, положил было руку на стол, но тотчас снял, так как было слишком заметно, что рука дрожит. Офицер положил ее на колено, но она и там продолжала подрагивать. - Что вы так волнуетесь, лейтенант? - спросил Самарин. - Я? - переспросил офицер, с трудом обретая дар речи и облизывая языком пересохшие губы. - Я? Разве?.. Рот офицера повело вкривь. Он замолчал. Язык плохо ему повиновался. В глазах его застыл страх. И это было так очевидно, что Самарин и Полосухин переглянулись. Потом Самарин повернулся в сторону солдата и спросил: - Наверно, ваши офицеры распространяли среди солдат всякие россказни о том, что большевики - варвары и звери, что они пытают и расстреливают пленных? Солдат откашлялся и сказал простуженным голосом: - Сказать по совести - было такое дело. Говорили не раз и не два и писали в газетах. Потом книжечки такие бесплатно нам давали, специально составленные про эти самые, извините, большевистские зверства. - Что же, солдаты верили этим глупым и диким басням? Солдат поежился и, вздохнув, ответил: - Сказать по совести, кое-кто и верил, но у нас в роте дураков не так, чтобы очень много. - А как среди офицеров? - спросил Самарин, поворачиваясь к другому пленному. Офицер молчал, как будто еще не понимая, о чем идет речь. - Эх вы, - усмехнулся Самарин. - Собственных измышлений, собственной тени боитесь. - Я ничего не боюсь, - сказал офицер с неожиданной, решительностью. - Я офицер американской армии. С ним вдруг произошла разительная перемена. Он выпрямил корпус, рот перестал подергиваться, руки - дрожать. Самарин усмехнулся этой перемене. Офицер понял и поверил, что ничего дурного большевики с ним делать, видимо, не собираются, и страх оставил его. Самарий сказал иронически: - Вот и хорошо. Можно значит нормально разговаривать. - Он подвинул к себе документы пленного и спросил: - Итак, я имею дело с лейтенантом Гильбертом Мортоном, офицером роты триста тридцать девятого полка? - Да, - кивнул офицер. - Я лейтенант Мортон. - А чем вы занимались до того, как стали лейтенантом? - Я? Ну, я немножко занимался биржей. - Что вы называете "немножко заниматься биржей"? Конкретней. - Конкретней, я следил за движением на бирже некоторых бумаг и ценностей, контролировал и направлял по возможности это движение по поручению моего банка. - Вашего банка? Вы имеете свой банк? - О нет еще, что вы. Я просто связан с одним из банков определенным образом. - Определенным образом - это очень неопределенно. Впрочем, не будем тратить время на выяснение подробностей вашей биографии. Коротко говоря, вы банковский и биржевой делец? - Это так, - кивнул лейтенант важно. - Хотя это, как я понимаю, не одобряется вами. Вы ведь не принимаете нашей политической системы и не любите американцев. - Вы так думаете? - иронически усмехнулся Самарин. - Должен вам сказать, что вы сильно заблуждаетесь. У нас нет никаких оснований не любить американцев, как нет оснований не любить какой-нибудь другой народ. Мы не любим американских империалистов, которые послали в нашу страну войска, чтобы грабить и убивать нас, но мы не смешиваем их с американскими трудящимися, с американским народом. Думаю, что и вам это хорошо известно. Если вам, несмотря на это, все же охота наивничать и прикидываться незнайкой, что ж - ваше дело. Самарин пожал плечами и принялся перелистывать лежащие перед ним бумаги. Потом он вдруг вскинул голову и глянул прямо в лицо офицеру: - А ведь мы с вами уже встречались, наверно, лейтенант Мортон? Лейтенант Мортон вздрогнул от неожиданности, и рот его снова повела короткая судорога. - Но как это может быть? Это невозможно. - Весьма возможно, - сказал Самарин, не спуская с лейтенанта глаз. - Я участвовал в январе во взятии Шенкурска, а как раз его оборонял ваш триста тридцать девятый полк. - Но ведь оборонял не весь полк, а только часть его, - торопливо, сказал лейтенант. - Какая часть? - быстро спросил Самарин. - О, я не знаю. Но нашей роты там не было - это уж я могу сказать наверное. Внимательно наблюдавший за пленным Самарин видел, что вначале, когда он сказал о том, что они с лейтенантом встречались, тот испугался, так как, повидимому, его рота творила по деревням такие дела, что лучше было не встречаться со свидетелями этих дел. Но при упоминании о Шенкурске, испуг прошел. Из этого Самарин заключил, что рота лейтенанта Мортона действительно не была под Шенкурском. Самарин задал еще несколько вопросов, чтобы установить, откуда пришла рота на железную дорогу - из Архангельска или с другого участка фронта и с какими красными частями сталкивалась. Лейтенант Мортон отвечал на вопросы путано, ссылался на плохую память, на то, что названия русских деревень и станций очень трудны и их невозможно запомнить, на то, что он, в сущности говоря, не военный человек и вопросы дислокации и прочие военные премудрости ему чужды и он их плохо усваивает. - Что-то очень уж много он говорит, - заметил Полосухин, внимательно приглядываясь к Мортону. - Много говорят тогда, когда стараются ничего не сказать, - отозвался Самарин. - Обычная история. Полосухин понимающе хмыкнул и кивнул головой. - Может, пора уж солдата поспрошать или учинить им перекрестный допрос? Полосухин перевел взгляд с лейтенанта на солдата и тотчас прибавил с живостью: - Впрочем, постой. Знаешь что? Очень мне хочется столкнуть офицера с его же солдатом. Вот именно. Задай-ко ты ему - этому кровососу - вот простой вопросец. Кто его, шкоду, звал сюда в Россию и зачем он сюда пришел? И пусть он не тебе и не мне отвечает на этот вопрос, а своему солдату, вот этому самому солдату, который сидит напротив него. Полосухин сердито задвигал длинными черными усами, сопровождая свои слова энергичными и короткими жестами сперва в сторону офицера, потом солдата, потом опять офицера. Лейтенант Мортон с опаской поглядывал на жестикулирующего начальника особого отдела. Его, видимо, беспокоило сердитое вмешательство Полосухина в допрос, и он не мог удержаться от того, чтобы не спросить, Самарина тревожно и одновременно заискивающе: - Ваш коллега хочет что-то узнать? Не так ли? Самарин сказал насмешливо: - Мой коллега хотел бы задать всего один вопрос. - О, пожалуйста, - поспешно сказал лейтенант, косясь на сердитого Полосухина. - В чем заключается этот вопрос? - В чем? Самарин помолчал, потом чуть подался вперед, налегая грудью на стол и заговорил негромко и глядя прямо в лицо офицера: - Вы вломились в наш дом, черт вас побери. Вы пришли в Россию и незаконно, самочинно занимаете ее территорию. Вы калечите и убиваете наших людей, жжете и разоряете наши города и селения. Вы грабите и вывозите к себе наши ценности, наши богатства, не имея на то ни малейшего права. Вы привели с собой солдат, вы привели с собой и этого солдата, которого заставляете делать то же самое, при этом всячески избегая говорить ему правду об истинных целях вашей кровавой интервенции и пичкая его огромным количеством фальшивок и заливая его помоями лживой информации. Объясните же, наконец, ему хоть однажды истинную, подлинную цель вашего набега на Россию, ваших убийств и захватов. Объясните ему, зачем, ради чего, ради каких целей вы оторвали его от родных и близких и привезли сюда, ради чего он должен здесь вести ненужную ему войну с русскими, которые никогда ничего дурного ему не делали и не собирались делать. Вот он, ваш солдат, перед вами и ждет вашего прямого и ясного ответа. - А. Да... - вдруг вскрикнул солдат, и все находившиеся в комнате вздрогнули от этого неожиданного и тонкого вскрика. Маленький тщедушный солдат приподнялся на табурете и протянул вперед руку, словно собираясь говорить. Но порывистое движение его осеклось. Он снова опустился на табурет, глядя на своего офицера так, точно впервые его увидел. Лейтенант Мортон отвернулся от него, предпочитая обращаться к Самарину. - Ну? - сказал Самарин настойчиво. - Что же вы молчите?.. Мортон поерзал на табурете и сказал, наливаясь кровью. - Но... как бы вам сказать... Я весьма затруднен... Я... Это же, собственно говоря, политический вопрос, э-э, политический и сложный вопрос и притом вне моей компетенции... Я ведь, собственно говоря, военный человек... А? Вы должны понять мое затруднение... - В общем-то понятно, конечно, - сказал Самарин и коротко рассмеялся. - Одно вот разве что не понятно. Несколько минут тому назад вы отвиливали от ответов на военные вопросы, ссылаясь на то, что вы, собственно говоря, человек не военный, а сейчас, отвиливая от другого рода вопроса, вы утверждаете как раз обратное. Как же это так, а? Самарин с минуту ждал ответа на свой вопрос, но, не дождавшись, повернулся к солдату. - А что думаете насчет всего этого вы, Кид Шарки, так, кажется, вас зовут, судя по документам? - Да, - кивнул солдат, повернувшись всей грудью к Самарину. - Так оно и есть. Кид Шарки, город Гран Рапид, штат Мичиган, столяр Кид Шарки, дурак Кид Шарки, наглотавшийся до рвоты брехни этаких вот молодчиков. Солдат резко повернулся к офицеру, точно вспомнив, что не все в нем рассмотрел. Потом покачал своей большой угловатой головой и снова повернулся к Самарину. Больше он уже не обращал на офицера никакого внимания, как будто того не было в комнате. Он оперся о стол, возле которого сидел, и положил на него руки. Руки были темные, заскорузлые, тяжелые и казались слишком большими для худощавого малорослого солдата. - Значит, вы спрашиваете, мистер русский комиссар, что же я думаю по этому вопросу? По совести сказать, я думаю, что мне пора домой. Солдат в волнении поднялся с табурета, не замечая этого, не замечая и своего волнения при упоминании о доме. Было похоже, как будто он вот сейчас собирается надеть шапку, выйти из этой комнаты, из этой избы и отправиться к себе домой, в Гран Рапид, штат Мичиган. Он даже безотчетным движением оглянулся на дверь, но тотчас, впрочем, отвернулся от нее и, нахмурясь, заговорил быстро и сбивчиво: - Слушайте, вот в самый раз, в прошлое воскресенье, в это время я узнал, что еще месяц назад мои, значит, земляки обратились в Конгресс, понимаете, в самый Конгресс, с требованием вывести американские войска из России. Видите, какое дело получается. Я здесь, а они, понимаете, там. А ведь их там в Гран Рапиде тысчонок двадцать таких, как я. И вот, значит, собрались со всех заводов и с моей фабрики на митинг и потребовали от Конгресса, чтобы, значит, оставить в покое русских рабочих. Русские сами разберутся, что им делать. Что, неправильно? А я говорю - правильно! Солдат с внезапной силой ударил по столу узловатым кулаком, так что чернильница подскочила вверх и едва не опрокинулась. - Я говорю - правильно! И если говорить по совести, мистер русский комиссар, то у нас в роте многие ребята говорят точка в точку то же самое. Не скажу, что все. Нет, этого я не скажу. Но все-таки многие как раз в этом роде думают о событиях. Честное слово, порядочно ребят так вот и думает. И сказать по совести, мы знаем много, чего нам не хотят говорить и что скрывают от нас. В Архангельск, знаете ли, приходят суда со снаряжением и так далее. Ну, мы, понятно, с матросами этих судов имеем кой-какие дела и сведения разные имеем. И газеты тоже имеем и не только обязательно те, которые читают наши офицеры. Да. Так вот в воскресенье я как раз в такой газете и прочел про моих земляков из Гран Рапида, что они требуют, значит, чтобы я вернулся домой. Я и говорю тогда своим ребятам: "Что ж, это как раз подходяще и в самый раз то, что я думаю. Верно. Пора домой. С какой стороны ни погляди - пора домой". Солдат умолк на минуту. Он тяжело дышал и по лицу его струился обильный пот. Он вытер его рукавом таким движением, каким, верно, привык делать это во время работы у себя на фабрике, когда обе руки заняты работой и инструментом. Самарин посмотрел на эти руки и спросил, улыбнувшись: - Соскучились, поди, по рубанку? Солдат осторожно прервал движение и тоже посмотрел на свои руки. Потом глубоко вздохнул и сказал тихо: - Соскучились-таки. Самарин кивнул и, внезапно задумавшись, посмотрел в окно. За окном было еще солнечно и просторно. Сахаристо сверкал снег на крыше стоящей через дорогу избы. Самарин отвернулся и продолжал допрос. Вскоре он отпустил пленных и, поднявшись из-за стола, подошел к стоявшему у окна Полосухину. Пленные шли в сопровождении конвойного красноармейца через двор к воротам. Впереди, твердо ступая, шагал маленький большеголовый солдат. Крупный, полнеющий офицер, ссутулясь, шел сзади. Самарин кивнул на солдата и сказал с оживлением: - Послушай, что если пустить листовкой обращение этого солдата к своим товарищам по роте. Настроение в их роте, по-моему, вполне для этого подходящее. - Вполне, - поддержал Полосухин, и глаза его загорелись боевым огоньком. - Можем своими силами на шапирографе пустить. Пошли в политотдел. Поговорим. - Пошли, - согласился Самарин, и спустя несколько минут оба вышли на деревенскую улицу и направились в политотдел дивизии. ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ. ДАЛЬШЕ ПОЕЗД НЕ ИДЕТ Паровоз весело бежал вперед. Настал день. Поезд часто останавливался. Глебка во время остановок прятался на тендере. Иногда он не сходил с тендера и на перегонах. Если бы не морозец, усиливающийся встречным ветром, то Глебка всю дорогу так и проехал бы на тендере. Ему очень нравилось смотреть с высоты на мимо бегущий белый мир. Время от времени молодой кочегар с глазами, подведенными угольной пылью, с блестящими, точно фарфоровыми белками и такими же блестящими белыми зубами, кричал Глебке: - Эй, душа на колесах, иди, давай, греться. Глебка спускался в паровозную будку и следом за ним прыгал вниз Буян. Кочегар запускал пальцы в густую собачью шерсть. - Эх, хороша шуба. Сколько плачено? Он тормошил пса, хватая его то за бок, то за загривок и приговаривая: - Сколько плачено? А? Буян, засидевшийся на месте, с удовольствием вступал в игру, теребил кочегара за рукав рубахи и баловано урчал. Они быстро подружились, и пес льнул к молодому белозубому кочегару. Глебка глядел на их возню и довольный усмехался. Ему кочегар нравился еще больше, чем Буяну. Было в этом человеке что-то располагающее к себе с первого взгляда. Он был постоянно оживлен и деятелен, постоянно стремился управлять всем, что его окружало. Помимо прямой своей работы у паровозной топки, он все свободное время что-то протирал, скоблил, что-то делал для машиниста, потом для Глебки, устраивал Буяна, нашел даже для него кусок мешковины и подостлал на тендере, чтобы пес не так сильно измазался углем. Для Глебки он устроил на тендере укромный уголок и командовал, когда нужно прятаться. Глебка понимал, что передан Шилковым на время пути по железной дороге в руки этого кочегара и беспрекословно выполнял все его распоряжения. Когда Глебке приходилось забираться на тендер, кочегар, случалось, заглядывал к нему ненадолго и говорил что-нибудь веселое и ободряющее. Иногда, вытирая ветошкой руки, он мурлыкал себе под нос. Товарищ, я вахту не в силах стоять, - Сказал кочегар кочегару. - Огни в моей топке совсем не горят, В котлах не поднять больше пару. Несмотря на грустные слова, песня не казалась печальной. Голос певца звучал негромко, мягко и чисто. С каждым часом, с каждой минутой пути этот человек нравился Глебке все больше. Спустившись как-то с тендера в паровозную будку погреться, Глебка спросил кочегара, как его зовут, как его фамилия? Кочегар отшутился: - Зовут зовуткой, величают уткой, фамилию обронил да поднять забыл. Он подмигнул Глебке, потом, повернувшись к нему спиной, открыл топку и принялся шуровать в ней. Ни имени, ни фамилии своей он так и не сказал. К концу дня Глебка, задремавший было в тепле возле топки, проснулся от резкого скрипа тормозов и одновременно от легкого толчка в бок. - Сыпь на тендер. Стоянка, - сказал кочегар, блеснув фарфоровыми белками и ослепительной полоской зубов. Глебка схватил в охапку Буяна и полез на тендер. На остановках ему строго приказано было не выглядывать наружу, и Глебка свято выполнял этот приказ. Он готов был выполнить любые требования и любые приказы, лишь бы двигаться быстрей вперед. Стоянки задерживали движение, и потому Глебка терпеть их не мог. На этот раз стоянка была длительной. Наконец, поезд тронулся, и Глебка, обождав с минуту, как велел кочегар, выглянул, наконец, наружу. Поезд убегал от станции к лесу. Глебка оглянулся на станцию да так и застыл с неловко повернутой головой. Станция, от которой уходил поезд, была Приозерская. В следующее мгновение она скрылась из глаз, загороженная железнодорожными составами, а затем и вовсе исчезла за изгибом дороги. Но и этого короткого мгновения достаточно было для того, чтобы глаза Глебки охватили знакомые строения, обгоревшие во время прошлогоднего пожара, пакгаузы, лишенную верхушки водокачку и дорогу, убегающую от станции в лес. Глебка знал, что если пройти по этой дороге до первого поворота, то оттуда уже можно будет разглядеть сторожку... У Глебки защемило сердце. Хотел ли он в эту минуту оказаться там, на своей станции, в своей сторожке? Нет. Все, чего он сейчас хотел, - это двигаться вперед, как можно быстрей двигаться вперед. И все же при виде мелькнувших перед глазами знакомых строений Приозерской у него защемило сердце, и он почувствовал себя сиротливо одиноким. Он пригорюнился, обратив глаза на издавна знакомую панораму окрестностей Приозерской. Буян, словно почувствовав его состояние, поднял морду и лизнул его холодную щеку горячим влажным языком. Глебка обхватил пса рукой за шею. Что-то крикнул снизу кочегар, но что - Глебка не расслышал и не отозвался. Через минуту из паровозной будки высунулась голова кочегара. - Ну как? Жив еще покуда? - сказал он, подмигнув Глебке. - Язык не отморозил? Глебка хотел ответить, но вдруг почувствовал, что у него перехватило горло, и вместо ответа он только отрицательно мотнул головой. Кочегар хмыкнул и, внимательно поглядев в тоскливые глаза Глебки, сказал тихонько и ласково: - А ну, парень, не буксуй на подъеме. Все будет, как надо. Пошли греться. Он шутливо надвинул заячью ушанку на самый нос Глебки. Эта грубоватая шутка и слова кочегара сразу изменили настроение Глебки. Ему стало легче и веселей. Чувство одиночества, охватившее его минуту тому назад, теперь оставило его, и он стал спускаться в паровозную будку. Вскоре стало смеркаться. Седоусый машинист, не произнесший за всю дорогу и двух десятков слов, сказал, обращаясь к Глебке: - Ну, пассажир первого класса, подъезжаем. - Как подъезжаем? - удивился Глебка. - Это разве фронт уже? - Фронт впереди, - сказал машинист. - Но такие поезда, как мой, дальше не идут. Там особого назначения транспорт: дрезина больше. А со мной теперь можно только обратно в Архангельск. - Зачем обратно? - испугался Глебка. - Мне обратно не надо вовсе. Он тревожно глянул на кочегара. Тот, перехватив его взгляд, отозвался успокоительно: - Не тревожься, парень. Получишь путевку дальше. Кочегар слегка подтолкнул Глебку к ведущей вниз железной лесенке и сказал строго, без улыбки: - Вот слушай, что я тебе скажу, и запоминай как следует. Вместе со всеми на остановке слезать тебе нельзя. Не доезжая с полверсты, машинист подтормозит. Ты на тихом ходу прыгай, да смотри вперед прыгай и пробеги немного, а то кувырнешься головой в снег. Спрыгнешь с таким расчетом, чтобы сразу с ходу за ту вон кладку шпал завернуть. Как машинист опять пару даст, и поезд уйдет к остановке, ты из-за шпал вылезай и вали мимо поленницы дров к тому разваленному вагону. Там притулишься к стенке и жди меня. Я вскорости к тебе прибегу и скажу, куда и как дальше идти. Понял? - Понял, - отозвался Глебка, жадно слушая кочегара и чувствуя, как по спине пробежал колючий холодок. Он был взволнован и не мог унять волнения. Неужели приехали? Неужели конец пути? Ну да. Не иначе. Вот и машинист притормаживает. Напутствуемый последними советами кочегара, Глебка спустился на самую нижнюю ступеньку и, схватившись левой рукой за поручень, застыл, приноравливаясь к прыжку. - Сигай, - негромко и отрывисто скомандовал кочегар. - И сразу за шпалы. Глебка прыгнул вниз и, пробежав шагов десять, пырнул за сложенные высокой клеткой шпалы. Следом за ним спустившийся вниз кочегар ловко выкинул на снег Буяна. Поезд прибавил ходу и ушел к остановке. Глебка просидел с минуту на корточках за шпалами, потом перебежал к длинным полузанесенным снегом поленницам дров и торопливо затрусил к указанному ему разбитому вагону. Благополучно добравшись до места, Глебка присел на корточки и привалился спиной к стенке вагона. Волнение его еще не улеглось. Он часто дышал и вытирал рукавицей выступивший на лбу пот. Буян валялся по снегу, а потом долго фыркал и отряхивался. Глебка огляделся. Местность показалась ему знакомой. Он привстал и принялся внимательно приглядываться ко всему, что его окружало. Строения, железнодорожные пути, заставленные сплошь красными вереницами вагонов, цепь теплушек, снятых с колес и поставленных прямо на землю, пристанционный поселок с низкими бараками - все это Глебка уже видел. Несомненно, он попал в знакомое место. И вдруг у него точно глаза раскрылись... Да ведь это же тот разъезд, с которого он начал свое путешествие по железной дороге. Тут он сел ненароком в эшелон, идущий на Архангельск. Вот оно что. Он тогда ошибся, а судьба исправляет теперь его ошибку, приведя назад к тому месту, где надломился его прямой путь на юг. Судьба, конечно, была ни при чем. В том, что Глебка вновь очутился в знакомом месте, ничего удивительного не было. Да, это был тот разъезд, превращенный в прифронтовую перевалочную базу, с которого Глебка прямым путем угодил в Архангельск, разъезд, дальше которого прифронтовые поезда не ходили. - Вот так раз! - воскликнул он, обращаясь к вертевшемуся перед ним Буяну, и, радостно прищелкнув языком, схватил пса за ухо. Буян тотчас отозвался на это приглашение к игре и, припав мордой к передним лапам, коротко полаял. Он почти безошибочно умел различать малейшие оттенки настроения своего хозяина и немедленно настраивался на тот же лад. Сейчас он видел, что Глебка чем-то доволен, а так как каждая Глебкина радость удесятерялась в верном собачьем сердце, то Буян пришел в неистово веселое настроение. Это настроение питалось еще и тем ощущением свободы, какое испытывал Буян, оставив, наконец, пыхтящую, движущуюся и противно пахнущую железом конуру на колесах, в которой пришлось провести весь день. Радостно подвизгивая и всхрапывая, он кидался из стороны в сторону, взлаивая, скреб передними лапами снег, припадая к ним то одной щекой, то другой, наконец, в совершенном упоении поднял кверху узкую морду и, оскалив зубы, словно засмеялся. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ СНОВА В ПОХОДЕ Радость была недолгой. На смену ей набежали заботливые и беспокойные мысли. Конечно, то, что станция знакома, - это хорошо, потому что теперь Глебка знает, в какой местности находится, но ведь станция - это не конец пути, а только начало. Отсюда и трогаться к фронту, чтоб как можно скорей дойти до места... Но надо вот кочегара ждать: он обещал сказать, что дальше делать и куда идти. Где же он? Чего это он не идет? Глебка озабоченно насупился. Буян, резвясь, схватил его за подол ватника. - Будет, - строго оборвал он пса, и тот, разом присмирев, сел на снег и принялся глядеть по сторонам. Глебка смотрел только в одну сторону - туда, где в трехстах метрах от него стоял пришедший поезд. У него было острое зрение и, несмотря на порядочное расстояние и надвигающиеся сумерки, он отлично видел все, что происходило на путях. Он видел встречающего поезд дежурного, видел выскакивающих из теплушек солдат, идущего вдоль состава дорожника в кожаных рукавицах и с молотком на длинной в аршин рукоятке. Потом взгляд его задержался на стоявшем посредине поезда классном вагоне. Возле этого вагона толпилось много солдат с короткими карабинами за плечами. Внезапно Глебка заметил, что с десяток рыжих шуб с такими же короткими ружьями сгрудилось около паровоза. Глебка не мог рассмотреть, что они там делают, но сердце его вдруг тоскливо заныло... И что это в самом деле, как долго кочегар не идет. Ведь сам же сказал: "Я в скорости к тебе прибегу". Где же тут вскорости, когда уж, наверно, полчаса прошло, а его все нет. И чего это солдаты собрались у паровоза? Только мешают, наверно, кочегару. Может, ему при них нельзя уйти? Глебка тревожно вглядывался в густеющие сумерки, и нетерпение его возрастало с каждой минутой. И вдруг он увидел кочегара, увидел и сперва не поверил собственным глазам. Все было не так, как предполагалось и как о том договаривались на паровозе. Кочегар шел не к Глебке, а мимо него, по дороге, ведущей от платформы к длинным баракам-казармам. Кочегар шел не один. Он шел под конвоем американских солдат, державших карабины наперевес. Рядом с ним в окружении солдат угрюмо шагал еще один железнодорожник. Позади этой группы, шагах в двадцати от нее, неторопливо шли два иностранных офицера. Один из них был офицер с птичьим лицом, которого Глебка видел утром на архангельском вокзале, второй был тот самый розовощекий с трубкой и в шинели с выдровым воротником... Внезапно с удивительной отчетливостью Глебка увидел этого офицера с холодным, гладким, розовым лицом, стоящим возле ледяной горы в Архангельске, и тотчас услышал голос столяра Сутугина, объясняющего на бегу: "...то контрразведчик английский, палач, это нам в точности известно..." Глебка не ошибался. Этот майор Иган. Рядом с ним шел капитан Митчел, стараниями которого была организована облава на поезд, идущий из Архангельска на фронт. Облава, которая должна была обнаружить связи архангельского большевистского подполья с фронтом, оказалась почти бесплодной. Повальный обыск в вагонах среди солдат и поездной бригады не дал ожидаемых Митчелом результатов. Только у одного кондуктора нашли большевистскую прокламацию да на тендере паровоза под кучей угля обнаружили несколько брошюр Ленина. Кондуктора и паровозного кочегара арестовали и теперь вели в один из пристанционных бараков, превращенных в гауптвахту. Глебка не мог ничего знать об этих событиях. Он только видел, что контрразведчик и его солдаты схватили и ведут куда-то кочегара - веселого, заботливого, белозубого кочегара... Ничего доброго ждать от контрразведчиков не приходилось. Это-то Глебка знал отлично. Его точно обухом по голове хватили, когда он увидел на дороге кочегара, идущего под конвоем камманов. Буян, глядя на проходящих по дороге, глухо заворчал, потом, подавшись вперед, коротко залаял. Глебка схватил его за загривок и крепко прижал к себе. Никто, кажется, собачьего лая не услышал или, услышав, не обратил на него внимания, никто, за исключением кочегара. Глебка увидел, как он замедлил шаг и повернул голову в его сторону. С минуту он глядел туда, где, притулясь между сугробом и разбитой теплушкой, сидел оторопевший Глебка. Потом он повернулся лицом к видневшемуся за станцией лесу и, подняв руку, махнул в его сторону. Один из солдат сейчас же подскочил к нему и угрожающе поднял ружье. Но кочегар даже не взглянул на него. Он вдруг круто остановился, весь вытянулся и, снова махнув рукой в сторону леса, закричал зычно и раскатисто: - Уходи-и-и... Дважды прокричал он свое зычное "уходи" и, видимо, хотел крикнуть в третий раз, но не успел. Американец с размаху ударил его прикладом карабина по голове. Кочегар зашатался и медленно опустился на снег. Среди конвоиров произошла сумятица. Шедшие сзади офицеры прибавили шагу и подошли к группе. Один из офицеров что-то сказал солдатам. Две рыжие шубы, закинув карабины за плечи, стали поднимать кочегара и, подняв, потащили дальше, держа под руки. Третий солдат зло ударил дулом карабина по затылку другого арестованного, и все тронулись дальше. Скоро они завернули за угол большого барака и скрылись из виду. Глебка сидел на снегу, неподвижный и растерянный. Уже давно смеркалось, и вокруг потемнело, уже зажигались в далеком небе первые звезды, а Глебка все сидел, скрючившись за сугробом, не чувствуя ни холода, ни голода. Вывел его из оцепенения Буян. Он ткнулся теплой мордой в Глебкино лицо и сочувственно заскулил. Эта ласка окончательно вывела Глебку из равновесия. Он обхватил шею пса руками и горько заплакал. Он плакал в первый раз за всю дорогу, и слезы его были жгучи и неутешны. Буян осушал эти слезы ласковым горячим языком и обслюнил все лицо Глебки. Наконец, Глебка перестал плакать. Он провел по лицу рукавом ватника и, судорожно перехватив дыхание, поднял голову. Стало как будто легче, словно слезы смыли с его сердца все самое тяжелое и горькое. Над головой мигали неяркие еще звезды. Глебке вспомнилась зеленая утренняя звезда, навстречу которой нес его, попыхивая дымком, чумазый паровоз. Теперь ее не было. Не было и машиниста, который так уверенно вел паровоз навстречу сияющему огоньку звезды. Не было и белозубого кочегара, который всегда знал, что и как надо делать. Подумав о кочегаре, Глебка представил его себе так живо, как будто он стоял рядом с ним. Конечно, он с ним. И разве он не подал, как всегда, нужный совет, разве не сказал, что теперь делать?.. Он махнул рукой в сторону леса и закричал: - Уходи-и-и... Этот раскатистый зычный крик и сейчас стоит в Глебкиных ушах. И это и есть совет и приказ кочегара - последний совет и последний приказ... Надо уходить, поскорей уходить в лес. Глебка поднялся на ноги. Все тело ныло от неудобного положения, в котором он долго находился. Плечи поламывало от холода. Лицо, влажноватое от слез и ласк Буяна, прихватила тонкая морозная корочка. Но все это теперь ничего не значило. Чувство горькой беспомощности, овладевшее было им, теперь прошло. Он распрямил плечи и огляделся. На путях зажглись огоньки стрелок. Засветились огни на разъезде и в поселке. Внимательно вглядевшись в окружающее, Глебка угадывал очертания знакомых строений разъезда. Сумеет ли он найти темным вечером ту старую перебитую снарядом ель, под которой спрятал ружье и лыжи? Глебка шел по глубокому снегу напрямик в сторону леса. Разыскать ель, несмотря на темноту, оказалось не так уж трудно. Линия бараков, в каждом из которых светились боковые окна, обозначалась в темноте достаточно ясно. Дойдя до леса и взяв влево, Глебка легко вышел вдоль опушки на эту линию. Старая лохматая перешибленная снарядом ель с вершиной, упавшей тут же к ее подножию, была очень приметна, и Глебка ее скоро разыскал. Но дальше все пошло не так гладко. Отмерив от ели в глубь леса положенные сорок шагов и раскопав в этом месте снег, он ничего не обнаружил. Он принялся копать по соседству, с ужасом думая: а что, если вдруг он не найдет ни ружья, ни лыж, что если кто-нибудь подсмотрел, как он их прятал и, откопав, забрал себе? Что будет он тогда делать? Как пойдет глухими лесами, занесенными саженным снегом, без лыж и без ружья? От этих мыслей Глебку, несмотря на холод, прошиб пот. Он заспешил, засуетился, и от этого работа пошла хуже и бестолковей. Он рыл, где попало и как попало, выкапывая одну за другой снежные ямы, но все было напрасно. Единственными орудиями при этих раскопках были собственные руки и ноги, и Глебка быстро уставал. В валенки набивался снег, рукавицы намокли, и руки стали коченеть. Все это усиливало смятение и растерянность Глебки, и кто знает, чем бы кончились поиски, если бы не пришел на помощь Буян. Видя, как Глебка одну за другой роет снежные ямы, он принял это за какую-то новую игру, в которой его приглашают принять участие. Он стал тоже рыться в снегу рядом с Глебкой, бойко работая передними лапами и отбрасывая снег назад. В пылу игры Буян невзначай сунулся под самые ноги Глебке, и тот придавил ему лапу. Пес взвизгнул, и тут только Глебка обратил на него внимание. Будь Глебка в более спокойном и уравновешенном состоянии, он бы заметил работу Буяна раньше, и ему бы раньше пришло в голову использовать пса в качестве помощника. Но охваченный смятением и выведенный из равновесия, он не подумал об этом и лишь теперь, увидев копающегося в снегу Буяна, сообразил, что пес может ему помочь. Играя с псом, Глебка часто заставлял его искать спрятанные вещи, и не было случая, чтобы Буян не нашел спрятанное. Вспомнив об этом, Глебка на минуту прекратил свои раскопки и выпрямился. Было заметно, что он отклонился от линии бараков влево. Он сделал несколько шагов в сторону, стал на линию, вынул из кармана ватника тряпицу с завернутым в нее патроном. Присев на корточки перед Буяном, Глебка осторожно развернул тряпицу и дал псу обнюхать патрон. После этого он выпрямился, копнул валенком снег и приказал: - Ищи, Буянко, ищи! Он сунул патрон в карман и громко повторил: - Ищи! Ищи! Буян рьяно принялся за поиски, и не прошло и пяти минут, как из-под его лап, с силой отбрасывающих снег назад, показались зеленые ветви ельника. Глебка кинулся к Буяну и стал помогать ему. Вдвоем они живо отрыли кучу елового лапника и в глубине зеленого, пахучего вороха Глебка нащупал, наконец, холодную сталь ствола. Глебка даже вскрикнул от радости и, став на колени, осторожно высвободил ружье от ветвей. Потом он вытащил лыжи, на которых навален был лапник, и поставил их на снег. Буян, прыгая вокруг него, взвизгивал и всхрапывал от удовольствия. Вся эта игра очень нравилась ему, и он готов был продолжать ее. Может быть, еще что-нибудь спрячут и велят искать? Он встал на задние лапы и передними нетерпеливо поскреб Глебкины ватные штаны. Глебка потрепал его по загривку и сказал: - Молодцовски. Ай да ты. Ай да пес - собака. Буян подпрыгнул, стараясь достать мордой до Глебкиного лица, но Глебка пресек дальнейшие попытки резвиться. - Сряжаться надо в дорогу, - сказал он озабоченно и тотчас принялся за дело. Он отряхнулся от снега, перетянул покрепче ременный поясок, обдернул ватник. После этого он осмотрел ружье и ощупал его. Все, по-видимому, было в исправности. Глебка вытащил из кармана завернутый в тряпицу патрон, наскоро обтер тряпицей металлические части ружья и зарядил его. Затем он закинул ружье за плечи и занялся лыжами. Лыжи оказались в полном порядке, и Глебка немедля прикрепил их к ногам. Теперь все было готово. Он выпрямился во весь рост, сунул отсыревшие рукавицы за пазуху, чтобы таким образом подсушить их, и стал потирать одну о другую озябшие, покрасневшие руки. К ночи заметно похолодало, и теперь ничто кругом не напоминало о близящейся весне. Но Глебка не был неженкой и привык к холодам. Растерев как следует руки, он засунул их глубоко в карманы ватных брюк и поднял голову к ночному небу. Звезды покрупнели, стали ярче, белей. Ими усеяно было теперь все небо. Но как ни много высыпало их на иссиня-черном небе, не было среди них той нежно-зеленой утренней звезды. Глебка нахмурился было, потом упрямо мотнул головой. Пусть. Все одно, завтра она снова взойдет... Глебка вытащил из карманов согревшиеся руки, оправил ремень двустволки, крепче нахлобучил свою заячью ушанку и сказал Буяну: - Пошли. Буян фыркнул, двинулся следом за Глебкой, и оба скрылись в лесной чаще. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ СТРАНА ЖЕЛАННАЯ Темной зимней ночью неприютно в глухом бору. Заплутаться в нем легче легкого. Одному - тоска душу сосет, а случится нежданная встреча - и того хуже может статься. Добрых встреч в ночном бору ждать не приходится. Еще хорошо, если издали в лесной темени загорятся две светлых точки, два волчьих глаза; хуже, если целая волчья стая на твой след выйдет. Тогда охотнику, может случиться, самому стать дичью. Впрочем, волк - еще не самый злой и опасный зверь. Больше волков опасался Глебка встреч с рыжими шубами. Встречи эти были тем более возможны, что, покидая разъезд, Глебка пошел не целиной, а по набитой лесной дороге. Почему выбрал Глебка эту дорогу, хотя она вела не прямо на юг, а уклонялась к западу? Прежде всего потому, что он хотел избежать опасных ночных блужданий в непролазном темном бору. Он пришел на разъезд этой дорогой и знал, что если пройти по ней километров семь и свернуть после того вправо, то скоро выйдешь к Светлым Ручьям. Там, у старого Аникана, Глебка решил заночевать, чтобы наутро двинуться лесами к югу. Буян, видимо, вполне одобрял выбранный путь, так как ему-то бежать по дороге было куда сподручней, чем прыгать в лесу по снежной целине. Он весело бежал впереди, помахивая пышным хвостом, хотя дальше десяти шагов от себя Глебка его не отпускал, чтобы в случае необходимости тотчас взять пса на поводок. Двигался Глебка на своих подбитых нерпой лыжах умело и ходко. Скоро он совсем согрелся. Начали подсыхать положенные за пазуху рукавицы. Впрочем, к этому времени Глебку стали донимать другие заботы. По его расчетам он уже давно должен был дойти до Светлых Ручьев, а их все не было. Прошло еще с полчаса, еще столько же - деревни как не бывало. Стало ясно, что Глебка идет не так, что он сбился с пути. Как же это могло произойти? Единственно, в чем Глебка мог просчитаться, - это свернуть вправо с дороги раньше или позже, чем следовало. Он был в этих местах всего один раз и то днем, а сейчас в ночной темени он мог легко запутаться. Правда, он твердо держался отцовской выучки и строжайших наставлений деда Назара, который постоянно твердил ему: "В лесу ходишь, все вокруг примечай, чтоб всегда назад выйти мог". Глебка все как будто примечал и запомнил, что от того места, где он несколько дней тому назад прятался с Буяном, чтобы пропустить отряд рыжих шуб, дорога до разъезда делает три приметных поворота. Сейчас, проходя обратным путем, Глебка будто бы все три поворота миновал. После этого, по его расчетам, следовало пройти еще с полверсты и тогда свернуть вправо к Светлым Ручьям. Глебка так и сделал, а в том месте, где сошел с дороги, поискал даже свою лыжню, которую протянул от самой деревни до этой лесной дороги. Лыжни он не отыскал, но решил, что, свернув с дороги, он все равно должен наткнуться на деревню. В крайнем случае можно дать несколько кругов, захватывая краем дорогу, и так разыскать либо деревню, либо лыжню, к ней ведущую. Но, видно, в Глебкиных расчетах оказался какой-то пробел Глебка уже был в пути никак не меньше двух часов, но ни деревни, ни лыжни, к ней ведущей, не обнаруживалось. Глебка шнырял по всей округе, отходил от дороги, возвращался к ней, десять раз обманывался, обнаруживая свою же только что им проложенную лыжню, снова оставлял ее, снова петлял по окрестностям - все было напрасно. Положение даже ухудшилось, так как, проплутав еще более часу, он не только не нашел Светлые Ручьи, но потерял и зимник, по которому пришел с разъезда. Попытался Глебка прибегнуть к помощи Буяна, но пес, которому он приказал искать дорогу, никак не мог уяснить себе, чего от него требуют, а Глебка не мог придумать, как бы дать псу понять, что нужно искать дорогу или старую лыжню. В конце концов, Буян сконфуженно уселся на снег, и Глебка оставил его в покое. Сейчас поиски были уже и бесполезны. Даже, наоборот, можно было только еще больше запутаться в лесных дебрях и убрести неведомо куда. Сообразив это, Глебка решил никуда до утра не двигаться и заночевать на месте. Время уже близилось к полуночи. За острыми зубцами черных елей поднялся белый месяц и поплыл в высоком морозном небе. В лесу стало сразу светлей и просторней. Выбрав небольшую ложбинку, Глебка снял с себя торбу и ружье, оставил Буяна возле них сторожем и принялся ставить шалаш из елового лапника. Примостившись с Буяном внутри шалаша-сугроба, Глебка почувствовал, как он устал и как проголодался. Легонько прислонясь спиной к стенке шалаша и осторожно вытянув ноги, Глебка раскрыл свою холстинную торбу и стал на ощупь проверять ее содержимое. Глебка нашел в торбе порядочный сверток с пресными шанежками-сочнями и кусок отварной трески. Сверток этот незаметно сунула в торбу Марья Игнатьевна и сейчас, жуя сочни, Глебка вспомнил, как стояла, провожая его, Марья Игнатьевна на темной архангельской улице и как вились на ветру концы ее шерстяного полушалка. От этих мыслей в холодном шалаше словно теплей стало и сочни показались особенно вкусными. Поплотней заложив вход ельником и снегом, Глебка съежился комочком в углу шалаша и затих. Буян положил голову ему на ноги и задышал теплом в колени. Вокруг стояла непроглядная темень и ничем не нарушаемая тишина. Потом где-то вдалеке, справа от шалаша, протяжно завыл волк. Буян навострил уши и поднял голову. Вой, долгий и тоскливый, сперва словно стелился по земле и был низок, потом поднялся до высокой напряженной ноты и вдруг смолк, точно упал с высоты в тьму. На минуту снова воцарилась тьма и тишь. Потом опять и на этот раз по другую сторону шалаша раздался протяжный и тоскливый вой. Едва ли найдется среди лесных голосов другой, столь же тоскливый и хватающий за душу, как волчий вой. Мурашки пробегают по спине у всякого, кто, сидя где-нибудь в теплой избе или лесной сторожке, услышит зимней ночью эти дикие волчьи песни. Каково же слушать их, сидя морозной ночью в глухом лесу и имея под рукой всего один заряд мелкой дроби. Глебка сидел, сжавшись комочком, прислушиваясь к волчьему вою и чувствуя, как неприятно колючий холодок трогает его затылок под теплой заячьей ушанкой. Он держал ружье на коленях, одновременно сжимая правой рукой в кармане старый складной нож. И то и другое едва ли помогло бы в случае столкновения с волками, но, тем не менее, и то и другое придавало Глебке уверенности. Сила оружия измеряется не только действительной его силой, но и той силой уверенности, которую придает человеку, держащему это оружие. И все же... Все же трудно быть твердым в одиночестве, в тысячи раз трудней, чем на людях, среди множества таких же, как и ты. Одна мысль о близких поддерживает и бодрит. Сейчас прежде всех вспомнился дед Назар, у которого на все случаи жизни были в запасе бодрящие прибаутки, присловья, поученья. Будь он сейчас здесь, в шалаше, он, чтобы подбодрить Глебку, обязательно сказал бы: "Бойся худых дел да нечистой совести, а боле ничего на свете не бойся: ни черной годины, ни злого человека, ни волчьего зуба". Он бы тотчас развеял Глебкины страхи и Глебкину тоску какой-нибудь сказкой или побывальщиной, которых знал великое множество. Может быть, рассказал бы он и любимую Глебкину сказку про Страну Желанную. В этой сказке говорилось про то, как крестьянский сын Егорша Кольцов неведомую Страну Желанную искал. Жил тот Егорша худо и, хоть работал не покладая рук от зари до зари, проку от своих надсадных трудов не видал никакого. Что ни уродит бывало земля, соленым потом Егорши политая, то царь в подать забирал. Коли после того, что и оставалось, то барин отнимал. А там становой понаедет бывало, недоимки какие ни на есть разыщет и последнюю скотину со двора сведет, да еще и самого Егоршу кнутом попотчует. Вот дошло Егорше до горла. Больше так жить невтерпеж стало. Подвязал он лапти липовые, котомку за плечи закинул, батожок в руки взял и пошел, куда глаза глядят. Слыхал он от людей, что есть на свете Страна Желанная и в этой Стране Желанной никто никого не гнетет, не обижает и все люди по правде живут. Где та Страна Желанная находится и как ее найти - никто не знал, но Егорша от своего не отступался и великий зарок положил ее доискаться. Сказка была длинная, а Егорша все ходил и искал Страну Желанную и много дорогой претерпел. Были на его пути и леса дремучие, непроходимые, и звери лютые, и лихие люди. Но Егорша ничего того не сробел, все трудное одолел, и конец сказки заставал его на самом краю земли, где радуга с землей сходилась и где стояли высокие ворота с колокольцами на притворном столбе. И вот звякали те волшебные колокольцы, распахивались настежь заветные ворота, и перед Егоршей открывалась несказанно прекрасная неведомая Страна Желанная, где никто никого не гнетет, не обижает и все люди по правде живут. На этом сказка про Страну Желанную и кончалась. Глебка давно знал ее наизусть, а Егорша виделся ему так живо, как виделся сам дед Назар, столько раз сказывавший эту старую сказку. ...Может, вот в таком вековом бору довелось блуждать и Егорше. Может, и ему пели волки свои дикие ночные песни, от которых мороз по коже подирает. Впрочем, Егорша-то, верно, ничего такого не боялся. Ничего не страшась, шел он своим заветным путем... А разве Глебка того боится? Разве у него не заветный же путь? Разве он не сыщет свое, как Егорша сыскал? Вот же сыщет. Вот же дойдет, как Егорша дошел. И в Шелексе непременно будет. И пакет отдаст... Глебка хмурил негустые светлые бровки, упрямо бычился и посверкивал в темноту глазами. И темнота уже не была как будто такой непроглядной и пугающей. И дальний трудный путь уже не казался таким трудным, потому что... ну, потому что этот путь в Шелексу, он, может, и не только путь в Шелексу... Может, как раз в той стороне и лежит неведомая и прекрасная Страна Желанная... ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ НОЧЬ В ОВРАГЕ Глебку разбудил громкий собачий лай. Еще не вполне проснувшись и не успев понять, в чем дело, он схватился за ружье, лежавшее у него под боком на зеленой пахучей подстилке. В шалаш едва пробивался бледный, рассеянный свет. Снег у входа был разрыт, еловый лапник раскидан в стороны. Буяна не было. Нетрудно было догадаться, что именно он произвел в шалаше весь этот беспорядок и что его зычный лай и доносится снаружи. Этот лай Глебка узнал бы среди тысячи других собачьих голосов. И сейчас ему достаточно было несколько секунд, чтобы определить не только то, что за стеной шалаша лает именно Буян, но и то, как он лает и что лай означает. В разных случаях пес подавал голос по-разному. Терпеливое облаивание сидящей на сосне белки, горячее гавканье при гоне зайца, неистово яростный, заливистый лай при виде крупного зверя, безудержно радостный лай со срывами в визг на высоких нотах при встрече с хозяином, громкое рычание на внезапно появившегося врага, предупреждающе звонкое тявканье, встречающее чужака возле хозяйского дома, ленивый брех - перекличка с деревенскими псами темной осенней ночью - все это были разные голоса Буяна, отражающие разное настроение. А сколько оттенков было в баловном лае Буяна во время игр! Глебка хорошо изучил этот собачий язык и сейчас сразу разгадал смысл доносившегося до него лая. При переводе на человеческий язык этот звонкий нетерпеливый лай означал бы примерно следующее: "Иди скорей сюда, у меня есть для тебя что-то интересное. Ну, иди же. Довольно спать. Ведь уже утро. Слышишь? Ах, как ты копаешься". - Сейчас, - отозвался Глебка и полез из шалаша. При виде Глебки Буян завилял хвостом и смолк. Он стоял шагах в десяти от шалаша, гордо расправив широкую сильную грудь и поставив переднюю лапу на что-то лежащее перед ним в снегу. - Ну, чего там? - хмуро спросил Глебка, еще не успев ничего толком разглядеть. Пес коротко фыркнул и вскинул морду, словно говоря: "Доброе утро". Потом схватил в зубы распластанную перед ним белую птицу и, подбежав, положил у Глебкиных ног. Это была молодая куропатка в своем ослепительно чистом зимнем уборе. Буян с гордостью поглядел на Глебку, потом на куропатку, потом опять на Глебку, наконец, поднял лапу и нетерпеливо тронул ею Глебкины штаны. Он был не только горд, но и голоден. Правда, несмотря на голод, он притащил птицу к Глебкиным ногам, но он надеялся, что кое-что перепадет и ему. Буян был вознагражден за свою терпеливость и получил больше, чем надеялся. Глебка поднял куропатку, повертел ее в руках, потом рассудил, что разжигать костер, не зная, где находишься, опасно, что пес уже давно как следует не ел и что лучше всего ему и отдать куропатку. Решив так, Глебка кинул птицу на снег и сказал: - Бери. Буян кинулся на птицу и тотчас по ветру полетели пух и перья. Глебка помылся снегом и, присев к шалашу, принялся за оставленные с вечера галеты и сочень. Покончив с едой, Глебка стал собираться в дорогу. Чистой тряпочкой, в которую Марья Игнатьевна завернула ему сочни, он обтер насухо все металлические части ружья, вскинул на плечо торбу, вздел лыжи и, сопровождаемый облизывающимся псом, двинулся в путь. Прежде всего Глебка попытался сделать утром то, что ему не удалось сделать вчера ночью в темноте: найти дорогу к Светлым Ручьям. Поиски были бесплодны и недолги. Глебка вскоре прекратил их и двинулся к югу, то есть в ту сторону, где, по его расчетам, находился фронт. Утро было довольно свежее, за лесом розовела утренняя заря. Глебка повеселел и легко прокладывал себе путь по целине прямо туда, куда глядели чистые от мха округлости древесных стволов. Глебка брел часа полтора прямо на юг. Но потом он все же решил свернуть к юго-западу, держа направление на Шелексу. Правда, у него не было верных путевых примет, но он рассчитывал, что, уклоняясь от южного направления вправе, он будет так или иначе приближаться к верному направлению на Шелексу. К тому же, рано или поздно он набредет на какую-нибудь деревню. Может быть, это будет одна из тех деревень, которые назвал ему старый Аникан, а если нет, то он все же узнает, где находятся те, нужные деревни, которые должны ему служить вехами на пути в Шелексу. Глебка проделал еще десятка полтора километров, потом вдруг его снова взяло сомнение, и он опять повернул прямо на юг. Так менял он направление бесчисленное количество раз, все более и более сомневаясь, правильно ли идет. Давно погасла утренняя заря. Давно и небо посерело и день клонился к вечеру, а Глебка все еще блуждал по бескрайнему бору, качаясь от усталости и в тысячный раз спрашивая себя, правильно ли идет. Следом за ним брел Буян. В начале пути он прыгал, резвился, забегал вперед, но к концу дня скис и уныло тащился по проложенной Глебкой лыжне. Лыжня была недостаточно плотной и плохо держала пса. К вечеру он стал прихрамывать и подскуливать, прося остановиться и отдохнуть. Но Глебка передышки ни Буяну ни себе не давал. Ему все казалось, что вот сейчас через минуту-другую откроется верный путь - наезженная дорога или лыжня, завиднеется околица какой-нибудь деревни, в которой можно будет все, что надо, узнать. И он торопился вперед на своих тяжелых, подбитых нерпой лыжах. К вечеру он так изнемог от усталости, так извелся неизвестностью, так оголодал, что едва держался на ногах. По счастью, с наступлением темноты забрел он в глубокий овраг. В крутом его откосе у самого дна была широкая промоина, образовавшая род пещерки с узким входом, напоминавшей волчье логово. Глебка очень обрадовался этой находке, так как ставить шалаш у него не было сил. Бросив на пол пещеры несколько еловых ветвей, он хотел было тут же завалиться спать, но терзавший его голод заставил подумать об ужине. Так как, кроме сырой картошки, ничего другого из съестного у Глебки не оставалось, то он решил развести костер, чтобы подкрепиться печеным картофелем. Овраг был глубок, и высокие почти отвесные скаты его должны были скрыть огонь от посторонних глаз. С трудом одолевая крайнее утомление, Глебка развел небольшой костерок и испек на углях половину всего запаса картофеля. Дожевывая последние картофелины, Глебка то и дело ловил себя на том, что засыпает. Ватник на груди его был расстегнут. Костерок дотлевал. Вместо жара костра в грудь пахнул холодный ветер, который пронесся поверх Глебкиной головы над обрывом, метнув в овраг легкое снежное облачко. Алмазное облачко коснулось полуобнаженной груди, но Глебка не почувствовал его холодного прикосновения. Не видел он и мерцавших высоко над ним звезд. Казалось, от них и струится на землю усиливающийся с каждым часом холод. Весна, одолевавшая днем зиму, к ночи сдавала все свои позиции. Буян был тут же, подле Глебки, и собачье сердце его было полно смутной тревоги. Он беспокойно посмотрел на приготовленную для ночевки пещерку. Там было теплей, там следовало спать. Буян сел рядом с Глебкой на снег и стал тихонько поскуливать. Когда скулеж не помог, он стал негромко и нетерпеливо взлаивать. Но и это не разбудило спящего. Тогда пес лизнул его несколько раз в лицо, но Глебка не шевельнулся. Чем неподвижней и безразличней он был, тем беспокойней и решительней становился пес. Он хватал Глебку зубами за ватник, теребил рукав, тянул в пещерку, повизгивал. Наконец, рванул свешивающееся меховое ухо заячьей шапки. Шапка поползла по Глебкиной голове вниз, и это оказало должное действие: Глебка мгновенно проснулся и схватился рукой за шапку. Пес запрыгал вокруг него, продолжая дергать и тянуть к пещерке. Все еще придерживая рукой шапку, Глебка оглядел окружающее, не понимая, что происходит. Потом сознание вернулось к нему. Он услышал сердитый лай, увидел прыжки Буяна и понял, чего от него хотят, понял и подчинился требованиям пса. Став на четвереньки, он прополз внутрь пещерки, сколько можно было замел вход снегом и привалился к задней стенке логова, пристроив возле себя ружье. Буян, вползший следом за ним, повозился с минуту, пристраиваясь поудобней, потом затих, прижавшись густым мехом к Глебкиной груди. От него пахнуло каким-то домашним теплом. Глебка почувствовал его горячее дыхание около шеи и, глубоко вздохнув, закрыл, глаза. Ветер тоненько пискнул перед входом в начинавшее уже согреваться логово, но писк был бессилен и слаб. Его не расслышал даже Буян, спокойно прикрывший, наконец, свои карие собачьи глаза... ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ВЫСТРЕЛ И ЛЫЖНЯ Глебка двигался лесом, зорко поглядывая по сторонам. Время от времени он останавливался и, сняв ушанку, напряженно прислушивался. Лес стоял безмолвный и недвижный, освещенный ярким весенним солнцем. Он казался сегодня просторным и нарядным. Осевший за последние дни снег покрылся довольно плотным настом. Его припудрил выпавший ночью снег. На нем ясно проступали замысловатые петли заячьего малика. На широкой поляне путано наследила охотившаяся ночью лисица. Под сосной валялись чешуйки шишек, хвоя, мелкие веточки, всякий мусор, сброшенный вниз завтракавшей на высоком суку белкой. Дважды натыкался в это утро Глебка на волчий след. По глубине, явственности и силе отпечатка Глебка угадал, что прошел не один волк, а небольшая стая. Волки шли друг за другом, шагая след в след и оставляя на снегу общий отпечаток. Много интересного могли бы рассказать следы на снегу о том, что делалось ночью в лесу. Но Глебка не обращал сегодня на эти следы никакого внимания, как не обращал внимания на серебряное вешнее солнце и на праздничный искристый убор повеселевшего леса. Он искал доказательств того, что правильно идет, что близок к цели. Он жаждал увидеть лыжню, или накатанную дорогу, или деревенскую околицу, услышать скрип санных полозьев, или еще лучше - выстрел. Выстрел или лыжня - это было бы лучше всего: это сразу определило бы его положение и указало бы верное направление. Но время шло, а никаких примет близости человека не виделось. С каждым часом, а потом и с каждой минутой пути поиски казались все более безнадежными. Видно, он ушел куда-то в сторону от населенных мест. Леса северные неоглядны и дремучи. Заблудиться в них легко. Сгибнешь ни за что, свалишься обессиленный где-нибудь под лохматой угрюмой елью, да так и не встанешь больше. Чем дальше, тем более мрачные мысли приходили Глебке в голову. Он остановился, привалясь спиной к белому холодному стволу толстой березы, и в полном отчаянии закрыл глаза. В ту же минуту он услышал далекий гром орудийного выстрела и лай Буяна. Глебка вздрогнул и весь вытянулся, повернувшись в ту сторону, откуда раздался выстрел. Теперь он знал, где находится фронт, в какую сторону идти. Ему вдруг стало жарко. Он сорвал с головы ушанку и жадно прислушался. Снова вдалеке раздались один за другим несколько орудийных выстрелов. Глебка засмеялся. Это было совсем неожиданно, неожиданно, даже для него самого. Он стоял, прислонясь к голой обмерзшей березе, усталый, голодный, и смеялся. На душе у него сразу стало легко. Смеясь, он повернулся к Буяну, только теперь обратив, наконец, внимание на его отрывистый призывный лай. - Ну чего ты? - откликнулся Глебка на его призыв и пошел к маячившему между деревьев в сотне шагов от него псу. Буян еще усердней залаял, не переставая бегать взад и вперед вдоль протянувшейся меж стволами лыжни. Когда Глебка подошел вплотную, Буян остановился и завилял хвостом, приглашая полюбоваться находкой. Находка была чрезвычайно важна, но она не удивила Глебку. Ему показалось, что так и должно было быть: после услышанных им выстрелов отыскалась лыжня. Все сомнения позади. Глебка сдвинул ушанку к затылку и сказал Буяну: - Пошли, давай. Он стал на лыжню и двинулся по ней к югу. Буян побежал впереди него. Идти было не очень удобно. Глебкины охотничьи лыжи были широки, а лыжня узка, так как прокладывали ее обычными солдатскими лыжами, во множестве привезенными американцами и англичанами. Глебка не раз видел эти выкрашенные в белую краску лыжи, и ему хорошо знаком был оставляемый ими узкий следок с выдавленным посредине округлым валиком. Глебка шел этим следом километра полтора. Потом увидел еще одну лыжню, убегавшую в обход поросшего молодыми сосенками пригорка. Осторожно обойдя пригорок, он наткнулся сразу на две новых лыжни. Оглядываясь по сторонам, он прошел еще с километр и убедился, что окрестности перечерчены следами лыж, идущими во всех направлениях. Он остановился и тихонько подозвал к себе Буяна. Надо было подумать, что делать дальше. Очевидно было, что где-то поблизости находится много рыжих шуб. Если бы это был отряд, двигавшийся по определенному курсу, следы лыж имели бы одно направление. Но лыжни разбрелись в разные стороны; кроме того, среди них были и совсем свежие и старые, уже полузанесенные снегом. Все это значило, что по этим местам рыжие шубы бродят постоянно. Но сколько их? Что они здесь делают? Далеко ли они сейчас? Ни на один из этих вопросов Глебка ответить не мог. В то же время он понимал, что, не зная всего этого, вперед двигаться опасно. В любую минуту можно напороться на каммана или белогвардейца, и тогда всему конец. Может, изменить направление и попытаться обойти этот район? Но Глебка уже имел печальный опыт блужданий по лесу и снова бродить наугад не хотел. Тогда он решил вернуться на приведшую его сюда лыжню. Проложена она не иначе как посланцем, ординарцем или курьером, держащим связь фронта с тылом. Он шел, как показывали следы лыжных палок, с передовых в тыл, шел в какую-нибудь часть или штаб, стоящий в одной из деревень. Это всего верней. И всего верней будет идти по этой лыжне, пока не дойдешь до деревни. Там, в деревне, все можно будет узнать и проверить. Глебка решительно повернул и пошел по своей лыжне назад на север. После полудня он вышел на одинокую лыжню, обнаруженную Буяном час тому назад. Он был уверен, что эта лыжня приведет его в деревню, и не ошибся. Пройдя километров восемь, Глебка вышел на лесную опушку, с которой глазам его открылась неширокая речная пойма. По краю поймы вилась речка. За ней лежала открытая низина, - верно, заливные луга. Берег, обращенный к лесу, был выше и на нем-то и столпилось несколько десятков изб. По одну сторону этой тесной толпы изб высилась потемневшая от непогод деревянная церковь. За церковью тянулась кладбищенская ограда и ряды сосновых и березовых крестов. По другую сторону деревни виднелась околица. К ней издали набегал бурый от навоза зимник. Зимник переходил в широкую деревенскую улицу, тянувшуюся вдоль главного порядка изб. Позади главного порядка сразу начинались огороды, спускавшиеся некруто под горку к реке. Меж редких загородок из жердин вилась по берегу и дальше по реке к проруби пешеходная тропка. На середине берегового ската она разветвлялась, образуя сеть темных узких тропок, ведущих к бревенчатым приземистым банькам. Скрываясь на опушке в осиннике, Глебка оглядел и баньки, и реку, и избы. Лыжня, по которой он шел, вела прямо к деревенской околице. Это значило, что в деревне стоят рыжие шубы. Входить днем в такую деревню было опасно. Но ждать до вечера Глебке было невтерпеж, и он решил действовать немедля. Глебка обошел деревню стороной. Потом быстро спустился к реке и, сняв лыжи, сунулся в одну из банек. В предбаннике было темно. Чтобы не привлекать к баньке посторонних глаз, Глебка закрыл за собой входную дверь и открыл дверь в мыльню, имевшую маленькое оконце. Когда глаза привыкли к полутьме, Глебка разглядел широкую лавку у стены. Перед ней на земляном полу лежала толстая сосновая доска. Взяв из мыльни тяжелый железный ковш, Глебка снял доску, ручкой ковша проковырял длинную канавку и положил в нее ружье, предварительно вынув патрон и обернув металлические части тряпицей. После этого он положил доску на место, поставил лыжи в самый темный угол и вышел наружу. Очутившись за порогом, он огляделся, стараясь точней приметить расположение баньки, чтобы потом суметь найти к ней дорогу. Внимание его привлек крутой выступ угора, похожий на склоненную баранью голову. Если стать спиной к этой "бараньей голове", то банька будет чуть влево, возле самой кромки берегового льда. Заметив себе это, Глебка уже тронулся было по тропке вверх, но потом вернулся, решив для верности пометить баньку, чтобы ее и ночью можно было найти. Он вынул нож и в несколько взмахов вырезал на правом косяке дверей три зарубки. Только после этого Глебка в сопровождении Буяна стал подниматься в гору, туда, где толпились избы в высоких снежных шапках. Улицы были пустынными. Деревня точно вымерла. Изредка в окне какой-нибудь избы мелькало настороженное бородатое лицо, но тотчас опять скрывалось. На главный порядок изб Глебка выходить пока не решался и колесил на задворках деревни. Буян крутился около, ко всему принюхиваясь, просовывая морду в подворотни, забегая во дворы и переругиваясь с деревенскими собаками. Большого интереса, как и большой злобы, к чужаку собаки, видимо, не чувствовали и в драку не ввязывались. Что касается Буяна, то он настроен был еще миролюбивей. После тяжелых скитаний по лесной целине он с удовольствием рыскал по деревенским закоулкам, принюхиваясь к милым его собачьему сердцу запахам человеческого жилья. Вскоре, однако, настроение его резко изменилось. Началось с того, что на крыльцо одной из изб вышел солдат в рыжей шубе. Буян остановился и недовольно заворчал себе под нос. Солдат выплюнул резину, которую жевал, да так ловко и далеко, что едва не попал комочком жвачки в морду пса. Буян отпрыгнул назад и заворчал. Глебка сказал ему: - Брось. Ну его. Затевать ссору в этой незнакомой деревне с первым же встречным иностранным солдатом совсем не входило в Глебкины расчеты, и потому он поспешно юркнул в ближайший проулок. Проулок выходил на деревенскую улицу, по которой пролегал накатанный зимник. Глебка постоял минуту в проулке, раздумывая, куда направиться. В это время по улице пронеслись двое саней, запряженных хорошими сытыми конями. В передних санях сидели четверо солдат, в задних - офицеры в зеленых шинелях с меховыми воротниками. Вслед саням забрехали во дворах собаки. Одна из них пробежала за ними, громко лая. К ней тотчас присоединились еще две. Не выдержало и Буяново сердце. Все быстродвижущееся возбуждало в нем, как и во всяком порядочном псе, древний охотничий инстинкт, инстинкт преследования. Он во всю мочь припустил по проулку, потом вывернул на улицу и кинулся догонять пронесшиеся сани и мчащихся вслед за ними собак. Глебка не успел опомниться, как Буян исчез из глаз. Его зычный лай слышался все глуше и, наконец, затих в отдалении. Продолжая напряженно прислушиваться, Глебка вдруг уловил совсем не похожие на собачий лай звуки. Определить их источник было нелегко - не то гнусила какая-то волынка, не то гармонь играла. Изредка что-то щелкало, словно откупоривали одну за другой бутылки. Неожиданно резнул по ушам громкий вскрик нескольких голосов. Вслед за тем опять загнусил неведомый инструмент. Глебка осмелился выглянуть из-за угловой избы на деревенскую улицу. Вблизи улица была безлюдна, но чуть подальше, возле кантина, толкались американские солдаты в шубах нараспашку и, сбившись в кучу, кричали и возились, словно играя в какую-то игру. Что они делали, Глебка понял не сразу. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ ГЛАЗА АЛЕНУШКИ Началось с того, что одному из толкавшихся перед кантином американских солдат взбрело в голову припугнуть шедшую через дорогу крестьянскую девочку. Девочке было лет восемь. Худенькая, тоненькая, она шла торопливым семенящим шагом, осторожно неся кринку молока. Она боялась столпившихся у кантина камманов и спешила пройти мимо. Но в то же время она опасалась, что если будет торопиться, то расплещет молоко. Эти опасения были написаны на ее маленьком, исхудавшем и озабоченном личике, и они-то и вызвали у выходящего из кантина солдата желание пугнуть "русскую Маруську", да так пугнуть, чтобы она опрокинула всю кринку, то-то будет потеха. Он распахнул полы своей рыжей шубы, неожиданно загородил девочке дорогу и, выпучив глаза, крикнул резко и хрипло: - Га-га-га! Долговязый и костлявый, с распахнутыми и приподнятыми полами бараньей шубы солдат стал походить на какую-то огромную голенастую птицу с диковинными курчавыми крыльями. Его резкое "га-га-га" и дико выпученные глаза усиливали это пугающее сходство. Девочка шарахнулась в сторону, и молоко плеснуло через край посудины. Стоявшие кругом рыжие шубы захохотали, а ободренный общим смехом голенастый солдат снова загородил девочке дорогу. Она подалась в сторону, желая обойти солдата, но тот в свою очередь сделал шаг в сторону и снова очутился на ее пути. Так он прыгал по дороге перед растерянной и перепуганной девочкой, пока прыжки его не перешли в какой-то нелепый танец. Кривляясь и раскачиваясь из стороны в сторону, гримасничая и приседая, он мешал девочке пройти и вскрикивал: - Га-га-га! Этот не то птичий, не то звериный вскрик, казалось, пугал девочку больше всего. - Дик, что же ты пляшешь один? - крикнул широкоплечий детина с плотоядно оттопыренными мокрыми губами, отчего рот его казался вывернутым наизнанку. - Пригласи себе в пару эту Коровью мисс с молоком. - Что верно, то верно, - ответил голенастый, продолжая приплясывать. - Ты умен, как верблюд. - Окажите честь, мисс Молочная Плошка. Га-га-га! - Га-га-га, - отозвался хор рыжих шуб, а танцор схватил ничего не понимающую девочку за плечо и потянул к себе. Девочка в страхе отшатнулась от него, проливая молоко себе на платье. - Дик, ты невежа, - крикнул мокрогубый, вытаскивая из кармана круглую банку с табаком и, видимо, собираясь закуривать. - Разве ты не видишь, что у мисс Молочной Плошки заняты руки и она не может обнять тебя. - Га-га-га! - прокричал в ответ долговязый танцор. Сейчас мы освободим руки мисс Молочной Кастрюльки. Солдат изогнулся, подобрал полы шубы и лягнул правой ногой. Нога, обутая в тяжелый, окованный стальными шипами ботинок, а поверх него - в парусиновый шекльтон, с силой ударила в кринку, которую девочка держала в руках. Кринка хрустнула, и глиняные осколки разлетелись во все стороны. Остатки молока выплеснулись при этом прямо в лицо девочке и на минуту ослепили ее. Между тем хохочущий верзила обхватил девочку обеими руками и закричал: - Коровий уанстеп! Давайте музыку, парни. За музыкой дело не стало. Собиравшийся закуривать мокрогубый дал стоявшим возле него двум солдатам по листу тонкой папиросной бумаги. Оба солдата тотчас вытащили из карманов своих френчей маленькие расчески и, обернув их папиросной бумагой, приложили к губам. Гнусавый оркестр забубнил уанстеп. Кто-то в такт стал прищелкивать языком и губами, воспроизводя хлопанье вылетающей из бутылки пробки. Солдаты стали в круг, внутри которого топтался долговязый танцор, волочивший за собой девочку. Потом вошли в круг еще два солдата и принялись отплясывать уанстеп, меся грязный снег огромными парусиновыми шекльтонами. У одного из них распустились длинные завязки, второй партнер наступил на них, и оба под общий хохот упали в снег. Голенастый не то случайно, не то нарочно зацепился за них своими длинными ногами и тоже упал. Пока все трое поднимались, возясь, хохоча, ругаясь, тыча в бока один другому кулаками, девочка оставалась в кругу одна. Она стояла среди осколков своей кринки, дрожащая и перепуганная. Маленькое исхудавшее личико ее было залито слезами и молоком. Сперва она не могла от страху двинуться с места и смотрела остановившимися глазами на окружающих, потом вдруг отчаянно вскрикнула и кинулась прочь из круга. Но ей не удалось прорваться. Мокрогубый детина, мимо которого она хотела проскользнуть, расставил руки и отбросил ее назад, прокричав в лицо хриплое "га-га-га". Она бросилась в другую сторону, но и там встретила широко расставленные руки и пугающее "га-га-га". Затеянная долговязым и мокрогубым игра, видимо, занимала солдат. Девочка, встречая всюду препятствия, отпрянула на середину круга и стояла там в растерянности, переминаясь с ноги на ногу и дрожа всем телом. Кто-то вскрикнул: - Эй, Дик, что же ты бросил свой Молочный Горшок? Иди танцуй. - Ну ее к черту, - откликнулся долговязый, поднимаясь на ноги и отряхиваясь от снега. - Пусть танцует сама. Пусть танцует, - поддержал кто-то. - Верно. Пусть танцует. Парни, настраивайте свои инструменты. Дуйте во все-зубья. Валяйте, парни. Га-га-га! Посыпались возгласы, понукания, хриплые вскрики. Снова загнусили гребенки и захлопала, вылетая из невидимой бутылки невидимая пробка. Девочка стояла среди этой свистопляски, не зная, что делать. Мокрогубый грубо толкнул ее и крикнул: - Русский Маруська. Танцевать! Ну! Дансинг. Танцевать. Девочка, отлетевшая от толчка в сторону, с ужасом посмотрела на него. Он, побагровев, закричал: - Дрянной русский Маруська! Я, американский человек, приказал тебе делать развлечений, показать русский танец. Мой американский слово есть для тебя закон. Ну! Девочка, не спуская с мокрогубого расширенных от ужаса глаз, начала перебирать ногами. Он зло выпучивал круглые совиные глаза и время от времени покрикивал: - Ты, корова, танцевать. Будешь танцевать час, сто час! Девочка топталась на месте, изредка раскидывая руки и неловко поднимая коленки. Она вся дрожала не то от страха, не то от озноба. На ней было одно линялое ситцевое платьишко. Голова повязана была дырявым шерстяным платком с закинутыми за спину концами, связанными у поясницы узлом. Во время танца платок сполз с головы и съехал набок, открыв русые волосы, заплетенные в две тоненькие косички. Коротенькие, туго заплетенные косички наивно торчали в стороны, чуть ниже затылка. При каждом движении девочки они пугливо вздрагивали, а вплетенные в них красные тряпочки вились на концах. Волосы отливали живым золотистым блеском, как и длинные, стрельчатые ресницы, очерчивающие глубокую влажную синь глаз. Эти синие глаза, посаженные, точно два редкостных самоцвета, в золотые венцы ресниц, казались на бледном личике девочки огромными и неправдоподобными. Такие глаза и такие тонкого рисунка лица, воскрешающие в памяти старинные русские сказки, не редкость встретить у поморок в становищах, раскиданных по берегам Белого и Баренцева морей и в деревнях северных районов Архангельской области. Такие глаза должны были быть у Василисы Прекрасной или у Аленушки, которую злая ведьма ведет к морю, чтобы погубить. Из глаз девочки падали крупные и частые слезы. И слезы эти тоже казались какими-то сказочными, неправдоподобными. Смешанные с выплеснувшимся прямо в лицо девочки молоком, они отливали необыкновенным мутновато-опаловым блеском. Но самое неправдоподобное и, с первого взгляда, поражающее было не в этих опаловых слезах, а в странном и страшном несоответствии слез с движениями ног. Горькие слезы заливают лицо, а ноги пляшут. Они тонки, как палочки, эти маленькие, исхудалые ноги, которые движутся все медленней и путаней. Обуты они в старые моршни*. Моршни, видимо, с чужой ноги, большие и стоптанные. Из разъезжающихся прорех торчат красные иззябшие пальцы, которыми, танцуя, девочка месит грязный уличный снег. Маленькое личико девочки покрывается мертвенной бледностью. Она танцует и танцует, потеряв представление о времени. Может быть, она танцует час, может быть - день, может быть - год... - она не знает. Земля так странно покачивается и временами ускользает из-под ног. Девочка судорожно глотает воздух широко раскрытым ртом. Морозный воздух врывается в горячую гортань и колюче горчит. Он теснит и разрывает грудь. Девочка делает худенькими руками непроизвольные движения, словно барахтается в какой-то вязкой тине. Она шатается, как пьяная, но все продолжает танцевать. Всякий раз, как она останавливается, кто-нибудь из американцев толкает ее коленкой или кулаком в спину и кричит: (Моршни или коты - род простой обуви, надеваемой чаще всего на босу ногу.) - Дансинг! Танцевать! Сильней всех дерется мокрогубый. Он давно уже вытащил из кармана большие плоские часы и, следя за движением стрелок, сквернословит и кричит: - Ну-ну, грязный, свинский русский Маруська, не останавливать. Танцевать, не останавливать, а то я дам тебе в морда. Кто-то открывает тотализатор: как долго продержится девчонка? Гнусаво скулят гребенки. Из огромных синих глаз текут крупные слезы. Они падают на грязный истоптанный снег, который перемешивают истомленные маленькие ноги. Они больше не могут двигаться, они не повинуются. Девочка уже, видимо, плохо сознает, что делает и что делается вокруг. Уже не действуют ни щипки, ни пинки, сыплющиеся на нее со всех сторон. Наконец, перенапряженные нервы и мышцы отказывают, и девочка медленно оседает на снег. Мокрогубый, сквернословя и размахивая часами, поднимает обутую в сапожище-шекльтон ногу, чтобы нанести удар, но нога повисает в воздухе, потом дергается вверх, и мокрогубый, теряя равновесие, запрокидывается навзничь. Не понимая, что произошло, он еще больше выпячивает свои развороченные губы и бессмысленно таращит злые выцветшие глаза. Сперва в поле его зрения попадает церковная колокольня, потом крыша дома, в котором помещается кантин, потом вывеска и, наконец, все заслоняет круглая голова со светлыми всклокоченными волосами. Волосы беспорядочными прядями падают из-под белой заячьей шапки на крепкий костистый лоб, словно подчеркнутый легкими раскидистыми бровями. Под ними смуглое, мальчишеское лицо с курносым носом и карими глазами, в глубине которых прыгают яркие искорки, словно в них заронили порошинки светлой бронзы. Сейчас глаза эти горят неукротимой яростью, и это делает мальчишеское лицо совсем не мальчишески резким и угрожающим. Никто не заметил, как, когда и откуда появился этот разъяренный подросток. Но все увидели вдруг, как он, схватив за ногу мокрогубого, опрокинул его на снег и теперь, наклонясь над ним, выкрикивает: - Гад, гад, гад... Подлюга заморский. Бандит... Он бесстрашно трясет кулаками перед самым лицом мокрогубого, и ему хочется бить, бить, бить по этой мерзкой харе с плотоядно выпяченными губами. Еще стоя за углом избы и глядя через улицу на все, что происходит перед кантином, Глебка угадал в мокрогубом главного заводилу этого хоровода рыжих шуб, окружавших маленькую деревенскую девочку. Вначале он не понял даже, что они делают, почему танцует девочка, что выкрикивают рыжие шубы. Только взглянув в лицо девочки - измученное, мертвенно бледное, залитое слезами - Глебка понял все. Он знал о бесчинствах, убийствах, насилии, которые чинили американцы, англичане и прочие иноземцы, пришедшие в его родной край. Но почему-то именно то, что увидел он сейчас, именно это измученное, исстрадавшееся детское личико, эти заплаканные, расширенные от ужаса глаза, словно подвели невидимую итоговую черту под бесконечно длинным списком злодеяний, которые ведомы были Глебке. Он видел, как в Воронихе сержант Даусон волочил по земле и бил ногами Ульяну Квашнину; видел и не мог, не смел вмешаться, чтобы защитить ее. Он видел, как лежал на дороге белозубый кочегар и как пинал его сапогом в лицо розовощекий холеный офицер в шубе с дорогим меховым воротником; видел и не посмел вмешаться. Теперь он посмел. Он вихрем пересек деревенскую улицу, ворвался в круг рыжих шуб и опрокинул мокрогубого. Он не думал о том, что он один, а врагов много. Каждый из этих здоровенных солдат мог, конечно, легко и безнаказанно убить Глебку, но неожиданность его появления, его молниеносный натиск, его неистовая, огненная ярость настолько ошеломили американцев, что они оцепенели. Это спасло Глебку в первую минуту. Однако в следующую минуту все могло измениться. Общее оцепенение не могло длиться долго. Первым пришел в себя мокрогубый. Выкрикивая бессвязные проклятия, он пнул Глебку ногой и отпихнул от себя. Потом вскочил с земли и кинулся на него, выпучив налитые кровью глаза и протянув руки, чтобы схватить Глебку за горло. Но ему не суждено было добраться до Глебкиного горла. Неожиданно послышалось грозное рычание, и на поле боя появился Буян. Он с налета ворвался в круг застывших от изумления американцев, прыгнул на спину мокрогубому и принялся терзать клыками воротник его шубы. Теперь уже не горлу Глебки, а шее мокрогубого грозила серьезная опасность. Пронзительно взвизгнув, мокрогубый поднял руки к шее и рухнул в снег, ставший ареной новой схватки. Глебка не стал дожидаться ее исхода. Воспользовавшись общим замешательством, он схватил за руку поднявшуюся с земли девочку и с отчаянной решимостью ринулся на первого попавшегося американца. Тот инстинктивно отшатнулся в сторону, и Глебка вместе с девочкой очутился вне круга рыжих шуб. В следующее мгновенье он уже мчался со всех ног по задворкам изб главного порядка, не выпуская из своей руки узкой ручонки девочки и громким свистом призывая к себе Буяна. Буян, успевший уже изодрать в клочья воротник шубы мокрогубого, услышал призывный свист и поднял голову. Несколько секунд он стоял над поверженным врагом, оскалившись и рыча, словно решая, что ему делать дальше. Услышав снова настойчивый свист, он сорвался с места и умчался прочь с такой же стремительностью, с какой появился. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ ХИЩНИКИ Некоторое время все стояли оторопев и тупо уставясь на поднимавшегося с земли мокрогубого. Молчание нарушил совершенно неожиданно солдат, стоявший несколько в стороне, возле крыльца ближайшей избы. Солдат был высок и чуть сутул. Лицо его было испещрено едва приметными черными крапинками. Такие лица бывают у шахтеров, много лет работавших в забое. Мельчайшие частицы угольной пыли въедаются в кожу, словно врастая в нее навечно. Руки солдата, узловатые и крупные, держали за конец ствола винтовку, поставленную прикладом на землю. Солдат, видимо, возвращался из караула и только недавно остановился возле кружка у кантина. Он был свидетелем сцены, разыгравшейся в течение последних двух-трех минут, и теперь, глядя вслед убежавшим от мокрогубого, сказал с явным одобрением: - Ловко. Сказано это было спокойным, низким голосом. Спокойствие это так не вязалось с накаленной атмосферой, царившей у кантина, что все невольно повернули головы в сторону говорившего и с удивлением уставились на него. Общее внимание не смущало солдата. Продолжая глядеть в сторону избы, за углом которой только что скрылись сперва Глебка с девочкой, а потом Буян, солдат повторил еще раз: - Ловко. Он рассмеялся, и его негромкий рокочущий басовитыми нотами смех разорвал, наконец, общее оцепенение. Все вдруг разом заговорили, задвигались, зашумели. Один только мокрогубый все еще казался ошеломленным и пришибленным. Медленно поднявшись с земли и дрожа всем телом, он стоял с минуту, бессмысленно глядя перед собой, потом поежился, поднял руку к изодранному воротнику шубы, провел пальцами по шее. На пальцах закраснели слабые мазки крови. Мокрогубый поглядел на пальцы, поглядел на смеявшегося солдата и, побагровел до корней волос. Внезапно, не говоря ни слова, он кинулся к солдату и схватился за винтовку, которую тот придерживал правой рукой за верхнюю часть ствола. - Ты что? - спросил солдат, крепче обхватывая ствол винтовки и стараясь отстранить мокрогубого. - Дай! - резко выкрикнул мокрогубый. - Слышишь! Его охватил приступ неистовой ярости. Он задергал к себе винтовку, стараясь вырвать ее из рук солдата и повторяя с пеной у рта: - Дай! Дай!.. - Ты видно взбесился? - спросил солдат, нахмурясь и отталкивая мокрогубого. Но тот не отпускал винтовки и продолжал вырывать ее из рук солдата, крича: - Дай, я тебе говорю! Дай. Я убью их. Убью!.. - Ну-ну, кого это ты собрался убивать? - Всех! - орал мокрогубый. - Девчонку, мальчишку, собаку, всех... Его ярость все возрастала. Голос сорвался на высокий ноте, лицо задергалось. Но чем больше бесился мокрогубый тем спокойней становился солдат. - Всех? - переспросил он насмешливо. - Это, пожалуй, что-то очень уж хлопотно, Пирсон. А? Это, пожалуй, очень уж много ты на себя берешь. А? Солдат положил свою крупную руку на обе руки мокрогубого, которыми тот цеплялся за ствол и с удивительной легкостью оторвал их от винтовки. Но мокрогубый Пирсон не хотел отставать. Он снова вцепился в винтовку и, выкрикивая отборные ругательства, пытался отнять ее у солдата. Солдат, который начал терять терпение, и, видимо, убедившись, что никакие уговоры и полумеры тут не подействуют, упрямо выгнул шею, поднял огромный кулак и ударил Пирсона в грудь. Удар был короток и резок. Мокрогубый отлетел в сторону и упал. - Не везет сегодня Джимми! - воскликнул голенастый танцор Дик, бросая в снег докуренную сигарету. - Вот уж не везет. - Да. Третий нокдаун за четверть часа, - поддержал кто-то из толпы. - У Пирсона собачье настроение, - откликнулся один из игравших недавно на расческе и захохотал, указывая на изодранный Буяном воротник Пирсоновской шубы. Его смех подхватили другие. В сущности говоря, все были довольны новым спектаклем, и кто-то уже кричал, подзуживая Пирсона: - А ну, Джимми, всыпь ему горячих. Но Пирсон не нуждался в поощрениях. Вскочив на ноги, он с яростью ринулся на солдата, крича во все горло: - А-а, ты их защищаешь? Защищаешь, красная сволочь, да? Противники сцепились. Со всех сторон посыпались поощрительные возгласы, и неизвестно, чем кончилась бы новая стычка, но в это время на дороге раздался скрип санных полозьев, хруст снега под конскими копытами, и к кантину подкатило двое розвальней. В передних сидели солдаты и сержант-переводчик, в задних полулежали три офицера. Сани остановились, и один из офицеров, коротенький и суетливый, тотчас выпрыгнул из них, оглядел все вокруг победоносным взглядом и заговорил быстрым деловым говорком: - Что такое? Что тут происходит? Почему у Пирсона изорвана шуба? Это Дженкинс? Из-за чего вы сцепились? Ну? Кто же первый начнет врать? Вопросы сыпались один за другим без перерыва, словно они уже давно были заготовлены у офицера, и он только затем и явился, чтобы высыпать их перед солдатами. Солдаты впрочем, нисколько не удивились обилию вопросов и не очень, торопились с ответами. Они хорошо изучили своего командира роты капитана Мак-Миллана и давно привыкли к его суетливости и многословию. На этот раз коротенький капитан был еще многословней обычного, так как хотел показать свою распорядительность и проницательность. Два офицера, с которыми он приехал, - капитан Митчел и майор Иган - были контрразведчиками, и Мак-Миллан жаждал доказать им, что он, строевой офицер, не хуже их умеет разбираться в любых запутанных делах. Это не очень-то удавалось Мак-Миллану, так как ответы на его быстрые и многочисленные вопросы были медлительны и противоречивы. Солдаты, явно недовольные вмешательством командира, косясь с опаской на чужих офицеров, уклонялись от прямых и ясных ответов. Это продолжалось бы нивесть сколько времени, если бы в дело не вмешался Митчел. Он подошел к Мак-Миллану и сказал тихо из-за его плеча: - Мы сейчас зайдем к вам. Кончайте. - А, да, - спохватился Мак-Миллан. - Прошу извинить. Мы еще займемся этим позже. Пирсон, Дженкинс, сейчас же отправляйтесь к коменданту! Я вас вызову после. Он повернулся к Митчелу: - Я к вашим услугам. Вы хотели зайти ко мне? Прошу. Вот прямо. Мимо кантина к этому дому. - Сейчас, - кивнул Митчел. - Одну минуту. Он отвернулся от Мак-Миллана и сделал два шага к саням, из которых сам только что выскочил и в которых все еще продолжал полулежать на ворохе сена майор Иган. - Майор, я думаю, вы ничего не будете иметь против, если мы несколько изменим намеченную программу и вы один поедете в роту лейтенанта Скваба? Я тем временем зайду к Мак-Миллану. Старый приятель, и у него оказался еще более старый коньяк. Настоящий мартель, достал на днях у французов. Чтобы утешить вас, я сейчас вышлю и вам бутылочку. А к дургамцам я, пожалуй, подъеду позже. Идет? Майор Иган молча кивнул головой. Митчел повернулся к, Мак-Миллану, который подошел следом за ним к саням. - Пошли. Мак-Миллан поглядел на Митчела с некоторым замешательством, собираясь, видимо, что-то сказать, но Митчел довольно грубо оборвал его, повторяя нетерпеливо: - Пошли, пошли. Капитан Мак-Миллан поперхнулся непроизнесенной фразой и быстро пошел вперед. Он обогнул кантин и направился к двухэтажному просторному дому с резными наличниками окон и коньком над крышей. Подходя к крыльцу, Мак-Миллан сказал несколько смущенно: - Послушайте, Митчел. Вы обещали майору Игану какой-то старый французский мартель. Но у меня его нет и в помине. - Я подозревал это с самого начала. Ну что ж, обойдемся обыкновенным виски. - Да. Но майор... - И майор обойдется обыкновенным виски. Вы вышлите ему к саням пару бутылочек. - Однако, что он может подумать о нас... - Он уже подумал, - усмехнулся Митчел. - Майор Иган неглупый человек и опытный разведчик. У него наметанный глаз. Только дураки, обманывая друг друга, наивно полагают, что обмана не видно. Все дело не в том, чтобы скрыть обман, а в том, чтобы быть настолько сильным, чтобы все другие притворились, что не видят обмана. Майор Иган отлично понял, что не получит мартеля, как понял и то, что мы с вами вовсе не старые приятели. Он видел и то, что я нашел нужным поговорить с вами наедине, не делая его свидетелем нашего разговора. И мы поговорим о том, о чем надо поговорить нам с вами и только нам с вами. Митчел замолчал и состроил кислую гримасу, словно предстоящий разговор не сулил ничего приятного. В последние дни вообще было мало приятного. Роту американцев, в которой назревали волнения, пришлось снять с фронта и отправить в тыл, в Архангельск. Девятнадцать солдат арестовали и предали военно-полевому суду. В роте обнаружены большевистские листовки на английском языке. Одна из них, совсем свежая, содержала обращение пленного солдата этой роты Кида Шарки, который убеждал однополчан требовать немедленной отправки домой. В России им, мол, делать нечего и драться не за что; пусть русские сами устраивают свои дела, как им хочется. На смену снятой роте прислали роту капитана Мак-Миллана, для усиления в нее влили команду в пятьдесят человек, привезенную Митчелом из Архангельска. Все эти дни прошли в напряженной работе по укреплению участка. И что же? В ту же ночь, когда рота Мак-Миллана расположилась в этой деревне, среди солдат уже появились большевистские листовки. Кроме того, наутро на церковной ограде, возле кантина и еще в трех местах появились написанные от руки по-английски прокламации с обращением специально к солдатам этой роты. Откуда берутся все эти листовки? Как они попадают к солдатам в руки? Скорей всего, это дело рук красных партизан. Не иначе. Это они переносят листовки через фронт и распространяют в прифронтовых гарнизонах. Они появляются и исчезают, незримые и неуловимые, точно привидения. Их неуловимость объясняется, по-видимому, тем, что в каждой деревне, в каждой избе они находят убежище и помощь. Да. Именно так. Это очевидно. Это совершенно очевидно. И это-то и делает борьбу с ними дьявольски трудной... Как же все-таки и какими средствами пресечь распространение среди солдат большевистских листовок? Кто скажет? Все, что делалось до сих пор в этом направлении, ни к чему не приводило. Листовки по-прежнему появляются всюду. Вчера их обнаружили в расположении роты дургамцев, у этого, как его, Скваба. Сегодня они появились здесь. Чего доброго, завтра найдешь большевистскую прокламацию в собственном кармане, как находят их солдаты в своих ранцах. Большевики точно задались целью свести на нет все усилия союзного командования и контрразведки по укреплению железнодорожного участка фронта. С каждым днем становится все трудней рассчитывать на стойкость фронтовых частей. Три дня тому назад рота капитана Мак-Миллана считалась лучшей и самой надежной в триста тридцать девятом полку. А сегодня? Черт его знает, можно ли считать ее такой же надежной сегодня. Вот хотя бы эта сегодняшняя стычка между солдатами. Что это? Обыкновенная драка? Или что-то другое?.. Митчел задает этот вопрос Мак-Миллану, поднимаясь на крыльцо дома, в котором тот расположился. Мак-Миллан взбегает на три ступеньки крыльца и предупредительно распахивает перед Митчелом входную дверь. - Прошу. Что такое? Драка? Ну, конечно. Самая обыкновенная драка. Они поднимаются во второй этаж и входят в большую просторную комнату. - Обыкновенная драка? - с сомнением повторяет Митчел и, подняв брови, внезапно замолкает. Дверь в соседнюю комнату открывается, и на пороге появляется одутловатый заспанный солдат. - Сэм! - сурово и укоризненно говорит Мак-Миллан и кидает свою шапку с волчьим верхом прямо в солдата, который ловит ее на лету и спокойно вешает на гвоздь возле двери. - Сэм! Ты опять дрых, как свинья? Что? Молчать! Дай виски и содовой. Да снеси пару бутылок вниз и передай майору Игану. Его сани стоят у кантина. Живо! Ну! Слышишь? Мак-Миллан сопровождает свои энергичные слова еще более энергичными жестами, но ни то ни другое не оказывает на одутловатого Сэма оживляющего действия. Приказания Мак-Миллана выполняются с равнодушной медлительностью, являющейся полной противоположностью быстрым и порывистым движениям самого капитана. Митчел снимает подбитую мехом шинель и кидает ее на стол. Потом берет светлый венский стул с решетчатым сиденьем и садится на него верхом у окна. Мак-Миллан перелетает из одного конца комнаты в другой и командует своим флегматичным ординарцем. Наконец, Сэм уходит, держа под мышкой две бутылки виски для майора Игана. Мак-Миллан суетится возле стола с виски и наливает два стаканчика. Митчел говорит от окна, продолжая фразу, с которой вошел в комнату и которая была прервана появлением Сэма. - Обыкновенная драка? Гм. Обыкновенная драка, в которой солдаты обзывают друг друга красной сволочью? - О, я ничего такого не слыхал, - говорит смущенно Мак-Миллан и, чтобы скрыть смущение, торопливо перебивает сам себя. - Давайте выпьем по стаканчику. Он подносит стакан с виски Митчелу. Тот берет в руки и говорит, бесцеремонно разглядывая Мак-Миллана: - У вас плохой слух, Мак-Миллан. Просто отвратительный слух. Он опрокидывает виски в рот и, постукивая донышком пустого стакана по гнутой спинке стула, говорит: - Все это может оказаться совсем не таким простым и безобидным, каким это вам представляется. Все это надо копать до дна. И скажите мне, пожалуйста, кто такой этот Пирсон? В этом деле он, по-моему, самая интересная для нас фигура. - Пирсон? - тотчас откликается Мак-Миллан, ставя на стол свой стакан, и выпаливает скороговоркой, видимо, щеголяя осведомленностью о своих людях. - О-о, Пирсон порядочная дрянь. Сын скотопромышленника с Дальнего Запада. Коварная тварь, хотя и глуп. Злобен и мстителен. Драчлив и жесток. За бутылку виски продаст родную мать. Похоже, что был замешан в каком-то убийстве, от ответственности за которое его спасла война. Что касается службы, то солдат неважный. Митчел, уставившись в Мак-Миллана недобрыми желтоватыми глазами, внимательно слушает. Потом, клюнув воздух своим длинным меченым носом, произносит наставительно: - Вы хорошо знаете своих людей, но делаете из этих знаний неверные выводы. Неважный солдат, говорите? Но позвольте: коварен, глуп, драчлив, жесток, злобен, мстителен, пьяница, замешан в убийстве - да это же великолепная характеристика для солдата. - Великолепная характеристика? - разводит руками Мак-Миллан. - Я плохо понимаю. - Да, по-видимому, вы плохо понимаете, - говорит Митчел, не повышая голоса, но с гипнотизирующей однотонной настойчивостью. - И вы не одиноки, к сожалению. Многие еще очень плохо понимают проблему воспитания солдата. Пожалуй, только немцы кое-что смыслят в этом деле. Они со времен своего бешеного Фридриха Второго усердно практикуют оболванивание новобранцев, а заодно и будущих кандидатов в новобранцы, то есть, всю молодежь, чтобы получить хорошего солдата. - Хорошего солдата? - поднимает голову Мак-Миллан, останавливаясь перед столом и берясь за бутылку с виски. - Что вы называете хорошим солдатом? - Что я называю хорошим солдатом? - повторил Митчел, и недобрые желтоватые глаза его зловеще поблескивают. - Прежде всего солдата не рассуждающего, солдата беспощадного, солдата-разрушителя, солдата с выхолощенной душой и опустошенной черепной коробкой... - Но, - торопливо перебивает Мак-Миллан. - Но как же тогда будет обстоять с так называемой человечностью и так называемой гуманностью, о которой сейчас столь много говорит наш президент Вильсон на Парижской мирной конференции, о которых наше правительство постоянно говорит в своих официальных дипломатических документах. Наконец, куда вы денете такие понятия, как, скажем, воинская честь, как защита отечества? Куда? - В помойку, - холодно и не задумываясь отвечает Митчел и повторяет со злобным удовольствием. - В помойку. И чем скорей, тем лучше. Солдат начинается там, где кончается человек, запомните это раз и навсегда. Пусть президент и дипломаты болтают на Парижской конференции или где им заблагорассудится о так называемой гуманности, человеколюбии и прочей вегетарианской белиберде. Они для этого и предназначены. За это им и платят. Но нам-то какое до этого дело? Нам-то с вами эти дымовые завесы не нужны. Нам-то с вами платят за другое. Что же вы думаете, что, захватывая незащищенный Мурманск или Архангельск, мы защищаем Вашингтон? Или Чикаго? Или Филадельфию? Вы хотите, чтобы я притворялся круглым идиотом? Какая там к черту защита? На кой дьявол нам культивировать столь вегетарианские идейки. Нет, в травоядные мы с вами не годимся. Мы хищники. Слышите, хищники. А раз так, то надо оттачивать клыки. Защищаются слабые. Сильные нападают. Нам нужно не защищать наше отечество, а нападать на чужие отечества. Вот, что нам нужно. Вот, ради чего мы пришли в Россию, вот, для чего мы впутались в эту войну за тысячи миль от наших границ, вот, где наше будущее. И соответственно этому будущему мы и должны воспитывать наших солдат, нашу молодежь. Этакий благородный воин, защитник отечества - это, по-моему, уже сейчас музейный экспонат, хотя многие, даже военные, этого еще не хотят признать. Это принадлежность совершенно иной эпохи. Нам нужен не солдат-защитник, а солдат-захватчик. Понятно? Митчел поднимается с места. Его длинная птичья шея вылезает из воротника. Обычно прилизанный и подчеркнуто обходительный, он теперь взвинчен и взъерошен. Даже аккуратно причесанные на пробор редкие волосы его приходят в беспорядок. Он подходит к столу и берет в руки налитый Мак-Милланом стакан. - Двадцатый век должен принадлежать Америке. Это американский век. И мы его никому не уступим. Митчел поднимает свой стакан и, залпом выпив его, повторяет азартно и злобно: - И мы его никому не уступим. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ДОМ ДРУГА Не выпуская руки девочки из своей руки, Глебка мчался по задам главного порядка изб. При этом он громко свистел, призывая Буяна, и все оглядывался. Наконец, Буян вывернулся из-за угла избы, выходящей на главную улицу. - Бу-я-ан, - закричал Глебка во всю мочь. - Буянко-о-о! Сюда. Вслед за тем Глебка и припустил, что было сил. Теперь все было в порядке. Надо было только скорей бежать, чтобы скрыться от возможной погони. Он-то, Глебка, понятно, может шибко и долго бежать, а вот эта синеглазая как... Глебка опасливо покосился на девочку, но пока она не отставала и не просила передышки. Наоборот, она двигалась с удивительной легкостью и быстротой. Страх перед мучителями, от которых она только что вырвалась, удваивали ее силы, и она не бежала, а летела рядом с Глебкой. Большие, не по ноге, моршни она ловко скинула на бегу и теперь неслась вперед, быстро семеня по снегу босыми тонкими ножками и держа моршни в руке. Опасность погони, которой так боялся Глебка, уменьшалась с каждой минутой. Чтобы обезопасить себя еще больше и запутать след, Глебка то и дело сворачивал в какие-то проулки и перелезал через изгороди. В конце концов он забежал в какой-то тупичок и, упершись в трухлявую и обмерзшую стену, остановился. Вместе с ним остановилась и девочка. Пользуясь минутным отдыхом, она поставила на снег свои моршни и сунула в них озябшие ноги. Буян принялся обнюхивать девочку. Она боязливо отстранилась и припала к Глебкиному боку. Глебка усмехнулся и сказал покровительственно: - Ты не бойся. Он не укусит. Шумно дыша, Глебка оглядывался, ища глазами выход из тупичка. Выхода не виделось, и Глебка посмотрел назад на тропку, приведшую его сюда. Надо было вернуться по ней к узкой улочке, которую он только что оставил. А куда приведет его та улочка? Только сейчас вынужденный остановиться и оглядеться Глебка подумал о том, куда же он бежит. В самом деле, нельзя же было без конца кружить по этой незнакомой деревне. Так, наугад плутая по ней, он мог набежать опять на своих недругов. В обычное время никто, может статься, и не обратил бы особого внимания на идущего по улице деревенского подростка, но после недавней стычки у кантина его знали здесь слишком многие. Участие в стычке Буяна еще