Илья Бражнин. Страна желанная ПОВЕСТЬ АРХАНГЕЛЬСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1954 Художник В. В. Фролов. ГЛАВА ПЕРВАЯ БОЙ У ГОРЕЛОЙ СОСНЫ Глебка осторожно раздвинул колючий куст можжевельника и убедился, что опоздал со своим обходным маневром. Враги опередили его и уже залегли возле Горелой сосны. Глебка нахмурился, досадливо почесал переносицу и стал соображать, что же теперь делать. Противник занимал очень выгодный рубеж. Горелая сосна стояла на пригорке, и торчащие вокруг нее толстые пни служили надежным укрытием для стрелков. Позиция была удобна для обороны, и в то же время с пригорка легко было атаковать. Противник явно находился в более выгодных условиях. Единственным преимуществом красных было то, что они еще не обнаружили себя, и враги, повидимому, не подозревали об их близости. Этот единственный шанс на успех командир красных и намеревался использовать. Он принял решение атаковать и атаковать немедля. Победу могли принести теперь только быстрота и внезапность нападения. Глебка вскочил на ноги, вынырнул из-за кустов, метнул гранату и ринулся к Горелок сосне, крича на весь лес: - Бей камманов! Кончай гадов! Он бежал вперед, не оглядываясь, уверенный в том, что бойцы следуют за ним по пятам. И он не ошибался. Атака развертывалась дружно и стремительно. Бойцы бежали в рост, прыгая через кочки и крича: - Ура-а-а! Бей камманов! Спустя минуту к громким крикам бойцов приметался заливистый собачий лай, и впереди атакующей цепи оказался довольно крупный густошерстный пес. Острые уши пса торчали кверху. Взлаивая на бегу, пес вскидывал вверх морду и скалил зубы, словно смеялся. Суета и воинственные крики, видимо, нравились ему. Он первым ворвался в лагерь врага и стал носиться между пней, хватая за штаны и атакующих и обороняющихся. Никто, однако, не обращал на пса никакого внимания. Все поглощены были разгорающимся боем. Впрочем, бой потух, не успев как следует разгореться. Командующий силами интервентов, которые защищали позиции у Горелой сосны, вскочил на ноги и закричал на чистейшем русском языке, даже окая по-архангельски: - Это все неправильно. Я так боле не стану. Командир отряда красных, занесший было шашку над головой врага, закричал, с досадой опуская оружие: - Как так не станешь? Чего это неправильно? - Еще бы правильно, когда вас вона семеро, а у меня того и всего, что один Минька. Хитры тоже. Говоривший повернулся к своему отряду интервентов, состоявшему из девятилетнего Миньки, и скомандовал: - Собирай, давай, гранаты. Боле не воюем. - Это как же не воюем? - вскинулся Глебка. - Выходит коли так, ты сдаешься?! - Держи карман шире. Как же, - угрюмо буркнул главарь интервентов и вытер нос рукавом латаной рубахи. - Больно мне надо сдаваться. - Значит сдрейфил окончательно? - спросил с презрением Глебка. - Сдрейфил, сдрейфил! - закричали красные бойцы, поддерживая своего командира. - Слабо, небось, стало. - Ничего не слабо, - огрызнулся командующий отрядом интервентов, - не хочу боле и все. Так играть неправильно. Глебка смущенно хмыкнул. Гнев его прошел. Он понимал, что в сущности говоря, жалобы Степанка на малочисленность отряда вполне справедливы. Конечно, у него в шесть раз меньше солдат, чем бойцов у Глебки. Но что же делать? Каждый раз, как ребята начинают играть в войну и делятся на партии, все хотят быть только красными бойцами. Никто не желает идти в камманы, как презрительно кликали на севере англо-американских интервентов. Нынче едва уломали Степанка и Миньку быть камманами, но в последнюю минуту и они вот пошли на попятный и испортили всю игру. Глебка нахмурился и почесал деревянной шашкой босую ногу. Где-то неподалеку за лесом несколько раз кряду звонко бухнула пушка. Звуки выстрелов раскатились по кочковатой низине, поросшей можжевельником и низкими кустиками голубели. Глебка обернулся на звук выстрелов и сказал уверенно: - Маклинка бьет. Ребята разом притихли. Снова ударила пушка, за ней сразу другая. "Ближе, чем вчера, бьют", - с тревогой подумал Глебка, но вслух ничего не сказал. Ребята, вытянув шеи, прислушивались к раскатистому эху выстрелов. Война, в которую они только что играли, стояла у порогов их жилищ. ГЛАВА ВТОРАЯ В ЛЕСНОЙ СТОРОЖКЕ С наступлением темноты Глебка вернулся домой в лесную сторожку. Сторожка стояла на опушке леса между станцией Приозерской и деревней Воронихой, лежащей в трех с лишним километрах от станции. Сторожка была невелика, но срублена добротно из толстых сосновых бревен. С высокого, в четыре ступеньки крыльца дверь вела в сенцы. В сенцах стоял ушат с водой, накрытый крышкой, и валялась всякая рухлядь. Другая дверь из сеней вела в единственную комнату с двумя окнами, прорубленными на юг. Небольшая квадратная комната казалась просторной оттого, что была почти пуста. Некрашеный дощатый стол, сосновая самодельная кровать в углу, табурет и лавки вдоль стен составляли все убранство сторожки. Единственно, что было в этом жилье примечательно и что сразу бросалось в глаза всякому входящему, - это две полки с книгами в красном углу, где в других домах обычно висели иконы. В сторожке икон не было. Старый лесной объездчик дед Назар, частенько заходивший к леснику Шергину, всегда бывало снимал у порога свою облезлую ушанку, которую носил и зимой и летом, и по привычке крестился на красный угол. - Это ты что же, Назар Андреич, на Карла Маркса крестишься? - смеялся Шергин, приветливо кивая старому другу. - А чего ж, - отшучивался дед Назар. - Бывает и сгодится. Деду Назару было уже далеко за шестьдесят, ростом он был невелик, сложения довольно хлипкого, но никогда ни на какие болезни не жаловался, всегда был оживлен и до сих пор оставался неутомимым и добычливым охотником. Что касается лесника Шергина, то он, в противоположность малорослому деду Назару, выглядел богатырем. Просунув широченную ладонь за пояс Глебкиных штанов, он легко поднимал сына над головой на вытянутую руку. Глебка гордился силой отца. Большеголовый, светловолосый, вихрастый, он был мальчишески угловат, худ и тонок в пояснице. И все же, несмотря на худобу, несмотря на заострившееся лицо и выпиравшие ключицы, в Глебке без труда угадывалась будущая физическая крепость. Это можно было определить по размаху плеч, по цепкой хватке рук, по устойчивости, с какой держался он на ногах во время схваток со своими сверстниками. Многие из повадок перенял Глебка от отца, которому пытался подражать решительно во всем. Заветным его желанием было стать таким же сильным, как отец. Чтобы достичь этого, он с упорством, всегда его отличавшим, начал раз по пять на дню упражняться с тяжелым камнем. Было это весной четырнадцатого года, когда Глебке только что исполнилось девять лет. Мать, постоянно болевшая и решительно во всем видевшая источник неминуемых бед, бранилась, когда заставала Глебку с его камнем-силомером. Она опасалась, что мальчишка надорвется и грозилась нажаловаться отцу. Но отец отнесся к этому совсем иначе. Увидев однажды Глебкины упражнения, он сказал, усмехнувшись в черную густую бороду: - Копи, копи силы. Слабого, брат, у нас всяк пнуть норовит, а бедняка и подавну. Он присел на крыльцо и, достав старый синий кисет с махоркой, стал свертывать самокрутку. Глебка сейчас же уселся ступенькой ниже и припал боком к отцовской ноге. От высоких болотных сапог отца приятно пахло кожей и дегтем. Отец закурил и сказал: - Вот рассказывают бывало: жил такой парень один. Он захотел стать сильным. И что же он придумал? Взял новорожденного бычка на плечи и обошел весь дом. Он положил себе, что вот этак каждый день упражняться будет, чтобы накопить силы. Ну, характер у парня был, как видно по всему, крепкий, и он действительно соблюдал слово. Каждый день он брал на плечи бычка и обходил с ним свой дом. Бычок рос и тяжелел, но от ежедневных упражнений прибывали и силы парня. Так продолжалось много дней, и, что ж ты думаешь, под конец парень обходил дом с двухгодовалым быком на плечах. Вот и разочти, что получается, если упражняться, как следует быть. Видишь, как силу развить можно. Конечно, при том терпение большое надо иметь, да и прежде силы мускулов, еще и силу в характере. Отец замолчал и выпустил густой клуб махорочного дыма. Он глядел задумчивыми глазами на зубчатую стену леса и, не торопясь, покуривал. Лес издали казался синим, и дым, застревавший хлопьями в тугих пружинистых завитках отцовской бороды, тоже был синий. Глебка, точно завороженный, глядел на этот дымок и сильней прижимался к шершавым голенищам отцовских сапог. Ноги отца стояли на ступеньках, как сосновые столбы. И весь отец был крепок, кряжист, могуч. Отец знал множество занимательных историй. Глебка любил эти рассказы, и отец не скупился на них. Нередко рассказы заменялись книжкой. Лесник рано выучил сына грамоте и приохотил к книге. Правда, книга была редкостью на Приозерской, так как ближайшая библиотека находилась в Архангельске, то есть за сто двадцать километров от станции. Стопку книг, которою располагал сельский учитель Митрофанов, Глебка давным-давно прочитал. Жил учитель в селе Заречье, в семи с лишним километрах от станции. Там же находилась и трехклассная церковно-приходская школа. Шергин сам отвел девятилетнего Глебку в школу. Для того, чтобы попасть в школу, Глебка каждый день проделывал в оба конца пятнадцать километров. Летом это бы и ничего, но как раз летом-то ученья не было, и дальний путь в Заречье приходилось проделывать то по непролазной осенней слякоти, то по трескучему морозу, то в такую метелицу, что за три шага ничего не видно. Впрочем, и без метели немного увидишь зимой на лесной дороге. Зимний день на севере краток и неярок. Для того, чтобы попасть в школу к девяти часам, приходилось выходить из дому в начале восьмого. В эти часы еще совсем темно. Возвращаться из школы часа в два-три приходилось тоже в сумерках. Страшно одному в глухом темном бору. Свистит ветер, шумят сосны. Что-то поскрипывает, потрескивает и временами ухает в лесу. А вдруг это медведь ломится сквозь чащу и сейчас вылезет на дорогу? Глебка вздрагивал и прибавлял шагу, а то и бегом пускался. Но потом страх проходил: Глебка вспоминал, что медведь в это время в лесу не ходит, а лежит в берлоге. Вообще страшно было только первое время. Позже привык Глебка и к шорохам, и к шумам лесным, и к темноте. Ежедневные походы в школу через темный глухой бор закалили не только мышцы Глебки, но и его характер. Во вторую зиму отец надоумил Глебку ходить в школу на лыжах. В ту же зиму появился черно-белый лохматый пес Буян. Путь до школы Глебка проделывал теперь минут за сорок и в веселом обществе Буяна. Пес мотался по обеим сторонам дороги, лаял на белок, случалось, вспугивал куропаток или рябчиков. Глебка покрикивал на него, посвистывал, ухал вслед перебежавшему дорогу зайцу беляку. Лес уже не пугал, не казался страшным. Он был знакомым, своим, обжитым почти, как сторожка. Вечерами отец часто давал Глебке почитать какую-нибудь книгу. Книги появлялись в сторожке Шергина таинственными и неведомыми для Глебки путями. Часть книг тотчас исчезала под половицами в запечном кутке. Но кое-что перепадало и Глебке. Тайну появления книг, кроме Шергина, знали только молодой станционный телеграфист да один из паровозных машинистов, незаметно доставлявший их из Архангельска. Из всех книг, прочитанных Глебкой в течение первых двух лет школьного учения, самой увлекательной и волнующей была толстая и до невозможности истрепанная книга, называвшаяся "Спартак". Прочитав ее почти не отрываясь до конца, Глебка перевернул и начал сызнова. Многие страницы этой книги он знал наизусть, словно они были оттиснуты не на истертых, пожелтевших страницах, а прямо в Глебкином мозгу. Все сражения, описанные в книге, - Казилинское, Аквинское, Камеринское и другие - были повторены у Горелой сосны и в окрестных лесах. Не один синяк заработал Глебка в битвах с римскими легионерами, отстаивая дело освобождения рабов из-под гнета жестоких патрициев. Но синяки, конечно, ничего не значили. Так ли сражался отважный Спартак! Да, Спартак был молодцом. Жаль, что погиб и, вообще, что так давно жил. Вот бы сейчас такого! Впрочем, сейчас ведь и освобождать некого: нет ни угнетенных рабов, ни жестоких патрициев. Немедленно по прочтении книги Глебка поделился этими своими мыслями с отцом, и отец совсем нежданно для Глебки сказал, нахмурясь, что угнетенные рабы и жестокие патриции и сейчас есть. - Как же так, есть? - спросил Глебка, удивленно уставясь на отца. - Где же они? - Везде, - коротко уронил отец. - Только называются они нынче по-другому - рабочие и капиталисты. Глебка был озадачен и после короткого раздумья сказал колеблясь: - Коли патриции там разные и рабы есть, может, и Спартак то же самое есть? - Есть у нас и покрепче Спартака, - усмехнулся отец. Глебка задумался. Все это было странно и не вполне понятно. Неужели то, что говорил отец, правда? Да, конечно же. Разве отец станет зря говорить. Но если это правда, тогда... Глебка порывисто схватил отца за руку и спросил скороговоркой, как всегда говорил, когда волновался: - Значит и восстание будет опять? - Будет, - кивнул отец и, положив большую тяжелую руку на Глебкино плечо, прибавил: - Обязательно будет. В голосе его была не только твердая уверенность, но и угроза. Похоже было, что, говоря с сыном, он говорит еще с кем-то, с кем спорит, кому угрожает этим будущим восстанием, к кому обращает глядящие поверх Глебкиной головы темные сумрачные глаза. Глебка не знал и даже не подозревал, с кем спорит и кому угрожает отец, но слова отца волновали и будоражили. Шергин долго шагал по сторожке сумрачный, насупленный, молчаливый... Шел к концу четырнадцатый год - первый год жестокой и губительной войны. Весной следующего года отца забрали в солдаты, отправили на германский фронт, и о нем не было никаких вестей. Слабосильная лесничиха, оставшись одна с двумя детьми, еле перебивалась, работая судомойкой на станции в буфете или батрача у кулака Мякишева в соседней деревне Воронихе. Жили впроголодь, все ожидая, что пройдет лихолетье и настанут добрые дни. Но время шло, а легче не становилось. Так и не дождавшись добрых дней, мать Глебки, а вслед за ней и младшая сестренка умерли в шестнадцатом году от сыпняка. Хлебнул в эти дни Глебка горького с лихвой и, может статься, вовсе сгинул бы, если б не дед Назар, приютивший осиротелого мальчонку. Он и помог Глебке дотянуть до семнадцатого года, когда вернулся отец. Отец явился на станцию как вестник и носитель больших жизненных перемен. На плечах его нескладно коробилась мятая, пропахшая махоркой солдатская шинель, за плечами тускло поблескивал вороненый ствол винтовки. Он исхудал и почернел, словно обожженный пронесшимися над его головой лихими годами. Но годы и беды не согнули его плеч и не потушили его глаз. Наоборот, в нем буйно клокотали разбуженные революцией неисчерпаемые силы. С первых же дней своего возвращения лесник Шергин оказался в центре всех политических событий не только на станции, но и в окружных деревнях. Вместе с немногочисленными еще в те дни единомышленниками-большевиками он поднимал всю волость на борьбу с кулаками, буржуазией, соглашателями и заговорщиками, угрожавшими нарастающей революции. Вокруг Шергина всегда толпился народ, кипели споры и сами собой возникали бурные митинги. Глебка в эти дни ходил за отцом по пятам, не спуская с него восторженных глаз. Отец казался ему еще более рослым, еще более могучим, чем прежде. Казалось, что он не только управляет событиями, но может даже наперед знать, что будет. Разве не говорил он вон сколько времени назад, что восстание угнетенных рабов обязательно будет... И вот восстание разразилось. Его хотели задушить, раздавить. Закипел яростный, смертельный бой. Он шел по всей России и теперь вот подкатывался уже к станции Приозерской, затерянной в снегах далекого севера. ГЛАВА ТРЕТЬЯ НОЧНОЕ ЗАРЕВО После боя у Горелой сосны и целого дня рысканья по лесу есть захотелось не на шутку. Поэтому Глебка очень обрадовался, когда, засветив огонь, увидел на столе небольшую краюшку хлеба и селедку, оставленные для него отцом. Селедка была с сильным душком, ржавая и тощая, но Глебка не стал разбираться в ее качествах. Наскоро ободрав кожу, он ухватил селедку одной рукой за хвост, другой за голову и жадно закусил хребтину крепкими белыми зубами. Селедка оказалась невыносимо солона. Подстать ей был и хлеб - прогорклый и почти наполовину состоявший из мякины. То и дело попадались в нем какие-то колючие остья, царапавшие десны и застревавшие между зубами. Впрочем, такие мелочи в восемнадцатом году почти не замечались. Что касается Глебки, то он находил в хлебе и селедке только один недостаток: и того и другого было слишком мало. К тому же часть хлеба пришлось уделить неразлучному другу Буяну. Но если съестного Глебке явно не доставало, зато студеной колодезной воды было хоть отбавляй, и Глебка выпил два полных ковша подряд. После этого ужин можно было считать законченным. Подсев к столу, Глебка подвинул к себе сальник, устроенный из черепка плошки, и стал поправлять нитяной фитиль, опущенный одним концом в мелкую лужицу какого-то жира или звериного сала, сильно отдающего ворванью. Буян чистился и скребся у порога. Покончив с этим, он свернулся калачиком, чтобы отдохнуть после утомительного и хлопотливого дня, и широко зевнул. Глядя на него, зевнул и сидящий у стола Глебка. Но тут стали бить пушки в залесье, и удары их были теперь сильней и звонче, чем утром. Это означало, что фронт за день еще более приблизился к Приозерской. В голове заворочались беспокойные мысли. Было уже поздно, а отец, уехавший с зарей не то в волостной, не то в уездный исполком, еще не возвращался. Если он уехал в уком, то верней всего воротится не раньше завтрашнего утра, а если в волисполком, то его можно ждать с часу на час. Глебка хотел было выйти на крыльцо, посмотреть, не едет ли отец, но тут навалился на него неодолимый свинцовый сон и потушил все мысли. Глебка уронил голову на стол и мгновенно уснул. Когда он проснулся, сторожку наполнял вздрагивающий красноватый свет, а на лавке возле стены сидел отец и торопливо навертывал на ногу портянку. Сам Глебка лежал врастяжку на теплой лежанке. Он снова закрыл глаза, потом потянулся и чуть приоткрыл их. Славно было лежать так на хорошо прогретой лежанке, в теплой сторожке. И откуда оно - это тепло взялось? То, верно, батя. Вернулся, поди, поздно, а все-таки очаг затопил и Глебку на лежанку перенес... - Батя, - сказал Глебка, объятый блаженным полусном. - Батя, ты чего обуваешься? - На станцию побегу, - сказал отец своим густым басовитым голосом. Глебка заворочался на лежанке. Ему не хотелось, чтобы отец снова ушел. Окончательно проснувшись, он открыл глаза и тут заметил, что за окном полыхает багровое зарево. Красноватые отсветы его волнами ходили по сторожке. Глебка сел на лежанке, спустил ноги и смотрел на разраставшееся зарево. - Чего это, батя? - На станции горит. Верно, снарядами белогады подожгли. Отец поднялся на ноги, притопнул надетым сапогом, подтянул голенище и взялся за свою солдатскую папаху. Глебку точно ветром сдуло с лежанки. - И я с тобой, батя. - Поздно. Куда ты на ночь глядя, - отозвался отец уже от порога. - Спи. Он сильно хлопнул дверью и исчез. Только ступеньки крыльца затрещали под его крепкими ногами. - Батя, - крикнул вдогонку Глебка, но ему никто не ответил. Глебка стоял посредине сторожки, насупясь и переминаясь с ноги на ногу. У порога встряхивался и пофыркивал наставивший острые уши Буян. Глебка решительно подтянул подвязанные сыромятным ремешком штаны и сказал ему: - Побегли, Буянко. Через минуту они были уже на дороге и в шесть ног мчались к станции, находившейся примерно в километре от сторожки. На станции было светло как днем. Горел пакгауз и еще две станционные постройки. Горела обшитая тесом водокачка. Верхушку ее разнесло снарядом. На земле валялся щебень и скрюченное железо. То, что водокачка вышла из строя, сильно затрудняло тушение пожара. Возле горящих зданий метались черные тени людей. Глебка присоединился к ним. Он таскал воду из колодца, вместе с другими разбирал высокие поленницы дров, потом побежал к беспорядочно сваленным перед пакгаузом тюкам и ящикам. Пакгауз пылал, нужно было оттащить в сторону груз. Глебка ухватил за край подвернувшийся под руку ящик, но он оказался слишком тяжелым для одного. Тут подскочил какой-то высокий дядя, подхватил другой конец ящика, и они подняли его вдвоем. Оказалось, однако, что и вдвоем нести ящик тяжело. Глебка закряхтел, но хотя ноги у него и подгибались, а ящик он все же не бросил. Оттащив груз на сотню шагов, Глебка почувствовал, что дальше не может сделать ни шагу и сейчас угол ящика выскользнет из его рук. Хорошо, что как раз в это мгновенье Глебкин напарник скомандовал густым голосом: - Опускай. Только не бросай, смотри. Осторожно. А то груз такой, что и нас с тобой на воздух поднять может. У Глебки хватило сил осторожно опустить ящик, но тут же он и сам сел на землю. - Тяжел, черт, - сказал напарник густым голосом, и только сейчас Глебка различил в этом голосе знакомые нотки. Он поднял голову и узнал отца. - Ничего. Не так тяжелый, - сказал он, смущенный тем, что выказал слабость, и присел на землю. - Понятно, - кивнул отец. - Такому богатырю Микуле все нипочем. Отец усмехнулся в черную пружинистую бороду, и оба побежали за новым ящиком. Потом Глебка, в сутолоке потерял отца из виду и снова увидел его только под утро, когда пожар был уже потушен. Отец говорил о чем-то со станционным телеграфистом и с каким-то красным командиром в короткой курточке, кожаном картузе и с пулеметной лентой вместо пояса. Заметив Глебку, отец подозвал его к себе, и они пошли домой. Буян, измазанный не то сажей, не то дегтем, деловито трусил впереди. Глядя на него, можно было подумать, что он принимал самое деятельное участие в тушении пожара. Отец, сосредоточенный и угрюмый, всю дорогу молчал. От него пахло гарью и дымом; сапоги были сплошь заляпаны грязью; шинель в двух местах прожжена. Не лучше выглядел и Глебка. Придя домой, отец взял жесткий голик и, сняв на крыльце шинель и сапоги, стал чиститься. Потом передал голик Глебке и скомандовал: - А ну, пожарник, тащи теперь мыло и воду. Глебка сунулся в сенцы, зачерпнул из ушата ковш воды, взял с полки обмылок и снова выскочил на двор. Отдав отцу ковш, он засучил рукава линялой рубахи. На востоке за колючей стеной леса заалела холодная предзимняя заря. Воздух был пронзительно чист. Вода лилась из ковшика прозрачной лепечущей струей прямо на Глебкины руки. Казалось, она сейчас зазвенит: такая она была серебристая и колючая эта падающая в ладони струйка. Мирно всходила утренняя заря. Мирно лепетала студеная пода. И оттого еще ненужней и резче показалась ворвавшаяся в это утро частая пулеметная дробь. Потом стала слышна и винтовочная стрельба. Начинался бой за станцию Приозерскую. Глебка видел, как дрогнул в руках отца ковшик, как вода беспокойной неровной струей упала мимо Глебкиных ладоней на землю. - Что-то больно близко сегодня с утра палят, - сказал с опаской Глебка. - Близко, - отозвался отец и обратил хмурое насупленное лицо к северу, откуда слышалась все усиливающаяся стрельба. - Близко. К станции рвутся, живоглоты проклятые. - И чего им тут нужно? Чего они лезут к нам? - Чего лезут? - переспросил отец и всердцах кинул ковшик на крыльцо. - Что им тут нужно? А то, что Советская власть им поперек горла стала. Вот и озверели они и кинулись революцию душить, чтобы опять свое жандармское царство установить. Пробовали русские буржуи сами, своими руками это сделать, да не вышло, видишь ты, кишка тонка. Пришлось на помощь заморских буржуев кликать. А те рады стараться. У американских, английских и прочих капиталистов тоже свой интерес нашу революцию задавить, чтобы ихний рабочий люд, чего доброго, с нас пример не взял. Заодно у них расчет и добром нашим поживиться, богатства русские к рукам прибрать. Вот и пришли они со своими войсками на нашу землю. Архангельск, значит, забрали, к нам по железной дороге рвутся. Теперь наша станция у них на пути. Вот и жгут ее, жгут добро наше, кровавыми мозолями нажитое. Убивают наших людей. Хотят нас в бараний рог согнуть, холуями своими сделать. Ну, плохо ж они русского человека знают, плохо пролетарскую силу вымерили... Шергин вдруг смолк. По лицу пошли красные пятна. Глаза под густыми бровями загорелись. Руки сжались в кулаки так, что на них обозначились тугие синие вены. Он посмотрел на свои сжатые кулаки, словно измеряя их силу, и закончил: - Мы Россию отвоевали у богатых для бедных, у буржуев для трудящихся и никогда во веки веков никому ее не отдадим. Понял? - Понял, - откликнулся Глебка, и голос его осекся от волнения. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ РАССТАВАЛИСЬ, УХОДИЛИ В ночь, когда горела станция, не удалось поспать ни одной минуты. Это была вторая бессонная ночь. Помывшись после тушения пожара, Шергин хотел было вздремнуть хоть часок, но прислушавшись к усиливающейся стрельбе, подумал, что, видно, и третья ночь будет не лучше двух предыдущих. Готовясь к отпору приближавшимся интервентам и белогвардейцам, укомовцы решили не медля организовать партизанский отряд. Шергин взялся достать оружие, надеясь получить его на Приозерской у одной из красноармейских частей. Обстановка осложнялась с каждой минутой все больше; дело не терпело никаких отлагательств, и о сне думать не приходилось. Шергин быстро надел только что вымытые сапоги и снова ушел на станцию. Через час он вернулся в сопровождении двух деповских рабочих и четырех красноармейцев. Каждый из них нес по нескольку винтовок. Быстро сложив винтовки в сенцах, Шергин скомандовал: - Айда за патронами! Спутники его пошли по дороге к станции. Шергин задержался на крыльце и позвал Глебку. - Вот что, - сказал он озабоченно и вынул из кармана потрепанную записную книжку. - Дело срочное. Замкни сторожку и лети в Ворониху. Найдешь Квашнина Василья, знаешь? Ну вот. Передашь ему записку мою. Он тебе справит подводу. Ты ее гони сюда. Шергин вырвал из записной книжки листок, сложил его вдвое и подал Глебке. - Вали. Одна нога здесь, другая - там. Дело первейшей важности. Понял? - Ага, - кивнул Глебка. Шергин быстро пошел к станции вслед за красноармейцами, а Глебка помчался в Ворониху. Не успел он пробежать и ста шагов, как услышал за собой громкий лай. Он обернулся. Следом за ним летел Буян. Глебка усмехнулся и припустил во всю прыть. Буян то отставал от него, то обгонял, и три километра, отделявшие сторожку от деревни, они пронеслись ветром. Глебка хорошо знал Василия Квашнина - отца Степанка - и направился прямо к его избе. Хозяйство у Василия было бедняцкое, безлошадное. Тощая земля родила плохо, и хлеба своего только-только хватало до весны. За хлеб, за лошадь, за семена приходилось идти в кабалу к местному богатею Дерябину, отрабатывая ему то на смолокурне, то на сенокосе, то извозом. Призыв в армию в четырнадцатом году вовсе подорвал Квашнинское хозяйство. Жена без него влезла в неоплатные долги, и Дерябин закабалил ее накрепко. Революция поломала эту кабалу. Вернувшись с фронта, Василий получил от Советской власти и землю и лесу на постройку. Он поставил себе крепкую избу на свежей расчистке с краю деревни, возле самого леса. Сюда и примчался Глебка, выполняя отцовское поручение. Дома, однако, ни самого Квашнина, ни жены его Ульяны не было. Только Степанок возился на неогороженном дворе. Его как старшего оставили присматривать за младшими братишками. - Где батька? - спросил Глебка деловито у Степанка. - А тебе что? - буркнул Степанок, находившийся в самом дурном расположении духа. Он терпеть не мог возиться с братишками и сейчас с завистью глядел на Глебку, у ног которого вился весело пофыркивающий Буян. Глебка не обратил внимания на дурное настроение Степанка. Он был слишком поглощен своими делами. - Ты говори, когда спрашивают, - сказал он сердито. - Где батька? Степанок по обыкновению тотчас же сробел и сказал торопливо: - В сельсовете он, в сельсовете. Потом придвинулся к Глебке и заговорил, понизив голос: - Сказывают, на станции ночью больно горело. А я, понимаешь, такое дело, спал, не слыхал. Вот ведь. Ты был на пожаре-то? - Ага, - кивнул Глебка и, отмахнувшись от дальнейших расспросов Степанка, побежал в сельсовет. Сельсовет помещался в нижнем этаже большого кулацкого дома. Хозяину дома Мякишеву пришлось потесниться и довольствоваться отныне одним вторым этажом. Василий Квашнин действительно оказался в сельсовете, и Глебка передал ему записку отца. Квашнин прочитал ее и, вздохнув, почесал затылок. С конями в деревне дело обстояло очень плохо. Коней получше взяли для армии еще в четырнадцатом году, когда началась первая империалистическая война. Брали и позже - в пятнадцатом и шестнадцатом. Совсем недавно провели реквизицию лошадей белогвардейцы. Часть скота пала из-за бескормицы. Кони сохранились по большей части у кулаков. Вот почему, прочтя записку Шергина, Квашнин долго прикидывал, как ему быть, и, наконец, решительно завернул во двор Мякишева. Мякишев - коренастый, крепкий старик с рябым от оспы лицом и злыми медвежьими глазками - как раз стоял на пороге конюшни и встретил сельсоветчика настороженным недобрым взглядом. Выслушав просьбу Квашнина о подводе, Мякишев сердито буркнул: - Нет у меня для тебя коней. Квашнин сказал хмуро: - Конь не для меня надобен. В коне срочная нужда по государственному делу. - Смотри, пожалуйста, какой государственный человек сыскался, - насмешливо скривился Мякишев. - Из-за пустого поперек идешь, Андрей Нилыч, - сказал Квашнин, стараясь сдерживаться, но Глебка видел, как покраснели его впалые щеки, как руки сжались в кулаки. - Только и всего, что в волость сгонять. - Ах, сгонять! - взорвался Мякишев, злобно брызгая слюной. - Ты пойди наживи сперва своего коня, а потом и гоняй. Больно вы охочи до чужого добра, голодранцы. То молотилку вам давай, то зерно в чужих амбарах считаете, то теперь коня. Думаете уж так и не найдется на вас управы. Постойте. Недолго уж, недолго... Мякишев красноречиво повел короткопалой рукой в сторону леса, из-за которого слышались выстрелы. - Хватит, - сказал Квашнин с злобной хрипотцой в голосе. - Хрен с тобой, кулацкая твоя душа. Задавись со своим конем. Он плюнул под ноги Мякишеву и пошел со двора. За воротами он сказал Глебке: - Вот ведь каково с ними жить, с кулачьем. - Он с шумом вздохнул и прибавил: - Ты тут подожди. Добуду я тебе коня. Душа с них вон, а добуду. Он ушел, а через четверть часа подъехал на телеге, запряженной плохоньким гнедым меринком. - На, - сказал он соскакивая с телеги. - Владай. Когда надобность минет, обратно пригони. Да гляди, шибко не езди, меринок слабосильный. - Понятно, - кивнул Глебка, стараясь говорить густым голосом, каким говорил отец. Он взобрался на телегу и стал подбирать веревочные вожжи. Квашнин следил за каждым его движением, и морщинки озабоченности, прорезавшие его лоб, понемногу разгладились. - Справный мужичок. Сколько же тебе годов? - Тринадцать, - сказал Глебка важно. - Ну, ну, - усмехнулся Квашнин, и сухая темная его рука ласково легла на Глебкино колено. - Значит, скоро на свадьбе у тебя погуляем. Валяй, валяй, расти. Большие, брат, дела нас с тобой ожидают. Он заулыбался, потом махнул рукой, и Глебка тронулся в путь, Буян бежал обочиной, изредка оглядываясь на плетущегося ленивой рысцой меринка. Когда Глебка доехал до сторожки, отец уже был дома и возился в сенцах с патронными ящиками. Увидев сквозь отпертые двери подъезжавшего Глебку, он крикнул: - Молодец, парень. Давай грузись! Вдвоем они быстро погрузили на подводу винтовки и патроны. Потом отец прикрыл их рогожками, закидал травой и, взявшись за вожжи, сказал. - Постараюсь к завтрему назад, но, впрочем, как выйдет. Может и замешкаюсь. Ты сбегай на станцию к Рузаеву Ване, телеграфисту. Он тебе мой паек выправит. Он все знает. - Батя, - сказал Глебка просительно. - Я с тобой тоже. А? Я б тебе разгрузиться подмог. - Нельзя, - сказал отец строго. - Такие дела, что никак тебе со мной нельзя. Отец потрепал Глебку по плечу и прыгнул в телегу. - Смотри не озоруй. Да не скучай. Скоро свидимся. Жди. - Ладно. Буду ждать, - отозвался Глебка, насупясь. Отец хлестнул меринка по боку веревочной вожжой, и тот, неторопливо затрусил по схваченной утренником дороге. Глебка стоял и смотрел ему вслед. На душе его было неспокойно. Буян стоял рядом с ним и, навострив уши, тоже смотрел вслед удаляющейся телеге. Вот все глуше цокот копыт и трескучий грохоток колес. Вот все меньше становится и меринок, и телега, и отец. Вот скрылась подвода за поворотом... А Глебка все стоял и смотрел на то место, где еще минуту тому назад был отец, махнувший на прощанье рукой. ГЛАВА ПЯТАЯ СТОЯТЬ НАСМЕРТЬ! Расставаясь с сыном, Шергин рассчитывал следующим утром вернуться на Приозерскую. Но события назревали с угрожающей быстротой и опрокинули все расчеты. Шергин, как и все местные коммунисты, не знал в эти дни ни минуты покоя, ни часу отдыха. Едва приехал он в волость с винтовками и патронами, как стало известно о критическом положении в районе станции Приозерской. Оставив оружие волисполкомовцам, Шергин поехал в уком, а потом с поручениями укома, членом которого состоял, помчался в объезд двух соседних волостей для организации помощи Красной Армии. В Шелексе к нему явился единственный на все село коммунист Дьяконов и рассказал, что по собственному почину решил созвать митинг молодежи, чтобы организовать партизанский отряд. Дьяконов просил Шергина, как члена уездного комитета, выступить на митинге по текущему моменту. - Ладно, - хрипло сказал Шергин, оглядывая покрасневшими воспаленными глазами избу, в которой остановился. - Только одно условие. Дай мне поспать один час. Вслед за тем, не дожидаясь ответа Дьяконова, Шергин снял свою заношенную солдатскую шинель, кинул ее на лавку, растянулся на ней и мгновенно заснул. Последние трое суток он почти не спал и был беспрерывно на ногах: казалось, что теперь ему в три дня не отоспаться, а уж в течение ближайших полусуток и пушками не поднимешь. Однако когда Дьяконов спустя час с небольшим вошел в избу и коснулся плеча спящего, Шергин мгновенно пробудился и спросил быстро и хрипло: - Ну что? Как? Народ собрал? Народ был уже в сборе. Несмотря на то, что Дьяконов созывал на митинг только молодежь, явилось все население Шелексы. Шергин шел к месту митинга, еще не будучи в силах раскрыть как следует глаза и покачиваясь от усталости. Но едва поднялся он на крыльцо избы, служившее трибуной, как сонливость и усталость мгновенно исчезли. - Товарищи, - сказал Шергин громко. - Меня просили сказать по текущему моменту. Я скажу. - Шергин оглядел собравшихся, словно прикидывая, что говорить и как говорить, потом тряхнул головой и заговорил решительно и твердо: - Товарищи! У большевиков есть такое золотое правило - всегда говорить народу правду. Легко ли, трудно ли, хорошо ли, худо ли - так все по правде и говорить, не кривя душой, не обманывая трудовых людей. Вот недавно товарищ Ленин в Москве сказал, что мы никогда не были в таком опасном положении, как теперь. Что же это, спрашивается, за опасное положение? И почему мы в него попали? Товарищ Ленин объясняет нам, в чем тут дело. Была война и было два лагеря, империалистов примерно одной силы, которые в той войне пожирали и обессиливали один другого. Теперь положение изменилось. Теперь Америка, Англия и Франция одолели и повалили Германию. Теперь, как указывает товарищ Ленин, остается одна группа победителей-капиталистов. И эти хищники-капиталисты собираются делить между собой весь мир. Наша Советская республика мешает этому разбойничьему дележу, и они ставят своей задачей во что бы то ни стало свергнуть, свалить Советскую власть и поставить у нас свою буржуйскую власть. Вот откуда ветер и дует, товарищи, на нашу сторону, вот откуда беда на нас и валит. Шергин жадно глотнул холодного воздуху и, сдернув с головы свалявшуюся солдатскую папаху, зажал ее в кулаке. - Спрашивается, чего же им надо - этим мировым акулам? Чего они хотят от нас? Догадаться об этом нетрудно, да они и сами не скрывают своих планов. Хотят они, чтобы мы на них спину гнули и им заместо рабочего скота были. Хотят они, чтобы мы в их карманы наше золото сыпали, а сами мякинный хлеб ели. Американский президент Вильсон, облизываясь на наш жирный кус, уже объявил официально, что России больше не существует. Он с английскими и французскими подпевалами и другими из их капиталистской шайки уже сговорились, чтобы Россию перефасонить на свой лад и поделить. Даже карта такая, говорят, в Америке составлена и отпечатана, на которой вся Россия на лоскутки распорота и по сторонам растащена. Прибалтику, Украину, Белоруссию, Кавказ, Сибирь, Среднюю Азию - это все они размахнулись от нас отрезать и к себе прирезать. Так, значит, распорядились господа хорошие с нашей землей исконной. Ну о другом прочем и говорить не приходится. Недра наши, уголек, нефть, железо, золото, неоглядные пашни наши, леса русские немереные - это все уже тоже рассчитано: кому что прикарманивать. Вот ихняя программа насчет Советской власти в России. Как эта программа вам сдается, товарищи крестьяне? Шергин приостановился и вопросительно оглядел стоявших, внизу крестьян. На мгновенье воцарилась мертвая тишина. Потом тонкий надтреснутый голос выкрикнул: - На-ко выкуси на такую программу! Стоявший в первом ряду высокий старик поднял над головой сложенные в кукиш пальцы и повел кукишем в воздухе. Кругом рассмеялись. Шергин усмехнулся в черную вьющуюся в кольца бороду и, подняв ладонь, сказал: - Я думаю, что тут правильный ответ людоедам заморским дан. Получат они от нас вот этот самый кукиш. Но, товарищи, только кукиши казать, этим еще дела не поправишь. Положение у нас сложное и надо на него серьезно смотреть. Мировая буржуазия на нас не с пустыми руками наступает. Первым делом сбила она в одно всю контрреволюционную шваль, какая только на нашей земле еще осталась. Подкормила, вооружила и спустила на нас всю густопсовую свору белых генералов. Рвутся они со всех концов, сжимают железным кольцом сердце наше - красную Москву. Но и это еще не вся беда. Не надеясь на белогвардейские силы, заморские грабители и сами пришли на нашу землю, чтобы топтать ее солдатскими сапогами. Американцы, англичане, французы, японцы уже орудуют в Сибири, в Поволжье, на Кавказе. Лесной север наш для них тоже лакомый кусок. Они еще с весны начали понемногу в Мурманске десанты высаживать и прибирать край к рукам. Второго августа американцы с англичанами захватили нахрапом Архангельск и кинулись загребать, что можно. Думали они разом пробиться по Двине на Котлас, но это у них не вышло. Им там морду набили, как следует, и прочь погнали. На нашей Северной железной дороге у них тоже большие планы. Они по этой дороге к Вологде рвутся и дальше, на Москву. Ихний главнокомандующий английский генерал Пуль объявил, что, мол, в десять дней до Вологды дойду. Но уже, как видите, не дни прошли и не недели с той поры, а месяцы, и поход этот у интервентов и белогадов не получился. Теперь наша задача так сделать, чтоб и дальше у них ничего не получилось. Выбор тут такой перед нами: либо к американским да английским буржуям в кабалу идти, либо становиться грудью на защиту своей Советской власти. Народ наш уже выбор давно сделал. На Двине до подхода частей Красной Армии врага держали местные отряды добровольцев. Я думаю, и мы не плоше себя показать должны. Не дадим и на нашем участке ходу гадам-захватчикам. Будем бить их из-за каждой кочки. Будем лупить их в хвост и в гриву. Захотели нашей землицы, гости заморские, - что ж, дадим всем по три аршина на брата. На лес наш зуб у вас горит - ну что ж, дадим и лесу: по осиновому колу каждому. Словом, расчет произведем полный и окончательный, чтоб и впредь неповадно было подлецам на нашей земле шкодить. Шергин умолк, хотел надеть на голову шапку, но увидел, что в руке ее уже нет. Она лежала у его ног на крыльце. Шергин посмотрел на нее с удивлением, словно она сама прыгнула к нему под ноги. Потом наклонился, поднял и, надевая на голову, сказал: - Вот вам, товарищи крестьяне, и весь текущий момент. А если коснуться резолюции по моменту, то резолюция наша, я думаю, будет короткая. Первое - стоять насмерть за Советскую власть, за землю свою, на которой наши деды и прадеды жили и которая теперь целиком наша народная; второе - организовать отряд красных партизан и чтобы тому отряду стоять насмерть за Советскую власть, за народ наш свободный, за родимый наш север. Верная резолюция? Шергин перегнулся через перила крыльца и протянул большую сильную руку над сгрудившейся вокруг крыльца толпой. Несколько молодых голосов тотчас отозвалось: - Верная резолюция. Старик, который давеча показывал интервентам кукиш, кивнул седой гривастой головой и тоже сказал: - Верная резолюция. - Верная, верная, - закричали со всех сторон, и уже кто-то взбегал на крыльцо, чтобы сказать слово. Говорили, впрочем, на этом митинге немного. Не было времени для долгих разговоров. В конце митинга приняли наказ вступающим в партизанский отряд. Он же был и обязательством каждого партизана и его клятвой: "Мы, нижеподписавшиеся граждане Савинской волости, вступая в партизанский отряд, обязуемся твердо встать на защиту Советской власти от всех разбойников-капиталистов и от всех контрреволюционных сил, твердо выполнять все боевые задачи, быть всегда наготове, при полном боевом порядке. По первому приказанию начальника отряда и отдельных командиров выступать беспрекословно. При выполнении боевой задачи действовать дружно, все как один, не забывать своего поста. Того, кто при встрече с неприятелем будет прятаться за спину товарищей и уклоняться от своей задачи, бить на месте преступления как подлого труса". Окончив чтение сочиненного всем митингом документа, Дьяконов положил листок на вынесенный из избы стол. Рядом он положил огрызок карандаша и вызвал желающих подписать партизанское обязательство. Сперва потянулась к нему молодежь, а за ней пошли бородачи. Шергин следил за тем, как один за другим подходили участники митинга к столу и, сняв шапки, старательно выводили свое имя под обязательством. В это время у крыльца появился член волисполкома Рябов, только что приехавший в Шелексу. Лицо его было озабочено и нахмурено. Увидя Шергина, он подошел к нему и тихонько сказал, что сейчас получено сообщение о взятии станции Приозерской англичанами и белогвардейцами. Выслушав это сообщение, Шергин минуты две стоял молча, прикидывая в уме, какие последствия могла иметь потеря Приозерской. Заняв станцию, враг овладевал конечным пунктом Онежского тракта. Раньше интервенты владели только частью этого тракта, соединяющего побережье Белого моря с железной дорогой Архангельск - Вологда. Теперь они получили в свои руки одну из важнейших на севере транспортных магистралей. Вместе с тем они смыкали прежде разобщенные участки фронта - железнодорожный и онежский. Подумав об этом, Шергин замотал головой, словно его пчела ужалила, но тут же застыл неподвижный и хмурый, увидев светловолосого мальчонку, выскочившего из стоявшей через дорогу избы. Он глядел на всклокоченную голову мальчонки, а видел другую голову - такую же светловолосую и вихрастую... Глебка... Как же теперь с Глебкой? Раз Приозерская взята, выходит, что он теперь отрезан. Что же это такое? Как же так получилось? Шергин растерянно огляделся, словно ища у окружающих ответа на свои недоуменные вопросы. В ушах его прозвучали последние слова Глебки: - "Батя! Я с тобой тоже. А?" Эх, если б он в самом деле взял Глебку с собой. Но теперь уже поздно было жалеть об этом. Между ними пролегла ощетинившаяся штыками линия фронта. Впрочем, разлука все равно была бы неизбежна, даже в том случае, если бы Глебка был сейчас здесь. Партийные организации укома и волисполкомов нацеливали коммунистов на организацию партизанского движения и активное участие в нем. Уходя партизанить, Шергин все равно не мог бы взять Глебку с собой. С дедом Назаром мальчишка перебьется как-нибудь. Назар Андреевич обещал в случае чего взять его на свое попечение, позаботиться о нем. Старый лесовик знал на сто верст вокруг каждую кочку, каждую былинку. У него всякая зверушка, всякая пичуга на примете. Он и на боровую дичь умелый охотник и на водоплавающую, и на зверя. Своим дробовиком и силками он и себя и Глебку прокормит. На него можно положиться... Да, конечно. И все-таки сердце Шергина тоскливо заныло, когда он подумал о Глебке, о неустроенной его судьбе... Много, много нынче неустроенных судеб. И все надо устроить, а еще прежде того отвоевать их общую судьбу... Шергин шумно вздохнул и, точно стряхнув с себя давящую тяжесть, подошел к столу, на котором лежал листок с партизанским обязательством. Толпа уже отхлынула от стола, возле которого осталось только трое бородачей. Они подписывались под обязательством последними. Шергин посмотрел, как они один за другим осторожно и старательно вместо подписей ставили корявые кресты. Когда они отошли, Шергин с Дьяконовым подсчитали подписи. - Девяносто, - сказал Дьяконов, останавливая толстый заскорузлый палец на последней подписи. - Девяносто одна, - сказал Шергин, ставя свою подпись в самом низу листа. ГЛАВА ШЕСТАЯ ХМУРОЕ УТРО Весь день за станцией сильно палили. Ночь Глебка спал неспокойно и проснулся поздно. В сторожке было совсем светло. В углу за печкой возился дед Назар. Когда он пришел, Глебка не слыхал. Старый лесной объездчик был давним другом Шергина. Его небольшой домик стоял в лесу неподалеку от Шергинской сторожки. Жил дед Назар одиноко. Происходил он из крестьян Пинежского уезда и до сих пор любил при случае ввернуть в разговоре, что "Пинега с Питером под одним литером", хотя из родных мест ушел более сорока лет тому назад. Говорили, что ушел он не по своей охоте, а не поладив с начальством. Местный исправник на весенней пинежской ярмарке цапнул у охотника, привезшего на ярмарку меха, несколько лучших песцовых шкурок. Ограбленный охотник не посмел перечить начальству, но за него вступился бывший под хмельком Назарка Маслин. Он выхватил шкурки из рук исправника и перекинул хозяину. Исправник за такой дерзостный поступок приказал схватить Назарку и выпороть. Но Назарка в руки стражников и понятых не дался, сильно потрепал одного из стражников и, грозясь "поломать кости" самому исправнику, скрылся в лес. Исправник, давно точивший нож на строптивого парня, обрадовался случаю и создал дело о "буйстве при публичном торгу, увечьи стражника при несении служебных обязанностей и сопротивлении законным властям". Он приказал "всенепременно схватить того Назарку Маслина, как он выйдет из тайболы", угрожая на этот раз отправить его "при надлежащем деле прямо в Архангельскую губернскую тюрьму, где и сгноить его". Назарка расчел, что теперь ему уже не житье на Пинеге и вовсе ушел из родных мест. После этого он скитался по необъятной Архангельской губернии более двадцати лет, побывал за это время в далекой и богатой Ижме, ловил навагу под Кемью, бил тюленя на Зимнем берегу Белого моря, ходил покрутчиком на тресковый лов, белковал в бескрайних архангельских лесах. С годами Назарка поутих нравом и полюбил лесной мир. Стал он уже Назаром, потом Назаром Андреевичем, после и дедом Назаром. Родных своих он мало-помалу растерял и позабыл, своей семьей не обзавелся, а так и остался жить бобылем на белом свете. На Приозерской дед Назар появился лет восемнадцать тому назад, да так и остался тут, поступив на службу в лесничество. С лесником Шергиным они сразу и крепко подружились, и эта дружба, основанная на сходности непокорных и гордых характеров, осталась навечно крепкой и нерушимой. В Шергинскую сторожку дед Назар заходил в любое время и с делом и без дела. Часто появлялся он и в отсутствии лесника, чтобы проведать Глебку и приглядеть за ним. Поэтому Глебка не удивился, когда, проснувшись, увидел хлопотавшего в сторожке деда Назара. Бормоча что-то себе под нос, дед ковырял топором пол за печью. Потом отложил топор, побежал в угол, где висели книжные полки, снял с полки стопку книг и потащил за печку. - Ты чего, деда? - спросил Глебка, сбрасывая с себя старый тулуп, которым был укрыт, и спуская ноги с лежанки. - Ты чего там хоронишь? - А-а, проснулся, - откликнулся дед певучим северным говорком и, понизив голос, спросил: - Отец-то, как вчерась поезжал, ничего особенного не наказывал? - Как же, - встрепенулся Глебка. - Наказывал ждать беспременно. Сказал, что скоро воротится. - Скоро? - дед Назар как-то неопределенно растянул это слово и смущенно заморгал глазами. - Вот уж и не знаю, парень, как оно теперь скоро-то получится. Станцию, вишь ты, заморские паразиты и белогады взяли. Мы уже, значит, с тобой теперь за фронтом у их в тылу. Да, брат. Дед Назар сокрушенно помотал маленькой седой головой и поспешил с книгами в угол за печку. Проводив его глазами. Глебка увидел, что широкая половица в запечном кутке поднята и в открывшийся тайник дед укладывает снятые им с полки книги. Глебка сидел на лежанке растерянный и ошеломленный. Что же это такое? И станция взята и они за фронтом теперь? А как же будет с возвращением отца? Глебка вскочил на ноги и стал поспешно одеваться. Он кинулся к деду с расспросами. Но старик и сам знал немного. Он смог только еще раз повторить, что интервенты и белогвардейцы уже взяли станцию и продвинулись вперед по направлению к станции Емца. Глебка слушал деда Назара удрученный, так как не мог себе представить, что теперь будет. Он стоял возле печки за спиной деда Назара и смотрел на бурые морщинистые руки, укладывающие в тайник за печкой отцовские книги. Вид этих книг вывел, наконец, Глебку из оцепенения. Он знал, как бережно отец относился к книгам, и не понимал, почему дед Назар затискивает их теперь под пол. - Ты зачем книги берешь? - спросил Глебка, нахмурясь. - Затем, чтобы отцу твоему, ежели он воротится, головы не сняли, - проворчал дед. - Да за один замах и тебе тоже. Он уложил в тайник одну пачку книг и притащил другую. Обложка верхней книжки отлетела, и Глебка увидел портрет человека с могучим выпуклым лбом, глядевшего прямо Глебке в лицо улыбающимися, чуть прищуренными глазами. В уголках этих удивительно живых глаз лучились тонкие морщинки. Дед Назар долго всматривался в портрет, потом перевел взгляд на подпись и, пришептывая, прочел: "Товарищ Ленин - вождь мирового пролетариата". Дед Назар тяжело вздохнул и, покачав головой, сказал, не спуская глаз с портрета: - Так. Значит, опять в подпол, как до семнадцатого года. Он поднял с полу обложку книги, бережно прикрыл ею портрет и, кладя в тайничок, добавил. - Ну, что ж. До времени ведь. Дед сложил в тайничок все книги и брошюры, какие были на полках, потом поставил половицу на место и старательно забил и заровнял ее. После этого он притащил из сеней удочки, старое ведро, еще какую-то рухлядь и кинул поверх закрытой половицы за печку. Покончив с тайничком, дед внимательно оглядел сторожку. Теперь, когда не было книг, пустые полки резко бросались в глаза, и, подумав, дед взял топор, оторвал полки и унес с собой. Через час он снова заглянул в сторожку и сказал: - Ты б, Глебка, на деревню лучше пошел. - Зачем я пойду на деревню? - сказал Глебка, сам не зная, что делать. - А вдруг батя придет? - Отец сейчас сюда не полезет, в лапы к этим, к камманам, - сказал дед. - Он же понимает, что к чему. А вот сюда гости непрошеные могут и пожаловать. Еще тебя начнут про отца пытать. А в деревне, вишь ты, народу много. Там никто этакого мальца не заметит. Глебка колебался. Дед Назар сказал уже сердито: - Ты, слышь, не дури, парень, не противничай. Потом воротишься. А сегодня тут горячо для тебя. Иди, давай, отсюда подобру-поздорову. Это же и для отца будет лучше. Последний довод решил дело. Может так и верно для бати лучше. Глебка надел ватник и ушел в деревню к Степанку. ГЛАВА СЕДЬМАЯ ЛЕЙТЕНАНТ ПИТЕР СКВАБ В ВОРОНИХЕ Дед Назар ошибался, думая, что, спровадив Глебку в деревню Ворониху, избавил его от всех опасностей и беспокойств. Ворониха оказалась местом далеко небезопасным и очень неспокойным. В тот самый час, когда Глебка сбежал с крыльца своей сторожки и вышел на тракт, ведущий к Воронихе, в деревню входила рота солдат королевского Дургамского полка под командованием лейтенанта Скваба. Лейтенанта Питера Скваба в полку считали исполнительным офицером. Он старался оправдывать эту репутацию, так как давно уяснил себе ту практическую истину, что хорошая репутация - это хорошая вывеска. Это часто повторял Питер Скваб старший - глава лондонского торгового дома "Герберт Джошуа Питер Скваб и сыновья - торговля лесом и пиломатериалами". Провожая сына, отбывавшего вместе с полком в Мурманск, он сказал: - Интервенция русского Севера - большое и прибыльное дело. Наша фирма особенно в этом заинтересована. У России очень много леса и очень мало сил сейчас. Это определяет наше отношение к ней. Помни, Пит, что ты едешь в Россию не только как британский офицер, но и как представитель нашей фирмы. Будь беспощаден и предприимчив. Питер Скваб был беспощаден и предприимчив. Сразу по прибытии в Россию он убедился, что лесу в России было действительно много. Лес был буквально всюду. Даже дорога в эту деревушку пролегала по великолепному сосновому бору с прямыми, как свечи, сорокаметровыми стволами. Сама деревня тоже окружена была дремучими вековыми лесами. Говорят, что они тянутся на сотни миль. Боже мой, какое богатство! Какое неисчерпаемое, несметное богатство. Неужели пропадать такому богатству? Нет-нет! Его надо взять. Им надо овладеть. И, в сущности говоря, это нетрудно было бы сделать, если бы не большевики... Дойдя в своих размышлениях до этого места, лейтенант Скваб нахмурился. И без того узкие губы его сжались в ниточку. Он пристально вглядывался в лица окружающих его людей. Перед ним было все население деревни. Лейтенант велел собрать всех на площади перед старой деревянной церковкой. Он хотел обратиться к ним с речью. По настоянию отца, Питер Скваб изучал русский язык и вел всю переписку фирмы с русскими лесоторговцами. Сейчас знание языка должно было пригодиться. Он собирался щегольнуть им в своей речи. Для полной безопасности за его спиной стоял взвод солдат под командой сержанта Даусона, а с церковной паперти глядел на толпу тупорылый пулемет. Обеспечив себе таким образом внимание слушателей, лейтенант Скваб произнес перед крестьянами деревни Воронихи следующую речь: - Жители России! Войска союзников пришли, чтобы не сражаться с вами, да, не сражаться с вами, но, как возможно, помогать вам. Мы пришли помочь, да, помочь, чтобы стать вам свободной нация. Мы дадим для населения очень большое число хлеба. И за то именно мы просим вас быть на нашей стороне против большевиков и комиссаров, от которых с сего числа имеем честь освободить вас. Лейтенант приостановился, любуясь последней фразой, произнесенной им легко и быстро, ибо выражения "с сего числа" и "имеем честь" часто встречались в коммерческой переписке и были хорошо знакомы и привычны. Сделав после удачного оборота речи внушительную паузу, лейтенант продолжал: - Теперь у вас будет британский порядок и никакой анархии. Всякий другой порядок сейчас же отменяется. Я буду приказывать некоторые разумные и строгие меры, а вы будете выполнять эти меры. Кто не будет покорно все делать, того я буду беспощадно уничтожить. Лейтенант взмахнул перчаткой, словно показывая, как он будет уничтожать неповинующихся. Крестьяне стояли неподвижно и глядели на него хмуро и настороженно. Это не понравилось лейтенанту. Они должны были робко опустить глаза. Они не должны стоять так, глядя прямо на него. - Кто здесь у вас есть болшевик? - спросил он отрывисто. Толпа молчала. Лейтенант Скваб подождал минуту. Взгляд его остановился на рябом лице кулака Мякишева, стоявшего несколько в стороне от толпы вместе с лавочником Дерябиным. С приходом англичан Мякишев повеселел, уничтожил все следы пребывания в его доме сельсовета и снова перетащил часть мебели из верхнего этажа в нижний. Вслед за тем Мякишев привез обратно к себе во двор молотилку, которую сельсовет отобрал у него для общественных нужд. После этого он надел свою праздничную синюю тройку, положил в жилетный карман огромные серебряные часы, обулся в мягкие хромовые сапоги и пошел к попу, в доме которого стал на постой лейтенант Скваб. Лейтенант Скваб сидел в просторной поповской горнице с навощенным полом, фикусами, пузатым комодом под накидкой вологодских кружев и большим иконостасом в красном углу. Он сидел и пил чай. За самоваром сидела полнотелая попадья с розовым лицом, розовыми руками, с розовыми на локтях ямочками, выглядывающими из-под рукавов розового утреннего капота. Третьим за столом был отец Захарий - желчный, малорослый, сухонький, с нервным лицом и быстрой речью. Постоянно поправляя налезающие на лицо жиденькие рыжеватые волосы, отец Захарий толковал лейтенанту о божественном происхождении всякой власти (кроме, разумеется, большевистской) и о том, что все мужики скопидомы и подлецы. Отец Захарий говорил скороговоркой, и лейтенант плохо его понимал. Он изредка кивал своей длинной головой и все смотрел на пухлые, розовые руки попадьи. Попадья смущалась и сладким голосом предлагала еще чаю. Лейтенант пил, отец Захарий продолжал говорить. Увидя входящего Мякишева, он приостановился и, прервав доказательства божественности происхождения власти и мужицкой подлости, отрекомендовал вновь пришедшего как представителя имущих и благонамеренных крестьян Воронихинского прихода. Мякишев приветствовал лейтенанта Скваба как "представителя славных союзников" и сообщил ему фамилии сельсоветчиков, которых, по мнению Мякишева, следовало немедленно арестовать, как первейших смутьянов и большевиков. Лейтенант Скваб вынул записную книжку в кожаном черном переплете, аккуратно записал в нее все фамилии и сказал, что займется этими людьми. Но прежде он хотел показать населению свои мирные намерения, чтобы привлечь его на свою сторону в борьбе с большевиками. С этой целью лейтенант и созвал в полдень крестьян на площадь. - Кто же здесь болшевик? - нетерпеливо повторил лейтенант Скваб свой вопрос. И опять все замолчали, глядя на этого длинного иноземца, который нивесть зачем приехал из Англии в Ворониху и спрашивает про большевиков. Вместе с другими смотрел на лейтенанта Скваба и Глебка. Он залез на зеленый столбик церковной ограды, откуда было хорошо видно все, что делалось на площади. Рядом с ним устроился Степанок. - Гляди-ко, гляди, - дергал Степанок за рукав Глебку. - Солдаты-то ихние не на той руке ружье держат, не по-нашему. - А сапоги-то, сапоги-то, гляди. Вона, который у пулемета сидит, ногу задрал, гляди. И каблук и подошва - все в гвоздях. Не меньше, как гвоздей по сто на каждом сапоге будет. - Погоди ты. Офицер опять чего-то говорит. Не дождавшись ответа, лейтенант Скваб вынул из кармана длиннополого френча черную записную книжку и стал называть записанные еще утром под диктовку Мякишева фамилии. Их было пять - весь состав сельсовета. Назвав фамилии, лейтенант опустил записную книжку и сказал громко. - Эти фамилии приказ выйти наперед. Но никто не вышел вперед. Наоборот, два человека выскользнули из задних рядов и скрылись в первом от церкви проулке. Это были секретарь и член сельсовета. Еще один член сельсовета и председатель скрылись из Воронихи на заре, услыхав о взятии интервентами и белогвардейцами станции. Они ускакали в волосгь и там присоединились к формирующемуся партизанскому отряду. Единственным членом сельсовета, который находился на площади, был Василий Квашнин. Лейтенант нетерпеливо передернул плечами. - Я буду еще раз сказать фамилии, - объявил он, думая, как выйти из неловкого положения. - И они будут громко откликать. Он стал снова читать фамилии одну за другой, делая после каждой остановку и оглядывая толпу. Толпа отвечала после каждой фамилии: - Нет такого. После первой фамилии ответ был недружен и его негромко выкрикнули два-три человека. Но мало-помалу толпа осмелела и уже в ответ на новую названную лейтенантом фамилию все громко и дружно кричали: - Нет такого. Они прокричали "нет такого" и тогда, когда названа была фамилия Квашнина, хотя сам Квашнин стоял на виду у всех. Это была уже явная насмешка. Лейтенант не подозревал еще правды, но по оживлению в толпе понял, что на площади делается не совсем ладное. Левая щека лейтенанта задергалась, и он грозно поглядел в сторону Мякишева, который утром дал ему список членов сельсовета. Мякишев кашлянул и показал рукой на Квашнина. Он пытался сделать это исподтишка, незаметно для других, но многие из крестьян заметили его предательский знак. Глебка, отлично видевший все с высоты своего столба, сказал Степанку взволнованно: - Вот гнида. На твоего батьку указывает. Лейтенант понял жест Мякишева. Он сказал что-то по-английски сержанту Даусону и показал перчаткой на Квашнина. Сержант в сопровождении двух солдат подошел к Квашнину и сделал ему знак, показывая, что надо выйти вперед. Квашнин сделал несколько шагов и приблизился к лейтенанту. - Ну ты, скажи сейчас, почему сразу не откликал, когда я говорил болшевик выйти наперед? - спросил лейтенант резким, каркающим голосом. - Я не большевик, - ответил Квашнин. Он говорил негромко, но его спокойный окающий говорок был слышен на всей площади: так тихо стало на ней. - Ты не болшевик? - сказал лейтенант Скваб. - Но? Ты врал. Не так? - Я беспартийный, - сказал Квашнин все так же сдержанно и спокойно. - А врать, я отродясь не врал. - Врал. Врал, - перебил лейтенант. - Вы все врал. Все врал. Кричали, что нет Квашнин, нет такого. А? Но? Ты и сейчас эту минуту врал. Говори правду, кто ты есть? Ну? Квашнин стоял молча. Потом, словно на что-то решившись, сказал, глядя прямо в лицо лейтенанта. - Кто я такой, то всем здесь известно: я русский человек и на своей земле стою. А вот ты кто такой? Он сказал это твердым голосом, глядя прямо в лицо стоявшему перед ним иноземному офицеру. Эта твердость, этот смелый взгляд больше всего и взбесили лейтенанта. - Что? А? Ты не знал, кто я? - вскричал он с бешенством. - Харашо. Харашо. Ты сейчас узнал. Он мигнул сержанту Даусону, широкоплечему детине с лицом ветчинного цвета, а тот в свою очередь мигнул двум своим солдатам. Все трое подвинулись сзади к Квашнину. Лейтенант, не торопясь, надел перчатку - дорогую толстую перчатку из кожи австралийской свиньи пеккари. - Ты узнал. Ты сейчас узнал. Лейтенант коротко размахнулся и ударил Квашнина прямо в лицо. Удар пришелся по рту. Рот мгновенно окровянился. Голова Квашнина от удара дернулась назад. В следующее мгновение он рванулся вперед на обидчика, но сержант и двое солдат опередили его. Они закрутили ему руки назад и связали кушаком, снятым тут же с самого Квашнина. Лейтенант снова размахнулся и ударил Квашнина в лицо, потом еще и еще, приговаривая с каждым ударом: - Ты узнал. Ты сейчас узнал! Эти короткие вскрики и громкое, прерывистое дыхание лейтенанта явственно слышались на затихшей площади. И вдруг над толпой повис тонкий, надрывный вопль. Это кричала жена Квашнина Ульяна. Она вырвалась из толпы и побежала через площадь к лейтенанту. - Пошто бьешь! Пошто бьешь, окаянный, - кричала она на бегу и, приблизясь к лейтенанту, вцепилась в его руку, занесенную для нового удара. Лейтенант рывком повернулся к ней и что-то крикнул сержанту. Сержант, оставя Квашнина, кинулся на помощь лейтенанту. Он с силой рванул женщину за обмотанный вокруг ее головы и шеи платок. Теряя равновесие, она повернулась к нему лицом. Сержант изо всех сил ударил ее коленом в живот. Женщина, как подкошенная, рухнула на землю, испуская глухие стоны. Лейтенант на мгновенье обернулся к ней и брезгливо ткнул носком ботинка. - Русский дрянь. Дрянь. - Не смей! - закричал не своим голосом Квашнин, - стараясь вырваться из рук держащих его солдат. - Не смей, гад! В толпе закричали сразу несколько голосов: - Пошто женку трогаешь! Не трожь женку! Толпа угрожающе загудела и качнулась в сторону лейтенанта. Он махнул рукой стоявшим за его спиной солдатам, и первая шеренга взвода двинулась на толпу, выставив перед собой штыки. Сержант тем временем схватил Ульяну за узел головного платка и поволок по земле через площадь. Ульяна перестала биться и затихла, потеряв сознание. Квашнин смотрел на нее остановившимися глазами. Потом он перевел глаза на лейтенанта, и столько в них было ненависти, так страшно было окровавленное, вспухшее лицо Квашнина, что лейтенант отскочил на шаг назад и схватился за кобуру. Он не на шутку перетрусил при виде этого разъяренного крестьянина, при виде толпы, медленно, с проклятиями отступающей перед штыками солдат к краю площади. Глядя на заплетающиеся пальцы лейтенанта, судорожно и бестолково дергающие пряжку ремешка у кобуры, Квашнин понял, что живет последние минуты. - Стой! - крикнул он с внезапной силой. Он крикнул, не обращаясь ни к кому, но все услышали этот властный окрик и все застыли на месте: и лейтенант Скваб, и сержант Даусон, и солдаты, и теснимая ими толпа крестьян. Все головы повернулись к Квашнину. Он стоял против лейтенанта, прямой, высокий, и говорил твердо и ясно, так что слышно было на всей площади. - Так вот вы зачем из-за моря к нам приехали. Вот за какими делами на Русь пришли. Слыхать было и раньше, что вы грабители и бандиты, ну теперь и своими глазами народ увидал. Только ведь этим нас не возьмешь. И Советскую власть этим тоже не свалишь. Не на пугливых напали. Мне перед смертью и глаз своих не хочется марать твоим поганым видом, сукин ты сын заморский, пигалица тонконогая, буржуй вонючий. Плюю я на тебя. Вот. Квашнин перегнулся сколько мог вперед и плюнул прямо в лицо лейтенанту. Потом он повернулся в сторону отступающей перед штыками толпы односельчан и крикнул: - Товарищи! Не поддавайтесь, товарищи! Не страшитесь их, гадов. Бейте их... Голос его сорвался. Лейтенант вырвал, наконец, револьвер из кобуры и выстрелил в упор два раза подряд. Квашнин покачнулся и, как стоял прямой, такой же прямой повалился наземь. Лейтенант стоял над ним зеленый от ярости, со сгустком красной слюны на лице. Потом еще раз выстрелил в мертвого и, подняв револьвер, выпустил остатки обоймы по рассеивающейся толпе крестьян. Через минуту площадь опустела. Падал первый снег, медленный и тихий. Легкий ветерок чуть кружил редкие снежинки, и они, словно нехотя, шли к земле. Они садились, как белые светлячки, на сухую, потрескавшуюся землю, на раскрытую ладонь Квашнина, на его сомкнутые губы. Они слетали на его лицо и не таяли. Лицо было холодным, как земля, на которой он лежал. ГЛАВА ВОСЬМАЯ КАРАЮЩЕЕ ПЛАМЯ Глебка сидел на полу в темном углу Квашнинской избы. В избе было холодно. В окно глядела глухая полночь. Несмотря на позднее время, никто не спал. Ульяна Квашнина лежала с широко раскрытыми глазами на соломенной подстилке неподвижная, вытянувшаяся, словно неживая. У ее изголовья сидела старуха-соседка и что-то тихо и жалостливо говорила ей. Другая соседка с вечера увела младших ребят к себе на ночевку. Степанок сидел в углу, рядом с Глебкой и время от времени всхлипывал. Плечи его вздрагивали при этом, как, в ознобе. Глебка молчал, насупленный и мрачный, как грозовая туча. Он не плакал, как Степанок; все, чему он был свидетелем сегодня на площади возле церкви, наполняло его яростью и гневом. Перед глазами его все еще неотступно стоял Василий Квашнин. Он видел его возле телеги таким, каким он был вчера утром. Темная жилистая рука его ласково лежала на Глебкином колене: "Значит, скоро на свадьбе у тебя погуляем, - говорил он улыбаясь. - Валяй, валяй расти. Большие, брат, дела нас с тобой ожидают". Он собирался гулять на свадьбе, жить, большие дела совершать. И вот он лежит там, на площади, неподвижный, холодный, мертвый... Глебкины руки сами собой сжались в кулаки, к горлу подступила колючая горечь, грудь теснили ненависть и гнев. И когда Степанок снова стал всхлипывать, Глебка сказал сдавленным, глухим голосом: - Я им, Степанок, казнь за батю твоего сделаю. Эти слова, сказанные сквозь стиснутые зубы, он точно из сердца вырвал: они были как клятва. Глебка выпрямился, говоря их. Он поднял сжатый кулак и погрозил "им", глядя из-под насупленных бровей в темное заоконье. И вдруг он заметил, что тьма за окном стала светлеть и розоветь. Он вздрогнул. В избу просачивался розовый свет. Этот свет был знаком Глебке... Он дернул Степанка за рубаху и сказал прерывистым шепотом: - Горит, Степанок, слышь, горит где-то. - Где-где? - схватился Степанок и разом перестал всхлипывать. Вытянув шеи и затаив дыхание, оба с минуту вглядывались в розовеющее заоконье, потом, пошептавшись, тихонько прокрались из избы и выскочили на улицу. В конце деревни стояло багровое зарево, и валил густой черный дым. - Мякишев горит! - крикнул Степанок и побежал мимо черневших по бокам улицы изб, туда, где уже полыхало пламя. Глебка помчался следом за ним, и спустя несколько минут они были уже на месте пожара. Степанок не ошибался. Горел двор Мякишева. Занялось на повети, полной сена, заготовленного для Мякишевского скота. Сухое сено вспыхнуло разом и запылало так дружно и жарко, что тушить его было бесполезно. Проснувшись среди ночи и едва глянув в окно, Мякишев тотчас понял это. - Гори-им! - завопил он не своим голосом и, сорвал с гвоздя черный романовский полушубок, опрометью кинулся во двор. Клеть и набитая сеном поветь располагались над хлевом и конюшней. Скот уже почуял огонь. Коровы громко ревели в хлеву. Пронзительно ржали кони. Жалобно и непрерывно блеяли овцы. Мякишев кинулся открывать ворота хлева, но от страха и волнения пальцы не слушались, и он долго возился с засовом. Из дому с воплями выскочили жена и невестка и бросились помогать ему. Пламя росло с каждой минутой и гудя поднималось к черному ночному небу. На колокольне часто и тревожно бил набат, сзывая жителей деревни на помощь, но никто не спешил к месту пожара. Огонь, поглотив поветь, клеть, хлев, конюшню, сарай, подбирался к двухэтажному Мякишевскому дому. Но вокруг бушевавшего пламени суетились только черные фигурки самого Мякишева и его домочадцев. Между тем вся деревня давно уже была на ногах. Крестьяне стояли возле своих изб и смотрели настороженными глазами на бушевавший огонь. Огонь никому, кроме Мякишева, не угрожал и, вопреки вековечному обычаю русской деревни бороться с огнем всем миром, никто нынче не тронулся от своих ворот, ни в одном дворе не звякнуло ведро. Даже те, кто был всегда заодно с Мякишевым, лавочник Дерябин и другие кулаки, сидели по своим дворам, боясь их оставить. Они понимали, что пожар у Мякишева, - это не несчастный случай. Это народ карал Мякишева за предательство. И они боялись, что помогая предателю, поставят под удар и себя. Даже ребят на пожаре нынче не было. Родители держали их при себе, следя, чтобы они не отходили от своих изб. Только Глебка и Степанок, которых некому было удерживать, одни были свидетелями того, что делалось на Мякишевском дворе. Глебка смотрел на бушевавшее пламя, точно завороженный. Он считал этот пожар каким-то чудом. Только что, сидя в темном углу Квашнинской избы, он клялся устроить "им" казнь. И вот, словно кто подслушал его мысли и казнил врагов. Вот оно карающее пламя! Остаток ночи Глебка простоял за плетнем огорода, глядя на полыхающий огонь. К утру от дома Мякишева и хозяйственных строений остались дымящиеся головешки. Тогда Глебка повернулся к пожарищу спиной и пошел по дороге к станции. Дед Назар, встретив Глебку, спросил: - Ты чего же воротился? - Я батю дожидать буду, - сказал Глебка негромко и решительно. В сущности говоря, дед Назар был рад, что Глебка вернулся. Он уже знал обо всем, что случилось в Воронихе, и боялся за Глебку. Да и скучно ему было без лесничонка, к которому давно привык и привязался. Нынче Глебка показался деду каким-то новым и непривычно сдержанным, словно он разом повзрослел. И в словах Глебки была какая-то сдержанная, но неуклонная твердость. В ответ на Глебкино: "Я батю дожидать буду", дед тяжело вздохнул и сказал, кивнув маленькой седой головой: - Ну что ж. Дожидай. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ДОМ И КРЕПОСТЬ Деревня Ворониха стояла на почтовом тракте. Тракт шел на город Онегу. На Онежском участке стояли американские части. Лейтенант Питер Скваб выслал разведку для установления связи с американцами. За коротким отрезком тракта по другую сторону Воронихи вплоть до станции Приозерской лейтенант поручил наблюдать сержанту Даусону. Сержант взял часть своего взвода и вышел на дорогу к Приозерской. Он решил установить заставу где-нибудь между деревней и станцией, высылая на дорогу парные патрули. Надо было отыскать при дороге строение, в котором можно было бы обосноваться заставе. Единственным таким строением была сторожка лесника. Сержант Даусон нашел, что местоположение ее вполне отвечает всем необходимым требованиям. Он кивнул двоим из сопровождавших его солдат и, сойдя с дороги, уверенно взошел на крыльцо сторожки. Солдаты шли следом за ним. Сидевший в сторожке Глебка услышал дробный стук окованных гвоздями ботинок и вскочил с лавки. Буян залился злобным лаем и кинулся к двери. Дверь широко распахнулась, и на пороге ее появился сержант. За его спиной виднелись солдаты и блестели стволы винтовок. Буян бросился на чужаков и тотчас отлетел в сторону. Сержант одним пинком кованого ботинка опрокинул его и отбросил в сторону. Буян, вскочил на ноги и собирался снова кинуться в атаку, но был остановлен коротким Глебкиным окриком: - Назад. Дрожа всем телом, пес полуприсел, словно готовясь к прыжку, и взглядывал на Глебку, как будто прося разрешения прыгнуть. Но Глебке было не до пса. Он стоял неподвижный и застывший, не сводя глаз с сержанта. Он узнал пришельца с первого взгляда. Сомнений быть не могло. Это тот краснорожий детина, который закручивал назад руки Василию Квашнину, а потом волок по земле его женку Ульяну... Зачем явился он теперь сюда? Что ему здесь-то нужно? Буян подобрался к Глебке и, просунув острую морду между Глебкиных колен, грозно зарычал на чужака. Глебка слегка сжал морду Буяна коленями, и пес замолчал. Тогда Глебка хмуро и отрывисто спросил у сержанта: - Тебе чего? Сержант Даусон ничего не ответил. Он не понимал и не хотел понимать русского языка. В данном случае он вообще всякие разговоры считал излишними. Он находит для себя подходящим этот дом и он его занимает. Кто жил здесь до него и кому он принадлежит - Даусона не касается. Не обращая никакого внимания на Глебку, он бегло оглядел сторожку, обошел ее, заглянул через окна наружу. Из окон была видна дорога. Прекрасно. Сержант поглядел на потолок. Потом вышел в сени. Осмотрел и их. После этого он вернулся в сторожку, подошел к лежанке, указал солдатам на Глебкин сенник, на лежащий поверх него драный полушубок и что-то сказал отрывисто и громко. Один из солдат сгреб с лежанки сенник и полушубок и потащил их к двери. - Ты чего? Ты куда это? - сердито спросил Глебка. Но и на этот раз сержант не обратил на Глебку никакого внимания. Солдат застрял со своей неудобной ношей в узком дверном притворе. Глебка кинулся к нему и схватился за рукав полушубка. Он был не на шутку рассержен бесцеремонностью чужаков. Солдат что-то крикнул и, вырвав полушубок из Глебкиных рук, протиснулся в сени. Глебка шагнул следом за ним. Наружная дверь была открыта. Солдат вышел на крыльцо и сбросил сенник и полушубок прямо на снег. Туда же выбрасывал другой солдат ведра и кадушки, потом сенник с отцовской кровати и другое лесниково имущество. Глебка постоял с минуту в сенцах ошеломленный всем происходящим и растерянный. Когда солдаты выбрасывали отцовское одеяло, он уцепился за него и зло крикнул: - Вы чего? Из ума что ли выскочили? Этот крик привлек к Глебке внимание сержанта. Сержант посмотрел на него, словно только что увидел. Потом протянул руку к Глебке и взял его за ворот. Глебка дернулся и схватился за руку сержанта. Это не изменило положения. Рука была, как железная. Сержант Даусон легко приподнял худенького Глебку и кинул в дверной пролет. Болтая руками и ногами в воздухе, Глебка вылетел наружу и ткнулся головой в снег. Сержант вышел на крыльцо посмотреть, как барахтается в снегу Глебка, и захохотал. Этот хохот точно плетью полоснул Глебку... Его выкидывают из отцовского дома да еще и смеются над ним. Этого Глебка стерпеть не мог. Яростно вскрикнув, он кинулся на сержанта, но тот перехватил Глебку на первой ступени крыльца и пинком отбросил назад. Глебка упал на какую-то кадушку. Кадушка треснула и рассыпалась на клепки. При падении Глебка больно зашиб голову и на мгновение перестал видеть окружающее. В следующую секунду он был уже на ногах и снова бросился на сержанта. Даусон перестал хохотать. Он посмотрел на Глебку холодными, немигающими глазами. Оказывается, этот русский мальчишка - не вещь, которую можно не замечать или швырнуть, куда захочешь. Это боец. Он лезет в драку. Ну, что ж. Тем хуже для него. Глаза сержанта налились кровью, и неизвестно, чем кончилось бы это столкновение, если бы в дело не вмешался Буян, выскочивший как раз в эту минуту на крыльцо. Увидя, что чужак ополчился на хозяина, пес ринулся вперед и вцепился зубами в обвитую шерстяной обмоткой ногу сержанта. Сержант взвыл и так бешено лягнул ногой, что Буян слетел с крыльца вниз, перекувырнувшись при этом в воздухе. Вслед за тем хлопнул выстрел, и посланная взбешенным сержантом пуля просвистела над самым ухом Буяна. Второго выстрела и второй пули Буян дожидаться не стал. Он изо всех сил припустил в лес и вскоре скрылся за стволами сосен. В ту же минуту исчез с поля битвы и Глебка. Дед Назар, выскочивший на шум из своей хибарки, с одного взгляда понял всю опасность положения. С проворством, которого трудно было от него ожидать, дед подбежал к крыльцу, ухватил Глебку поперек туловища и утащил к себе. Шум схватки разом стих. Сержант поставил прокушенную ногу на перила крыльца и принялся развертывать обмотку. - Проклятый пес. Сержант повернулся к солдатам и приказал: - Как только он снова появится около дома - этот пес - застрелить! - Он увидел на снятой обмотке бурые пятна крови и прибавил злобно: - Вообще стрелять всякого русского, который появится около дома. - Должен я окликать подходящего прежде, чем стрелять? - осведомился один из солдат. - Можешь окликнуть после того, как выстрелишь, - усмехнулся сержант. Другой солдат спросил: - Распоряжение касается и хозяев этого дома? - Дурак, - ответил презрительно сержант, - хозяин этого дома я. Он поднял голову и оглядел сторожку сверху донизу оценивающим взглядом. Домик был невелик, но срублен из толстых и ровно подобранных сосновых бревен добротно и прочно. Да. Таких бревен в Англии не достать. Лейтенант Скваб недаром так много говорит о русском лесе. Он в этом деле знает толк. А что, если бы этот домик разобрать по бревну, перевезти в разобранном виде в Йоркшир и там снова поставить на дальней отцовской ферме, которую у него арендует Батлинг? Эта мысль вызывает улыбку на толстых губах сержанта. Честное слово, это было бы неплохо - поставить такой русский охотничий домик! Сержант снова оглядывает сторожку и все больше проникается мыслью, что дом этот его, сержанта Даусона, собственность. Он даже прикидывает на глаз - как бы хорошо выглядел вырезанный над дверью девиз: "Мой дом - моя крепость". Это чисто английский девиз. Да. Чисто английский и по духу и по выражению. Чертовски ловко сказано. Тут все, что надо, заключено: и утверждение священного права собственности, и гордое сознание этого права, и грозное предупреждение всякому, кто вздумал бы посягнуть на его очаг, вторгнуться в его дом. Сержант Даусон самодовольно выпрямляется, не замечая вопиющего противоречия этих мыслей с делами человека, только что вторгшегося в чужой дом, разгромившего чужой очаг и выкинувшего на улицу исконных хозяев. Глебка, которого утащил к себе дед Назар, сидел в его хибарке, забившись в самый темный угол. Все тело его ныло от ушибов, полученных в схватке с сержантом Даусоном. Но не телесная боль мучила Глебку. Его терзали нестерпимая горечь, унижение, ярость. Никогда в жизни не испытывал он такого унижения и такой ярости. Дед Назар, сидевший на лавке у окна, чинил порвавшиеся силки, которые поутру собирался ставить на погибель зазимовавшей в соседнем рябиннике стайке рябчиков. Поглядывая искоса на Глебку, он думал огорченно: "Вишь как уязвился, гордая душа. Эка беда". Дед тяжело вздохнул и, наклонив седую голову над работой, заговорил неторопливым и ровным голосом: - Вот уж истинно, не сам бог казнит, тварь напускает. Явились на нашу голову. Но то ничего, парень. Ты это самое, как говорится, плюй налево - растирай направо. Сегодня вроде они осилили, но ты и тут души не теряй. Мы свое возьмем. По-всякому живали, всякое видали. А что согнуть нас норовят, так вица она и гнуча, да хлестка. Ее согнешь, а она, гляди, распрямится да как хвостнет по лбу - на раз башку рассадит. Дай срок. Получат они, получат, сполна, что причитается за все их злодейства, и камманы эти заморские, да и с белой сволотой заедино. Тьфу, прости господи, и говорить про них, так оскомину на языке навяжешь. Дед Назар плюнул, реденькая его бородка задрожала. Глебка вдруг сказал из угла задыхающимся голосом: - Я их, деда, спалю, как в Воронихе их запалили. Ночью как заснут, припру двери жердиной покрепче, чтоб не выскочили, сенник свой растрясу под дверью и запалю. Дед Назар покосился на окошко и сказал сердито: - Ну ты. Того. Ты знаешь. Ты это брось-ко. Ты это в голову себе не забирай. Мал еще воевать. - Не мал, - крикнул Глебка в запальчивости. - Не мал. Вот увидишь, сделаю. Вот увидишь. Глебка вскочил на ноги. Он весь дрожал от возбуждения. Глаза горели на бледном, исхудалом лице, словно в глазницы заронили две горячих, неугасимых искры. И глядя на это бледное, полное решимости лицо, дед Назар подумал: "А, пожалуй, что и в самом деле сделает. Надо доглядывать за парнем-то, чтоб не погубил себя прежде времени". Он снова поглядел с опаской за окно. В это время кто-то завозился за дверью. Потом дверь медленно приоткрылась, и в хибарку протиснулся запыхавшийся Буян. - Вона, - сказал дед. - Пожалуйте, еще один вояка. Буян кинулся к Глебке, тихонько повизгивая от радости и неистово крутя хвостом. Дед Назар глядел на обоих, наморщив лоб, и качал седенькой головой. - Да. Видишь ты, какое дело. Чую я, наживешь с вами беды. Один одного стоит. Пса-то теперь беспременно прятать от них надо. Беспременно. А то, гляди, застрелят. Он озабоченно вздохнул. Потом вдруг озорно подмигнул. - А ловко он его цапнул. И фамильи не спросил. Прямо сходу и за икру. Наших, мол, не забижай. Вон он какой у нас боевой. Песья повадка, да волчья хватка. Буян глядел на деда умными глазами, точно понимал его речь, и в ответ помахивал хвостом. Сейчас он меньше всего напоминал волка. Между тем слова деда Назара о волчьей хватке были не простой прибауткой. Волчья кровь, несомненно, была в крови Буяна. Древнюю примесь ее можно было распознать по темной седловине на спине, по необыкновенной ширине и крепости груди, по слишком большому для сибирской лайки росту. Эта капля волчьей крови и делала обычно безобидного и игривого пса опасным в минуты боевой ярости. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ У КОСТРА Партизаны подходили по одному - по двое и тотчас подсаживались к костру на подстилку из елового лапника. Те, кому не хватало места на зеленом кольце ельника, становились за спинами сидящих. Над их головами раскинулось бархатистое черно-синее небо, вытканное серебряной россыпью звезд. За их спинами стояла стена вековых елей, прятавших хмурую колючую темень ветвей под пухлыми шапками снега, розовеющего в отсветах огня. Но партизаны не смотрели ни вверх, ни по сторонам, где все было им знакомо с младенческих лет. Они смотрели в потрескивающий костер, пламя которого время от времени жарко взметывалось оранжевыми языками. Кто-то сказал негромко и глухо, не отрывая глаз от костра: - Много сейчас таких костров по лесам горит. Кто-то другой отозвался так же негромко: - Вся Россия костром занялась. Все помолчали. Командир, оглядевшись, сказал: - Ну что ж, товарищи, кажется, все собрались. Давайте проверим наличный состав да за дело. Сделали перекличку. В се сто двадцать шесть шелексовских партизан оказались налицо. Командир вышел поближе к костру, чтобы его все видели, и заговорил: - Товарищи партизаны! Коротко обрисую положение и нашу боевую задачу. Положение такое, что на нашем Северном фронте американцы и англо-французы, а вкупе с ними и белогады с осени прошлого года нажимают на всех главных направлениях фронта: по Мурманской железной дороге - в сторону Петрозаводска, по Двине - на Котлас и по Северной дороге - к Вологде. Красная Армия и весь советский народ дали им достойный отпор. Образовалась наша Шестая армия, которая крепла в осенних боях и набиралась сил. С начала нынешнего, девятнадцатого года она начала наступательные действия. В январе, как известно, наши с трех сторон ударили по Шенкурску. Много месяцев американские инженеры укрепляли город и ближние районы. В городе был большой гарнизон из американских, канадских и белых частей. Но все это, вишь, не помогло. Наши Шенкурск взяли и гнали тех американцев с канадцами и белогадами вместе семьдесят верст без передышки. После того у Средьмехреньги, на Пинеге и на Мезени красные тоже пошли наступать и лупят интервентов на совесть. Теперь очередь за нашим участком, товарищи. Командир сдвинул ушанку назад к затылку, расстегнул верхний крючок полушубка и отодвинулся от костра. Ему было жарко. Он вытер рукавом пот со лба и продолжал: - На нашем участке, товарищи, положение такое: Красные части стоят против интервентов на железной дороге. Узкое пространство по обе стороны полотна укреплено сильно, а дальше - леса немереные, бездорожье, снега. Непрерывного фронта ни та ни другая сторона в таких условиях держать не может. Остается что? Драться на узком участке железной дороги? Но тут сильно укрепленные позиции, брать их в лоб тяжело. Остается одно - обход позиций врага по нехоженым глухим лесам. Вот сейчас такая операция командованием Красной Армии и планируется. Какая в этом деле наша роль? Мы с вами каждую тропинку, каждую лесину на сотни верст кругом знаем. Поэтому мы пойдем с частями Красной Армии проводниками и разведчиками. Одновременно будем, понятно, участвовать в операции и как боевая единица. Задача, поставленная командованием Шестой армии, такова. Одна колонна углубляется в лес слева от железной дороги, идет лесами на Большие Озерки, проводит марш по целине в семьдесят верст, делает в тылу врага налет на Большие Озерки и с боем занимает их. Вторая обходная колонна идет лесами справа от дороги, выходит в тыл врага на разъезд четыреста сорок восьмой версты между станциями Емца и Обозерская и подрывает их бронепоезд. Оба маршрута хорошо нам известны. Командир, сделав короткую передышку, стал говорить о подробностях марша, о снаряжении и боезапасе, о разбивке отряда на две группы. После него заговорил комиссар отряда. - Несколько слов перед походом, товарищи, - сказал он, выходя вперед и поправляя ремень, которым был туго подпоясан. - Час тому назад у этого костра один из товарищей сказал, что вот, мол, сколько таких костров сейчас по лесам нашим горит. И еще другой добавил, что вся Россия сейчас костром занялась. Товарищи, не только Россия - весь мир сейчас костром занялся, весь мир горит в огне борьбы, охвачен пламенем революции. Пламя это зажгли мы, наш народ, наш пролетарский класс. Это наше счастье и наша гордость, товарищи. Да, наша гордость. Мы нашим костром всему миру светим. Миллионы людей, нищих, голодных, обездоленных, ограбленных и угнетенных капиталистами в разных странах, тянутся к нам, чтоб крупицу нашего тепла взять, чтоб искру нашего огня унести в свое темное царство. У нашего костра сто человек, у тысяч таких костров сотни тысяч борцов за революцию, за Советскую власть. Не хочет народ покориться подлым захватчикам. Не хочет и не покорится никогда. Выходит он бить лютого врага смертным боем, как идем сегодня и мы его бить. Свернем голову гидре контрреволюции! Смерть мировой буржуазии! Комиссар поднял вверх обе руки и сжал их в кулаки. Он потряс ими в воздухе - этими большими, тяжелыми кулаками и повторил: - Смерть мировой буржуазии! Лицо его, бурое от мороза и отсветов огня, словно вылито было из красной меди. Он оглянулся вокруг. К нему обращены были такие же отлитые из меди лица. Вспыхивали маленькие сполохи на темных стволах винтовок. Партизаны стояли плотным кольцом вокруг костра в полушубках, ватниках, старых солдатских шинелях, в тупоносых валенках и лохматых ушанках. Шергин смотрел на комиссара, смотрел на стоящих вокруг партизан и вдруг вспомнил о Глебке. Он часто думал о сыне и сегодня подумал о нем, когда командир сказал о походе на четыреста сорок восьмую версту к бронепоезду белых. Это ведь совсем близко от Приозерской, всего верст семь. А ведь там на Приозерской Глебка, сын. Как-то он там? Каково-то ему приходится? ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ СТУК В ОКНО Каждый вечер, ложась спать, Глебка говорил себе: "Вот завтра утром проснусь, а батя уже дома - на лавке сидит у окошка или печку растопляет". Но наступало утро, а на лавке у окошка никого не оказывалось, и печка была холодна, как и вчера. Пришла зима, долгая, морозная. Легли снега, глубокие, непролазные, розовые на заре, синие в сумерках. Время точно остановилось. Порвались привычные связи. Вместе с отцом исчезли и все близкие люди, бывавшие прежде в сторожке лесника. Они ушли с отступающими красными частями и теперь, верно, сражались где-нибудь между станциями Емцей и Плесецкой. Фронт прокатился громыхающим горячим валом по станции и ушел километров на семьдесят вперед. Станция стала глубоким тылом. Давно оставил Ворониху отряд интервентов под командованием лейтенанта Питера Скваба. Давно снялся с места и ушел сержант Даусон со своими солдатами. Глебка вновь вернулся в свою сторожку. Время от времени появлялись в деревне и расквартировывались американские, английские или белогвардейские воинские подразделения и снова уходили. На станции стояли длинные вереницы теплушек. В теплушках жили иностранные солдаты. Глебка не любил ходить на станцию. Чаще бывал он в Воронихе у Квашниных. Вместе со Степанком и другими ребятами он играл в лунки или возился на улице с Буяном. Иногда отправлялись всей ватагой на Кондозеро. В окрестностях было несколько лесных озер, соседству с которыми станция и обязана была своим названием. Кондозеро имело для ребят особую притягательную силу. Оно лежало в низине, окруженной стеной вековых елей. Сквозь эту живую стену даже сильные ветры не всегда могли пробиться, и когда с первыми морозцами озера замерзали, то ни на одном из них не было такого ровного и гладкого льда, как на Кондозере. По давнему обыкновению на этот даровой каток сбегались ребята из всех окрестных деревень. Прикрутив веревками к валенкам деревянные коньки-самоделки, ребята носились по застывшему озеру из конца в конец, перекликаясь суматошными, ломкими голосами, далеко разносившимися в морозном воздухе. Позже, после снегопадов, картина на озере резко менялась. Вместо коньков некоторые ребята притаскивали с собой санки, и крутой озерный берег превращался в гору для катанья. Лед сохранялся лишь на длинном, до половины озера раскате да на плешинах под берегом. Укатав как следует склон горы, ребята поливали его водой. Воду таскали в берестяных туесах, черпая ее из лунки, пробитой во льду в двадцати шагах от горы. Те, у кого не было санок, приносили с собой ледянки. Ледянка изготовлялась из доски, на одной стороне которой, многократно поливаемой водой, наращивалась толстая ледяная корка. Умело сделанная ледянка несла по озерной глади метров двести, а то и больше. Находились смельчаки, которые катались на ледянках стоя, держась за особо приделанную палку. Глебка поспорил как-то с коноводом зареченских ребят, что съедет с горы на коньках, и заложил на спор свою ледянку, которую делал три дня. Прослышав о споре, все ребята, какие только были на озере, собрались у горы и загалдели, гадая вслух, съедет или не съедет Глебка. В конце концов все сошлись на том, что съехать с такой горы на коньках невозможно и что Глебка зря бахвалится. Один только Степанок держал Глебкину сторону и ради дружбы поставил на спор свой единственный конек. Спустя несколько минут этот конек перестал быть собственностью Степанка, так как Глебка опрокинулся и, перекувырнувшись два раза через голову, съехал вниз на собственных штанах. При этом он больно ушиб руку и набил на лбу большую многоцветную шишку. Поднявшись на ноги, Глебка долго стоял на месте, обескураженный неудачей и оглушенный падением. Ребята громко смеялись и справлялись, целы ли Глебкины штаны. Зареченский спорщик тут же потребовал выспоренную ледянку. Глебка молча отдал ледянку, потом так же молча повернулся и снова полез на гору... Часто вместе с другими ребятами Глебка играл в партизаны. Боевые действия развертывались почти всегда на лесной опушке, и для большой свободы маневрирования играющие становились на лыжи. У всех были обычные деревенские лыжи-самоделки, и только один Глебка владел настоящими охотничьими лыжами. Он гордился этими отцовскими лыжами, выкрашенными сверху в красный цвет и подбитыми серебристой нерпой. Они не проваливались на целине и благодаря обивке не скользили назад на подъемах. Эти преимущества Глебкиных лыж сказывались тогда, когда увлеченные игрой ребята оставляли исчерченную лыжными следами опушку и углублялись в лес. Там на пухлой целине Глебка быстро настигал на своих лыжах любого из "врагов". Он уверенно шел впереди своего отряда по заваленному снегами бору, ища следы укрывшегося противника. Поиски заводили иногда в темную лесную глухомань. В лесу стояла настороженная тишина, и за каждым древесным стволом чудилось неведомое и таинственное. Случалось, что разгоряченному игрой Глебке начинало вдруг казаться, будто он преследует всамделишних врагов, затаившихся в воронихинском лесу. ...А может не врагов, а друзей суждено ему встретить в лесной чащобе, друзей дорогих и желанных? Ведь говорили же все кругом о красных партизанах. Правда, вблизи Приозерской они не показывались, но соседняя Порецкая волость была целиком под их властью. Они часто заходили в прифронтовые деревни, появлялись иногда и в глубоких тылах врага. Они вырастали, словно из-под земли, на дорогах, по которым двигались интервенты, громили их обозы, разбрасывали среди населения, среди вражеских солдат листовки и внезапно исчезали, словно лесные духи. Кто знает - не таятся ли они вон за этой седой елью, обнявшей мохнатыми лапами заснеженную кучу валежника, точно желая укрыть кого-то. И в самом деле, когда Глебка подошел ближе, сугроб вдруг ожил. Большой ком снега упал вниз и рассыпался серебряной пылью. Валежник ломко хрустнул, темные еловые лапы вздрогнули и тихонько качнулись. Вместе с ними вздрогнул и Глебка. Он остановился, как вкопанный, но тут же с губ его сорвалось досадливое: - Эх, косой черт! Выскочивший из-под валежника беляк уже чесал по целине, и вслед ему несся резкий свист ребят. Беляк исчез за стволами, исчез и увязавшийся за ним Буян. Его громкий лай постепенно затихал вдали. В лесу снова наступила тишина. С темного неба падали синие сумерки. Пора было кончать игру. Лениво перекликаясь, усталые ребята возвращались в Ворониху. У избы Квашниных Глебка прощался со Степанком. Степанок звал к себе. Выходила на крыльцо Ульяна и тоже звала зайти в избу. Глебка заходил. Но едва наступала темнота, он становился на лыжи и убегал к себе в сторожку. Напрасно уговаривал Степанок остаться на ночь, напрасно овдовевшая, осунувшаяся Ульяна, жалея оставшегося без надзора лесничонка, звала его перейти жить в свою избу. Глебка хмуро отнекивался и неизменно возвращался к себе домой. Отец сказал: "Жди". Он непоколебимо верил в то, что отец сдержит свое обещание и рано или поздно вернется, несмотря на разделявшую их линию фронта, несмотря ни на что. Глебке казалось, что, если он уйдет надолго из дому, как раз в это время отец и может придти. Когда особенно тягостным становилось это долгое ожидание, Глебка выходил поздним вечером на дорогу, ведущую в Заречье, и долго смотрел на раскатанные санными полозьями и блестевшие при звездах колеи. Он смотрел туда, где памятным осенним утром исчезла за поворотом телега с укрытыми под рогожей винтовками. Ему казалось, что он слышит грохот ее колес и видит машущего ему рукой отца. Он с тоской вглядывался в мутную ночную темень и вслушивался в настороженную лесную тишину. Все было неподвижно и безмолвно. Только изредка потрескивал на морозе заиндевелый ствол сосны. Глебка возвращался в сторожку и уныло слонялся из угла в угол. К нему подхо