кудря. -- Не очень, но верю,-- откровенно сказал Усатый. -- Не хитрите, Тарас Семенович, Я вас хорошо знаю. Вы должны понимать, что армия, которая не щадит даже детей, которая грабит и угоняет народ в рабство, плохо кончит. Вы знаете о Бабьем Яре? Усатый кивнул. Уже весь Киев говорил о том, как шевелилась земля над рвами, в которых штабелями лежало 55 тысяч расстрелянных. -- Я там был,-- сказал Усатый.-- Такое же творилось и в Виннице. Он прикрыл глаза руками, словно стараясь отделаться от чего-то очень тяжелого. -- Восемнадцатый год, как вы знаете, и то не принес лавров немецким оккупантам на Украине,-- продолжал Кудря.-- А сейчас положение не то. Украинская земля будет гореть под ногами оккупантов еще жарче, чем в гражданскую войну. Взрыв военной комендатуры -- это только цветочки. Усатый задумался, потом осторожно сказал: -- Ладно, не бойтесь, я вас не выдам. -- А я этого и не боюсь,-- усмехнулся Кудря.-- Больше того, я рад встрече с вами и рассчитываю, что вы поможете нам. -- Вряд ли,-- покачал головой Усатый. -- А вы подумайте,-- сказал. Максим. -- Хорошо, подумаю. -- Тогда давайте встретимся завтра. И они договорились о встрече. Рисковать бездумно -- глупо, но рисковать для дела необходимо. Без риска, умного, оправданного, разведчик успеха добиться не может. Да, гестаповец мог выдать Кудрю в любую минуту, но он шел на вторую встречу с ним потому, что Усатый наверняка знал такое, что интересовало нашу разведку. И кроме того, Максим в случае успеха имел бы своего человека в одном из важных немецких разведывательных органов. И все же, направляясь к Тарасу, он сказал Марии Ильиничне: -- Ты понаблюдай, не следит ли кто за нами. Если увидишь что-нибудь подозрительное, вынь носовой платок. Тарас ждал на бульваре, в том месте, где договорились. Поздоровались, посидели немного на скамейке. Мимо прошла Мария Ильинична, в руках -- ничего. -- Ну что ж, погуляем? -- предложил Кудря. Они встали и пошли к центру города. Прошло несколько дней, прежде чем Усатый наконец решился помогать Максиму. -- Мы сейчас зайдем в подъезд,--как-то сказал он,-- я передам некоторые заметки об агентуре, которую готовят по заданию шефа для заброски в ваш тыл. Это главным образом предатели, оставшиеся на оккупированной территории. Учтите, что сейчас немецкую разведку очень интересуют потенциальные возможности Советской Армии. Поэтому основная агентура получает задания проникать поглубже -- на Урал, в Сибирь. Много шпионов засылается в Москву, Подмосковье, Поволжье. Для этого в специальных школах готовят шпионов из числа бывших военнопленных. Самая крупная школа -- в Варшаве, она проходит под шифром "Штаб Валли". В ней готовятся группы по три-пять человек. Их засылают на территорию Советского Союза почти еженедельно. Может быть, я ошибаюсь, но по моим наблюдениям, какая-то часть людей идет в эти школы с одной целью-- вернуться на родину. Учтите и это. Они вошли в подъезд. -- Мне сюда,-- сказал Тарас.-- Тут живет моя знакомая. Третий этаж, квартира семь, Ганна Григорьевна. При утере связи обратитесь к ней. Она наша, полтавчанка. Потом он вынул из кармана пачку сигарет. -- Курите -- предложил он, передал ее Кудре и тихо добавил: -- По этим фамилиям их надо разыскивать. Когда Максим пришел домой и внимательно осмотрел пачку, то оказалось, что по краям коробки с внутренней стороны были сделаны какие-то надписи. Он достал лупу и прочитал имена руководителей двух крупных разведывательных групп, переброшенных на территорию Советского Союза. Против одной фамилии было написано: Мск, против другой -- Члб. Кудря понял -- речь шла о Москве и Челябинске. Максим тут же закодировал текст для передачи в радиоцентр. Потом записал на папиросной бумаге только ему понятными знаками эти фамилии и спрятал в тайник. Впоследствии, переписанные им в серую школьную тетрадь, они и открыли тот самый список шпионов и предателей, о котором шла речь вначале. На следующий день они увиделись снова и Тарас рассказал о том, что в Борисполе находится военный аэродром, забитый самолетами "Ю-86", а в районе Дарницы -- еще пятьдесят бомбардировщиков и что немцы усиленно восстанавливают аэродром в Броварах. Но самое интересное, о чем он сообщил Максиму,-- это то, что вокруг Винницы, неподалеку от шоссе Винница-Житомир, ведется строительство особо секретных подземных сооружений. -- Почему вы считаете эти сооружения секретными?-- спросил Кудря. -- Потому, что ни один из военнопленных, работающих на этом строительстве, больше не вернется в свой лагерь,-- лаконично пояснил Тарас. Кудря только зубами скрипнул, но промолчал. -- Вам, наверное, деньги нужны? -- спросил Тарас после паузы. -- Нет,-- отказался Кудря. Он не хотел показывать Тарасу, что советский разведчик нуждается в деньгах. Они попрощались. -- Будьте осторожны,-- предупредил его Тарас.-- Каждый день к нам поступают заявления на коммунистов и работников НКВД. Я по возможности стараюсь уничтожать их, но, поймите, все заявления я порвать не могу. С первых же дней немецкой оккупации Киев был наводнен шпиками и провокаторами. Парки, скверы, базары, частные столовые, погребки и вообще все места, куда могли заходить киевляне, находились под постоянным наблюдением. В городе действовали гестапо, немецкая полиция, украинская полиция, немецкая военная комендатура, у всех домов были расставлены дежурные из управдомов и дворников, которые обязаны были следить за тем, чтобы посторонние не заходили в дом и не оставались на ночлег. Хождение по городу разрешалось с 7 утра до 6 вечера. Каждый день производились облавы, осмотр чердаков и подвалов. Особенно усилились они после взрыва комендатуры. Добавьте к этому, что в руках у гестапо были фотографии некоторых украинских чекистов: случалось, что агенты, заброшенные на нашу территорию, фотографировали людей, выходивших из здания НКВД. Вероятно, располагали они и фотографией Кудри. И хотя он изменил внешность, все равно каждый шаг его был сопряжен с опасностью быть опознанным. Но день за днем рано утром Кудря выходил из дому, не спеша шел на базар, где узнавал последние городские новости, оттуда в киоск за газетами (он вел подшивку всех выходивших в Киеве газет, собирал журналы, брошюры), в парк Шевченко, на Подол, в рабочие районы, столовые. Максим искал. Ему надо было установить адреса оставшихся в городе преданных нам людей. Не надо забывать, что при взрыве "дома Гинзбурга" погибли не только оружие, деньги и паспорт, но и "ключи", с помощью которых он имел доступ к другим разведчикам,-- их адреса и пароли. Но искал не только Максим. Десятки и сотни советских людей, горевших ненавистью к врагу, жаждали встречи с ним. И вот однажды, когда он направился на очередную встречу с Тарасом, на Прорезной увидел плечистую, чуть сутуловатую фигуру Алексея Елизарова-- знакомого львовского чекиста. Они расцеловались. -- Как хорошо, что мы встретились,-- сказал Елизаров.-- У меня есть люди для тебя, Иван. Великолепные люди... Если вы смотрели документальный фильм "Атом помогает нам", то уже немного знакомы с Елизаровым -- он один из создателей этой картины. Елизаров -- ныне киноработник, а тогда, в 1941 году, это был молодой способный лейтенант, с успехом выполнивший несколько сложных заданий. Это ему, кстати, было поручено взорвать мосты через Днепр. Уходил Елизаров из города последним. Маленький отряд его был окружен, разбит, и он попал в Дарницкий лагерь для военнопленных. Здесь он вспомнил об артистке Киевского оперного театра Раисе Окипной. В дни обороны города она помогла чекистам ловить диверсантов, сигналивших по ночам гитлеровским летчикам. Елизаров нашел возможным переслать ей записку и на следующий день увидел Окипную у ворот лагеря. Вечером Елизаров и двое его товарищей -- чекистов были на свободе. Они спрятались на квартире у подруги Раисы Окипной -- тридцатисемилетней золотоволосой красавице Евгении Бремер, немки по происхождению. Она была женой коммуниста, павшего жертвой навета в 1937 году. Немцы знали, что муж Бремер репрессирован, и считали ее своей "фольксдейч". Но, несмотря на те блага, которые они ей предоставили, и ту травму, которую нанесли ей в 1937 году, она оставалась преданнейшим Советской власти человеком. Представьте себе вечер в киевской квартире в первые дни оккупации. Темно -- взорвана электростанция. С сумерками город погружается в тишину. Слышны только шаги патруля. Вдруг -- крик, выстрелы: какой-то несчастный застигнут на улице в комендантский час. В комнате Бремер за столом сидят трое чекистов. Разговаривают шепотом, прислушиваясь к шагам на лестнице. Вот все замерли: кто-то подошел к двери, щелкнул замок. Входит высокий офицер в форме железнодорожных войск. -- Заходите, Георг,-- говорит по-немецки Евгения,-- не стесняйтесь.-- Лица ее гостей вытягиваются. -- Не робейте, ребята -- подбадривает их хозяйка.-- Он ни слова по-русски не понимает. А ну, Георг, скажи: "Их бин балда". Георг старательно выговаривает незнакомое слово, повторяет. -- Видите, я вас не обманываю,-- усмехается Евгения.-- Занимайтесь своим делом, ведите себя как можно естественнее. И она, посадив немца рядом с собой, рассказывает ему, импровизируя на ходу, что это ее племянник и двое его товарищей, которые работают на новый порядок. Пришли навестить, но из-за комендантского часа задержались. -- А ты ведь не собирался так рано вернуться? -- спрашивает она.-- Что-нибудь случилось? -- Партизаны подорвали колею,-- угрюмо отвечает немец. Хозяйка шутит по этому поводу, а Елизаров укоризненно говорит. -- С огнем играешь, Женя. -- Надо быть смелее,-- отвечает она.-- Если скиснешь-- будут подозревать, погибнешь... Вот какой она была -- Евгения Бремер, советская разведчица, работавшая в группе Кудри. Это она вместе с Раей Окипной переодела, обеспечила документами и вывела из Киева девятнадцать советских офицеров! С поразительным хладнокровием пронесла она через Дарницкий мост, мимо часовых, охранявших его, мешок с хворостом, в котором был спрятан радиоприемник, и при этом кокетливо улыбалась немецким солдатам, приветствуя их на родном языке. Вечерами, окруженная высокопоставленными "друзьями" из числа гитлеровских офицеров, руководивших железнодорожной службой, она вела остроумную светскую беседу, осторожно вытягивая сведения о военных перевозках, графике поездов, о специальных группах и эшелонах. Работа крупнейшего железнодорожного узла Украины находилась под контролем наших разведчиков. Под стать Евгении была и Раиса Окипная. Черноокая красавица-украинка с длинной косой, уложенной вокруг головы, смуглолицая, чем-то похожая на испанку. Эта обаятельная женщина с успехом выступала в Киевском оперном театре. Подношения, цветы, аплодисменты. Многие видные гитлеровские офицеры и генералы старались быть в ее обществе, не стесняясь, беседовали в ее присутствии о своих делах. А один венгерский генерал даже просил ее руки. И никто, включая и специально подосланных гестапо агентов, не догадался, что она разведчица. -- Ты говоришь, Окипная работает в театре? -- переспросил Максим Елизарова. -- Да, причем немцы к ней явно благоволят. -- У меня есть сведения, что на днях в оперном театре украинские националисты собираются провозгласить какую-то декларацию. Сможет она провести нашего человека в театр? Это было за несколько дней до 24-й годовщины Октября, и Максим решил, что хороший взрыв, который прогремел бы в зале, когда там соберутся украинско-немецкие подонки, напомнит оккупантам и их прислужникам, кто действительный хозяин на украинской земле. Окипная достала Елизарову документы о том, что он бухгалтер оперного театра, и обещала провести подрывника. Требовалось много взрывчатки, ее собирали по всему Киеву. Максим подобрал боевиков, было подготовлено место для заряда. В связи с той операцией Кудря отложил день ухода Елизарова и его группы через линию фронта. За несколько дней до взрыва Кудря собирался пойти к подрывнику. Он подошел к окну, чтобы посмотреть, нет ли "хвоста". Как будто все было в порядке. Но на здании, где раньше красовались гитлеровские и нацио- налистические желто-блакитные флаги, остались только флаги с черной свастикой. "Неспроста это", подумал Кудря. Действительно, неспроста. Немцы решили дать понять своим холуям, чтобы те не зарывались, и запретили намеченное сборище в театре. В тот же день Кудря узнал от Тараса, что в ночь на 7 ноября в Киеве готовится большая облава на коммунистов. Эту новость он передал Елизарову. -- Вам придется уходить,-- сказал Максим. -- Хорошо,-- ответил Елизаров. -- Теперь слушай внимательно. Передай Центру, что мы никогда не упадем духом. Скажи, что "Терпелиху" я не смог найти; сгорел адрес. Материальная помощь нужна, но я ее не прошу. Если люди придут, то я их обеспечу. Места встречи и пароли те же, кроме "дома Гинзбурга". Никаких личных просьб у меня нет, кроме одной: сообщи жене и сыновьям, что жив, здоров, работаю там, куда меня послала партия. Никогда их не забываю. Они расцеловались. Максим легализовался. Чтобы не вызвать подозрений он поступил в медицинский институт и утром с учебниками в руках шагал на лекции. -- Так я и врачом незаметно стану,-- говорил он шутя Марии Ильиничне. Дела его шли хорошо. Он устроил одного из преданных людей заместителем головы районной управы, другого -- в транспортный отдел городской управы. Его человек уже работал в гестапо. И даже на случай отхода немцев у него была возможность послать с ними хоть до Берлина надежного разведчика. Его люди работали в железнодорожных мастерских, в гараже генерального комиссариата, где они уничтожили тридцать немецких легковых автомашин, обслуживавших гитлеровских чиновников и офицеров. Рая Окипная завоевала доверие начальника полиции юга России -- полковника Грибба. Она и Женя Бремер имели связи со штабом венгерского командования и сблизились с шефом украинской полиции в Киеве майором Штунде. К заместителю генерального комиссара Киевской области фон Вольхаузену тоже была устроена экономкой наша разведчица. Через нее поступала очень интересная информация. Но самое главное было то, что людям Максима удалось наладить связь с товарищами из партийного подполья. Это дало возможность создать в Киеве и пригороде семь диверсионных групп. Через работавшего в городской полиции преданного нам человека по фамилии Черный все люди были обеспечены оружием. Как-то, заглянув к своей знакомой, пожилой украинке, Максим застал ее в слезах. -- Что с вами? -- спросил Кудря. -- От радости,-- ответила женщина.-- Первый раз в этом аду плачу от радости. Взгляните, Иван Данилович.-- И она протянула ему небольшой листок, отпечатанный на тонкой бумаге. Кудря прочитал сначала один, потом второй раз: к населению Украины со словами правды и надежды обращался секретарь ЦК Коммунистической партии Украины. -- Как будто весточку от сына получила,-- сказала женщина, вытирая слезы. Кудря решил перепечатать и распространить эту листовку. Так он и сделал. И хотя это не предусматривалось заданием, он стал заниматься и листовками. Эта работа была не менее опасной, чем работа разведчика. Прежде всего надо было получить материал. А для этого необходимо было наладить регулярное слушание московских радиопередач, что каралось расстрелом. И все же каждый день, лишь только немецкий офицер-железнодорожник Георг выходил из дома, Женя Бремер включала его приемник, слушала Москву, записывала сводку и передавала Кудре. Максим писал текст листовки, а Женя печатала ее на машинке "тиражом" в 300 экземпляров. Это было опасное занятие. Соседи могли обратить внимание на стук машинки, донести в гестапо. И они переносили машинку с одной квартиры на другую. Через связных и разведчиков Кудря распространял листовки в Киеве и ближайших селах. Но были у Максима и серьезные неудачи. Возвращаясь домой, Кудря заметил, что за ним следят. Он оглянулся: вблизи -- никого. Улица казалась пустынной: два-три человека на весь квартал. Старуха катит тележку с тряпьем, пожилой усатый украинец тащит корзину. Тихо, спокойно. -- Нервы, -- подумал Максим. И все же шагнул в ближайший подъезд. Старуха прокатила тележку. Украинец прошагал мимо. Максим вышел из подъезда. У входа стоял невысокий красивый парень и разглядывал номер дома. -- Владик,-- удивился Максим,-- ты что здесь делаешь? -- За тобой гонюсь,-- усмехнулся парень. Максим знал его -- Владик Корецкий был футболистом одной из львовских команд. -- Что же ты здесь делаешь? -- настойчиво переспросил Максим. -- То же, что и ты,-- негромко ответил Владик. Максим с удивлением посмотрел на Владика и сказал: -- Я попал в окружение и был в плену, откуда удалось освободиться. -- Знаешь, Иван,-- сказал Владик,-- я тебе не верю. Во всяком случае считаю необходимым помочь тебе, хотя бы деньгами: я получил в НКВД для работы, и будет правильно, если ты воспользуешься частью. Могу помочь и людьми --имею хорошего радиста. Да, радист был нужен Максиму. Дело в том, что радиосвязь с Центром была нарушена. Весь запас сухих батарей, с таким трудом спрятанный у Линевича, уходил на вызовы главрации, а ответа не было. Вдобавок оба радиста попали по доносу управдома в поле зрения полиции. Максим решил переправить их через линию фронта, передав с ними накопившиеся у него сведения. -- Радист? -- переспросил Максим.-- Откуда он у тебя? -- Из партизанского отряда. Они договорились встретиться на Крещатике в кабачке, куда Владик обещал привести радиста. Кудря знал от Усатого, что немецкая контрразведка широко создает различные лжепартизанские группы. Делалось это для того, чтобы выявлять побольше советских патриотов и уничтожать их. Поэтому на встречу он шел с опаской. Мария Ильинична закуталась в платок, накинула старое пальтишко и на всякий случай шла метрах в тридцати сзади. Вот и погребок на Крещатике, который держали "два кавказца" Шато и Вассо. Кудре было известно, что немецкая контрразведка устраивала там встречи со своей агентурой. У входа стояли высокий мужчина в сером пальто и девушка в белом берете. Мужчина держал ее под руку и что-то нашептывал на ухо. Девушка посмеивалась. Мужчина чуть посторонился и пропустил Кудрю. В накуренном помещении сидело несколько посетителей. В углу за небольшим столиком курил Корецкий. -- Где же твой радист? -- тихо спросил Максим. -- Еще не пришел,-- ответил Владик. "Тут что-то неладно",-- подумал Максим. -- Я принес тебе деньги, пятнадцать тысяч. На, возьми их. Максим взял пакет с деньгами, сунул в карман и направился к выходу. -- Обрати внимание на серое пальто,--бросил он, проходя мимо Марии Ильиничны. И тут она увидела, как девушка в белом берете поспешила за Максимом в сторону Бессарабского рынка, чуть не сбив ее с ног. Мужчина остался у входа. Заметил это и Максим. Он проворно нырнул в базарную толпу и стал зигзагами пробираться на другой конец рынка. Белый берет заметался из стороны в сторону. Украинским чекистам после освобождения Киева пришлось встретиться с женщиной в белом берете. Это была Ядвига Квасневская, которая на допросах показала, что Корецкий жил у нее на квартире, выдавал себя за работника НКВД. Кудрю же он охарактеризовал, как завербованного гестапо, за которым надо последить. Но продолжим рассказ. Как-то Кудря шел по бульвару Шевченко и снова наткнулся на Корецкого. Тот шел с двумя гестаповцами. Выхватив пистолеты, они бросились за Кудрей. Не теряя ни секунды, Максим нырнул в проходной двор. Появляться на улицах Киева ему стало еще опаснее. Через несколько дней Корецкого повстречала Мария Ильинична. Рядом с ним шагал какой-то элегантно одетый мужчина. Незаметно следуя за ними, она пришла во двор многоэтажного серого дома на Кузнечной улице. Здесь жила знакомая Марии Ильиничны -- немка Зауэр. -- Кто тот, элегантный? -- спросила ее Мария Ильинична. -- Русецкий,-- ответила Зауэр.-- Следователь полиции. К дому подъехала военная автомашина, из нее вышли два гестаповских офицера и с ними высокий седоватый красивый старик в солдатской немецкой шинели. По тому, как вытянулись офицеры, пропуская старика, как сразу затих двор, Мария Ильинична поняла, что это крупный гитлеровский чиновник. Она еще не знала тогда, что случай привел ее в один из центров немецкой разведки на Украине, работавший в тесном контакте со штабами, зашифрованными как "Валли" и "Орион", и что старик в солдатской шинели -- руководитель центра, майор Миллер, он же Мейер он же Антон Иванович Мильчевский, крупный немецкий шпион, много лет проживший в нашей стране. Что касается Владика, то в тетради Максима появилась уверенная запись: "Владик Корецкий, он же Заремба,-- агент гестапо". Немецкая военная разведка "Абвер" была очень опытный, коварный и предусмотрительный противник. "Абвер" мог заслать своего человека в чужую страну и только через много лет, когда положение шпиона становилось достаточно надежным и прочным и никому уже в голову не приходило подозревать его в чем-либо, дать ему задание активно включиться в работу. И когда немцы оккупировали нашу территорию, естественно, что мы столкнулись со многими неожиданностями. Люди, которые, казалось бы, ничего общего не могли иметь с нашим врагом, оказывались в его рядах. Их было не много, но зато они были очень опасны. Я представляю, как удивились честные советские люди, жившие в Умани, когда вслед за передовыми немецкими частями в городе появился их земляк -- солидный, уважаемый инженер-мукомол Антон Иванович Мильчевский, к которому гитлеровские офицеры почтительно обращались "майор Миллер". Этот человек был разоблачен чекистами еще в 1936 году как немецкий шпион. Но полностью вся деятельность его выявлена не была. Он бежал в Японию, оттуда перебрался в Германию и во время второй мировой войны возглавил один из разведывательных пунктов генерального штаба гитлеровской армии. С ним-то и предстояло Максиму вести невидимую дуэль. Не надо думать, что на оккупированной территории немецкая разведка афишировала свою работу, что, скажем, у входа в ее учреждения висели вывески или, на худой конец, стояли вооруженные часовые. Нет, гитлеровские шпионы даже у себя дома зачастую использовали для своей черной работы всякого рода прикрытия -- всевозможные фирмы, магазины и квартиры. ...На очередной встрече с Максимом Евгения Бремер предупредила его: -- В Киеве работает некий Миллер, крупный руководитель военной разведки. -- Откуда это известно? -- Сушко передает. Мария Васильевна Сушко, пенсионерка, старая коммунистка, из-за болезни не могла эвакуироваться. Бремер привлекла ее для работы в группе Максима. Это была рассудительная, трезво оценивавшая события, не боявшаяся никаких трудностей и опасностей подпольной работы женщина. -- Очень интересно, -- сказал Кудря, -- пусть Мария Васильевна опишет внешность этого Миллера, достанет адрес. Через несколько дней Максим знал, что Миллер высокого роста, седоватый, лет пятидесяти, одевается в солдатскую шинель, по-русски говорит без акцента. Ад рес? У него было сразу три адреса, и один из них -- Кузнечная, 4/6. Опять Кузнечная! -- Помните тот серый дом, куда привел вас Корецкий?-- спросил Кудря у Марии Ильиничны. -- Вы должны поселиться в нем. Задание было сложным. Попасть в этот дом было не легче, чем в атомное ядро. И не только потому, что "ядро", а точнее, змеиное гнездо, в которое наметил проникнуть Максим, было защищено хитроумнейшей системой запоров и отталкивало все и вся, что казалось чужим, а в основном потому, что в Киеве были тысячи домов, а проникнуть надо было именно в этот, что сразу вызывало подозрение. Решено было обратиться к знакомой немке Зауэр. Вместе с Марией Ильиничной Зауэр пошла к управдому. -- Я вас очень прошу, -- обратилась она к нему,-- помогите моей приятельнице устроиться. Ведь в доме есть свободные квартиры. Управдом, хотя и раболепствовал перед немцами, не соглашался. -- Я вас отблагодарю,-- шепнула Мария Ильинична и положила на стол конверт с деньгами. Прикинув на глаз толщину пакета, управдом обещал подумать. Первый шаг был сделан. Второй шаг Мария Ильинична сделала, когда зашла в просторный кабинет начальника жилищной управы Киева Скоротынского. Он встал из-за стола, и церемонно поклонившись, поцеловал ее руку. -- Рад, что мы снова встретились. Чем могу служить? Они поговорили о знакомых, о последних городских новостях, о том, что с работой трудно и с квартирой тоже нелегко. И тут Мария Ильинична дала понять, что за взятку все же можно достать квартиру. -- Как? -- заинтересовался Скоротынский,--где? И он заставил ее рассказать все. -- У честной украинки вымогают деньги!--шумел Скоротынский.-- Я не позволю этого у себя в районе. Он хотел показать перед ней свою власть, подчеркнуть, что он тоже что-то значит. -- Управляющего домом 4/6 по Кузнечной, -- распорядился он по телефону,-- немедленно снять с работы. Да, я уже подобрал кандидатуру... И в тот же день немец, шеф управления, подписал бумагу, которой Мария Ильинична Груздова назначалась управляющей домом 4/6, по Кузнечной улице. Не успела еще она как следует обосноваться на новом месте, как там уже появились радиоприемник, оружие, пишущая машинка, листовки. Стесняться особенно было нечего -- они получили в свое распоряжение самую безопасную в городе квартиру. Во всяком случае, так они считали. Каждый день Максим приходил сюда и, устроившись поудобнее у окна, наблюдал за всем, что происходило во дворе. А интересного для разведчика здесь было много. Приезжали с фронта крытые автомашины с людьми в гражданской одежде. Быстро поднявшись по лестнице, они проходили в квартиру Миллера. Это были его агенты. Уходили они обычно с наступлением темноты. Но не все: Миллер круто обращался со своими агентами и порой, заподозрив их, зверски пытал. Трупы закапывали ночью здесь же, во дворе. В квартире Миллера -- она была напротив квартиры Марии Ильиничны -- агенты получали последние инструкции, тут их снаряжали в дорогу, одевали, отсюда в тех же крытых машинах вывозили на аэродром, расположенный в 40 километрах от Киева, аэродром настолько секретный, что даже не все генералы немецкой армии имели туда доступ. Максим уже знал многих людей Миллера в лицо, и не только знал, но зафиксировал на пленке. Теперь оставалось выяснить их имена. Помочь в этом мог только один человек -- Анна Пиман, ближайшая сотрудница и сожительница Миллера. И он решил подобрать ключи к этой миловидной особе и попытаться привлечь на свою сторону. Не буду задерживаться на том, как проходила эта сложная операция, скажу лишь, что она удалась. Пиман согласилась помогать нашим чекистам. Это был серьезный успех. Уже на другой день Максим узнал о том, что в Житомире, в здании, расположенном рядом с госпиталем, находится ряд учреждений германского генерального штаба, что в Фастове, за мостом, немцы устроили крупное бензохранилище и что мост там охраняют чешские солдаты, настроенные антифашистски. И самое главное -- теперь ему были известны имена всех тех, кого Миллер переправлял в наш тыл. Больше того, у Максима возник смелый план переброски своих людей на автомашине немецкой военной разведки на левый берег Днепра, поближе к линии фронта. В квартире Миллера постоянно находилась некая Виктория Густовская, тридцатилетняя полная брюнетка, у которой майор жил еще в бытность мукомолом в Умани. Она могла многое рассказать о Миллере и его подчиненных. Мария Ильинична решила познакомиться и с ней. Несколько раз заводила она с Густовской разговор и наконец узнала, что та мечтает о собственном пианино. Груздова вспомнила, что на складе домоуправления, где немцы хранили награбленную мебель, было пианино. -- Хотите,-- предложила ей Мария Ильинична,-- я выдам со склада? Густовская не удержалась от соблазна, поделилась разговором с Миллером, и тот вызвал к себе Марию Ильиничну. У двери с табличкой "Вход запрещен" ее встретил рослый рыжеватый унтер. -- Подождите здесь, -- указал он на диван.--Шеф сейчас выйдет. Она и не спешила; села, осмотрелась: журнальный столик, несколько стульев, вешалка, кресло -- обычная обстановка обычной квартиры. Наконец Миллер вышел и любезно поздоровался с Марией Ильиничной. -- Правда, что вы могли бы дать Виктории пианино? -- Да, хоть сейчас. Он постарался подчеркнуть свое расположение. -- Заходите, буду рад вас видеть. Потом она не раз бывала в квартире Миллера -- в его кабинете, в комнате Густовской и в других комнатах, но ни разу ей не удалось заглянуть в помещение, расположенное рядом с кухней: там помещалась секретная радиостанция. Как домоуправ, она имела свободный доступ во все квартиры и не раз "случайно" попадала на встречи их хозяев со своей агентурой. Жители дома обязаны были сдавать ей свои фотокарточки, одну из которых она отдавала Максиму, а тот вместе с Митей Соболевым их переснимал. Она сумела настолько войти в доверие к Миллеру, что тот, следуя ее советам, даже распорядился арестовать за "распространение листовок" преданного немецкого пса-- следователя Русецкого, того самого, к которому приходил Владик Корецкий. Однажды Миллер пригласил к себе Марию Ильиничну, долго расспрашивал ее о родственниках и друзьях, живущих в советском тылу, о Москве, интересовался названиями улиц столицы, на которых ей приходилось бывать, знакомыми москвичами; прощаясь, спросил, не хотела бы она поехать на пару месяцев в Варшаву. О своей беседе Мария Ильинична рассказала Максиму. -- Он вербует тебя в шпионскую школу,-- засмеявшись, сказал Максим.-- Готовься к поездке в Москву. Соглашайся. Главное -- не терять головы Квартира, в которой Мария Ильинична поселилась по заданию Максима, нужна была для работы. Жить в ней Максиму было опасно, да и ей тоже. Одна, в пустых комнатах, в доме, набитом гестаповцами. Чьи-то шаги на лестнице. Где-то стреляют, кто-то кричит, прощаясь с жизнью... В такие ночи она особенно остро ощущала никогда не покидавшее ее чувство тревоги -- тревоги не за себя, а за Максима, за жизнь которого она отвечала перед своим народом. Ей иногда казалось, что сейчас вот, пока она тут одна в безопасной пустой квартире на Кузнечной, за ним пришли гестаповцы или возле дома уже устроена засада и некому его предупредить. Но приходило утро, она бежала домой, а его там уже не было. Как всегда спокойный, тщательно выбритый, элегантно одетый, он уже шагал на очередную встречу с одним из своих разведчиков, потом ехал куда-то на Подол инструктировать подпольщиков, а спустя немного времени его видели на конспиративной квартире, где он слушал передачу московского радио и редактировал листовки. Кому-то он помогал деньгами, кому-то -- оружием. С одними обсуждал, как лучше организовать диверсию в железнодорожном депо, с другими -- как устроить своего парня в городскую комендатуру. А после этого под вечер с видом человека, решившего основательно развлечься, направлялся к театру и ожидал там с букетом цветов приму киевской оперы Раису Окипную. И никому не приходило в голову, что за те несколько минут, что они весело смеясь, беседовали у входа в театр, Раиса сообщает ему важные сведения, почерпнутые из бесед с высшими гитлеровскими чиновниками. И так день за днем. И все это в городе, где жизнь человека не стоила ничего, где убивали прямо на улице, без суда и следствия, только потому, что кому-то твоя внешность показалась подозрительной. Каким же мужеством должен был обладать этот человек, чтобы так спокойно час за часом вести свою опасную работу! Как-то Максим попал в облаву, его потащили в полицейский участок. Несколько минут он висел на волоске, но по дороге удалось бежать. Две недели потом он жил в квартире у Евгении Бремер. Они постоянно ходили над пропастью. Однажды и Мария Ильинична чуть не сорвалась в нее и не увлекла за собой Максима... Только они установили в квартире на Кузнечной второй радиоприемник -- первый работал плохо, как немцы учинили там обыск. Груздова была на улице, когда увидела, что дом оцепили солдаты. Обыск уже шел на третьем этаже. Черный ход, к счастью был только в том блоке, где находилась ее квартира. Открыв "черную" дверь, она сняла туфли и в одних чулках кинулась к дивану, где были спрятаны оба приемника. Вытащила их в подвал и засыпала опилками. Побежала опять наверх. Голоса, шум уже рядом -- обыск идет в соседней квартире. Схватила в охапку пистолеты, документы и опять в одних чулках вниз по лестнице. Возвратилась-- немцы уже ломятся в ее дверь. Что делать? Открыть? Вызовет подозрение. Она надела туфли и вышла во двор. Зубы у нее стучали, когда она поднималась по парадной лестнице в свою квартиру. Но она постаралась как можно спокойнее спросить: -- В чем дело? -- Прошу открыть дверь,--резко ответил офицер, руководивший обыском. Дверь была на трех замках. И сейчас, когда опасаться уже было нечего, она неторопливо открыла их один за другим и провела в квартиру гестаповцев. Обыскали. Ничего не нашли. Случай спас Марию Ильиничну от гибели, а группу -- от провала. Фирма "Коваленко и компания" Максим получил полное представление о всех укреплениях в районе Киева, о минных полях и заграждениях, о военных штабах и частях, о настроении и внутренней борьбе отдельных группировок среди гитлеровцев и их прихвостней. Он знал, где и какие находятся шпионские школы и кто ими руководит, на руках у него были фотографии агентов, засланных Миллером в наш тыл, а в тетради появлялись новые и новые их имена. И тут его постигла беда: великолепно организовав дело, он не мог передать в Центр ни одного донесения; рация не работала. Правда, он продолжал время от времени поддерживать связь по рации Соболева, но и там случилась неприятность. ...Во второй половине октября 1941 года в Киеве, на улице Ленина, в доме No 32, открылся крупный комиссионный магазин. Реклама, которая широко публиковалась в газетах, извещала жителей, что "Киевский торговый дом О. О. Коваленко" всегда имеет в большом выборе золотые вещи, бриллианты, часы, антикварные изделия, букинистические книги, меха, ковры, картины... Торговые дела хозяина шли успешно. В города, где грабеж населения был узаконен властями, его заведение процветало и в некотором роде было "биржей ценностей" Киева. Скоро начали циркулировать слухи, что Коваленко -- вовсе не Коваленко, а барон Мантейфель, тщательно скрывавший до оккупации свое подлинное имя, что все его родственники проживали в Германии, были богатыми людьми, и он остался их единственным наследником. Слухи оказались верными. Коваленко дал распоряжение своим двенадцати служащим называть его только бароном фон Мантейфелем. Новый "фон" жил очень богато, со вкусом одевался, носил бриллиантовые кольца. Он получил в центре города дорогую квартиру, обставил ее ценной мебелью, коврами, старинными картинами, фарфором и имел двух домашних работниц. В гостях у него часто бывали офицеры гестапо и жандармерии, видные украинские националисты. Нередко навещала его и прима киевской оперы Раиса Окипная, к которой он явно благоволил. Если она заходила в магазин, он подчеркнуто приветливо принимал ее в кабинете, угощал вином, сам отбирал для нее чулки, перчатки или какие-либо безделушки. Время от времени Коваленко открывал у себя новые отделы -- то знаменитых художников, то старинных икон, начал поторговывать и редкими рукописями. Так что ничего удивительного не было в том, что однажды к нему явилась некая женщина и, представившись как наследница старинного дворянского рода Шангирей, близкого к Лермонтовым, предложила ему несколько десятков подлинных писем поэта. Удивительным было другое -- то, что ответил ей хозяин магазина. -- Это большое богатство, -- бережно поглаживая письма холеными пальцами, сказал барон, настолько большое, что я бы не советовал вам продавать их сейчас. Повремените немного, милая, валюта стабилизируется, тогда я дам вам за эти рукописи то, чего они стоят... Ответ более чем странный для комиссионера, не брезгавшего ничем в погоне за прибылью. И узнай об этом гестаповцы, они бы внимательнее следили за тем, кто носил имя Коваленко. Но мягкие интеллигентные манеры барона, его происхождение, заверенное печатью с орлом и свастикой, поначалу ни у кого не вызывали подозрений. Что касается Максима и Марии Ильиничны, то для них барон фон Мантейфель был просто Алексеем-- человеком, активно помогавшим нашей разведке. Мария Ильинична частенько бывала у него в магазине. Обычно хозяин, увидев ее в зале, радушно сияя улыбкой, проводил ее к себе в кабинет. -- Зачем сегодня пришла? -- Срочно нужна копирка. Алексей лезет в стол за копиркой. В это время в . кабинет входит немецкий офицер. Барон мягко улыбается, поднимаясь ему навстречу. Он бегло говорит по-немецки, расспрашивает о чем-то офицера, что-то советует. Оказывается, немец решил заказать себе кольцо с бриллиантом. И. проводив клиента