более ухудшало положение Глебки: пес делал его очень приметным. Опасно было не только шататься по улицам, но и заходить в избы. Деревня кишела рыжими шубами и, заглянув в любую избу, чтобы попросить приюта или осторожно разузнать о дороге на Шелексу, он мог и там натолкнуться на одного из тех солдат, что были у кантина. В таких обстоятельствах, пожалуй, самое лучшее, что Глебка мог сделать, - это разыскать баньку, в которой он спрятал ружье и лыжи, и, забрав их, уйти из этой деревни. Но даже и это сделать было теперь не так-то легко. Глебка не знал пути к баньке, да и боялся искать этот обратный путь, лежащий по ту сторону главной деревенской улицы. Как ни кинь, выходило дело дрянь... А как жаждал он во время своих лесных скитаний набрести на какую-нибудь деревню, войти в нее... Как мечтал. Это было совсем недавно, всего, несколько часов тому назад. А теперь... Теперь вот и деревня для него, как лесные дебри, - ни пути-дороги, ни теплого угла, ни родной души, ни друзей... Глебка мрачно надвинул на глаза свою заячью ушанку и уронил руку вниз. Рука коснулась мягких спутанных волос девочки. Он опустил глаза и увидел под рукой русую головку. Девочка доверчиво смотрела на него снизу вверх и зябко льнула к его боку. - Ну чего? - спросил Глебка, и в груди у него потеплело. - Холодно, - сказала девочка неровным от придыхания голосом. - Побежим, давай. - Куда? - невольно вырвалось у Глебки, и он снова насупился. - А к нам, на Подгорье, - торопливо выговорила девочка, заглядывая в глаза Глебке, и чуть потянула его за руку. Потом отделилась от него и быстро зашаркала по снегу большими моршнями. Глебка, не раздумывая, кинулся следом за ней. Мрачные мысли разом отлетели прочь. Минуту тому назад думалось, что вот нет кругом ни родной души, ни друзей. А теперь все иначе оказывается... Девочка уверенно бежала вперед, поворачивая то в один, то в другой проулок, огибая сугробы и перелезая через изгороди из жердей. Глебка не заметил, как они перекинулись на приречный край деревни, называемый Подгорьем, и вынеслись на угор, с которого начинался спуск к реке. Глебка поискал было глазами баньку, но не нашел: река изгибалась, и баньки, верно, стояли за излучиной. Да и не было времени особо разглядывать окрестности. Из ближней избенки вышла сухонькая старушка и, мелко перебирая ногами, путаясь в длинных темных юбках, заторопилась в гору. - Баушка, - тихонько вскрикнула девочка, остановившись на спуске, и безотчетным движением схватила Глебку за руку, словно ища у него защиты. Только сейчас она вдруг подумала о разбитой кринке, о молоке, которое не сумела донести до дому, и растерянно глядела на поднимавшуюся по тропинке бабушку. Тропинка была узка и сбита на сторону недавней оттепелью. Чтобы не поскользнуться, старушка глядела себе под ноги, и это поглощало все ее внимание. Глебку и его спутницу она заметила только тогда, когда была уже в нескольких шагах от них. Остановившись и всплеснув руками, она тяжело перевела дыхание и сказала прерывистым, словно надтреснутым голосом: - Слава те... Конец фразы Глебка уже не расслышал. Девочка, кинувшаяся к старушке, обхватила ее руками, ткнулась лицом в ее .живот и, громко всхлипывая, быстро-быстро заговорила. Что она говорила, разобрать было почти невозможно, так как беспрерывные всхлипывания заглушали и комкали ее речь. Глебка улавливал только отдельные слова: кринка... молоко... камманы. Но и этих слов было достаточно для того, чтобы уяснить себе, о чем говорит и что переживает эта припавшая к старушке девочка. Поглаживая тихонько голову девочки темной дрожащей рукой, она говорила своим надтреснутым голосом: - Будет тебе, бог храни, что минуло, то не воротится. Ладно еще, что этак-то обошлось. А то, как прибежала Кузьминична, да как закричала на голос, что тебя на улице камманы терзают, у меня сердце зашлось. Думаю, кости старые сложу, а измываться проклятым басурманам над ребячьей душенькой не дам. Кинулась я в гору, а ты уж вона и тут, макова головка. Старушка снова погладила голову внучки и, кивнув на избенку, из которой только что выбежала, сказала: - Глянь-ко, дед тоже на выручку тебе срядился. Девочка, все еще продолжая всхлипывать, подняла голову. И она и Глебка поглядели в сторону прилепившейся на полгоре избенки. На низеньком покосившемся крылечке стоял старик, опирающийся на пешню, которая прежде всего и бросилась Глебке в глаза, хотя ничего особо примечательного в ней не было. Это была самая обыкновенная пешня-ледоруб с толстой рукоятью и железным носом, которой делают проруби на реке. Но сейчас эта мирная пешня, упертая носом в доски крыльца, напоминала древнюю палицу, а опирающийся на ее рукоять коренастый и плечистый старик, походил на витязя, собравшегося в поход против врага. В сущности говоря, он и в самом деле собрался бежать на выручку внучки и так спешил, что не успел как следует и одеться. Только теперь, увидев, что спешить уже некуда, старик начал приводить себя в порядок. Он заправил в валенок вылезающую наружу штанину, надел как следует шапку, запахнул тулуп и поставил в угол, к перилам крыльца, пешню. Тем временем старушка, девочка, а следом за ними и Глебка спустились к избенке. Старик смотрел на них молча и хмуро. Он был еще взбудоражен пережитым волнением. На впалых щеках проступали пятна бурого румянца, руки приметно дрожали, большая седая борода топорщилась, зацепившись за крючок незастегнутого полушубка. Пропустив девочку в избу, он сказал угрожающе: - Постой, внучка, мы еще свое возьмем. Отольются им и твои слезинки. Он повернулся к Глебке, оглядел его с ног до головы строгими глазами, глубоко запавшими в костистые глазницы. Потом перевел взгляд на Буяна и спросил густым голосом: - Пес твой? - Мой, - ответил Глебка. - Буяном звать. Старик снова перевел взгляд на Глебку: в строгих глазах его вдруг блеснула лукавинка. - По всему видать, что Буяном-то, пожалуй, тебя бы назвать надоть. Глебка неловко переступил с ноги на ногу. Он стоял на нижней ступеньке крыльца, а старик - на верхней. Приглаживая правой рукой бороду так, что она проходила между растопыренными пальцами, старик долго приглядывался к Глебке и совсем не торопился звать его в дом. Наоборот, когда старушка, пройдя вместе с девочкой в избу, оставила дверь в сенцы открытой, он притворил дверь и вдруг спросил: - Лыжи-то и ружьецо где укрыл? Глебка вздрогнул, с удивлением и испугом поглядев на парика. Неужели он подсмотрел, как Глебка прятал в баньке ружье и лыжи? С минуту старик молча наблюдал Глебкино замешательство, потом, оглянувшись мельком на дверь, сказал, понизив свой густой голос: - Поклон, парень, тебе от Назара Андреича. Глебка оторопел. Он ожидал чего угодно, только не этого. Каждый день вспоминал он деда Назара. Много раз взывал к нему в горькой нужде, ища его поддержки. И каждый раз, как нужна была эта поддержка, старый объездчик оказывался словно бы рядом с ним, помогал разводить костер, печь картошку, ставить шалаш, определять по звездам время, угадывать непогоду и ведро, высматривать звериный след, держать направление, сводить в одно все лесные приметы, чтобы не потеряться в лесу, не пасть духом, не сгинуть, не попасть в лапы врага, не бросить на половине завещанный батей путь. В самые трудные минуты обращался Глебка к деду Назару. Теперь было трудней всего. Вокруг несметное количество врагов, фронт близок, путь неизвестен, на каждом шагу заставы и преграды. Нынче ему всего нужней была бы помощь старого наставника и друга. И дед Назар в самом деле настигает Глебку на самом важном и ответственном перегоне и протягивает руку помощи... Плечистый, коренастый старик глядит на Глебку, и строгие глаза его кажутся теперь совсем не строгими, несмотря на нависшие над ними лохматые седые брови. Он усмехнулся, и эта усмешка словно раскалывает надвое седую бороду, облепившую его худое бурое лицо, прорезанное глубокими рубцами морщин. - Поклон, значит, тебе от Назара Андреича, - повторяет он, отцепляя от крючка полушубка конец бороды и раскрывая перед Глебкой дверь в сенцы. Глебка поднимается по скрипучим ступенькам и входит в дом. И теперь он знает, что это дом друга. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ТОСЬКА Избенка была старая и худая. Глебка увидел это, едва вошел в тесные сенцы, над которыми сквозь прореху в крыше виднелся клочок бесцветного неба. Вся изба состояла из кухни, часть которой была отгорожена жидкой дощатой переборкой с дверным проемом, но без дверей. На переборке висел настенный шкафчик, в котором хранились кринки, солонка, единственный в хозяйстве нож и несколько деревянных ложек. Между окон стоял простой сосновый стол, перед ним скамейка. Никакой другой мебели в избе не было. Отесанные бревенчатые стены были голы и кой-где трухлявы. В пазах лохматился мох. В простенке у дверей, под дощатыми полатями, вбито было несколько деревянных шпеньков для одежды или сбруи. Но сбруи никакой ни в сенцах, ни в избе не виделось. Хозяева, видимо, были безлошадные. Судя потому, что девочка послана была за молоком на сторону, и коровы не было. Впрочем, когда-то корова в хозяйстве была. Об этом свидетельствовала маленькая, в полпальца серебряная коровка, повешенная перед иконой в красном углу. Эти коровки, грубо отштампованные из тонкого листика серебра, продавались по двугривенному на лотках во время ярмарок или бродячими торговцами. Когда у крестьянина заболевала буренка, он покупал такую серебряную коровку и вешал ее перед иконой, чтобы умилостивить бога, наславшего на корову болезнь. Над хозяевами этой избы бог, видимо, не смилостивился, и корова пала. Серебряная же коровка осталась, так как выбросить ее было жалко. Теперь она пылилась в углу вместе с потемневшей от времени и мушиных следов иконой, вместе с заткнутыми за икону выцветшими бумажными розами и пучком вербы. - Войдя в избу, Глебка оглянулся, не идет ли хозяин следом. Но старик не показывался. - Ты что, Якова Иваныча выглядываешь? Так он не скоро, надо быть, воротится. Вон он, на деревню пошел, - сказала старушка. Она кивнула на окно, за которым действительно виднелась удалявшаяся фигура старика, и прибавила: - Ты проходи в избу, малый, да вон сядь на лавочку возле печи, погрейся. Небось, охолодал в дороге. Глебка уселся на лавочку и прижался спиной к теплой стенке печи. Старушка, которую девочка звала бабкой Анфисой, захлопотала по хозяйству, загремела ухватами и печной заслонкой. Девочка, присев на краешек скамьи возле стола, следила, как бабка орудует у печки, и, все еще всхлипывая, начала рассказывать о происшествии у кантина. Но бабка прервала ее в самом начале рассказа: - Ладно уж. Будет про мучительство-то. Дай сердцу передох. На вон, попробуй-ко лучше шанежки горяченькой. Теперь их долго ись не приведется. Из последней мучки ради сретенья испекла. Бабка Анфиса ловко выхватила из печи горячий противень. Темные ржаные шанежки чинно сидели на нем двумя рядами - круглые, с картофельной накладкой, крытой поверху тонкой пленкой сметаны. Одну такую шанежку бабка сунула девочке, вторую - Глебке. Девочка тотчас перестала всхлипывать и полезла с шанежкой на печь. Ее босые ноги мелькнули перед самым Глебкиным носом и исчезли над его головой. Глебка повел им вслед глазами, и шанежка, которую он держал на весу, выскользнула из его руки. Она чуть не шлепнулась на пол. Он подхватил ее, но порядочный кусок картофельной накладки упал на Глебкины колени. Смутясь, он снял его с колен и торопливо сунул в рот. Картошка оказалась очень горячей и обожгла язык. Глебка хотел было выплюнуть ее, но постеснялся, и, повертев во рту, проглотил. Чтобы охладить после горячего горло, он попросил напиться. Бабка подала ковш воды. Глебка положил рядом с собой на лавку шанежку и принялся жадно пить. Бабка стояла напротив него и смотрела, как он пьет. Глаза ее, оплетенные густой сетью морщинок, смотрели жалостливо и сочувственно, точно и ее томила жажда, и она вместе с Глебкой пьет эту студеную воду. Не отрываясь от ковшика, Глебка исподлобья глядел на старушку и думал, что сейчас она, как это водится у баб, начнет длинно и скучно выспрашивать, кто он, откуда, куда и зачем идет, кто его родичи и где те родичи живут, и что делают родичи тех родичей и где они живут? Но бабка Анфиса никаких длинных и докучных расспросов не затевала, а молча взяла из Глебкиных рук пустой ковшик и, отходя, сказала: - Разделся бы да разулся - ногам отдохнуть дал. Он раздеваться не стал и с удивлением поглядел на отошедшую к печке бабку. Он не знал, что в этой избе, стоящей на деревенских задворках, часто появлялись гости, у которых не следовало ни о чем спрашивать. Не задавая никаких вопросов, бабка Анфиса усердно кормила их всем, что случалось в доме, и поздно ночью выходила на крыльцо послушать, как скрипит снег под ногами уходящего в дальнюю дорогу гостя. Случалось, что с гостем, если тот плохо знает местность, уходил и старый Яков Иванович, чтобы вывести задами за деревню, в лес. Всего этого Глебка не мог знать и потому был удивлен малоречивостью бабки Анфисы, не приступавшей к нему ни с какими расспросами. Она, казалось, вообще мало внимания обращала на сидевшего в избе гостя. Повозившись возле печки, она вытащила еще один противень с шаньгами, выложила их на стол, потом обмела крылышком шесток и ушла в сени. Глебка проводил ее глазами и принялся за остывшую шанежку. Легкая горчинка темного ржаного теста, белая мякоть мятой картошки, розовато-коричневая пленка подрумянившейся сметаны - все это было удивительно вкусно и исчезало с огорчительной быстротой. К тому времени, как Глебка вспомнил об оставленном на дворе Буяне, оставалось уже совсем мало шанежки. По справедливости, следовало оставить товарищу хотя бы этот малый кусочек. Поколебавшись немного, Глебка со вздохом отложил оставшийся кусок. В ту же минуту он услышал, как кто-то спросил: Чего ты? Не вкусно что ли? Глебка невольно поглядел на дверь: не бабка ли из-за дверей спрашивает, но тут же понял, что спрашивающий находится где-то наверху, и поднял голову. Прямо над ним виднелось белое девичье лицо. Оно выступало над верхним к раем печи, очерчивающим границы света и запечного сумрака. В первое мгновение Глебка опешил, увидев над собой это лицо, и не ответил на заданный девочкой вопрос. Тогда девочка снова спросила: - Не вкусно что ли? Она показала глазами на отложенный кусок шанежки. - Вкусно, - сказал Глебка, обретая, наконец, дар речи. - А это я для Буяна. - А-а, - протянула девочка. Она помолчала, что-то делая в непроницаемом сумраке, густо разлитом позади нее. Потом вдруг с печи свесилась тонкая длинная ручка, и перед Глебкиным носом повисла круглая румяная шанежка. - На. Я еще не потрогала. На, ешь. Но Глебка не взял шанежку. Он слегка отстранил ее рукой и сказал потупясь. - Не стану. Ешь ты. - Нет ты. Мне бабка Анфиса еще даст. Я попрошу, она и даст. Глебка заколебался и наконец предложил: - Давай пополам. - Давай, - согласилась девочка и, разломив шанежку, протянула одну часть Глебке, а другую взяла себе. Потом, откусив краешек своей половинки, спросила тоненьким голоском: - Ты любишь шаньги? - Люблю, - ответил Глебка, стараясь говорить побасовитей. - А ты? - Я страсть люблю. Тебя как зовут? - Меня? Меня Глебкой. А тебя? Девочка не смогла сразу ответить, так как только что набила рот большим куском шанежки. Глебка не торопил ее с ответом. Ему даже почему-то казалось, что он наперед знает этот ответ. Не спеша он покончил со своей половиной шанежки и вытер руки о штаны. Прожевала, наконец, остатки шанежки и девочка и, свесясь с печки, ответила: - А меня Тоськой звать. - Ну да? - недоверчиво выговорил Глебка, точно девочку должны были звать иначе... Тоська... это было что-то несхожее с этими синими в золоте глазами. Не Аленушка, значит, а Тоська... Глебка даже вздохнул, словно сожалея о чем-то хорошем, что у него вдруг отняли. Но сама Тоська, видимо, ни о чем не сожалела и вполне довольна была и своим именем и своим собеседником. - Ты откуда пришел к нам? - спросила она тоненьким голоском. - Я-то? - солидно отозвался Глебка. - Я с Приозерской. Он ждал, что она тотчас спросит, где это такая Приозерская находится? Но вместо этого Тоська вдруг спросила: - А почему у тебя такая ушанка смешная? Глебка неопределенно похмыкал и посмотрел на свою ушанку, которую, войдя в избу, снял и теперь держал в левой руке. Ушанка вовсе не казалась ему смешной. Правда, это не была дорогая пыжиковая ушанка или олений чебак с длинными ушами, которые можно завязывать узлом и закидывать назад за спину. Ушанку сшил самолично дед Назар из меха зайца-беляка, которого самолично и добыл и шкурку которого самолично выделал. Она была тепла и удобна, и Глебке никогда и в голову не приходило, что ушанка эта некрасива или смешна. Он еще раз внимательно оглядел свой пухлый головной убор, нашел его вполне подходящим и поднял удивленные глаза на Тоську. Она смотрела на ушанку, и Глебка ждал, что она скажет еще что-нибудь, обидное. Но Тоська вместо этого спросила, глядя ему в лицо: - А куда ты теперь идешь? - Далеко, - сказал Глебка уклончиво и вдруг прибавил неожиданно для самого себя: - А может и близко уж, теперь... - Ага, - кивнула Тоська сочувственно. Она еще ниже свесилась с печи, и лицо ее оказалось совсем близко от Глебкиного, так близко, что Глебка почувствовал на своем лице легкие толчки ее дыхания - частого, теплого, отдающего приятной горчинкой свежей ржаной шанежки. - Ага, - повторила Тоська одобрительно, и синие большие глаза ее стали как будто еще больше и еще синей. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ БОГАТЫРЬ НЕВЕЛИЧКА Появилась возвратившаяся из сеней бабка Анфиса. Вскоре вернулся и Яков Иванович. Перешагнув через порог, он кинул шапку на лавочку возле печи, но полушубка не снял. С минуту стоял он посредине избы, насупленный, озабоченный, угрюмый, опустив на грудь широкую раскидистую бороду, потом повел ею в Глебкину сторону и сказал громко: - Молодец. Не побоялся, значит, камманов. На мгновение лицо его посветлело. Глебка хотел было спросить про поклон от деда Назара, но старик снова помрачнел и, поманив за собой бабку Анфису, ушел с ней за дощатую переборку в боковушку. Пошептавшись там с бабкой несколько минут, Яков Иванович вышел в кухню и, взяв с лавки шапку, сказал: - Пойдем-ко, парень. Вслед за тем он, не оглядываясь, вышел из избы. Глебка мигом вскочил с лавки, накинул на голову ушанку и заторопился за стариком. Но он, не в пример Якову Ивановичу, на пороге оглянулся и успел перехватить прощальный взгляд синих-синих глаз, словно висящих в мутной сутеми над печью. Глебке захотелось сказать что-нибудь на прощанье, но он не нашелся, что сказать. Заскрипели расшатанные ступени крыльца, и глухой голос Якова Ивановича позвал со двора: - Ну где ты там, парень? Замешкавшийся Глебка рванулся за порог и, хлопнув дверью, выбежал вон. Яков Иванович поджидал его возле крыльца. Буян, обрадованный появлением хозяина, запрыгал вокруг него, приветственно повизгивая. - Добрый пес, - сказал Яков Иванович, оглядывая Буяна. - Белковать, надо быть, натаскан. - Может, - важно кивнул Глебка, которому приятно было вести такой деловой, солидный разговор. - Добрый пес, - повторил Яков Иванович. - Да. Яков Иванович крякнул, прокашлялся, словно прочищал горло, потом вдруг сказал: - Так где ж ты ружье-то да лыжи укрыл? Глебка насупился. Старик усмехнулся в бороду и, разгребая ее заскорузлой пятерней, похожей на грабли, молча ждал Глебкиного ответа. Глебка стоял, чуть нагнувшись и поглаживая голову Буяна. Он был в затруднении, не решаясь сразу сказать про ружье и лыжи незнакомому человеку в незнакомой далекой деревне. Но подумав, он решил, что Аленушкиному дедке, передающему поклон от деда Назара, можно и следует довериться. И он сказал: - Ружье и лыжи я в бане под угором схоронил. - Н-да, - кивнул Яков Иванович, помолчав и обдумывая ответ. - Ты, видать, не дурак. Сказав это, он повернулся и пошел назад в избу. Глебка с удивлением поглядел ему вслед. Яков Иванович пробыл в доме недолго. Когда он вновь появился на пороге, в руках у него были сачок и другая рыболовная снасть. Глебка с удивлением оглядел это снаряжение. Яков Иванович, хоть и приметил это, но никаких объяснений давать, видимо, не собирался. Он взял прислоненную к перилам пешню и, сунув ее Глебке, сказал: - Пошли, давай. Вслед затем он стал спускаться с угора вниз по подтаявшей и съехавшей набок тропке. Глебка свистнул Буяна и стал спускаться следом за Яковом Ивановичем. На повороте тропки Глебка, глянув вниз, увидел невдалеке стайку бревенчатых бань, словно сбежавших с угора к реке. Яков Иванович обернулся к Глебке и, кивнув на баньки, спросил: - Которая? Глебка огляделся. Бревенчатые баньки, раскиданные по прибрежью, были похожи одна на другую, как две капли воды, и их легко было спутать. Тогда Глебка вспомнил про "баранью голову" и, повернувшись лицом к высокому берегу, тотчас отыскал глазами приметный крутой выступ. Протянув к нему руку, Глебка сказал уверенно: - Вон, которая под той бараньей головой. Яков Иванович поглядел туда, куда указывала вытянутая Глебкина рука, и одобрительно кивнул головой. - Приметчив. Он сделал несколько шагов по тропе, но вдруг остановился и, уступив Глебке, сказал: - Веди. Глебка, не раздумывая, вышел вперед и скоро привел старика к баньке. - Вот, - сказал он деловито, - и зарубки мои тут. Яков Иванович посмотрел на зарубки, посмотрел на Глебку и мотнул головой. После этого он повернулся лицом к реке и обшарил ее глазами. Потом повернулся лицом к угору и также обежал его быстрым взглядом. Нигде не видно было ни души. Только убедившись в этом, старик толкнул дверь баньки и сказал повелительно: - Ну, марш париться. Глебка быстро перемахнул через порог. Следом за ним юркнул внутрь Буян. Старик с удивившим Глебку проворством тоже вскочил в баньку и тотчас захлопнул за собой дверь. - Кажись, никто не видал, - сказал он, облегченно вздохнув. - Ну-ко, давай отворим дверь в парную, там оконце, оно нам посветит. Старик пошарил в темноте рукой и открыл дверь в парную. В предбаннике посветлело, и Глебка разглядел у стены знакомую лавку и перед ней на земляном полу широкую доску. Доска топорщилась, неплотно прилегая к полу. Глебка откинул в сторону пешню, нагнулся, сунул под доску руку и, сдвинув ее с места, вытащил завернутое в рубаху ружье. Яков Иванович поднял брошенную Глебкой пешню, поставил ее вместе с принесенной рыболовной снастью в угол, где уже стояли лыжи, повернулся к Глебке и протянул руку к ружью. Глебка невольно отстранился. Старик поглядел на вцепившиеся в ружье Глебкины напряженные пальцы и усмехнулся заросшим бородой ртом. Потом привычно провел по бороде сверху вниз всей пятерней, словно процеживая густую зацепистую бороду между растопыренными пальцами, и сел на лавочку. - Сядь-ко и ты, - сказал он Глебке. - Надо тебе все ладом обсказать, а то ты маловер и все в сторону шарахаешься. Глебка сел на край лавочки. Буян сунулся в парную и обнюхивал груду валунов у каменки. Яков Иванович поглядел ему вслед и заговорил своим глухим голосом. - По первости, про Назара Андреича. Он, как старый лесовик, всей округе знаком. Прежде Приозерского лесничества он и у нас ту же службу справлял. Человек он правильный. Притеснения какого по своей должности или актов там - того за ним не водилось, и народ его за то уважает. Как народ в беду попал, то и тут от него подмога тайная выходила супротив этих заморских инстервентов. Но об этом не сейчас тут говорить. Теперь, значится, про твое дело. От Назара Андреича нам через верных людей было передано этими днями, что так и так, мол, идет богатырь Невеличка на ту сторону, к Красной Армии, пробивается лесами. Идет он на лыжах, нерпой подбитых, лет ему четырнадцать, характеру он сурьезного и при нем ружье и пес. И сказано, что коли мы его встретим, то ему подмогу посильную оказать. А теперь вот богатырь Невеличка сидит в темной баньке и думает, чего дале делать. Так? Понятно это все теперь? Глебка кивнул: - Понятно теперь. И в самом деле теперь понятны, наконец, стали и встреча, оказанная ему стариком, и его неожиданный вопрос про ружье и лыжи, и поклон от деда Назара. Вот он, значит, дед-то какой. Выходит, что не зря он еще там, в Приозерской, обещал разузнать про дорогу на Шелексу да про людей, которые могут на линию фронта верный путь указать. Не зря, видать, заботливый дед пообождать советовал, чтоб связаться с кем надо. Теперь Глебка это понял. Глебка вздохнул, и ему вдруг показалось, что дед Назар, маленький и юркий, тут в темной баньке сидит рядом с ним на лавочке. Он невольно даже локтем повел, чтоб нашарить дедкин бок, но локоть ударился в темную бревенчатую стену. Глебка снова вздохнул и поглядел в угол. В углу поблескивала железным носом пешня, рядом виднелся сачок и другая снасть. Сейчас, как и давеча на улице, все это снаряжение показалось ненужным, и Глебка спросил: - К чему снасть-то, деда? - То для отводу глаз, - сказал Яков Иванович. - На случай, ежели кто нас увидел бы, так пущай думает, что по рыбу пошли. А мы тем временем - сюда. - А чего мы здесь делать будем? - Чего, - Яков Иванович принагнулся к Глебке и понизил голос. - А того, брат, что я сейчас, как на деревне побывал, то вижу, что из всего того дела шум может получиться. Вот что. А американцы эти по всякому случаю чуть что - сейчас с обысками по избам, с облавой. Ну, а ты им теперь вроде как приметный, особенно с псом твоим. Одним словом, тут тебе в баньке и сидеть, пока суть да дело. Банька-то эта Федюньки Безродного. Он сам в партизанах, жена его недужит. Катька, дочка, при ей. В баньку нынче никто из хозяев не сунется, ну и тут тебе вполне спокойно укрыться. Яков Иванович помолчал, потом спросил: - Назар-то Андреич, он как тебе приходится? - Дед Назар? - живо откликнулся Глебка. - Они так просто с батей моим дружили. Батя мой лесник, а дед Назар - объездчик. - Дружили, говоришь? А теперь что же? - Теперь? - Глебка осекся, и голос его дрогнул. - Теперь бати нету у меня. Убитый он. Яков Иванович опустил плечи и помотал головой. - Камманы что ли его? - спросил он тихо. - Камманы, - так же тихо ответил Глебка. - В партизанах он был. Яков Иванович нахмурил седые кустистые брови и долго сидел молчаливый и пригорюнившийся. Потом сказал с расстановкой: - Мой Кирюха то же самое в Красной Армии, только на другом фронте, на Деникинском. Давно вот не отписывал. Пожалуй, с полгода, а то и поболе. Может, и Тоське его, как тебе, сиротствовать. Яков Иванович махнул рукой и тяжело вздохнул. - Да. Так вот оно и получается. Которые в Красную Армию вступили, которые в партизаны подались, кто еще в германской голову сложил. Остались в деревне, почитай, одни старики да старухи с малыми ребятами. Яков Иванович прогреб всей пятерней бороду и выпрямился. - Ничего, брат. Еще им, проклятым, и с теми стариками не сладить. А? Яков Иванович поднялся с лавки и, хрустнув суставами, заговорил уже обычным своим деловитым тоном: - Ну, я пойду. А ты покуда тут сиди. - А долго ли мне тут сидеть? - забеспокоился Глебка. - Дотемна, никак иначе. - А потом? - А потом, значит, пойдем. - В Шелексу? - Да уж куда надо пойдем, - ответил уклончиво Яков Иванович. - Мне в Шелексу надо, - сказал упрямо Глебка. - Я в другое место не пойду. - Куда тебе надо, я лучше твоего знаю, - уже сердясь, буркнул Яков Иванович и, кашлянув, добавил: - Ершист уж ты больно. Глебка ничего не ответил и насупился. Старик покосился в его сторону и снова кашлянул. Привыкшие к полутьме глаза отлично, различали все. Он видел насупленные брови Глебки, упрямую складочку над переносицей, сердито оттопыренные губы. Старик тоже было начал сердиться, но сам не заметил, как настроение его переменилось. Этот ершистый паренек нравился ему с каждой минутой все больше и больше. Вот он сидит, заброшенный злой судьбой неведомо куда, в темный закуток на краю света, сидит, лишенный крова и родичей, окруженный беспощадными врагами, и вместо того, чтобы плакаться на свое сиротство, сердится да ершится... Яков Иванович сильней прежнего поскреб пятерней раскидистую бороду и вдруг сказал молодо: - Не серчай, богатырь Невеличка. Верь слову - все ладом сделаем. Как ночь падет, уйдем мы с тобой в деревню Чаща. Мне как раз сегодня в ночь туда надо беспременно. Ну, тебя прихвачу. Подфартило тебе. Разом и пойдем. Отсюдова до Чащи четырнадцать верст всего и будет. Там я тебя верным людям передам, и уже они доставят тебя дальше до места. Понятно, скучно тут взаперти сидеть. Это так. Но ты, как вовсе тебе невтерпеж станет, вспомни о своем деле и все перетерпишь. Дело твое - богатырское. Яков Иванович выпрямился во весь рост и голову поднял, словно стоял на ярком свету и сам богатырские силы в себе нес. Глебку вдруг так и потянуло к старику, точно он ему самым близким родичем приходился. В груди его что-то дрогнуло и помягчало. Он сказал тихо вслед уходящему: - Спасибо, деда. - Не за что, - отозвался старик. - За подмогу спасибо, за все, - сказал Глебка потупясь. - Не я помогаю - народ, - сказал Яков Иванович и, приоткрыв дверь, осторожно выглянул наружу. Через минуту его уже не было в баньке. Глебка остался один, прислушиваясь к хрусту слежавшегося снега под ногами старика. Потом и хруст этот стих. В баньке стояла тишина. Ни звука не доносилось и снаружи. Но Глебке не было от этой тишины грустно. Он не чувствовал себя ни одиноким, ни заброшенным. На ум пришли слова старика: "Дело твое - богатырское..." Буян, обнюхавший уже все углы баньки, подошел и ткнулся теплой мордой в колени. Глебка забрал в кулак его мягкое ухо и сказал внушительно: - Вот, брат, оно как получается. ГЛАВА СОРОКОВАЯ ЛЕС ГУДИТ Как только стемнело, в баньку явился Яков Иванович и принес с собой широкие охотничьи лыжи-самоделки. Яков Иванович был беспокоен и пасмурен. Все казалось ему неладным, все не нравилось, все вызывало недовольную воркотню. Буян, которого утром он называл добрым псом, сейчас стал только помехой. Не нравилось ему и небо, темное, без единой звездочки, сплошь обложенное тучами, на которое он то и дело поглядывал по дороге к баньке. Но больше всего не нравилось то, что под вечер из деревни по дороге в Чащу проехало несколько саней и в них двадцать американских солдат и один офицер. Якову Ивановичу было доподлинно известно, что в Чаще ни иностранных солдат, ни белогвардейского гарнизона нет, и то, что именно сегодня туда направился отряд камманов, особенно тревожило и настораживало. Яков Иванович раньше думал двигаться вдоль наезженной дороги, ночью часть пути сделать и по самой дороге. Теперь он решил пробираться глухими проселками и дать крюка еще лесом, чтобы выйти к Чаще со стороны Глухих Выселков, где деревня прямо врезается в бор. Это значило, что придется идти много лишку и вместо двух часов, какие отнимала дорога по наезженному зимнику, провести в пути все четыре. Кроме того, в расчеты Якова Ивановича совершенно не входили встречи в Чаще с американцами. Вот почему, собираясь в путь, он был так озабочен и неразговорчив. Это, впрочем, не мешало ему делать споро и бесшумно все, что нужно. Выгрузив из карманов полушубка длинный сыромятный ремешок на поводок Буяну, три шаньги, изрядную краюшку хлеба и вареную рыбину в фунт весом, он все это передал Глебке и велел поесть на дорогу. Пока Глебка с помощью Буяна расправлялся со снедью, Яков Иванович примостился рядом на лавочке и стал неторопливо объяснять все, что нужно, о предполагаемом пути к Чаще и о том, что делать, если по какой-нибудь случайности они потеряют друг друга в потемках. - Зачем же терять, - сказал Глебка, дожевывая шаньгу. - Теряться мы не будем. - Всякое бывает, - строго оборвал Яков Иванович. - Ты слушай да помалкивай. Главное, если потеряешь мой след, не рыскай по сторонам: стань на месте и стой. Я сам тебя найду. Яков Иванович поскреб бороду и прибавил хмуро: - Ты лесов наших не знаешь. Да и к непогоде дело, по всему видать. А путь на ночь глядя не малый. Разумеешь? Яков Иванович поднялся и сказал уже спокойней: - Ну, пошли, давай, с богом. Глебка, покончивший с ужином, тоже поднялся. Яков Иванович подошел к двери, но перед тем, как выйти, на мгновенье приостановился и сказал: - Только ты, слышь, пса своего за ради бога при себе держи, да чтоб голосу не подавал, пока мимо деревни идем. С этими словами Яков Иванович осторожно раскрыл дверь и вышел. Осторожность его, впрочем, могла показаться излишней, так как на дворе, несмотря на ранний вечер, было необычайно темно. С реки дул резкий порывистый ветер и гнал низкие темные тучи. Яков Иванович неодобрительно покачал головой и стал с лыжами в руках спускаться к реке. Глебка, взяв Буяна на поводок, следовал за ним. Спустившись на реку, они нацепили лыжи и ходко пошли мимо угора, на котором стояли крайние избы. Сейчас, впрочем, изб не было видно. Вообще трудно было что-нибудь разглядеть, кроме белевшего вокруг снежного полотнища речного русла. Глебка шел по лыжне, стремясь не отставать от старика ни на шаг, хотя это было и не так легко. Яков Иванович был страстным охотником и столько выходил на лыжах по ближним и дальним лесам, что ноги его словно срослись с лыжами. С первого взгляда казалось, что движения его неторопливы и поспеть за ним совсем не трудно. Но приглядевшись внимательней, легко было убедиться, что мерные шаги его размашисты и пружинны, что лыжи словно сами скользят по снегу и без труда несут хозяина вперед. Вот почему Глебка, хотя и шел по проложенной лыжне, но все же с трудом поспевал за идущим целиной Яковом Ивановичем. Лыжню Глебка видел смутно, так как темнота сгущалась с каждой минутой все больше. Крепчал и ветер. Он налетал справа, стелясь по низкому поемному берегу реки, бил порывисто по ногам, дымил снежной пылью и, посвистывая, уносил из-под лыж куда-то влево крохотные снежные вихри. Пройдя некоторое время руслом реки, Яков Иванович круто повернул к левому берегу и приостановился. Глебка, набежав на него вплотную, тоже стал. Старик глядел назад. Глебка тоже оглянулся. Вдалеке на высоком угоре в окнах изб мигали тусклые огоньки. - Полторы версты отмахали, - сказал Яков Иванович. - Реку теперь оставим, поднимемся на угор и лесом пробираться будем. Они поднялись наискосок в гору и сразу вступили в лес, вплотную подступавший здесь к береговой круче. Лес встретил путников неприветливо. Наверху ветер накинулся на них еще с большей силой, чем под угором. Теперь он бил не снизу, а словно падал откуда-то сверху, с высоких древесных крон. Он падал оттуда вместе с лесным шумом. Шум этот походил на ропот морского прибоя, а еще больше - на громкое бормотание тысяч глухих голосов, чем-то неведомым рассерженных и угрожающих. Якову Ивановичу, видимо, понятны были эти угрозы. Прислушавшись к шуму леса, он угрюмо проворчал: - Сивер крепко тянет. Замятели жди большой. Уж и то снежить начинает. Ну-ко, пошли, давай, ходче. Он двинулся в глубь леса, и Глебка последовал за ним. Начался снегопад. Ветер, крепчавший с каждым мгновением, подхватывал падающие снежинки и вихрил по лесу. Они бестолково носились вокруг Глебкиной головы, крутясь и приплясывая в воздухе. Эта пляска длилась, впрочем, недолго. Снег повалил густо, крупными хлопьями. Эти косые, струящиеся нити метелицы завивались внизу, как барашки морских волн, и, взвизгивая, смешивались с сухой снежной пылью, поднятой с земли. Белые тучи снега плясали вокруг ног, облака белых хлопьев метались меж стволами деревьев, хлесткие обрывки метели кружились над головой. Ветер, словно взбесившись, налетал с разбойничьим свистом то сбоку, то спереди, силясь повалить в снег. Временами он казался плотным, как суконное полотнище. Потом вдруг вставал на пути мягкой, упругой стеной, задерживая всякое движение вперед. Споткнувшись обо что-то, Глебка стал было падать грудью вперед, но пружинящая стена ветра удержала его на весу. Вслед затем стена распалась на части, и рыхлые куски ее стали толкать в грудь, запрокидывая навзничь. Выгнув по-бычьи шею, Глебка упрямо ткнулся головой в эту живую преграду, пробил ее и снова двинулся вперед. Полосатая метелица шаркнула по боку, потом стала сечь по лицу, слепя и обжигая кожу. Комья ветра залепили рот, забили глотку, стеснили грудь. Задыхаясь, Глебка закрыл лицо рукавами ватника и, остановившись, перевел и выровнял дыхание. Что-то ударило его по ногам, Глебка отнял руку от лица и скорей почувствовал, чем увидел, что у ног его копошится Буян. Пес попал на обметенный ветром бугорок и заскользил по насту. Ветер опрокинул его, подхватил и покатил по лесу. Глебкины лыжи задержали его. Пес вскочил на ноги и зарычал. Шерсть на его загривке встала дыбом. Приземистый, широкогрудый, он стоял, крепко упершись лапами в рыхлый снег, и рычал навстречу буре, словно угрожая ей. Потом он перестал рычать и застыл, вытянув вперед узкую морду, навострив уши и поводя черными ноздрями. Он прислушивался и принюхивался к чему-то, что происходило впереди. Время от времени он беспокойно оглядывался на Глебку и взлаивал, словно хотел что-то сказать ему. Глебка сперва не понял, почему Буян так встревожился. Между тем пес все больше волновался и, перестав взлаивать, заскулил, вытянув навстречу ветру умную морду. Глебка прислушался к тонкому повизгиванию пса, и ему стало не по себе. С безотчетным страхом он огляделся и вдруг хватился, что он один. Он шел все время вслед за Яковом Ивановичем по его лыжне. Фигура старика на фоне полосатой метелицы проступала темным пятном, и Глебка, хоть и с трудом, но различал впереди это путеводное пятно. Теперь оно исчезло. Глебка потерял его и не заметил, как потерял. Может быть, потерял давно, может быть, только сейчас, когда катившийся по снегу Буян ударил его по ногам и остановил. Как бы там ни было, но Яков Иванович исчез. Напрасно вглядывался Глебка в переворошенную ветром лесную темень. Ничего разглядеть ему не удалось. Небо, лес, земля - все смешалось в черно-белой путанице. Стволы деревьев, кусты, заметенный снегом бурелом - все окружающие предметы потеряли очертания, все стало неразличимо в этой кромешной, ревущей мгле, все - и даже лыжня, которую быстро заметало и забрасывало снегом. Последнее открытие Глебка сделал, нагнувшись к Буяну, чтобы оглядеть его и выяснить, что с псом случилось. Холодная дрожь пронизала Глебку с ног до головы, когда он обнаружил, что потерял лыжню. Хуже того, что случилось, ничего случиться не могло: потерять лыжню - это значило потерять Якова Ивановича навсегда, значило не попасть в Чащу, значило остаться одному среди этого ревущего леса, не зная, где находишься, куда идти, что делать. Первым побуждением Глебки было кинуться вперед, чтобы настигнуть, разыскать Якова Ивановича. Может быть, он ушел недалеко, может быть, он где-то тут совсем близко, и его еще удастся найти. Но где искать и как можно найти темной, метельной ночью человека в этом бескрайнем глухом лесу? И вдруг Глебка вспомнил: "...если потеряешь мой след, не рыскай по сторонам. Стань на месте и стой..." Усилием воли Глебка унял пронизывающую его дрожь и не сдвинулся с места. В то же мгновенье Буян, перестав скулить, громко залаял. Он лаял, не переставая, лаял и в то же время медленно поворачивался боком к ветру. Он будто следил за кем-то, находящимся за пестрым пологом метелицы. Буян лаял до тех пор, пока в полосатой мгле не проступило более плотное пятно, которое вслед за тем превратилось в Якова Ивановича. - Ну, скажи спасибо псу, - прокричал он, подойдя вплотную. - Я нарочно круг делал. Думал, с какого-нибудь места да нанесет на него мой дух. И верно - учуял и голос подал. Ну, пес первейший у тебя. Старик нагнулся и потрепал Буяна по широкой спине. Потом, выпрямляясь, снял рукавицу, полез в карман полушубка и вытащил небольшой моток смоленой бечевы. Размотав бечеву, он один конец ее прикрепил простой петлей к своему кушаку, другой конец дал в руку Глебке. - Держи, - закричал он, пересиливая шум бури. Глебка не расслышал, что сказал Яков Иванович, но назначение бечевы было ему понятно без слов, и он крепко сжал конец ее в руке. Они снова двинулись навстречу черно-белой буре и долго шли, пока Глебка не почувствовал, что вокруг него произошла какая-то перемена. Ветер вдруг перестал сбивать шаг и путаться в ногах, потом он перестал бить в грудь, потом - сечь лицо. Он явственно поднимался вверх, словно уступая Глебке дорогу и снимая с плеч давившую на них невидимую тяжесть. Вскоре ветер и вовсе исчез. В ту же минуту Яков Иванович громко сказал: - Давай-ко, парень, передохнем. Они остановились, и только тут, переведя дыхание и оглядевшись настолько, насколько позволял окружающий мрак, Глебка понял, в чем дело. Они стояли на дне оврага, и ветер сюда не задувал. Он пролетал поверху, вздымая над Глебкиной головой тучи снежной пыли. Буря неистовствовала где-то наверху, и Глебка, словно выключенный из нее, впервые за все время пути смог наблюдать ее как бы со стороны. Он сразу разглядел множество вещей, которых до того не замечал. Прежде всего он убедился, что окружающий его мрак не так густ и непроницаем, каким казался наверху, когда сам Глебка был в центре того вихря, на который сейчас он поглядывал со стороны. Буря не слепила глаза, заряды снега были не беспрерывными, полосатая метелица просвечивала, как тюлевый занавес. У земли снег светился. Носившиеся по лесу тучи снежной пыли и завивающиеся у подножия древесных стволов снежные вихри тоже высвечивали слабым, еле мерцавшим светом. Из этих светящихся вихревых цоколей, точно гигантские колонны, поднимались в черную высь столетние сосны. Их вершины терялись в непроницаемой для глаза мгле, и оттуда из черной вышины несся по лесу немолчный шум. В разное время лес шумит по-разному, и Глебка знал эти разные его голоса. Он знал все его лепеты и шорохи, ропоты и шумы, слышал их и по прохладной зорьке, и в зной, и в весеннее предгрозье, и в зимнюю вьюгу, и в осенние бури. Голоса леса были ему привычны и понятны с самого раннего детства, как человечья речь. Но то, что он слышал сейчас, прижавшись к отвесной стенке глухого оврага, ему до сих пор слышать не доводилось. Лес гудел. Вековые сосны гудели, точно гигантские трубы невиданного органа. Так могло гудеть неистовое огромное пламя. Бушевавшая над головой буря не пугала Глебку, но порождала желание преодолеть ее, пересилить ее силу, прорваться сквозь нее к желанной цели. Он только боялся одного, что стоявший рядом старик рассудит иначе и заставит простоять в этом овраге нивесть сколько времени, пережидая снежную бурю. Но, видимо, стариком владели те же чувства, что и молодым, да и дело, за которым он шел в Чащу и о котором упомянул во время разговора с Глебкой в баньке под горой, не терпело никаких отсрочек. Передышка в овраге длилась недолго. Яков Иванович сделал знак Глебке следовать за ним и пошел вверх по оврагу. Глебка стал на его лыжню, не отпуская своего вожатого больше, чем на шаг. Буян поплелся следом. При выходе из оврага Глебка был оглушен ревом бури. Ветер неистово ударил в грудь и прервал дыхание. Ослепленный метелицей Глебка зажмурил глаза и приостановился. Потом, упрямо поматывая головой, низко пригнувшись к земле и напрягая все мышцы, чтобы не дать ветру опрокинуть себя, двинулся навстречу буре вслед за медленно продвигающимся Яковом Ивановичем. Они шли сквозь черную, ревущую ночь, не останавливаясь ни на минуту. Как ни надрывалась буря, как ни нахлестывал ветер, как грозно ни гудел над их головой лес - они шли вперед. Вместо двух часов, какие мог бы занять путь до Чащи по зимнику, они пробыли в дороге около шести часов и только глубокой ночью постучались в занесенную снегом избу на окраине деревни, возле самой лесной опушки. Несмотря на ночную пору, им открыли довольно быстро и без всяких расспросов пустили в избу. Встретивший их хозяин зажег крохотную коптилку. Пока обессиленные и измокшие путники располагались на лавке у дверей, хозяин занавесил кусками ряднины оконца избы, повернулся к нежданным своим гостям, и Глебка мог разглядеть его. Это был человек средних лет, широкоплечий и широколицый. Черная кудрявая бородка охватывала, словно рамка, это широкое смуглое лицо. Одет он был в засаленную солдатскую гимнастерку без ремня и такие же засаленные солдатские штаны. Одна штанина была аккуратно заправлена в старый, подшитый валенок, другая болталась свободно, и из нее выглядывала круглая деревяшка. "Верно фронтовик", - решил Глебка, не раз встречавший бывших солдат фронтовиков, возвращавшихся домой с тяжелыми увечьями. Он не удивился ни тому, что чернобородый хозяин пустил ночью в избу чужих людей без расспросов, ни тому, что, впустив, занавесил окна избы. За дни своих испытаний Глебка многое видел и многое начал понимать без особых объяснений, кроме того, он так был истомлен, что все чувства его притупились. Так же истомлен был, по-видимому, и Яков Иванович, усевшийся на лавке в углу. Тем не менее он тотчас же вступил хозяином избы в разговор. Разговор велся очень тихо, так, что Глебка не мог его расслышать. Говорил больше хозяин, и то, что он говорил, чрезвычайно заинтересовало Якова Ивановича и в то же время озадачило. В конце короткого разговора Яков Иванович сказал: - Что ж, Панков, видать, придется идти. Он вздохнул, по привычке прогреб растопыренными пальцами бороду сверху вниз, потом посмотрел на мокрую ладонь и прибавил: - С полчасика подремлю, а потом... Он не успел кончить, как заснул, свесив усталую седую голову на овчинный отворот расстегнутого полушубка. Панков посмотрел на него, участливо покачал головой и повернулся к Глебке. - Ты, мужичок, разболокайся, да полезай-ко на печь. Там угреешься и отойдешь. Путь-то, брат, нелегок, вижу, был. - Ничего, - сказал Глебка заплетающимся языком и, сняв с себя ружье, стал стягивать ватник. - Ну-ну, - одобрительно отозвался Панков. - Вижу, что ничего. Глебка снял ватник и, кладя его возле дремлющего Якова Ивановича, спросил с беспокойством: - А куда же это он пойдет сейчас? - Вот это уж, друг, не твоя печаль, - сказал Панков. - Ты валяй-ко скорым маршем на печь. Пришел, куда надо, и скажи спасибо твоему угоднику. Касательно остального - завтра утром разберемся. Давай лучше ружьецо твое, надобно его в порядок привести. Смазать да почистить, а то гляди, отсырело оно. Оружье всегда надо в порядке держать. Панков взял ружье из Глебкиных рук и по тому, как он держал его, как поворачивал в руках, осматривая со всех сторон, видно было, что он любит оружие и знает в нем толк. Отдав ружье, Глебка стал снимать валенки. Разувшись, он полез на печь. Ему казалось, что он уснет сразу, как только растянется на печи, но несмотря на усталость, сон пришел не вдруг. Слишком растревожено было его воображение ночным походом через гудящий лес. Густое грозное гуденье леса все еще слышалось ему и здесь, в тихом теплом избяном углу. Раньше, чем заснуть, он еще увидел, как встрепенулся дремавший на лавке Яков Иванович, как поднялся на ноги и молча стал собираться в путь. При виде его сборов Глебка с содроганием представил себе, как старик, проделавший такой путь, снова выйдет в черную ночь, навстречу буре. Потом он вдруг подумал, что и ему надо будет двигаться дальше. И он не удержался, чтобы не спросить у Якова Ивановича. - А как же в Шелексу-то. Когда пойдем? Яков Иванович, уже взявшийся за дверную скобу, обернулся на голос Глебки и, усмехнувшись, сказал: - Постой. Может, Шелекса-то и сама к тебе придет. Произнеся эти непонятные слова, Яков Иванович сильно толкнул дверь плечом. Глебка хотел было спросить, когда он вернется, но не успел. Старик шагнул за порог и исчез. ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ ЧАЩА День начался необычно. Еще лежа на печи, Глебка услыхал выстрел. Он приподнялся на локте и прислушался. Может быть, это ему только показалось? Он уже давно не спал, хотя было еще раннее утро и накануне проделан был тяжелый путь сквозь бурю и лесные дебри. Сон был короток, но глубок, и Глебка проснулся освеженным и полным сил. Он готов был немедля снова двинуться в путь. Может быть, потому он и проснулся так рано, что в нем, даже в спящем, жило это неутолимое стремление к заветной цели. Не будучи уверен, что это действительно выстрел, Глебка еще некоторое время прислушивался, потом, подвинувшись к краю печи, свесил голову вниз и оглядел избу. Изба с ее бревенчатыми стенами, некрашеным полом, лавками вдоль стен и жалким обиходным инвентарем - ничем не была примечательна. Она почти не отличалась от избы Якова Ивановича или избы Василия Квашнина в Воронихе - от множества других изб, отмеченных печатью беспросветной нищеты. Привлекло Глебкино внимание не убранство избы, а ее хозяин. Панков стоял, пригнувшись к низкому оконцу, видимо, приглядываясь к тому, что происходило снаружи, и во всей фигуре его явственно проступало напряженное ожидание. Легко было догадаться, что не праздное любопытство привело его к окну. При первом же взгляде на Панкова Глебке подумалось, что и он, видимо, слышал звук, принятый Глебкой за выстрел, и что, верно, в самом деле выстрел, иначе зачем бы стал этот бывший солдат так напряженно вслушиваться в уличный шум. Случайно бросив взгляд в угол избы, Глебка увидел свое ружье, смазанное и вычищенное. Посмотрев на ружье, Глебка почему-то решительно утвердился в мысли, что не ослышался. Глебка спустил ноги с печи и, прыгнув вниз, стал поспешно одеваться. Панков, обернувшийся на Глебкину возню, спросил: - Чего это ты схватился? Глебка, надевая валенки, вместо ответа сам спросил: - Верно, что на дворе стреляли? Панков, ничего не ответив, снова повернулся к окну и стал протирать расчищенную ранее продушину в обмерзшем окне. Глебка, не дождавшись ответа, задал новый вопрос: - А Яков Иваныч скоро воротится? - Кажется, уже воротился, - быстро проговорил Панков и припал лицом к самому стеклу. Стекло тонко и хрипло задребезжало. Где-то совсем близко хлопнул выстрел, за ним второй, потом выстрелы захлопали часто и беспорядочно. Панков, оторвавшись от окна, торопливо пошел к двери, бросив Глебке на ходу: - Ты тут постой. Я сей минут. Глебка с удивлением поглядел ему вслед. Потом взгляд его остановился на Буяне. Пса-таки пустили в избу. Видно, это Яков Иванович перед уходом... Буян, навострив уши, смотрел на Глебку умными карими глазами. - Видишь, какое дело, - сказал Глебка, обращаясь к Буяну. Буян помотал в ответ хвостом и беспокойно поглядел в окно. Глебка кинулся к окну и припал лицом к продушине. Окно выходило в заметенный снегом проулок. По проулку бежали четыре рыжих шубы. Впереди всех бежал высокий плечистый детина. Достигнув середины проулка, он обернулся и выстрелил из винтовки. Глебка вздрогнул, но вздрогнул не от выстрела. Этого выстрела, раздавшегося чуть ли не под его окном, Глебка даже не расслышал. Не выстрел, а лицо обернувшегося каммана заставило Глебку вздрогнуть. Он знал это лицо. Он знал и никогда не мог забыть это ветчинного цвета лицо с крупными, точно грубо вырубленными топором, чертами. Это был краснорожий. Это был сержант Даусон! Всего, что угодно, мог ожидать Глебка этим ранним утром в чужой не знакомой ему деревне, только не встречи с сержантом Даусоном. Эта встреча была внезапной, как удар молнии, и как молния, она разом осветила все, что связано было с этим краснорожим в Глебкином сознании. Мгновенно возникла перед Глебкой деревенская площадь в Воронихе, потом сторожка возле Приозерской. Глебка, словно во второй раз пережил то, чему был свидетелем в недавнем прошлом. Он видел, как краснорожий пинал окованным ботинком Ульяну Квашнину, как тащил ее волоком по земле. Он видел, как краснорожий хозяйничал в его, Глебкиной, сторожке, видел, как выбрасывал его и батины пожитки. Потом, когда Глебка кинулся на защиту своего дома, сержант выбросил и Глебку на снег, а сам стоял и хохотал на крыльце, как хозяин - этот заморский грабитель и убийца... И вот теперь вдруг новая неожиданная встреча. И что-то с той поры произошло с краснорожим, что-то не очень похож он теперь на хозяина. Смахивает на то, что он от кого-то удирает. Вон и завязка на правой бахиле-шекльтоне развязалась, а ему и завязать недосуг: слишком он спешит. Спешат за ним и три другие рыжие шубы, будто за ними гонятся. Но кто же за ними может гнаться? Глебка не успел задать себе этот вопрос, как увидел бегущих по проулку людей. Они бежали вслед за рыжими шубами, они преследовали их! Но кто они? Одеты они были, как мужики, но в руках у них были винтовки, а под расстегнутыми полушубками и ватниками виднелись патронные сумки. У иных же, кроме того, заткнуты за пояс гранаты. Один из них выстрелил из винтовки на ходу, другой, припав на колено, тоже дал выстрел по убегавшим рыжим шубам, потом вскочил и побежал следом за другими. Минуту назад Глебка задавал себе вопрос: кто эти люди? Теперь этот вопрос казался ему излишним. Все было ясно: - Партизаны, не иначе. Эти слова, которые он выкрикнул вслух, словно обожгли его губы. "Партизаны..." Это те, что с батей были, те, к кому он прорывался все эти дни через тысячи препятствий. И сейчас это они вот и гонятся за камманами... Глебка стоял, полусогнувшись, приплюснув нос к холодному стеклу, и его точно жаром обдавало. Мысли одна другой горячей и стремительней вихрились в его голове, словно ночная метелица. Потом вихрь этот подхватил и Глебкино тело. Глебка метнулся за шапкой к печи, потом - за ружьем в угол и с ним - к двери. Первым, кого он увидел, выскочив на крыльцо, был Яков Иванович. Старик шел на лыжах со стороны леса, шел медленно, тяжело, видимо, через силу. В движениях его не было и следа той быстроты и сноровистой легкости, которые бросились в глаза Глебке вчера вечером на реке. Наоборот, движения старика были неверны и плохо согласованы. Он так сильно сутулился, что спина выпирала горбом. Борода, свалявшаяся и сбившаяся в мокрый ком, унизана была мелкими мутными сосульками. Старик едва передвигал ноги. "Вон как уходился", - подумал Глебка, глянув на Якова Ивановича, и вдруг вспомнил вчерашнее: "Постой. Может Шелекса-то и сама к тебе придет". Сейчас он понял эти непонятные слова: Шелекса пришла к нему. Партизаны здесь. Так вот, значит, к чему понадобился ночной поход старика... Глебка в своей догадке был близок к истине, хотя и не знал всего, что произошло в эту ночь. Накануне, поздно вечером, в Чащу пришел обоз. Охрану его составляли двадцать пять английских солдат. Подводчики-крестьяне шагали рядом с дровнями, заваленными ящиками с продовольствием и снаряжением. Сидевшие на дровнях сытые солдаты время от времени грубо понукали голодных и оборванных подводчиков. Картина была примерно такая же, как и тогда, когда Глебка встретил обоз на дороге близ Воронихи, с той разницей, что на передней подводе сидел теперь сержант Даусон, который и являлся начальником обоза. Даусон вел обоз в деревню, в которой стоял лейтенант Скваб. До нее оставалось еще два перегона. Один из них до деревни, в которой расположились американцы Мак-Миллана, сержант собирался покрыть в тот же день, чтобы заночевать под охраной его роты. Но из этого ничего не вышло. Как ни понукал сержант подводчиков, обоз подвигался очень медленно. При этом подводчики ссылались на заморенность лошадей, а самый старый из них, семидесятидвухлетний Никанор Курихин, распластав поверх армяка белую как снег аршинную бороду, доказывал сержанту Даусону: - Ты посуди этта сам, коли ум имеешь, ежели шибче ехать, то как раз тишей выйдет. Конек-то праховой вовсе с бескормицы, сена-то ведь у нас не больно много живет. Ты его кнутом раз стеганешь, так он качается, того гляди падет, тогда на карачках ползи и с обозом твоим, это ж понятие иметь надо, леший ты не нашего лесу. Другие подводчики поддерживали старика нестройным хором. Переводчик-доброхот из солдат, выучивший две сотни слов и понимавший речь старика на одну четверть, кое-как перетолковывал ее сержанту. Рассвирепевший Даусон трепал старика за бороду, раздавал остальным увесистые оплеухи, непонятно и длинно ругался, но все это никак не ускоряло движения обоза. Трудно было сказать, в самом ли деле виной тому была заморенность лошадей, или подводчики, как и все население русского Севера, люто ненавидевшие интервентов, нарочно так приноравливали, но только к вечеру обоз едва дополз до Чащи, в которой никаких иностранных солдат не было. Тут пришлось и заночевать, так как надвигалась метель. Ярость сержанта Даусона была умерена только появлением лейтенанта Скваба с двадцатью американскими солдатами. Лейтенант Скваб стоял в тридцати верстах от Чащи. Утро он провел с приехавшим к нему в роту майором Иганом. В середине дня Иган, кончивший свои дела со Сквабом, решил вернуться к Мак-Миллану. Это диктовалось двумя соображениями. Во-первых, это избавляло от возможного приезда Митчела и вмешательства американца в дела Игана, во-вторых, сам Иган получал возможность сунуть нос в дела Митчела и, в частности, выведать, что же произошло утром в роте американцев. Чтобы меньше скучать в дороге и иметь на всякий случай под рукой союзника, майор Иган сманил с собой ехать лейтенанта Скваба, обещая ему хорошую выпивку. Скваб, скучавший вечерами у себя в избе, согласился поехать к Мак-Миллану. Правда, на этот раз его соблазняла не столько выпивка, сколько то, что он надеялся встретить свой обоз. Последнее обстоятельство нисколько, впрочем, не помешало Сквабу крепко выпить у Мак-Миллана. Что касается обоза, то он так и не пришел, хотя по расчетам лейтенанта должен был придти более суток тому назад. Раздосадованный и обеспокоенный Скваб хотел было вернуться к себе в роту, но выпитое у Мак-Миллана вино сделало лейтенанта более энергичным и предприимчивым, чем обычно, и он решил выехать навстречу своему обозу в Чащу, так как был живейшим образом заинтересован в его благополучном прибытии. Дело в том, что Скваб не так давно приторговал два лесопильных завода на Онеге с огромными биржами готового пиленого леса. Документацию на эти заводы и вез с обозом его доверенный сержант Даусон. Вот почему, видя, что обоз сильно запаздывает, и зная, что впереди на большом пространстве нет ни английских, ни американских гарнизонов, лейтенант Скваб решил выехать в Чащу навстречу своему обозу. На всякий случай он взял у Мак-Миллана два десятка солдат и с этим эскортом явился около полуночи в Чащу. Метель уже разыгралась вовсю, и было очевидно, что в Чаще придется ночевать не только обозу, но и лейтенанту Сквабу. Трудно было двигаться не только по дороге, но и пройти от избы к избе. Непогода все сразу перепутала. Под открытым небом возов нельзя было оставить. Пришлось рассредоточить подводы по девяти соседним дворам. На каждый из девяти дворов Даусон отрядил по два солдата. Пока один из них дежурил при подводах, другой грелся или спал в избе. Потом караульный уходил в избу, будил напарника, и тот шел к подводам. Из семи солдат, оставшихся в распоряжении Даусона, одного он отдал лейтенанту для прислуживания ему, а остальных разбил на два ночных патруля по три человека в каждом. Чередуясь, они должны были в продолжении ночи патрулировать по линии дворов, на которых стояли подводы. Так распределил Даусон вверенных ему двадцать пять солдат, составлявших охрану обоза. Что касается приведенных лейтенантом Сквабом двадцати американцев, то сержант гордо отказался от их услуг, разместив прибывших на ночевку в двух кулацких домах при дороге. Это был, так сказать, резерв Даусона. Лейтенант Скваб, расположившийся в соседнем с Даусоном двухэтажном доме церковного старосты, не вмешивался в распоряжения сержанта, находя их достаточно дельными. Разыгравшаяся ночная буря опрокинула, однако, все расчеты Даусона. Первый же ночной патруль, высланный Даусоном, заблудился, едва начав обход, причем растерявшие друг друга солдаты оказались в разных концах деревни. Двое из них заночевали в тех избах, на которые им посчастливилось набрести. Третий патрульный, взяв куда-то в сторону, выбрел к лесной опушке, и труп его нашли только через месяц, когда сошел снег. Сержант Даусон, прождав лишний час возвращения первого патруля, решил со вторым сам отправиться на поиски. Но дальше крыльца он не ушел. Снежный вихрь и воющая тьма ночи сразу дали ему понять, что сейчас нечего и думать ни о каких поисках, и он счел за лучшее вернуться в избу, чтобы переждать в ней до утра. Патрульные с готовностью последовали за ним. Им, как и их сержанту, была страшна эта неистовствующая буря. Страшна она была и вышедшему в тот же час на крыльцо Якову Ивановичу, хотя и совсем по-иному. Для топтавшихся на крыльце перепуганных солдат эта ревущая мгла была каким-то угрожающим, враждебным свойством враждебной и чужой земли. Для Якова Ивановича она была лишь трудным препятствием в предполагавшемся пути. Все вокруг было свое, привычное: и леса свои и даже сама эта буря. Еще с вечера разведчики дали знать партизанам о том, что метелицей задержан в Чаще обоз интервентов. Обоз из-за непогоды и заносов должен, видно, будет простоять весь следующий день, а уж полдня - подавно. Из-за тех же заносов не будет ниоткуда и подмоги. Охрана состоит из двадцати пяти англичан. Все это уже дошло лесным телеграфом до партизан. Но нужно было дать знать и о пришедших к ночи двадцати американцах, а заодно и о том, где они стали на постой, как раскидана охрана и как к ней лучше подойти. Вот об этом-то и должен был Яков Иванович оповестить партизан, перехватив их на ведомых ему потайных путях. Это он и выполнил, и к утру пятьдесят лыжников-партизан были уже перед Чащей. ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ ПОЕДИНОК Название свое деревня Чаща носила недаром. Она стояла в дремучем бору, подступавшем к самой дороге. Пробраться сквозь чащобу к деревне мог только человек бывалый и хорошо знающий эти места. Лес, обступавший деревню со всех сторон, напирал прямо на крайние избы, поставленные на свежих расчистках. В одном из амбаров, примыкавших к лесу, партизаны сложили свои лыжи, оставили при них двух караульных и, пряча оружие под одеждой, растеклись по деревне. Они мало чем отличались от чащивских мужиков и потому легко сосредоточились близ дворов, где стояли подводы и при которых находились пары охранников-англичан. По общему сигналу - выстрелу (этот выстрел и слышал лежащий на печи Глебка) они одновременно и внезапно напали на все занятые английской охраной пункты. Схватки, закипевшие сразу во многих местах, были коротки. Те англичане, что случились при подводах, были убиты почти мгновенно. Те, что находились в избах, были взяты в плен либо застрелены в самих избах или тогда, когда выскакивали на крыльцо. Организованное сопротивление оказали только двадцать американцев, размещенных в двух соседних домах и имевших своих дневальных. Тут полной внезапности нападения не вышло, и партизанам пришлось вести довольно длительную осаду. Оказал сопротивление и сержант Даусон, при котором находились трое патрульных. Ему удалось уйти из избы через сенцы и коровник. Он сделал было попытку соединиться с лейтенантом Сквабом, но обнаружил, что лейтенант исчез из дома, где ночевал. Сквабу вместе со своим ординарцем удалось вырваться из дому, и он, отстреливаясь, побежал к домам, в которых, как он знал, расквартированы были приведенные им американцы. Сержант Даусон со своими тремя солдатами попытался сделать то же, но был оттеснен на другой конец деревни. Перестрелка его с преследователями и подняла на ноги Глебку. Через минуту Глебка уже был на крыльце, а там - и возле ворот. Хозяин избы стоял за воротами и, размахивая руками, кричал: - Валяй, валяй, ребята. Бей их, гадов! Ветер трепал его спутанные черные волосы, надувал пузырем гимнастерку, полоскал пустую правую штанину, из которой выглядывала деревянная кругляшка. Глебка, едва взглянув на него, проскочил в ворота и сопровождаемый Буяном вылетел в проулок. Партизаны бежали к угловой избе, тяжело дыша и проваливаясь по колено в снег. Еще слегка вьюжило, но это уже были последние слабые отзвуки обессиленной бури. О ночной метели напоминал только пухлый аршинный пласт свежего снега да высокие снежные наметы у заборов. Выскочив за ворота, Глебка сразу провалился по колено в снег. Это, впрочем, не охладило его горячности, и он в голос с Панковым закричал партизанам: - Бей их, гадов! Потом уже в совершенном азарте, видя, что краснорожий сержант готов скрыться за углом проулка, Глебка вскинул свой дробовик, чтобы выстрелить в него. Но тут краснорожий бойко юркнул за угол и исчез из глаз. Следом за ним скрылись и два солдата. Третий упал, не добежав до угла, и так и остался лежать рыжим пятном на снегу. Партизаны, с трудом вытаскивая ноги из снежной каши и тяжело дыша, пробежали мимо него, продолжая преследование сержанта. Глебка, опустив ружье, рванулся следом за ними, но тут же просел по пояс в снег и упал на бок. Панков крикнул ему добродушно и весело: - Тебя-то куда к лешему понесло? Ворочайся-ко, мужичок, в избу. Глебка, барахтаясь в снегу, поднялся на ноги и с удивлением воззрился на Панкова, словно не понимая, о чем тот говорит, но потом неожиданно повернул назад во двор. Панков, поглядев ему вслед, подумал было, что парнишка послушался его совета вернуться в избу. Но он ошибался. Через минуту Глебка снова появился на крыльце, но на этот раз с лыжами в руках. Одним прыжком махнул он с крыльца на снег, в момент прицепил к ногам лыжи, промчался мимо изумленного Панкова за ворота и полетел вдоль по проулку туда, куда умчалась погоня. В самом конце проулка корчилась на снегу рыжая шуба. Не обращая на это внимания, Глебка с ходу завернул за угол, и тут глазам его представилась картина погони. Оставшиеся в живых сержант и два солдата довольно далеко опередили партизан и приблизились к лесной опушке. Время от времени кто-нибудь из партизан-преследователей останавливался, чтобы выстрелить, и почти тотчас после того, как Глебка вывернулся из-за угла, оба солдата упали в снег шагах в десяти друг от друга. Теперь Даусон остался один. Бывшие при нем трое патрульных были перебиты. Но сам сержант уходил невредимым. Он достиг уже лесной опушки и скрылся за первыми деревьями. Теперь взять его было уже трудней. Каждая из стоящих в лесу сосен или елей, каждая куча бурелома служили ему укрытием, из-за которого он мог вести огонь по преследователям. Партизаны, подбежав к опушке, остановились: свистнула пуля, посланная из-за дерева сержантом. - Теперь его так просто не возьмешь, дьявола, - сказал молодой партизан с досадой. Другой, постарше, сняв рукавицу и вытирая влажную огненно-рыжую бороду, сказал тяжело дыша: - Ладно. Возьмем. Вот что. Ты, Олекса, валяй за лыжами. Оборачивайся быстрехонько, а камман никуда не подевается за то время. След его ясней ясного, уйти ему в том лесу некуда. На лыжах мы его в одночасье настигнем, не будь я Василий Демидов. Олекса, к которому обращена была речь Василия Демидова, тотчас повернулся и побежал за спрятанными лыжами. Трое оставшихся партизан отошли к крайней избе. Они приготовились спокойно ждать, и один из них полез даже в карман стеганых штанов за кисетом, чтобы до возвращения Олексы с лыжами перекурить. Но кисет так и остался в кармане, а владелец его с удивлением глядел, как нивесть откуда взявшаяся черно-белая густошерстная собака с яростным лаем кинулась по оставленному англичанином следу прямо в лес. Она проваливалась в снег чуть ли не с головой, но, высоко подпрыгивая, барахтаясь и вздымая тучи снежной пыли, упорно продвигалась вперед, все время не переставая яростно лаять. Одновременно с этим партизаны увидели, как следом за собакой, а потом и обгоняя ее, промчался маленький, коренастый лыжник и, размахивая охотничьим дробовиком, быстро скользнул на лесную опушку. - Эй - закричал рыжебородый Демидов, - парень, как тебя, охотничек, воротись. Там камман засел. Слышь... Глебка слышал, но возвращаться и не думал. Он знал, что там, за деревьями, камман. Он знал больше того, знал, какой враг засел за деревьями, и потому-то и не подумал вернуться. Не только предостерегающий крик партизана, но и вообще никакая сила на свете не могла бы вернуть его. Им владела неукротимая ярость, и Глебка летел к лесной опушке, легко прорезая подбитыми нерпой лыжами рыхлый снег. Должно быть, сержант заметил нового преследователя и оценил опасность, какую для пешего представляет в лесу лыжник. Один за другим раздались три выстрела. Две пули свистнули над Глебкиной головой, одна срезала толстую еловую лапу, бесшумно упавшую в рыхлый снег. Но за тем все смолкло. Похоже было на то, что Даусон, который уже давно вел перестрелку с партизанами, истратил все патроны. Впрочем, могло быть и так, что он нарочно подпускает преследователя поближе, чтобы верней уложить его, тем более, что сержант должен был уже разглядеть, что преследователь его просто мальчишка, вооруженный охотничьим дробовиком. Но Глебка вовсе не думал об угрожавшей ему опасности. Он ни о чем сейчас не думал, кроме того, что должен настигнуть этого краснорожего. И он настиг его. В занесенном глубоким снегом лесу пешеход совершенно беспомощен. Сержант Даусон скоро понял это. Преследователь приближался с неотвратимой быстротой, в то время как сержант, задыхаясь и проваливаясь в снег почти по пояс, едва продвигался вперед? Поняв, что уйти от лыжника невозможно, сержант Даусон остановился, чтобы встретить преследователя лицом к лицу. Спрятавшись за толстый ствол сосны, он трижды выстрелил. Когда он потянулся к поясу за новой обоймой, то обнаружил, что патронов больше нет. Он еще раз обшарил висевшие на поясе два патронташа и убедился в этом окончательно. Но тут дрожавшая рука наткнулась вдруг на кобуру револьвера. А-а, черт побери! Он еще не безоружен. Его еще не возьмешь голыми руками. Он еще сумеет сделать в этом мальчишке несколько дырок, отнять у него лыжи и уйти от этих партизан, которых опередил по крайней мере на полмили. Сержант Даусон бросил в снег бесполезную теперь винтовку и выхватил револьвер. Впрочем, он не торопился стрелять. Теперь каждый выстрел был на счету. В его распоряжении была всего одна обойма. Можно было не торопиться со стрельбой и потому, что противник вооружен был дробовиком, не обладавшим, как и револьвер, дальним боем. ...Видимо, не торопится стрелять и мальчишка... Он бежит, размахивая своим ружьем, словно собираясь схватиться с врагом в рукопашную, - маленький, бесстрашный и неукротимый. Сержанта Даусона внезапно охватывает нервная дрожь. Он ловит себя на том, что готов повернуть и бежать дальше в лес, бежать от этого русского мальчишки. Он боится, и этот почти безотчетный страх путает мысли и сбивает движения. Он поднимает револьвер раньше, чем рассчитывал, и рука его нетверда. Она становится еще менее твердой, когда Даусон видит, как преследователь, вдруг остановившись и, видимо, ясно разглядев его, вскидывает свое ружье. Враги стояли лицом к лицу, и теперь все решало мгновенье, может быть, одно единственное мгновенье, так как Глебка стрелял почти навскидку. Он вскинул ружье, как только увидел лицо высунувшегося из-за соснового ствола сержанта. Палец сам собой лег на спусковой крючок. Мушка остановилась на переносице, чуть левее прищуренного глаза сержанта, который в свою очередь прицеливался в Глебку из револьвера. Два выстрела прогремели почти одновременно. Пуля сержанта свистнула у Глебкиного уха и впилась в ствол ближайшей сосны. Дрогнувшая рука подвела Даусона. Зато Глебка влепил весь заряд дроби прямо в лицо сержанта и ослепил его. Сержант подскочил на месте, завизжал, выронил револьвер, вскинул руки к глазам, сделал вслепую несколько шагов, собираясь куда-то бежать, но тут же просел правой ногой выше колена в снег, опрокинулся на бок и забился в невылазной снежной каше. Буян, яростно барахтаясь в пухлом снегу, приблизился, наконец, к краснорожему. Он давно зачуял и узнал врага. Он не забыл пинков и выстрелов сержанта у сторожки возле Приозерской. Шерсть на загривке Буяна стояла дыбом, глаза налились кровью. Злобно рыча, он кинулся на врага. Но тут вмешался подбежавший Глебка. - Буянко, назад! - закричал он повелительно. Он не хотел вмешательства Буяна. Этот визжавший и корчившийся на земле краснорожий - это была его, Глебкина, победа. - Назад, - повторил Глебка резко и сурово, схватив пса за загривок. Буян, все еще рыча и обнажив в грозном оскале клыки, вопросительно поднял на Глебку умные глаза. Он не понимал хозяина. Глебка и сам едва ли понимал, что с ним творится. Он не мог бы объяснить своих чувств в эту удивительную минуту торжества над поверженным к его ногам врагом... Сержант, все еще продолжая верещать и не отнимая рук от глаз, стал подниматься на ноги. Из-за деревьев вынырнуло четыре лыжника-партизана. Самый молодой из них, тот, которого давеча называли Олексой, крикнул подбегая: - Айда охотничек. Вот так дичину подстрелил! - А чего на него глядеть, на буржуя заморского, - отозвался Глебка глухо и с величайшим презрением плюнул в снег. ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ ЗАВЕТНЫЙ РУБЕЖ Появление партизан в Чаще разом решило судьбу Глебкиного похода через фронт. Правда, нападение на обоз англичан совершено было не шелексовцами, а другим отрядом, но Яков Иванович не находил в том большой разницы. - Это все одно, - сказал он, прогребая по привычке бороду всей пятерней. - С ними фронт переступишь, а там уже и к Шелексе прибьешься. Они укажут. С этим и передал Яков Иванович Глебку с рук на руки комиссару партизанского отряда. Партизаны пробыли в Чаще несколько часов. Большая часть охраны обоза была перебита во время перестрелки. Только пятеро англичан попали в плен. К ним присоединили девять американцев, плененных в двух домах, которые партизанам пришлось штурмовать. Вместе с ними взят был в плен и лейтенант Питер Скваб. Глебка увидел Скваба среди кучки пленных, которых трое партизан вели по указанию комиссара к пустому сараю. - Эва! - крикнул Глебка радостно и возбужденно, - этого черта долголапого я знаю... Он подбежал к пленным. Радостное возбуждение сменилось вдруг яростью. Глебка ткнул пальцем в сторону Скваба и заговорил горячо и сбивчиво: - Этот... Он в Воронихе... Я сам видал, Квашнина Василия убил... Людей стрелял... Ульяну тоже... Голос Глебки сорвался, и он выкрикнул, сверкнув глазами: - Его расстрелять надо, гада! Комиссар посмотрел на Глебку и сказал, нахмурясь: - Мы пленных не расстреливаем. А что про него знаешь, то в особом отделе заявишь, - там разберутся. Комиссар повернулся к конвоирам и сказал: - Замкните их, пока мы тут с обозом разберемся. Обоз дал немалые трофеи. Партизаны нашли в нем главное, в чем нуждались, - продовольствие и патроны. Патроны они взяли себе целиком, а продовольствие разделили на три части. Одну часть они тут же роздали чащинской бедноте. Вторую треть партизаны отделили для себя. Остальное продовольствие предназначалось для передачи ближайшим частям Красной Армии. Тут же распределили трофеи по подводам, и вместо обоза англичан сформировался красный обоз, который и двинулся около полудня из Чащи в направлении, обратном тому, каким пришел. Во главе обоза шагал, как и прежде, Никанор Курихин, но теперь поступь у него была важная, хозяйственная. На ходу он успокоительно говорил шагавшему рядом комиссару: - Ты не тревожься. Все справим в аккурате. Конек-то праховой вовсе с бескормицы, но опять же смотря куда ехать. Подводчики, вспоминая недавние объяснения старика сержанту Даусону, лукаво усмехались. Усмехнулся и Глебка радостно, восторженно. Все вокруг ему нравилось, все радовало: и старик Курихин, и подводчики, и особенно партизаны. Кто-нибудь из них то и дело подходил к нему, потчевал английскими "бишками" и шоколадом, хвалил, вспоминая, как Глебка "с дробовиком каммана воевал", и расспрашивал, откуда он такой взялся, из каких мест, чей. Глебка, вопреки своему обыкновению, на все расспросы отвечал охотно и многословно. Он был необыкновенно говорлив и, верно, за весь последний год не сказал столько слов, сколько за один этот день. Его точно подменили, настолько оживленный, раскрасневшийся, словоохотливый Глебка не походил на вчерашнего Глебку - молчаливого, замкнутого, измученного трудным и долгим походом. Сегодня и самые трудности были ему легки. А путь партизан и обоза был труден и долог. Зимник почти всюду замело ночной метелью. Надо было отыскать его, снова торить, уминать, прибивать снег. Партизаны шли впереди густым строем, пробивая дорогу для обоза. Только часа три спустя дорога стала лучше. Вскоре после этого комиссар разделил партизан на несколько групп. Одна из них ушла вперед с обозом, чтобы провести его по известному партизанам маршруту к месту, где можно было свалить и спрятать до поры до времени груз. Вторая группа осталась на месте в виде заслона, на случай преследования. Третья группа во главе с самим комиссаром круто повернула в сторону от дороги и пошла лесной целиной прямо на закат. Группа эта была самой малочисленной из всех. Кроме комиссара, в ней было всего трое партизан и двое пленных - лейтенант Скваб и американский сержант. Остальные пленные отправлены были с обозом. Этих двоих комиссар решил доставить немедля в особый отдел. Вскоре отряд вступил в район, где сплошного фронта уже не существовало, так как отдельные участки его были разобщены почти полным бездорожьем и непролазными снегами. Это давало возможность партизанам легко перейти линию фронта и выйти в расположение частей восемнадцатой дивизии красных, с командованием которой партизаны всего района держали теснейшую связь. Глебка с комиссаром шли сзади всех рядом по двойной лыжне, и комиссар исподволь выспрашивал его. Мало-помалу он узнал трудную повесть Глебкиной короткой жизни во всех ее горьких подробностях, вплоть до смерти отца и дорожных злоключений похода на Шелексу. - Так, - сказал комиссар раздумчиво и сосредоточенно. - Выходит, что твой отец погиб в том рейде шелексовцев на бронепоезд... Услышав о бронепоезде, Глебка насторожился. Батя в бреду не раз вышептывал что-то про бронепоезд, про подорванные орудия. Значит комиссар про все это знает и про шелексовцев знает... Глебка придвинулся к комиссару и сказал ему доверительно и торопливо: - У меня письмо есть в Шелексу. Батя сказывал сажное... Комиссар выслушал рассказ Глебки о том, при каких обстоятельствах он получил пакет, и надолго задумался. Больше ни о чем за весь остальной путь он не расспрашивал. Некоторое время они шли молча. Потом Глебка снял рукавицу, нащупал сквозь мех ушанки конверт и спросил: - А отсюдова далеко еще до Шелексы? - Не так чтоб очень, - отозвался комиссар неопределенно. - А мы куда? - не отставал Глебка. - В Шелексу прямо? Или как? Мне ж туда надо. Комиссар помолчал и, только пройдя сотню шагов, сказал: - Первое наше дело - это в особый отдел пленных до ставить. После я тебя комиссару бригады представлю. Он и нами и шелексовцами верховодит. Он и разберется, что и как. Понял? Комиссар серьезно поглядел на Глебку и добавил внушительно: - У нас на все своя дисциплина. Имей это в виду, парень. Может ты к этому не привык, так начинай привыкать. В голосе комиссара прозвучали строгие нотки, и Глебка прекратил всякие расспросы. Вскоре Глебка заметил, что лес стал как будто редеть и перешел в мелколесье. Вслед за тем отряд вышел на открытое место. Комиссар приостановился и что-то сказал одному из партизан. Тот кивнул и вышел вперед. Следом за ним двинулись остальные. Комиссар стоял, пропуская всех мимо. Когда Глебка поравнялся с ним, комиссар поднял руку и сказал: - Гляди. Глебка посмотрел в указанном направлении. Впереди лежала округлая низина, устланная ровной снежной пеленой. Надвигались едва заметные сумерки, и снег был словно подернут розовато-серой дымкой. Глебка сразу признал в этой округлой низине озеро. Ничего примечательного в замерзшем озере на первый взгляд не было, так же как и в небольшой деревушке, раскинувшейся на противоположном его берегу. Но комиссар, посматривая на Глебку, вдруг спросил: - Видишь эту деревню? - А то нет, - отозвался Глебка - А знаешь, что в той деревне? - Ничего не знаю. - В ней то, чего ты с осени прошлого года не видал - Чего это? - заволновался Глебка, впившись глазами в кучку изб на противоположном берегу озера. - Чего это там такое есть? Комиссар ответил: - Советская власть. Глебка вскинул глаза на комиссара, потом опять на деревню, потом опять на комиссара. И вдруг он понял, что стоит на советской земле, что линия фронта позади, что он у красных, что поход кончен. Отныне он может, не прячась, не боясь никаких каммянов и белогадов войти в деревню, может ходить, где угодно, говорить, что хочет, делать, что по сердцу, жить по воле... Все это удивительным образом вмещалось в два коротких слова: - Советская власть. Глебка схватил комиссара за рукав ватника. Комиссар живо обернулся. Глебка хотел что-то сказать ему, о чем-то спросить, но так много нужно было сказать и о столь многом спросить, что он ничего не сказал и ни о чем не спросил. От волнения у него перехватило дыхание и слова не шли с языка. Комиссар внимательно поглядел на Глебку и усмехнулся. Потом сказал весело: - Ну, что ж, пошли. Они спустились на озеро и быстро пересекли его. Деревня осталась в стороне, но Глебка долго еще поглядывал через плечо туда, где, сдвинув набекрень пухлые снеговые шапки, карабкались на береговой угор высокие избы. Через полчаса маленький отряд вышел к дороге и остановился у обочины, пропуская неторопливо двигавшуюся по дороге роту красноармейцев. Глебка встречал и провожал едва ли не все красные части и отряды, проходившие через станцию Приозерскую. Но теперь Глебка смотрел на красноармейцев совсем иными глазами, чем в те осенние дни восемнадцатого года. Трудно было поверить, что от тех дней отделяет его всего семь или восемь месяцев. Расстояние казалось сказочно огромным. Сказочным казались Глебке и люди, двигавшиеся мимо него по дороге, хотя на самом деле они выглядели совсем буднично. Свалявшиеся фронтовые шинели, сбитые порыжевшие сапоги, разношенные валенки, вытертые до блеска ремни винтовок, тощие заплечные мешки, помятые, видавшие виды котелки - все это безмолвно свидетельствовало о тяжелых солдатских буднях, полных нужды и лишений. Но что все это значило, если на выцветших старых папахах алели маленькие пятиконечные звездочки! Глебка не сводил с них зачарованных глаз - ведь там, за невидимой чертой, которую он только что переступил у озера, там одна такая вот маленькая звездочка стоила бы жизни. Красноармейцы прошли. Сзади них проехало трое саней с пулеметами и патронными ящиками. - Куда это они? - спросил Глебка, провожая отряд и подводы горящими глазами. - Пулеметы с собой тянут, - ответил комиссар, чиркнув спичкой, чтобы закурить. - Верно, на другой участок фронта перебрасывают. Людей-то у нас втрое, а то и вчетверо меньше, чем у гадов, а фронт широченный, поперек всего севера нашего. Вот и приходится маневрировать, перебрасывая отряды с одного участка на другой. - А может ребят и вовсе на другой фронт, - вставил пожилой партизан-конвоир, стоявший возле комиссара. - К Дону - на Деникина или под Петроград - на Юденича, а то и к Уралу - на Колчака. Фронтов-то у нас, куда ни кинь - все-фронт, сказывали, на девять тысяч верст кругом фронт только поворачиваться поспевай. - И поспеем, - сказал молодой партизан быстро и бездумно, сбивая ушанку к затылку. - Ты поспеешь, - насмешливо буркнул пожилой. - С ложкой к миске. Молодой захохотал. Пожилой и сам заулыбался в бороду. Негромко рассмеялся и комиссар, отбросив спичку далеко в сторону и пыхнув сизым махорочным дымом. Глебка смотрел то на одного, то на другого. Они стояли зимним вечером на холодном ветру в открытом поле и смеялись. Позади был утомительный ночной переход, бой в Чаще, длинный марш по лесной целине, впереди - новые марши и новые бои. Они знали это и думали и говорили об этом, глядя вслед уходящему в сумерки отряду красноармейцев, тоже идущих к новым боям на огромном в девять тысяч верст фронте. ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ КАК ЧИТАЮТ НЕНАПИСАННОЕ ПИСЬМО Глебка сидел на краешке табуретки у стола, держа на коленях свою лохматую ушанку. В избе было накурено. Сизые клубы прогорклого дыма гуляли по ней, как грозовые тучи, колыхаясь и меняя формы при каждом движении Глебки, с любопытством оглядывавшего убранство избы. Многое в ней было ему внове и потому вдвойне интересно. Прямо напротив Глебки висела на стене огромная карта вся в разноцветных метинах. Рядом с ней косо и, видимо, наспех был повешен плакат в две краски - красную и черную. На плакате рослый красноармеец с квадратными плечами уставил штык своей винтовки прямо в брюхо белогвардейскому генералу с пышными эполетами и толстыми усами. Такие же генералы обступили красноармейца со всех сторон, угрожая ему саблями, бомбами и пушками. Некоторые из них уже лежали на земле. На брюхе каждого из убитых и распростертых у ног красноармейца генералов виднелась жирная надпись: у одного - "Корнилов", у другого - "Духонин", у третьего - "Каледин". Под этой картинкой крупным шрифтом были напечатаны стихи: Еще не все сломили мы преграды, Еще гадать нам рано о конце. Со всех сторон теснят нас злые гады. Товарищи, мы - в огненном кольце! На нас идет вся хищная порода. Насильники стоят в родном краю. Судьбою нам дано лишь два исхода: Иль победить, иль честно пасть в бою. Глебка, долго не отрывая глаз от плаката и шевеля губами, дважды перечел стихи. Скоро, впрочем, внимание его отвлекли другие, не менее интересные вещи. Особенно заинтересовало Глебку оружие, которого было в комнате немало. В одном углу стояла обыкновенная винтовка, в другом - какой-то нерусский короткий карабин. Рядом на лавке лежали две гранаты, а на дощатом столе прямо перед Глебкой - несколько пачек патронов и широкий штык-тесак. Тесак этот служил уже, видимо, для глубоко мирной цели. На тускловатом лезвии его вилась узенькая бумажная бахромка, из чего можно было заключить, что тесаком разрезают книги. Книги громоздились по всему столу. Их было множество - тоненьких, без переплетов, отпечатанных на самой низкосортной грубой бумаге, какая употреблялась только в те годы крайней нужды и разрухи. В перемежку с книгами громоздились на столе и пухлые залежи газет, большинство которых было испещрено значками, сделанными синим карандашом, тем самым, толстый и короткий огрызок которого вертел сейчас в руке стоящий у окна комиссар бригады Самарин. Другой рукой Самарин держал перед глазами листок бумаги, пожелтевший по краям и разлинованный в клеточку. Этот заветный листок Глебка нес в подкладке своей ушанки сквозь бури и снега по глухим лесам. И вот листок с батиным письмом в руках комиссара. Так батя и велел - отдать комиссару... До сих пор Глебка ревниво оберегал тайну зашитого в ушанку пакета. Он не сказал о нем никому, даже Шилкову и белозубому кочегару, даже Марье Игнатьевне. Но партизанскому комиссару Глебка сказал о пакете, не таясь и ни минуты не колеблясь. Теперь перед Глебкой был другой комиссар - начальник того партизанского комиссара, который привел Глебку сюда. И когда этот эмиссар, переговорив тихонько с партизаном, повернулся к Глебке и сказал: "Дай-ко сюда твой пакет", - Глебка тотчас взялся за ушанку. Закусив ком подкладки крепкими зубами, Глебка рванул шов и, вытащив заветный пакет, без колебаний подал его комиссару. Самарин взял пакет, быстро вскрыл его и поднес к глазам вынутый листок. Повертев листок в руке, он показал его партизанскому комиссару, и оба поглядели друг на друга так, словно дивились написанному. Потом они еще поговорили, и партизанский комиссар ушел. Он ушел, и Глебка остался один на один с комиссаром бригады товарищем Самариным. Сперва комиссар словно вовсе не обращал внимания на Глебку и все глядел в листок, который вынул из принесенного Глебкой конверта. Можно было подумать, что он тщательно изучает то, что в нем написано. И как удивился бы Глебка, если бы узнал, что на листике, к которому так внимательно и долго приглядывается комиссар Самарин, написано всего три слова. В десятый, в двадцатый раз перечитывал их Самарин и столько же раз обветренное, костистое лицо его меняло выражение. Комиссар то хмурился, то задумывался, то досадливо покусывал нижнюю губу. "... Товарищи, посылаю сына..." - слова эти были выведены дрожащими неровными буквами. Последнее слово почти невозможно было разобрать. Пишущий, верно, хотел продолжать, хотел писать дальше, хотел, но уже не мог... Да. Это должно было быть именно так... Самарин стал осторожно расспрашивать Глебку об обстоятельствах, при каких он получил пакет. Глебка рассказал все о той черной ночи, когда он услышал стук в окно, и обо всем, что случилось после этого. Самарин так ясно представил себе обстановку, в какой писалось это письмо, будто сам стоял у изголовья умирающего от ран партизана. Как видно, умирающий уже отчетливо сознавал, что жить ему осталось считанные часы и он пытался сделать для сына все, что еще мог сделать. Он попросил карандаш и бумагу, но увидел, что написать задуманное письмо у него недостанет сил. Тогда он решил скрыть от Глебки, что не в состоянии написать письмо, и отослал его на время прочь, велев принести от деда конверт. Пока Глебка бегал за конвертом, он сделал последнюю попытку писать, и ему удалось нацарапать эти первые слова предполагавшегося письма. На большее сил не хватило. Но сын не должен был подозревать того, что письмо не написано, и вернувшийся в сторожку Глебка увидел листок уже сложенным пополам и лежащим на груди отца. Теперь мальчонка мог подумать, что за время его отлучки отец написал письмо. Когда следом затем вошел в сторожку дед, Шергин велел ему запечатать листок в конверт. Только один Шергин и знал, что заключено в конверте. Но он не сказал того, что знал. Он сказал: "Вот. Самое важное тут..." Зачем же нужно было Шергину внушать мальчику, что порученный ему пакет представляет собой нечто очень важное? Решение пришло неожиданно и словно само собой. А когда оно пришло, Самарину стало казаться, что оно так просто, так естественно, что и не могло не придти ему в голову. В самом деле, Шергин, отдавший полжизни делу революции, не мог не знать и не подумать в последние минуты жизни о том, как необходимо человеку в любом деле сознание важности его миссии. И разве он не был прав? Разве это сознание не было для упорного паренька могучим двигателем и верным помощником в течение всего его далекого и трудного пути?.. У ненаписанного письма существовал ненаписанный адрес. "Передашь комиссару..." - это были последние слова, какие в силах был сказать и успел сказать сыну Шергин. Что значило это "комиссару" в устах умирающего партизана? Комиссар - это большевик, поставленный партией в авангард армии пролетариев, борющихся за новую жизнь, как боролся за нее сам Шергин. Ему, комиссару, передавал умирающий своего сына. Так прочитал Самарин ненаписанное письмо, после чего медленно сложил листок вчетверо и, вздохнув, спрятал в карман заношенной солдатской гимнастерки. - Все ясно, - сказал он, не выходя еще из состояния задумчивости и принимаясь медленно шагать по скрипучим половицам. Потом остановился против сидящего на табурете Глебки и сказал: - Ну, Глеб, что ж мы с тобой делать будем? - Мне на Шелексу ладить надо, - тотчас и не задумываясь отозвался Глебка. - Почему же обязательно на Шелексу? Глебка помолчал, потом сказал насупясь и негромко: - Батя так велел. Самарин хмыкнул и снова принялся расхаживать из угла в угол. - Что же ты в Шелексе намерен делать? Глебка снова помолчал и, наконец, сказал решительно: - Я в партизаны, заместо бати. Самарин покачал головой и бегло оглядел угловатую Глебкину фигурку. - Сколько же тебе лет? - Четырнадцать, пятнадцатый. - Маловато. - Чего маловато? В самый раз. - Может быть, для других дел и в самый раз, например, для того, чтобы учиться, а вот для того, чтобы воевать, маловато. Глебка помрачнел, но, не оставляя своих решительных намерений и решительного вида, сказал: - Я ихнего сержанта на месте положил! - Слыхал. Молодец! Но это не меняет дела. От этого тебе не прибавилось лет. Глебка не нашелся, что возразить на это, и замолчал, исподлобья поглядывая на шагавшего по избе комиссара. Молчал и Самарин. Он тоже поглядывал на Глебку. Оба точно присматривались друг к другу, прежде чем продолжить начавшийся спор о Глебкиной судьбе. ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ БУДУЩЕЕ ЗОВПТ По глубокому убеждению Самарина, все, что перенес и претерпел Глебка, все преодоленные его волей трудности давали ему право решающего голоса при устройстве своей судьбы. Но, с другой стороны, парнишке всего четырнадцать, лет... Самарин помотал головой, словно его одолевала назойливая мошкара, и остановился возле стола. Рука его легла на кипу газет и брошюр, громоздившихся на самом краю. Он повернулся к Глебке и спросил: - Ты грамотен? - А то нет, - откликнулся Глебка, даже чуть обидевшись. - Хорошо, - кивнул Самарин. - С почерком как? Быстро пишешь? - Как следует быть пишу. - Сейчас проверим. Сядь поудобней. Глебка, сидевший на краешке табурета и боком к столу, повернулся, придвинул табурет и сел как следует. Самарин одним движением руки отодвинул в сторону кипу газет, подал Глебке ручку с пером и раскрыл общую тетрадку без линеек. Потом взял со стола тоненькую брошюру, раскрыл ее посредине и положил перед Глебкой. - Перепиши вот отсюда полстранички. Глебка, подвинул к себе тетрадку и с минуту нерешительно поглядывал на раскрытую перед ним тонкую книжечку, не зная, с чего начать переписку. Потом взгляд его остановился на строчках, жирно обведенных синим карандашом, и с них Глебка и решил начать. Он осторожно обмакнул перо в водянистые чернила, налитые в обломок стеклянной рюмки, и начал старательно выводить: "Мы, партия большевиков, Россию убедили. Мы Россию отвоевали у богатых для бедных, у эксплуататоров для трудящихся. Мы должны теперь Россией управлять..." Глебка приостановился и прикинул глазом, ровно ли ложатся строки. Все как будто было в порядке. Глебка нагнул голову слегка на бок и, шевеля губами, шепотом прочел: "Мы Россию отвоевали у богатых для бедных..." Глебка остановился, словно перед каким-то невидимым препятствием. До сих пор он механически переписывал слово за словом, не вникая в смысл переписываемого. И вдруг случайно повторенная фраза все переменила, и Глебке открылся внезапно смысл этих слов, которые выходили из-под его пера. Слова перестали быть отдельными и плотно сцепились друг с другом в одно неразрывное целое, в одну ясную и точную мысль. И самое удивительное в этих словах было то, что они были уже знакомы Глебке. Да-да. Несомненно. Он уже их слыхал. Он знает их... "Мы Россию отвоевали у богатых для бедных..." Ну, конечно. Это ж батя говорил их. Ну да. На крыльце сторожки. В день пожара на станции. Выходит, что батя уже тогда знал эти слова, эти мысли... Это совпадение поразило Глебку, как чудо. Он завертелся на табуретке и чуть не опрокинул высокую пачку брошюр. Самарин вышел зачем-то на другую половину избы, но Глебка не обратил на это никакого внимания. Он с изумлением потрагивал пальцами шершавые серые страницы, на которых мутноватым нечетким шрифтом отпечатаны были сказанные батей слова. Казалось, эти страницы, эта книжка скрывала какую-то тайну... Глебка принялся быстро переворачивать листы один за другим, пока не дошел до обложки. На обложке крупными буквами было напечатано: "В. Ленин. Очередные задачи советской власти"... Глебка глядел на книжку, как зачарованный, снова и снова перечитывая ее заголовок. Ленин... И батины слова... Может, там и еще что напечатано, что батя говорил... Глебка тотчас решил доискаться этих слов, хотя бы для того пришлось переписать всю книжку. А что в самом деле? Что ж тут такого? Возьмет и перепишет всю, от начала до конца. Он решительно подвинул к себе тетрадку, подвернул обложку, устроился поудобней на табуретке и обмакнут перо в чернила. Но работа как-то сразу не заладилась. Знакомые слов больше не попадались. Наоборот, Глебка скоро потерялся среди совершенно не знакомых ему раньше слов. Переписка вдруг снова приняла какой-то механический характер. Но Глебка не хотел теперь этого механического переписывания и совсем забыл о том, что надо стараться писать покрасивей. Он торопился, досадовал, ерзал на табуретке, потел и кончил тем, что в конце второй страницы поставил жирную, ветвистую кляксу. - Так, - сказал вернувшийся Самарин, останавливаясь за Глебкиной спиной. - Ну и наковырял. А ведь начал было куда с добром. Самарин показал рукой на первые переписанные Глебкой фразы. Глебка шумно задышал и покраснел до ушей. Он пробежал глазами эти первые строки, и в глаза точно прыгнули знакомые уже слова. - Это я знаю, - сказал он поспешно. - Это мне батя говорил. Вот: "Мы Россию отвоевали у богатых для бедных... " Ей-богу. - Добро, - сказал Самарин. - А что еще тут тебе известно? - Больше ничего, - вздохнул Глебка. - Значит одна фраза из всей книжки. А их тут тысячи. Маловато, а? Глебка в смущении вытер краем ладошки нос. Самарин, все еще стоя позади Глебки, положил