ликий, Юка не боялась и каждый раз укоряла его: "Такой большой и сильный - на маленького и слабого! Неужели не стыдно?!" Бронзовый великан не обращал внимания на козявку у своих ног, смотрел в свое неведомое далеко, и рука его так же неподвижно простиралась в пустоте. От памятника Юка направлялась на набережную и шла вдоль каменного парапета к Адмиралтейству, потом к Зимнему. Она шла и в такт медленным шагам повторяла чеканные строки. Все это так и было, так и есть, как писал Пушкин: и державное течение, и спящие громады, и узор оград, и надо всем и во всем прозрачный сумрак, блеск безлунный... Это было так прекрасно, что у Юки перехватывало дыхание, сердце замирало и на глазах выступали слезы. Она очень не любила и сердилась, если в такие минуты к ней обращались. Почему-то взрослые задавали всегда одни и те же очень глупые вопросы: - Девочка, что ты здесь одна делаешь? Как тебя одну пустили? Почему ты сама с собой разговариваешь?.. Однажды с такими вопросами прицепились к ней две девушки. В это время Юка была Бейдеманом из "Одетых камнем" и, сердито сверкнув глазами, мрачно ответила: - За двадцать лет заключения в каменном мешке я разучилась говорить и теперь учусь заново... Одна из девиц глупо хихикнула, вторая испуганно сказала: - Она же просто псих, ненормальная! Девицы поспешили прочь. Юка довольно посмеялась и пошла дальше. Она любила сидеть на гранитной скамейке и смотреть на слитный бег могучих вод к близким просторам моря; за ними пепельно-серый массив Петропавловки пронзал небо золотым лучом - шпилем собора. Потом она, не торопясь, обходила каменную пустыню Дворцовой площади и мимо Эрмитажа снова выходила к Неве. Подле атлантов у входа в Эрмитаж она проходила поспешно, не глядя. И мимо нимф, что возле Адмиралтейства держат земную и небесную сферы. Ей было их жалко, как жалко было и крылатых львов Банковского мостика. Они все несли и несли, держали и держали ужасные тяжести, взваленные на них. И лица у них были озабоченные и печальные, как у живых людей. И сердце ее сжималось от жалости... Идти ночью по лесу было очень страшно. Ласковый и добрый, шумно веселый днем, сейчас он замер в угрюмом, угрожающем молчании. Юка знала, что нет ни духов, ни привидений, не верила в леших и русалок, знала, что в этом лесу нет хищных зверей, а люди все спят и она никого не встретит. Но тайна, так хитро и ловко прятавшаяся днем, могла открыться за тем кустом, притаиться в той ложбине или повиснуть над головой в распростертых, как руки, могучих ветвях. Юка останавливалась, прислушиваясь, и снова шла дальше. Наверное, все-таки она ужасная трусиха, если так боялась, старалась идти неслышно и затаивалась при каждом шорохе. Но она шла и не жмурилась от страха. А смотрела и смотрела во все глаза, ведь это могло появиться только на одну секунду и, если прозевать, - исчезнет навсегда... Нет, этого нельзя объяснить. И лучше не пробовать. Вдруг Антон ничего не поймет и просто посмеется. - Смотри, - сказала Юка, - вот одеяло. Я сплю в сараюшке на сене. Мама боится, что я простужусь, и затолкала мне в пододеяльник два шерстяных одеяла. Я одно вытащила и принесла. У тебя же ничего нет. - Да зачем? Не холодно. - И не рассуждай! Сейчас не холодно, а под утро ого как замерзнешь!.. Бой ткнул Антона в руку свертком. - Ой! Самое главное: я же вам поесть принесла, вы же оба голодные... - Она взяла у Боя сверток и развернула. - Это тебе. А это вот Антону... Ни Антона, ни Боя не нужно было уговаривать. Несколько минут было слышно только затрудненное дыхание жующего Антона и хруст костей, возле которых лег Бой. Юка смотрела на них сияющими глазами. Она была счастлива. 9 - А если хватятся? - Никто не хватится, - беззаботно тряхнула головой Юка. - Галка - хозяйкина дочка, мы вместе в сараюшке спим, - так спит, хоть стреляй. Ее за ногу можно тащить, не проснется... Мама поздно встает, а папа встает рано, но он же не пойдет проверять - ему и в голову не придет... А я раненько прибегу, - А еда? - Подумаешь, сколько тут еды... Ой, как они кусаются, прямо крокодилы какие-то... - Юка нещадно хлопала ладошкой по голым ногам. - Ты одеялом прикрой. Юка укутала ноги. - Страшно было? - Да ну... - буркнул Антон. - И правильно - чего бояться!.. Как тут тихо... "Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звезды блещут..." Ты стихи любишь? - Нет, - решительно отрезал Антон. - Ну и глупо! Иногда стихотворение, оно как живое. Непонятно, почему и как, а читаешь, - и даже сердце щемит... На холмах Грузии лежит ночная мгла; Шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой... Широко открытыми глазами Юка всматривалась в изломы черных теней, призрачного лунного света и раздумчиво повторяла: "Печаль моя светла; печаль моя полна тобою..." Словно отгоняя наваждение певучих строк, она встряхнула головой: - Дальше там про любовь. Хорошо, но уже не так интересно... А ты кого-нибудь уже любишь? Антон ошарашено посмотрел на нее. Юка засмеялась. - Я еще тоже нет. А когда полюблю, наверное, не буду про это говорить. По-моему, про это нельзя говорить. У нас мальчики или девочки иногда друг другу говорят или записки пишут: "Давай будем дружить". Глупо и противно. Как будто об этом можно условиться или сторговаться... Это или получается само, или не получается вовсе. Правда? А когда сначала договариваются - противно... Антон кивнул, хотя эта проблема его не интересовала: он никому не писал записок и не пытался договариваться о дружбе. Некоторые девочки в школе и во дворе ему нравились, то есть иногда ему было приятно на них смотреть, и только. Он не испытывал никакого предубеждения против девочек, они просто были ему неинтересны, и даже разговаривал он с ними редко. Зачем и о чем с ними говорить? А вот с Юкой говорил о чем угодно. Вернее, говорила она, но Антону было не скучно, даже забавно. Она вообще какая-то неожиданная... Может, все ленинградские девчонки такие? Навряд ли. Что у них, порода другая, что ли?.. Смелая. Вот не побоялась одна идти ночью через лес. И что думает, то говорит. Должно быть, никогда не врет. Чтобы врать, глаза нужно другие. Поменьше, что ли. А у нее вроде окна настежь - все видно... - Слушай... - сказал Антон. Юка не ответила. Свернувшись клубком, она уже спала и время от времени поеживалась: то ли ей было прохладно в легком платье, то ли донимали комары. Антон осторожно прикрыл ее свободным концом одеяла. Странным образом, ему стало спокойнее. Юка спала, а если бы и не спала, что она - защитник? Но все-таки он был не один и уже не испытывал неприятного чувства заброшенности, ощущения своей малости среди огромных камней, деревьев в лесу, которому он не знал ни конца, ни края. До Ганешей было километра три, до лесничества полтора. А сколько до границы леса - пять или двадцать? Или, может, все сто? Ну, сто навряд. Дядя Федя говорил, лес не очень большой... Что он сейчас делает, дядя Федя? Спит, конечно. А вот ему спать нельзя, и вообще неизвестно, что делать... Тревога и растерянность снова овладели Антоном. Надо в конце концов все обдумать и решить... Прежде ему казалось, что он очень самостоятельный, всегда все решает сам и поступает так или иначе потому, что решил так поступить. Но если по правде - а сейчас Антон судил себя по правде, - в сущности, он решал только в пустяках. А во всем серьезном решали папа, мама, тетя Сима, учителя... И если даже Антону предоставляли свободу выбора, всегда можно было спросить, посоветоваться, и ему говорили "лучше так" или "наверно, следует так"... А вот теперь не у кого спрашивать, не с кем советоваться, никто за него не может решить. Решать и делать должен он сам, один. И так, чтобы это было безошибочно: здесь нельзя "переиграть", начать сначала. Ошибка может кончиться бедой, которую ему не простят, которую нельзя простить и которую он сам никогда простить себе не сможет... Антон прилег, облокотившись на локоть. Луна уже спряталась за правобережным лесом, пригасшие в ее свете звезды снова разгорались и, как показалось Антону, насмешливо подмигивали. Юка пошевелилась во сне и уткнулась носом ему в плечо. От ее дыхания плечу стало тепло и щекотно. "А если б ребята увидели? - подумал Антон и так покраснел, что ему стало жарко. - Засмеяли бы, затюкали..." Он хотел отодвинуться, встать, но не сделал ни того ни другого. "Пускай, - вяло подумал он, - никто не увидит..." Он проснулся от неприятного ощущения, какое возникает у человека, когда на него скрытно и пристально смотрят. Антон вскочил. Уже рассвело. Бой, взъерошив загривок, заломив вниз хвост, смотрел вверх. На откосе стоял незнакомый высокий человек. Он был стар, но держался очень прямо. На голове у него была широкополая соломенная шляпа-брыль - когда-то крестьянский головной убор, который теперь носят уже только горожане на курортах. Это был несомненно городской житель. Лицо даже для горожанина неестественно бледное, на плечах фланелевая куртка с множеством карманов, за спиной рюкзак. Он опирался на длинную, как посох, палку и внимательно смотрел на Боя, Юку и Антона. Бой услышал движение Антона, мельком оглянулся, снова повернулся к незнакомцу и предупредительно бухнул. - Не шуми, братец, - спокойно сказал человек. - Вам чего? - настороженно спросил Антон. - Не подходите, укусит. - А зачем ему меня кусать? - так же спокойно возразил человек. - Среди собак дураки встречаются, но редко. В основном это народ умный. А этот господин к тому же, должно быть, образованный. Верно? - Верно! - тряхнула головой Юка. Она проснулась от Боева лая и во все глаза смотрела на пришельца. - Стало быть, не укусит. Кабы было за что, он бы уже тяпнул без всяких предварительных переговоров. А он понимает, что опасаться меня незачем. И вы не бойтесь. - Мы и не боимся, - сказала Юка. - Вот и хорошо. Тогда я с вами маленько посижу. Устал. Можно? - Садитесь, пожалуйста, - великосветским тоном ответила Юка. - А вы кто? Человек, опираясь на палку, медленно спустился с откоса, сел на камень. Еще совсем не было жарко, но на висках у него выступили капельки пота, дышал он тяжело, с трудом. Он снял брыль, достал платок и вытер лицо. - Кто я? Бродяга, странник, как больше нравится. - Не похоже, - сказала Юка, - бродяги обязательно оборванные и грязные, а странники ужасно волосатые. - Разоблачила! - улыбнулся странник и потрогал гладко выбритый подбородок. - Придется отпустить бородищу, как у старорежимного дворника. Лицо у него было сухощавое, суровое. От носа к твердо сжатым губам шли глубокие борозды, над глазами нависали кустистые брови, и глаза казались сердитыми, но, когда он улыбался, они щурились мягко и усмешливо. - Из дома выгнали или сами сбежали? - Сами. - Брат и сестра? - Нет, - сказала Юка. - На сельских вы не похожи. Приезжие? - Антон и Юка согласно кивнули. - Как же вас зовут?.. Очень хорошо... А меня Сергей Игнатьевич. Вопросы есть? - А как же! - с энтузиазмом сказала Юка. - Почему вы так дышите? У вас стенокардия? Я знаю, - сказала она в ответ на взгляд Сергея Игнатьевича. - У моей мамы после блокады сделалась стенокардия. У вас тоже от блокады? - У меня не от блокады. От слишком усердной жизни. - Тогда вам ходить нельзя. Это же не обязательно - всегда можно доехать на чем-нибудь. - Для человека, милая девочка, обязательно только одно - помереть. А ходить мне надо. Я по жизни, можно считать, в курьерском пролетел; болтало, грохотало, в окна пыль, а увидел немного. Надо хоть напоследок осмотреться. А для смотрения лучше пешего хода ничего нет... Раньше были такие странствующие философы. Всю жизнь пешком бродили. - И нигде не работали? - На службе не состояли... - усмехнулся Сергей Игнатьевич. - Бродили по земле и людей учили. - И вы тоже? - Я не философ, никого не учу. Сам учусь. - Зачем вам учиться, у вас же, наверное, высшее? - А что значит "высшее"? Такое высокое, что выше быть не может? Это название люди себе в утешение придумали, для самообмана. Умнеть никогда не поздно. - У вас часы есть? - спросил Антон. - Часы? - переспросил Сергей Игнатьевич. Он постоянно задавал вопросы, переспрашивал, словно плохо слышал или все время думал о чем-то другом и каждый раз ему надо было отрываться от этого другого и сообразить, о чем говорят. - Часов нет, дома оставил. Они у человека вроде надсмотрщика или погонялы. А я и без того жил впопыхах, взашей себя толкал. Ни оглянуться, ни подумать... Тебе время знать надо? Вон часы по небу ходят и под ногами лежат, - показал он на одуванчик. - Солнце встало в четыре, сейчас шесть, седьмой... - Сергей Игнатьевич присмотрелся к кустам на другом берегу и, улыбаясь одними глазами, сказал: - Если вы тут окопались от врагов, то, по-моему, пора занимать круговую оборону. Неприятель уже на ближних подступах, сейчас начнет артподготовку... Юка проследила его взгляд. - Нет, это наши, - сказала она и вскочила. - Сашко, давай сюда, не бойся! Из-за кустов появились Сашко и Хома. Животы у них устрашающе вздулись, они несли их, придерживая руками. - Ну, как оно тут? - спросил Сашко, искоса поглядывая на незнакомца. - Порядок, - сказал Антон. - Митьку не видел? - Нет, - сказал Сашко и снова посмотрел на Сергея Игнатьевича. - Это дядечка хороший, ты его не бойся, - сказала Юка. - Чего это вы нагрузили? Сашко, а вслед за ним Хома потянули рубашки кверху, на землю посыпалась картошка. - Вот. Есть же Антону надо. - Так она же сырая, а варить не в чем. - А если испечь? - Правильно, - сказал Сергей Игнатьевич. - Печеная даже вкуснее. Раз уж вы признали меня своим, а харчей у вас мало, принимайте меня в долю. - Он вынул из рюкзака кусок сала и положил рядом с картошкой. - К этому бы еще луку... - Лук я принес и соль, - сказал Сашко, выгружая карманы. - Хлеба нету. Дома мало осталось, маты б заметили... - Магазин в селе, конечно, есть. А что в магазине? - Подушечки! - выпалил Хома, не сводивший глаз с чужого. - И ты их любишь? - Ага! - Хома в застенчивой улыбке показал щербатые зубы. - Ты, часом, не подушечками зубы себе подпортил? - Хуч бы, - вздохнул Хома, - а то сами выпадывают. - Хлеб есть, керосин, сахар... - сказал Сашко. - Ну, завтракать с керосином вроде не обязательно, а?.. Может, ты сходишь? - Гроши надо... - Гроши найдутся. Держи. Купи буханки две. А лучше три. В осаде нужно иметь запас продовольствия. Верно? - подмигнул Сергей Игнатьевич. - Ну и подушечек, конечно, на всю братию... Что ж ты малого оставляешь? А кто подушечки будет нести? Забыв о своей хромоте, Хома побежал следом за Сашком. - Я тоже пойду, - сказала Юка, - надо дома показаться, а то еще искать начнут. - А мы пока подготовим самое главное, - сказал Сергей Игнатьевич. - Пошли собирать хворост. Сушняк горел жарко, почти без дыма. Под наблюдением Сергея Игнатьевича Антон старательно уложил картофелины в груду пепла под углями. - Основная работа сделана, - сказал Сергей Игнатьевич, - теперь надо подать на стол тарелки... Антон удивленно посмотрел на него. - Вон они плавают, - показал Сергей Игнатьевич на листья кувшинки. Антон попробовал рвать, листья плохо поддавались, длинные стебли тянули за собой корневища. Он вспомнил о своем великолепном ноже, и скоро груда глянцевых, пахнущих свежестью и в самом деле похожих на тарелки листьев лежала у костра. - Стругай палочки сантиметров по двадцать - тридцать... Есть такое кушанье - шашлык по-карски. А мы приготовим шашлык по-царски. По рецепту того дядьки, что думал, будто цари едят сало с салом... На выструганные палочки они нанизали вперемежку кусочки сала и кругляши нарезанного лука. - Остается посолить, и полуфабрикат готов. Жарить будем потом... Бой вскочил, прислушиваясь к треску в лесу, но увидел на тропинке Семена-Версту и снова лег. Семен спустился с откоса. - Здоров, - сказал он. - Это ты тут сховался? - Ты смотри не рассказывай никому, - сказал Антон. - А чего б я рассказывал, шо мне за это гроши платят? - А если заплатят? - спросил Сергей Игнатьевич. - Шо? - не понял Семен. - Если заплатят, говорю, тогда расскажешь? - На шо оно мени нужно?.. Кому надо, хай сам шукает... - Анто-он! - раскатилось над рекой. - Анто-он! На левом берегу стоял Толя с большим свертком под мышкой. - Ну, чего кричишь? - сердито ответил Антон. - Здесь я. Балансируя на камнях порога, Толя перебрался на правый берег. - Здравствуйте, - вежливо сказал он Сергею Игнатьевичу. - Я принес тебе немножко покушать. Мне Юля еще вчера рассказала, но вчера, я не мог, мне не позволяли вставать. Здесь творог, вареные яйца и хлеб с маслом... - Где ты все это взял? - Дома, разумеется. - Стащил? - Неужели ты думаешь, что я способен украсть? - Значит, ты рассказал? Значит, все узнают? - наливаясь негодованием, спросил Антон. - Никто ничего не узнает. Я сказал, что мне нужно. - И все? - И все. - От бреше! - сказал Семен. Толя снисходительно посмотрел на него. - Брехать, как ты выражаешься, не в моих привычках. Я говорю правду. - И тебе поверили? - допытывался Антон. - Ни о чем не спрашивали, вот так просто и дали? - Конечно. Толя не врал, однако на самом деле все было не так просто. Прежде всего мама не хотела выпускать его из постели. По ее мнению, нормальная температура и самочувствие ничего не доказывали. После такого купания могло все случиться - и грипп, и гайморит, и воспаление легких, и ревмокардит, и еще бог весть что. Мамин папа был провизором, поэтому мама чувствовала себя на короткой ноге с медициной, а тем более фармакологией и без устали практиковала на себе и окружающих. В доме всегда пахло как в аптеке после погрома. Шкаф, комод, подоконники заполняли флаконы, пузырьки, коробочки, банки, баночки, и при малейшей возможности весь этот арсенал обрушивался на каждого, кто заболевал или, по мнению мамы, мог заболеть. Она была убеждена в своем праве учить всех и всему, потому что совершенно точно знала, как человек должен себя вести, что говорить, даже думать в любом положении, и на "подставившегося", как говорил Толин папа, низвергались потоки, ниагары, океаны слов об одном и том же. Выдержать это было труднее, чем любое лекарство. Толя очень рано научился "не подставляться". Он любил свою маму, но, что греха таить, давно уже относился к ней снисходительно, хотя, разумеется, как вежливый мальчик, не давал ей этого заметить. После злополучного купания он безропотно проглотил полдюжины порошков и микстуру, улегся в постель, отлично выспался и проснулся на рассвете без тени недомогания. Если бы недомогание и чувствовалось, Толя при всем своем правдолюбии не признался бы, так как пообещал Юке рано утром отнести Антону какую-нибудь еду. Выполнить обещание - долг чести, а в исполнении долга чести Толю не могло ничто остановить. Поэтому он вежливо, но непреклонно восстал против попытки мамы продержать его еще один день под одеялом. Папа, невозмутимо пыхая трубкой, долго слушал грозные мамины пророчества, потом вынул трубку изо рта и сказал: - Прости, Соня, что я тебя перебиваю. Но, может быть, в самом деле ему не следует лежать в постели? Все-таки он упал не в Ледовитый океан, а в Сокол, и к тому же в июле месяце. Разумеется, вряд ли можно приветствовать купание в одежде, но это уже частность, не меняющая существа дела. Особенно для несовершеннолетних, я хочу сказать. Толин папа, так же как и мама, маленького роста, но совсем не толстый, а худенький и даже щуплый. При его комплекции ему бы надо говорить высоким, слабым голоском, но голос у Толиного папы неожиданно низкий, басовитый и такой глубокий, что, кажется, голосовых запасов у него, как льда у айсберга, который показывает на поверхности только маленькую часть своего массива. Говорит он всегда очень вежливо, никогда не повышает тона и, говоря, не опускает не только частей предложения, но, кажется, даже знаков препинания. Если разок послушать Толиного папу, то потом не нужно уже спрашивать, почему Толя разговаривает именно так, а не иначе. Справедливости ради следует сказать, что подражает ему Толя совершенно бессознательно, он даже иногда пытается говорить рокочущим на низах голосом, но из этого ничего пока не выходит - голос самого Толи совсем не басовитый, а по-мальчишески высокий и звонкий. Получив такую мощную поддержку, Толя моментально оделся, выпил стакан молока и спросил маму, не может ли она дать ему некоторое количество продуктов, которые не требуют приготовления и которые можно есть сразу. - Зачем тебе? Ты хочешь уйти на целый день, не придешь обедать? Это исключено! Нельзя целый день бегать натощак, есть всухомятку, обходиться без жидкой пищи, без горячего... Толя заметил, что ему жидкой пищи следует есть поменьше, у него и так излишне полная фигура, тем не менее он не будет бегать натощак, а продукты ему нужны не для себя. - А для кого? - Извини, мамочка, но я не могу тебе сказать. - То есть как? Почему? - Это не мой секрет. - Что за чепуха? Какие у тебя могут быть секреты от матери? - Лично у меня от тебя секретов нет. Я же сказал, что это секрет не мой и открыть его я не могу, не имею права, так как обещал никому не рассказывать. - Ах, вот как? Ты считаешь, что от матери можно утаивать хоть что-нибудь? Заводить секреты, тайны? Делать что-нибудь потихоньку? Так вот: ты ничего не получишь и никуда из дому не пойдешь. Я не разрешаю! - В таком случае я вынужден буду уйти без твоего разрешения, самовольно и заранее предупреждаю об этом. - Что?! Ты смеешь мне говорить такие вещи? Да я тебя запру, отвезу домой в Чугуново, да я... - Мамочка, ты совершенно напрасно кричишь, это не поможет и ничего не изменит. Я должен пойти, и я пойду. Потом можешь со мной делать что хочешь. Если бы Толя вышел из себя, тоже кричал, плакал, просил, быть может, мама и не пришла в такое негодование, не наговорила всего, что она наговорила, но Толя внешне был совершенно невозмутим, говорил ровным, спокойным голосом и так же спокойно и невозмутимо принял первый шквал, который минут десять бушевал в комнате. - Подожди, Соня, - своим низким, рокочущим голосом сказал папа, - может быть, он прав? Если мальчик обещал... - А если он связался с хулиганами, бандитами? Мало ли с кем он может связаться?! - Ну, не думаю. Он не станет этого делать. Правда, Толя? - Конечно. - Ты можешь обещать, что ни ты, ни те, кому ты хочешь нести продукты, ничего дурного не сделали и не замышляете? - Я могу поручиться своей честью! - сказал Толя. Эту фразу он недавно прочитал в затрепанном, вспухшем от грязи романе без начала и конца, и она покорила его своей торжественностью. - Вот видишь, Соня, ничего страшного. Толя ведь никогда не лжет. И если он не говорит, значит, действительно не имеет права выдавать чужой секрет. - Совершенно верно, папа. Уходя, Толя услышал, как отец негромко сказал матери: - Не надо так шуметь по пустякам. Мало ли что могут выдумать мальчишки. Наверное, затеяли игру в новых Робинзонов или еще во что-нибудь. Толя вернулся. - Извини, папа, я нечаянно слышал, что ты сказал. Мы не играем в Робинзонов. И вообще ни во что не играем. Ты ведь знаешь - я не люблю детских игр. Это не игра, а очень серьезно, это - жизнь. - Я понимаю, - серьезно сказал папа и улыбнулся только тогда, когда Толя вышел. 10 - Чего ты, собственно, боишься, от кого прячешься? - спросил Сергей Игнатьевич. - Впрочем, может, это военная тайна? Антон не успел ответить. - Антон! - прокричала Юка с другого берега. - Он уехал! Слышишь? Уехал!.. Вздымая буруны, Юка и Сашко бежали вброд. За ними, подняв над головой бумажный кулек, спешил Хома. - Ты слышишь, Антон? - подбежала запыхавшаяся Юка. - Он уехал. Сашко сам видел... Что ж ты молчишь? - повернулась она к Сашко. - Как же я буду говорить, если ты кричишь? - сказал Сашко, укладывая на камень принесенный хлеб. - Мы когда до магазина пришли, так там батькова машина стоит. Батько в колхозе на машине работает. И бабы уже садятся, с оклунками, как на базар. А Митька уже в кузове, с ружьем. Я у батьки спрашиваю: "Куда это вы, тато?" - "В район, говорит. А ты чого тут? Беги до дому..." Тут сразу пришел голова колхоза, сел с батьком в кабину, и они поехали. Митька, должно, повез ружье в ремонт. Еще вчера люди говорили, что Иван Опанасович здорово ругал Митьку за поломанное ружье. Вот он и поехал в Чугуново. - Понимаешь? - сверкая глазами, сказала Юка. - Теперь уже можно не бояться! Теперь уже ты можешь пойти домой... - А когда батька твой приедет? - спросил Антон. - Кто его знает? Может, сегодня к вечеру, может, завтра. Как все дела сделают. - Нет, - подумав, сказал Антон. - Домой мне нельзя. Он же сегодня или завтра вернется. Если я приду домой, все будут знать, что я не в Чугунове, и Митька узнает... Надо ждать дядю Федю. - А как он выглядит и где его искать? - спросил Толя. - Дело в том, - ответил он на удивленный взгляд Антона, - что мой папа сегодня собирается съездить домой, в Чугуново. Я могу попросить его взять меня с собой и попытаться разыскать Федора Михайловича. Конечно, я не могу поручиться за успех, но почему не попытаться? - Говорят, ребята, - сказал Сергей Игнатьевич, - что голодное брюхо к советам глухо. К тому же сгорит картошка. Поэтому подсаживайтесь ближе - шашлык по-царски каждый жарит для себя сам. Жарить над углями нанизанное на палочку сало было занятно; поджаренное таким способом, оно оказалось необыкновенно вкусным, а печеная картошка распространяла такой аромат, что минут на десять все примолкли. Когда подушечки были запиты самым вкусным, по мнению Сергея Игнатьевича, сортом чая - ключевым, а тлеющие угли костра залиты водой, Юка сказала: - Зачем нам тут сидеть? Пошли туда, к гречишному полю... Митьки же пока нет! - Кто такой этот Митька и почему вы его боитесь? - спросил Сергей Игнатьевич. Антон рассказал происшествия вчерашнего дня. - М-да, история подлая. И глупая! - Почему глупая? Разве мы что-нибудь не так сделали? - спросила Юка. - Не вы глупы. Те, кто такую команду дал. - Это ж какой-то начальник, - сказал Сашко. - Что он, маленький, что ли? - Думаешь, как взрослый, так обязательно умный? - вскипел Антон. - Знаешь, какие дураки бывают?.. Хо!.. - Бывают, бывают, - вздохнул Сергей Игнатьевич. - Так надо их убрать! - решительно сказала Юка. - Оно бы хорошо, конечно, - засмеялся Сергей Игнатьевич, - взять да издать такой приказ: "Пошли вон, дураки!.." К сожалению, нельзя. Их директивой не уберешь. Это процесс трудный, затяжной. Вы, наверное, слышали - на пленумах, совещаниях разоблачают всяких очковтирателей, обманщиков и прочих героев показухи. И гонят их. И в этом деле все должны помогать. - И мы? - И вы. Почему же нет? - Кто нас будет слушать? - Коли дело скажете, услышат. Главное - нельзя молчать и мириться с дураком и дурацкими его делами. Отчего твоя собака хромает? - перебил сам себя Сергей Игнатьевич. Антон и Юка подбежали к Бою. - Сидеть! Покажи лапу! Бой уселся, готовно поднял лапу, но при каждом прикосновении вздрагивал, пытался выдернуть ее из рук Антона. Она была горячей, порезанная вчера подушечка распухла, из раны сочилась сукровица. Все склонились над Боем, а он, наклонив башку, внимательно следил, что делают с его лапой. - Завязать? Опять сорвет... - Где это он так? - В речке. Приезжие всякие битые бутылки бросают... - Временный житель - штука скверная. Временному ничего не жалко, на все наплевать. Он пожил, напакостил и укатил. Ну, а вы-то что же смотрите? Вы живете здесь постоянно... - Мы с Антоном приезжие, - сказала Юка. - А они же сельские. - Это взрослым надо, - сказал Сашко. - Что мы можем сделать? Нас побьют, и все. - Взрослые другим делом заняты, у них руки не доходят. А вы свободны, и вас много - всех не побьют. Главное, не надо бояться! Вы же в общем народ бесстрашный, верно? - Ого! - сказала Юка. - Вон Хома ружья не побоялся, Серка своего заслонил, его даже этот Митька ранил... - Вот видите! А вас много, если организуетесь, такая сила получится - никто тронуть не посмеет... - А что? - загорелась Юка. - Вот устроить такой заслон из ребят, кордон такой... Чтобы никто сквозь него не пробрался. Не вообще, а чтобы не гадили, не уродовали... Чтобы штаб был и свои разведчики... Вот! - показала она на Семена. - Готовый разведчик. Он со своими коровами всюду ходит... - На шо оно мне нужно? - мрачно возразил Семен. - Как это "на шо"? Тебя это не касается? - Я тут до осени. Осенью в город, в ремесленное поеду. Потом в армию подамся. В летчики. Может, потом в ракете полечу... - Нужны там такие! - А шо? Гагарин тоже в ремесленном учился. - Ладно, допустим, - сказал Антон. - Может, и наш теленок волка съест. Пустят тебя в ракету. А дальше что? - Героя дадут... - Я не про это. Ну, выстрелят, полетаешь, полетаешь, потом куда денешься? Так и будешь в космосе болтаться? Небось опять на землю прилетишь. И сюда приедешь. А здесь все вырублено, загажено... Это хорошо, по-твоему, правильно, да? - А хай воно горыть! Я сюда не приеду, в городе жить буду. - А если ты сюда не приедешь, пускай тут хоть что, да? - А шо мне? - Шкура! - сказал Сашко. - Шо шкура? - не понял Семен. - Не шо, а кто. Ты шкура. Только про себя думаешь. - А про других хай коняка думает, у ней голова большая. - Эх, ребятки, ребятки, - сказал Сергей Игнатьевич. - Вот вам в школе говорят про Родину и всякие такие слова. А что такое - Родина? - А что тут объяснять? - пожал плечами Антон, - Ну, Москва... и строительство... и все вообще. - Вот то-то и оно - "вообще". Я об этом тоже раньше не думал. Работы всегда выше носа - не до того... А вышел на пенсию, - что делать, в домино играть?.. Я бы тому, кто домино придумал, на памятнике написал: "Изобретателю наилучшего способа превращать человека в обезьяну"... Ребята засмеялись. - Смеяться нечему. Штука эта прилипчивая, как зараза. А когда "козла" забивают, убивают время, значит, расходуют свою жизнь на дурацкие костяшки и разучиваются думать. Начисто! Да... Я подумал-подумал и решил: пока ноги носят, надо хоть землю посмотреть, на которой живешь. А то кого видел, кроме сослуживцев? Где был, на курортах? Это та же толкучка, только жарче и много соленой воды... Взял я рюкзак на плечи, палку в руки и пошел. Второй год хожу - не наглядеться, не наслушаться... Вы поглядите-ка, - повел рукой Сергей Игнатьевич, - какая красота жизни вокруг! Ребята, как бы повинуясь его жесту, оглянулись вокруг себя. - Здорово, конечно, - сказал Антон. - Красиво. - Эх, ты, - усмехнулся Сергей Игнатьевич. - Об этом такими словами сказать - все одно что кузнечным молотом стрекозу выковать... Слова должны человека до красоты этой поднимать! Жил такой умного сердца поэт Алексей Константинович Толстой. Он говорил об этом так, что дух захватывает. Благословляю вас, леса, Долины, нивы, горы, воды!.. - Ага, - подхватила Юка, - я знаю: Благословляю я свободу И голубые небеса! И посох мой благословляю, И эту бедную суму, И степь от краю и до краю, И солнца свет, и ночи тьму, И одинокую тропинку, По коей, нищий, я иду, И в поле каждую былинку, И в небе каждую звезду! Смущенный замечанием Сергея Игнатьевича, Антон отвернулся, потом невольно посмотрел на палку и рюкзак Сергея Игнатьевича. Палка была самая обыкновенная, только длинная, рюкзак нисколько не похож на нищенскую суму, но сейчас они выглядели совсем иначе, будто стали значительнее, необычнее, чем за минуту перед тем. - Вот, - сказал Сергей Игнатьевич. - "И в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду!.." Это вы должны понимать, потому что всему этому вы - наследники. Учат вас понимать красоту земли своей? Нет. И меня не учили... - У нас в старших классах, - сказал Сашко, - уже по специальности учат - кто в доярки, кто в трактористы... - Это хорошо, нужно. Но вся природа в сельское хозяйство не укладывается. А человек ведет себя иной раз как злейший свой враг. Мордует красоту земли своей, а то и уничтожает ее силу... - Реки отравляют, - сказал все время молчавший Толя. - У нас в Чугунове завод есть. Маленький, а все равно вредный. Он в реку химикаты какие-то выпускает. Вся рыба передохла, одни жабы остались. - Вот-вот. И все молчат, мирятся. И вы тоже, наследнички дорогие. Что наследовать-то будете? Испакощенную землю? Надо этих пакостников за ушко да на солнышко, чтобы весь честной народ видел, как они к будущему дурацкие поправки делают... - Я придумала! - сказала Юка. - Сделать из ребят такой кордон. И назвать - кордон бесстрашных! Чтобы ничего не боялись, и расставить всюду пикеты. Ребят же много... - Это не серьезно, - сказал Толя. - Детская игра. - Никакая не игра! Всех таких, которые безобразничают, прогонять или делать им такое, чтобы больше не ходили и не ездили. Вот взять и перекопать дорогу вон там в лесу, где шлагбаум. Шлагбаум что? Подняли - и езди сколько хочешь. А через канаву не переедут... - Не годится, - сказал Сергей Игнатьевич. - Ездят ведь не одни безобразники. За что же всех наказывать? На природу замок повесить нельзя. Она не музей, человеку нужна, и пускай все пользуются. Но без хулиганства... Придумайте что-нибудь другое. - Тут без взрослых не обойтись, - сказал Сашко. - А и не надо без взрослых. Вы следите, предупреждайте, а не послушают - зовите взрослых на подмогу. Думайте, ребятки, думайте. - Тут нечего и думать, - сказала Юка. - Делать надо. И я согласна хоть сейчас. А вы, ребята? - А ну вас, - сказал Семен, поднимаясь. - Еще побьют... Як шо и делать, так треба так, шоб никто не чув и не бачив. Потихоньку. А взагали на шо оно мне нужно? Шо мне - больше всех болыть? Мне вон коров треба пасти... - Ну и уходи! - рассердилась Юка. - Ты просто трус! Семен ничего не ответил; сбивая кнутом цветы под ногами, поплелся к своим коровам. - Семен! - закричал ему вслед Антон. - Ты мимо лесничества будешь проходить, посмотри, дядя Федя не приехал? Только никому не говори, где я. И ему не говори. Скажи, чтоб не беспокоился, я сам приду... - Ладно, - донеслось из-за кустов. - Вот трус! - продолжала негодовать Юка. - За шкуру свою боится... - Может, и не трус, а просто хатоскрайник. Из тех, чья хата всегда с краю. Благодаря хатоскрайникам дурак или какой-нибудь чиновный маклак и орудует безнаказанно. А маклак ради того, чтоб его похвалили, все может: и реку отравить, и лес свести, все затоптать и продать. Глядите, ребятки, у вас все впереди, присматривайте за своим наследством сызмалу, берегите его... Ребята сосредоточенно молчали, глядя на него, ждали, что Сергей Игнатьевич скажет еще, но он сказал самое обыкновенное: - Отдохнул я с вами знатно, можно дальше двигать. - А куда вы теперь? - Сначала в Ганеши - хочу кое-кого повидать, потом дальше пойду. - Можно, я с вами? - сказала Юка. - Отчего ж, вдвоем веселее. - Мне тоже домой надо, - сказал Сашко. - Я с тобой, - сказал Толя. - Папа скоро в Чугуново поедет. - Бывай здоров, - сказал Антону Сергей Игнатьевич. - Не робей. Все утрясется. Антон молча кивнул. - Я скоро приду, - сказала Юка, - еще поесть принесу. Сергей Игнатьевич надел рюкзак, взял палку и зашагал по берегу. На правом берегу вдоль гречишного поля почти не было кустов, и еще долго виднелись удаляющаяся высокая фигура Сергея Игнатьевича и маленькое пестрое пятнышко - Юка. Сашко, Толя и Хома перешли вброд реку и скрылись за кустами. Антон долго лежал, слушая самолетный гул над полем, и наблюдал ленивое таяние облаков. Потом он вспомнил, что здесь его могут увидеть сельские или работники лесничества, и пошел к порогу. Там лежали спрятанные под камнями Юкино одеяло, продукты, принесенные Толей, и остатки хлеба. Бой уже не бежал впереди, тяжело плелся сзади, припадая на раненую ногу. Семен-Верста трусом не был. И соображал он значительно быстрее, чем можно было подумать, глядя на его всегда полусонное лицо. Просто он уже давно решил про себя, что не следует показывать сразу, что ты понял, о чем говорят или чего от тебя хотят другие, и тем более не следует обнаруживать свое к этому отношение. Сначала надо подумать, выгодно это или не выгодно, к чему приведет и чем закончится, а в зависимости от того говорить или не говорить, делать или не делать. И сейчас он сказал, что ему нет до этого дела не потому, что так думал, а потому, что еще не решил для себя, как он, Семен, должен к этому отнестись и должен ли он что-либо делать, а если сделает, чем это кончится для него, Семена. Стишки, всякие там слова про красоту - ерунда. Думая об этом, Семен даже оттопырил презрительно губы. Красоту не съешь и чоботы из нее не сошьешь. Хозяйственная душа Семена возмущалась другим. Прошлым летом он сам порезал ногу и едва не умер. А нынешней весной Кострицына корова легла и пропорола вымя какой-то железякой. Железяку бросили приезжие, потому что кто же из сельских понесет ее сюда и бросит, если ее можно употребить в дело. А летом прошлого года, когда стояла страшная сушь, кто-то зажег костер и бросил. Зажег зря - было видно, что на костре ничего не варили и не жарили. И, значит, жгли просто так, чтобы горело. А зачем днем огонь, если жарко было так, что коровы только по холодку и паслись, а то прятались в тени и лежали? Когда Семен увидел брошенный костер, огонь был уже близенько от сосняка, а там хворост сухой, как порох. Семен руки и ноги себе пожег, пока огонь забил, а все угли засыпал землей. А грибы приедут собирать? Ничего не видят, не понимают, вытопчут, как кони, все грибы, а сами ничего не наберут. А если найдут, рвут с корнями, грибницу портят, и там уже грибы больше не растут... Ну и мусор всякий кидают. А еще когда рыба была, приедут, взрывчаткой глушат. А что тут, киты были, сомы пудовые? Ну, щурята, окуньки вот такусенькие, плотичка... Как жахнут, вся рыба кверху пузом; они покрупнее выберут, а вся остальная так и пропадала... Все это было так. А что с этим делать - неизвестно. Пугать? Напугаешь их, как же! Приедут на грузовике человек двадцать - тридцать. Наорут, нагадят, водки напьются. Попробуй скажи им что. Душу вынут!.. На легковых приезжают - народу меньше, а тоже нагадят, будь здоров. Легковиков Семен особенно не любил. Во-первых, у них были машины свои, собственные. Куда хотят, туда едут, и никто им не указ. Бывали, конечно, и старые, мятые "Москвички", и трепаные газики, чадящие и стреляющие выхлопом, как трактора. Но приезжали и слепящие лаком и хромом новенькие "Москвичи" и "Волги". Хозяева этих машин были хорошо, по-городскому одеты. И у них были всякие разные вещи, которые Семен издали плохо различал, но они тоже сверкали никелем, яркими красками и были непонятны. Семен потом подходил к брошенной стоянке и старательно присматривался. Он всегда надеялся - вдруг они забудут или потеряют какую-нибудь хорошую, полезную вещь, а он, Семен, найдет. Но приезжие ничего не теряли и не забывали. После них оставались мусор, мятая грязная бумага и пустые консервные банки. Семен швырял ногой бумагу, читал надписи на консервных банках. Иногда он даже не мог прочесть - надписи были на иностранном языке. От банок пахло непонятно и очень вкусно. Семен с завистью думал, как, должно быть, много у этих людей денег, если они покупают автомобили и разные другие штуки, могут ездить куда хотят и едят, должно быть, очень дорогие и вкусные вещи, которых Семен никогда даже не пробовал и неизвестно, попробует ли когда-нибудь. А еще он думал, почему это так, что у этих людей есть все это, а у него, Семена, нет. Он яростно им завидовал и потому очень не любил. И к легковикам тоже не сунешься. Они всегда так смело и уверенно говорят все и делают, что прямо кто их знает, что они за люди... Вот если бы что-нибудь такое придумать, чтобы они и не видели и не знали, кто да что, и доказать не могли. Что-нибудь назло сделать, чтобы отбить охоту сюда ездить. Раз, другой напорются и перестанут... Но, как ни раздумывал Семен, ничего такого, что было бы неприятным для чужаков и что можно было бы сделать скрытно и остаться незамеченным, придумать не мог. Его осенило внезапно, на обратном пути, когда он издалека увидел стоящий на берегу синий "Москвич". Возле него никого не было. Семен подошел ближе. Кусты заслоняли реку, оттуда доносились плеск, мужской голос и женский смех. Дверцы машины были распахнуты. На сиденье лежала большая белая сумка. Она сверкала как лакированная. "Пластмассовая", - подумал Семен и снова посмотрел на реку. Голоса за кустами звучали слабее, удалялись. Семен схватил сумку, сунул ее под рубаху и скатился в ложбинку, скрывшую его с головой. Добежать по ложбинке до кустов лещины - дело одной минуты. Семен нырнул в кусты, пробрался в гущину, отвалил попавшийся по дороге камень, положил под него сумку, набросал на камень веток, так же бегом вернулся к своим коровам и неторопливо погнал их по опушке, огибая гречишное поле со стороны леса и удаляясь от реки. 11 Время от времени Семен поглядывал в сторону синего "Москвича". Там появились мужчина и женщина в купальных костюмах. Голоса на таком расстоянии не слышны, но было видно, что люди возбужденно о чем-то говорят или ссорятся. Потом женщина начала рыться в кузове машины, мужчина полез в багажник. "Шукайте, шукайте, - злорадно подумал Семен. - Три года будете шукать, а не найдете..." Он погнал коров дальше. Машина становилась все меньше, люди возле нее казались крохотными. Семен перестал смотреть в их сторону, поднимал опавшие сосновые шишки и швырял в шишки, еще торчащие на ветках. И вдруг он увидел, что совсем близко, прямо по гречишному полю, к нему идет уже одетый мужчина. У Семена перехватило дыхание, будто ему кто "дал раза под дыхало", он еле удержался, чтобы не броситься бежать. Облизнув внезапно пересохшие губы, он схватил висящий на плече кнут, стрельнул им и заорал на коров: - Куды, шоб вас холера... - А ну, стой, парень! - раздалось у него за спиной. Семен обернулся и отступил на шаг. Перед ним стоял высокий молодой мужчина. Кулаки его были сжаты так, что кожа на косточках побелела. По спине Семена пробежали мурашки. "Такой как даст - враз перекинешься", - подумал он. - Ты взял сумку? - спросил мужчина. - Яку сумку? - изображая спокойное удивление, сказал Семен. - Белую дамскую сумку. В машине. - Не бачив я ниякой сумки! - возмущенно сказал Семен. - На шо она мне сдалась, ваша сумка?.. И чого б я лазил в вашу машину? - Ты дурака не валяй! Кроме тебя, здесь никого не было... - Та шо вы до меня цепляетесь? Яке вы имеете право... - Вот я тебе сейчас дам право! А ну, показывай карманы!.. - Нате! - Со злорадным удовольствием Семен вывернул пустые карманы. - А что в мешке? Семен так же охотно вывернул мешок, болтавшийся у него на плече. С утра в нем лежал кусок хлеба, хлеб Семен давно съел, и сейчас там не было ничего, кроме крошек. - Ну, бачилы? Тут ваша сумка? Я взял, да? - Поняв, что приезжие ничего не видели, доказать не могут, Семен расхрабрился и перешел в наступление. - Ездят тут, до людей цепляются... - Слушай, парень, - не разжимая зубов, сказал приезжий. - Лучше по-хорошему отдай сумку. Я ее все равно найду. Но тогда пощады не жди! На мгновение Семен внутренне дрогнул - может, в самом деле лучше отдать, не пачкаться с той сумкой? Но тут же успокоил себя: ничего он не найдет и не докажет. А признайся такому - у него не кулаки, а кувалды... - Та шо вы до меня пристали?! - оскорбленно заныл Семен. - Не бачив я вашей сумки! - Ну смотри, парень! - испытующе глядя на него, сказал мужчина. - Потом не жалуйся! Он круто повернулся и пошел к машине. Минут через десять "Москвич" тронулся с места, сверкнул на солнце ветровым стеклом и скрылся в лесу, потом, должно быть, выехав на шоссе, затих. Однако Семен не был уверен, что приезжие уехали на самом деле, а не притворились только и теперь скрытно за ним наблюдают. Поэтому он, все так же плетясь за коровами, обогнул гречишное поле и только тогда погнал коров к тому месту, где стоял "Москвич". Здесь он еще посидел с полчаса, прислушиваясь и приглядываясь ко всему кажущимися сонными, а на самом деле зоркими и цепкими глазами. Оба берега были безлюдны, в послеполуденном зное даже гудение пчел звучало тише. Семен полез в кусты, достал сумку и пошел к реке. Теперь найти подходящий камень, сунуть в середку - гульк! - и пускай ищут... Он с самого начала так и решил - взять и закинуть. Куда угодно. Хоть в речку. Так, чтобы не могли найти. Небось после этого больше не приедут. Побоятся, что еще что-нибудь пропадет. Он и на секунду не собирался оставлять сумку у себя. Что он с ней будет делать, куда денет? Все знают, что у него такой вещи нет и быть не может, начнутся спросы да расспросы... В лесу нашел? Навряд ли, чтобы кто поверил... Да и на черта она ему сдалась? Что он, вор, что ли?.. Найдя подходящий камень, Семен расстегнул замок-"молнию" и хотел всунуть камень, но отложил его. Надо хоть посмотреть, что там... Сумка была почти пустой. На дне лежали продолговатая коробочка, записная книжка, расческа и дымчатые очки. В таких очках ходили многие дачники и приезжие. Ему б такие тоже пригодились - целый день на солнце... Он достал и надел очки. Все вокруг сразу погасло, будто солнце закрыла грозовая туча. Семен снял очки, в глаза ударил буйный блеск света, льющегося с неба, от реки, от самого воздуха, волнистыми струями переливающего зной. Он надел очки, и мир потух, снял - мир снова вспыхнул. Он вспыхивал и гаснул, вспыхивал и гаснул, пока Семену не надоело. Только тогда он заметил, что видит все через очки как бы смазанным, размытым. Он протер их рубахой, но и в чистых стеклах все расплывалось, теряло четкие очертания и контуры. К тому же начали болеть глаза. Семен обозлился. За каким чертом делают очки, через которые хуже видно, чем просто так, да еще от которых болят глаза? Он размахнулся и зашвырнул очки на глубину. Расческа была мировой. Голубая, прозрачная, зубья идут в три ряда и гнутся, как резиновые. Семен снял кепку и попробовал. Расческа гнулась, но чесала здорово. Такая вещь вполне годилась. Пожалуй, если сказать, что расческу нашел, поверят: вещь маленькая, ничего не весит, потерять - легче легкого. В прямоугольной коробочке-футляре была щетка из белого жесткого волоса, маленькие, сверкающие хромом кривые ножницы, плоская, как картонка, пилочка и еще какие-то штучки с треугольными наконечниками и вроде лопаточки. Для чего эти вещи, Семен не знал, но выбрасывать их стало жалко. В селе показать нельзя, но, может, если поехать в Чугуново, удастся там загнать?.. Книжка была старая, потертая и вся исписана адресами. В карманчике обложки лежали какие-то квитанции, выданные Сорокину Ю. П. Семен порвал квитанции, разорвал книжку, обрывки сложил в валявшуюся под ногами консервную банку, зачерпнул у берега грязи, чтобы была тяжелее, пригнул на место крышку и швырнул в реку. Банка булькнула и сразу же утонула. На дне лежала еще круглая кожаная пудреница на "молнии". На крышке выдавлен и раскрашен какой-то чудной рисунок и люди, похожие на китайцев. Внутри было зеркало и остатки желтоватой пудры. Пудреницу и сумку тоже стало жалко выбрасывать. Их ведь тоже можно продать. Не сейчас, так потом, когда подвернется случай. А пока пускай лежат под камнем, ничего им не сделается. Семен сложил все, кроме расчески, обратно в сумку, прикрыл ее, как и прежде, камнем, потом ветками. Он вспомнил о Сорокиных, которые заплатили за эти вещи, должно быть, немалые деньги, но тут же подумал, что "грошей у них до биса", ничего с ними не станется. И уже со спокойной совестью и новенькой расческой в кармане погнал коров в село. Иван Опанасович кончал обедать, когда возле хаты заворчал автомобильный мотор. - К тебе, - сказала жена, выглянув в окно. - Чужие какие-то. Господи, и поесть человеку не дадут! Иван Опанасович вытер губы. Вместе с остатками масла на губах после вареников с лица его исчезло выражение покоя и довольства, сменившись выражением деловитым и хмурым. Он вышел на крыльцо, когда от синего "Москвича" шли незнакомые мужчина и женщина. - Вы председатель? - спросил мужчина. - Здравствуйте. - Ну, я председатель, - хмуро, но вежливо ответил Иван Опанасович, прикидывая, что за люди и какие от них могут произойти неприятности. Что будут именно неприятности, Иван Опанасович не сомневался. За все время его работы председателем, кто бы ни приезжал - из района, из области, - обязательно начинались попреки в недоработках, упущениях, послаблениях и прочих недостатках деятельности Ивана Опанасовича. - Паспорта со мной нет, но вот мое служебное удостоверение, - сказал мужчина, протягивая коричневую книжечку. "Сорокин Юрий Петрович, механик цеха Э 4", - прочел про себя Иван Опанасович. Кроме фотографии, печати и каких-то непонятных значков вроде звездочек, на удостоверении ничего не было. По бокам треугольной печати стояла надпись: "Завод почт, ящик Э..." - Так в чем дело? - возвращая пропуск, спросил Иван Опанасович. От души у него отлегло: ни завод, ни почтовый ящик его не касались. Стало быть, ничего требовать люди эти не имеют права; будут о чем-нибудь просить, а когда просят, отбояриться легче, чем когда требуют... - Вы, наверное, знаете, кто в селе пасет скот. Коров, я имею в виду... - А на шо то вам? - снова насторожился Иван Опанасович. - Видите ли, мы проезжали по шоссе, решили выкупаться, подъехали к Соколу, там, где гречка растет. Это ведь ваша территория? Пока купались, из машины украли сумку, вот женину. - Жена Сорокина кивнула. - Ну, сумка так себе... - Как это "так себе"? - сердито сказала жена. - И там же были вещи! - Вещи - ерунда. Там важные документы... Ну вот. Вокруг не было ни души. Только пастух-подросток с коровами. Кроме него, никто не мог взять. Дело оказывалось совсем пустяковым. Сумку украли? Не надо было оставлять... Ездят, морочат голову всякой ерундой. Иван Опанасович окончательно успокоился и даже стал менее хмурым. - Пастухов у нас трое. Ну, двое туда не гоняют, по сю сторону пасут. На левый берег только Бабиченков сын гоняет" Он тут недалеко живет. Вон в том конце крайняя хата. - Может, вы поможете? - теребя дрожащими руками косынку, сказала Сорокина. - Поговорить просто с ним. Может, он и так отдаст... Зачем ему это? - Некогда мне, - сказал Иван Опанасович. Он еще раз посмотрел на дрожащие руки Сорокиной и кивнул. - Ладно, пошли. - Понимаете? - стараясь не отстать от него, говорила Сорокина и поминутно заглядывала ему в лицо. - В конце концов, сумка и вещи не такие уж дорогие. Жалко, конечно. Но принципиально! Как это так? А самое главное - там у меня лежали квитанции в записной книжке... Понимаете? Подошла очередь получать машину - а денег таких нет. А мы пять лет в очереди - не отказываться же! Влезли в долги - не хватило. Тогда мы все зимние вещи заложили в ломбарде... Вы понимаете, что будет, если квитанции пропадут?! Иван Опанасович молчал, и в молчании этом явно ощущалось отчуждение и неодобрение. Несерьезные люди какие-то. Нет денег - нечего машины покупать. По одежке надо тянуть ножки... А если вещи заложили, за каким чертом таскать эти квитанции с собой? Что они, дома не могли лежать? Он даже хотел это сказать, но посмотрел на расстроенное лицо маленькой женщины и промолчал. Иван Опанасович постучал клямкой - в хате никто не отзывался, он толкнул дверь. От печи повернулась к ним хозяйка - еще не старая женщина с преждевременно увядшим лицом. Хозяин, маленький, заросший седеющей щетиной, сидел на табуретке и обматывал ногу портянкой. - Здравствуйте, - сказал Иван Опанасович, - вот до вас люди пришли. - Здравствуйте, - торопливо ответила хозяйка. Хозяин молча продолжал обуваться. - Такое, понимаешь, дело, Бабиченко. Вот у них вещички пропали, украли, что ли. И подозрение на твоего сынка. Хозяйка всплеснула руками, тихонько ахнула. Бабиченко исподлобья глянул на нее, на пришедших, натянул сапог и начал обматывать портянкой вторую ногу. - Так что ты давай разберись в этом деле, - сказал Иван Опанасович. - Как следует. А я пошел, некогда мне. Сорокины вышли из хаты вслед за ним. - Вы не сомневайтесь, - сказал председатель. - Он разберется, хозяин строгий. Хозяин вышел через несколько минут. Вслед за ним появилась жена, но не подошла ближе, а так и осталась в дверях. Бабиченко выслушал Сорокиных, не поднимая головы. Под щетиной его вздулись злые бугры желваков. - Он скоро придет. Я спрошу, - глухо сказал он. - Такого за ним не замечалось. Ну, если... В голосе его прозвучала такая жестокая угроза, что жена снова тихонько охнула и прижала руку к горлу. - Цыц! - ощерился на нее Бабиченко. - Я тебе пожалею!.. Хозяйка скрылась в хате. - Погуляйте, - сказал Бабиченко, не глядя на них. - Он скоро коров пригонит. Идите в хату, як хочете... - Нет, зачем же? Мы здесь подождем, - поспешно сказала Сорокина. Бабиченко пошел к поленнице, начал рубить дрова и бросил. Взял грабли с вывалившимися зубьями, принялся чинить и тоже оставил. Потом зачем-то вынес из сеней и повесил на плетень старые сыромятные вожжи. - Он ужасно переживает, - тихонько сказала Сорокина мужу. - Все из рук валится... Сорокин неприязненно покосился на нее и промолчал. Он злился на себя и еще больше на жену. Ну черта, в конце концов, в этой сумке? Сумка бросовая, хлорвиниловая. И вещи тоже, в общем, пустяковые. Вот квитанции - да. С ними будут неприятности. Все-таки как-нибудь обошлось бы. Парня, конечно, вздуть следует. Но уж больно дядька этот свиреп. Вон мыкается, места себе не находит. Оно понятно - за сына горько и стыдно. Перед ними, чужими людьми, стыдно, перед соседями. Это ведь не в городе: вышел на другую улицу - и тебя уже никто не знает. Вот он, Сорокин, даже всех соседей в своем подъезде не знает, кто они, что делают, как живут... А здесь все знают про всех. И, конечно, все село будет знать, что сделал Бабиченков сын. Сорокин попробовал представить себя на месте Бабиченки, и ему стало так нехорошо, что он крякнул и поежился. И ему тоже стало стыдно. Перед Бабиченко, которого он заставил стыдиться, перед его женой, которая заранее умирает от страха за сына, даже перед председателем сельсовета. Хотя тот ничего и не сказал, но во всем его поведении сквозило пренебрежение и к ним, и к тому делу, ради которого к нему пришли... Бабиченко перестал слоняться по двору, присел на землю возле плетня, где сидел Сорокин, но не слишком близко. - Закуривайте, - предложил Сорокин. - Не балуюсь, - ответил Бабиченко и посмотрел туда, откуда должен был появиться Семен с коровами. - В колхозе работаете? - спросил Сорокин. Ему было неловко сидеть вот так, молча, с человеком, которого он нехотя обидел своим подозрением - может быть, и зря? - заставил стыдиться, и он хотел как-то смягчить и его и то жесткое напряжение, которое застыло на лице Бабиченко, но он не знал, с чего начать, и лучше этого вопроса ничего не мог придумать. - Нет, - сухо ответил Бабиченко. - На строительстве. Сторожем. Тут дом для турыстов строят... Идет, - дрогнувшим голосом сказал он. Из лесу лениво выбрели коровы, вслед за ними появился Семен. Дойдя до ближайшего куста, он наклонился, но сейчас же выпрямился и пошел дальше. Бабиченко встал. Сорокин тоже поднялся. Семен подошел совсем близко, скользнул взглядом по Сорокиным и равнодушно отвернулся. Лицо его стало еще более сонным. - А ну, иди сюда! - сказал Бабиченко. - Ты этих людей знаешь? - Коло речки бачив. - Ага, бачив! А сумку ихнюю бачив? Ты украл? Лицо Семена даже под загаром посерело. - Не брал я ниякой сумки... - Ты еще брешешь? Говори, а то сейчас как... Семен попятился и уперся спиной в плетень. - Ой нет, пожалуйста, - сказала Сорокина. - Мы же хотим по-хорошему. Пускай отдаст сумку, и все. - Чуешь, что люди говорят? Ну!.. - Не брал я, - сказал Семен и отвернулся. - Слушай, парень. - Тупое упрямство пастуха начало раздражать Сорокина. - Скажи спасибо, что мы сюда пришли и хотим кончить дело по-хорошему. И признавайся, пока не поздно. А нет, я сейчас поеду в областной центр, в угрозыск. Тут всего двадцать четыре километра. И через час приеду с собакой-ищейкой. Тогда уж пеняй на себя, тогда так просто не обойдется. Куда бы ты сумку ни спрятал, ищейка найдет, будь покоен! Тебе что, в тюрьму хочется? А если в это дело вмешается угрозыск... - Не брал я, - повторил Семен, все так же глядя в сторону. - Подожди, - сказала Сорокина мужу, - дай я... Послушай, Семен. Ты пойми: мы хотим тебе добра. Мы ведь могли просто сразу поехать в угрозыск и привезти собаку, а она привела бы сюда. От нее ведь не спрячешься! И тогда что же, суд, тюрьма или какая-нибудь там колония? Ты ж там пропадешь!.. Ты ведь еще совсем мальчик, у тебя все еще впереди. А ты хочешь испортить себе всю жизнь? Разве можно начинать жизнь с тюрьмы, всю жизнь носить клеймо вора?.. Ну, ты ошибся, взял чужую вещь. Я понимаю, в этом стыдно, очень стыдно признаться. Но лучше пережить один раз такой стыд, признаться и покончить с этим, чем самому, своими руками загубить свое будущее, свою жизнь. Подумай, Семен! Верни сумку, мы уедем, не станем никуда заявлять, заводить дело, и все забудется, и ты останешься честным, незапачканным человеком... Семен молчал. Он смотрел в сторону леса. Деревья там расплывались, как тогда, когда он смотрел через те клятые очки, и он не понимал, что расплывается все потому, что смотрит он сквозь слезы, которыми налились глаза. Губы его вздрагивали, будто он неслышно что-то говорил. Он и в самом деле повторял про себя одно и то же: "Пропал! Ох, пропал!.." Спасения не было. Как бы он ни запирался, ему не поверят. И привезут ищейку. И тогда все... Он так отчетливо представил, как ищейка бежит по следу, тащит за собой на поводке милиционера (он видел это в кино), а потом, оскалив клыки, бросается на него... И все это видят. И потом милиционер везет его, арестованного, в город, и там сажают в тюрьму, где сидят одни бандюги вроде Митьки и где Семена затуркают и забьют и он совсем и окончательно пропадет... И не будет уже осенью ни города, ни ремесленного, не будет ничего... И на что ему сдалась эта клятая сумка и то барахло?.. И как бы хорошо, если б он ее не трогал и даже вовсе не видел... Но он увидел и взял, и теперь уже ничего не вернешь и не поправишь. И что же ему теперь делать? Запираться? Не поможет. Признаться? А что тогда сделает с ним батько? Он такой, что... А как он дальше будет тут жить? Ведь все люди узнают, что он украл, и будут считать, что он вор, и думать, что если он украл один раз, то будет красть и потом... И хоть так, хоть иначе, а нет ему никакого спасения, пропал он, и больше ничего... - Где спрятал? - сквозь зубы спросил отец. - В лесу. Около речки... - еле слышно ответил Семен и быстро-быстро заморгал, чтобы согнать с глаз слезы. - Ага, значит, люди правду говорят - ты украл все-таки, - с ужасающим спокойствием сказал Бабиченко, словно только подтверждения Семена и не хватало ему, чтобы окончательно успокоиться. - Ну подожди, поговорим мы с тобой... А теперь беги, и чтобы сумка сейчас же была тут! - Давайте лучше на машине, - сказал Сорокин, - быстрее будет. Они молча сели в машину, молча промчали пять километров по шоссе, проехали через лес к реке. Руки у Семена тряслись, он плохо соображал, что делает, и, вместо того чтобы открывать дверцу, старался ее закрыть, хотя она и без того была заперта. Сорокин отстранил его руки, распахнул дверцу. Волоча ноги, Семен побрел в кусты, принес сумку. Сорокин, не открывая, бросил ее на сиденье. Так же, не произнеся ни слова, они приехали обратно. - Смотрите, - сказал Бабиченко, - все там или нет. Сорокина расстегнула сумку: - Прибор, пудреница... А где записная книжка, очки, расческа? Семен молчал. - Ну? - сказал Бабиченко. - Что ты там за кустом спрятал? Думаешь, я не видел?.. Живо неси сюда! Семен побрел к кусту, возле которого наклонялся, когда возвращался в село. Он старался идти быстро, чтобы не злить отца еще больше, но ноги были как чужие или деревянные и не слушались. - Ось, - сказал он, подавая голубую пластмассовую расческу. - А книжка, очки? Очки же тебе все равно не годятся, они для близоруких... - Закинул, - сказал Семен. - Куда? - В речку. - А книжка записная? Там же самое важное - квитанции... - Порвал. - Боже мой! - воскликнула Сорокина. - Зачем ты это сделал? Как же мы теперь... - Ну и дрянь же ты, парень! - в сердцах сказал Сорокин. - Ладно, поехали, - повернулся он к жене. - Теперь ахай не ахай - все равно... - Извиняйте, - сказал Бабиченко, твердо глядя в глаза Сорокину. - Спасибо, что до меня пришли и сказали. Теперь я с ним поговорю... Сорокина повернулась уходить и увидела в окне лицо матери, глаза ее, со страхом следящие за мужем. - Только я вас очень прошу, - умоляюще сказала Сорокина. - Не бейте его! Он же сознался и все понял. Не надо его бить! - То уже наше дело! - ответил Бабиченко, снимая с плетня сыромятные вожжи. - Иди в хату! Семен затравленно оглянулся, опустил голову и, волоча ноги, побрел к двери. И, так же опустив голову, пошел за ним отец. - Ну и вздует он его, - сказал Сорокин, садясь в машину. - Теперь дурень этот неделю сидеть не сможет... Гнусно! Черт его знает, наверное, все-таки не с того конца нравственные устои надо внушать... - Не знаю с какого, но внушать их надо. Иначе жить нельзя. А, конечно, жалко... "Москвич" выехал на шоссе, послал солнечного зайчика ветровым стеклом и скрылся за поворотом. 12 Еще издали Иван Опанасович увидел, что на крыльце сельсовета сидит чужой человек, а рядом с ним девочка в пестром платье. "Еще что-то стряслось, - раздраженно подумал Иван Опанасович. - Вот будь они неладны, понаехали и морочат теперь голову..." Проходя мимо щита для объявлений, он краем глаза заметил, что там появился не то новый плакат, не то объявление, но, так как знал, что ничего серьезного без его ведома появиться там не может и, скорее всего, это объявление о кино, присматриваться не стал, хмуро ответил на приветствие незнакомого мужчины, открыл дверь и сказал: - Заходите, если ко мне. - Если вы председатель, то к вам, - сказал незнакомец. - Подожди меня здесь, Юка. В сельсовете было душно, воздух, настоенный на свирепом самосаде, хоть руби топором. Иван Опанасович распахнул окно, сел на свое место, вытер сразу вспотевшую шею. - Слышал я, собак у вас начали уничтожать, - сказал Сергей Игнатьевич. - Есть такое распоряжение. Мы и то опоздали, надо бы раньше. - Возможно. Но при отстреле собак ранили ребенка, маленького мальчика? В комнате стало так жарко, будто она превратилась в вагранку. - Ну, несчастный случай... И его так только, малость задело... - По-вашему, мало? Надо, чтобы задело больше? Или убило совсем? - Ну, кто ж это говорит... Разве нарочно?.. - Не хватало еще, чтобы нарочно! - А вы откуда? - осторожно спросил Иван Опанасович. - Из Киева. Иван Опанасович похолодел. Уже до Киева дошло! Теперь не расхлебаешь... Черт бы их драл с такими распоряжениями! Ну, не выполнил бы, за это не повесят... А теперь попробуй оправдайся. Сбрехала, значит, Безенчучка, сказала, что не заявит, а сама побежала заявлять... Вот так и верь людям. И кто это такой? Следователь? Не похоже, в штатском. Хотя кто его разберет, он может ходить и в штатском. Нет, при нем девчонка, следователь девчонку с собой не повезет... - Так что, и в Киеве про это знают? - пытаясь улыбнуться, сказал Иван Опанасович. - Пока не знают. Я был здесь поблизости, поэтому узнал. А кроме того, узнал, что произошло это не случайно... - То есть как? - Вы поручили это какому-то темному, уголовному типу. "Крышка! Следователь", - решил Иван Опанасович. Он прямо физически ощущал, как ревет в вагранке пламя, плавится чугун и вместе с ним он сам. - Ну, ведь человек этот, так сказать, амнистирован, взят на поруки... - И этого достаточно, чтобы дать ему в руки оружие? - Это, конечно, возможно, моя ошибка, недоучел... - начал Иван Опанасович, и внезапно его осенило: никакой это не следователь! Разве следователь пешком придет? Он обязательно приедет! И вообще не приедет, а к себе вызовет. - А почему, собственно, вас это интересует? Кто вы такой? Сергей Игнатьевич глянул на него из-под кустистых бровей и недобро усмехнулся. - Показать документы? Пожалуйста. Бывший инженер, теперь пенсионер. Иван Опанасович окончательно обрел привычную уверенность в себе, внимательно просмотрел паспорт. Бессрочный, невоеннообязанный. Он заглянул даже в прописку. Прописка действительно киевская. Ну и что? Подумаешь, цаца... - Так что вы хотите? - уже совсем другим, сухим и официальным тоном спросил Иван Опанасович, возвращая паспорт. - Ответа на свои вопросы. - А почему я вам должен отвечать? Делать мне больше нечего? У вас, понимаете, должности никакой, заниматься нечем, так вы от скуки лезете, где вас не спрашивают. Получаете свою пенсию, ну и отдыхайте, не лезьте, если до вас не касается... - Вот что, товарищ председатель, - жестко сказал Сергей Игнатьевич. - На службе я больше не состою, как говорится, просто гражданин. Но меня все касается. Вы - представитель советской власти, к тому же, наверное, член партии и должны это понимать. Если вы этого понимать не хотите или же не умеете и думаете, что считаться нужно только с официальной должностью, то мы сейчас этот разговор прекратим. Но тогда не обижайтесь. Я сказал, что в Киеве пока о ваших подвигах не знают. Можете быть уверены, я сумею сделать так, что узнают и в области, и в Киеве. И вряд ли за эти подвиги вас представят к награде... Ивану Опанасовичу снова стало невыносимо жарко. Инженер говорил негромко, но так жестко и внушительно, как говорят только люди, привыкшие командовать. Наверное, видал виды, ходил в немалых начальниках. С таким лучше не связываться, дать задний ход, а то наплачешься... И Иван Опанасович дал задний ход. - Ну вот, понимаете, чуть что - так сразу область, Киев... Что, мы сами на месте не можем разобраться? Они начали разбираться, и оказалось, что точки зрения у них довольно близкие и даже кое в чем прямо совпадают. Иван Опанасович тоже считал распоряжение это не слишком умным. Собак истреблять не штука. Шуму наделали, отрапортовали, а толку? Бешенство-то у собак откуда берется? От волков и крыс. Их надо истреблять! А их истреблять - дело трудное, на "раз-два-три" не отрапортуешь... Конечно, народу надо разъяснять, чтобы зря лишних собак не заводили, следили за ними, делали прививки. В городах же делают... То в городах! А в села кто поедет прививки делать? Бумажки-то такие легче писать. Отписал, свалил на других, и дело с концом. А собак стреляй не стреляй - люди все равно держать будут, собака человеку нужна - она и сторож, и друг, и защитник... Конечно, всяким темным личностям доверять оружие нельзя. Хорошо еще, что так кончилось, бог знает что могло быть... Такой Митька и в человека выпалит, не моргнет. Привезет ружье из ремонта - все, больше он его не увидит... Расстались они чуть ли не друзьями. Сергей Игнатьевич попрощался и, провожаемый Юкой, пошел из села. Иван Опанасович начал читать газеты. Прежде всего он просмотрел районную - не прошлись ли по их сельсовету, потом областную и республиканскую. Нигде не упоминался Чугуновский район, ни даже область. Начали приходить посетители. Тому нужна справка, тому совет, тот с кляузой. Иван Опанасович подписывал справки, давал советы, обещал разобраться в кляузах. Он занимался многочисленными своими делами, время от времени вспоминал Сергея Игнатьевича и все более креп в убеждении, что человек он несомненно хороший и поступил правильно. Все бы так!.. Посетители сменяли друг друга, и все они как-то чересчур внимательно присматривались к Ивану Опанасовичу, будто видели его впервые или открыли в нем новое качество, которого прежде не знали и которое почему-то всех забавляло и даже вроде смешило. Случалось, говоря о каком-нибудь деле, посетитель ни к селу ни к городу вдруг ухмылялся. Правда, под строгим и недоумевающим взглядом Ивана Опанасовича ухмылка исчезала, но Иван Опанасович был уверен, что она появлялась снова, как только посетитель поворачивался спиной. Так продолжалось до тех пор, пока не пришел бригадир Зименко. Тот уже не ухмылялся, а просто ржал и с порога крикнул: - Вот это да! Вот это молодец голова! Вот если бы все так по-большевистски самокритику принимали... - Какую самокритику? - Тю! Так ты что, и не видел? А я думал, ты принципиальность доказываешь. Там на тебя такую самокритику навели - будь здоров! Иди погляди... Иван Опанасович вышел на улицу, подошел к щиту для объявлений. То, что показалось ему объявлением о кино, было на самом деле карикатурой. Крупными печатными буквами сверху было написано: "Наши гицели". Под этим были нарисованы два человека со зверскими рожами. Один с огромным топором, другой с ружьем. Оба человека заляпаны красной краской, будто кровью. На животе человека с топором было написано "Голова", на втором - "Митька Казенный". Вокруг валялись трупы собак, тоже заляпанные красной краской. А под всем этим безобразием стояли стишки: Нашему голове нема чего робыты, То вин почав собак быты И рисунок и стишки были глупыми, совсем неумелыми и даже как бы детскими, но от этого ничуть не менее оскорбительными. Ивана Опанасовича как оглушило. Он стоял и смотрел на карикатуру, висящую на доске, а в голове у него мелькало только одно: "Я ж так и думал! Я ж так и знал!.." Случилось то, чего он боялся с самого начала, - подняли на смех. Теперь все, теперь жизни не будет, затюкают, засмеют... Хоть из села беги!.. Иван Опанасович трясущимися руками отодрал приклеенную мякишем карикатуру, сложил и сунул в карман. Документ, улика... Ну, попадись теперь этот клятый пенсионер! Ишь подъехал, подходы развел, а сам такую пакость... А еще старый, седой человек... Ничего, я тебя найду, я не посмотрю, что старый, выведу на чистую воду, узнаешь, как клеветнические карикатурки малевать, честных людей позорить... Иван Опанасович оглянулся, словно пенсионер должен был стоять где-нибудь поблизости и скалить от удовольствия зубы, любоваться его позором. Но поблизости никого не было, послеполуденный зной даже кур загнал в тень, только в отдалении бежал куда-то соседов мальчишка. - Эй, Сашко! - крикнул Иван Опанасович. Сашко подбежал. - Ты не видел тут человека такого, не нашего... В синей тужурке такой... - Не, не видел, - сказал Сашко и во все глаза уставился на председателя. - А шо такое, дядько Иван? - Та ничего... Ты как увидишь его, так пулей ко мне. - А чего ж? Я прибегу, как увижу... Толя вместе со своим папой подъезжал к Чугунову. Дорогу он видел не один раз, можно сказать, знал наизусть, поэтому в окно не смотрел и почти все время молчал. Встреча с Сергеем Игнатьевичем произвела на него большое впечатление, но Толя никогда не довольствовался первым впечатлением, ему обязательно нужно было все обдумать, оценить и решить для себя, что было хорошо, а что плохо, что правильно или неправильно, и определить свое ко всему отношение. Антон не первый назвал его нудником, это случалось и прежде. И не потому, что Толя говорил всегда правильными, будто списанными из учебника грамматики фразами. Дело, скорее всего, было именно в Толиной привычке неторопливо и обстоятельно обо всем размышлять и говорить, докапываясь до таких сторон и обстоятельств, о которых товарищи его обычно не думали. У них не хватало терпения, или им становилось скучно, они на бегу, наспех что-нибудь говорили или решали и считали дело ясным и конченным. Толя дотошно докапывался до самых корней, не оставлял никакого вопроса невыясненным, а дела недоделанным. Старенький "ПАЗ" дребезжал и поскрипывал, отец сосредоточенно сосал погасшую трубку и тоже о чем-то думал. - Папа, - сказал Толя, - мне нужно с тобой серьезно поговорить. - Сейчас? - Отец посмотрел на него и повел взглядом по набитому пассажирами автобусу. - Это не мешает, - ответил на его взгляд Толя, - так как никакого секрета или тайны я обсуждать не собираюсь. Отец кивнул. - Вот мы строим новое общество, коммунизм. В нем всего должно быть много, все должно быть лучше и красивее. Правильно? Поэтому люди должны - все люди! - заботиться о том, чтобы все хорошее, полезное, красивое сохранилось. - Не все красивое обязательно вместе с тем полезно. Пороги на Днепре были очень красивы, но не полезны, а вредны. Построили Днепрогэс - красоту величественную, но бесполезную и вредную заменили очень важной и нужной. - Это я понимаю. Очень хорошо, что ты заговорил о реке, я тоже хотел о реках. Вот Чугуново стоит на Соколе. Ты же знаешь, этот наш заводик отравил реку, в ней не стало рыбы. Вода стала вонючая... Меня здешние ребята прозвали "Инфекцией". Будто я боюсь заразы и поэтому не купаюсь. Я ничего не боюсь, ты же знаешь, что я не трус. - Отец кивнул. - Мне просто противно купаться в Соколе. Это уже не река, а какая-то сточная канава. - М-да... - сказал отец. - Наша газета об этом писала. Было принято постановление, чтобы на заводе поставили очистные сооружения. - Их поставили? - Пока нет. Видишь ли, Толя, нельзя подходить ко всему с меркой, так сказать, районного масштаба. Что она в масштабе страны? Есть задачи поважнее, затраты, так сказать, первоочередные... - Я понимаю. Но ведь здесь живут люди! Люди, для которых строят коммунизм и которые тоже его строят. Почему они должны строить его, живя возле сточной канавы, и с этим мириться? - Никто и не собирается мириться. Мы об этом писали... - И что? - Пока ничего нельзя сделать. - Почему? Толя поднял голову и увидел, что отец смотрит в окно, а правое ухо его, обращенное к Толе, наливается густой краской. Толя отвернулся. - Видишь ли, - после паузы сказал отец. - Бывают обстоятельства, через которые нельзя перепрыгнуть... Мы написали, это было правильно. Но ассигнований не отпустили. Мы пытались снова поставить этот вопрос, но редактору сказали, что сейчас это неуместно: поскольку средств нет, незачем печатать, - это уже будет вредная демагогическая болтовня. - Стало быть, надо мириться и молчать? Автобус остановился. Пассажиры бросились к дверце, открытой шофером. Толя не услышал ответа и больше его не добивался. Дома ему делать было нечего; он сказал отцу, что придет вечером, и пошел к своему однокласснику и другу Вовке Савину. Вовка был его противоположностью. До отказа заряженный энергией, он, как петарда, каждую минуту мог взорваться самой неожиданной выходкой, невзирая на ущерб, который наносил окружающим и самому себе. Он был бесстрашен, ловок и неистощим на выдумки. Толя не участвовал в его затеях, находя их несерьезными, детскими, но, когда к концу дня Вовкина энергия иссякала или он попросту уставал, они говорили долго и обстоятельно, по-Толиному, обо всем. Говорил, вернее, думал вслух, главным образом Толя, а Вовка служил при этом как бы катализатором. Распирающая его энергия не позволяла ему ограничиваться только рассуждениями, он постоянно искал и предлагал способы, как рассуждения претворить в действие. Толя мирился с излишне практичными порывами и устремлениями друга. Ему нужен был слушатель; угомонившийся Вовка был слушателем идеальным, и они отлично ладили. Мысли Антона вернулись к тому, о чем говорил Сергей Игнатьевич. В конце концов он прав: они действительно наследники. Ну, сейчас они еще мальчишки, но пройдет каких-нибудь семь - десять лет, и они станут совсем, окончательно взрослыми. А те, что сейчас взрослые, или помрут, или по-переходят на пенсию и ничего уже не смогут делать. А все будут делать нынешние ребята. И за все отвечать. И за этот лес, и за реку, и за все поля, и заводы, и шахты, за все, что делается, и за все, что должно делаться, а не делается, потому что кто-то не умеет или не хочет... И тогда уже ни за кого нельзя будет спрятаться, не на кого надеяться, чего-то или кого-то ждать... Эти семь - десять, может, даже пятнадцать лет промчались, как стриж, который крохотной живой молнией мелькнул перед глазами, и Антон увидел себя большим, взрослым. Он уже кончил учиться и работает. Кем - не важно, выяснится потом... Уже не ему, а он сам дает советы (только никого не заставляет говорить по-своему!), действует самостоятельно, работает так, чтобы всего было больше и все было лучше. А если нужно, переделывает то, что было плохо сделано до него, до них... И законный наследник, владетельный хозяин пошел по своей земле, видя ее вроде бы и точно такой же, как за минуту перед тем, и вместе с тем как бы совсем другой. Вот так же будут с визгом носиться за невидимой мошкарой стрижи, а шмели, грозно гудя, пикировать на цветы, так же будет дрожащими струями переливаться зной между небом и землей, только небо сделается еще чище и голубее... Ведь тогда уже не будет в воздухе дыма и пыли ни от заводов, ни от земли, потому что земля станет совсем другая. Не будет никаких пустынь, а там, где они были, появятся озера, сады, леса. Дыма не станет совсем. Дым появляется, когда что-нибудь сжигают, а тогда уже жечь ничего не нужно. Атомные электростанции и солнце дадут столько энергии - завались. И наверняка они найдут, изобретут какую-нибудь новую энергию, которая посильней атомной... До чего же будет интересно и хорошо жить! И умирать никто не захочет... А люди вообще перестанут умирать. Потому что войны будут запрещены. И никакого оружия не будет. Даже ребятам запретят играть в войну, чтобы не приучались. И болезней никаких тоже не станет. Просто ученые найдут такое средство, чтобы всех вредных микробов уничтожить, и все. И не будет никакой заразы на всей земле. Никого и ничего не нужно бояться... Бой подошел и ткнулся носом в Антонову руку. - Ты что? Бой вильнул хвостом. - Есть хочешь? - Бой завилял сильнее. - На, ешь. Что мы с тобой потом есть будем? Антон отдал Бою творог, тот слизнул его и уставился, ожидая, не дадут ли еще такого вкусного. Вкусного больше не дали, и он принялся за хлеб. Все встало на свое место. Придуманное им будущее отодвинулось в десяти- или пятнадцатилетнюю недосягаемость, Антон снова стал тем, кем был, - мальчиком, который должен бояться, что какой-то Митька Казенный застрелит Боя, и прятаться. А что может сделать он, Антон? А может, еще где-нибудь есть и такие Антоны (что он, какой-нибудь особенный? Самый обыкновенный!), и такие Хомки, которые собой заслоняют своих Жучек и Белок?.. Ребят же много. Почему в самом деле они должны только терпеть, бояться и прятаться? Может, прав Сергей Игнатьевич, что, когда все возьмутся, ничего с ними не сделают и не запугают... Чем больше Антон думал, тем сильнее крепло в нем убеждение, что надо не ждать и надеяться, а делать. Он только никак не мог придумать, что именно должны они, ребята, делать, чтобы с этим бороться. "Ничего, вместе придумаем", - решил он. Он свистнул Бою и пошел по тропинке к гречишному полю. Он шел и смотрел на кусты, деревья, скалы, застоявшуюся между ними глубокую черную воду, сверкающие на быстрине струи. Все это было его, их. Не в будущем, а сейчас. И не в будущем, а сегодня, сейчас нужно все это беречь и хранить от пустоглазых маклаков, хапуг, пакостников и хулиганов, которые не думают ни о чем, кроме себя. И главное - не бояться! 13 В тени старой дуплистой вербы стояла светло-серая "Волга". Рядом на подстилках расположились хозяева: мужчина в плавках и молодая женщина. Вокруг разложенной на газетах еды ковыляла совсем маленькая девочка. Держа палец во рту, она разглядывала лежащее перед ней и ковыляла дальше. Она была только в трусиках, но зато с огромным белым бантом. Подвязанный к пучку волос на макушке, он на каждом шагу вздрагивал и колыхался, как опахало. Мужчина и женщина наблюдали за девочкой и смеялись. Антон приостановился, потом решительно направился к сидящим. Он шел не слишком быстро, но и не медля, а так, как ходят занятые делом люди. Он придумал. Бой, прихрамывая, вышагивал рядом. Женщина увидела их, глаза ее округлились, она схватила девочку, бросилась в машину и захлопнула дверцу. - Что такое? - недоуменно оглянулся мужчина, увидел подходивших и поднялся. - Здравствуйте, - вежливо сказал Антон. Он решил, что все нужно делать вежливо. - Здоров, - ответил мужчина. - Ты что своим страшилищем людей пугаешь? - Его не нужно бояться. Он зря не тронет. Антон достал из кармана куртки огрызок карандаша, завалявшийся там еще с зимы блокнот, старательно записал серию и номер машины. - Это зачем? - спросил мужчина и насмешливо улыбнулся. - Может, и права предъявить? - Права не нужно. Понадобится, вас и так разыщут. Я вас предупреждаю: после себя бумаг, хлама не оставлять, бутылки не бить. Костры жечь нельзя, рубить и ломать деревья тоже. - Да? - все так же насмешливо сказал мужчина. - А как быть, дорогой юноша, если ничего этого мы не собирались делать? - Не знаю, - сказал Антон, - другие делают. Вон сколько накидано. - Хм, верно. Мы сами с трудом чистое место нашли. Значит, ты всех нарушителей берешь на цугундер? - Я не один, нас много. - А потом? - Сообщаем в лесничество. Оно само штрафует, а если удерут, находит через автоинспекцию. Не спрячутся! - Ну? - уже серьезно сказал мужчина. - Это молодцы! Это правильно... А то вот мы ездим много, в разных местах бывали, действительно черт знает что делают! Правильно у вас придумали. Надо бы так и в других местах. Пора со свинством кончать... Девочке стало скучно сидеть в машине, ее тянуло к необыкновенно большой и черной собаке. Высунув голову над полуопущенным стеклом, она сказала: - Гав! Гав!.. Папа, я хочу к тебе! - Правильно, Машка, - засмеялся отец. - Напугай эту страшную собаку... Не тронет? - тихонько спросил он Антона. - Маленьких? Ни за что! Мужчина направился к машине. - Игорь, ты сошел с ума! - сказала мать девочки. - Ничего, пускай привыкает, а то вырастет такой же трусихой, как ты. Пошли, Машка! Только, чур, не дрейфить и не реветь. Голопузая Машка и не думала ни дрейфить, ни тем более реветь. Как только отец поставил ее на землю, она заковыляла прямо к Бою и ухватилась за его гриву. Бой вильнул хвостом, повернул к девочке свою широко раскрытую, хакающую пасть. - Игорь! - взвизгнула мать и в отчаянии зажмурилась. Отец шагнул было к дочери, но, видя, что собака не проявляет враждебных намерений, засмеялся. - Смотри, Машка, придется тебе заняться перевоспитанием матери... В самом деле, Валя, хватит прятаться, вылезай. Поедим - и пора ехать. Может, и ты с нами? - сказал он Антону. - Присоединяйся давай... - Спасибо, я не хочу есть, - сказал Антон. Есть он хотел, и на газетах были разложены очень вкусные вещи, но он стеснялся и вообще считал, что в такой ситуации неудобно. - Вот если только у вас, может, кости какие остались? Для собаки... - Кости? По-моему, в жареном мясе обязаны быть кости... Ну-ка, Машка, держи, угощай нового приятеля. Мужчина вырезал из куска мяса изрядную кость, протянул дочери. Та заковыляла с ней к Бою. Бой заранее лег, следя за приближающимся угощением, облизнулся. Машка стала на четвереньки и сбоку заглядывала ему в рот. - Папа, па! - закричала она. - У него жубы! Во! - И, как ТОЛБКО могла, широко раздвинула руки. - Ну, это ты врешь, не приучайся врать даже в восторге. И вообще, хватит восторгов, иди ешь... Антон тихонько свистнул Бою и пошел дальше, к маленькому пляжу у излучины. Они поплавали, полежали, подсыхая, на песке, а когда пошли обратно, хозяева "Волги" собирались уезжать. - Ну, сторож, принимай хозяйство, - сказал мужчина. - Я не сторож, а доброволец. - Тем лучше, заслуга больше. Вокруг машины все было прибрано. - Ну как, порядок? - Порядок! - улыбнулся Антон. - Все бы так... - Можно всех приучить. И нужно! Ну, будь здоров, желаю успеха. - До свиданья, собака! - закричала Машка, высовываясь в окно. Она размахивала обеими руками, кивала головой, и огромный бант на ее макушке колыхался, как опахало. "Волга" укатила. Антон еще раз оглянулся. Вокруг не было ни консервной банки, ни клочка бумаги. Все получилось очень легко и просто. Достаточно сказать, и люди поймут. Что же, все назло или нарочно делают? Просто не думают об этом, а если напоминать, перестанут безобразничать. Он так был доволен первым успехом и так горд своей выдумкой, что ему не терпелось поскорее кому-нибудь рассказать. Может, потом и в самом деле введут такое. Он твердо решил, как только приедет дядя Федя, рассказать ему свою идею; он подскажет лесничеству, а лесничество - учреждение государственное, и оно добьется. Но пока ему не терпелось рассказать хоть кому-нибудь, и он обрадовался появлению Юки больше, чем еде, которую она принесла. - Вот, - сказала Юка, раскладывая свертки. -Это особо-минская. Вполне приличная колбаса. И сало. И молоко. Видишь, литровая бутылка... - Подожди, - уписывая за обе щеки, сказал Антон. - Я придумал. И проделал первый опыт. Здорово получилось, прямо мирово! Юка пришла в восторг. Это было как раз то, чего они не могли придумать, а теперь, раз придумали, все пойдет превосходно. Надо действительно всем говорить и требовать, чтобы вели себя культурно, а не по-свински... - Постой, - спохватился Антон. - Откуда ты все это взяла? Юка заулыбалась. - Во-первых, у меня прорезался аппетит. Мама всегда жалуется, что я плохо ем. Мне и в самом деле никогда особенно есть не хочется. А теперь я сказала, что, когда прихожу домой, у меня нет аппетита, а вот когда гуляю в лесу или купаюсь, мне ужасно как есть хочется. И мама мне вот и молока дала, и коржиков, и даже, видишь, вареники с вишнями. - А колбаса, подушечки. Это же из магазина? - Ну... - замялась Юка, - во-первых, у меня были свои деньги. Немножко, правда... А потом Сергей Игнатьевич, когда я его проводила за село, достал трешку и говорит: "На, возьми, Юка". Я говорю: "Зачем это я буду брать у вас деньги, с какой стати?" А он говорит: "Пригодятся. Я же тебе не на конфеты, не на мороженое, а для дела. Раз Антон оказался в таком положении, надо парню помочь, пока приедет его дядя Федя?" Я подумала-подумала и решила, что правильно, взяла и сказала спасибо и что мы с Антоном этого никогда не забудем. А он улыбнулся и сказал, что нас он тоже не забудет, что мы подходящие ребята... Правда, какой он хороший человек, а? Просто удивительный! Ой! Я же самое главное забыла! Мы когда пришли в Ганеши, Сергей Игнатьевич пошел в сельсовет и так говорил с председателем, так говорил, что тот прямо не знал, куда деваться... - А ты откуда знаешь? Подслушивала? - Ну, не совсем... - слегка смутилась Юка. - Знаешь, в сельсовете всегда открыты окна, жарко потому что. Так мне уши затыкать, что ли? Вот я и слышала... И председатель сказал, что правильно, таким типам оружие доверять нельзя и, как только Митька приедет, он отберет ружье, и все! И, по-моему, теперь уже нечего бояться, ты хоть сейчас можешь идти домой. - Ну да! Я лучше подожду, пока отберет. А то он, может, сегодня приедет и прямо в лесничество, к деду, придет... - Что ж, - подумав, согласилась Юка, - пожалуй, ты прав. Лучше побыть здесь, ничего с тобой не случится за несколько часов... - Тихо! - сказал Антон и прислушался. Лесное эхо донесло отдаленный рокот автомобильного мотора. - Еще кто-то едет... Надо сходить посмотреть, - хозяйским тоном добавил он. - Подожди, я же не все рассказала! На председателя и Митьку кто-то карикатуру нарисовал, как они собак убивают. Я сама не видела. Сашко рассказывал. Председатель прямо чуть не лопнул от злости... А еще Сашко говорил, что отец Семена-Версту так бил, так бил... Вожжами! - Юка в ужасе распахнула глаза. - За что? - Он что-то такое украл. У людей из машины. Когда они купались. - Так ему и надо! - Как тебе не стыдно, Антон?! Разве можно, чтобы били! - А что, разъяснительную работу среди него вести? Он послушает-послушает, а потом опять украдет. Один украдет, а на всех думать будут... Я б ему еще сам добавил. И ребят бы подговорил объявить ему бойкот, и все! Нечего с вором водиться. - Жалко его. Может, он так... по глупости? - Да брось ты эти штучки-мучки, нюни распускать? Что он, маленький? Вон дубина какая - пятнадцать лет... Благородное негодование не повлияло на аппетит Антона, он основательно "заправился", накормил Боя, спрятал под камни остаток припасов. - Я пошел. Посмотрю, кто там приехал, и в случае чего - шугану. - И я с тобой! - вскочила Юка. - Я тоже хочу. Антон заколебался. С одной стороны, ему очень хотелось, чтобы другие ребята, а особенно Юка, видели, как здорово у него получается: как он призывает этих автосвиней к порядку и как они становятся шелковыми. Но, с другой стороны, появление с Юкой могло испортить все. Одно дело, когда подходит он один и разговаривает с этими людьми всерьез, по-мужски, и совсем другое, если он подойдет с девчонкой... Нет, это не солидно. - Давай так, - сказал Антон. - Мы пойдем вместе, но ты подходить не будешь. Спрячешься и будешь наблюдать. И ни в коем случае не показывайся! Юка недоуменно и обиженно накопылила губы. - Подожди, не надувайся. Когда я один, то получается вроде как я на службе и обхожу свой участок. Понимаешь?.. И потом я с тобой Боя оставлю, а то пугаются его... - Ну хорошо, - нехотя согласилась Юка. Они подошли к опушке. Шагах в двадцати от нее под нежарким уже солнцем стоял обтянутый брезентом, видавший виды "ГАЗ-69", называемый в просторечии "козлом". Кто знает, откуда взялась эта кличка? Может, появилась она благодаря тому, что кургузая машина эта отзывается на рытвины и ухабы всем корпусом, то есть попросту подпрыгивает на них, и тогда действительно напоминает козла? А может, в кличке этой нет насмешливого пренебрежения и прозвана она козлом за то, что поистине с козлиной настырностью в любую пору года идет и проходит по всем и всяким дорогам, даже по таким, которые полгода в году заведомо непроходимы, непроезжи и называются грунтовыми, в отличие от дорог, на самом деле существующих. От скатерти, расстеленной на земле, к "козлу" и от "козла" к скатерти ходила женщина, одетая в платье из материи, которая называлась "петушиные перья". Когда женщина двигалась, казалось, население целого птичника бросается в атаку. Изрядная грузность не мешала хозяйке "петушиных перьев" двигаться споро и бойко. Она убирала со скатерти свертки, сверточки, отбрасывала в сторону пустые консервные банки, скомканную бумагу с объедками. По другую сторону скатерти лежал живот. Большой, круглый и желтовато-бледный. Живот пошевелился, и оказалось, что пониже живота надеты трусы и что у живота есть руки, ноги и голова. В стороне на откосе берега сидел еще один мужчина, но одетый и с животом совершенно нормальным. Он, несомненно, имел касательство к людям, находящимся возле скатерти, но то, что лежало на скатерти, к нему явно отношения иметь не могло. Опираясь локтями о раздвинутые колени, он сосредоточенно выделывал перочинным ножом узоры на коре только что срезанной ореховой палки. - Бой, лежать! - Бой послушно улегся. - Смотри, Юка, не показывайся, мало ли что... - сказал Антон и вышел из-за кустов. 14 Степан Степанович рассердился. Возвращаясь из областного центра, он решил заехать по пути в лесничество. До конца рабочего дня в Чугуново все равно не поспеть, а здесь можно было совместить полезное с приятным: на месте проверить, выполнено ли указание о выделении участка, а потом часок-другой провести в лесу возле речки, полежать на солнышке. Такое удовольствие Степан Степанович мог позволить себе не часто. У себя в городе для этого никогда не хватало времени, да и выглядело бы несолидно. Что бы о нем сказали, если б он вдруг появился в трусах на городском пляжике среди мальчишек и девчонок, играющих в волейбол? А здесь, в лесу, как говорится, сам бог велел - никто не увидит и ничего не скажет... Благодушное до того настроение испортили в лесничестве. Лесничий, оказалось, уехал в город, участок до сих пор не выделен, так как лесничий не согласен с данным ему указанием и поехал его опротестовывать. Во-первых, кто спрашивает его согласия? А во-вторых, если он и не согласен - что никого не интересует, - обязан выполнить команду, а потом пускай протестует сколько влезет, пока ему не вправят мозги. Что получится, если каждый начнет рассуждать: того не хочу, этого не желаю - и совать свое мнение, где его не спрашивают? Работать надо, а не рассуждать. Распустили людей, панькаются с ними, а важнейшее мероприятие срывают... Окажись лесничий на месте, ему попало бы по первое число, но лесничего не было, поэтому досталось ни сном ни духом не виноватому шоферу Лене и Марье Ивановне (в семье Степана Степановича говорили друг другу "ты", но называли по имени-отчеству). Так бывало всегда. Степан Степанович жил своей работой, можно сказать, горел на работе. Каждую недоделку или срыв он так близко принимал к сердцу, что выходил из себя, и тогда, случалось, влетало не только виноватому, но и правому, если подвертывался под горячую руку. В Лесхоззаге все знали, что Степан Степанович горяч, но все так же знали, что это оттого, что в работе он не терпит никакого разгильдяйства, очень расстраивается и переживает каждый такой случай. Расстроенному Степану Степановичу уже все было не то и не так: и солнце чересчур жаркое, а вода чересчур прохладная, Марья Ивановна слишком расплывшаяся, а луговая трава кололась, как стерня, даже через вигоневое одеяло, комаров чертова пропасть, а шофер Леня уселся в стороне и демонстративно вырезывает палку, обиду свою показывает... Поэтому, когда из-за кустов появился какой-то мальчишка, Степан Степанович встретил его не слишком ласково. - Тебе чего тут? - Сейчас скажу, - ответил Антон, деловито достал блокнот и записал номер машины. - Подберите после себя мусор. Здесь люди бывают. - Это какие еще люди? Ты, что ли? - И я, и другие тоже. - Вот и подберете сами. - Мы вас всерьез предупреждаем. А то нехорошо вам будет. - Что? - Степан Степанович приподнялся. - А ну пошел отсюда! - Вы на меня не кричите, - сказал Антон. - Мы охраняем лес. И я предупреждаю: после себя никакого хлама не оставлять. А то мы сделаем так, что вы сюда больше не приедете. Степан Степанович встал: - Ты это кому говоришь? Да я тебе сейчас... У Антона пересохло во рту, он отступил, но только на один шаг. Он вовсе не хотел скандала и, конечно, не хотел, чтобы его побили, но понимал, что отступать нельзя, иначе все пойдет насмарку. А кроме того, за кустом стоит Юка, она все видит и слышит, увидит и услышит, как он сдрейфил, отступил. - Вы мне не грозите, я вас не боюсь. А полезете драться - пожалеете... - Вот я тебе покажу... Степан Степанович сжал кулаки и шагнул вперед. Антон коротко, резко свистнул. Напролом через куст к нему бросился Бой. Он взглянул на Антона и уставился на голого незнакомого человека, шерсть на его загривке начала подниматься. - Лучше не подходите! - побелевшими губами сказал Антон, Он совершал непоправимое, ужасался этому и не мог сделать иначе. Он хорошо помнил запрет дяди Феди - ни в коем случае не давать команду "фасе!", но знал, что, если брюхтей полезет драться, он эту команду даст, а что произойдет тогда - об этом даже страшно было подумать... - Ты... ты... Больше Степан Степанович не мог произнести ни слова, Но и этого было достаточно: верхняя губа Боя поднялась, обнажая вершковые клыки, Степан Степанович задыхался от ярости, кулаки его тряслись, но он не двигался. Он вдруг понял, что ничего не может сделать. Будь он у себя в кабинете, за столом, где кнопка звонка к секретарше, телефон, он бы закричал, позвонил куда следует, и все немедленно было бы сделано... Но не было ни кабинета, ни секретарши, ни телефона. У него не было никаких атрибутов власти, никаких средств ее проявить и никаких возможностей показать, что он этой властью обладает. Он был один. И он был голый. На нем не было ничего, кроме трусов, и Степан Степанович впервые понял, какой у него большой, мягкий и совершенно беззащитный живот. А напротив стоял какой-то сопливый мальчишка, он не знал, кто такой Степан Степанович, поэтому нисколько не боялся его, и Степан Степанович не мог мальчишку вздуть, потому что рядом с ним гнусный черный зверь скалил вершковые клыки. Зверю наплевать на должность Степана Степановича, его авторитет, он в любую секунду может броситься и впиться своими клыками в горло, ляжки Степана Степановича, его жирную грудь или в живот. Степан Степанович с ужасом понял, что это не только нестерпимо само по себе, он не только беспомощен и беззащитен, он смешон и - что самое скверное - за спиной стоят свидетели его неслыханного и смешного унижения - Марья Ивановна и шофер. Жена будет молчать, но шофер... У шоферни языки как на подбор. Кого хочешь просмеют. Этот - тихоня, но все они хороши. Уж он прославит, раззвонит... Сколько он стоял так: час, три, бесконечные солнечные сутки? Или всего три секунды? Время исчезло, остались только злобно оскаленные клыки, и Степан Степанович не мог отвести от них взгляда, даже обернуться, позвать на помощь. По ушам хлестнул пронзительный визг, хлопнула дверца машины. Уже из этого надежного укрытия Марья Ивановна закричала шоферу: - Леня! Что ж ты стоишь и смотришь?! Шофер положил нож в карман, перехватил палку поудобнее и направился выручать своего начальника, но не слишком поспешно - размеры и собаки и клыков он оценил издали. Таких он никогда не видел, но знал - даже одна овчарка, играючи, справится и с тремя мужиками, если у них нет огнестрельного оружия. А у него была