недвусмысленно дала понять, что  не  стремлюсь  к  ее  раскрытию.
Поэтому  она  употребила  все  силы  на   то,   чтобы   разубедить   девицу.
Доказательства, - какие та  приводила,  сказала  она,  недостаточно  весомы;
кроме того, со стороны ее собеседницы весьма невежливо  на  основании  этих,
ничем не подкрепленных доказательств посягать на родство  с  лицом,  стоящим
намного выше ее; проживавшая у нее (у квакерши) в  доме  миледи,  продолжала
она, никогда бы не  унизилась  до  притворства,  и  поэтому  она  (квакерша)
никогда не поверит, чтобы я отреклась от родной  дочери;  а  если  бы  я  по
каким-либо причинам, даже будучи ее матерью на самом деле,  не  хотела  того
признавать, то уж, наверное, позаботилась  бы  ее  обеспечить,  ибо  обладаю
достаточными для того средствами. Поскольку, выслушав историю леди  Роксаны,
продолжала квакерша, я никоим  образом  не  признала  в  ней  себя  в  даже,
напротив, всячески  осуждала  ту  мнимую  леди,  величая  ее  самозванкой  и
женщиной легкого поведения, то, разумеется, я ни за что  не  согласилась  бы
присвоить себе имя особы, столь справедливо мною порицаемой.
     К тому же, сказала она, ее жилица (то есть я)  называет  себя  леди  по
праву, ибо является законной женой баронета, о чем ей, квакерше,  достоверно
известно, а следовательно, я так же далека от описанной этой девицей  особы,
как небо от земли. Есть еще одно обстоятельство, заявила  квакерша,  которое
делает маловероятным ее предположение. "Ты разве не видишь, - сказала она, -
что ваши года не сходятся? Ведь ты сама  говоришь,  что  тебе  уже  двадцать
пятый год и что ты  -  младшая  из  трех  детей  твоей  родительницы;  таким
образом, по твоему рассказу, твоей матушке должно быть по  крайней  мере  за
сорок, а дама, которую ты принимаешь за свою мать, как ты видишь сама, да  и
как видно всякому, еще; очень молода и уж, конечно, ей нет и сорока {128}; к
тому же она оттого и поехала в деревню, что ожидает ребенка; так что, нет, я
никак не могу допустить даже мысли о  том,  чтобы  ты  была  права  в  своем
предположении; и если мне позволено дать совет, то я на твоем месте выкинула
бы из головы эту мысль, как совершенно  невероятную,  ибо  вся  эта  история
только огорчает тебя и приводит разум твой в расстройство. А ты, я это  ясно
вижу, - прибавила она, - ты просто не в себе.
     Но все это было ни к чему; ей надобно было  меня  видеть,  и  все  тут;
однако квакерша твердо стояла на своем, говоря, что ничего больше  не  имеет
обо мне сообщить; когда же та продолжала упорствовать, квакерша сделала вид,
что оскорблена тем, что ее словам не дают веры, и прибавила, что если бы она
и знала, куда я уехала, она все равно, не имея на то моего  распоряжения,  -
ей бы не открыла. "Однако, поскольку она не почла за нужное известить меня о
том, куда едет, - сказала квакерша, - я полагаю, что  ей  не  угодно,  чтобы
люди знали о ее местопребывании". С этими словами она встала, тем самым  дав
гостье понять, что той пора убираться, почти столь  же  ясно,  как  если  бы
указала на дверь.
     Девица, впрочем, не приняла доводов квакерши, сказав, что, конечно,  не
может рассчитывать на то, чтобы та (то есть квакерша) тронулась ее печальной
историей и не претендует на ее сочувствие. Единственное, о чем  она  жалеет,
продолжала она, это, что в свое первое  посещение,  когда  она  оказалась  в
одной со мной комнате, она не попыталась поговорить со мною  наедине,  и  не
пала к моим ногам, чтобы вымолить у меня то, в чем мое материнское сердце не
могло бы ей отказать; впрочем, пусть она и упустила один случай,  она  будет
дожидаться другого; из ее (то есть квакерши)  слов  она  поняла,  что  я  не
покинула этот дом окончательно, а просто,  по-видимому,  выехала  в  деревню
подышать воздухом; и отныне она намерена,  объявила  она,  отправиться,  как
странствующий рыцарь, на мои розыски; она объедет, все места,  куда  принято
выезжать для отдыха в нашем королевстве, а если понадобится, и всю Голландию
и в конце концов меня разыщет; ибо она не сомневается,  что  представит  мне
самые убедительные доказательства того, что она  моя  родная  дочь;  она  не
сомневается, сказала она, что я чувствительна и мягкосердечна, и не  дам  ей
погибнуть, после того, как уверюсь, что она плоть от моей плоти; говоря же о
том, что объездит все целебные воды  Англии,  она  тут  же  их  перечислила,
начиная с Тэнбриджа, то есть, с того самого места, куда я поехала, и, назвав
затем Эпсом, Нортхолл, Барнет, Ньюмаркет, Бери и, наконец, Бат {129}, ушла.
     Верная моя рачительница не преминула тотчас мне обо всем этом отписать;
однако, будучи женщиной не только доброй, но и тонкой, она сообразила,  что,
независимо от того, подлинная ли эта история или  вымышленная,  быть  может,
нет смысла извещать о ней моего мужа; поскольку ей было  неизвестно,  кем  я
была - или слыла - прежде и есть ли во всем этом хоть крупица истины или все
- чистый вымысел, она рассудила, что так или иначе здесь, возможно,  кроетcя
какая-то тайна, и посвящать в нее мужа или нет, следует  решать  мне  самой;
если же здесь никакой тайны нет, то все это с таким же успехом  можно  будет
рассказать и позже; ей же, рассудила  она,  во  всяком  случае,  не  следует
вмешиваться и без спросу  делать  мои  обстоятельства  всеобщим  достоянием.
Благоразумные меры, какие она приняла вследствие этих рассуждений, не только
свидетельствовали о ее  несравненной  доброте,  но  также  оказались  весьма
уместными; ибо очень даже могло случиться, что ее письмо принесли бы мне при
посторонних, и хоть мой муж не стал бы вскрывать его сам, однако, если бы  я
утаила от него содержание полученного письма,  -  притом,  что  я  всегда  с
такой, казалось бы, откровенностью делилась с ним всеми моими делами, -  это
выглядело бы по меньшей мере странно.
     Итак, руководствуясь мудрой предусмотрительностью, моя добрая  квакерша
сообщила мне в нескольких  словах,  что  дерзкая  девица,  как  и  следовало
ожидать, вновь к ней заявилась; и что, по ее мнению, было бы  неплохо,  если
бы я могла отпустить Черри (имея в виду Эми), ибо для той нашлось бы дело  в
городе.
     Так случилось, что письмо это было адресовано самой Эми, а  не  послано
тем способом, о котором мы было условились вначале; впрочем,  оно  попало  в
конце концов в мои руки; как оно меня ни встревожило, я тем не менее из него
не вывела, что мне угрожал визит этого несносного существа, вследствие  чего
подвергла себя величайшему риску, ибо, полагая себя в такой же  безопасности
от нескромных взоров в Тэйбридже, как если бы я была в Вене {130}, отпустила
Эми лишь через две недели после получения письма.
     Но попечениями  моего  верного  агента  (каковым  и  сделалась  в  силу
собственной прозорливости квакерша), итак, говорю, единственно благодаря  ее
попечениям я избежала страшной опасности, меж тем как сама и пальцем о палец
не ударила для  своего  спасения;  квакерша,  видя,  что  Эми  не  спешит  с
возвращением и не зная, как скоро эта отчаянная голова (моя девица) пустится
в задуманное ею паломничество, послала слугу в дом капитанши, где  проживала
девица, сказать, что ей угодно с нею  поговорить.  Та  ринулась  к  квакерше
тотчас вслед за  ее  посланцем  и  явилась  перед  нею,  так  и  трепеща  от
нетерпения услышать от нее какие-либо новости: миледи (то есть я),  спросила
она, должно быть, прибыла в город?
     Квакерша со всей  осторожностью,  на  какую  была  способна,  дала  той
понять, не прибегая к прямой лжи, что рассчитывает в скором времени получить
от меня известие; затем, как  бы  невзначай,  заговорив  о  целебных  водах,
принялась расхваливать живописные места под Бери, тамошнюю природу, воздух и
красивые холмы под Ньюмаркетом, заметив между прочим,  что,  поскольку  туда
выехал двор, там теперь, должно быть, собралось большое  общество;  из  этих
речей моя девица наконец заключила, что я, вернее всего, поехала  туда,  тем
более, сказала она, что миледи любит общество.
     - Ах, нет, - говорит моя подруга, - ты меня превратно поняла;  я  вовсе
не хотела сказать, будто интересующая тебя особа отправилась именно туда, да
я и сама так не думаю, уверяю тебя.
     На это  девица  улыбнулась  и  сказала,  что,  несмотря  на  ее  слова,
полагает, что я именно там: квакерша же, дабы укрепить  ее  в  этом  мнении,
произнесла тоном весьма суровым: "Истинно говорю тебе, - сказала  она,  -  с
твоей стороны весьма дурно постоянно всех в чем-то подозревать и  никому  не
верить. Со всей серьезностью говорю тебе, что не думаю,  чтобы  они  поехали
туда; так что если ты туда поедешь и, как  окажется,  понапрасну,  пеняй  на
себя и не говори, что я тебя обманула". Она прекрасно  понимала,  что  таким
образом ей удалось всего лишь поколебать девицу  в  ее  уверенности,  но  не
уничтожить  ее  подозрений;  главное  же,   она   продержала   ее   в   этой
неопределенности до приезда Эми.
     Приехав в город и услыхав рассказ квакерши, Эми  всполошилась  и  нашла
способ меня обо всем известить; при этом она  дала  мне  знать,  что  девица
наверняка поедет первым делом не в Тэнбридж, а  либо  в  Ньюмаркет,  либо  в
Бери.
     Однако все это  чрезвычайно  меня  тревожило;  ибо,  коли  та  решилась
разыскивать меня по всей стране, я уже нигде, пусть даже в самой  Голландии,
не могу чувствовать себя в безопасности. Так что я просто не знала, что  мне
делать, и к каждой моей радости примешивалась горечь  -  ведь  эта  девчонка
преследовала меня всюду, а мысль о ней витала надо мной, как злой дух.
     Меж тем Эми из-за нее сделалась как помешанная; попасться ей на глаза в
доме квакерши она боялась хуже смерти бесчетное число раз наведывалась она и
в Спитлфилдс, где та иногда бывала, и на ее прежнюю  квартиру,  но  все  без
толку. Наконец она приняла безумное решение отправиться прямо в  Редрифф,  в
дом капитана и там с нею переговорить. Это был  безумный  шаг,  вне  всякого
сомнения; но Эми и сама признавала, что помешалась, и поэтому, что бы она ни
предприняла, все было бы безумием. Ибо, если бы Эми застала ее  в  Редриффе,
она (моя девица) тотчас заключила бы, что квакерша известила  ее  (Эми)  обо
всем и что мы, короче, все заодно, как  она  то  и  думала.  Однако  события
сложились несколько удачнее, чем мы ожидали: выходя из  кареты  у  Тауэрской
верфи, с тем чтобы переправиться на тот берег, она повстречала  мою  девицу,
которая только что прибыла из Редриффа водой {131}. Они встретились лицом  к
лицу, так что Эми не могла прикинуться, будто ее не узнала, тем  более,  что
сама первая на нее взглянула: отвернув от нее свое лицо  с  презрением,  Эми
сделала вид, будто намерена пройти мимо; девица,  однако,  остановилась,  и,
начав со всевозможных учтивостей, заговорила первая.
     Эми отвечала  ей  холодно  и  даже  с  сердцем;  после  того,  как  они
обменялись несколькими словами на улице, девица сказала, что госпожа Эми как
будто на нее сердита и даже не желает с нею разговаривать. "Как же вы можете
думать, - отвечает на это Эми, - что я захочу с  вами  говорить,  когда  вы,
после всего, что я для вас сделала, так дурно со мной поступили?" Девица же,
пропустив слова Эми мимо ушей, продолжала: "Я как раз ехала,  чтобы  нанести
вам визит", - сказала она. "Нанести мне визит? - воскликнула Эми, -  что  вы
имеете в виду?" "Да только то, - отвечает девица с некоторою развязностью, -
что собиралась приехать к вам, туда, где вы живете".
     Эми была взбешена до последней степени, но решила, что сейчас не  время
показывать той свое раздражение, ибо в душе  своей  она  вынашивала  гораздо
более жестокий замысел; об этом ее роковом замысле я узнала лишь после  того
как он был приведен в исполнение, ибо Эми не смела поделиться  им  со  мною.
Поскольку я строго-настрого  заказала,  чтобы  та  и  волоска  ее  не  смела
коснуться. Эми решилась принять свои меры, более не советуясь о том со мною.
     Итак, лелея свой замысел, Эми скрыла, сколько могла, свое  раздражение,
и отвечала ей со всей  учтивостью;  когда  же  та  сказала,  что  собиралась
навестить ее в ее доме, Эми молча улыбнулась,  -  а  затем  крикнула  лодку,
чтобы ехать в Гринвич {132}; поскольку та собиралась ее  проведать,  сказала
она, почему бы им не сесть в лодку вместе? Она (Эми) как  раз  собиралась  к
себе домой и у нее там никого сейчас нет.
     Все это Эми проделала с такой невозмутимостью,  что  девица  совершенно
растерялась и не знала, что сказать; но  чем  она  была  нерешительнее,  тем
настойчивее Эми приглашала ее к себе: становясь с  каждым  словом  любезнее,
Эми, наконец, предложила ей, если та не хочет к ней заходить, прокатиться  с
нею, обещав оплатить лодку на обратный путь; словом она убедила ее  сесть  с
нею в лодку и повезла ее в Гринвич.
     В Гринвиче у Эми, разумеется, дел было не больше,  чем  у  меня,  иначе
говоря, - никаких; да она туда и не собиралась; но дерзость  и  назойливость
моей девицы не давали нам покою; я же была совершенно, как затравленная.
     В лодке  Эми  принялась  упрекать  ее  в  неблагодарности  и  грубости,
напомнив ей, сколько она для нее  сделала  и  как  она  была  к  ней  всегда
неизменно добра. Что она этим выиграла, спрашивала Эми,  и  чего  добивается
такими своими поступками? Затем она  перевела  разговор  на  меня,  на  леди
Роксану. Эми всячески вышучивала девицу и, подтрунивая  над  нею,  спросила,
обнаружила ли та свою леди Роксану или нет.
     Однако ответ девицы поразил Эми и  привел  ее  в  ярость.  Та  спокойно
поблагодарила ее за все, что она для нее сделала, но тут же  прибавила,  что
она не такая дурочка, как думают, и прекрасно знает,  что  она  (Эми)  всего
лишь выполняла поручения ее (девицыной  то  есть)  матушки,  которой  она  и
обязана благодарностью за все. Она  прекрасно  знает,  продолжала  она,  кто
такая она (Эми) и кому служит. Нет, сказала девица, негоже смешивать  орудие
с тем, в чьих оно  находится  руках,  и  она  не  чувствует  себя  обязанной
благодарностью той,  что  всего  лишь  исполняла  волю  своей  госпожи.  Она
прекрасно знает леди *** (здесь она назвала фамилию моего теперешнего мужа),
продолжала она, и предоставляет собеседнице судить из этого, удалось  ли  ей
выяснить, кто ее матушка.
     Услышав все эти речи, Эми от души пожелала, чтобы девица  очутилась  на
самом дне Темзы: рассказывая мне обо всем, она клялась, что, кабы не  гребцы
и кабы не люди на берегу, она непременно тогда же и бросила бы  ее  в  воду.
Когда она рассказала мне всю эту историю, я пришла  в  крайнее  расстройство
чувств и подумала, что все это в конце концов приведет  к  моей  гибели;  но
когда Эми заговорила о том, что хотела бросить ее в реку и утопить, я пришла
в ярость, обрушилась на Эми и даже поссорилась с ней.  Эми  пробыла  у  меня
тридцать лет и во всех моих невзгодах показала  себя  таким  верным  другом,
какого вряд ли когда имела женщина, - я имею в виду  ее  верность  мне;  ибо
каким бы грешным существом она  ни  была,  мне  она  всегда  была  преданным
другом; и даже это ее бешенство было вызвано заботой обо мне и боязнью,  как
бы я не попала в беду.
     Но так или иначе, я не могла равнодушно слышать о  ее  намерении  убить
бедную девочку и, придя в неистовство, встала и велела ей убираться  с  глаз
долой и больше никогда не  появляться  в  моем  доме:  слишком  долго  я  ее
терпела, сказала я, и не желаю ее больше видеть. Я и раньше говорила ей, что
она убийца, кровожадная тварь; ведь ей известно, что мне одна  мысль  о  том
нестерпима, тем более - разговоры: свет не видывал такой наглости,  как  она
только смеет предлагать мне такое? Ведь ей-то прекрасно известно,  что  я  в
самом деле мать этой девушки, что это мое родное дитя! Исполни она  то,  что
задумала, сказала я, она  совершила  бы  величайший  грех,  но,  видно,  она
полагает меня в десять раз греховнее, чем она сама,  коли  рассчитывает  при
этом еще и на мое согласие: моя дочь совершенно права, сказала я, мне  не  в
чем ее укорять, и одна лишь порочность моей  жизни  вынуждает  меня  от  нее
скрываться; но я ни за что не стала бы убивать свое  дитя,  пусть  даже  мне
пришлось бы из-за нее погибнуть самой. Эми мне отвечала  в  довольно  резком
тоне.
     - Ах, не стали бы? - сказала она.  -  Ну,  а  я  непременно  так  бы  и
сделала, был бы только случай!
     На это-то я и велела ей убираться с глаз долой и  вообще  покинуть  мой
дом; дело зашло так далеко, что Эми, собрав  пожитки,  пошла  прочь  и,  как
будто, навсегда. Но об этом в своем месте; а сейчас  я  должна  вернуться  к
рассказу о ее поездке с моей дочерью в Гринвич.
     Всю дорогу они  спорили  и  ссорились;  девушка  упорствовала  в  своем
убеждении, что я ее мать,  и  рассказала  Эми  всю  историю  моей  жизни  на
Пел-Мел, и не только ту часть  ее,  свидетельницей  какой  она  была,  но  и
последующую, когда ее рассчитали; более того, она не только знала,  кто  мой
муж, но и где он жил прежде, а именно - во Франции, в  Руане.  О  Париже,  а
также о месте, где мы намеревались поселиться теперь, то есть  о  Нимвегене,
она не знала ничего; однако если она не разыщет меня вдесь, сказала она Эми,
то последует за мною в Голландию.
     Они вышли в Гринвиче, и Эми повела ее в парк,  где  они  гуляли  больше
двух часов, причем в самых отдаленных и глухих его  закоулках:  Эми  выбрала
эти места оттого, что разговор у них был бурный и прохожие  могли  заметить,
что они ссорятся.
     Так они шли, покуда не очутились в зарослях, что в южном  конце  парка;
заметив, что Эми ведет ее туда, в лес, девушка остановилась и объявила,  что
не хочет забираться в чащу и дальше не пойдет.
     Эми с улыбкой спросила ее, в чем дело. Та резко ответила, что не знает,
где они находятся, куда ее заводят и, словом,  что  дальше  она  не  пойдет,
после чего без дальнейших церемоний поворачивается спиной к  Эми  и  быстрым
шагом идет от нее прочь. Эми выразила удивление и пошла вслед за ней;  когда
она окликнула ее, та остановилась, и Эми, догнав ее, спросила, что  все  это
значит?
     Девица дерзко отвечала, что - почем знать? - быть может,  Эми  намерена
ее убить. Коротко говоря, она ей  не  доверяет,  сказала  девица,  и  больше
никогда и никуда с ней не пойдет.
     Эми была сильно  раздосадована,  однако,  -  хоть  и  не  без  труда  -
сдержалась: иначе ведь все пошло бы прахом;  она  стала  вышучивать  нелепые
подозрения девушки, сказав, что той нечего ее бояться, что она  не  намерена
причинить ей вреда, а, напротив, могла бы сделать ей много добра, если бы та
того  пожелала;  но  поскольку  та  так  капризна  и  переменчива  в   своих
настроениях, то пусть себя больше не утруждает, ибо она (Эми) никогда больше
не пустит ее себе на глаза: таким образом, заключила она, та  будет  повинна
не только в собственной погибели, но и в погибели своих брата и сестры.
     После этих слов девица немного поумерила  свой  пыл;  за  себя  она  не
боится, сказала она, на ее долю выпало довольно всякого и она  готова  вновь
искать свое счастье; однако было бы весьма несправедливо,  чтобы  из-за  нее
пострадали ее брат  и  сестра,  сказала  она  и  прибавила  несколько  слов,
исполненных должного чувства. Эми сказала, что в этом деле  все  зависит  от
нее самой, и советовала ей как следует  обо  всем  подумать;  она  же,  Эми,
намеревалась помочь им всем, но поскольку с нею  так  обходятся,  не  станет
больше ничего делать ни для одного из них. В заключение Эми сказала, что той
нечего бояться ее общества, ибо  она,  Эми,  с  нею  больше  не  встретится.
Последнее, между  прочим,  оказалось  неправдой,  ибо  после  этой  прогулки
девица, на свою беду, все же отважилась еще раз встретиться с Эми  -  но  об
этом я расскажу, отдельно.
     Дальнейшая беседа, впрочем, продолжалась в более спокойном тоне, и  Эми
привела девицу в дом в Гринвиче, где у нее были  знакомые,  и  под  каким-то
предлогом оставив мою дочь на время одну, переговорила с  обитателями  дома,
прося  их  подтвердить,  если  придется,  что  она  здесь  проживает;  затем
возвратившись к своей гостье, объявила ей, что это и есть дом, в котором она
арендует комнаты и что здесь она может ее найти, если ей будет угодно,  либо
прислать кого-нибудь с  поручением  к  ней.  На  этом  Эми  распростилась  с
девчонкой и таким образом от нее избавилась; затем, кликнув наемную  карету,
отправилась в Лондон; девица же, спустившись к набережной, села в лодку.
     Встреча эта, впрочем, не привела к цели, которой Эми добивалась, ибо ей
не удалось  отговорить  девицу  от  ее  намерения  меня  разыскать;  и  хоть
неутомимый мой друг квакерша водила ее за нос в  течение  трех  или  четырех
дней, сведения, которые от, нее поступали, заставили меня решиться  покинуть
Тэнбридж. Но куда двинуться, я не знала;  в  конце  концов,  я  переехала  в
небольшую деревню на опушке Эппингского леса под  названием  Вудфорд  {133},
арендовала комнаты в частном  доме  и  там  прожила  около  шести  недель  в
надежде, что, отчаявшись меня найти, моя девица к этому времени бросит  свои
розыски.
     "Здесь я получила от моей верной квакерши отчет; в нем говорилось,  что
девица и в самом деле наведывалась в Тэнбридж, разыскала дом,  в  котором  я
там жила, и в самых горестных тонах поведала его  обитателям  свою  историю;
затем последовала в  Лондон,  куда  мы,  по  ее  мнению,  удалились:  однако
квакерша заверила ее, что ей ничего не  известно  о  наших  передвижениях  -
кстати, это была  истинная  правда.  В  заключение  квакерша  советовала  ей
угомониться и перестать выслеживать, точно воров, людей с таким положением в
обществе, как наше; раз я не проявляю желания ее видеть,  говорила  она,  то
никакие силы не вынудят меня к такой  встрече;  между  тем  ее  назойливость
может лишь окончательно меня рассердить. Такими-то речами  она  пыталась  ее
утихомирить. Мне же она высказала надежду, что эта молодая особа  не  станет
больше причинять мне беспокойства.
     Примерно тогда же Эми и рассказала мне о  своей  поездке  в  Гринвич  и
намерении утопить и убить мою девицу во что бы то ни стало, чем, как  я  уже
говорила, привела меня в неописуемую ярость, и я прогнала ее прочь, так  что
она уехала, даже не соизволивши меня известить, куда или  хотя  бы  в  какую
сторону держит путь. Я же,  по  размышлении,  поняла,  что  отныне  лишилась
помощницы и наперсницы, и что, не считая моего друга  квакерши,  мне  не  от
кого теперь получать сведения: так что я была в большой тревоге.
     День за днем я ждала и гадала, все еще надеясь,  что  Эми  одумается  и
вернется, или хотя бы подаст о себе какую-нибудь весточку; но прошло  десять
дней, а от нее - ни слуху, ни духу. Я вся извелась и не знала покоя ни днем,
ни ночью. Что мне было делать? Ехать в город, к квакерше я не  смела,  боясь
нарваться на это несносное существо, мою дочь;  с  другой  стороны,  живя  в
деревне, я была от всего отрезана и не  знала,  что  происходит;  наконец  я
надумала попросить мужа послать карету за квакершей, сказав,  что  очень  по
ней соскучилась.
     Когда она приехала, я не смела ее ни о чем расспрашивать  и  не  знала,
как подступиться; но она сама тотчас принялась мне рассказывать, что девушка
приходила к ней три или четыре раза, пытаясь узнать что-либо  обо  мне;  она
так  ей  досаждала,  что  квакерша  в  конце  концов  даже  немного  на  нее
рассердилась и прямо ей сказала, чтобы та не пыталась меня разыскать при  ее
(квакерши) посредстве, ибо даже если бы она что и знала, то не стала  бы  ей
рассказывать; после чего та на некоторое время оставила ее в покое.  Однако,
продолжала квакерша, я поступила  неосторожно,  послав  за  нею  собственную
карету, ибо у нее есть основания думать, что она (моя  дочь)  следит  за  ее
дверью днем и ночью: да и  не  только  за  дверью,  а  за  каждым  движением
квакерши, за каждым ее приходом и уходом; ибо девица  была  полна  решимости
меня выследить и не щадила  никаких  усилий  и,  по  мнению  квакерши,  даже
арендовала комнату где то поблизости от ее дома.
     Но у меня едва хватило терпения ее выслушать, так жаждала я расспросить
ее об Эми; когда же она сказала, что ей ничего  о  той  неизвестно,  я  была
совсем сражена. Невозможно и выразить все тревожные мысли, которые одолевали
меня; Главное же - я без  конца  корила  себя  за  опрометчивость,  с  какою
прогнала  столь  верную  душу,  которая  столько  лет  была  мне  не  только
служанкой, но и доверенным  лицом,  и  не  только  доверенным  лицом,  но  и
преданнейшим другом.
     Я не могла также не думать о том, что Эми известны все мои  тайны;  что
она участвовала во всех моих интригах, что во всем, что я делала и  дурного,
и доброго, она принимала самое деятельное участие, и что с моей стороны это,
кроме всего прочего,  весьма  опасный  шаг;  я  обошлась  с  ней  жестоко  и
невеликодушно, тем более, если вспомнить, что все ее вины происходили от  ее
привязанности ко мне и чрезмерной заботы о  моем  благополучии;  теперь  мне
оставалось лишь уповать на то, что эта самая ее любовь ко мне и великодушная
дружба удержат ее от того, чтобы  отплатить  мне  злом  за  то  зло,  что  я
причинила ей: ведь я была целиком в  ее  власти,  и  она  легко  могла  меня
погубить совершенно.
     Все эти мысли смущали меня несказанно, и  я  просто  не  знала,  что  и
предпринять. Я уже стала совсем отчаиваться когда-либо ее увидеть,  ибо  вот
уже более двух недель, как она меня покинула: а поскольку она взяла с  собою
все свои пожитки, а также деньги - а их у нее было немало - то у  нее  и  не
было причин возвращаться; никакого  адреса,  куда  она  переехала,  никакого
намека, в какой части света ее разыскивать, она не оставила. Беспокоило меня
также еще одно обстоятельство, а именно, что мы с  супругом  порешили  щедро
вознаградить Эми, не принимая в расчет тех денег, какие она  могла  отложить
сама; но мы не успели поделиться с нею нашим намерением, так что у Эми. было
еще одной причиной меньше вернуться ко мне.
     Все это  вместе  взятое  -  беспокойство,  причиняемое  мне  девчонкой,
которая шла за мной по пятам, как гончая собака, напавшая на горячий след  и
потом потерявшая его, все это, говорю, вместе с исчезновением Эми  заставило
меня принять решение как можно скорее ехать в Голландию: там, и только  там,
думала я, обрету я желанный покой. И вот однажды я сказала  своему  супругу,
что боюсь, как бы он не рассердился на  меня  за  то,  что  я  ввела  его  в
заблуждение, и что я сама уже начинаю сомневаться, будто забрюхатела: а  раз
так, сказала я, и поскольку вещи наши давно уже уложены и  все  подготовлено
для отъезда в Голландию, то я готова ехать с ним  в  любой  день,  какой  он
назначит.
     Супруг  мой,  которому  было  все  равно,  ехать  ли  или   оставаться,
предоставил все это на мое усмотрение: я  же,  поразмыслив  немного,  начала
собираться к отъезду. Но, увы! - я пребывала в крайней нерешительности.  Без
Эми я была как без рук: она была  моим  управляющим,  она  следила  за  моей
рентой (то есть за процентами с моего капитала), она вела счета,  -  словом,
занималась всеми моими делами: без нее я не могла  ничего  -  ни  ехать,  ни
оставаться.  Меж  тем  в  это  самое  время  случилось  одно   происшествие,
касавшееся до Эми и напугавшее меня так, что я уехала - и притом без нее - в
величайшем смятении и ужасе.
     Я уже рассказывала, как ко мне приезжала квакерша и сообщила,  что  моя
дочь ведет за нею неусыпное наблюдение и что она днем и ночью следит  за  ее
домом. В самом деле, та  приставила  шпиона,  который  так  успешно  за  нею
(квакершею) следил, что она и шагу не могла ступить без того, чтобы  той  не
стало известно.
     Это стало слишком ясно, когда на другое  утро  после  приезда  квакерши
(которую я оставила у себя ночевать),  к  моему  несказанному  удивлению,  у
моего домика остановилась наемная карета, в которой я увидела мою  дочь.  По
счастливому стечению обстоятельств - хоть во всем  прочем  они  складывались
весьма для меня несчастливо - муж в то самое утро велел  заложить  карету  и
укатил в Лондон. Что до меня, то я не знаю, как только у меня душа  с  телом
не рассталась; я так была поражена, что не знала, ни  что  сказать,  ни  как
поступить.
     Находчивая квакерша, однако, сохранила присутствие духа и спросила, нет
ли у меня знакомых среди соседей. Я ответила ей, что да, совсем рядом  живет
дама, с которой я сдружилась и была на короткой ноге. "Да, но можешь ли ты к
ней проникнуть, не выходя на улицу, задами?" - спрашивает квакерша. В  нашем
доме и в  самом  деле  была  дверь,  выходящая  в  сад,  которою  мы  обычно
пользовались. "Отлично, - говорит моя квакерша, - выйди в таком случае через
эту дверь и отправляйся к своей приятельнице, остальное же предоставь  мне".
Я тотчас выбежала, сказала соседке (ибо мы в самом деле были очень коротки),
что я сегодня вдовствую, поскольку муж мой уехал в Лондон, и что я пришла  к
ней не просто с визитом, а на целый день, так как к  моей  хозяйке  приехали
какие-то люди из Лондона. Итак, сочинив эту правдоподобную ложь, я  извлекла
из сумки, которую принесла с собой, рукоделие, говоря, что не намерена целый
день сидеть сложа руки.
     В то время как я вышла в одну дверь, мой друг квакерша подошла к другой
- встречать незваную гостью. Девица  моя  без  дальних  церемоний  приказала
кучеру позвонить у ворот, а сама меж тем  выходит  и  направляется  к  двери
дома; одна из деревенских девушек (прислуживавших в доме, ибо моим служанкам
квакерша запретила выходить) открывает дверь. Гостья  объявляет,  что  хочет
видеть госпожу такую-то, называя мою квакершу, и служанка просит ее войти  в
дом. Затем квакерша, видя, что отступление бесполезно, тотчас направляется к
ней, придав,  однако,  своему  лицу  выражение  самое  суровое,  а  так  как
серьезность ей была свойственна, то ей это вполне удалось.
     Войдя в небольшую гостиную, куда к этому времени  мою  девицу  провели,
она хранила суровое выражение лица, но не проронила ни слова; дочь моя  тоже
заговорила не сразу. Наконец, она прервала молчание.
     - Надеюсь вы меня узнаете, сударыня? - спросила она.
     - Да, - говорит квакерша, - я тебя знаю.
     И в таком-то духе они продолжали свой диалог.
     Девица: Следовательно, вам  также  известно,  по  какому  делу  я  сюда
прибыла?
     Квакерша: Отнюдь нет, я не знаю, какое у тебя может быть ко  мне  здесь
дело.
     Девица: По правде сказать, дело мое касается в основном не вас.
     Квакерша: Зачем же ты тогда выбралась так далеко для встречи со мною?
     Девица: Вы знаете, кого я ищу. (Здесь девица заплакала.)
     Квакерша: Зачем же ты следуешь за мною, когда я, как тебе известно,  не
раз говорила, что знать не знаю, где она?
     Девица: Я надеялась, что вы все же знаете.
     Квакерша: Следовательно, ты надеялась, что я говорила неправду,  а  это
грешно.
     Девица: Я уверена, что она находится в этом доме.
     Квакерша: Если ты так полагаешь, можешь спросить обитателей дома. Итак,
ко мне у тебя больше никаких дел нет. Прощай. (Делает движение к дверям).
     Девица: Я не хотела бы показаться неучтивой. Позвольте мне  ее  видеть,
умоляю вас!
     Квакерша: Я здесь в гостях у своих друзей  и  с  твоей  стороны  совсем
неучтиво меня преследовать.
     Девица: Я приехала в надежде добиться окончательного решения  в  важном
для меня деле, о котором вы знаете.
     Квакерша: Ты  приехала  сюда  совершенно  понапрасну,  говорю  я;  и  я
посоветовала бы тебе ехать назад и успокоиться; я  намерена  держать  слово,
которое я тебе дала, - не принимать никакого участия в  этом  деле  и,  даже
если мне что станет известно, не давать тебе об  этом  отчета  -  разве  что
получу особое на то распоряжение от миледи ***.
     Девица: Кабы вы знали, в каком я горе, вы не были  бы  так  жестоки  ко
мне!
     Квакерша: Ты мне рассказывала свою историю и, по моему мнению, было  бы
большей жестокостью сказать  тебе,  где  она,  чем  не  говорить;  ибо  она,
насколько я понимаю, не желает тебя видеть  и  отрицает,  что  ты  ее  дочь.
Неужели ты будешь настаивать, чтобы, чужие люди признали тебя родной?
     Девица: Ах, если бы мне только с нею поговорить! Я бы доказала ей  наше
родство, и она бы не могла его отрицать.
     Квакерша:  Да,  но,  насколько  я  понимаю,  тебе  с  ней  не   удастся
поговорить.
     Девица: Я надеюсь, что вы скажете, мне, здесь ли  она.  Мне  достоверно
известно, что вы сюда приехали повидаться с нею  и  что  она  сама  за  вами
прислала.
     Квакерша: Удивляюсь, как это тебе может быть достоверно известно.  Если
я приехала повидаться с нею, значит ты ошиблась домом, ибо, уверяю  тебя,  в
этом доме ее нет.
     Девица стояла на  своем  с  величайшим  упорством  и  при  этом  горько
плакала,  так  что  сердце  моей  бедной  квакерши  даже  смягчилось  и  она
уговаривала меня подумать, и, если только это возможно, встретиться с нею  и
ее выслушать; это, впрочем, было потом. Возвращаюсь к их разговору.
     Квакерша долго с нею возилась; та стала говорить, что отправит карету в
Лондон, а сама заночует где-нибудь в деревне.  Квакерша  понимала,  что  это
было бы чрезвычайно для меня неудобно, но не смела и слова сказать; но вдруг
ее осенила дерзкая мысль, и она решилась на рискованный шаг,  который,  если
бы не достиг желаемого ею результата, оказался бы весьма опасным.
     Она сказала ей, что отправить карету назад она  вольна,  но  что  найти
пристанище в деревне ей вряд ли удастся; но поскольку она приехала в  место,
где у нее нет никого знакомых, она, квакерша, готова  оказать  ей  дружескую
помощь и спросит хозяев дома, нет ли у них свободной комнаты, в  которой  та
могла бы переночевать; иначе, если она отпустит карету и не найдет  ночлега,
неизвестно, как она доберется до Лондона.
     Это был шаг хитроумный, хоть и опасный, однако он  удался  вполне,  ибо
совсем сбил девицу с толку, и она решила, что меня и в самом деле здесь нет:
иначе, рассудила она, квакерша не предложила бы ей здесь заночевать; так что
она со временем отказалась от мысли остаться в этой деревне и сказала - нет,
раз так, то она сегодня же вернется, но через два-три дня опять сюда приедет
и обшарит все окрестности, даже если ей придется на это потратить неделю или
две; словом, заключила она, в Англии ли я или в Голландии, а  она  меня  все
равно разыщет!
     - В таком случае, - заметила ей  на  это  квакерша,  -  ты  из-за  меня
потерпишь изрядный убыток.
     - Как так? - спрашивает девица.
     - Да ведь если ты будешь следовать за мною, куда бы я  ни  поехала,  ты
потратишь много денег и только понапрасну будешь беспокоить людей. -
     - А, может, не понапрасну, - говорит та.
     - Уверяю тебя, что понапрасну, - говорит квакерша. - Ибо цели своей  ты
не достигнешь все равно. Мне же, видно, придется сидеть  дома  и  никуда  не
выходить, чтобы избавить тебя от излишних трат и путешествий.
     На это девица ответила, что постарается ее тревожить как можно, меньше;
но что иногда ей придется ее беспокоить, и она надеется, что та ее  простит.
Моя квакерша на это сказала, что еще охотнее простила  бы  ее,  если  бы  та
воздержалась от посещений; и еще раз заверила ее, что через  нее  та  ничего
обо мне не узнает.
     Девица опять в слезы; однако, успокоившись через некоторое  время,  она
сказала, что та ошибается; и что ей (квакерше) следует остерегаться, ибо она
- вольно или невольно - все же кое-какие сведения обо мне ей дает; так,  она
не жалеет о своей поездке сюда, ибо если меня и нет в этом доме, то я должна
быть где-то поблизости; и если я  вовремя  не  перееду,  она  меня  разыщет.
"Отлично, - говорит моя квакерша, - следовательно, если эта особа не  желает
тебя видеть, ты даешь мне возможность ее предупредить,  дабы  она  могла  не
попадаться тебе на глаза".
     На это девица  пришла  в  ярость  и  сказала  ей,  что,  если  та  меня
предупредит, она, квакерша, будет проклята, и она, и  ее  дети,  и  призвала
такие страсти на ее голову, что  бедная  мягкосердечная  квакерша  пришла  в
неизъяснимый ужас и была в таком расстройстве  чувств,  в  каком  я  никогда
прежде ее не видела; так что она решила ехать домой в следующее же  утро,  а
я, которую все это растревожило в десять раз больше, чем ее, думала  и  сама
за нею последовать в Лондон; поразмыслив, впрочем, я решила воздержаться  от
такого шага и только приняла меры к тому, чтобы моя девица, если вновь  сюда
заявится, меня не застала, и  чтобы  никто  ей  не  говорил,  что  я  здесь:
впрочем, она не давала о себе знать довольно, долгое время.
     Я оставалась здесь примерно две недели и все это  время  больше  о  ней
ничего не слышала, и от квакерши не было никаких весточек: но  еще  два  дня
спустя пришло письмо, в котором квакерша намекала,  что  у  нее  есть  нечто
важное мне сообщить, причем такое, чего она не может написать  в  письме,  и
просит меня не полениться и съездить к ней; она советовала мне  подъехать  в
карете к Гудманс-филдс, а затем пешком подойти к черному  ходу  в  ее  доме,
дверь которого будет нарочно для этого оставлена  открытой;  таким  образом,
если известная нам любопытная особа и поставила своего шпиона  стеречь  дом,
она не узнает об моем прибытии.
     Все это время я была  настороже,  и  малейший  пустяк  вызывал  у  меня
тревогу, так что послание квакерши вовсе меня переполошило, и я пребывала  в
великом беспокойстве; но мне никак не удавалось повернуть  дело  так,  чтобы
убедить мужа в необходимости моей  поездки  в  Лондон;  ибо  ему  эти  места
пришлись весьма по душе, и он был склонен, если только я согласна, сказал он
мне, остаться здесь подольше; я написала другу моему квакерше, что  не  могу
покуда выехать в город; к тому же мне претит, писала я,  мысль,  что  я  там
буду под неусыпным надзором шпионов и не посмею  носа  высунуть.  Словом,  я
отложила свою поездку еще на две недели.
     К концу этого срока она написала мне вновь, сообщая, что  за  последнее
время  не  видела  назойливую   особу,   которая   доставила   нам   столько
беспокойства; зато она встретила мою верную Эми, которая сказала ей, что все
эти шесть  недель  она  проплакала,  не  переставая;  затем  она  рассказала
квакерше, сколько неприятностей причиняет мне эта девица и как по ее милости
я вынуждена была переезжать  с  места  на  место,  так  как  та  всюду  меня
преследовала; и в заключение Эми сказала, что, хоть я на  нее  и  сердита  и
весьма жестоко с нею обошлась за то лишь, что она позволила  себе  высказать
свое мнение по  этому  поводу,  все  же  совершенно  необходимо  эту  девицу
обезопасить и убрать с дороги; словом, не испрашивая ни моего разрешения, ни
чьего-либо другого, она примет меры  к  тому,  чтобы  та  никогда  более  не
досаждала ее госпоже (то есть мне); и в самом деле, писала  квакерша,  после
этого разговора с Эми она больше не слыхала ничего о молодой особе; так что,
полагала она, Эми успешно справилась со своей задачей и можно считать, что с
этой историей покончено.
     Эта невинная и благородная душа, олицетворение доброты и мягкосердечия,
в особенности, когда дело касалось до меня, ничего зловещего не усмотрела  в
том, что мне сообщила; она просто решила, что Эми удалось  каким-то  образом
утихомирить девицу и наставить ее на ум, так что та  согласилась  больше  не
досаждать мне своими преследованиями; чуждая всяким  дурным  помыслам  сама,
квакерша не подозревала зла в других и с  великою  радостью  писала  мне  об
этой, по ее мнению, хорошей вести; я-то эту весть приняла совсем по-другому.
     Меня ее письмо сразило, как громом небесным; я вся задрожала с  ног  до
головы и стала метаться  по  комнате,  как  безумная.  Мне  не  с  кем  было
поговорить, и чувства мои рвались наружу, не находя выхода; долгое  время  я
не могла даже рта открыть, так я была убита. Наконец я бросилась на  постель
и закричала: "Помилуй меня, господи, она  убила  мое  дитя!"  Слезы  хлынули
потоком, и целый час или более я громко, не переставая, рыдала.
     К счастью, мой муж был это время на охоте,  так  что,  дав  волю  своим
чувствам в одиночестве, я понемногу начала приходить в себя. Но  как  только
кончились слезы, меня охватила новая  вспышка  ярости  против  Эми;  в  этой
женщине, говорила я себе, сидит тысяча чертей, чудовищ  и  диких  тигров;  я
укоряла ее за то, что, зная, как мне это ненавистно, помня, как  я  сама  ей
все это высказала, и что после стольких лет ее верной службы и дружбы я чуть
ли не в толчки выгнала ее из дома за то  лишь,  что  она  открыла  мне  свой
роковой замысел, она все же привела его в исполнение.
     Вскоре, однако, возвратился мой муж с охоты, и я  постаралась  привести
себя в порядок, дабы скрыть от него мое состояние; но он был  слишком  чуток
ко всему, что касалось до меня, и сразу заметил, что я плакала и что у  меня
на сердце какая-то забота; он настаивал на том, чтобы  я  с  ним  поделилась
своим горем. Я, как бы скрепя сердце, начала ему рассказывать,  говоря,  что
не хотела делиться с ним моим горем не столько от того, что оно так  сильно,
сколько от стыда, что такой пустяк мог так сильно меня расстроить.  Огорчена
же я тем, сказала я, что моя камеристка Эми так и не  возвращается  ко  мне;
что она так дурно обо мне думает, полагая меня столь  злопамятной  и  все  в
таком роде; короче говоря, опрометчиво погорячившись, я лишила  себя  лучшей
служанки, какую видывал свет.
     - Ну что ж, - сказал он, - если это и есть  твоя  беда,  я  думаю,  она
скоро минет: ручаюсь, что не пройдет и недели, как мы  получим  весточку  от
госпожи Эми.
     На том пока и кончилось. Однако не  для  меня;  ибо  я  места  себе  не
находила и пребывала в крайнем страхе; я жаждала что-нибудь  узнать  о  всем
этом деле. Наконец, я отправилась к моему верному и  неизменному  утешителю,
квакерше, которая и пересказала мне все, что знала, несколько подробнее; при
этом добрая, безгрешная квакерша  поздравила  меня  с  избавлением  от  моей
невозможной мучительницы.
     - Все это хорошо, - сказала я, - но только я хотела бы знать, что  меня
от нее избавили, прибегнув к средствам справедливым и благородным; но  я  не
знаю, каким образом Эми этого добилась. А что, как  она  с  ней  разделалась
совсем?
     - Побойся бога! - воскликнула квакерша. - Как только тебе могло такое в
голову прийти? Ну, нет!  Убить  ее?  Эми  говорила  бы  совсем  иначе,  коли
разделалась бы с ней таким путем; уж тут ты можешь быть спокойна, поверь.  У
Эми и в мыслях такого не было, помилуй! - И, слушая  добрую  квакершу,  я  и
сама решила выбросить эти мрачные мысли из головы.
     Но только ничего из этого не вышло; мысли сами так и теснились  в  моей
голове: ни днем, ни ночью я ни о чем другом не могла  думать;  в  душе  моей
царил ужас, а к Эми, на которую я смотрела как на убийцу, я испытывала столь
великое омерзение, что, явись она тогда передо мною, я бы на основании одних
лишь подозрений немедленно отправила ее в Ньюгейт {134}, а  то  и  еще  куда
похуже; право же, я, кажется, была бы способна убить ее своими руками.
     Что до несчастной девицы, то она все время стояла у меня перед глазами;
я ее видела и днем и ночью; теперь, когда она перестала преследовать меня во
плоти, образ ее преследовал мое воображение; оно рисовало ее  мне  в  сотнях
разных положений и поз; во сне ли, наяву, она все время была со мной.  То  я
ее видела с перерезанным горлом; то с  отрубленной  головой  и  проломленным
черепом; то ее тело свисало с чердачной перекладины; то она являлась мне.  в
виде утопленницы, всплывшей на поверхность  огромного  озера  в  Кемберуэлле
{135}. Все эти образы были ужасны; и, что хуже  всего,  я  и  в  самом  деле
ничего не могла об ней узнать: я посылала к жене капитана в Редрифф,  но  та
ответила, что она отправилась к своим родственникам в Спитлфилдс. Я  послала
туда, там сказали, что она, точно, была у  них  три  недели  назад,  но  что
уехала  в  карете  вместе  с  дамой,  которая   ей   все   время   оказывала
покровительство; куда же она уехала, они не знают, ибо та с тех пор у них не
появлялась. Я вновь послала к ним гонца с просьбой описать особу, с  которой
она уехала; описание их было столь исчерпывающим, что не  оставляло  никаких
сомнений: то была Эми, и только она.
     Я снова послала в Спитлфилдс сказать, что госпожа Эми,  с  которой  она
уехала, рассталась с нею часа через два или три и советовала им приняться за
розыски, ибо имела причины  опасаться,  что  ее  убили.  Я  напугала  их  до
невозможности. Они решили, что Эми повезла ее, чтобы вручить  ей  деньги,  к
что когда она от той возвращалась, кто-нибудь последовал за ней, ограбил  ее
и убил.
     Этому я, разумеется, не верила ничуть; что бы с нею  ни  случилось,;  в
этом я не сомневалась, было делом рук Эми  и  что,  короче  говоря,  Эми  ее
убила; тем более, что и сама Эми как в воду канула, и это ее отсутствие лишь
подтверждало ее вину.
     В таком-то состоянии я промаялась больше месяца; но поскольку Эми так и
не появлялась, я решила, что пора наконец привести свои  дела  в  порядок  и
готовиться к отплытию в Голландию; я посвятила в  мои  дела  мою  дорогую  и
верную квакершу и, поставив ее на место Эми,  сделала  ее  своим  доверенным
лицом  в  деловых  предприятиях;  затем,  с  тяжелой  душой  и  с   сердцем,
исполненным горя по моей несчастной девочке, я села на торговое судно, -  не
на то, на котором мы собирались плыть прежде, но и не на  пакетбот  -  и  со
своим супругом, со всем нашим добром  и  прислугою  благополучно  прибыла  в
Голландию.
     Я должна, однако, оговориться, дабы вы не поняли из моих слов, будто  я
посвятила моего друга квакершу в тайны моей прошлой жизни; не сообщила я  ей
также главной моей тайны, а именно, что я в самом деле являлась матерью  той
девушки, иначе говоря, - леди Роксаной; не было никакой нужды открывать  эту
часть дела; я всегда придерживалась правила - без особой надобности  никогда
никому не открывать своих  тайн.  Такая  откровенность  с  моей  стороны  не
послужила бы ни к моей пользе, ни к ее собственной, более того, она могла бы
причинить мне вред; ибо, как ни любила меня квакерша,  -  а  она  явила  мне
достаточно свидетельств своей преданности, - но честность не позволила бы ей
в случае нужды лгать за меня, как то делала Эми;  поэтому  не  было  никаких
оснований сообщать ей о той поре моей жизни; ибо, если бы моя девица или еще
кто-нибудь к ней потом пришел и спросил бы ее напрямик, известно ли ей,  что
я ее мать или нет, или что я и есть та самая леди Роксана, она либо не стала
бы это отрицать, либо отпиралась бы так  неловко,  краснея  и  запинаясь  на
каждом слове, что ни у кого уже не оставалось бы сомнений, и она  выдала  бы
себя с Толовой, а заодно и мою тайну тоже.
     По этой причине, говорю, я не стала открывать ей вещи подобного рода, в
других же отношениях, денежных и деловых, она вполне заменила мне Эми и была
столь же, мне верна, как та, и не менее, чем та, прилежна.
     Но здесь у меня возникла большая  трудность,  и  я  не  знала,  как  ее
преодолеть: кому поручить доставку  очередных  припасов  провизии,  а  также
денег для того дядюшки и другой моей дочери, которые - особенно последняя  -
целиком зависели от моей помощи? Правда, Эми сказала  в  запальчивости,  что
перестанет помогать и, той сестре и бросит ее на произвол судьбы, но это  не
было ни в моей природе, ни в природе самой Эми, и я  вовсе  не  намеревалась
привести ее угрозу в исполнение; поэтому я решила поручить устройство  этого
дела верной квакерше, но  трудность  заключалась  в  том,  как  ей  все  это
объяснить.
     Эми в свое время объявила им всем, что она  не  является  матерью  этих
детей, а всего лишь служанкой, которая отвела их  к  тетке;  что  затем  она
вместе с их матерью уехала в Индию искать счастья, что там им выпала большая
удача и что их матушка очень богата и счастлива; что сама  она  (Эми)  вышла
замуж в Индии, но, овдовев, решила вернуться в Англию; воспользовавшись тем,
их матушка просила разыскать детей и сделать для  них  все  то,  что  Эми  и
сделала; теперь же она  намерена  возвращаться  в  Индию,  сказала  она;  но
матушка поручила ей всех как следует обеспечить; словом, Эми сказала, что ей
поручено каждому  выдать  по  2  000  фунтов  при  условии,  что  они  будут
придерживаться твердых правил и изберут себе достойных супругов, а не первых
попавшихся проходимцев.
     Я решила также вознаградить сверх  всякой  меры  честное  семейство,  в
котором воспитывались мои дети; по моему, поручению Эми  сообщила  им  и  об
этом,  обязав  моих  дочерей  подчиняться  их  распоряжениям  по-прежнему  и
смотреть на этого честного человека как на отца и советника; его же  просила
обращаться с ними, как если бы они и в самом деле были его родными детьми. А
чтобы его как следует  обязать  о  них  заботиться  и,  помимо  того,  желая
обеспечить и ему и жене его спокойную старость за всю их доброту к сироткам,
такую же сумму в 2000 фунтов я закрепила за ними, вернее,  назначила  им  до
конца их жизни ежегодную, ренту с этой суммы  в  120  фунтов  с  тем,  чтобы
основной капитал по их смерти перешел к моим дочерям.  Эми  так  мудро  всем
этим распорядилась,  что  я  была  ею  довольна,  как  никогда.  В  таком-то
положении, оставив моих дочерей на  попечении  доброго  старика,  она  их  и
покинула, чтобы ехать, как они полагали, ко мне в Индию, а  на  самом  деле,
чтобы приготовить все к нашему отъезду в  Голландию;  в  таком-то  положении
находились дела, когда  эта  несчастная  девушка,  о  которой  я  так  много
рассказываю, расстроила все наши планы, и, как вы уже слышали, с  упорством,
какого не удавалось поколебать ни уговорами, ни угрозами, стала преследовать
меня (считая себя моею дочерью) и, как я уже рассказывала,  подвела  меня  к
самому краю пропасти:  по  всей  видимости,  она  бы  в  конце  концов  меня
настигла, если бы Эми в своем неистовстве с ней не разделалась, прибегнув  к
средству, о котором я тогда представления не имела и, словом, полностью  мне
ненавистному.
     Несмотря на все это, однако, я и думать не могла  об  отъезде,  оставив
неоконченным дело по устройству моих детей,  и,  как  грозилась  Эми,  из-за
неразумности одной дочери, обречь на голод другую, не говоря уже о том,  что
не могла отказать добрым старикам  в  обещанном  вознаграждении.  Короче,  я
поручила  завершить  это  дело  моему  верному  другу  квакерше,  которой  я
рассказала ровно столько, сколько было нужно для  того,  чтобы  доверить  ей
исполнить то, что обещала Эми; ей же, квакерше, я  получила  сказать  добрым
старикам лишь то, что может сказать лицо, не связанное со мною  так  близко,
как Эми.
     С этой целью я первым делом вручила ей все деньги; затем послала  ее  к
честному  старику  и  его  жене  и  устроила  их  денежные  дела;  мать   их
воспитанников, находящаяся в Индии, поручила это дело госпоже  Эми,  сказала
она им; но ей (Эми) пришлось возвращаться  в  Индию,  так  и  не  успев,  по
причине упрямого норова старшей дочери, довести дело до конца; поэтому она и
доверила ей (квакерше) все остальное; та же, упрямая девица, так ее обидела,
что она (Эми) уехала, ничего для нее в конце концов не  сделав;  теперь  же,
если можно будет что сделать, то лишь по получении новых указаний из Индии.
     Нечего и говорить о том, как добросовестно исполнила все мои  поручения
мой новый агент - квакерша; сверх же всего, она несколько  раз  принимала  у
себя в доме старика и его жену, а также мою вторую дочь, и таким образом  я,
которая считалась всего лишь постоялицей в этом доме и человеком  совершенно
посторонним, наконец получила возможность взглянуть на  свою  младшую  дочь,
которую видела в последний раз совсем младенцем.
     В тот день, когда я решила с ними встретиться, я одела свое  квакерское
платье и сделалась настолько похожей на квакершу,  что  никто,  увидев  меня
впервые, не мог бы и предположить, что я когда-либо была иной; да и разговор
мой вполне соответствовал моему обличью, ибо я его давно уже усвоила.
     У меня нет  здесь  времени  останавливаться  на  чувствах,  какие  меня
охватили при виде моего ребенка; как я была растрогана; какого  несказанного
усилия мне стойло перебороть в себе желание открыться ей;  как  эта  девушка
оказалась точной копией с меня, но только много красивее; какие у  нее  были
приятные и скромные манеры; как я тут же про себя решила сделать для нее еще
больше, чем собиралась, когда поручила заботу о ней Эми, и так далее.
     Довольно будет здесь заметить, что, устроив все эти дела, я  могла  уже
ступить на корабль, несмотря  на  отсутствие  моей  бывшей  наперсницы  Эми,
которой, впрочем, я оставила кое-какие  распоряжения  на  случай,  если  она
появится, в чем я еще не совсем отчаялась; на  этот  случай  я  просила  мою
добрую квакершу передать ей мою записку, в которой приказывала Эми  оставить
все спитлфилдские дела в ее (квакерши) руках, а самой  отправиться  ко  мне;
последнее, однако, при условии, что  та  предоставит  моему  другу  квакерше
достаточно убедительные доказательства  того,  что  не  убила  мою  дочь;  в
противном, сказала я, случае  я  запрещаю  ей  показываться  мне  на  глаза.
Впрочем, несмотря на это, она впоследствии ко мне приехала, не дав при  этом
моему другу требуемых заверений, и даже не сказав, что собирается ко мне.
     Сейчас я ничего не могу прибавить к тому, что, как уже говорилось выше,
я благополучно прибыла в Голландию с супругом  и  нашим  сыном,  ранее  мною
упомянутым, и зажила со всем великолепием  и  пышностью,  соответствовавшими
нашему положению, о чем я уже говорила.
     Здесь, по прошествии нескольких лет, в  течение  коих  я  процветала  и
наружно благоденствовала, меня постигла целая  череда  страшных  бедствий  и
меня, и Эми! Гнев небесный обрушился на нас в конце концов за зло, какое  мы
обе причинили бедной девушке, и я впала в такое ничтожество,  что  раскаяние
мое казалось лишь следствием несчастий, точно  так  же,  как  несчастия  эти
являлись следствием моих преступлений.


        ПРИЛОЖЕНИЯ

                             А. А. Елистратова

        ПОСЛЕДНИЙ РОМАН ДЕФО

        1

     По словам авторитетного исследователя  Дефо,  Джеймса  Сузерленда,  для
современного  читателя  XX  в.  семь  восьмых  литературного  наследия  Дефо
"безнадежно  скрыты  под  волнами",  подобно  подводной  части   гигантского
айсберга {James Sutherland. Defoe. London, Longmans, Green and C<sup>o</sup>., 1956, p.
6.}. Говоря это, Сузерленд имеет  в  виду  главным  образом  так  называемые
"смешанные" сочинения  Дефо  -  его  многочисленные  памфлеты,  сенсационные
отчеты  о  появлении  "доподлинных"  привидении,   о   небывалых   бурях   и
землетрясениях, политические прогнозы, экономические проекты и т.  д.  Но  в
известной  мере  метафора  Сузерленда  применима  и  к   посмертной   судьбе
последнего романа Дефо. Хотя "Роксана" и переиздается в наше время в странах
английского языка, она все  же  заслонена  тенью  "Робинзона  Крузо".  Нашим
читателям этот роман до сих пор почти неизвестен. А между тем  эта  книга  -
последнее крупное беллетристическое произведение Дефо - не только выделяется
среди других его романов, во многом отличаясь от них глубиной  самораскрытия
главного  характера  и  трагической  напряженностью   сюжета,   но,   будучи
поставлена в связь с общими процессами развития европейской литературы XVIII
в.,  может  рассматриваться  как  один  из  первых  и   притом   чрезвычайно
оригинальных образцов психологического романа нового времени.
     "Счастливая куртизанка, или история жизни и всевозможных  превратностей
судьбы мадемуазель де Бело, впоследствии именуемой графиней де  Винтельсгейм
Германской, известной во времена Карла II под именем леди Роксаны"  вышла  в
свет в 1724 г., когда автору было уже около шестидесяти четырех лет.  Позади
была долгая, трудная, полная тяжких испытаний и стремительных взлетов жизнь,
которую сам Дефо характеризовал как годы, "проведенные в самых  бедственных,
скитальческих и горестных  обстоятельствах,  в  какие  приходилось  попадать
человеку. За это время я прожил долгую и удивительную жизнь -  в  постоянных
бурях, " борьбе с наихудшим видом дикарей и людоедов." Я  испытал  всяческие
насилия и угнетения, несправедливые  упреки,  людское  презрение,  нападения
дьявола, небесные кары и земную вражду;  изведал  бесчисленные  превратности
Фортуны, побывал в рабстве хуже турецкого...; попадал в море бедствий, снова
спасался и снова погибал, чаще,  чем  это  случалось  с  кем-либо  ранее  на
протяжении одной человеческой  жизни;  часто  терпел  кораблекрушения,  хотя
скорее на суше, чем на море..." {Daniel Defoe.  Serious  Reflections  during
the Life and Surprising Adventures of Robinson Crusoe. London,  Dent,  1899,
p.  XI-XII.}  Этот  драматический  итог  биографии  Дефо  (которая,  по  его
заявлению, послужила подлинной канвой  "удивительных  приключений  Робинзона
Крузо") был, по-видимому,  близок  к  действительности.  Писателю,  который,
вступив в седьмой десяток, оглядывался назад, было  что  вспомнить.  Человек
удивительной предприимчивости,  энергии  и  инициативы,  сочетавший  трезвую
наблюдательность с неиссякаемым воображением, рисовавшим  ему  все  новые  и
новые возможные сферы деятельности, он активно  участвовал  в  политической,
экономической и культурной жизни своей страны. В молодости он был замешан  в
неудавшемся заговоре незаконного сына Карла II, герцога Монмутского {Герцогу
Монмутскому предстояло  фигурировать  в  качестве  одного  из  эпизодических
персонажей в романе "Роксана" под именем г-га М-ского.}, собравшего под свои
знамена немало ремесленников и  неимущих  крестьян,  "окрыленных  мечтой  об
утверждении утопии всеобщего равенства" {А. Л. Мортон. История  Англии.  М.,
"Иностранная  литература",  1950,  стр.  239.   См.   также   характеристику
политических  взглядов  молодого  Дефо  в  другой  книге  этого  английского
историка-марксиста:  А.  Л.  Мортон.  Английская  утопия.  М.,  "Иностранная
литература", 1956, стр. 108-111.}. Заговор был  разгромлен  (1685).  Но  три
года спустя возглавлявший силы политической и религиозной реакции  Иаков  II
Стюарт  был  низложен,  и  Дефо,  в  числе   других   лондонских   бюргеров,
торжественно встретил нового короля, Вильгельма III Оранского, прибывшего из
Голландии,  чтобы  занять  престол  своего  тестя.   Недолгое   царствование
Вильгельма III  (1689-1702)  было  для  Дефо  периодом  бурной  политической
активности: он энергично поддерживает этого "короля-патриота", высмеивает  в
прозе  и  стихах  его  противников   и   обнаруживает   готовность   считать
государственный переворот 1688 г., приобщивший к  власти  буржуазные  верхи,
началом новой  благодетельной  эры  в  истории  своей  страны.  Стихотворный
памфлет "Чистокровный англичанин" (1701), представлявший собой  злую  сатиру
на  английскую  аристократию  и  противопоставлявший  личное  достоинство  -
родовой  спеси,  снискал  автору  у  современников,  по   мнению   некоторых
исследователей,  едва  ли  не  большую  популярность,  чем  даже  позднейший
"Робинзон" {Поводом к созданию этого памфлета  послужили  нападки  торийской
реакции на "чужеземного" короля-голландца. Дефо столь  же  сатирически,  как
позднее  и  Свифт  в   "Путешествиях   Гулливера",   характеризовал   мнимую
"чистопородность"  английской  аристократии  и  доказывал,   что   подлинное
благородство  доказывается  только  личной  доблестью.}.  Восемьдесят  тысяч
экземпляров дешевого издания этого памфлета,  как  с  гордостью  рассказывал
Дефо, было распродано на улицах. Иные крылатые строки  этой  демократической
сатиры не раз вспоминаются при чтении его позднейших романов. Так, например,
цинический рассказ Роксаны о том, как покупаются аристократические титулы  и
в Англии, и на континенте Европы, служит  как  бы  развернутой  иллюстрацией
сатирического афоризма из "Чистокровного англичанина":  "Tis  Impudence  and
Money Makes a Peer" (Чтобы стать пэром, нужны наглость и деньги).
     Это было, вместе с  тем,  и  время  самой  кипучей  предпринимательской
деятельности Дефо. Отец будущего писателя, торговец свечами  и  мясник,  дал
сыну  хорошее  образование,  рассчитывая,   что   тот   станет   священником
пуританской диссидентской общины {Хотя Дефо и не пожелал стать диссидентским
проповедником, в его творчестве обнаруживается  тесная  связь  с  традициями
демократической пуританской литературы, восходящими к  английской  революции
XVII в. В продолжении "Робинзона Крузо" он с особенной похвалой отозвался  о
жанре "притчи" или "аллегорической истории",  сославшись,  в  частности,  на
Бэньяна. - См.: Defoe.  Serious  Reflections,  p.  101.}.  Даниэль,  однако,
наотрез отказался от этой карьеры и окунулся с головой в практическую жизнь.
Он вел оптовую торговлю вязаными  изделиями,  табаком,  спиртным;  фрахтовал
торговые суда; спекулировал земельными участками; был владельцем черепичного
завода; интересовался техническими новшествами в водолазном деле; завел даже
ферму, где намеревался выращивать мускусных кошек, рассчитывая  на  поставку
доходного  "сырья"  аптекарям  и  парфюмерам...  Несколько  раз  он   терпел
банкротство, но снова становился на ноги. Вильгельм III, по-видимому, оценил
литературное дарование, ум и энергию Дефо; писатель вспоминал  впоследствии,
что королю случалось пользоваться его советами, а королева Мария прибегла  к
его помощи, когда разбивала новые сады вокруг Кенсингтонского дворца.
     Приход к власти партии тори при королеве Анне,  вступившей  на  престол
после  смерти  Вильгельма,  поставил  Дефо  в  положение  подозрительного  и
опасного вольнодумца. Мастерски  пользуясь  оружием  сатирической  иронии  и
мистификации, он сумел одурачить своих врагов:  его  брошюра  "Наикратчайший
способ расправы с диссидентами" (1702) была  первоначально  принята  многими
сторонниками   государственной   англиканской    церкви    как    сочинение,
добросовестно  написанное  в  ее  защиту  от  инакомыслящих  "раскольников".
Вскоре, однако,  обнаружилось,  что  Дефо  в  полемических  целях  пародийно
утрировал,  доводя  их  до   абсурда,   ортодоксальные   аргументы   столпов
англиканской церкви. Против него было возбуждено судебное дело. Дефо пытался
скрыться, но был схвачен (правительство объявило за его поимку награду в  50
фунтов стерлингов) и брошен в тюрьму. Кроме того,  его  трижды  выставили  у
позорного столба. Популярность Дефо в  народе  была,  однако,  такова,  что,
вопреки расчетам правительства, эта гражданская казнь превратилась в  триумф
писателя:   толпы   восторженных   единомышленников   демонстрировали   свое
сочувствие осужденному; к подножию позорного столба бросали  цветы;  тут  же
распространялся и сатирический "Гимн позорному столбу", который  Дефо  успел
написать в тюрьме в разъяснение своих взглядов. За  этим  триумфом,  однако,
последовала  вынужденная   тайная   капитуляция.   Оценив   по   достоинству
способности дерзкого публициста, торийское правительство продолжало  держать
его в тюрьме (что означало неминуемое разорение Дефо и обрекало его  жену  и
детей на голод  и  нищету).  После  секретных  переговоров  премьер-министру
Харли, графу  Оксфордскому,  удалось  заставить  Дефо  взять  на  себя  роль
негласного агента правительства. Под видом коммерсанта или  коммивояжера  он
разъезжал но северной Англии и Шотландии, устанавливая контакты с различными
общественными кругами, выясняя их настроения и соотношение политических сил!
Как видно из  частично  сохранившихся  донесений  {"The  Letters  of  Daniel
Defoe", td. by G. H. Heayley. Oxford. Clarendon Press, 1955.},  Дефо  сыграл
немалую роль в подготовке и осуществлении акта об Унии 1707  г.,  включившей
Шотландию в состав Соединенного королевства. Как ни тяжела была для Дефо эта
двойная жизнь, она обогатила его опытом,  далеко  не  безразличным  для  его
позднейшего творчества. Постоянные разъезды по стране, беседы с людьми самых
различных состояний и профессий, необходимость вникать в их скрытые интересы
и  мотивы  их  действий  обострили  его  наблюдательность  и  расширили  его
кругозор. Что касается английской парламентской системы, то он  укрепился  в
глубочайшем презрении к обеим политическим партиям, которые оспаривали  друг
у друга власть в тогдашней Англии: "Я видел  изнанку  всех  партий,  изнанку
всех их притязаний и изнанку их искренности, и,  подобно  тому,  как  пророк
сказал, что все суета сует и томление духа, так и я говорю о  них:  все  это
простое притворство, видимость и отвратительное лицемерие со стороны  каждой
партии  во  все  времена,  при  каждом  правительстве,  при  любой  перемене
правительства... Их интересы господствуют над их принципами" {Цит.  по  кн.:
James Sutherland. Defoe. London, Methuen, 1937, p. 187.}.
     Одним из  замечательных  начинаний  Дефо-публициста  было  в  эти  годы
издание политико-экономического журнала "Обозрение",  выходившего  трижды  в
неделю на протяжении девяти лет,  с  1704  по  1713  г",  и  составлявшегося
единолично самим "мистером Ревью", как  именовал  себя  Дефо  {См.  новейшее
факсимильное  переиздание  этого  журнала:  "A  Review.  .  .",  a  complete
facsimile edition in 22 vols., ed. for the Facsimile Text Society by  A.  W.
Secord. New York, Columbia Univ. Press, 1938.}, В  этом  журнале,  как  и  в
примыкавших к  нему  памфлетах,  Дефо  вступал  в  полемические  схватки,  в
частности, с самим Свифтом, и  вписал  важную  главу  в  историю  английской
журналистики.
     Смерть королевы Анны и падение тори означали  новый  крутой  поворот  в
судьбе Дефо. Негласные "хозяева" Дефо, торийские министры,  принуждены  были
либо бежать из Англии, либо (как Роберт Харли) были  заключены  в  Тауэр  по
обвинению в государственной измене. Дефо, как пишет его  биограф  Сузерленд,
"оказался почти в таком же одиночестве, как его собственный Робинзон  Крузо"
{Sutherland. Defoe. London, Longmans, Green and C<sup>o</sup>. 1956, p. 13.}.  Здоровье
его  пошатнулось.  В  автобиографическом  памфлете  "Воззвание  к  Чести   и
Справедливости"  (1715),  -  где  он  предпринял  попытку   объяснить   свою
политическую эволюцию, он писал,  что  находится  "на  самом  краю  великого
Океана Вечности". В примечании издателя сообщалось,  что  автор  только  что
перенес тяжелый апоплексический удар.
     А  между  тем  впереди  был  новый,  поистине   беспрецедентный   взлет
творчества Дефо - те "изумительные годы",  как  называют  их  его  биографы,
когда он с поразительной быстротой пишет и издает одну за другой  книги,  на
которых  основывается  его  всемирная  известность.  Эти  изумительные  годы
открываются изданием в 1719 г. (когда автору было уже без малого  шестьдесят
лет) "Удивительных приключений Робинзона Крузо", сенсационный успех  которых
заставил Дефо  поспешно  опубликовать  в  1719-1720  гг.  их  продолжение  и
заключение. Вслед за этим, пробуя себя в различных повествовательных жанрах,
он создает "Записки кавалера" (1720)  и  "Дневник  чумного  года"  (1722)  -
отдаленные  прообразы  исторического  романа;  авантюрный  "морской"   роман
"Жизнь, приключения и  пиратства  знаменитого  капитана  Синглтона"  (1720);
"Радости  и  горести  знаменитой  Молль   Флендерс"   (1722);   "Историю   и
замечательную  жизнь  достопочтенного   полковника   Жака,   в   просторечии
именуемого Джеком-полковником" (1722) - и, наконец, последнюю книгу, выходом
которой завершаются эти действительно изумительные годы, - "Роксану" (1724).
     На этом цикл больших повествовательных произведений Дефо был  закончен.
Каковы бы ни были труднообъяснимые психологические причины  такого  решения,
писатель, сохраняя свою редкостную неутомимость,  посвящает  оставшиеся  ему
годы жизни другим  жанрам.  Как  истый  просветитель,  он  много  занимается
вопросами воспитания и образования;  издает  трехтомное  "Путешествие  через
весь остров Великобританию" (1724-1727),  поныне  сохраняющее  ценность  для
историков; разрабатывает проект,  как  "сделать  Лондон  самым  процветающим
городом вселенной" (Augusta Triumphans, 1728);  составляет  руководство  для
молодых коммерсантов - "Совершенный  английский  негоциант"  (1726-1727).  А
одновременно, разделяя интерес своей публики к сенсационному,  таинственному
и "страшному", предлагает ей "Политическую историю дьявола, как древнюю, так
и  современную"  (1726),  -  "Систему  магии,  или   историю   чернокнижного
искусства" (1727) и "Исследование истории и подлинности привидений"  (1727),
а также многое другое.

                  Судеб таких изменчивых никто не испытал;
                  Тринадцать раз я был богат, и снова беден стал.

     В этом  "двустишии",  как  писал  Дефо  в  "Обозрении",  он  "подытожил
превратности своей жизни". Но итог был неполон:  на  склоне  лет  его  ждали
новые испытания. Казалось, неустанные литературные труды обеспечили  ему  не
только популярность, но и покой и достаток. Из шумного Лондона он перебрался
с женой и дочерьми в загородный  особняк  с  большим  садом  и  превосходной
библиотекой (о составе которой можно судить по объявлению о  ее  распродаже,
напечатанном после смерти Дефо). Но - точно так же, как это бывало  в  жизни
его героев и героинь, - прошлое неожиданно  и  фатально  напомнило  о  себе:
наследница давно умерших  заимодавцев,  с  которыми,  как  считал  Дефо,  он
поладил еще в 1704  г.,  когда  расплачивался  с  кредиторами  после  своего
второго банкротства, внезапно возбудила против него иск. Чтобы  спастись  от
конфискации, имущества, Дефо, по-видимому, перевел  свое  состояние  на  имя
старшего  сына,  а  сам  бежал,  чтобы  скрыться  от  ареста.  Последнее  из
сохранившихся писем, написанное за несколько месяцев до смерти автора,  дает
представление о смятении и тревоге, которые омрачили закат его бурной жизни.
Дефо пишет своему зятю Генри Бейкеру, глухо обозначая свое  местонахождение:
"около двух миль от Гринвича, в Кенте" {"The Letters of  Daniel  Defoe",  p.
476.}. Он пребывает  "in  tenebris"  (во  мраке),  "под  гнетом  невыносимой
скорби" {Ibid., p. 474.}.
     Дефо просит передать своей любимой дочери Софии (жене Бейкера}, что дух
его "был сломлен не тем ударом, который нанес ему злобный,  клятвопреступный
и презренный враг" (очевидно,  подразумевается  Мери  Брук,  наследница  его
кредиторов). "Она хорошо  знает,  что  мне  случалось  переносить  и  худшие
несчастья.  Нет,  несправедливость,   недоброта   и,   я   должен   сказать,
бесчеловечные поступки моего собственного сына - вот что разорило мою  семью
и, одним словом, разбило мое сердце...; ничто другое  не  сразило  бы  и  не
могло бы сразить меня. Et tu, Brute! {И ты, Брут! (лат.).}. Я  положился  на
него, я доверился  ему,  я  предал  в  его  руки  двух  милых  моему  сердцу
беспомощных детей; но он чужд сострадания и предоставляет им и их несчастной
умирающей матери молить о  куске  хлеба  у  его  дверей  и  выпрашивать  как
милостыню то, что он обязался обеспечить им самыми священными обещаниями, за
собственной подписью и печатью; а сам,  тем  временем,  живет  в  роскоши  и
изобилии. Простите мне мою слабость, я не могу продолжать; слишком тяжело  у
меня на сердце" {"The Letters of Daniel Defoe", pp. 474-475.}.
     Это письмо, подписанное: "Ваш несчастный Д. Ф.", датировано 12  августа
1730 г., когда Дефо  было  около  семидесяти  лет.  26  апреля  1731  г.  он
скончался. Малограмотный писец на кладбище  в  Банхилл-филдс  занес  в  свою
конторскую  книгу  запись  о  погребении  некоего  "мистера  Денбоу":  жизнь
разыграла свою последнюю горькую шутку над великим  мистификатором  Даниэлем
Дефо.
     "Роксана"  во  многом  следует  той  жанровой   схеме,   которая   была
разработана  Дефо  в  его  предшествующих  романах.   Необходимо,   впрочем,
оговориться  -  сам  Дефо  никогда  не  пользовался  применительно  к  своей
беллетристике этим определением. Ни теория, ни поэтика романа еще не были  в
ту пору разработаны  в  Англии;  только  позднее,  начиная  с  Ричардсона  и
Фильдинга,  этому  жанру  предстояло  занять  почетное  место  в  английской
литературе. Автору "Робинзона Крузо", "Молль Флендерс" и "Роксаны"  казалось
необходимым прежде всего сохранить у читателя иллюзию полной  достоверности,
"всамделишности" всех этих "историй", "дневников" и "записок". Он печатал их
как подлинные документы, не ставя на титульном листе своей фамилии.  И  хотя
предисловие к "Роксане" по-видимому отчасти нарушает этот принцип,  автор  и
здесь старается держаться в тени и  умалить  свою  роль,  настаивая  главным
образом на подлинности записок героини; для большего правдоподобия  он  даже
ссылается на то, что был "самолично  знаком  с  первым  мужем  этой  дамы  -
пивоваром ***, а также с его отцом"!
     Сочинитель этих "доподлинных историй" авантюристов обоего пола - пирата
Синглтона,  карманника  Джека-полковника,  проститутки   и   воровки   Молль
Флендерс, куртизанки Роксаны  -  во  многом  опирался  на  опыт  плутовского
романа,  зародившегося  еще  в  XVI   в.   в   Испании,   а   затем   широко
распространившегося и в других странах Европы.  Так  называемая  "пикареска"
(от испанского picaro - "плут") давала возможность представить разнообразные
и пестрые картины общества, где феодальные связи уже распадались и  "интерес
чистогана" выступал как основное начало, определяющее взаимоотношения людей;
причудливые судьбы "героя", столь же неразборчивого в средствах, как и  все,
кто его окружает, придавали острый драматизм сюжету.
     У Дефо (как и у его французского современника Лесажа,  создателя  "Жиль
Бласа") заметно, однако, стремление углубить и переосмыслить жанровую  схему
пикарески  в  соответствии   с   занимающими   их   социально-этическими   и
воспитательными проблемами. В "Робинзоне Крузо" для Дефо  важнейшей  задачей
становится определение потенциала  "человеческой  природы",  поставленной  в
исключительные по своей трудности условия. Своеобразными  "робинзонадами"  -
экспериментами над нравственным  складом,  характером  и  поведением  людей,
проводимыми уже не на необитаемом острове, но в дебрях и пустынях, именуемых
цивилизованным миром, являются и позднейшие книги Дефо {О соотношении  между
плутовским романом и просветительским романом XVIII в" начиная с Дефо, см. в
частности, мою книгу: "Английский роман  эпохи  Просвещения".  М.,  "Наука",
1966.}.
     В этой сфере Дефо мог опираться и на  отечественную  традицию,  глубоко
укоренившуюся в английской буржуазно-демократической пуританской  литературе
XVII в., -  на  так  называемую  "духовную  автобиографию"  -  разного  рода
дневники, жизнеописания, исповеди, авторы которых,  -  как,  например,  Джон
Бэньян в "Изобильной благодати" (1666) - подвергали пристальному самоанализу
свое  духовное  "я",  раздираемое  противоречивыми   побуждениями,   борьбой
греховных помыслов и соблазнов с раскаянием и просветлением  {Этому  вопросу
посвящена книга: С. A. Siarr. Defoe and Spiritual  Autobiography,  Princeton
Univ. Press, 1965.}.
     Склонность  к  внимательному,  даже  придирчивому  исследованию   своих
побуждений присуща Роксане в ничуть не меньшей степени,  чем  предшествующим
персонажам Дефо. И хотя ее раскаяние не бывает ни длительным,  ни  глубоким,
она все же искренне гордится своим протестантизмом: "Пусть я и шлюха, я  все
же шлюха протестантская, и - каковы бы ни были  обстоятельства  -  не  могла
вести себя как шлюха католическая".
     Протестантизм Дефо, который он в известной степени проецирует и в образ
Роксаны, носит скорее политический, чем собственно-религиозный  характер.  В
нем живут отголоски революционных общественных конфликтов XVII в. В сознании
английского  народа  католицизм  был  ненавистным  знаменем   неограниченной
феодально-абсолютистской монархии (недаром зависимость последних Стюартов от
правительства Людовика XIV  так  усиливала  их  непопулярность  в  Англии!).
Протестантизм ассоциировался с традициями английской  буржуазной  революции,
казался  оплотом  английских  "свобод".  Критические  суждения   Роксаны   о
государственном строе  и  общественных  нравах  католической  абсолютистской
Франции во многом созвучны публицистике самого Дефо.
     В "Роксане", как и во  всем  завершаемом  ею  цикле  "историй",  автора
занимает прежде всего соотношение между  характером  и  обстоятельствами,  в
которые поставлены его герои и героини. Он с равным интересом  рассматривает
и ситуации исключительные (многолетнее одиночество  на  необитаемом  острове
или жизнь в Лондоне, пораженном чумой), и ситуации массовидные, но не  менее
устрашающие по своим последствиям - нищету, бесправие, невежество,  разврат,
преступность, видя в  них  как  гуманист-просветитель  уже  не  столько  акт
"божественного   произволения",   сколько   общественно-значимые    явления,
требующие осмысления и исследования.
     Его восхищение неисчерпаемым потенциалом "человеческой  природы"  может
показаться безграничным. Дефо славит находчивость, трудолюбие и нравственную
силу Робинзона Крузо, мужество  и  выдержку  лондонских  горожан,  устоявших
против чумы; по-своему он любуется даже и  пиратской  отвагой  Синглтона,  и
воровской изобретательностью и ловкостью Джека-полковника и Молль  Флендерс.
Но реализм Дефо проявляется и в той неизменной иронической  проверке,  какой
он постоянно подвергает и поведение, и помыслы своих героев. Он  показывает,
как уживаются прекраснодушие и практицизм в сознании  Робинзона  Крузо,  как
недолговечны приступы раскаяния у Молль Флендерс, каким мастером  пиратского
"дела" становится благочестивейший квакер Вильям, хитроумно оградивший  себя
от  возможной  ответственности  распиской  в  том,  что  его  завербовали  в
пиратскую шайку насильно.
     В "Роксане" это ироническое начало выражено особенно  резко  и  придает
особую выразительность лепке характера главной героини.
     Автобиография   этой    "счастливой    куртизанки"    поражает    своей
откровенностью, хотя  читатель,  прельщенный  заманчивым  титульным  листом,
обманулся  бы  в  своих  ожиданиях,  если   бы   рассчитывал   найти   здесь
соблазнительные  альковные   сцены   и   фривольные   подробности   интимных
отношений."  В  этом  смысле  записки  Роксаны  отличаются  не   только   от
эротических романов Луве де Кувре или Ретиф  де  ла  Бретонна,  но  даже  от
многих рискованных сцен "Памелы" и "Клариссы" высоконравственного Ричардсона
своей сдержанностью, даже  сухостью.  Они  заставляют  вспомнить  любопытные
суждения  Байрона,   который   писал   в   своем   дневнике:   "...подлинный
сладострастник никогда не углубляется мыслью  в  грубую  реальность.  Только
идеализируя земное, материальное, физическое в наших наслаждениях,  вуалируя
эти подробности и вовсе о них забывая или хотя бы никогда не называя их даже
самому себе - только так можно  уберечься  от  отвращения  к  ним"  {Байрон.
Дневники. Письма. М., "Наука", 1965, стр. 77.}.
     Для  Роксаны,  напротив,  существенна,   собственно,   только   "грубая
реальность" заключаемых ею профессиональных любовных сделок. Для этой "жрицы
наслаждений" ее ремесло - прежде  всего  доходное  дело.  Немолчный  золотой
дождь гиней,  крон,  пистолей,  ливров  сопровождает  своим  перезвоном  все
перипетии ее похождений. Начало и конец  каждого  эпизода  ее  воспоминаний,
сопровождается, как правило, своего рода "инвентарной  описью"  или  краткой
сметой: Роксана или подсчитывает свои протори и убытки (как, например, после
разорения и бегства ее первого мужа), или - что  случается  гораздо  чаще  -
перечисляет подарки и денежные доходы, полученные  от  ее  покровителей.  По
остроумному замечанию М. Э. Новака, посвятившего  особое  исследование  роли
экономики в художественном творчестве Дефо, изображение брака Роксаны  с  ее
вторым  мужем,  голландским  купцом,  "напоминает  слияние  двух  финансовых
корпораций" {М. Е. Novak. Economics and the Fiction of Defoe.  Berkeley  and
Los Angeles, Univ, of California Press,  1962,  p.  133.},  -  так  подробно
исчислено все, что вносит каждая из двух сторон в общее "дело".
     При всем своем женском  тщеславии,  Роксана  гордится  своими  деловыми
способностями ничуть не меньше, чем своими профессиональными "победами". Она
с упоением повествует о маскированных балах и приемах, где  она,  под  видом
таинственной и обольстительной иностранки, сумела пленить лондонскую знать и
даже, как можно угадать по ее намекам, самого короля Карла II. Но ее рассказ
о внимании видного лондонского финансиста тех времен, сэра Роберта Клейтона,
восхищавшегося  ее  деловыми  способностями  и  руководившего  ее  денежными
спекуляциями, проникнут, не  меньшим  самодовольством.  Она  "намерена  быть
мужчиной среди женщин", с гордостью провозглашает она, когда этот  советчик,
не подозревающий о ее тайном "ремесле", предпринимает попытку склонить ее  к
выгодному замужеству.
     Сопоставление истории Роксаны с написанной двумя годами ранее  историей
Молль Флендерс позволяет судить о  степени  художественной  индивидуализации
психологического портрета героини последнего романа Дефо.
     В  обоих  случаях  перед   нами   -   записки   женщины,   преступившей
общепризнанные нравственные законы общества и  с  цинической  откровенностью
рассказывающей о том, как сложилась ее жизнь. Обе они - и Молль, и Роксана -
ссылаются в объяснении своего первоначального грехопадения на "наихудшего из
всех дьяволов - бедность". Обе непрочь посмеяться над теми, кого им  удалось
одурачить,  и  -  каждая  по-своему  -   гордятся   своей   профессиональной
искушенностью и сноровкой. Но многое  и  разделяет  их.  Прежде  всего  это,
конечно,  социальный  барьер,   с   большой   точностью   охарактеризованный
писателем.
     Молль Флендерс, дочь каторжанки, родилась в Ньюгейтской тюрьме  и  если
бы не счастливый случай, там же и кончила бы свой век. Ее  нищее,  сиротское
детство озарено единственной заветной мечтой  -  "стать  барыней";  но,  как
объясняет она, все, что она подразумевала по этим в ту пору, когда  ей  было
восемь лет, означало:  работать  на  себя  и  не  быть  вынужденной  идти  в
услужение. А потому она искренне гордилась тем, что уже  могла  в  эти  годы
заработать в день "три пенса пряжей и четыре пенса  шитьем"  {Даниэль  Дефо.
Молль Флендерс. М., Гослитиздат, 1955, стр. 21.}.
     Роксана - птица  гораздо  более  высокого  полета.  Дочь  состоятельных
родителей, она получила  прекрасное  образование  и,  принеся  мужу  богатое
приданое, могла рассчитывать  на  обеспеченную,  безмятежную  жизнь.  У  нее
никогда не возникало сомнения  в  том,  что  она  -  настоящая  прирожденная
"леди". Тщеславие ее, пожалуй, еще более  ненасытно,  чем  ее  корыстолюбие.
Когда второй ее муж предлагает  ей  сделать  выбор  -  быть  ли  голландской
графиней или супругой английского баронета, она не  успокаивается,  пока  не
становится обладательницей обоих  титулов.  С  самой  ранней  молодости  она
наилучшего мнения о своих талантах, обворожительности, красоте и уме. Уже  к
четырнадцати годам, как вспоминает Роксана, она "была смышленой и  острой  -
что твой ястреб"; "немного насмешлива и скора на язык, или,  как  говорят  у
нас в Англии, развязна".
     Ее   записки   отмечены   печатью   этой   насмешливости   и   острого,
наблюдательного,  но  холодного  ума.   Роксана   любит   щегольнуть   своим
остроумием.  Пользуясь  своим  положением   "независимой"   и   многоопытной
куртизанки, она не щадит самолюбия своих поклонников и непрочь озадачить  их
своими  смелыми  парадоксами,  опрокидывающими,  привычные  представления  о
браке, семье и женском счастье. Иные пассажи  ее  записок  напоминают  своим
фейерверком сарказмов сцены близких по времени и обстановке действия комедий
Реставрации. Таково,  например,  обращенное  к  "молодым  соотечественницам"
Роксаны "предостережение" - не выходить замуж за дурака, включающее в себя и
примеры сопряженных с этим бедствий, и  целую  классификацию  "этой  породы"
мужчин,  "разнообразие"  которой  "столь  безгранично  и  невообразимо",   и
запальчивый заключительный вывод: "никаких дураков нам не надобно, сударыни,
ни  бесшабашного  дурака,  ни  степенного  болвана,  ни  благоразумного,  ни
безрассудного!" Таково  же  и  описание  споров  Роксаны  с  ее  "другом"  -
голландским купцом, которого она ставит в тупик своими аргументами в  защиту
женской независимости, а в заключение лукаво поет ему шутливый куплет:

                           Из девушек любого рода
                           Милее всех мне мисс Свобода.

     Читая  подобные  страницы,  можно  вспомнить  пикировки  великосветских
острословов и насмешниц из комедий Конгрива.  А  вместе  с  тем,  в  горьком
цинизме,  с  каким  умудренная  жизнью  Роксана  говорит  о   неравноправном
положении женщины в браке и о выборе, который предоставляет ей общество, уже
можно уловить некоторые важные мотивы  драматургии  Шоу.  Роксана  и  миссис
Уоррен (из "Профессии госпожи Уоррен")  -  образы,  во  многом  родственные,
хотя, конечно, и не тождественные.
     По  сравнению  с  Роксаной  Молль  Флендерс   -   проще,   благодушнее,
покладистей. Как ни исковеркала и  ни  ожесточила  ее  нужда  и  преступная,
развратная жизнь, она отзывчивее и добрее,  чем  героиня  последнего  романа
Дефо: ей не чужды и сердечные увлечения, и чувство жалости  и  снисхождения.
Характерен, например, тот эпизод истории Молль Флендерс, где она оказывается
обманутой неким грабителем с большой дороги, который, выдав себя за знатного
ирландского помещика, женился на ней, поверив, что она действительно  вдова,
обладающая значительным состоянием. Взаимный обман  не  замедлил  раскрыться
после свадьбы. Но новобрачные остались столь довольны друг  другом,  что  не
без приятности провели несколько недель своего медового  месяца.  Веселый  и
беспечный Джемми, ее "ланкаширский муж", как именует его Молль, пришелся  ей
настолько по сердцу,  что  она  "с  бесконечным  наслаждением  вспоминала...
очаровательные часы" {Дефо. Молль Флендерс, стр. 146. "Если  бы  Дефо  писал
механически,  -  замечает  по  поводу  этого  эпизода  известный  английский
романист XX в. Э. М. Форстер, - то он заставил бы  их  наброситься  друг  на
друга с упреками... Но он положился на чувство юмора и здравый  смысл  своей
героини". - J. М. Forster. Aspects of the novel. New York,  Harcourt,  Brace
and C<sup>o</sup>, 1927, p. 91.}, проведенные в его обществе.
     При всей своей зачерствелости, Молль не чужда  и  чувства  сострадания.
Вспоминая, как она сняла дорогое ожерелье с шейки маленькой девочки, которую
завела обманом в глухой закоулок, она добавляет, что могла бы, ради  большей
безопасности, придушить ребенка, - но  не  сделала  этого,  пожалев  "бедную
овечку". Под старость, в Америке, встретив давно покинутого ею сына,  она  с
умилением целует землю, по которой он прошел.
     Роксане чужда и экспансивность, и сентиментальность Молль Флендерс. Она
по праву гордится своим самообладанием: ее саркастический, наблюдательный  и
холодный рассудок редко  изменяет  ей.  О  своих  мужьях  и  любовниках  она
повествует свысока, с иронической усмешкой, даже и и тех случаях, когда  она
не имеет повода быть недовольной ими. Она даже не называет их  по  имени,  а
обозначает их по их профессии или титулу: мой муж-пивовар, мой  ювелир,  мой
принц, мой купец и т.  д.  Парадоксальным  образом,  единственным  лицом  ей
по-настоящему, по-человечески близким является ее камеристка,  наперсница  и
подруга Эми. Тот странный эпизод романа, где,  может  быть,  наиболее  резко
проявляется развращенность  героини  (когда  она  сама  почти  насильственно
способствует сближению Эми со  своим  любовником-ювелиром),  психологически,
по-видимому, объясняется ее навязчивым желанием теснее связать с  собой  эту
молодую женщину круговой порукой общего распутства. От  Эми  у  Роксаны  нет
тайн и  ее  присутствие  ей  необходимо;  какие  бы  эмоциональные  бури  ни
разыгрывались между ними, они всегда кончаются  примирением.  И  именно  Эми
принадлежит важная роль в трагедии Роксаны.
     Завязка этой трагедии восходит, к  тому  периоду,  когда  разоренная  я
брошенная своим "мужем-дураком" героиня оказывается в одиночестве, в долгах,
перед лицом неминуемой Нищеты, с пятью малыми детьми на  руках.  Именно  Эми
дает ей роковой совет, исполнение которого позволяет будущей "леди  Роксане"
начать новую, вольную жизнь. С согласия  матери,  ее  служанка  подбрасывает
ребятишек в дом их состоятельной  родственницы.  В  округе  распространяется
слух, что их мать попала в работный дом и умерла; а  между  тем  Роксана  со
своим любовником уезжает во Францию.
     Но поруганное материнство мстит за себя.
     Роксана находится на вершине своей карьеры.  Она  богата;  ей  удалось,
скрыв свое профессиональное прозвище  и,  нашумевшие  авантюры,  вступить  в
выгодный брак с преданным ей мужем, который не скупится  на  затраты,  чтобы
удовлетворить ее честолюбие. - Ее ждет положение знатной, титулованной дамы,
роскошь, почет. Но в это время перед нею внезапно  встает  призрак  далекого
темного прошлого. Ее старшая дочь Сьюзен {Называя по имени эту дочь, Роксана
вскользь упоминает, что та была названа в честь матери. Так,  невзначай,  во
второй половине романа, мы узнаем подлинное имя героини - черта, чрезвычайно
характерная для лаконичной, сжатой повествовательной манеры Дефо.}  (которой
было шесть лет, когда  Роксана  бросила  на  произвол  судьбы  своих  детей)
случайно нападает на след матери. По иронии судьбы (мотив,  характерный  для
зловещего колорита, который  сгущается  по  мере  развития  действия),  роль
решающей  вещественной  улики;  изобличающей   героиню,   принадлежит   тому
роскошному, сказочно пышному "турецкому" костюму  и  драгоценному  убору,  в
котором она  пленяла  на  своих  приемах  как  "леди  Роксана"  Карла  II  и
королевский  двор.  Позднейшая  бальзаковская  формула  -  "блеск  и  нищета
куртизанок" - кажется воплощенной в этом вещественном образе, который теперь
символизирует уже не былые  "победы",  а  разоблачение"  и  позор,  грозящие
Роксане.
     "Поединок" между Роксаной  и  ее  дочерью,  в  которой  она  постепенно
начинает  видеть  своего  смертельного  врага,  придает  развитию  сюжета  в
заключительной   части   романа   такую   драматическую   напряженность    и
психологическую  остроту,  какие  не  имели  прецедентов  в   предшествующем
творчестве Дефо. С особенным мастерством  написаны  обе  встречи  Роксаны  с
дочерью. Героиня не может побороть в себе сочувствия несчастной девушке;  но
в то же время, как хищный зверь, почуявший опасность,  напрягает  все  силы,
чтобы не выдать себя ни словом, ни жестом. Вторая встреча Роксаны  с  Сьюзен
(в доме квакерши) особенно драматична. Каждая из двух  собеседниц  предельно
взволнованна и, вместе с тем, предельно  настороже.  Каждая  знает,  что  ее
антагонистка проникла в ее тайные помыслы, -  но  до  поры  до  времени  обе
говорят  обиняками,  стараясь  поймать  друг  друга  врасплох,   обезоружить
внезапным маневром... По своему глубокому драматизму  эта  сцена  заставляет
вспомнить иные ситуации Достоевского  {Любопытный  отголосок  этой  ситуации
"Роксаны" можно обнаружить в романе Марка Твена "Простофиля Вильсон" (1894).
Героиня, "белая  негритянка"  Рокси  (Роксана)  отрекается  от  собственного
младенца-сына, чтобы подменить им барчука, сына своих  господ.  Узнав  много
лет спустя тайну своего рождения, мнимый Том Дрисколл спешит  избавиться  от
собственной матери и продает ее в рабство на дальние  плантации,  в  низовья
Миссисипи. О романе Дефо Твен узнал из  письма  своего  друга,  романиста  и
критика В. Д. Хоуэллса, который обратил его внимание на высокие литературные
достоинства "Роксаны".}.
     Полон драматизма и рассказ Роксаны о ее бегстве из Лондона и о том, как
она, преследуемая доведенной до отчаяния Сьюзен, мечется, одержимая смертной
тоской и ужасом, по деревням и опустелым курортам английской провинции, лжет
мужу, хитрит и заметает следы, лишь бы скрыться от собственной дочери.
     Так подготовляется роковой  финал.  Сьюзен  бесследно  исчезает;  и  по
прежним угрозам Эми и по страшным догадкам Роксаны читатель может  прийти  к
выводу, что злополучная девушка была убита - если не по прямому приказу, то,
во всяком случае, с ведома своей матери.
     О   своих   дальнейших   несчастьях   Роксана   говорит   лаконично   и
немногословно.  Это  давало   повод   некоторым   критикам   считать   роман
незаконченным. В издании 1745 г., через четырнадцать лет после смерти  Дефо,
прижизненный текст "Роксаны" был дополнен довольно пространным "окончанием".
Здесь были подробно  описаны  злоключения  героини  и  ее  пособницы  Эми  в
Голландии, вызванные разоблачениями явившейся туда Сьюзен (исчезновение этой
девушки объяснялось тем, что Эми  удалось  на  время  заточить  ее  обманным
образом в долговую тюрьму).  Этот  эпилог  завершался  сообщением  о  смерти
Роксаны в 1742 г. в тюрьме, в глубокой нищете  (так  как  муж,  узнав  о  ее
прошлом, возмущенный ее лицемерием, лишил ее в своем завещании  всяких  прав
на его состояние). Сьюзен была выдана им замуж с  богатым  приданым;  а  Эми
умерла в бедности, заразившись дурною болезнью.
     Подложность этого окончания не вызывает сомнений.  Написанное  рыхло  и
вяло, с множеством громоздких отступлений, ненужных подробностей и повторов,
оно составляет резкую противоположность подлинному,  лаконичному  и  полному
тревожного драматизма финалу Дефо.
     Замечательный своей  психологической  глубиной,  последний  роман  Дефо
представляет значительный интерес и в историческом  отношении.  Историчность
романа проявляется не только в точности психологической и бытовой  обрисовки
характера и "карьеры" Роксаны (в образе которой  воплощены  черты  множества
вполне реальных прототипов - см. примечания).  Замечателен  и  весь  широкий
социальный фон романа, в котором  отразилась  бурная  эпоха  первоначального
накопления.  Дефо  показывает,  как  составляются  новые  и  рушатся  старые
состояния, как расшатываются устои феодального общества,  как  проникает  во
все сферы жизни дух безудержной денежной спекуляции.
     При  первом  знакомстве  с  "Роксаной"  читателю  бросаются   в   глаза
многочисленные смелые анахронизмы, произвольные  "стяжения"  или,  напротив,
"расширения" целых периодов (см. об этом подробнее в "Примечаниях").  Однако
в этих нарушениях формальной хронологии  есть  своя  художественная  логика.
Дефо старается "продлить" "золотые деньки Карла II", ибо, конечно, только  в
той обстановке, какая существовала при дворе этого  монарха  в  Англии,  мог
осуществиться во  всем  своем  блеске  триумф  Роксаны.  Казалось  бы,  Дефо
совершает  промах,  необъяснимый  под  пером  современника,  очевидца  этого
царствования: его героиня является в Англию десятилетней девочкой в 1683 г.,
за два года до смерти Карла II, - а между тем, блистает при его дворе  после
семи лет брака и  долгих  похождений  на  континенте  Европы.  Но  для  Дефо
сочетание  французского  происхождения  и   английского   воспитания   было,
по-видимому, важным фактором, объясняющим своеобразный характер его героини.
А историческая обстановка,  сложившаяся  во  Франции  непосредственно  перед
отменой   Нантского   эдикта,   позволяла   естественно.   и   правдоподобно
мотивировать эмиграцию родителей героини, французских гугенотов, в Англию. В
"Примечаниях" отмечены многие другие исторические факты, на которые опирался
Дефо в своем романе. Здесь уместно,  может  быть,  указать  на  историческую
точность изображения финансовых операций Роксаны, руководимой сэром Робертом
Клейтоном {Сэр Роберт Клейтон (1629-1707) -  лицо  историческое  (см.  прим.
76). Роксана изображает его как  своего  доброго  гения  в  мире  финансовых
спекуляций; однако сам Дефо в других сочинениях резко отрицательно отзывался
об этом предприимчивом  дельце.  В  "Дневнике  чумного  года"  Дефо  уличает
Клейтона в том, что он  не  постеснялся  спекулировать  даже  кладбищенскими
участками, где хоронили  лондонцев,  умерших  от  чумы.  В  одном  из  своих
стихотворных памфлетов он  рисует  зловещий  образ  Клейтона  "алчного,  как
Смерть, и жадного, как могила"; это  раб  скупости,  готовый  "продать  свою
жену, властителя и друга". Приятельские  отношения  Роксаны  с  этим  хищным
дельцом вносят выразительные штрихи и в ее характеристику.}, а  также  и  на
социальную типичность приобщения Роксаны и ее мужа - голландского купца -  к
английской знати. Продажа аристократических титулов, имевшая место и  ранее,
стала  знамением  времени  в  эпоху,  последовавшую  за  падением   династии
Стюартов.  Превращение  отъявленной  авантюристки  с  темным,  чуть  ли   не
уголовным прошлым, в  знатную  даму,  изображенное  в  "Роксане",  по-своему
дополняло  сатирическую  характеристику  английской   аристократии,   данную
писателем в начале века, в "Чистокровном англичанине".
     Психологическая  глубина  в   сочетании   с   социальной   типичностью'
характеристик и ситуаций - таковы отличительные черты "Роксаны", позволяющие
видеть в этом последнем романе Дефо значительное, новаторское произведение -
примечательный  памятник  западноевропейской  повествовательной   литературы
XVIII в.


        ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

     Особенности стиля, художественного метода и  жизненной  установки  Дефо
ставят некоторые проблемы перед тем, кто. берется работать над его романами.
     С точки зрения переводчика, самая головоломная из них -  подкупающая  и
загадочная простота повествовательной манеры Дефо.  Что  это  -  простодушие
человека,  который  "пишет,  как  говорит",  или  изысканное  мастерство?  В
"Роксане", как и в других романах Дефо, автор  на  первый  взгляд  полностью
сливается с лицом, от имени которого  ведется  повествование.  В  книге  нет
делений на главы; как всякий бесхитростный рассказ, она изобилует повторами,
все персонажи - будь то беспутный пивовар, заморский  принц,  состоящий  при
дворе Людовика XIV, голландский негоциант  или  сама  англичанка-француженка
Роксана  -  говорят  одним   языком.   Язык   этот   -   разговорный,   даже
простонародный; некоторая аграмматичность - вернее, синтаксические  алогизмы
- наблюдается не только в диалогах, но и в тексте,  идущем  от  рассказчицы.
Переводчик не пытается их воспроизвести на русском языке; упомянутое явление
присуще не одному Дефо - оно встречается в английской литературе его  эпохи,
и даже последующей, вплоть до конца XVIII в.  От  подобных  погрешностей  не
свободен даже такой стилист, как Голдсмит. Казалось бы, можно раз и навсегда
решить, что метод писателя - сознательно ли им  избранный  или  единственный
ему доступный - укладывается в понятие, определяемое  термином  "сказ".  При
более внимательном чтении текста, однако, обнаруживается, что  дело  обстоит
не так просто.
     Дефо перевоплотился в Роксану. Но, кроме того, и сам он  -  вольно  или
невольно - передал своей героине нечто и от своей личности, от своих мыслей.
На всем протяжении романа  она  высказывает  собственные  взгляды  Дефо  (на
такие, например,  вопросы,  как  брак,  религия,  сословные  и  национальные
предрассудки). Он заставляет эту падшую, хищную  женщину,  для  которой  как
будто не существует  ничего  святого,  выступать  то  в  роли  воинствующего
протестанта, каким он был сам, то в роли, как бы теперь сказали,  "борца  за
женское  равноправие".  И  все  это  почти  не  меняя  языка  -  деловитого,
монотонного и суховатого, на фоне которого время от времени мелькает  сочное
словцо. Почти не меняя. В этом "почти" один из подводных камней,  о  который
рискует разбиться переводчик. На самом деле, - язык романа гораздо богаче  и
разнообразнее, чем может показаться поверхностному взгляду.  Так,  например,
язык Эми все же  обладает  некоторыми  индивидуальными  особенностями  -  он
грубее,  острее  и  эмоциональнее,  чем  у  других   персонажей,   а   когда
опостылевший Роксане вельможа-развратник,  убедившись  в  своей  "отставке",
выражает досаду, мы слышим стариковское раздражение и в словах его, и в том,
как он одну и ту же фразу  повторяет  несколько  раз;  в  речах  квакерши  -
опять-таки ненавязчиво, почти неуловимо Дефо  заставляет  нас  почувствовать
тот особый сплав подлинного доброжелательства, человеческого  достоинства  и
ханжества, который характеризует среду, к какой она принадлежит; достигается
это не столько лексикой и введением такого внешнего отличительного признака,
- как не принятое в английском обиходе обращение на "ты", сколько ритмом  ее
речи,  плавной,  с  закругленными  оборотами,  подчас  отдающей  книжностью.
Донести эти нюансы, не нарушая цельности повествовательной ткани,  следовать
особенностям стиля автора, не впадая при этом в стилизацию, - таковы задачи,
которые ставил перед собой переводчик.  Комментатор  сталкивается  с  другой
особенностью романа - с его хронологическим своеобразием.  В  книге  как  бы
сосуществует несколько календарей, или летосчислении.  Дефо  ведет  довольно
точный - с отклонениями в 5-6 лет  -  отсчет  событий,  касающихся  героини.
(Наибольшие погрешности с точки зрения ее  биографии  наблюдаются  там,  где
речь идет о ее детях, что, впрочем, при ее плодовитости,  не  удивительно  -
общее число их составляет чуть ли не  дюжину!)  Этот  отсчет  можно  условно
назвать календарем Роксаны. Он охватывает примерно  полстолетия  (1673-1723)
(последняя дата дается условно, исходя из года окончания  романа;  на  самом
деле "календарь Роксаны" несколько выходит за этот предел:  героиня  романа,
по ее календарю, продолжает жить  еще  лет  десять  после  того,  как  автор
поставил точку). И, разумеется, этот календарь ни в коей мере не совпадает с
календарем двадцатипятилетнего правления Карла  II  (1660-1685):  для  того,
чтобы на пятом десятке своей жизни блистать при его дворе, Роксане следовало
бы родиться по меньшей мере лет на тридцать или сорок раньше, чем указано  в
строках, которыми открывается ее жизнеописание.
     Но эти же первые строки служат как бы камертоном для уха,  настроенного
на историческую волну. Если  внимательно  сопоставить  рассыпанные  по  всей
книге реалии, обнаружится, что героиня ее жила в определенную эпоху -  в  ту
самую, в какую жил ее старший современник Даниэль Дефо. И если в романе  нет
прямых  упоминаний  событий,  развертывавшихся  в  ту   эпоху,   ассоциации,
вызываемые географическими наименованиями, на которые Дефо не скупится,  как
бы косвенно сигнализируют нам об этих событиях. Поэтому мы находим возможным
говорить  о  втором  календаре,  лежащем  в  основе  романа,   -   календаре
историческом.
     И, наконец, в книге незримо присутствует третий календарь: бурная жизнь
автора романа, не вторгаясь в фабулу  дает  о  себе  знать,  как  отдаленные
раскаты грозы. Назовем его календарем Даниэля Дефо.
     Все эти - условные, разумеется,  -  три  календаря  мы  и  пытались  не
упустить из виду, подготовляя примечания.
     В  целях  уточнения  реалий,   встречающихся   в   книге,   составителю
комментария пришлось окунуться в мемуарную литературу эпохи. Здесь  нужно  в
первую очередь назвать знаменитый "Дневник" Самуэля Пипса (1633-1703)  {"The
Diary of Samuel Pepys", ed. R. Latham and Wm. Matthews. London, G. Bell  and
sons Lmd, 1791 и "The Diary