котором лучше всего будет рассказать в этом месте моего повествования. Я выехала, как обычно, подышать воздухом, вместе с моей квакершей; на этот раз мы доехали до леса в Эппинге и возвращались в Лондон, как вдруг на дороге между Боу и Майл-энд {102}, нас обогнали два всадника. Они нас обогнали не оттого, чтобы неслись на рысях, а оттого, что наша карета ехала очень тихо; они даже не взглянули в нашу сторону; их лошади шли бок о бок, а седоки о чем-то увлеченно беседовали, обратив лицо друг к другу; таким образом мне виден был затылок того, кто ехал рядом с каретой, спутник же его был обращен ко мне лицом. Они проехали так близко, что я отчетливо слышала их разговор - они говорили на голландском языке. Судите о моем смятении, когда в дальнем от меня всаднике, в том, чье лицо было обращено к карете, я узнала моего друга - голландского купца из Парижа! Я пыталась скрыть свое смущение от доброй квакерши, но она оказалась слишком опытной в делах подобного рода и тотчас меня спросила: - Разве ты понимаешь голландский язык? - Почему ты так думаешь? - возразила я. - Да потому, что ты заметно взволнована речами этих людей, - ответила она. - Наверное, они говорили о тебе. - Право, дорогой друг, в этом ты ошибаешься, ибо, хоть я в самом деле прекрасно понимаю их язык, говорят они всего лишь о кораблях да товарах. - В таком случае, - возразила она, - один из них должен быть хороший твой знакомый или что-нибудь в этом роде. Ибо, если язык твой не хочет в этом признаться, достаточно взглянуть на твое лицо, чтобы понять, что это так. Я хотела было смело и дерзко солгать, сказав, что не знаю ни того, щи другого, но, поняв, что это невозможно, сказала: - Это верно, что один из них мне знаком - тот, что подальше, - но вот уже двенадцатый год пошел с тех пор, как я его видела в последний раз. - Ну что ж, - сказала она, - во всяком случае в ту пору он, должно быть, не был тебе вовсе безразличен; иначе нынешняя встреча не произвела бы на тебя столь сильного впечатления. - Это верно, - сказала я. - Я и в самом деле несколько поражена тем, что он здесь, я ведь думала, что он совсем в другой части света, и уверяю вас, я никогда не видела его в Англии. - Тем более вероятия, что он приехал сюда ради тебя. - Ах, нет, - сказала я. - Время странствующих рыцарей прошло, и на свете слишком много женщин, чтобы отправляться за ними в заморские земли. - Как хочешь, а все-таки жаль, что он не мог разглядеть тебя, как ты его. - Нет, нет, - сказала я. - Мне этого совсем не надобно. Ну, да он меня все равно не узнал бы в моем новом наряде, а уж о том, чтобы он не увидел моего лица, я позабочусь сама. С этими словами я закрыла лицо веером, она же, убедившись, что я не шучу, оставила меня в покое. Однако некоторое время спустя она возобновила разговор, но я продолжала упорствовать, говоря, что не желаю ему показываться на глаза. Наконец, я уступила ей в одном, признавшись, что, хоть я не желаю, чтобы он знал, кто я и где я живу, я не прочь узнать, где он остановился, только не знаю, как об этом справиться. Она поняла меня с полслова, подозвала лакея, что стоял на запятках, и приказала ему не выпускать нашего джентльмена из глаз, а когда наша кадета доедет до конца Уайтчепела, спрыгнуть и следовать за ним по пятам, чтобы узнать, где он привязывает свою лошадь и войти на этот постоялый двор и попытаться разузнать, кто он такой и где проживает. Лакей прилежно шел за ним и, увидев, что тот завернул в ворота постоялого двора на Бишопсгейт-хилл {103}, успокоился, решив, что теперь можно на время оставить преследование и заняться расспросами. Но не тут-то было. Двор оказался сквозным, и вторые его ворота выходили на другую улицу; всадники же проехали этим двором, не думая в нем оставаться. Словом, лакей наш вернулся ни с чем. Добрая моя квакерша была, казалось, еще более обескуражена, чем я, - во всяком случае, она сильнее выражала свое разочарование. Она спросила лакея, узнал ли бы он этого джентльмена, если бы вновь его увидел, и тот отвечал, что держался так близко от него и так внимательно его разглядывал, стремясь как можно лучше исполнить поручение, что наверняка бы его узнал, и уж, вне всякого сомнения, узнал бы его лошадь. Последний довод казался достаточно убедительным, и добрая квакерша, не говоря мне о том ни слова, велела лакею дежурить на углу Уайтчепелской церкви {104} каждый субботний вечер, ибо в это время городской люд обычно выезжает туда прогуляться. Лишь на пятую субботу слуга вернулся со своего дежурства с радостной вестью, что ему удалось набрести на след нашего джентльмена; это был, как выяснилось, французский купец голландского происхождения; он прибыл из Руана, имя его ***, а остановился он у мистера *** на Сент-Лоренс-Патни-хилл. Можете вообразить мое изумление, когда она вошла ко мне вечером и сообщила все эти подробности, утаив лишь то, что сама поставила лакея сторожить моего купца. - А я нашла твоего голландского друга, - объявила она, - и могу тебе сказать, где он. Я так и вспыхнула. - Значит, ты имеешь дело с нечистой силой, - строго сказала я. - Нет, нет, - сказала она. - Я не вожу знакомства с лукавым; но что я отыскала для тебя твоего приятеля, это правда. И тут же сообщила его имя и улицу, на которой он живет. Я вновь чрезвычайно удивилась, ибо представить себе не могла, каким образом ей удалось все это разузнать. Впрочем, она не стала меня больше мучить и рассказала все, как было. - Ну, что ж, - сказала я, - ты очень добра, но право же, не стоило так трудиться. Ибо я хотела все это знать из праздного любопытства. Ведь я ни за что на свете за ним не пошлю. - Это уж как тебе угодно, - отвечала она, и прибавила: - К тому же ты совершенно права, что не хочешь мне больше ничего об этом сообщить - у тебя нет особых оснований доверять мне свои тайны. А только, если бы ты мне доверилась, я бы тебя никогда не предала. - Ты очень добра, - сказала я. - И я тебе верю. Знай же, если я и решусь за ним послать, я тебе скажу, да еще попрошу тебя помочь. Тысячи сомнений одолевали меня все эти пять недель. Я была убеждена, что не обозналась, что это был он самый (мой купец): слишком хорошо знала я его и слишком ясно видела его лицо, чтобы ошибиться. Чуть ли не каждый день я выезжала в своей карете, под тем предлогом, что хочу подышать воздухом, а на самом деле - в надежде еще раз его увидеть, однако мне все не везло, и я вдруг поняла, что так же далека от решения вопроса, как мне поступать, как и прежде. Ни в коем случае я не намеревалась ни посылать за ним, ни, если бы и повстречалась с ним на улице, его окликнуть, - нет, говорила я себе, лучше смерть! Точно так же, гордость не позволяла мне подстерегать его возле его дома; словом, я пребывала в полнейшей растерянности - как быть, что делать? К этому времени как раз и подоспело письмо от Эми, в котором она рассказала о своей встрече с голландским шкипером; оно полностью подтверждало сведения, какие она мне сообщила в предыдущем, и теперь уже не оставалось места сомнениям: увиденный мною из окна кареты всадник был моим голландским купцом. Но все равно самый изобретательный ум не мог бы мне подсказать, как с ним заговорить, не роняя достоинства. Ибо откуда было мне знать, каково его нынешнее положение? Холост ли он, или женат? Если женат, говорила я себе, щепетильность этого человека такова, что, попадись я ему на глаза, он и разговаривать со мною не станет и даже виду не подаст, что мы знакомы. Во-вторых, он совсем меня бросил, а для женщины нет худшего оскорбления; он ведь ни на одно мое письмо не ответил; и, как знать, быть может, его сердце по-прежнему для меня закрыто. Так что я решила Ничего не предпринимать до более благоприятного случая, который, быть может, укажет путь, какого мне следует держаться. Ибо в одном я была непоколебима - не давать ему повода еще раз выказать мне пренебрежение. В таком умонастроении, я пребывала еще три месяца, и наконец, не выдержав, решила вызвать Эми, дабы рассказать ей о положении дел - и ничего до ее возвращения не предпринимать. В ответ Эми написала, что постарается прибыть как можно скорее, заклиная меня до ее возвращения не вступать ни в какие переговоры - ни с ним, ни с кем-либо другим; о сути же того, что она имела мне сообщить, она по-прежнему ничего не писала. Это меня огорчало до глубины души - по разным причинам. Однако, покуда шла эта моя переписка с Эми, причем ее ответа мне приходилось ждать дольше обычного, что мне нравилось много меньше, чем ее былое проворство, - так вот, за это время произошло следующее. Однажды под вечер, примерно около четырех часов пополудни, когда я сидела наверху в комнате своей любезной квакерши, весело болтая с ней о том, о сем (ибо в ее обществе невозможно соскучиться), снизу вдруг раздался нетерпеливый звонок; прислуга куда-то отлучилась, - и моя квакерша сама побежала открыть дверь: на пороге стоял некий господин и с ним его лакей; незнакомец пытался, по-видимому, произнести какие-то слова извинения, которых моя подруга толком не разобрала, ибо говорил он на ломаном английском языке. Он попросил дозволения видеть меня, назвав при этом имя, под которым я проживала в этом доме (кстати сказать, совсем не то, какое я носила в пору нашего с ним знакомства). Квакерша отвечала со свойственной ей учтивостью, ввела его в великолепную гостиную внизу и сказала, что пойдет узнать, принадлежит ли названное им имя ее постоялице, после чего вновь к нему спустится. Еще не зная даже, кто этот внезапный посетителе, я отчего-то, всполошилась, ибо в душе предчувствовала все, что в дальнейшем и произошло (откуда бывает такое, пусть нам объяснят господа ученые); когда же моя квакерша поднялась и весело проворковала: "А вот и твой французско-голландский купец пришел тебя проведать", я чуть не умерла, от страха. Я не могла ни шевельнуться, ни вымолвить слова и так и сидела на своем стуле, словно каменное изваяние. Она наговорила мне тысячу игривых комплиментов, но я словно оглохла. Она не выдержала и принялась меня тормошить. - Ну что же ты, - приговаривала она. - Пора, наконец, прийти в себя. Проснись! Ведь он меня ждет внизу. Что мне ему сказать? - Скажи, что такой в твоем доме нет, - приказала я. - Ну, нет, - сказала, она, - я так не могу, потому что ведь это неправда; и потом я ему уже призналась, что ты наверху. Не упрямься же, спустимся к нему вместе. - Ни за что! - воскликнула я. - Ни за тысячу гиней! - Ладно, я пойду скажу, что ты сейчас к нему спустишься. И, не дожидаясь моего ответа, побежала вниз. Миллион мыслей вихрем пронеслись в моей голове, когда она меня покинула, и я так ничего не придумала. Надо было к нему выйти - ведь ничего больше не оставалось - а вместе с тем я дала бы 500 фунтов за то, чтобы избежать этой встречи; однако, если бы я от нее отказалась, я бы, наверное, в следующий же миг согласилась дать еще 500 фунтов - лишь бы его повидать! Я была полна колебаний и нерешительности: то, чего я жаждала всем сердцем, едва оно становилось возможным, я тут же отвергала, а то, что я как будто отвергала, являлось тем самым, ради чего я потратила 40 или 50 фунтов, посылая Эми во Францию - наудачу, без тени надежды достичь желаемого; а ведь вот уже полгода как я так была озабочена этим, что не знала покоя ни днем, ни ночью, покуда Эми не предложила съездить за море и навести о нем справки. Короче говоря, все мысли мои смешались и пришли в полный беспорядок. Когда-то я его отвергла, затем от души в этом раскаивалась; после этого, истолковав его молчание в дурную сторону, вновь его мысленно отвергла и вновь об этом жалела. Теперь же, унизившись до того, что. послала специально свою служанку его разыскивать (если бы ему былб то известно, он, наверное, никогда бы ко мне не вернулся), неужели теперь мне предстоит отвергнуть его в третий раз? С другой стороны, быть может, и он, в свою очередь, раскаивался и, не зная ни о том, как я унизилась, послав на его розыски Эми, ни о годах моего распутства, приехал затем, чтобы меня найти; быть может, и теперь не поздно и я могла бы вновь с ним сблизиться на условиях столь же выгодных, как те, какие он предлагал прежде, - так неужели я откажусь с ним повидаться! И вот, пока я пребывала в этой сумятице чувств, моя верная квакерша вновь ко мне вбегает и, видя мое смятение, бежит к чуланчику и несет мне оттуда рюмку с какою-то наливкой. Я, однако, отказалась и даже не притронулась к ней. - Понимаю, - сказала квакерша, - я тебя понимаю; но не бойся - я тебе дам потом чего-нибудь такого, чтобы отбить запах. Пусть он хоть тысячу раз тебя поцелует - ничего не почувствует... А я подумала про себя: "А ты, голубушка, оказывается, прекрасно разбираешься в делах такого рода; ну что ж, коли так, руководи мною!" И с этим я решилась послушать ее и спуститься к гостю. Она дала мне глотнуть наливки и закусить какой-то аппетитной пряностью, такой крепкой, что самое острое чутье не уловило бы теперь запаха наливки. Ну вот, после этого (все еще несколько колеблясь) я спустилась с ней черным ходом в столовую, рядом с гостиной, в которой он ожидал; здесь я остановилась и попросила ее дать мне минуту на размышление. - Хорошо, - сказала она, - думай себе, пожалуй, а я потом за тобой зайду, - и покинула меня с еще большей стремительностью, чем в первый раз. Хоть я и сопротивлялась и испытывала непритворное смущение, я все же подумала, что с ее стороны было жестоко покидать меня в эту минуту и что ей следовало бы немного более настойчиво меня уговаривать. Так глупо мы устроены: отталкиваем то, чего больше всего на свете желаем, и сами же над собою насмехаемся, притворяясь равнодушными к тому, потеря чего для нас равносильна смерти! Квакерша, однако, меня перехитрила, ибо пока я здесь стояла, пеняя ей в душе за то, что она меня не ведет к нему, она вдруг распахнула двойные двери в гостиную. - Вот, - сказала она, вталкивая его в столовую, - та, о которой ты спрашиваешь. И в ту же минуту учтиво удалилась, да так быстро, что мы даже опомниться не успели! Я встала, но была так растеряна, что не могла решить, как мне с ним держаться, и с быстротою молнии сама же себе ответила: "как можно холоднее". И вот я напустила на себя вид строгий и чопорный и, как это ни трудно было, целых две минуты выдерживала этот тон. Он, в свою очередь, тоже сдерживал себя, степенно ко мне приблизился и отвесил мне учтивый поклон; впрочем, его холодность происходила, по-видимому, от того, что он полагал, что квакерша все еще стоит у него за спиною; она же, как я уже говорила, слишком хорошо понимала все эти дела и в одно мгновение исчезла, дабы дать нам полную свободу, ибо, как она мне впоследствии сказала, по ее разумению, мы, должно быть, друг друга знали довольно близко, пусть и много лет назад. Какую бы суровость я на себя ни напускала, его сдержанность меня удивляла и сердила, и я уже подумывала), зачем нам это церемонное свидание. Однако, убедившись, что мы одни, он, постояв с минуту в нерешительности, наконец произнес: - Я думал, эта дама еще здесь. С этими словами он обнял меня и трижды или четырежды поцеловал. Я, однако, раздосадованная до крайности холодностью его первого приветствия, когда еще не знала причины ее, теперь, хоть она мне и открылась, не могла расстаться со своим предубеждением, и мне казалось, что его объятия и поцелуи были не столь пылки, как некогда, и мысль эта долгое время еще сковывала меня в моем обращении с ним. Но в сторону. Он стал с восхищением говорить о том, что он наконец меня нашел, о том, как удивительно, что, проведя целых четыре года в Англии и употребив все средства меня разыскать, какие он только мог, он так и не напал на мой след. Подумать только, заключил он, что после того, как он уже более двух лет отчаялся меня найти и махнул наконец рукой на поиски, - вдруг на меня набрести! Я могла бы объяснить ему, почему он не мог меня разыскать, рассказав истинные причины моего затворничества, но вместо этого я придала делу новый и совершенно лицемерный оборот. Всякий, сказала я ему, кто знаком с моим образом жизни, мог бы изъяснить причину, по какой он не мог меня найти. Вследствие отшельнического образа жизни, какого я придерживалась все последние годы, у него был один шанс против ста тысяч когда-либо меня разыскать. Я ни с кем не зналась, переменила имя, жила на окраине города, не сохранив ни одного знакомства, и посему неудивительно, что он меня нигде не видел; он может судить по моему платью, прибавила я, что у меня не было желания поддерживать какие-либо знакомства. Тогда он спросил, не получала ли я от него каких писем. Я сказала, нет, коль скоро он не почел за должное оказать мне учтивость и ответить на мое последнее письмо, то я, естественно, не могла ожидать от него вестей после такого молчания, коим он удостоил мое письмо, в котором я унижалась как никогда в жизни. Далее я сказала, что после того я даже не посылала туда, Иуда я просила его адресовать письма ко мне. Я получила достойное наказание за свою слабость, сказала я, и мне оставалось лишь каяться в том, что я имела глупость отступиться от правила, которого так строго дотоле придерживалась; впрочем, что бы он ни думал, прибавила я, то, что я сделала, происходило не столько от слабости, сколько от чувства благодарности; я испытывала душевную потребность отплатить ему сполна за все то, чем я ему была обязана. И еще я прибавила, что у меня не было недостатка в случаях улучшить, в общепринятом смысле этого слова, свое положение и вкусить блаженство, которое якобы сулит брак, и могла бы составить весьма блестящую партию; однако, продолжала я, как бы я ни унижалась перед Ним, я осталась верна своим убеждениям о женской свободе, с честью выдержав все искусы тщеславия и корысти; ему же, сказала я, я бесконечно обязана за то, что, предоставив мне возможность погасить единственное обязательство, которое могло стоить мне моей свободы, он не подвергнул меня вытекающей отсюда опасности. И теперь, я надеюсь, заключила я, что коль скоро я сама, добровольно, изъявила готовность наложить на себя оковы, он почтет мой долг ему погашенным; я же все равно буду чувствовать себя в неоплатном долгу за то, что он предоставил мне возможность сохранить мою свободу. Слова мои повергли его в такое замешательство, что он не знал, что и отвечать, и некоторое время стоял передо мной в полном молчании, затем, приободрившись, он сказал, что я возвращаюсь к спору, который, как он надеялся, был окончен и забыт, и что он не намерен его воскрешать. В том, что я не получила его писем, он убедился сам, ибо первым делом по своем прибытии в Англию, он отправился туда, куда эти письма были адресованы, и, за исключением первого, нашел их все на месте; люди, там проживавшие, не знали, куда их направить. Он надеялся от них услышать, где меня разыскивать, но, к крайней своей досаде, узнал, что они обо мне не имели и понятия. Он был чрезвычайно огорчен, сказал он, и я Должна понять, в ответ на все мои обиды, что он был надолго и, как он надеется, довольно наказан за небрежность, в которой, по моему мнению, он повинен. Это верно, сказал он далее, - да и как могло быть иначе! - что после отпора, какой я ему дала, - в тех обстоятельствах, в коих он тогда находился, да еще после таких горячих с его стороны просьб, - после всего этого он со мною расстался, полный горечи и досады. Он, разумеется, раскаивался в своем грехе, но жестокость, какую я проявила по отношению к несчастному ребенку, которого в то время несла под сердцем, совершенно его от меня отвратила, и это чувство помешало ему ответить на мое письмо согласием; поэтому он некоторое время не писал мне вовсе. Однако примерно через полгода эта горечь была вытеснена любовью ко мне и заботой о бедном дитяти. Здесь речь его прервалась, на глаза навернулись слезы, и он с трудом заключил свою речь, обронив как бы мимоходом, что и до сей минуты не знает, жив ли этот младенец или нет. Итак, продолжал он, былая горечь стала утихать; он послал мне несколько писем - помнится, он сказал - семь или восемь, и ни на одно из них не получил ответа. Вскоре дела вынудили его ехать в Голландию и по дороге туда он завернул в Англию. Тогда-то он и обнаружил, что за его письмами никто не посылал, но решил их там оставить и уплатил почтовые издержки {105}; возвратившись во Францию, он все не мог успокоиться и удержаться от рыцарской попытки еще раз поехать в Англию и вновь попробовать меня разыскать, хоть он и не знал, ни где, ни у кого обо мне справляться. Тем не менее он поселился здесь в твердой уверенности, что рано или поздно либо меня встретит, либо обо мне услышит и что счастливый случай наконец нас сведет; так прожил он здесь свыше четырех лет и, хоть вовсе утратил надежду, решил больше не менять своего местожительства, разве если, как то бывает со стариками, почувствует желание ехать умирать на родину. Покамест, однако, он такой тяги еще не ощущает. Теперь, когда мне стали известны все шаги, какие он предпринимал к моему розыску, быть может, сказал он, я соглашусь забыть его молчание, вызванное досадой, и посчитать, что епитимья (как он сказал), им самим на себя наложенная, заключавшаяся в его многолетних и неустанных поисках, является достаточным искуплением обиды, так сказать, amende honorable {Почетное вознаграждение (франц.).}, какую он мне причинил, не ответив на мое любезное письмо, в котором я звала его вернуться. Быть может, теперь, заключил он, мы в состоянии вознаградить друг друга за прошлые страдания. Признаться, я не могла его слушать без внутреннего волнения, однако я не сразу сбросила свою напускную суровость и продолжала сохранять тон чопорный и сдержанный. Прежде чем отвечать ему по существу дела, сказала я, я считаю нужным успокоить его отцовскую тревогу и сообщить, что сын его жив и что теперь, увидев, с каким чувством он о нем говорит, и убедившись в том, что судьба сына его так волнует, я сожалею, что не изыскала прежде способа известить его; но я думала, что, поскольку он пренебрег матерью ребенка, вся его забота о сыне кончится на том, что он, как было сказано в его письме, обеспечит его, и что для него, как для многих отцов, - с глаз долой, из сердца вон, тем более, что он раскаивался в его появлении на свет. Я полагала, что, обеспечив ребенка много щедрее, нежели прочие отцы в подобных обстоятельствах, он на этом и успокоился. Если бы я раньше удосужилась дать ему знать, отвечал он, что несчастный младенец жив, он о нем позаботился бы и объявил его своим законным сыном, - что ему было бы нетрудно сделать, поскольку никто ничего не знал об истинном его происхождении, и таким образом снял бы с бедняги бесславие, которое в противном случае должно сопутствовать ему всю жизнь; да и сам мальчик мог бы не подозревать о своем незаконном происхождении. Теперь же, сказал он, вряд ли можно это поправить. Из всего его последующего поведения, прибавил он, я могла убедиться, что в его намерения никоим образом не входило причинить мне такое оскорбление, а также способствовать тому, чтобы свет пополнился еще une miserable {Одной несчастной (франц.).} (это его слова), если бы не надеялся тогда же сделать меня своей женой. Но если и сейчас еще не поздно спасти ребенка от последствий несчастных обстоятельств, сопутствующих его рождению, он надеется, что я позволю ему это сделать, и тогда я моту убедиться, что у него для того достаточно и средств, и чувства. Несмотря на все неудачи, которые на него обрушились, ни одна родная душа, - тем более, сын от столь дорогой ему женщины не будет нуждаться, покуда он в силах это предотвратить. Речь его глубоко меня взволновала. Мне было совестно, что он выказывал больше чувства к ребенку, которого ни разу не видел, нежели я, которая его родила. Я же этого ребенка не любила и неохотно его навещала. И хоть я и обеспечила его всем нужным, но и то посредством Эми, а сама видела его от силы раз в два года, ибо в душе своей положила, что не позволю ему, когда он вырастет, именовать меня матушкой. Я, впрочем, сказала, что о ребенке есть кому позаботиться и что ему нечего тревожиться, - не думает же он, что я люблю свое дитя меньше, нежели он, который никогда его не видел! Я напомнила ему мое обещание, а именно, что выделю для младенца ту тысячу пистолей, которую он в свое время отказался от меня принять; далее я уверила его, что составила завещание, по которому отказываю сыну 5 000 фунтов вместе с процентами в случае, если умру прежде его совершеннолетия; что я и сейчас от этого не отступаюсь, но что, если ему угодно, я согласна передать, ребенка в полное его распоряжение, а в доказательство моей искренности сказала, что готова хоть сейчас передать ему ребенка, а также те 5 000 фунтов на его содержание, поскольку верю, что он в самом деле покажет себя настоящим отцом, как то явствует из чувства, которое он выказывает теперь. Я приметила, что два-три раза во время разговора он намекал на какие-то неудачи в делах. Меня немного удивляло это сообщение, а главное, что он повторил его несколько раз. Впрочем, я решила до поры до времени не обращать на это внимания. Он поблагодарил меня за мою заботу о ребенке с нежностью, не оставлявшей сомнений в искренности его слов, высказанных ранее; я же еще больше про себя посетовала, что так мало явила чувства к несчастному ребенку. Он сказал, что не намерен его у меня отнимать, но хотел бы представить его людям как своего законного сына, а это и сейчас возможно; проживя столько лет врозь с другими своими детьми (у него их было трое: два сына и дочь, которые воспитывались у его сестры в Нимвегене, что в Голландии {116}), он легко мог послать к ним еще одного - сына десяти лет, чтобы он рос вместе с ними; в зависимости от того, как сложатся в дальнейшем обстоятельства, он может объявить мать этого ребенка умершей или живой. Поскольку я так щедро намерена одарить нашего сына, он присовокупит к этой сумме кое-что и от себя, и притом, как он надеется, достаточно внушительное. Правда, ему несколько не повезло в делах (повторил он в который раз), и поэтому он теперь не может сделать для сына все то, что намеревался прежде. Здесь уже я, решив, что, пора отозваться на его неоднократные намеки на какие-то постигшие его деловые неудачи, выразила сожаление по поводу того, что он понес урон в делах и сказала, что не хотела бы усугублять его и без того стесненное, быть может, положение, а тем более отнимать что-либо у других его детей. Я не могу согласиться отдать ему мальчика, сказала я, хоть это и было бы бесконечно для тога полезно, разве что мне будет дозволено взять все связанные с этим расходы на себя; в случае, если он посчитает сумму в 5000 фунтов недостаточной, я готова ее увеличить. Мы так долго обсуждали судьбу нашего сына, а также прошлые наши дела, что больше ни о чем в этот первый его приход не успели переговорить. Я настойчиво просила его сказать мне, как он меня обнаружил, но он откладывал ответ на другое время, и, испросив у меля дозволения еще раз ко мне наведаться, откланялся и ушел. Я сама была рада остаться одна - так переполнена была моя душа всем, что я от него услышала. Чувства самого противоречивого свойства обуревали меня: то я была преисполнена любови и нежности, особенно припоминая, как горячо и страстно говорил он о нашем ребенке; то начинала задумываться и сомневаться относительно его финансовых обстоятельств. Иногда же меня одолевали страхи, как бы, - если я решусь продолжать с ним общение, - он ненароком не узнал о моих приключениях, когда я жила на Пел-Мел и в других местах, - это бы меня окончательно раздавило; и тогда я решала, что лучше бы его больше не принимать и отвергнуть навсегда. Все эти мысли и различные другие так быстро сменяли одна другую, что я мечтала поскорее отделаться от гостя, дабы разобраться в них наедине; так что, когда он, наконец, ушел, я вздохнула свободнее. После этого мы виделись еще несколько раз, но было столько вопросов, которые надо было предварительно обсудить, что мы почти и не касались главного; правда, он заговорил было и об этом, но я только отшучивалась. - Увы, - сказала я. - К этому уже немыслимо больше возвратиться; с тех пор, как мы с вами говорили о таких вещах, прошло уже два столетия и я, как видите, успела за это время сделаться старухой. В следующий раз он снова пустил пробный шар, и я снова отразила атаку насмешкой. - Как? - воскликнула я. - О чем ты говоришь? Разве ты не видишь, что я вступила в квакерское братство и мне отныне нельзя даже обсуждать подобные материи? Все это я произнесла с видом чинным и степенным. - Но отчего же? - возразил он. - Разве квакеры не вступают в брак, как прочие смертные? К тому же, - продолжал он, - квакерское платье вам очень даже к лицу. Он продолжал шутить в таком духе и в третий раз. Однако с течением времени я, как говорится, становилась с ним все любезнее, и мы сделались очень коротки, так что, если бы не несвоевременно приключившийся случай, я бы, наверное, вышла за него замуж или согласилась бы выйти за него, как только он заговорит о том вновь. Я уже долго не получала писем от Эми, которая, кажется, об эту пору отправилась в Руан вторично, чтобы навести справки о моем купце; и надо было ее письму прийти в этот злополучный момент! Вот что она имела мне сообщить: I. Мой купец, которого я сейчас уже, можно сказать, держала в своих объятиях, покинул Париж, потерпев, как я и подозревала, большой урон в делах; в связи с этими самыми делами он и ездил в Голландию, куда и перевез своих детей; после того он прожил некоторое время в Руане; поехав туда, Эми (совершенно случайно) узнала от некоего голландского шкипера, что мой друг вот уже свыше трех лет как пребывает в Англии; что его можно встретить на Бирже под французской аркой и что он живет на Сент-Лоренс-Патни-лейн и так далее; самого же его, заключала Эми, я наверное вскоре разыщу, но он, по всей вероятности, беден и не стоит того, чтобы за ним гоняться. Писала же она так из-за следующей новости которая прельщала мою проказницу по ряду причин. II. Что касается принца ***ского, то он, как уже говорилось выше, отбыл в Германию, где были расположены его владения. Он покинул службу при французском дворе и жил в отставке; Эми повстречала его камердинера, который оставался в Париже, дабы привести все его тамошние дела в порядок. Камердинер этот рассказал Эми, что его господин в свое время поручил ему разузнать обо мне и найти меня и что он, камердинер, много приложил к тому усилий; что, насколько ему удалось выведать, я уехала в Англию; после этого принц дал ему приказание ехать в Англию и имел намерение в случае, если тот меня разыщет, наградить меня титулом графини, жениться на мне и увезти к себе в Германию; камердинер был уполномочен заверить меня в том, что принц готов на мне жениться, если я соглашусь к нему приехать; он обещал послать своему господину известие, что напал на мой след и не сомневался в том, что получит приказание отправиться в Англию и там оказать мне уважение, сообразное с рангом, какой меня ожидает. Будучи особой честолюбивой и зная слабость, какую я питаю к великолепию, лести и ухаживаниям, Эми нагромоздила в своем письме всякой всячины, главным образом лести, рассчитанной на мое тщеславие, и уверяла меня, что камердинеру приказано жениться на мне по доверенности своего господина (как это принято у принцев крови), снабдить меня свитою и оказать мне бог весть какие еще почести; между тем, сообщала она, камердинеру она еще не открылась в том, что продолжает находиться у меня в услужении и не сказала, что знает, где я нахожусь, или куда мне писать, ибо хотела вперед все у него досконально выведать, дабы убедиться, что слова камердинера правдивы, а не пустая гасконада. Единственное, - что она ему сказала, это что, если у него впрямь такое поручение от принца, она постарается меня разыскать. III. Относительно еврея она сообщила, что ей не удалось узнать точно, что с ним, случилось и в какой части света он пребывает; но что из достоверного источника ей стало известно, что он совершил преступление и был замешан в попытке ограбить какого-то богатого банкира в Париже, вследствие чего бежал и вот уже более шести лет ничего о нем не слышно. IV. Что касается моего мужа, пивовара, она узнала, что, участвуя в какой-то битве во Фландрии, он был смертельно ранен под Монсом и умер в Доме Инвалидов {107}. Таков был ее отчет по четырем пунктам, ради которых я погнала ее за море. Рассказ о принце и возврате его нежности ко мне со всеми лестными обстоятельствами и помпою, которые этому сопутствовали - заблиставшими особенно ярко под пером моей Эми, - этот-то рассказ о принце, говорю, пришел ко мне в самое неудачное время, когда я и мой купец стояли на пороге решительного объяснения. Мои переговоры с купцом относительно нашего с ним предприятия вступали уже в завершающую фазу. Я бросила свою болтовню о платонических чувствах, о своей независимости, о желании остаться свободной женщиной; он же рассеял мои сомнения относительно его обстоятельств и коммерческих неудач, о которых упоминал; мы зашли в своих разговорах уже до обсуждения будущего нашего местожительства, дома, уклада жизни, количества слуг, и так далее. Я пустилась было разглагольствовать о мирных прелестях деревенского житья и о том, как прекрасно мы могли бы зажить отшельниками, освободившись от бремени дел и светских обязанностей; но все это было одно жеманство, продиктованное главным образом страхом, как бы не подвернулся какой-нибудь придворный наглец и, с клятвой и божбой не закричал по привычке: "Роксана! Роксана! Клянусь, это она!" Однако мой купец, всю жизнь привыкший ворочать делами и общаться с деловыми людьми, не представлял себе жизни без этого; он был бы как рыба, вынутая из воды, и затосковал бы смертельно. Тем не менее он со мною соглашался, настаивая лишь на том, чтобы жилище наше было как можно ближе к Лондону, так чтобы он мог время от времени наведываться на Биржу, узнавать, что делается в мире, как живут его родные и дети. Я отвечала, что если он не хочет бросить дела, то ему, верно, приятнее было бы жить у себя на родине, где все знают его семью и где живут его дети. Это предложение заметно его обрадовало, он улыбнулся и сказал, что охотно бы его принял, но что вряд ли жизнь вне Англии, к которой я так привыкла, пришлась бы мне по нраву, и как бы желательно для него эта ни было, он не считает себя вправе лишать меня родины. Я сказала, что он составил себе превратное мнение обо мне. Если я ему столько раз при нем называла супружество пленом, семейный дом родом крепости, а положение жены чем-то вроде положения старшей прислужницы, то из этого ему следовало понять, что, коли уж я решаюсь на брак, значит, готова вступить в беспрекословное подчинение и исполнять всякую прихоть моего повелителя. Если бы я не решилась следовать за ним, куда бы ему ни вздумалось поехать, я бы ни за что не согласилась выйти за него замуж. "Или вы не помните, - спросила я, - что я была готова ехать с вами в Индию?" Все это было, разумеется, с моей стороны чистым притворством. Обстоятельства мои были таковы, что я не смела оставаться в Лондоне, во всяком случае не могла появляться там открыто, и потому твердо решила, если выйду за него замуж, жить либо где-нибудь в глуши, либо вовсе покинуть Англию. Но вот, в самый разгар наших переговоров, в недобрый час пришло письмо от Эми, и заманчивые ее слова о принце и возможном величии подействовали на меня удивительным образом. Мысль сделаться принцессой и жить так, чтобы все, что со мной приключилось здесь, осталось бы в неизвестности и было предано забвению (если не считать совести). Эта мысль была куда как заманчива! Быть окруженной слугами, именоваться пышными титулами, слышать из всех уст: "Ваше высочество", проводить дни в княжеском великолепии и - что больше - в объятиях человека столь высокопоставленного, который, как я знала, меня любил и ценил, - все это, говорю, ослепило меня, - вскружило мне голову и в течение двух недель, по крайней мере, я была вне себя, можно сказать безумна, и, словом, отличалась от обитателей Бедлама {108} лишь тем, что, быть может, не зашла еще в своей болезни так далеко, как они. О купце я уже думать не могла; я проклинала себя за то, что согласилась его принять; короче, я решила больше с ним не иметь дела и, когда на другой день он пришел, притворилась нездоровой и, хоть и спустилась к нему, дала ему понять, что слабость моя сделала меня совсем не пригодной для общения и что великодушие повелевает ему меня на время оставить. На следующее утро он послал лакея осведомиться о моем здоровье, и я велела передать, что у меня сильная простуда и что я очень страдаю. Через два дня он пришел сам, я к нему спустилась, как тогда, но говорила таким хриплым голосом, что меня почти не было слышно; говорить же громче, чем шепотом, как я объяснила, причиняет мне неизъяснимые страдания. Словом, в таком ожидании я продержала его целых три недели. Все это время я пребывала в состоянии странного восторга. Принц, вернее, мысли о нем, так завладели моей душой, что я большую часть времени проводила в мечтах о великолепии, меня ожидавшем; в воображении я уже наслаждалась пышностью этой жизни и одновременно самым непростительным образом обдумывала, как отделаться от моего купца. Должна, однако, сказать, что временами я сама ужасалась собственной низости. Уважение и искренность, с какою мой купец обращался со мной на протяжении всего знакомства, и, сверх того, верность, какую он явил мне в бытность нашу в Париже, да и то, что он спас меня от гибели, - все это, говорю, стояло у меня перед глазами, и я часто пыталась себя образумить, напоминая себе о благодарности, какою я ему обязана и указывая на низость, какою было бы после всех этих обязательств и обещаний с ним порвать. Но высокое звание, титул принцессы вместе с великолепием, какое они с собой несли, перевешивали все, и благодарность моя улетучилась, словно тень. В другой раз я начинала думать о богатстве, хозяйкой которого я сделалась бы, выйдя за купца; с ним, говорила я себе, я могла прожить, как принцесса, даже не являясь таковою, ибо он (я уже знала размеры его неудачи) отнюдь не был ни бедным, ни, тем более, скупым; сложив наши состояния, мы имели бы три или четыре тысячи фунтов годового дохода, что могло равняться с доходами иного заморского принца. Но хоть все это так и было, однако слова ваше высочество и трепет, который они во мне производили, иначе говоря - гордыня, брали верх над всем, и споры, какие я вела сама с собой, оканчивались не в пользу купца. Словом, я положила от него отделаться и дать ему решительный ответ в следующее его посещение, сказав, что некоторые обстоятельства вынуждают меня неожиданно переменить мои планы. Короче, я намеревалась просить его больше меня не беспокоить. Я думаю, что столь грубое мое обращение с ним было следствием подлинного недуга, ибо состояние, в какое неустанная мысль о моем возможном величии привела мой дух, в самом деле походило на горячку, и я не отдавала себе полного отчета в своих поступках. Впоследствии я дивилась, как я вовсе не сошла с ума, и меня теперь ничуть не удивляют рассказы о людях, помешавшихся от гордости, мнящих себя королевами и императрицами, требуя, чтобы слуги преклоняли перед ними колени и протягивая посетителям руку для поцелуя и все в таком роде. Ибо, если гордыня не способна свести человека с ума, то уже ничто не может поколебать его разум. Впрочем, когда мой купец пришел ко мне в следующий раз, у меня не хватило духу или жестокости поступить с ним столь невежливо, как я задумала; и, слава всевышнему, что так получилось, ибо вскоре я получила еще одно письмо от Эми с известием столь же досадным, сколько неожиданным, что мой принц (как я его про себя с удовольствием величала), охотясь на кабана, - жестокая и опасная забава, которой благородные дворяне в Германии часто предаются, - получил сильное увечье. Это встревожило меня не на шутку, тем более, что, по словам Эми, камердинер, который тотчас отправился к своему господину, не был уверен, что застанет его в живых; однако он (камердинер) обещал тотчас по своем прибытии послать ей того же нарочного, который привез печальную весть с отчетом о здоровье своего хозяина и о главном деле; тот же камердинер просил Эми ожидать его возвращения две недели, так как она еще прежде обещала, на случай, если он получит распоряжение отправиться на мои розыски в Англию; со своей стороны, он должен был прислать ей чек на пятьдесят пистолей для покрытия путевых издержек. И теперь Эми ожидала ответа. Это было для меня ударом во многих отношениях: во-первых, я пребывала в неизвестности - жив он или нет, а это меня весьма волновало, уверяю вас; ибо сердце мое и в самом деле хранило к нему неизъяснимую привязанность, даже когда у меня не было особой причины принимать в нем участие; но это не все, ибо, потеряв его, я теряла надежду на утехи и славу, овладевшие моим воображением. В таком-то состоянии неизвестности, в какое привело меня письмо Эми, мне предстояло провести еще две недели, и, осуществи я свой умысел - резко порвать с купцом, я оказалась бы в поистине плачевном положении; так что, слава всевышнему, говорю, за то, что в последнюю минуту сердце мое дрогнуло. Впрочем, я держала себя с купцом уклончиво, придумывая различные предлоги для того, чтобы не сближаться с ним более, дабы впоследствии поступить так или иначе - в зависимости от того, как обернется дело. Но что было досаднее всего, это то, что от Эми не было никаких известий, между тем как обещанные две недели уже миновали. Наконец, к великому моему удивлению, в ту самую минуту, когда я в крайнем нетерпении смотрела в окно, выглядывая почтальона, который обычно приносил чужестранные письма, в ту самую минуту, говорю, я была приятно удивлена, увидев подъезжающую к воротам нашего дома карету и выходящую из нее Эми, которая в сопровождении кучера, несущего ее узлы, направилась к дверям. Я бросилась вниз, как молния; новости, которые она привезла, однако, меня обескуражили. - Что принц? - спросила я. - Жив? Она же отвечала холодно и небрежно: - Жив-то жив, сударыня, - сказала она.--Но что с того? Для вас он все равно, что умер. С этим она поднялась в мою комнату и между нами начался серьезный разговор. Сперва она пространно рассказала, как его ранил кабан на охоте, я каком он был после этого состоянии, как уже не надеялись, что он выживет, ибо рана вызвала у него сильную горячку; свой рассказ Эми приправила подробностями, которые для краткости я здесь опускаю. Долгое время после того как опасность миновала, он был еще очень слаб; камердинер его оказался человеком слова и послал курьера назад к Эми с точностью, словно она была королевой. В его письме содержался подробный отчет о состоянии его господина, о его болезни и излечении. Что же касалось до меня, то рассказ сводился к тому, что принцем овладело раскаяние и он дал некий обет в случае выздоровления, так что он больше обо всем этом не мог думать; тем более, говорил он, что даму его еще не нашли и, следовательно, его предложение не было ей передано, и он не нарушил своего благородного слова. Принц, однако, был признателен госпоже Эми за ее старания и выслал ей пятьдесят пистолей, как если бы она в самом деле предприняла поездку в Англию по его поручению. Признаться, поначалу я была ошеломлена и думала, что уже не оправлюсь от удара. Видя это, Эми (по своему обыкновению) принялась, трещать. - Господи, сударыня! - воскликнула она. - Велика беда! он, как видите, попал в лапы попам, и они, верно, имели дерзость наложить на него епитимью и, быть может, послали его босиком на поклон к какой-нибудь мадонне, богоматери или, как это у них называется, - Нотрдам, а то и еще куда. Поэтому он покамест выбросил из головы всякие шашни. Но вот увидите, сударыня, как только он выполнит веление попов и вырвется из их лап, он снова начнет грешить, как прежде. Я, так, терпеть не могу все эти несвоевременные покаяния. Мало ли, что он кается; какое право имеет он отказываться от доброй жены? Как бы я ни желала видеть вас принцессой и все прочее, но раз не судьба, не стоит о том и печалиться, вы и без того довольно богаты, чтобы жить, как принцесса; и, слава богу, можете обойтись без принца. Я тем не менее горько плакала и долгое время не могла успокоиться; но теперь при мне все время была Эми и в конце концов ее веселый нрав и острый язычок заставили меня забыть мою неудачу. Я рассказала Эми свою историю с купцом, как он меня разыскивал в то самое время, когда я прилагала столько усилий найти его; - он в в самом деле, оказалось, жил на Сент-Лоренс-Патни-лейн. То, что он потерпел финансовый ущерб, о котором писала Эми, тоже оказалось правдой, и он сам - еще до того, как я получила это известие от нее, или - во всяком случае до того, как я дала ему понять, что слышала о том, - откровенно рассказал мне, что потерял 8000 фунтов стерлингов. Эми была в восторге. "Ну, что же, сударыня, - сказала она, - стоит ли вам огорчаться из-за какого-то принца, с которым вам пришлось бы забиться в германскую глушь и выучить тарабарский язык, именуемый немецким? Нет, нет, - сказала она, - вам не в пример лучше оставаться здесь. Да господи, сударыня! - воскликнула она, - ведь вы же богаты как Крез!" И все-таки еще долгое время я не могла окончательно сказать своей мечте "прости", - да, та самая я, которая некогда рассчитывала сделаться любовницей короля, теперь в десять тысяч раз сильнее мечтала о том, чтобы сделаться женою принца! Так сильно овладевает нашей душой гордость и честолюбие, что стоит поддаться, как любая химера кажется нам уже как бы осуществленной в нашем воображении. Нет ничего нелепее тех шагов, что мы в таких случаях предпринимаем. Человек, будь то мужчина или женщина, становится подлинным malade imaginaire {Мнимым больным (франц.).}, и, в зависимости от успеха или: неуспеха его фантазии {109}, может умереть с горя или сойти с ума от радости все равно как если бы мечта, зародившаяся в его мозгу, была явью и воплощение ее - в его руках. В мрем случае два человека были в состояний вызволить меня из этих сетей, сотканных моим воображением: с одной стороны Эми, которая, зная о болезни, не в силах была ее вылечить, и с другой - мой купец, который, не зная о болезни, нес мне исцеление от нее. Так, в одно из своих посещений, в ту самую пору, когда я особенно страдала от своего душевного разлада, мой купец заметил, что я как будто не совсем здорова, и, как тогда стояла летняя жара, предлагал мне выехать куда-либо из города, на деревенский воздух; моя болезнь, сказал он, какова бы она ни была, происходит, по его мнению, от некоего недуга, подтачивающего мне душу. Слова его меня поразили. - Как? - воскликнула я. - Неужели вы полагаете, что я помешалась? В таком случае вам следовало бы предложить мне переселиться в сумасшедший дом. - Ах, что вы, сударыня, - отвечал он. - Я ничего подобного не полагаю, и уверен, что дело лишь в голове, а мозг не затронут. Я понимала, разумеется, что он прав, ибо я и в самом деле держала себя с ним, как помешанная, он же продолжал настаивать на том, чтобы я выехала в деревню. Но я снова к нему придралась. - Зачем, интересно, вам понадобилось куда-то меня отсылать? - спросила я. - В вашей воле избавиться от меня, не вводя ни себя, ни меня в такое беспокойство. Он весьма этим оскорбился, говоря, что некогда я была более высокого мнения об его искренности, и спрашивая, чем он заслужил такое недоверие. Я упоминаю об этом лишь затем, чтобы показать вам, сколь далеко я зашла в своих стараниях от него избавиться, иначе говоря, сколь близка я была к тому, чтобы обнаружить перед ним всю низость, неблагодарность и подлость, на какие была способна. Впрочем, я убедилась, что в своих шутках зашла слишком далеко, что еще немного, и, как то было уже раз, совсем его от себя оттолкну. Поэтому я стала постепенно изменять свое обращение с ним и вернулась к переговорам о нашем деле. Некоторое время спустя, когда мы с ним болтали с прежней открытостью и веселостью, он назвал меня, вкладывая в это слово особенное чувство, своей принцессою. Это слово задело меня за живое и заставило кровь прилить к моим щекам. Он, впрочем, не подозревал о причине моего волнения. - Что вы хотите этим сказать? - спросила я. - Да ничего, кроме того, что для меня вы - истинная принцесса. - Хорошо, коли так, - отвечала я. - Если хотите, однако, знать, я и в самом деле, кабы решилась бросить вас, могла бы сделаться принцессой, а если уж на то пошло, я и сейчас могу сделаться ею. - Сделать вас принцессой, - сказал он, - не в моей власти. Но если мы останемся в Англии, я могу произвести вас в баронессы с превеликою легкостью; а коли покинем эту страну, то и в графини. С большим удовлетворением выслушала я эти его слова, ибо гордыня моя, хоть и ущемленная, все еще оставалась при мне и я подумала про себя, что такая возможность в какой-то степени возместит мне потерю титула, который так раззадорил мою фантазию; мне, конечно, не терпелось узнать, что он имел в виду, однако, я скорее откусила бы язык, чем позволила бы себе расспрашивать его, так что в тот день этот разговор не имел продолжения. Когда он ушел, я передала Эми его слова, и ей так же, как и мне, не терпелось узнать, что он имел в виду. В следующий свой приход он (совершенно для меня неожиданно) сказал, что в прошлый раз обмолвился ненароком об одной вещи, не придавая ей серьезного значения; но, рассудив впоследствии, что вещь сия может иметь для меня некоторый вес и заслужить мне уважение у людей, среди которых я окажусь, он стал подумывать об этом всерьез. Я сделала вид, что это меня ничуть не волнует и что, поскольку, как ему известно, я избрала жизнь уединенную, мне будет безразлично, как называться - баронессою ли, или графиней, все равно; но, ежели он намерен, как я выразилась, вытащить меня в свет, быть может, это ему самому будет приятно; впрочем, прибавила я, мне о сих вещах трудно судить, поскольку я не представляю себе, как возможно привести его намерение в исполнение. Он сказал, что - хоть душевное благородство дается человеку лишь природою и кровью - купить титул можно почти в любой стране. С другой стороны, прибавил он, титул подчас в самом деле возвышает душу и сообщает благородство мыслям, в особенности, когда почва для этого подготовлена. Далее он выразил надежду, что если бы нам и достался титул, мы бы его не посрамили и носили бы его с должной скромностью, показав, что достойны его не менее кого-либо другого. Что касается Англии, сказал он, ему для этого всего-навсего пришлось бы добиться натурализации, а уж как раздобыть титул баронета, он знает. Если же я намерена жить за морем, то у него есть племянник, сын его старшего брата, обладающий графским титулом и небольшим родовым поместьем, которое он не раз предлагал продать своему дядюшке за тысячу пистолей - сумма незначительная, и, поскольку звание это имелось у них в роду, он - буде на то мое желание - тотчас же его приобретет. Последнее, сказала я, мне было больше по душе, но я не желаю, чтобы он покупал этот титул на свои деньги, и требую, чтобы он взял на это тысячу пистолей у меня. - Ну, нет, - сказал он. - Не для того отказался я от тысячи пистолей, когда я имел больше прав их от вас принять, чтобы дозволить вам тратиться самой. - Отказаться-то вы отказались, - возразила я, - но как знать, быть может, вы в том раскаивались впоследствии? - Разве я выражал когда сожаление? - спросил он. - Вы нет, а я - да, - ответила я. - Я часто раскаивалась за вас. - Я вас не понимаю, - сказал он. - Ну, как же, - сказала я. - Я жалела, что позволила вам от них отказаться. - Хорошо, душа моя, - сказал он. - Об этом мы еще успеем поговорить - как только вы решите, в какой части света вам угодно поселиться. И он горячо и пространно говорил о том, как ему большую часть своих дней довелось провести на чужбине, то и дело меняя место жительства и испытывая всевозможные превратности судьбы; что и сама и не имела постоянного места жительства; и что теперь, когда оба мы уже в летах, он полагает, что и я бы предпочла осесть где-нибудь так, чтобы никуда больше не переезжать; что до него, он желал бы этого всей душой и настаивает единственно на том, чтобы выбор сделала я, ибо для него все страны равны, лишь бы я была с ним. Я выслушала его слова с великой радостью, во-первых, оттого, что я твердо решилась уехать отсюда по причине, которую уже упоминала прежде, а именно из боязни, что о Англии меня кто-нибудь опознает, и вся история с Роксаной и балами выйдет на свет божий; но, кроме того, в неменьшей степени меня тронула его готовность предоставить выбор нашего постоянного местожительства мне; к тому же честолюбие мое торжествовало; я примирилась с тем, что принцессой мне уже не быть, и радовалась возможности сделаться графинею. Все это я пересказала Эми, которая по-прежнему оставалась моим тайным советником; однако, когда я спросила ее мнения, она меня весьма потешила своим ответом. - Который же титул из двух ты советуешь мне избрать, Эми? - спросила я. - Сделаться ли мне леди, иначе говоря женою английского баронета, или голландскою графинею? Эми, как известно, была из тех, что за словом в карман не полезет, и, зная мое честолюбие почти так же хорошо, как я сама, отвечала без запинки: - И тот, и другой, сударыня. Который из двух! - воскликнула она, передразнивая меня. - Почему бы вам не взять оба? Тогда вы и в самом деле, сударыня, сделаетесь принцессой. Ибо супруга английского баронета и голландского графа вместе взятые, уж, во всяком случае, равняются одной германской принцессе! Все это Эми, разумеется, говорила в шутку, и однако слова ее запали мне в душу; короче говоря, я решила стать и той и другой, как она говорила, в чем, как вы увидите из дальнейшего, и преуспела. Первым делом я дала моему купцу понять, что желаю обосноваться в Англии, но при условии, что мы не будем жить в Лондоне. Я изобразила дело так, будто задыхаюсь в городе, но согласна жить в любом другом месте. Затем я спросила, не годится ли ему какой-либо из портовых наших городов, ибо знала, что, хоть он и отстал от дел, но не может жить без общения с коммерсантами. При этом я предложила ему несколько городов на выбор: если его интересуют торговые дела с Францией, то пусть это будет Дувр либо Саутгемптон; если же ему хочется быть поближе к Голландии, - то Ипсвич, Ярмут либо Гулль {110}. Но я нарочно не предлагала ничего определенного. Единственное, что он должен был понять из моих слов, это что я хотела бы остаться в Англии. Однако наступила пора привести наше дело к концу, так что примерно месяца через полтора мы договорились уже почти обо всем. Среди прочего он дал мне понять, что загодя примет английское подданство, с тем чтобы, как он выразился, я была невестой англичанина. С этим было довольно быстро покончено, ибо в ту пору как раз заседал парламент и, дабы сократить расходы, несколько иностранцев, желавших натурализоваться, подали общий билль {111}. Через три-четыре дня, не более, в продолжение которых я и понятий не имела, чем он был занят, он преподнес мне красивую сумочку, вышитую бисером, и, приветствуя меня, как миледи *** (здесь он назвал свою фамилию), вручил ее мне вместе со своим портретом, обрамленным бриллиантами, и с брошью из драгоценного камня достоинством в тысячу пистолей; в сумочке же лежал его патент на звание баронета. На следующее утро мы венчались. Так окончилась та часть моей жизни, что была посвящена интригам, жизни, исполненной греха и роскоши; воспоминания о той поре были тем мучительнее, что провела я ее в самых грубых пороках, и теперь, когда я о них размышляла, огни представали передо мною во все более черном свете, так что эти мысли омрачали все радости и благополучие, какими я могла отныне наслаждаться. Впрочем, в новом моем положении я поначалу радовалась при мысли, что наконец прекратилась моя преступная жизнь, и чувствовала себя подобно человеку, возвращающемуся из Индии, который после долгих лет забот и лишений, благодаря неусыпным трудам и рискуя жизнью, достиг наконец богатства и прибыл в Лондон со всем своим достоянием, сказав себе, что никогда и ни за что больше не доверится морской пучине. Тотчас после венчания мы поехали ко мне (благо церковь была рядом {112}), и вся церемония была обставлена так тихо, что никто, кроме Эми и моей подруги квакерши, ничего об этом не знал. Как только мы вернулись из церкви, он со словами "теперь ты моя" обнял меня и поцеловал. - Ах, почему ты не согласилась сделаться моею одиннадцать лет назад? - Быть может, я к этому времени уже давно бы тебе наскучила, - отвечала я. - Все к лучшему, ибо теперь все наше счастье впереди. К тому же, я и вполовину не была бы так богата. Последнюю фразу я, впрочем, не высказала вслух, а только подумала про себя, потому что в мои расчеты не входило сообщить ему способы, коими я приобрела свое богатство. - Ну, нет, - сказал он, - ты бы мне не наскучила никогда. Зато, кабы мы были вместе все время, я бы не потерпел такого урона в своих делах в Париже и не потерял свыше 8000 пистолей; к тому же я был бы избавлен от множества изнурительных хлопот. Ну, да ничего, - прибавил он, - зато теперь, когда ты моя, ты заплатишь мне за все сполна. Я чуть опешила от его слов и приняла строгий вид. - Как? - сказала я. - Уже угрозы? Что ты хочешь этим сказать? - Сейчас тебе все объясню. - (Он так и держал меня в своих объятиях все это время). - Отныне я не намерен заниматься более своей коммерцией, и таким образом, я ни одного шиллинга не прибавлю к тому, что у тебя уже есть; вот тебе и убыток. Затем, я не намерен входить в какие бы то ни было хлопоты по управлению ни твоими деньгами, ни теми, что я к ним присовокуплю, а предоставлю всем этим управлять тебе, как то делают жены в Голландии. Таким образом, взвалю, все заботы на тебя. В-третьих, я намерен приговорить тебя к вечному заточению с моей назойливой персоной, ибо привяжу тебя к себе на спину, как розничный торговец свой товар, и не буду спускать тебя с глаз, ибо ты, и ты одна - свет моих очей. - Прекрасно, - сказала я. - Но предупреждаю, что вешу я изрядно, так что тебе придется иногда складывать свою ношу, чтобы отдохнуть. - Что до этого, - сказал он, - то вряд ли тебе удастся меня утомить. Все это, разумеется, говорилось в шутку и как бы аллегорически, однако, как будет рассказано в надлежащем месте, мораль сей притчи оправдалась целиком. Весь остаток дня мы провели в большом веселии, однако без шума и суеты, ибо он не пригласил никого из своих друзей, ни англичан, ни своих соотечественников. Добрая квакерша угостила нас обедом, тем более обильным, что едоков было столь ограниченное число; всю последующую неделю она продолжала нас кормить и, казалось, только о том и мечтала, чтобы и впредь все продолжалось в том же духе; но я весьма этому противилась, во-первых, оттого, что, хоть нуждаться она не нуждалась, средства ее, как я знала, были ограниченны, во-вторых, она показала тебя таким верным другом, таким утешителем, да и советчиком тоже, что я твердо решила, когда кончатся свадебные дни, сделать ей подарок, который бы действительно ее поддержал. - Вернусь, однако, к обстоятельствам нашей свадьбы. Итак, после дня, проведенного в беспечном веселье, Эми и квакерша уложили нас в постель, причем добрая квакерша и не подозревала, что мы уже бывали в одной постели с ним одиннадцать лет назад; кстати сказать, это была тайна, о которой не знала даже сама госпожа Эми. Она улыбалась и гримасничала, изображая великую радость за нас, однако, за его спиной ворчала и шептала, что все это нам следовало проделать лет десять-двенадцать назад, а что теперь это утратило смысл; короче говоря, это означало, что ее госпоже было под пятьдесят {113} и что от нее нельзя было больше ожидать потомства. Я ей за то пеняла, квакерша же, смеясь, говорила мне комплименты, утверждая, что никогда не поверит, что мне столько лет, сколько говорит Эми, и что мне не больше сорока, так что я еще успею народить целую ораву ребятишек. Однако мы с Эми знали, как обстоит дело, лучше, чем квакерша; короче говоря, как бы моложаво я ни выглядела, мне было довольно лет, чтобы распроститься со всякой мыслью о материнстве. Впрочем, я приказала Эми попридержать свой язычок. Наутро, когда мы еще не вставали с постели, моя квакерша навестила нас, заставив поесть пирожков и выпить по чашке шоколада; затем она нас покинула, посоветовав соснуть еще немного, что мы, кажется, и сделали. Словом, ее обращение с нами было радушно, щедро, исполнено истинного доброжелательства; из этого я вывела, что и квакерам доступны хорошие манеры, лучшим доказательством чему могла служить моя квакерша. Она намеревалась и всю оставшуюся неделю угощать нас за своя счет, чему я сперва пыталась воспрепятствовать; однако, убедившись, что своим отказом наношу ей обиду, я перестала противиться, пригрозив лишь поквитаться с нею, что я и сделала впоследствии. Итак, она всю неделю продолжала нас угощать и прислуживать нам, да так щедро, что у нее появилась еще одна забота: куда девать остатки яств? Ибо, как ни вкусны были приготовленные ею лакомства и сколько бы их ни было, она не допускала, чтобы одно и то же блюдо появлялось у нас на столе больше одного разу. Правда, у меня теперь была своя прислуга, и две мои девушки ей немного помогали (Эми же отныне была сама себе госпожа и садилась за стол с нами). Кроме того, у меня был кучер и мальчик на побегушках. У квакерши тоже был слуга, но только одна горничная, так что по случаю нашей свадьбы она раздобыла у своих знакомых еще двух служанок и повара. Единственное, чего ей не хватало, о чем она шепотом дала мне знать, это столового серебра. Я приказала Эми доставить мой большой сундук, который я держала в надежном месте, - в нем хранилась всякая драгоценная утварь, которую, как я уже о том рассказывала, я отложила на черный день; все это я вручила квакерше с просьбой не говорить, что это мое добро (тому была особая причина, о которой я со временем расскажу). Отныне я именовалась леди ***, и, должна признаться, это мне чрезвычайно нравилось; так славно было слышать на каждом шагу: "ее милость" и "ваша милость"! Я уподобилась некоему вождю индейского племени в Виргинии {111}, который после того, как англичане построили ему дом с замком на двери, просиживал целые дни с ключом в руках, запирая и отпирая им замок, и снова запирая его на два поворота, несказанно радуясь такому новшеству; точно так и я была готова целый день сидеть и слушать, как Эми величает меня через каждое слово "миледи"; через некоторое время, однако, новизна этого титула изгладилась, и он больше не тешил мое тщеславие; я стала мечтать о другом, голландском титуле с такой же страстью, с какою до этого жаждала английского. Эту неделю прожили мы в беспечных наслаждениях, а любезное обращение нашей добродушной квакерши было дополнительным источником радости. Музыки и танцев не было никаких, если не считать того, что я время от времени, чтобы потешить моего супруга, пела по его просьбе какую-нибудь французскую песенку. И то, что мы праздновали наш союз так тихо, в кругу только самых близких людей, лишь увеличивало нашу радость. Я не стала шить много платьев перед свадьбой, так как при мне всегда было множество еще не ношенных богатых уборов, которые требовали лишь некоторых изменений в угоду моде. На следующий день после свадьбы муж мой просил меня приодеться, хоть у нас и не предвиделось гостей, Сперва я было отшучивалась, но наконец сказала, что есть у меня один наряд, в котором он ни за что не признал бы своей жены, особенно если бы рядом были другие женщины. Ну, нет, сказал он, этого быть не может, и ему, конечно, захотелось увидеть меня. Я сказала, что надену его, если он обещается никогда не просить меня выходить в этом наряде при гостях. Он дал слово, но при этом спросил, что кроется за моей просьбой. Мужья, как известно, существа любопытные и непременно начнут допрашивать о том, что, по их мнению, от них скрывают. Впрочем, ответ у меня был готов. "Да оттого, - сказала я, - что в этих краях подобный наряд не почитается приличным и показался бы нескромен". Так оно и было на самом деле, ибо он немногим отличался от нижней рубахи, хоть и был в обычае той страны, откуда его вывезли. Ответ мой удовлетворил его любопытство, и он дал слово никогда не пробить меня показываться в этом костюме при посторонних. После этого я прошла к себе, пригласила с собою Эми и квакершу, и Эми облачила меня в мой старый турецкий наряд, в котором я некогда танцевала и все прочее. Квакерша была очарована этим убором и сказала, что, войди он в моду в наших краях. она бы не знала, как ей быть, ибо отныне квакерское платье потеряло свою привлекательность в ее глазах. Когда я уже была полностью одета, я убрала платье драгоценностями, а большую брошь в тысячу пистолей, которую он мне подарил, поместила посреди тюрбана, откуда она весьма внушительно поблескивала. На шею я нацепила свое бриллиантовое ожерелье, и волосы мои, усеянные драгоценными камнями, - tout brilliant {Так и сверкали (франц.).}. Портрет мужа, в оправе из бриллиантов, я пришила к лифу, немного слева, как бы на сердце (комплимент в восточном обычае), а как грудь моя была открыта, то там не было уже места для украшений. В таком-то виде, в сопровождении Эми, поддерживавшей шлейф, я и спустилась к нему. Он был совершенно поражен; меня он, разумеется, узнал, поскольку я его предупредила и, сверх того, в комнате, кроме Эми и квакерши, никого больше не было; зато Эми он вовсе не узнал, ибо она облачилась в наряд турецкой рабыни, который, как я уже упоминала, остался у меня от моей неаполитанской турчанки. Руки и шея у нее были обнажены, голова не покрыта, а волосы свисали вдоль спины длинной косой, оканчивающейся кисточкой; впрочем, негодница вскоре выдала себя, ибо не могла удержаться от улыбки и по своему обыкновению затараторила вовсю. Ну, так вот, наряд мой так его очаровал, что он просил меня не снимать его к обеду, но одежда эта была слишком легкой, а спереди так открыта, что я боялась простудиться, тем более, что день выдался холодный. Тогда он велел растопить камин получше, закрыть все двери, и я, уступив его желанию, так и просидела в этом наряде. В жизни, сказал он, ему не доводилось видеть более красивого платья. Впоследствии я рассказала ему, что мой муж (так он называл убитого ювелира) купил мне наряд этот в Ливорно, вместе с турчанкой, с которой я рассталась уже в Париже; эта-то рабыня и научила меня носить турецкий костюм, а также кое-каким турецким обычаям и некоторым словам их языка. Рассказ мой, вполне правдивый во всех отношениях, кроме того, что костюм ко мне попал вовсе не от ювелира, не вызвал у моего слушателя каких-либо недоумений. У меня, однако, были достаточно веские основания для того, чтобы не показываться в нем в обществе, во всяком случае, в пределах Англии; перечислять их, я думаю, нет надобности; тем более, что об этом будет довольно говориться дальше. Когда же я очутилась в другой стране, я часто в него наряжалась, и раза два или три даже танцевала в нем, но только, когда меня о том просил мой господин. У квакерши прожили мы немногим больше года; я изобразила дело так, что мы, будто, не можем найти себе подходящего города для жительства в Англии, поскольку ему годился лишь Лондон, а для меня он был невозможен; поэтому я, как бы делая ему уступку, соглашалась уехать с ним в другую страну; я знаю, сказала я, что ему это будет приятно, для меня же все страны равны: после того, как я прожила на чужбине столько лет в одиночестве, сказала я, мне ничуть не в тягость будет вновь там очутиться, тем более, что теперь я буду с мужем. Затем каждый из нас пытался переупрямить другого своей любезностью. Он сказал, что ничуть не тяготится жизнью в Англии и что привел свои дела в соответственный порядок; к тому же, как он напомнил, он ведь не намерен больше заниматься делами и предоставит управление всем нашим хозяйством мне, поскольку мы ни в чем не испытываем недостатка; да и вообще-то вся эта игра не стоит свеч; ведь для того, сказал он далее, он и принял британское подданство, приобрел титул баронета и т. д. Тем не менее, сказала я ему, хоть я и ценю его любезность, я не могу не знать, что ему приятнее всего жить у себя на родине, где воспитываются его дети, и если я и впрямь так ему дорога, то мое присутствие лишь умножит его радости. С ним, сказала я, мне всюду дом, и если мой муж будет рядом со мною, повсюду, где бы я ни была, я себя буду чувствовать в Англии. Так, короче говоря, мне удалось уговорить его принять мою мнимую жертву и согласиться переехать за море; на самом же деле я не чувствовала себя здесь в безопасности и вынуждена была все время сидеть взаперти из боязни, что рано или поздно откроется распутный образ жизни, какой я вела, и все мои прегрешения, коих я теперь не на шутку стыдилась. Когда после нашего бракосочетания прошла неделя, во время которой моя квакерша была так к нам добра, я сказала ему, сколь много мы, по моему мнению, должны чувствовать себя ей обязанными за ее великодушие и доброту и каким верным другом она показала мне себя во множестве случаев; затем, поведав ему кое-что о ее семейных невзгодах, я сказала, что мы не только должны испытывать к ней благодарность, но и сделать что-то такое, что бы облегчило ее положение; у меня нет родни, прибавила я, которою бы я могла его обременить; все, с кем я связана фамильными узами, вполне обеспечены, и если он позволит мне щедро вознаградить эту честную женщину, я никому больше не стану делать в своей жизни подарки, не считая, конечно, Эми. Что же до Эми, мы ее не бросим, сказала я, и отпустим ее только в том случае, если ей самой подвернется счастье; к тому же Эми не бедна; ей удалось сберечь за все годы что-то около семисот или восьмисот фунтов. О том, каким образом, с помощью каких греховных дел сколотила она такую сумму, я, разумеется, промолчала; с него довольно было знать, что она не будет нам в тягость. Мои слова о квакерше пришлись моему супругу по душе, и он, в свою очередь, произнес большую речь о благодарности, сказав что это лучшее украшение благородной дамы; что чувство это, на его взгляд, столь, неотъемлемо от честности и, даже более того, от религии, что он даже сомневается, возможны ли истинная честь и вера там, где нет благодарности. В том же, что я предлагала, была не только благодарность, но и подлинное милосердие, ибо я не могла избрать предметом моей благотворительности существо, которое бы больше ее заслуживало. Поэтому он всей душой давал свое согласие и просил меня лишь о том, чтобы я дозволила ему израсходовать на это его собственные деньги, а не мои. Что до этого, сказала я, несмотря на все свои прежние разглагольствования, я хочу, чтобы у нас с ним был общий карман; и, что бы я ни говорила прежде о свободе и независимости женщины, пусть он и обещал, что мое имущество останется в моих руках, теперь, раз уж я согласилась сделаться его женой, я хочу жить так, как живут все честные жены, и если я решилась доверить ему себя, то он волен распоряжаться всем, что я имею. Если я и оставлю себе что, то только на случай его смерти, и то с тем, чтобы впоследствии отдать все его детям. Короче говоря, если он считает разумным объединить наше имущество, я предложила на следующее же утро подсчитать наши капиталы и, соединив их, сообразить, как распорядиться не только собою, но и тем, что мы имеем, а потом уже решать, где обосноваться. Он не мог не видеть, что я говорю это с совершенною искренностью, да и здравый смысл побуждал его со мною согласиться. Об этом мы еще поговорим, сказал он, а сейчас долг повелевает нам оказать доброму нашему другу квакерше не просто благодарность, но и истинную благотворительность; первым делом, сказал он, надо подарить ей тысячу фунтов, иначе говоря, шестьдесят фунтов годового дохода устроить это таким образом, чтобы они не могли достаться никому, кроме нее самой. Такая щедрость, свидетельствующая о благородных правилах моего супруга, заслуживает упоминания в моем рассказе: мне, однако, названная им сумма показалась чрезмерной, тем более, что у меня была своя мысль, касающаяся столового серебра. Поэтому я сказала ему, что если он подарит ей кошелек, положив в него сотню гиней, а затем возьмется обеспечить ей 40 фунтов в год пожизненно, обставив это по ее желанию, то, по моему мнению, этого будет вполне достаточно. Он согласился со мной, и в тот же день вечером, перед тем, как нам разойтись на ночь, взял мою квакершу за руку и, поцеловав ее, сказал, что, как она явила чрезвычайную доброту к нам обоим с самого начала его сватовства, а со слов жены он знает, что до того она была так же добра и к ней (то есть ко мне) - то он почитает своим долгом показать ей, что она имеет дело с друзьями, которые понимают, что такое благодарность; что, со своей стороны, он просит ее принять как частичное вознаграждение вот эту вещицу (здесь он вручил ей кошелек с золотом), что же касается, дальнейшего, то жена с нею переговорит о том после. С этими словами, едва дав ей время пролепетать: "Благодарствуй", он поднялся в спальню, оставив ее в великом замешательстве. Когда же он ушел, она в самых трогательных выражениях принялась говорить о добрых чувствах, какие она питает к нам обоим, прибавив, что не ожидала за них никаких наград; ведь и так, сказала она, я ей в свое время сделала немало ценных подарков, и это была правда; ибо, помимо штуки полотна, которую я ей дала вначале, я подарила ей столовое белье тонкого Дамаска из тех запасов, что некогда сделала для своих балов, а именно: три скатерти и три дюжины салфеток; в другой раз я подарила ей небольшое ожерелье из золотых бусинок и что-то еще в таком роде, ну, да это в сторону. Но она сама перечислила все эти подарки, а также другие милости, какие я ей в свое время оказала; она не в состоянии отдарить нас иначе как своим вниманием и уходом, сказала она, и поэтому наша щедрость лишает ее возможности вознаградить нас за дружбу к ней, так что теперь она считает себя в еще большем долгу перед нами, чем прежде. Все это она высказала со всей учтивостью и, несмотря на квакерскую сдержанность, очень мило, причем тон ее не оставлял сомнения в ее искренности; однако я прекратила ее излияния, попросив ее не говорить более ничего об этом предмете и принять подарок моего супруга, который был, как он сам ей сказал, лишь частью того, что мы намерены для нее сделать. - А теперь спрячьте ваш кошелек, - сказала я, - сядьте рядом со мной и позвольте мне рассказать вам кое-что о том, что мы с мужем намерены для вас сделать. - Что это значит? - спросила она удивленно. Кровь прилила к ее щекам и она не двигалась с места. Она было заговорила снова, но я ее перебила, сказав, чтобы она прекратила какие бы то ни было извинения, ибо то, что я хочу ей сейчас сказать, важнее всяких любезностей. Она была так дружелюбна и добра к нам все время, начала я, к тому же дом ее оказался местом нашей с ним счастливой встречи; меж тем я из ее собственных уст слышала кое о каких обстоятельствах ее жизни; поэтому мы с мужем порешили облегчить ее существование так, чтобы до конца жизни ей ни в чем не пришлось бы нуждаться. Затем я рассказала ей, что именно решили мы предпринять и просила ее сообщить мне, каким образом распорядиться этими средствами так, чтобы они достались ей одной, чтобы муж не мог на них притязать; если он предоставляет ей довольно средств для безбедного житья, так что она не нуждается в куске хлеба и прочих вещах, сказала я, то ей лучше не тратить сумму, которую мы будем ей выплачивать, а откладывать ее ежегодно и присоединять к основному капиталу, с тем чтобы увеличивать свой годовой доход, который со временем и, быть может, прежде, чем ей придется к нему обратиться, удвоится; мы хотим, объяснила я, чтобы все, что она таким образом скопит, досталось ей самой, а в дальнейшем тем, кого ей угодно будет назвать своими наследниками; что же касается капитала, с которого мы беремся обеспечить ей 40 фунтов ежегодного дохода, то после окончания ее жизни, которая, как мы надеемся, будет долгой и счастливой, он вернется в нашу семью. Пусть читатель не удивляется ни тому, что я с такой исключительной заботой отнеслась к бедной женщине, ни тому, что посвящаю этому столько места в моем рассказе. Уверяю вас, делаю я это вовсе не с целью выставить, напоказ мою благотворительность или похвастать своим великодушием, заставившим меня столь щедро отблагодарить мою подругу, - а милости, какими я ее осыпала, и в самом деле были столь обильны, что, будь я и вдвое богаче, они могли бы показаться чрезмерными, - нет, в своей щедрости я руководствовалась другим чувством и только поэтому я об ней и рассказываю. Могла ли я думать о бедной брошенной женщине, матери четырех детей, покинутой мужем, от которого, по правде, толку скорее всего было бы не больше, если бы он оставался с ней, - могла ли я, спрашиваю, я, которая испила всю горечь подобного вдовства, видеть ее и, зная ее обстоятельства, оставаться безучастной? Нет, нет, ни минуты не могла я взирать на квакершу и на ее семейство (пусть она и не была так беспомощна и одинока, как я), не вспоминая собственного моего состояния, когда я отправляла Эми в ломбард заложить мой корсет, чтобы купить кусок баранины.и пучок репы! Не могла я также без слез взирать на бедных ее детей, - хоть и не голодающих и не таких несчастных, как мои, без того, чтобы не вспомнить то отчаянное время, когда бедная Эми, подбросив моих птенцов к тетке в Спитлфилдс, убежала от них со всех ног! Вот что было источником, или ключом, из которого проистекали нежные мои чувства, заставившие меня помочь этой бедной женщине. Когда несчастный должник, проведший долгое время в Комптере, или в Лэдгейте, или в Кингсбенче {115} за долги, наконец оттуда выбирается, вновь возрождается к жизни и богатеет, такой человек непременно до конца своих дней будет стремиться облегчить участь обитателей этих тюрем, а, быть может, и всех тюрем, какие попадаются на его пути ибо он помнит мрачные дни своих бедствий; да и те, кто не испытал бедствий, память о которых побуждает человека к сочувствию и благотворительности, были бы, верно, столь же милосердны, если бы вспоминали почаще, что лишь благодаря снисходительности провидения их собственная судьба сложилась не так, как у тех несчастных. Это и явилось, говорю, источником моей заботы о нашей честной, доброй и благодарной квакерше, и поскольку мне выпал столь счастливый удел, я тверда решила, что она будет вознаграждена за свою доброту ко мне сверх всяких чаяний. Я заметила, что она слушает меня в чрезвычайном смятении чувств; внезапная радость ее ошеломила, она сперва покраснела, затем, задрожав всем телом, переменилась в лице и побледнела и была близка к обмороку, однако. поспешно позвонила в колокольчик, на который не замедлила явиться горничная; квакерша сделала знак рукой (язык ей не повиновался), чтобы та налила ей вина, однако она так задыхалась, что чуть не захлебнулась. Я видела, что она совсем больна, и принялась приводить ее в чувство, как могла; с помощью вина и нюхательной соли мне удалось предотвратить обморок; чуть придя в себя, квакерша сделала знак горничной удалиться, и как только дверь за той закрылась, разразилась слезами, что в большой мере облегчило ей душу. Затем, несколько оправившись, она бросилась ко мне и обвила мою шею руками. "Ах, - воскликнула она, - ты чуть было меня не убила!" Так стояла она, прижавшись ко мне, спрятав свою голову у меня на груди, не умея и слова выговорить, но плача, как дитя, которое только что выпороли. Я пожалела, что не заставила ее выпить стакан вина раньше, посреди моей речи, которая оказала на нее столь сильное действие; но об этом уже поздно было жалеть; нечаянная радость чуть было ее не убила, казалось, один шанс из десяти, что она оправится. В конце концов она, все же, пришла в себя и в выражениях самых трогательных принялась меня благодарить. Я, однако, прервала ее излияния, сказав, что я не все еще ей открыла, но что отложу этот разговор до следующего раза. Я имела в виду мой сундук с серебряной утварью, добрую половину которой я уже ей отдала (часть же я подарила Эми, ибо у меня было так много серебряных блюд и таких больших, что я боялась, как бы муж мой, увидя их, не задумался, зачем мне могло" понадобиться такое количество посуды и к тому же столь ценней; особенно смущал меня большой серебряный сундук для бутылок с вином, который стоил сто двадцать фунтов, а также огромные подсвечники, слишком большие для обычного пользования. Их я приказала Эми продать; словом, Эми выручила за всю эту посуду больше трехсот фунтов). Квакерше я подарила серебряной утвари больше, чем на шестьдесят фунтов, Эми - на тридцать с чем-то, но все равно посуды у меня оставалось еще довольно для приданого. Благодеяния, которые мы оказали квакерше, не ограничились сорока фунтами в год, ибо мы при всяком, случае за те десять с небольшим месяцев, что прожили еще в ее доме, делали ей какие-нибудь подарки; словом, получилось, что не мы ее жильцы, а она - наша гостья, ибо хозяйство вела я, а она со своим семейством ела и пила с нами, хоть мы и платили ей за комнаты; короче говоря, я не забывала о времени своего вдовства и поэтому несколько раз на дню старалась влить радость в душу этой вдовицы. Наконец мы с супругом начали подумывать о переезде в Голландию, где я и убеждала его осесть. Готовясь к будущему нашему образу жизни, я начала собирать мою наличность, дабы иметь ее в нашем распоряжении, как только понадобится. После этого, однажды утром я призвала к себе моего супруга. - Вот что, милостивый государь, - сказала я ему. - У меня к вам два весьма важных вопроса; не знаю, что вы ответите мне на первый, зато на второй вы вряд ли можете мне ответить сколько-нибудь удовлетворительным образом; между тем, уверяю вас, вопрос этот весьма существенен как для вас самих, так и для дальнейшей нашей жизни, где бы она ни протекала. Слова мои не слишком его смутили, ибо произнесены они были в игривом тоне. - Ну что ж, душа моя, - сказал он, - задавайте ваши вопросы. Я же постараюсь ответить вам со всей откровенностью. - Итак, - сказала я, - вопрос первый: Вы изволили взять себе в жены некую особу, даровать ей дворянский титул, посулив ей титул еще более высокий в другой стране; задумывались ли вы, милостивый государь, над тем, в состоянии ли вы удовлетворить все ее притязания на пышность, когда она окажется на чужой земле, и содержать англичанку, отличающуюся гордостью и тщеславием, а, следовательно, и расточительностью? Короче говоря, спрашивали ли вы себя о том, в состоянии ли вы ее содержать? Второй: Вы изволили взять себе в жены некую особу, засыпаете ее дорогими подарками, содержите ее, как принцессу, и даже подчас именуете ее этим титулом; каково же, извольте отвечать, приданое, которое вы за нею взяли? Какую прибыль принесла она вам? Каково ее имущество, что вы окружаете ее такой пышностью? Боюсь, что вы поднимаете ее выше, нежели то позволяет ее состояние, и уж, наверное, полагаете ее состояние большим, нежели оно есть на самом деле; убеждены ли вы в том, что не попались на удочку и не наградили высоким титулом нищенку? - Хорошо, - сказал он, - еще какие у вас ко мне вопросы? Лучше собрать их все воедино, и я, быть может, на все их отвечу в нескольких словах, так же, как и на эти два вопроса. - Нет, это все - во всяком случае, на сегодня, - сказала я. - Это и есть два моих важных вопроса. - Хорошо же, - говорит он. - Отвечу вам в двух словах, что я отнюдь не раб своих обстоятельств, а полновластный хозяин их, и могу, не наводя дальнейших справок, сообщить моей жене, что полностью в состоянии содержать ее соответственно ее титулу, куда бы она со мной ни поехала, и это - независимо от того, возьму ли я хоть один пистоль из ее приданого и имеется ли у нее таковое вообще или нет. И поскольку я никогда ее не спрашивал, есть ли оно у нее, да будет ей известно, что мое уважение к ней не зависит от этого обстоятельства и что ей не придется сократить свои расходы, даже если она не принесла мне никакого приданого; более того, если она соблаговолит поселиться со мною в моем отечестве, у нее будет титул благороднее теперешнего, и все связанные с этим расходы я беру на себя и даже не прикоснусь к ее имуществу; я полагаю, - заключил он, - что сказанное является ответом на оба ваши вопроса. Он проговорил это тоном гораздо более важным, нежели я, когда задавала ему свои вопросы, и облек свою речь в самые учтивые выражения, так что и я была вынуждена, отбросив шутки, отвечать ему серьезно. - Душа моя, - сказала я, - задавая свои вопросы, я лишь шутила, однако с помощью их я хотела завести серьезный разговор, а именно, поскольку мы собрались переезжать, поведать тебе то, что тебе следует знать о настоящем положении наших дел и о том, какое приданое я принесла тебе как жена, как им распорядиться, и тому подобное. Поэтому, - сказала я, - прошу тебя сесть и ознакомиться с тем, что тебе выпало в этой сделке; надеюсь, ты убедишься, что жена твоя не бесприданница. На это он сказал, что, поскольку я желаю говорить всерьез, он просил бы меня отложить разговор до следующего дня, - и тогда на утро после свадьбы, мы, по примеру бедняков, начнем шарить у себя по карманам и посмотрим, на что мы можем рассчитывать. - Отлично, - сказала я, - с превеликим моим удовольствием. На этом наш разговор тогда и окончился. После обеда супруг мой, объявив, что ему нужно наведаться к ювелиру, через три часа возвращается с носильщиком, навьюченным двумя большими сундуками; за ними идет слуга и несет еще один сундук, насколько я могла приметить, столь же тяжелый, что и те, какие были у носильщика, ибо бедняга весь обливался потом. Муж отпустил носильщика и вновь отправился куда-то со своим слугою; возвратившись поздно ввечеру, он привел еще одного носильщика с узлами и ящиками и приказал все это поднять в комнатку, соседнюю с нашей спальней. Утром же он велел внести туда большой круглый стол и начал вынимать содержимое сундуков. Все они оказались набитыми конторскими книгами, деловыми бумагами и пергаментными листами, иначе говоря, документами и расчетами, а все это для меня ничего не значило, поскольку я в них не разбиралась. Он между тем разложил все эти бумаги по столу и стульям и занялся ими. Я удалилась, а он так был поглощен своими бумагами, что долгое время даже не замечал моего отсутствия. Но когда он покончил с бумагами и перешел к маленькой шкатулке, которую принес вместе с тяжелыми сундуками, он вновь меня призвал. - Ну, вот, - сказал он, назвав меня своей графинюшкой, - теперь я готов ответить на ваш первый вопрос; соблаговолите присесть, пока я открою этот вот ларец. Сейчас мы с вами рассмотрим, как обстоят наши дела. Итак, мы открыли ларец. В нем оказалось то, чего я никак не ожидала, ибо полагала, что имущество его скорее уменьшилось, нежели прибавилось; но он показал множество векселей на золотых дел мастеров, а также акции Английской Ост-Индской Компании в общей сложности на 16000 стерлингов; затем он вручил, мне девять векселей на Лионский банк во Франции и два - на Парижскую Биржу, составляющие вместе 5 800 крон per annum {В год (лат.).}, или, как здесь говорят, годовой ренты; и, наконец, чек на 30000 риксдалеров {116}, хранившихся в Амстердамском банке, не считая различных драгоценных камней и золотых украшений фунтов на 1 500 или 1 600, среди которых было прекрасное перламутровое ожерелье достоинством около 200 фунтов; последнее он извлек из ларца и собственноручно надел мне на шею, говоря, что это не должно приниматься в расчет. Я была столь же обрадована, как и удивлена, и с неизъяснимым восторгом приняла известие, о том, что он так богат. "Теперь я вижу, - сказала я, - что вы и в самом деле в состоянии сделать меня графиней и поставить дом соответственно этому высокому титулу". Короче, он был несказуемо богат, ибо сверх всего показал мне - для того он и углубился утром в свои бумаги, - какие деловые триумфы ему удалось одержать за морем; так, у него имелись восьмая доля в торговом судне Ост-Индской Компании, которое сейчас находилось в плавании, текущий счет у испанского негоцианта в Кадисе, около 6 000 фунтов ссуды под залог нескольких кораблей, плывущих в Индию, и большой груз товаров, который он поручил португальскому купцу сбыть в Лиссабоне {117}; таким образом, у него было расписано в бумагах еще 12000 фунтов, так что вместе все это составляло около 27 000 фунтов стерлингов, иначе говоря, 1 320 фунтов годового дохода. Я остолбенела, "узнав о таком богатстве. И было с чего! Долгое время я не могла и слова вымолвить, он же все еще был занят своими бумагами. Через некоторое время, когда я уже готовилась высказать свое удивление, он остановил меня словами: "Погоди, душа моя, - сказал он, - это еще не все". Затем извлек какие-то пергаментные свитки со старыми печатями, в которых я ровно ничего не понимала, и объяснил, что это право на возвращение ему отцовского имения, а также закладная на 14 000 риксдалеров, по которой ему предстояло взыскать с прежнего владельца, что вместе составляло еще 3 000 фунтов. - Изо всего этого, однако, я должен выплатить кое-какие долги, - сказал он, - и притом довольно изрядные. Во-первых, объяснил он мне, у него было запутанное дело с теми самыми 8 000 пистолями, из-за которых у него шла тяжба в Париже, решившаяся не в его пользу, - это-то и был тот самый урон, о котором он мне сказывал, вынудивший его с досады оставить Париж; затем было еще несколько долгов, составлявшие в сумме около 5 300 фунтов стерлингов; однако, за вычетом всего, у него оставалось 17 000 фунтов чистого капитала наличными и годовая рента в 1 320 фунтов. Наконец, наступила моя очередь заговорить. - Что же, - сказала я, - весьма прискорбно, конечно, что столь состоятельный джентльмен вынужден приехать в Англию и жениться на бедной; однако пусть никто не попрекнет меня тем, что я утаила то немногое, что имею, и не вложила в общую кассу. С этими словами я начала извлекать свои бумаги. Первым делом я показала закладную, которую приобрел для меня честный сэр Роберт; она давала мне 14000 основного капитала и годовую ренту в 700 фунтов. Затем я вручила ему еще одну закладную на землю, раздобытую для меня все тем же верным другом, которая успела вздорожать втрое и теперь составляла 12 000 фунтов. В-третьих, я выложила перед ним пачку ценных бумаг различного происхождения - тут были и ренты на поместья и небольшие закладные, которые можно было по тем временам приобрести, в общей сложности составляющие 10800 фунтов основного капитала и дававшие мне шестьсот тридцать шесть фунтов в год; так что я из году в год со всего вместе взятого получала две тысячи пятьдесят шесть фунтов наличными. Показав ему все эти бумаги, я сложила их на столе и с легкой усмешкой просила его взять их в руки, дабы ответить на второй мой вопрос, а именно: что же он берет за женой? Он просмотрел мои бумаги и затем отдал их мне обратно. - Я к ним не прикоснусь, - сказал он. - Ни к одной из них, покуда они не будут вручены доверенным лицам для вашего собственного пользования и полного ими управления. Не могу передать, что со мной все это время делалось; несмотря на то, что все происходящее было весьма приятно, я тем не менее трепетала всем телом пуще, я думаю, самого Валтасара, увидевшего роковую надпись на стене {118}, ибо не менее его имела к тому основания. "Несчастная" - говорила я себе, - неужели ты допустишь, чтобы неправедными путями пришедшее к тебе богатство - награда за блуд, распутство и прелюбодейство, плод гнусной и многогрешной жизни - смешалось с имуществом, честно доставшимся этому добродетельному человеку, неужели допустишь, чтобы твои деньги, подобно моли и гусенице, превратили все его достояние в труху, и навлечешь гнев небесный на его неповинную голову? Неужто я дозволю, чтобы мое злодейство разрушило все его благополучие? Неужто соглашусь быть тем огнем, что растопит воск его добродетели и испепелит все дела его? Боже упаси! Нет, я употреблю все силы, дабы помешать смешению наших имуществ!" Это и является истинной причиной, почему я так подробно останавливаюсь на описании своего изрядного имущества и на том, Как моими настояниями его капитал - плод многолетних счастливых стараний, - который был, по крайней мере, равен моему, а то и превосходил его, так и сохранился отдельно от моего. Я уже рассказала, как он возвратил мне в руки все мои бумаги. - Ну, что же, - сказала я. - Раз вы настаиваете на раздельном имуществе, так тому и быть, но только лишь при одном условии. - Каково же ваше условие? - спросил он. - Сейчас объясню, - говорю я. - Ведь вы возвращаете мне мои сбережения затем лишь, чтобы, в случае, если я вас переживу, они послужили к моему обеспечению, не так ли? - Да пожалуй, что так, - отвечал он. - С другой стороны, - продолжала я, - годовой доход жены, насколько я понимаю, причитается получать мужу, ибо на него и живут оба супруга. Поэтому, - продолжала я, - вот 2 000 фунтов в год, которых, как я полагаю, нам будет более чем довольно, и я желаю, чтобы из него ничего не откладывалось на будущее; доходы же с вашего капитала, как проценты с 17 000 фунтов, так и годовой доход в 1 320 фунтов, пусть не расходуются, а лежат для дальнейших накоплений. Таким образом, говорю, прибавляя каждый год проценты к основному капиталу, вы будете богатеть так же, как если бы вы пустили часть его в оборот, а на другую содержали семью. Мысль моя пришлась ему по душе, и он сказал, что будет по-моему; таким образом я хоть в малой степени успокоилась, что не подвергну моего мужа справедливому гневу всевышнего за то, что мое неправедное богатство смешалось с его состоянием, добытом честными попечениями. Все это было вызвано мыслями о небесном возмездии, которые нет-нет да тревожили меня; не могла же я не знать, что рано или поздно за мою столь безобразно прожитую жизнь оно меня настигнет и размечет все мое добро! И пусть никто не заключит из удивительных успехов, которые выпали на мою долю во всех моих неправедных делах, и из необычайного богатства, какого мне удалось благодаря им достигнуть, чтобы я была счастлива и спокойна. О, нет, невидимый червь точил мне душу; тайный яд крылся в самой глубине даже в то время, когда радости наши достигали высшей точки, и особенно теперь, когда все трудности были позади и я должна была почитаться счастливейшей женщиной на земле; все это время, говорю я, ум мой пребывал в постоянной тревоге, которая давала о себе знать страшными душевными потрясениями и при каждом случайном повороте судьбы заставляла ожидать чего-либо поистине ужасного. Словом, ни одна гроза не обходилась без того, чтобы я не ожидала, что молния поразит меня прямо в сердце и жар ее растопит саблю (то есть мою душу) в ножнах моей плоти; всякий раз, как бушевала буря, я ожидала, что стены нашего дома обрушатся и погребут меня под собою; и так было со всем. Впрочем, мне, возможно, представится случай вернуться к этому в дальнейшем. Между тем мы, наконец, разрешили все наши финансовые дела. У нас было четыре тысячи фунтов на ежегодные расходы, помимо ювелирных изделий и серебряной посуды, представлявших огромную ценность; и еще я утаила около восьми тысяч фунтов наличными затем, чтобы помочь моим двум дочерям, о которых мне предстоит еще многое рассказать. Итак, уладив дела вышеописанным образом и заполучив себе такого мужа, о каком можно только мечтать, я вновь покинула Англию. Мало того, что я остепенилась вследствие счастливого брака и блистательного - положения, мало того, говорю, что я совершенно отошла от прежней своей веселой, разгульной жизни, я теперь оглядывалась на нее с ужасом и отвращением, которое является непременным спутником, а, вернее, предшественником, истинного раскаяния. Я дивилась подчас своему нынешнему благополучию, и душа моя должна бы, казалось, приходить в умиление при мысли о том, что мне удалось вырваться из объятий преисподней и избегнуть гибели, что подстерегает тех, кто вел жизнь, подобную моей, и рано или поздно почти всегда их настигает; однако так высоко дух мой воспарить еще не мог. Раскаяние, что происходит от сознания бесконечной благодати небесного промысла, меня еще не коснулось; правда, я каялась в своих грехах, но покаяние мое скорее вызывалось страхом возмездия, нежели благодарностью за то, что всевышний пощадил меня и что челн мой после бури благополучно прибило к берегу. Однажды утром, вскоре по прибытии нашем в Гаагу (где мы на некоторое время остановились), супруг мой поздравил меня с получением титула графини/; как он и рассчитывал, графское достоинство было неотъемлемо от поместья, которое должно было к нему перейти. Правда, юридически он им еще не обладал, но это было вопросом времени; между тем, поскольку братья графа все именуются графами, меня величали графиней примерно за три года до того, как этот титул сделался моим по праву. Я была приятно удивлена тем, что это произошло так скоро, но как я ни настаивала, чтобы деньги, которых это стоило, супруг мой взял из моего капитала, он только смеялся в ответ. Итак, я достигла вершины благополучия и славы, меня величали графиней де ***, ибо я неожиданно получила то, к чему тайно стремилась и что, по правде говоря, являлось главной причиной, побудившей меня избрать Голландию нашим местожительством. У меня был полный дом прислуги, я жила в пышности, ранее мне незнакомой, через каждые два слова я слышала: "ваша честь", а на карете моей красовалась корона; между тем, я почти ничего не знала о своей новой родословной. Первым делом муж мой объявил о нашей супружеской связи, якобы начавшейся за одиннадцать лет до нашего нынешнего приезда в Голландию, дабы сын, которого мы покуда оставили в Англии, был признан законным. Добившись этого, он выписал мальчика сюда и определил его воспитываться вместе с прочими его детьми. Он дал знать в Нимвеген (где его Дети - два сына и дочь - воспитывались у родственников), что он вернулся из Англии и. прибыл с женой в Гаагу, где намерен провести некоторое время и куда просил приехать своих двух сыновей, что и было исполнено; я встретила их со всей нежностью новоявленной матушки, каковою якобы являлась еще тогда, когда им было всего по два-три года. Делать вид,