только легкая палка, вроде тросточки... - Кыш! - сказал он. - Пшла, ну! - Бросьте палку! - крикнул Антон. Он опоздал. Бой взметнулся в прыжке, схватил палку возле самой руки шофера и, едва не опрокинув его, вырвал. - Бой, ко мне! - отчаянно закричал Антон, ужасаясь того, что разразится дальше. Бой вернулся к нему, бросил палку и снова оскалил клыки на чужих. Побледневший шофер улыбнулся кривой, пристыженной улыбкой. - Ну ее к богу в рай! - сказал он. - Такая зверюга из кого хочешь душу вырвет. Что я, нанимался с собаками воевать? Мое дело машину водить... Степан Степанович разъяренно посмотрел на него, сделал три попятных шажка, потом повернулся и, поглядывая через плечо, поспешил к своей одежде. - Слышь, парень, уведи свою собаку, - сказал шофер. - Что ты, в самом деле, на людей такого черта натравливаешь? - Я не натравливаю, - сказал Антон. - Не трогайте меня, он вас не тронет. - Да кто тебя трогает? - А чего этот брюхтей драться полез... - Чш-ш... - сказал шофер, понижая голос. - Да ты знаешь, кто это такой? - А мне наплевать, кто он там такой, - громко и уверенно сказал Антон. Победа была полной, теперь он не боялся никого и ничего. - Мне нужно, чтобы хлама после себя не оставляли... Шофер оглянулся на пиршественную скатерть: - Ну соберем, большое дело, подумаешь... - Вот я и подожду, посмотрю, как вы соберете. Степан Степанович кончил одеваться и сел на свое место рядом с водительским. Марья Ивановна "ни за что на свете" не хотела выйти из машины. Леня свернул в узел все оставшееся на скатерти, подал ей. Потом он сгреб бумаги и пустые консервные банки, запихал себе под сиденье, сел и завел мотор. Сунув кулаки в карманы, Антон вприщурку наблюдал. "Козел" тронулся, но, поравнявшись с Антоном, по знаку Степана Степановича остановился. Степан Степанович был одет, и, хотя находился не в кабинете, а всего-навсего на переднем сиденье "козла", он уже не боялся. Вместе с этим сиденьем и штанами к нему вернулась уверенность в себе и непреклонная вера в то, что, как скажет он, Степан Степанович, так и будет. - Ты чей? Откуда? - слегка приоткрыв дверцу, резко и властно спросил он. - Из села? Лесничества? - А разве вам не все равно, чей я и откуда? - сказал Антон. - Ничего, тебя найдут, не спрячешься. Дверца захлопнулась, "козел" заковылял по кочкам к лесной дороге. Юка ужасалась и восхищалась, Антон скромно сиял. До сих пор все его победы не выходили из круга сверстников и сводились к тому, что побежденный в принципиальном споре получал на одну-две зуботычины или затрещины больше. Здесь не сверстники - два здоровенных мужика. И, хотя до зуботычин и затрещин не дошло, они позорно сбежали. Испугались они, конечно, не Антона, а Боя, но это уже не так важно. Сам-то Антон не побоялся и не отступил, стало быть, он и победил... Подогреваемое восторгами Юки ликование распирало Антона, но он помнил назидания тети Симы о скромности, которая украшает человека, и напускал на себя небрежность и равнодушие. Эта поза плохо удавалась Антону, особенно когда Юка начала изображать в лицах бесславных героев недавнего столкновения. Тоненькая Юка так похоже изображала и толстяка и его жену, что оба смеялись до изнеможения и колотья за ушами. Бой тоже принял участие в веселой игре: разинув клыкастую пасть, тяжелым галопом носился вокруг них, рычал и всячески притворялся кровожадным зверем. Насмеявшись, они выкупались, почувствовали голод и, чтобы приготовить шашлык "по-царски", по способу Сергея Игнатьевича, пошли к скале, где были спрятаны Антоновы припасы. Разжигать костер не умели ни Антон, ни Юка, он разгорался плохо, дымил, оба по очереди раздували его, наперебой кашляли и чихали, но это нисколько не огорчало, а только смешило еще больше. Все было хорошо и весело. День склонялся к вечеру, а вместе с ним должны кончиться все несчастья и напасти. Ружье у Митьки отберут, без ружья он и за версту побоится подойти, и тогда нечего будет бояться, незачем прятаться. Тогда можно по-настоящему организовать ребят, чтобы наблюдали за всякими дачниками и туристами и не допускали свинства. Костер наконец разгорелся. Антон и Юка начали нанизывать кусочки сала на палочки и так увлеклись, что не заметили, как к ним подбежал мокрый Сашко с кепкой, полной воды. Не говоря ни слова, он перевернул ее над огнем, костер выстрелил клубом дыма и, пригасая, зашипел. - Ты что, сдурел? - вскочил Антон. - Заливай скорей! - проговорил запыхавшийся Сашко. - Надымили на весь лес... Сюда Митька идет! - Как?! - Потом!.. Бежать надо, ховаться... Скорей заливайте! Через полминуты от костра осталась кучка мокрых черных головешек. Антон запихал в рюкзак оставшиеся продукты, Юка подобрала одеяло. - Может, тебе показалось? - спросила она. - Чего показалось? Я сам все слышал... Бежим, дорогой расскажу... - Да куда же бежать? - На Ганыкину греблю, больше некуда. Там сховаешься... Они перебрались через реку и по прибрежной тропке побежали вдоль гранитного обрыва влево, вверх по течению Сокола. Всю вторую половину дня Сашко околачивался неподалеку от сельсовета. Им руководил строгий расчет. Правление колхоза находилось рядом, отец обязательно должен подъехать к правлению, а с ним и Митька Казенный, если он вернется. Он, наверное, зайдет к председателю, и тогда сразу будет видно: отберет Иван Опанасович ружье или он сбрехал Сергею Игнатьевичу, ружье оставит у Митьки и, стало быть, Митьки нужно по-прежнему опасаться. Некоторое время он терзался сомнениями - все-таки подглядывать и подслушивать вроде нехорошо. Ну, а если для пользы дела? Особенно, если надо помочь товарищу? Разведчики, они же подглядывают и подслушивают, и никто не говорит, что это стыдно. Наоборот! А чем он не разведчик?.. Придумав такое оправдание, Сашко забыл о своих терзаниях и уже без всякого зазрения совести подслушивал и подглядывал. Услышал он не все, но и услышанного было достаточно, чтобы испугаться. Степан Степанович всю дорогу до Ганешей молчал и старался вспомнить, как называлась та книжка... Книги читать было некогда, да он и не очень любил: сплошные выдумки, из головы все сочиняют, а не настоящую жизнь описывают, но эту случайно прочел. Застав сына вместо уроков за этой захватанной и разбухшей, как стоптанный валенок, книжкой, Степан Степанович дал сыну легкий, но вполне назидательный подзатыльник, а книжку унес к себе. Он вспомнил о ней только перед сном и решил поинтересоваться, что читает подрастающая смена. Пробежав две странички, он погасил верхний свет, оставив настольную лампу, и принялся читать внимательно. Марья Ивановна, непривычная к тому, чтобы он тратил ночные часы на чтение, сердито ворочалась. Степан Степанович слышал это, но не оторвался, пока не дочитал до конца. Закончив, он минут пять посидел, раздумывая и наливаясь негодованием. Книжка несомненно вредная. Непонятно только, почему ее до сих пор не изъяли. К удивлению Степана Степановича и еще большему возмущению, книга оказалась вовсе не дореволюционного издания, а совсем недавнего, прошлогоднего, а затрепанность ее свидетельствовала лишь о том, как много и жадно ее читали. Черт знает что! О чем они там думали, когда издавали? Переводили еще с английского... Ну, за границей, понятно, такие вещи в ходу - воспитывают всяких гангстеров. А у нас зачем? Мозги засорять? Зачем читать про то, что какой-то проходимец откормил громадную страшную собаку, натравливает ее на своих родственников, те один за другим загибаются, а проходимец подбирается к наследству, чтобы его единолично захапать?.. Какая тут идея? Какая может быть от этого польза? Ничего, кроме вреда! А если, понимаешь, у нас начитается кто-нибудь таких книжек и сам начнет?.. Книжка начисто вылетела из головы, вытесненная серьезными делами и заботами, но всплыла в памяти теперь, после столкновения на берегу Сокола. Выходит, он правильно подумал тогда, что книжка вредная. Вот - факт налицо. Даже у них в районе появились любители разводить такое зверье и натравливать на людей... С этим надо в корне кончать! Вот только как называлась та собака?.. Лишь поднимаясь на крыльцо сельсовета, он вспомнил. Хмуро кивнув вышедшему навстречу Ивану Опанасовичу, он прошел впереди него в кабинет, швырнул разложенные на столе бумаги. - В кабинете отсиживаешься? В бумажках зарылся?.. Что у тебя с собаками делается? Иван Опанасович остолбенело посмотрел на него. Сдурели они с этими собаками сегодня, что ли? То один, то другой... Или, может, ему уже сообщили и про малого Хомку и про Митьку?.. - Так, а что ж с собаками? - неуверенно протянул он вслух и на всякий случай соврал: - Вроде ничего не делается... - Вот именно - ничего! А ты здесь для того, чтобы делать, а не ушами хлопать!.. У кого здесь собака есть черная, здоровая, как теленок? - У нас больше рыжие. И маленькие. То, может, в лесничестве завели? - "Может, может"!.. - раздраженно повторил Степан Степанович. - Знать должен, а не гадать! - Так что ж меня тут поставили собак считать, что ли? - Ты не выкручивайся! Лесничество - твоя территория или нет? Значит, ты отвечаешь за все, что на ней происходит. А у тебя, понимаешь, бегают по лесу баскервильские собаки, несовершеннолетние хулиганы нападают на людей. Тут же люди живут! Дачники, понимаешь, отдыхают, дети... А если эта собака кого покусает, загрызет? Думаешь, тебе даром пройдет? - Да что ж я могу... - нерешительно начал Иван Опанасович. - Какие у меня для этого дела возможности? - Изыщи, привлеки людей. Охотников. - Откуда в селе охотники? Иван Опанасович на всякий случай умолчал о Митьке Казенном, твердо порешив больше с ним не связываться и дела не иметь, чтобы не влипнуть в скверную историю. И, как на беду, именно в этот момент ввалился Митька, нахально ухмыляясь и держа перед собой отремонтированное ружье. - Куда? Куда лезешь без спроса? - крикнул ему Иван Опанасович. - Видишь, я занят, потом придешь... - Подождите, товарищ, - остановил попятившегося Митьку Степан Степанович. Будучи человеком решительным и последовательным, он считал, что нужно ковать железо, пока горячо, и каждое дело доводить до конца. - А ты говоришь, в селе охотников нет! - повернулся он к Ивану Опанасовичу. - Инициативы у тебя нет, председатель, вот что! Вы охотник? Да что вы там стоите? Подходи ближе. - Да так. - Митька нерешительно повел плечом. - Трошки. Баловался когда-то... - Подойти ближе он не решался: в городе он здорово "ударил по банке" и знал, что от него за версту несет перегаром. - Стрелять умеешь? Не промахнешься? - Ну уж, это уж... - Митька так хвастливо ухмыльнулся, что все сомнения в его уменье стрелять отпали. - Так вот. По лесу здесь шатается какой-то малолетний хулиган. Видно, приезжий, одет по-городскому. Какой-нибудь, понимаешь, будущий стиляга... Ходит с собакой, натравливает ее на людей. Большая такая, черная... - Я эту тварюгу знаю, - сказал Митька, зло ощерясь, - она на меня кидалась, чуть глотку не перекусила... - Вот видишь! - торжествуя и негодуя, сказал Степан Степанович председателю. - А ты, понимаешь, мягкотелость тут разводишь. С такими вещами надо в корне кончать! Найди эту собаку и стреляй без всяких! - Так той собаки нет, вроде в Чугуново увезли. - Я не знаю: та - не та... Полчаса назад я с этой собакой столкнулся... - Значит, сбрехал старый хрыч! - сказал Митька. - Ладно, товарищ начальник, будет полный порядок. Не сомневайтесь. Если я сказал - точка. Я теперь эту собаку под землей найду. И пацана тоже... - Вот так. Действуй. Желаю успеха, - сказал Степан Степанович и, не прощаясь, пошел к выходу. Иван Опанасович, а вслед за ним Митька вышли на крыльцо. Степан Степанович сделал ручкой прощально-приветственный жест, захлопнул дверцу, "козла", отплевываясь синеватым дымком, укатил. - Ну, теперь я ему... - угрожающе сказал Митька и сжал волосатый кулак. - Счас патроны возьму и прямым ходом туда... - Ты лучше проспись сначала, - сказал Иван Опанасович. - А то спьяну бабахнешь опять не туда, будет, как с тем Хомкой... - Ничего, на газу я еще лучше попаду... - сказал Митька и, грохоча сапогами, сбежал с крыльца. Иван Опанасович смотрел ему вслед и озабоченно думал, чем все это кончится. Объяснить Степану Степановичу, кто такой Митька, он не успел да и не решился - тогда пришлось бы объяснять, почему его, Ивана Опанасовича, ружье оказалось в руках у Митьки, а это не сулило ничего хорошего. Отобрать сейчас у Митьки ружье тоже было невозможно - могло обернуться еще хуже. Но уж совсем плохо будет, если спьяну Митька наломает дров. Тогда не расхлебаешь. Ему хорошо говорить - "под мою ответственность". Сказал да укатил. И отвечать в случае чего будет не он... 15 Сашко ошибся только в одном: Митька пошел искать Антона и Боя не по берегу, а в лесничество, к деду Харлампию. Перед уходом он к городской "банке" добавил из домашних запасов, шагал с преувеличенной твердостью, но говорить стал невнятно, будто набил рот ватой. Дед Харлампий, как всегда, встретил его насмешливо: - А, помещик пришел. Завел псарню-то уже ай нет? - Ты, дед, зубы не скаль. Серьезный разговор будет. Ответственный. - От тебя сурьезом за версту несет. Отойди чуток, а то и меня на закуску тянет. - Не твое дело. Не на твои пил, на свои. - Ну, своих-то у тебя, окромя ворованных, сроду не было. - Ты меня поймал? - Не я - другие поймают. Глаза у тебя завидущие, а лапы загребущие. Попадешься! - Шо ты мне шарики крутишь? Я тебе говорю - ответственный разговор. Я тебя спрашиваю, а ты мне отвечай. Понял, нет? Ты зачем про пацана набрехал? Который с собакой. - А я не брехал. Уехали они. Второй день нету. - Брешешь, старый хрен! Ты мне всю правду говори. Понял, нет? А то и тебя - к этому... к ответственности... за это, как его? За соучастие. Понял, нет? - Какое соучастие? Ты поди-ка, вон там бочка стоит, поныряй в нее своей пьяной башкой, может, мозги-то посветлеют... - Ты мне баки не забивай. Отвечай, когда спрашивают. - А ты что за спрос? - Имею полное право. Понял, нет? Я из двух стволов как жахну - враз перекинется... А пацана - за шкирку и в Чугуново. Там разберутся, почему он на людей собак натравливает... - Ну, старайся, старайся. Гляди, еще медаль тебе подвесят, когда собаку застрелишь. Специально собачью. - Ты, дед, не скалься, тебя тоже привлекут - будь здоров! Понял, нет? Где тот клятый пацан с собакой? Их сегодня в лесу сам начальник видел. - Вот ты б у него адресок и спросил, а то сюда пришел. Здесь их нету и не было. Хочешь, иди в избу, ищи. Только, гляди, Катря моя, окромя грома небесного, ничего не боится и может обыкновенным манером поломать ухват об твою умную голову... - Опять брешешь, старый хрен, укрываешь? Ну гляди, я тебя тоже представлю... Понял, нет? Митька несколько минут стоял, покачиваясь и тупо глядя на Харлампия, потом длинно выругался и пошел к шоссе. Подождав, пока он скроется за деревьями, дед поспешил в хату. Над Митькой он издевался искренне и даже с удовольствием, но угрозы по адресу Боя и Антона встревожили его. Пусть угрозы эти - пьяное бахвальство, но дыма без огня не бывает, а если дуролому дали ружье, он может такого натворить - святых выноси... Следовало посоветоваться, а посоветоваться, кроме жены, было не с кем, и дед Харлампий изложил ей все, что уловил из пьяного бормотания Митьки. Тетка Катря пришла в неистовство. Она так и думала, что добром не кончится! Где это видано, чтобы бросить малого хлопчика, а самому уехать? Ни стыда не стало у людей, ни совести! Ну пускай он только приедет, она ему сама очи выцарапает за такое отношение до бедного хлопчика... А он тоже хорош! Сидит тут, как поганый гриб, толку от него ни на грош. Что он, сам не понимает, что надо этого хлопчика сейчас же разыскать? Он же там вторые сутки где-то мается, не пивши, не евши, может, уже спал на сырой земле и насмерть простудился... И чего он тут торчит, таращит свои бельма, вместо того чтобы бежать, искать хлопчика и вести его сюда? И пусть тогда этот бандюга Митька только сунет свой нос! Да она ему глаза выцарапает, кипятком ошпарит, все рогачи об него обломает!.. Где это видано, чтобы бросали одного беззащитного хлопчика и не сумели его оборонить от какого-то пьянчуги и разбойника? Если он, старый хрыч, боится и ни на что не способен, то она десять таких Митек заставит землю жрать, чтоб они ею подавились... Дед Харлампий устремился к двери, но его остановил новый залп. Что он себе думает, если у него есть чем думать? Голова у него на плечах или дырявый горшок? Бедный хлопчик там с голоду помирает, а он побежит с пустыми руками? Или он боится надорваться, если отнесет хлопчику трошки покушать, чтобы он заморил червячка? Через минуту в руки Харлампию был сунут изрядный мешок, в который тетка Катря набросала все, что оказалось под рукой и чего хватило бы, чтобы заморить червей трем мужикам, а не только маленького червячка одному хлопчику. Дед безропотно ухватил мешок и пошел в лес, а вдогонку ему летели громоподобные напутствия тетки Катри: чтоб он без того бедного хлопчика и не думал приходить, потому что она и в хату его не пустит, и есть не даст. И чтобы он не лез напролом, старый козел, а шел потихоньку, чтобы того клятого Митьку не приманить, а еще лучше дождался ночи, а тогда бы уже и вел, чтоб никто не видел и не слышал... Харлампий знал лес, как никто в округе и в самом лесничестве. Не было такого уголка, где бы он не побывал. Прикидывая, где мог прятаться Антон с Боем, он сразу отверг н грабовник, и основной сосновый массив, и подрост. Там деревья прорежены, подлеска нет, все легко просматривается. Легко прятаться в дубовом массиве, но там нет воды, а без воды ни мальчику, ни собаке не обойтись. Значит, искать их следовало в смешанном лесу вдоль берега Сокола или на самом берегу, где в скалах, кустах лещины и тальника было немало глухих, никем не тронутых местечек и тайников. Как бы ни старался человек, он не может пройти по лесу, не оставив следов. Костер, оброненная или брошенная вещь, сломанная ветка, клочок бумаги, спичка, примятая трава да мало ли что еще, незначительное и незаметное ему самому, выдаст его присутствие другому человеку, с глазом опытным и внимательным. Долгая жизнь, проведенная в этом лесу, сделала памятными Харлампию если не каждую былинку, то уж каждый куст наверное, научила замечать еле уловимые перемены, нарушения сложившегося, все те различия, которые для опытного любовного глаза оживляют каждое дерево, куст, побег, а для глаза чужого и равнодушного сливаются в пустопорожние словесные знаки - "лес", "роща", "пейзаж". Идя от гречишного поля по берегу, Харлампий очень быстро нашел залитый костер. Головешки были уже холодны и сухи, но зола под ними мокрой. На илистом урезе видны были отпечатки широких, в кулак, собачьих лап. Дальше на тропе следов не было. Харлампий по камням порога перебрался на левый берег. Здесь тоже виднелись отпечатки собачьих лап и следы детских ног. Их оказалось много. Совсем маленькие в тапочках, побольше босые и отпечатки мальчиковых башмаков. Следы могли остаться здесь в разное время от разных ребят, и Харлампий решил идти по собачьим. Вправо их не было, влево, по тропе на участке, где почва уже прикрывала скалу, они появились снова. И снова здесь были те же отпечатки тапочек, босых ступней и башмаков. Харлампий уверенно зашагал по тропе, но каждый раз, когда виднелись собачьи следы, наступал на них. Гранитная стена становилась все ниже, и, когда уже была не выше человеческого роста, Харлампий поднялся по откосу вверх. Следы уводили от реки к мало-помалу обозначающейся западине. Влажная черная почва сменила супеси, сосны исчезли, вместо них появились орешник, ольха, потом осина, верба, и, наконец, где почва понизилась еще больше, стала влажной, как у близкого болота, начались кущи тальника. Следы делались все отчетливее и свежее - в низких местах они даже не успевали налиться водой. Это были отпечатки все тех же собачьих лап и трех пар детских ног. Значит, Антон был не один, а еще с двумя ребятенками, и все они шли к Ганыкиной гребле. От Ганыкиной гребли осталось одно название. Последнего в коротком роду Ганыку, безмозглого потомка ловких стяжателей, одолевал созидательный, по его мнению, пыл, а на самом деле прожектерский зуд. Все его затеи были нелепы, несуразны и заканчивались пшиком. По образцу дворца графа Разумовского в Батурине Ганыка построил в Ганешах многокомнатный дворец с двухсветным залом, в котором можно было закатывать балы на полтысячи человек. Балов Ганыка не устраивал - окрестное дворянство сторонилось выскочки-богатея, дворец стоял пустой, ветшал, в семнадцатом году сгорел, и от него остались только стены в слепых глазницах оконных проемов. Завезенные Ганыкой мериносы, которые должны были произвести переворот в отечественном овцеводстве, затмив славу Англии и Австралии, дружно передохли. Последней затеей Ганыки было создание прудового хозяйства. Выращенным в нем зеркальным карпом предполагалось завалить рынки Киева, Москвы, Петербурга, а там, кто знает, может, и заграницы. В огромном лесном массиве на левом берегу Сокола была низина, поросшая чахлым мелколесьем и большей частью, за исключением центрального возвышенного участка, заболоченная. Болото не пересыхало, так как талые воды стекали в естественную чашу, основанием которой был подпочвенный гранитный кряж, а маленькая безымянная речушка восполняла естественную убыль. Болото и не распространялось вширь - излишняя вода уходила в текущий в четырех верстах Сокол. Вот этот сток, по приказу Ганыки, и был перегорожен греблей, земляной плотиной с камнями, уложенными внаброс. За три года болотина превратилась в озеро с островом посредине. В озеро выпустили мальков зеркального карпа. Однако рыботорговцы Киева, Москвы и Петербурга не были сокрушены. И не потому только, что в Ганеши не было доступа никакому транспорту, кроме гужевого, а для будущих тысячепудий не построены морозильные установки и все тысячепудья были обречены на порчу. Они просто не возникли. Оказалось, вместе с мальками зеркального карпа завезли рыбную вошь - карпоеда, который почти полностью уничтожил карпа. Ганыка махнул рукой на свою затею. Брошенную без присмотра земляную греблю постепенно размыло, озеро ушло в Сокол, однако не целиком. Каменный наброс гребли удержал значительную часть воды, остров посредине увеличился, озеро уменьшилось, но сохранилось. Первое время его посещали рыболовы, однако с берега на удочку много не наловишь, везти лодку или строить ее на месте не имело смысла - карпа было мало. Остатки его погибли от эпидемии краснухи уже в середине двадцатых годов, когда не осталось не только Ганыки, но и памяти о нем, если не считать названия разрушившейся гребли. Ее перестали посещать. От села до гребли немеренных километров шесть, рыба перевелась, а купаться стало опасно. Ложе будущего озера перед заполнением не очистили, вода залила весь бывший там худородный древостой, так он и остался догнивать. И сейчас еще торчали под водой, стволы, коряги, разрастающаяся кувшинка своими плетьми опутала все проходы к чистой воде. Кусты тальника, заросли рогоза вплотную заслонили подступы к илистой, вязкой береговой полосе. Гребли стали избегать, даже побаиваться, и лишь изредка приходили к ней сельские ребятишки - обязательно днем и большой оравой: глухие, заболоченные места наводили жуть. В последние годы повадился сюда дед Харлампий. Ходил он всегда в одиночку, никому не объясняя зачем. Над ним смеялись, поддразнивали несуществующей последней рыбой, поймав которую дед прославится и получит за свою доблесть орден рыбьего хвоста. Дед тоже смеялся и говорил, что орден ему не светит, потому как рыбы нет, а вот русалочку он себе там присватает, больно уж Катря его допекла... Здесь Харлампий знал каждый куст, легко находил следы и уверенно шел по ним. Выйдя на прогалину меж кустами, он услышал треск и остановился. Оскалив пасть, к нему галопом летел черный пес приезжих. Харлампий с детства был не тверд в вере, навсегда покончил с богом и чертом в юные годы своего красноармейства, но тут вдруг сама собой скороговоркой забормоталась молитва, хотя и несколько своеобразная: - Ну, нечистая сила, мать пресвятая богородица! Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его... Бой подбежал, но не только не проявил враждебных намерений, а напротив - и хвостом и оскаленной пастью изъявил свое удовольствие от этой встречи. - Узнал, чертяка! - обрадовался Харлампий. - Ну-ну, давай веди к своему хозяину, где он схоронился... Однако Бой не побежал, а подпрыгнул и вцепился зубами в мешок с харчами. - Ты что, очумел? Тебе это, что ли? Бой, не обращая внимания на дедовы приговоры, изо всех сил тянул мешок к себе, вырвав, опустил на землю, перехватил поудобнее и побежал туда, откуда появился. Деду ничего не оставалось, как поспешить за ним. На пригорке из-за кустов появились Антон, за ним Юка и Сашко. - Дедушка Харлампий! - удивился Антон. - Как вы нас нашли? - Ну, вы такую дорогу протоптали, только слепой да пьяный не найдет... Ох, силен чертяка! - повернулся он к Бою. - Отобрал без всяких разговоров, и все тут. С таким не пропадешь - что хошь отымет. И еще спасибо скажешь, ежели зубами не цапнет... - Отдай! - строго сказал Бою Антон. Бой выпустил мешок. - Это тебе старуха накидала, чтоб с голодухи не помер. Давай заправляйся... - Спасибо, только я вовсе не умираю от голода. Мне ребята приносили... - Этот вроде наш, здешний. А подружка твоя? Из городу? Ну ладно, это дело - второе. А первое: ты, брат, дуралей! Ты что ж мне сразу не сказал? Гляди, и не пришлось бы мыкаться так-то... - Я не успел, надо было скорей спрятаться... Вы ж не знаете... - Знаю. Табак твое дело, Антон. Надо пошибче прятаться, а то тебе небо с овчинку покажется... Собирай свои вещички, и пошли к тетке Катре... - Нельзя, - насупившись, сказал Антон и объяснил, почему он не может, даже не должен идти домой. - Оно, пожалуй, верно, - подумав, согласился Харлампий. - Такого чертяку подолом не прикроешь, а тот подкараулить может... Ну и тут оставаться не гоже - наследили вы, как медведи на песке. Он дурак дураком, а по следу найдет... Что ж мне с вами делать, а? Дед Харлампий раздумывал, что-то взвешивал про себя, даже морщился и покряхтывал при этом и наконец решился. - Ну ладно, до завтрева я тебя спрячу - ни один леший не сыщет. А завтра поеду в Чугуново, разыщу твоего дядю Федю - пущай сам тут распутывается... - Какой вы хороший! - восхитилась Юка. - А я разный бываю, - лукаво сощурился дед, - и в полоску, и в крапочку... Вы б, ребятки, шли домой, а? Скоро темнеть начнет... - Ой, мы хотим посмотреть! - А чего тут смотреть? Я кина показывать не буду. Меньше глаз, меньше языков - оно всегда лучше. Антон перехватил обиженный взгляд Сашка и сказал: - Они ребята надежные, не трепачи. - Ну ладно! Только глядите, ребятки, - язык держать за зубами. А то им будет худо, а все мое дело - пропащее... Харлампий подвел их к только ему одному приметным кустам на самом берегу, подвернул штаны выше колен и полез прямо через кусты в воду. Лез он так осторожно, что ни одна веточка не надломилась. Ветви тотчас сомкнулись за ним, и только чавканье ила, бульканье воды свидетельствовали, что за кустами кто-то есть. - Ну и комаров здесь! Юка сердито обшлепывала ладонями свои голые ноги. Антон достал нож, срезал с куста ветку и протянул ей: - На, обмахивайся... Шум за кустами затих. Через несколько минут голос деда Харлампия долетел справа. Ребята побежали на зов. Дед по пояс возвышался над прибрежной полосой аира в нескольких десятках метров от того места, где скрылся в кустах. - Давай, Антон, веди своего чертяку сюда. Тут не топко, не увязнешь... Только поаккуратнее, не ломай лепеха-то! Антон снял башмаки, подвернул брюки и, стараясь не ломать мягкие зеленые сабли аира, пошел к деду. Бой побрел за ним. Дед не стоял на камне, как подумал Антон, а сидел в лодке. В сущности, это была не лодка, а большое прямоугольное корыто или ящик, самую малость суженный к тупым обрезам своей кормы и носа. Как видно, изобретатель и строитель диковинной посудины полностью пренебрег и красотой обводов и гидродинамическими качествами. Неуклюжая лохань держалась на воде и с натугой могла даже плыть по ней, но со скоростью не больше, чем у бревна. Харлампий слез в воду, ухватился за борт. - Ну, вот мой карапь. Хорош? - сказал дед Харлампий. - Подсаживать его али как? - кивнул он на Боя. - Зачем? Он сам. Только чтобы не опрокинул... - сказал Антон и хлопнул по днищу лохани. - Бой, давай! Барьер! Бой взметнулся над водой, прыгнул и едва не утопил дедов корабль. Антон поспешно ухватился за борт лохани, и он и Харлампий напрягали все силы, но лодка еще долго ерзала, угрожающе раскачивалась, едва не черпая воду. Наконец строптивая посудина успокоилась; Антон, а потом дед осторожно влезли в нее. Лодка глубоко осела, но осталась на плаву - до поверхности воды было пальца два. - Ничего, - беззаботно сказал дед, - полегоньку доберемся, а скоростя из нее все одно не выколотишь... Веслом, подозрительно смахивающим на лопату, какой деревенские бабы когда-то сажали хлебы в печь, Харлампий начал отгребать от берега. Антон оглянулся. Сашко и Юка махали ему руками. За ними виднелся пригорок, где в кустах под растрепанной дуплистой ветлой он собирался провести эту ночь. Антон помахал ребятам и повернулся к деду. - Ты, гляди, не шибко ворочайся, а то, коли опрокинемся, будет нам вечная память без надгробного рыдания... Тут ни плавать, ни идти. Антон посмотрел за борт. Со дна поднимались воздушные пузыри, в воде виднелись корневища, путаница каких-то ветвей, побегов. Озеро зарастало. Там и сям возвышались над водой мохнатые кочки, появлялись островки камыша, обугленными шишками помахивал рогоз, а кое-где уже кучились прутья тальника, пряча от солнца алюминиевую изнанку своих острых листьев. - Откуда у вас тут лодка? - спросил Антон. - Это мне один леший по знакомству построил. Вот когда у него выходной, мы с ним и прохлаждаемся, по озеру раскатываем, - отшутился дед Харлампий. Распространяться на эту тему он явно не желал. Дед Харлампий был завзятым рыболовом. В двадцатых годах он вместе с другими лавливал последышей-карпов в Ганыкиной гребле. После эпидемии краснухи, когда все до одного карпы передохли, остался только Сокол. В отличие от других Соколовские рыболовы никогда не врали и не создавали легенд о своих уловах: рыбешка водилась там мелкая, пустяковая - плотичка, пескари, щурята. Однако ее становилось все меньше, а года четыре назад рыба исчезла окончательно. Как ни мал был чугуновский заводишко, как ни плохо работал, - воду он отравлял исправно. Дед затосковал. Никакие ухищрения, ни привада и прикормка не помогали - рыбы не было. И тогда дед Харлампий начал раздумывать о Ганыкиной гребле. Озеро зарастало, рыба в нем перевелась, но вода оставалась чистой, без отравы. После эпидемии краснухи прошло почти тридцать лет. А ну как заразы там никакой уже нет и, если пустить рыбу, приживется? В лесничестве, где он тогда еще работал, от предложения его отмахнулись - денег нет, не по профилю и вообще ни к чему. Но дед был упрям, настырен. В конце концов спрос не бьет в нос. Попробовать можно. Только потихоньку, чтобы никто не знал, - в случае незадачи хоть смеху не будет. Лучше всего разводить карпа: и плодовит, и растет быстро, как свинья. Однако с карпом уже пробовали, провалились. Пробовали дуром, наобум, без научного подхода. Ну и сейчас никакого научного подхода в одиночку, без денег не сделаешь. Харлампий решил попробовать карася. Рыбка мелкая, неприхотливая. Коли приживется она, можно ставить вопрос ребром о расчистке озера, восстановлении плотины и настоящем разведении карпа. На этом карпе колхоз такую деньгу может зашибить - рты разинут... С превеликим трудом, по секрету от всех, дед издалека привозил в завязанном мешковиной ведерке живых карасей, потихоньку пробирался к гребле и выпускал в озеро новоселов. Однако, стоя на берегу, не узнаешь, прижилась рыба или нет. Карась не бог весть как умен и хитер, но с докладом все равно не приплывет. Вот тогда-то дед и решил построить себе лодку. Но тоже потихоньку, чтобы не подняли на смех. В лесничестве выпросил досок, будто бы для домашних поделок и ремонтов, обработал их и перетаскал к озеру. Никакого опыта в судостроении у Харлампия не было, постройка заняла все лето, а когда закончилась, сооружение оказалось до того неказистым и топорным, что даже автор удивился его несуразности: корыто - не корыто, лохань - не лохань, но и не лодка во всяком случае. Дед Харлампий расстраивался недолго, так как умел во всем находить и смешное. - Леший с ней, - сказал он себе, - мне девок не катать, рекорды не ставить. По мне хоть валенок, лишь бы не тонул... Он давно приглядел для своей посудины такой глухой, заросший кустами и камышом угол, что, откуда ни зайди, лодку не видно. Для страховки он еще заваливал ее сверху прошлогодним камышом. Пользовался он ею редко, пробирался к ней с осторожностью, стараясь следов не оставлять. Ему удалось не только сохранить в тайне существование лодки, но самое главное - удалось убедиться, что караси прижились и размножились. Однако дед не спешил обнародовать свои успехи, а поджидал конца лета, когда доказательства успехов станут многочисленнее и крупнее. Вот почему он долго колебался, прежде чем обнаружить существование лодки, и совсем не хотел объяснять, для чего она появилась на озере. - А куда мы плывем, на тот берег? - спросил Антон. - Берег можно кругом обойти. На остров. Вот он, - оглянувшись через плечо, ответил дед. Через несколько минут лодка ткнулась тупым носом в берег. Бой обрадовано прыгнул на землю: земля не ерзала и не раскачивалась под ним, как ящик, в который его зачем-то посадили. - Ну вот, - сказал Харлампий. - Тут Митька тебя только из пушки достанет или ракетой. А их у него покуда нету... Однако по берегу ты не шибко крутись, иди-ка вон туда - видишь, четыре вербы растут. Там у меня шалашик есть, там и располагайся... Бывай здоров, тут тебя никто не обидит. А мне пора: пока карапь приберу, совсем стемнеет... Антон, сопровождаемый Боем, скрылся в кустах тальника, дед сел в свой "карапь" и поплыл обратно. Юка и Сашко еще не ушли. Сашко догадался, что дед отвез Антона на остров, но он там не бывал, ничего о нем не мог рассказать, а Юке хотелось узнать все, и как можно подробнее. Укрыв лодку, дед прежним путем выбрался через кустарник. - Дедушка, - подбежала к нему Юка, - вы его на острове оставили, да? А какой это остров, необитаемый? - Почему? Обитаемый. Комары там обитают. Мыши есть. Ну и коза... - Коза?! - изумленно распахнула глаза Юка. - Зачем там коза? Это вы ее туда... Дед раздосадовано крякнул и обругал себя старым болтуном, но отступать было некуда. - Не свойская, дикая коза. Косуля - по-ученому. - Ой! - восхитилась Юка. - Вот бы посмотреть! Я только в зоопарке видела... А зачем она там? - "Зачем, зачем"!.. Забрела зимой сдуру, корма там много. А весной лед растаял - куда она денется? Тут ни человек, ни зверь не проберется, запутается, увязнет... До зимы поживет, там ее никто не тронет, а потом уйдет куда хочет... - Батюшки! - совсем по-бабьи всплеснула Юка руками. - Одеяло-то Антон забыл! Как же теперь, а? Синее шерстяное одеяло аккуратным квадратиком лежало на траве. - Ничего, - сказал Харлампий, - не озябнет, там у меня шалашик есть. А второй раз туда шлепать некогда - темнеет. Бегите-ка домой, ребятки. Только поаккуратней - и молчок! Не заблудитесь? - Еще чего! - сказал Сашко. Дед направился к Соколу. Сашко повел Юку в Ганеши напрямик, через лес. Всю дорогу они опасливо оглядывались и прислушивались: не крадется ли Митька Казенный? 16 В дверь сарая, крадучись, пробрался рассвет. Уткнувшись носом в подушку, Галка громко сопела. Юка поспешно натянула платье, тапочки, выбежала на улицу. Все село спало, кроме коров, их хозяек и Семена-Версты. Он уже брел за своим маленьким стадом, волоча по пыли тощую змею кнута. - Ты Сашка не видел? - окликнула его Юка. - Не, - сказал Семен и отвернулся. Он теперь отворачивался от всех. Все знали, что отец его порол, знали за что и смотрели на него, как ему казалось, с презрением и насмешкой. Особенно эти... Сами втравили его, подбили, а теперь смеются. Они-то ничего не сделали, им теперь хоть бы что, а он, как дурак, послушался и опозорился на всю жизнь. Пропади оно все пропадом - и лес этот, и река, и все на свете. Вот уедет он в город, там совсем другая жизнь. Может, и у него когда своя машина будет. Уж тогда... Юка подбежала к хате Сашка. На дворе было уже совсем светло, но за закрытыми окнами еще прятались сумрачные остатки ночи, и Юка ничего не рассмотрела. Стучать она не решалась и нетерпеливо вертелась возле хаты. Оказалось, Сашко не спал. Он перепрыгнул с улицы через перелаз, удивленно и, как показалось Юке, с подозрением уставился на нее. - Ты чего? - За тобой. Пойдем уже. Надо ведь узнать, как там Антон! - Я еще не поел. - И я не ела. Так что, умрем от голода? А если Антону чего нужно или там что случилось? - А что там может случиться? Спит себе, и все. - Мало ли! Я прямо спать не могла, все думала и думала. Мы напрасно ушли, надо было с ним остаться. - А что толку? Если Митька туда доберется, что мы можем? Мы ж его не подужаем. - Хоть свидетелями будем. - Мы несовершеннолетние. - Да что ты все отговорки ищешь? Не хочешь, я одна пойду. Тоже мне, товарищ: бросил человека и все думает только про свой живот... Сашко обиделся. - Это я только про живот? Да ты знаешь... - начал он и оборвал: - Ничего ты не знаешь!.. Ну зачем мы пойдем? Все равно на остров нельзя. - Так мы покричим... Хотя нет, кричать тоже нельзя. Ну, мы хоть посмотрим. Там ведь не такое большое расстояние, увидеть можно. Мы быстренько - туда и назад. - Ладно, пошли, - сказал Сашко, - только пойдем не по улице, через огород... Они молча миновали огород Сашковой усадьбы, потом еще чей-то, и только на выходе из села Сашко, который все время шел обиженно надутый, вдруг улыбнулся и сказал: - А знаешь? На нашего голову снова карикатуру прилепили. - Ну? - Ага. Я вот только что мимо шел, гляжу - висит. - Ой, давай сбегаем, я хочу посмотреть! - А чего там смотреть? Такая самая, как вчера. - Но я же не видела! - Не, - посерьезнел Сашко, - нельзя. Увидят нас, подумают, это мы... Юка вздохнула и согласилась. Они пошли дальше. Дорога сейчас показалась ей значительно короче, чем вчера вечером. Быть может, потому, что она была уже знакома, а может, и потому, что теперь было светло и совсем не страшно. И озеро показалось значительно меньшим, а вот остров, плохо различимый в сумерках, оказался длиннее и больше. Почти весь он зарос деревьями, кустарником, и не всюду можно было различить его границы: тальник, разросшийся на кочках, аир и рогоз скрадывали его очертания. Как они ни вглядывались, как ни напрягали зрения, Боя и Антона не было видно. - Спят, как куры, - сказал Сашко. - Хорошо, если так... - встревожено сказала Юка. Сашко влез на старую вербу, но и оттуда ничего не увидел. - Я так беспокоюсь, так беспокоюсь... - сказала Юка. - Может, все-таки крикнуть? - Ну да, а вдруг тот гад где-нибудь близко?.. Давай помахаем? Они махали руками. Сашко снял рубашку и покрутил над головой, будто разгонял голубей. Никакого ответа не последовало. - Что ж теперь делать? - упавшим голосом спросила Юка. - А что мы можем делать? - мрачно ответил Сашко. - Приедут дед Харлампий и тот дядя Федя, тогда... - А мы будем ждать? А если с Антоном что случилось? Может, он заболел, может... Надо ехать к нему! - Еще чего! - А как же? По-твоему, сидеть сложа руки, да? Не помочь товарищу? - Дед Харлампий сказал, чтоб лодку не трогали и к ней не лазили. - А если нужно? - Да ни за чем не нужно! Ты просто хочешь посмотреть остров и ту козу... - Ну... хочу, - слегка смутилась Юка. - Только это совсем не главное! Ради этого я бы не просила... И вообще, просила бы не тебя, а дедушку. Он меня возьмет. Что ему, жалко? И остров никуда не денется и коза... А сейчас я про Антона думаю, а вовсе не про козу! А ты бессовестный, если так думаешь. Вся рассудительность и солидность, какие были в Сашко заложены и восприняты им от отца, восставали против поездки. Но какие бы доводы ни приводил Сашко, Юка немедленно находила противоположные и доказывала, что ехать нужно, абсолютно необходимо. Никто не рассказывал им печальной сказки об Адаме и Еве, а сами они, конечно, ее не читали. Как и всякая сказка, она, очевидно, отражала какие-то изначальные качества человеческих характеров, иначе бы не возникла и не повторяло бы ее несчетное число уже не мифических, а живых людей на протяжении всей истории. Юка обнаружила в споре ловкость и изворотливость не меньшую, чем любая из ее предшественниц. Когда все доводы были исчерпаны и не поколебали стойкости Сашка, Юка пустила в ход самый коварный и страшный для мужчин, который, должно быть, погубил и библейского Адама. - Ты просто боишься! Ты трус, и больше ничего! Такого удара в солнечное сплетение мужского достоинства маленький деревенский Адам не выдержал. - Ладно, пошли. Ну смотри, попробуй потом чего говорить! - зло сказал Сашко и даже показал кулак. Они долго ходили по берегу и никак не могли отыскать место, где дед прятал свою лодку. Трава, примятая ими вчера, распрямилась, следы Боя и Антона в иле затянуло грязевой жижей, а кусты были похожи один на другой. Наконец Сашко остановился: на одном из кустов, которые росли большой густой купой, была срезана ветка. Вчера Антон срезал ветку для Юки, других срезов нигде не было, значит, это то самое место. Сашко осторожно полез в кусты, Юка начала пробираться следом, заторопилась и, ломая ветки, упала. Короткий рукав платья, задетый сучком, разорвался до шеи, лоскутья повисли как свиные уши. Во всю длину руки тот же сучок ссадил кожу, в ссадине начали быстро-быстро проступать крохотные капельки крови. Ссадину жгло огнем, на глазах Юки выступили слезы, но, встретив испытующий и злорадный взгляд Сашка, она как ни в чем не бывало собрала в кулак лохмотья рукава и спросила: - У тебя булавки нет? - Сроду они у меня были? Юка отпустила лохмотья, они опять повисли, как свиные уши. Под ногами хлюпало и чавкало. Старые стебли камыша, корневища устилали дно, прогибались под ногами, но не позволяли им увязнуть в иле. Ребята разгребли камыш, взобрались в лодку; Сашко, упираясь лопатой-веслом в кочки, вывел ее на чистую воду. Грести он не умел, а у лодки оказался подлейший характер - вперед она не двигалась, но зато, как вьюн, вертелась из стороны в сторону. Иногда Сашку удавалось толкнуть ее на шаг вперед, но весло цеплялось за плети кувшинок или какие-то коряги, и, высвобождая его, Сашко подтягивал лодку на прежнее место. Сашко запыхался, взмок и, разозлившись, бросил лопату на дно лодки. Юка подобрала весло, попробовала грести сама. Лодка продолжала вертеться, но все же начала продвигаться и вперед. Шла она не носом, как полагается, а боком и в таком темпе, что Сашко фыркнул: - Вторая космическая скорость! К счастью, у ребят не было часов, поэтому они не могли следить течение времени, что больше всего и раздражает спешащего человека. О том, что времени прошло немало, дали знать желудки: ноющей пустотой они напомнили о себе. Наконец несуразный бокоплав причалил к острову. Ребята подтянули лодку, чтобы она не уплыла, и, продираясь через кусты, побежали к купе деревьев, стоящей на взгорке. - Антон! Бой! - негромко позвала Юка. В ответ раздался тяжелый топот, навстречу им вылетел хакающий Бой. Молотя хвостом кусты, он лизнул Юку в лицо и помчался обратно. Антон собрался завтракать - раскладывал на мешковине припасы, присланные теткой Катрей. - Вот молодцы! - сказал он, улыбаясь. - Я так и знал, что вы приедете. - Ну как тебе тут? - спросила Юка, не отводя взгляда от еды. - Полный порядок! Спал во дворце имени деда Харлампия. Прима-люкс! Юка немедленно залезла в крохотный шалашик из веток тальника, полежала на шумящей жухлой листве. - Мне бы здесь пожить! - завистливо вздохнула она, вылезая. - А что? Попрошу дедушку, он меня возьмет с собой, и все... Только еды надо взять побольше... - Ну, еды и сейчас хватит. Давайте, ребята, подрубаем. - Что ты, что ты! - неискренним голосом сказала Юка. - Тебе самому мало. - Да ну, вон здесь сколько! На-авались! - скомандовал Антон и показал пример, как надо наваливаться. - Мы самую-самую чуточку, - сказала Юка, - а то почему-то ужасно есть хочется, - и, покончив с нравственными борениями, принялась за еду. Сашко ни с чем не боролся и без всяких объяснений начал "рубать". - Чего это ты рваная? Подрались, что ли? - заметил наконец Антон разорванное плечо Юкиного платья. Юка покраснела и собрала в кулак лохмотья: - Упала... Булавку бы. Или хотя бы веревочку... Булавки не оказалось, обрывок шпагата нашелся в одном из карманов рюкзака. Антон обвязал шпагатом собранные в пучок лохмотья. Подол платья слева вздернулся, зато плечо было немного прикрыто. - Шик, блеск, красота! Тра-та-та, тра-та-та! - насмешливо сказал Сашко. Юка отмахнулась от него. - Ты ее видел? - Кого? - Как, ты даже не знаешь? Тут же живая дикая коза! - Нет тут никакой козы. - Есть, - сказал Сашко, - дед говорил... и вот, - показал он на засохшие козьи орешки. - Пойдем поищем. Мы хоть издали посмотрим, немножечко... - Нельзя, - сказал Сашко, - собака может загрызть, если найдет. - Нет, я не дам, - сказал Антон. - Сейчас... Он отстегнул ремни рюкзака, связал их и петлей надел на шею Бою. Получилось что-то вроде ошейника и очень короткого поводка. - Пошли. Рядом, Бой! Бой посмотрел на него, вильнул хвостом, и они двинулись. Иногда, чуя след, он утыкался носом в землю и устремлялся вперед, тогда все трое вцеплялись в него и придерживали. Остров густо зарос кустарником. Они запыхались, исцарапались, но так козы и не увидели. - Хватит! - сказал Сашко. - Не будет дела. Мы шумим, как на свадьбе, она слышит и убегает. Что она, дурная, что ли, чтобы к нам идти? И домой пора, вон уже солнце где... Солнце стояло в зените. Как ни обидно было Юке уезжать, не повидав дикую козу, уезжать пришлось. - Наверное, дедушка уже разыскал Федора Михайловича, - сказала Юка Антону, садясь в лодку, - и они едут домой. Знаешь, я сейчас пойду переоденусь и побегу в лесничество, буду там ждать. И вместе с ним приду... А ты, Сашко, приходи сюда к озеру и жди здесь. Сашко и Юка переправились обратно, забросали лодку камышом и пошли в село. Митька проснулся поздно. После вчерашнего башка трещала, во рту было так скверно, будто он наелся мыла. Он окунул голову в ведро с холодной водой. От этого сделалось немного легче, но ненадолго. Следовало опохмелиться, что он и сделал, не обращая внимания на причитания матери. После опохмела голова стала болеть меньше, настроение улучшилось. - Брось, мать, не гуди, - почти благодушно сказал он, - теперь дела пойдут на поправку - нашел заручку. Поняла, нет? Только бы не упустить. Ну, я своего не упущу!.. Собери поесть, ну и еще чекушку прихвати... По всему получалось, что дела его действительно могли теперь поправиться. Начальничек тот может пригодиться. Собаку он и сам хотел пристрелить, но раньше могли выйти какие-то осложнения, а теперь будет полный порядок. А если начальничку этим делом угодить, может, удастся зацепиться в Чугунове. Главное - зацепиться, потом он сам сориентируется, не впервой... А пока под это дело можно ружье пару деньков подержать, голова теперь ничего не скажет. Может, что и на мушку подвернется... Плотно позавтракав, загнав в оба ствола патроны с жаканами, Митька далеко за полдень пошел в лесничество. На дверях хаты деда Харлампия висел замок. Митька обошел всю усадьбу, долго заглядывал в окна, прислушивался, но, кроме хрюканья кабана в хлеву, ничего не услышал. "Ладно, придут, никуда не денутся, - сказал он сам себе. - Может, пока попробовать?" "Пробовать" вблизи лесничества было опасно - могли услышать и застукать на горячем, как тогда... Больше всего для "пробы" подходили берега Ганыкиной гребли, где никто не бывал и где он в свое время немало пострелял и уток и зайцев. Вода слепила глаза стеклянным блеском, над лесом висел зной. Зной заставил замолчать и притаиться даже птичью мелочь, которая суетится и свиристит целый день. Митька Казенный старался ступать осторожно, без шума. Он давно, очень давно здесь не был и с трудом узнавал хорошо знакомые прежде места. Проходя мимо большой купы кустов, Митька заметил висящий на сучке клочок голубой тряпки, свеженадломленные ветки, оборванную листву. Кто-то совсем недавно пролез здесь к озеру. Кто и зачем? Митька полез через кусты. Под ворохом старых стеблей камыша виднелась доска. Он отшвырнул камыш. Лодка! Ну, не лодка, скорей корыто, а все-таки плыть можно. Стоп - чья? Лесника? Зачем ему? И она была бы настоящая, а не такая топорная самоделка. Колхозная? Все бы знали, и он бы знал. Значит, втихаря сварганил какой-то кустарь-одиночка. Ну, он тоже одиночка... Не раздумывая больше, Митька положил ружье, сильно толкнул "карапь" деда Харлампия, влез в него и начал грести к острову. Не только мальчики и девочки, но и взрослые не знают будущего, не могут предвидеть и проследить последствия своих поступков. Умей они это, многое было бы не сказано и, может быть, еще большее осталось несовершенным. Говоря или делая, человек добивается, преследует какую-то цель, именно ее, и ничего больше. Но в сложнейшем сплетении, столкновении множества воль и устремлений, взглядов и мнений, характеров и блажи или дури, которая некоторым заменяет характер, сказанное и сделанное вдруг приобретает иной смысл, иногда прямо противоположный, оборачивается против того, чего человек хотел и добивался, и цель оказывается недостигнутой, а хорошему делу или человеку нанесен вред. Если бы Толя мог предположить, что обдуманное им, а проделанное Вовкой обернется против Антона, к уже существующим добавит еще одного преследователя, он бы ни под каким видом ничего не допустил. Вовка был усталый и злой. Он только что вернулся с купанья, весь пропотел и запылился. Это было не удивительно - купаться приходилось далеко за городом. Чугуново - город небольшой, но непомерно длинный, кишкой вытянувшийся по берегу Сокола на несколько километров. И вся беда в том, что жил Вовка в части города нижней, а химический завод стоял на окраине верхней. Самого Вовку это не очень волновало, он бы купался там, где жил, что прежде и делал. Но когда завод начал переходить на новую продукцию и Вовка после купанья приходил домой, мать все тревожнее потягивала носом и, дознавшись, в чем дело, потребовала, чтобы он перестал купаться в реке. Вовка пытался уверить, что пахнет от него вроде как аптекой, химией, но мать считала, что пахнет совсем не аптекой, а скорее дохлятиной или даже чем-то совсем неприличным. Но какой же мальчик откажется летом от купанья? Он тогда вовсе и не мальчик, атак - ни рыба ни мясо... Вовка, будучи мальчиком самым настоящим, от купанья не отказался, но ему приходилось топать по пыли и жаре за город, к черту на кулички. После такой прогулки от купанья и памяти не оставалось, зато пыли на потном теле прибавлялось столько, что дома нужно было уже не купаться, а просто мыться. Делать это, по странным извивам мальчишеской психологии, Вовка не любил настолько же, насколько любил купаться. Вот почему обстоятельные, неторопливые рассуждения Толи о том, как некоторые безответственные люди губят природу, в частности отравляют реки, пали на благодарнейшую почву, или, как говорят в таких случаях ораторы, встретили горячую поддержку. В отличие от Толи, Вовка никогда не довольствовался теоретизированием, умозрительным рассмотрением вопросов. Кипучая натура его требовала действия, шагов практических, притом немедленных и как нельзя более решительных. Дай ему сейчас волю, он бы виноватого во всем директора химзавода не только с позором прогнал, но еще и приговорил бы его через суд, как полагается, на всю катушку... - А что? - горячился Вовка. - Ух, я бы ему... Толя снисходительно улыбнулся: - К счастью директора, ты ему ничего сделать не можешь. - А ты? - И я не могу. - Тогда давай напишем в газету. Чтоб его продрали как полагается. - Я говорил с папой. Он сказал, что газета уже писала и больше по этому вопросу выступать не станет. - Ну так придумай что-нибудь, ты ж у нас кибернетик! У Вовки это было высочайшей похвалой. Если кибернетики могли придумать думающие машины, то как же должны быть умны сами кибернетики?! Польщенный, Толя улыбнулся, но с подобающей случаю скромностью. - В сущности, я уже придумал, - сказал он. - Весь вопрос только в том, как это сделать. Потому что, если нас поймают, будет плохо. Очень плохо. И не только нам, но и нашим родителям. Мы же несовершеннолетние, и ответственность за нас несут они. - Ничего, не подорвутся, - сказал Вовка. Он был потный, грязный и поэтому злой. Почему должен мучиться только он один? Пускай другим тоже будет кисло. - Нет, - сказал Толя, - это не годится. Я не хочу, чтобы за меня отвечал кто-нибудь другой, - это трусливо и во всяком случае не благородно. - Тоже мне фон-барон! - фыркнул Вовка. - Быть благородным - вовсе не привилегия баронов. Скорее наоборот, - на самых предельных для него голосовых низах сказал Толя. Если бы кто-нибудь услышал сейчас Толю, он бы решил, что говорит не он, а его папа. - Ладно, плевать на баронов. Конкретно? - На Доске почета висит портрет директора химзавода. По-моему, надо снять подпись, которая там висит, что он выполнил-перевыполнил, и повесить другую. - Тю, - сказал Вовка, - а кто же это заметит? - Я подумал и об этом, - сказал Толя. - Надо снять фотографию и прилепить ее где-нибудь в другом, непривычном месте, чтобы она обращала на себя внимание. А то, в самом деле: все привыкли и думают, что, кто там висел, тот и висит, и поэтому не смотрят. На Крещатике, а тем более на улице Горького или Невском весь вечер буйствует электричество. Но даже там после часа ночи буйство утихает, входит в норму элементарных потребностей и выполняет свою основную задачу: освещает улицу настолько, насколько это нужно. Что же говорить о Чугунове? Там электричество только освещает улицы. Но и то до двенадцати. Это, конечно, тоже излишество, потому что город засыпает к десяти. В одиннадцать ни одного пешехода на улицах не встретишь. А что касается автостада, оно давно уже спит своим металлическим сном и видит сны о райском и потому недостижимом блаженстве - новой резине, гипоидной смазке и прочих машинных радостях. Поэтому, когда Толя и Вовка со всеми предосторожностями, крадучись, будто собрались ограбить государственный банк, вышли за калитку Вовкиного дома, улица была глуха, слепа и темна. Даже собаки, необразованные, провинциальные, но, может быть, именно благодаря этому неизменно бдительные собаки, не обнаруживали себя предупреждающим брехом, так как в заснувшем городе брехать было не на кого. Все произошло разочаровывающе легко и просто. Никто их не видел, не прогонял и не преследовал. Они сняли фотографию директора химзавода с установленного для нее места - для этого Вовке пришлось влезть Толе на закорки - и прилепили сбоку на крайней грани фундаментальной стены, для чего Вовке пришлось снова влезть на закорки Толе, а потом приклеили под ней новую подпись, написанную от руки печатными буквами. После этого осталось только разойтись по домам и лечь спать, что они и сделали. 17 Степан Степанович давно взял себе за правило по утрам прогуливаться пешком. Прогулка, правда, получалась куцая, всего два квартала, и не всегда удавалось ее проделать - не ходить же пешком по сугробам или весной и осенью по слякоти и грязи! - но, если погода была хорошая, Степан Степанович отпускал машину и шел пешком. Иногда он даже делал небольшой крюк, чтобы идти не просто по улице, а мимо городского сада: все-таки там воздух должен быть чище и свежее. Заложив руки за спину, Степан Степанович неторопливо шествовал по щербатому тротуару вдоль забора городского сада. В просторном костюме из светло-аспидного трико было не жарко, только что съеденный основательный завтрак давал себя чувствовать легкой отрыжкой, но, так как завтрак был вкусный, она благодушного настроения не портила. Возле Доски почета стояла небольшая группка - человек пять, не больше. Они поглядывали на Доску и весело переговаривались. Потом один за другим уходили, но подходили новые прохожие, приостанавливались, смотрели, тоже что-то говорили или молча улыбались и шли дальше. Степан Степанович подошел, и все благодушие его сдуло, как папиросный дымок ураганным ветром. Это было неслыханно, невиданно и... Степан Степанович не мог даже подобрать названия для того, что представилось его глазам и над чем посмеивались прохожие. Посреди Доски почета зияла пустота, обрамленная бронзированным кантом. Фотография, находившаяся там прежде, висела на стене сбоку, а под ней - написанный крупными печатными буквами текст: "Директор химзавода Омельченко не строит очистных сооружений, и ядовитые отходы завода спускают прямо в реку. Рыба вся передохла, а река стала как сточная канава, даже нельзя купаться. Такому директору место не на Доске почета, а на Доске позора". - Это... это что такое? - задыхаясь от негодования, сказал Степан Степанович. - Кто сделал? На него оглянулись. - Какая разница - кто? Важно, что правильно... Самокритика так самокритика!.. - Это не самокритика, а хулиганство! Надо немедленно снять! - Зачем? Пускай висит... - Снимите кто-нибудь, товарищи! Это дело так оставлять нельзя! Улыбки на лицах случайных собеседников, прежде просто веселые, стали насмешливыми. - Кому надо, тот пусть и снимает... - Может, это тот самый Омельченко и есть, чего он так кипятится? Нет, вроде не похож... - Лично мне не мешает, пускай висит. А тебе не нравится - полезай сам... Насмешливо улыбаясь, люди разошлись. Кто они такие? Должно быть, они знали Степана Степановича, не могли не знать. И, несмотря на это, радовались безобразию, которое его возмущало, в глаза смеялись над ним, говорили ему "ты"... Может быть, и сам Степан Степанович знал этих людей или, во всяком случае, видел? Он встречал, видел множество людей, но запоминал лица только тех, с кем близко сталкивался, - подчиненных и вышестоящих товарищей. Степан Степанович полез снимать сам. На закругленном цоколе ноги оскальзывались, ухватиться было не за что, поддержать некому, но, будучи человеком настойчивым, он не отступался. Ободрав носки новых, тоже светло-аспидного цвета сандалет, перепачкавшись известкой, Степан Степанович сорвал гнусный листок, сунул его в карман. "Хозяйство" Егорченки было по пути. Егорченко уже сидел за своим столом. Увидев входящего Степана Степановича, с которым был в приятельских отношениях, он поднялся и пошел навстречу. - Привет, привет! - подняв приветственно руку, весело заговорил он. У него тоже было хорошее настроение, так как он тоже только что позавтракал, чувствовал себя превосходно, а никаких неприятных происшествий за ночь не произошло. - Как дела? - спросил Степан Степанович. - Как говорится, все в порядке, пьяных нет. - Пьяных, может, и нет. Но и порядка нет! Это что, по-твоему, порядок? Степан Степанович положил перед Егорченкой листок. Егорченко пробежал глазами, лицо его расплылось в улыбке, но, встретив взгляд Степана Степановича, он тотчас согнал все ее признаки. - Не где-нибудь, с Доски почета снял! Сегодня про Омельченко написали, завтра про меня напишут... - Кто же это мог сделать? - Твое дело такие вещи выяснять. - Это не совсем так... Ну ладно, займемся. Вот только ты зря снял, Степан Степанович. - Что ж, по-твоему, я должен был стоять сложа руки? Народ ходит, понимаешь, смотрит, смеется. - Так-то оно так, но то бы мы из области собаку вызвали, а теперь что, как найдешь? - Ну, это не мое дело, а ваше... Вон там отпечатков - весь листок заляпан. За границей по таким отпечаткам враз преступников находят. Листок бумаги действительно по краям был усеян оттисками пальцев, испачканных фиолетовыми чернилами, словно оттиски эти были наляпаны нарочно или оставили их безрассудно смелые люди, не боящиеся ничего на свете. Егорченко смотрел на четкие отпечатки папилярных линий и с сомнением качал головой. - Что ж мне теперь, у всех жителей города отпечатки пальцев брать? - Дело твое... Да, вот еще что... - Степан Степанович меньше всего хотел, чтобы в городе узнали о вчерашней истории в лесу, истории, в которой он вел себя не самым героическим образом, но теперь решил, что на председателя сельсовета полагаться нельзя, будет вернее, если этим делом займется Егорченко. - Вчера я заезжал в лесничество. Там, понимаешь, шатается по лесу какой-то мальчишка с большой собакой и натравливает эту собаку на народ. Поручи своим людям взять этого мальчишку, прощупай, кто такой, что такое... А собаку пристрелить без всяких разговоров. Нечего нам, понимаешь, баскервильских собак в районе разводить. - Разберемся. Я как раз на сегодня вызвал участкового, лейтенанта Кологойду. Дам указания, будет полный порядок. - Пускай свяжется с председателем сельсовета, он в курсе. И привлечет охотника, есть там один, председатель его знает. Я с ним сам говорил - парень, видать, энергичный, напористый, он поможет. Через несколько часов, когда лейтенант Кологойда прибыл, он получил надлежащие указания и выехал в Ганеши рейсовым автобусом. Автобус, до отказа набитый корзинами, мешками, чемоданами, их владельцами, неприятностями и огорчениями владельцев, преодолевал последние десятки метров городской булыги. Она была так изрыта и раздолбана, автобус так угрожающе заносило и раскачивало, что неодушевленные предметы приобрели совершенно несвойственную им подвижность и даже прыткость, а пассажиры на некоторое время забыли о своих неприятностях, так как надо было держать вещи, изо всех сил держаться самим, чтобы не слететь с сиденья, не стукнуться головой о потолок, не боднуть соседа и не подвергнуться такому же нападению с его стороны. Федору Михайловичу в этот момент, как и другим пассажирам, было не до того, чтобы выглядывать в открытое окно, хотя он и сидел возле него, поэтому он не увидел, как в кузове встречного грузовика цепляется за крышу кабины, приплясывает, стараясь сохранить равновесие, дед Харлампий. Дед Харлампий его увидел, закричал и даже замахал рукой, но голос его заглушил рев моторов, дребезжанье обеих машин, а легкомыслие, с которым он оторвал руку от кабины, было тотчас наказано: деда швырнуло на пол кузова и занесло в угол. Когда он поднялся, автобус в отдалении подбрасывал кургузый зад на последних ухабах, выбрался на шоссе и уже легко покатил своих пассажиров, их пожитки и неприятности прочь от Чугунова. Дед в сердцах сплюнул, возле базара слез со своего грузовика и тотчас пошел разыскивать попутный, чтобы ехать обратно. Федор Михайлович и лесничий молчали. Их попытка опротестовать предписанную вырубку ни к чему не привела. Федор Михайлович как мог подбадривал его, предложил сейчас же по возвращении в лесничество написать соответствующее письмо и ехать в Киев, чтобы не допустить уничтожения леса. Глядя на мелькающие за окном перелески, первые заставы лесничества, Федор Михайлович невесело думал о том, как много вреда может принести злой дурак. Но разве дураки бывают добрыми? Известный медведь, размозживший голову пустыннику, имел самые благие намерения - убить муху. А благими намерениями, по слухам, вымощена дорога в ад... Толин папа и Толя молчали тоже. Толя обиделся: папа ни за что не хотел оставить его в Чугунове одного. Утром, когда Толя и Вовка прибежали к Доске почета, портрет Омельченки висел на месте, а листок, приклеенный Вовкой, исчез. Они так и не узнали, видел его кто-нибудь или нет. Следовало проделать все сначала и проследить, какие это даст результаты. Тогда можно было бы Юке и Антону рассказать, что ездил он в Чугуново не зря, а чего-то добился. Разумеется, объяснять, зачем ему нужно остаться в Чугунове, Толя не стал, а папа не видел для этого никаких резонов и, кроме того, сказал, что, если бы даже он и согласился, существует мама, которая не допустит, чтобы он болтался один в городе, и немедленно помчится за ним - Толя ведь ее знает. Толя хорошо знал свою маму и понял, что дальнейшее сопротивление ни к чему не приведет. Тем не менее на папу он обиделся - на одну ночь оставить его он все-таки мог. А лейтенант Вася Кологойда молчал потому, что рядом с ним сидела хлипкая старушка того вида, который называют "божьим одуванчиком", непрерывно зевала и каждый раз крестила рот, опасаясь, как бы бес-искуситель не проник в это отверстие и не погубил ее душу. Разговаривать с богомолкой не хотелось, да и вообще единственный человек, с которым Васе хотелось бы разговаривать сегодня, была Ксаночка, кассирша городского кинотеатра. Теперь у Васи появилось опасение, что из-за дела с собакой он может задержаться в Ганешах и встреча с Ксаночкой не состоится. Что он, капитан Егорченко, себе думает? Если участковый, так его можно гонять из-за всякой ерунды? Просто возмутительно! Но как бы Вася ни возмущался, человек он был дисциплинированный и знал, что, даже рискуя не увидеть сегодня Ксаночку, не уедет из Ганешей, не доведя дела до конца. Возле лесничества шофер затормозил, лесничий и Федор Михайлович сошли, автобус покатил дальше, в Ганеши. Увидев на двери замок, Федор Михайлович удивился, но не обеспокоился. Время обеденное, хозяева должны прийти, прибегут и Антон с Боем, которые, наверное, околачиваются где-нибудь у реки. Он пошел в контору и вместе с лесничим занялся составлением письма в вышестоящие инстанции о недопустимости вырубки. Через некоторое время он вышел и снова подошел к хате Харлампия. Замок висел на месте, никого не было видно и слышно, только поросенок, который прежде похрюкивал, теперь визжал непрерывно, как сирена, которую забыли выключить. Федор Михайлович подошел к хлеву, поросенок смолк, начал тыкаться мордой в загородку, требовательно похрюкивая. - А, ты просто лопать хочешь? - сказал Федор Михайлович. - Тут я тебе ничем... И в это время чей-то голос прокричал: - Антон сказал, шоб вы его не шукали, бо он ховается. Он сам придет, когда будет можно... То ли потому, что в это время он сам говорил, то ли из-за поросенка, который снова включил свою сирену, Федор Михайлович даже не смог определить, откуда долетел голос. - Кто там? Никто не ответил. - Кто кричал, я спрашиваю! - закричал Федор Михайлович и поспешно вернулся к хате. Ему снова никто не ответил, ни души не было вокруг, и не доносилось ни звука, кроме визга проклятого поросенка. - Хватит дурака валять! - вспылил Федор Михайлович, - Кто там прячется? И вообще, в чем дело? Никакого ответа. - Слушай, кто ты там такой? Дипкурьер, загробный дух, леший? Вылезай и расскажи, что случилось, почему Антон прячется? Мне некогда играть в прятки! Ну! Как и прежде, ответа не последовало. Федор Михайлович уже всерьез рассердился и обеспокоился. Если это шутка, то дурацкая. - Слушай, привидение, если ты не сбежало, - громко сказал он. - Я оставлю на плетне записку, ее нужно немедленно передать Антону. Вероятнее всего, таинственный вестник убежал, но Федор Михайлович все-таки написал на листке бумаги несколько слов, засунул листок в надтреснутый кол плетня и пошел в контору. Как только дверь за ним закрылась, из-за плетня протянулась рука, схватила записку и исчезла. Потом из густого куста сирени осторожно выбрался Семен-Верста, пригибаясь, перебежал шоссе и скрылся в лесу. Коровы уже разбрелись в разные стороны, он собрал их и погнал к Соколу. Время, говорят, лучший врач для душевных ран, но этот врач оказался более нужным Семену-Версте для ран телесных. Эту ночь он спал на животе, так как следы отцовского внушения не позволяли повернуться на спину и даже на бок, Обида на ребят оказалась не такой стойкой и памятной. Тем более, что вопреки его ожиданиям ребята над ним не смеялись и вовсе его не сторонились. Вот и сегодня эта приезжая девчонка, хотя она, конечно, в курсе, сама заговорила с ним, как будто ничего не случилось. Да и другие ребята тоже... В конце концов чем они виноваты, что он ту клятую сумку взял, а потом батько его отодрал? Они же говорили вообще, а не чтобы сумки красть... Ну и что, если он надуется и будет ходить один, как сыч? Не с кем будет и слова сказать. И так целый день коровы да коровы, будь они неладны... Он был на опушке леса, когда проезжал автобус, увидел приехавшего Федора Михайловича и вспомнил просьбу Антона сказать о нем, но не выдавать, где он прячется. Загнав коров подальше в лес, Семен пробрался к хате Харлампия и спрятался в густой сирени. Он решил на глаза не показываться. Крикнуть, что нужно, и убежать. А то начнутся спросы да расспросы, он не выдержит, расскажет, а потом этот дядька, наверное, заведется с Митькой и запутает Семена, потому что он рассказал. Нет, лучше без всяких. Хватит с него инициативы. Сказал, и все, а там пускай сами разбираются как хотят... Он только слишком глубоко залез в куст, крикнул, но не сумел сразу выбраться, а потом побоялся, что Федор Михайлович его увидит и догонит. Поэтому он затаился и ни словом не отозвался на все обращения. И так получилось даже лучше - в руках у него была записка, а передать ее Антону - пустяковое дело. Антона не оказалось в его тайнике под скалой, и, сколько Семен ни кричал, Антон не отозвался. Коров пора было гнать домой, и Семен направил их кратчайшей дорогой к селу. На полдороге его встретили Юка и Толя, который сразу же по приезде снова стал неразлучным спутником Юки. - Слышь, ребята, - сказал Семен, когда они поравнялись, - а тот дядька приехал... - Какой дядька? - А тот, шо с Антоном. - Ты ему рассказал? - Не... сказал только, шо Антон ховается и шоб его не шукали. - И все? - А шо? - Боже мой! - всплеснула Юка руками. - Почему ты такой глупый?! - А шо? - тупо повторил Семен. - Он ось записку написал... Юка схватила записку. "Антон! Какую ты бы там ни затеял игру - в индейцев, Робинзонов, сыщиков и разбойников, - бросай все и немедленно возвращайся. Через два часа мы должны выехать в Киев. Ф. М." - Он думает, это игра. Ничего себе игра! Бежим скорее! Юка и Толя побежали. Семен смотрел им вслед, и в нем снова опарой поднималась обида. Тоже умные, воображают... Пускай делают теперь сами что хотят, а его, Семена, дело - сторона. В этом решении он окончательно утвердился, когда возле самого села встретил участкового. - Слышь, - остановил его участковый, - ты там коров пасешь, по лесу ходишь. Не встречал пацана с большой черной собакой? Вчера или сегодня? Семен удивленно открыл рот и тотчас захлопнул его. - Не, - сказал он, - не встречал. - Может, слышал про него? Знаешь, откуда он? - Ничего я не слыхал и не знаю... Куды, шоб тебя! - заорал он и хлестнул кнутом комолую корову, хотя та и не думала никуда уходить, а спокойно брела за остальными. Просто Семен заторопился уйти, чтобы избежать дальнейших расспросов. Надо держаться подальше. Если уж милиция за это дело взялась, значит, хорошая каша заваривается. И нечего ему в ту кашу лезть! Хватит с него! Еще про сумку дознаются... Юка постучала в дверь конторы и распахнула дверь: - Извините, пожалуйста, нам нужен дядя Федя. Федор Михайлович поднял голову: - Ага, на этот раз не загробный дух, а депутация живых... Что ж, не буду отпираться: я - дядя Федя. - Ой, как хорошо, что вы приехали! А то тут такое делается, такое делается - просто ужас!.. - Что же именно делается и где Антон? Почему он не пришел сам? - Он не может! Если его Митька подстережет, он же застрелит... - Что? - Федор Михайлович поднялся. - Какой Митька? Кого застрелит? - Боя застрелит и Антона побьет... Ой, пожалуйста, не будем больше разговаривать, пойдемте скорее! Я вам все по дороге расскажу... - Извините, Вячеслав Леонтьевич, - сказал Федор Михайлович, - вы же слышали... - Может, мне с вами, помочь? - Зачем? Я самбист, накостыляю любому Митьке, если он не чемпион... Ну, ведите, вестники бедствий! Размашисто шагая, Федор Михайлович выслушал историю несчастий, которые одно за другим свалились на Антона, как только он остался один. - Ну-ну, - сказал он наконец, - тоже мне рыцари-антихламовники... За такую сопливую самодеятельность надирают уши, а то место, откуда растут ноги, потчуют березовой кашей. Ваше счастье, что я принципиальный противник рукоприкладства... Далеко еще? - Уже близенько, может, с километр осталось или меньше. Они не прошли и четверти километра, как показался бегущий навстречу Сашко. Далеко отстав от него, ковылял маленький Хома. - Скорей! Скорей! - на бегу прокричал Сашко. - Там Митька... Митька на остров поехал... Федор Михайлович побледнел и, сжав кулаки, побежал. Он только поравнялся с маленьким Хомой, как впереди, со стороны озера, прогремел выстрел и почти тотчас второй. 18 Он повернул на звук выстрелов, ребята сзади что-то закричали, но Федор Михайлович не расслышал. Наперерез ему из кустов метнулся черный зверь, сбил его с ног, и оба покатились по земле. Встрепанный, захлебывающийся от восторга, Бой вскочил первый, набросился на своего хозяина, и они снова покатились по земле, теперь уже в радостной игре-сражении, которая изредка случалась дома на ковре. Их окружили подбежавшие ребята, а среди них и сияющий Антон, но для Боя сейчас никто, не существовал. Утробно рыча, он в притворной ярости бросался на хозяина, запрокидывал его на спину; пойманный за шею, валился сам, вскакивал, успевал при этом лизнуть своим огромным язычиной обожаемое лицо и снова притворялся самым свирепым, самым кровожадным зверем... - Что здесь происходит, граждане? Позади ребят стоял лейтенант Кологойда, держа руку на кобуре пистолета. Из-за его плеча сконфуженно выглядывал дед Харлампий. Федор Михайлович поднялся: - Хватит, Бой, подожди... Бой не мог успокоиться. Он вьюном вился вокруг его ног, встряхивался, подпрыгивал и лизал в лицо. - Погоди, тебе говорят! Бой поднял голову кверху и залаял не громко, протяжно, со всей силой упрека, на какую только был способен. - Ладно, не сердись, старина, больше я тебя не оставлю... - В чем дело, я спрашиваю? Что здесь происходит? - повторил Кологойда. Руку с кобуры он уже снял. - Ничего особенного: встреча после разлуки... А почему?.. - начал Федор Михайлович и посмотрел на деда. Харлампий развел руками. Что он мог сделать, если, слезая с грузовика, попал прямо в объятия участкового? Вася Кологойда не терял времени напрасно, в течение нескольких минут узнал у лесничего, чья собака, кто ее хозяин, где он, а у тетки Катри, вернувшейся наконец от сестры из Ганешей, выпытал все, что можно было извлечь из потока руготни, который она не замедлила обрушить на него, своего лайдака-мужа, Федора Михайловича, бандита Митьку и весь белый свет. Митьку или еще кого-нибудь вроде него дед Харлампий, не задумываясь и даже с удовольствием, обвел бы вокруг пальца, но участковому врать не стал и со всей возможной поспешностью повел его к озеру, надеясь, что тот примет чью угодно сторону, только не Митькину, и, стало быть, Антону и Бою ничто угрожать не может. - Вы хозяин собаки? А кто стрелял? - Это на острове, Митька Казенный, - сказал Антон. - В тебя? В вас? - ужаснулась Юка. - Не знаю... Мы уже сюда переехали... Он, по-моему, даже нас и не видел. - Митька на острове? - вмешался дед и яростно хлопнул себя по ляжкам. - Ах, стервец, ах, гнида толстомордая... Не иначе как по козе стрелял!.. - По козе? - Ну да, дикая коза там, с зимы осталась... - Ага, браконьерство! Ну, мы сейчас возьмем его тепленьким... Где твой пароход, дед? Поехали! А вы, граждане, подождите здесь... Харлампий с сомнением оглядел дюжую фигуру Васи Кологойды. - Не будет дела, утопишь ты мой карапь, больно тяжел... Да еще ту орясину везти. Ты лучше тут погоди, я сам. Коли он козу подстрелил, от тебя спрячет, а от меня нет - я там каждый кустик знаю... - Ой, дедушка, вы же с ним не справитесь! - сказала Юка. - А мне зачем? Он как услышит, кто его тут поджидает, с него враз вся фанаберия соскочит. Он ведь дрянь человечишка: молодец против овец, а против молодца и сам овца... - Ладно, дед, отчаливай. А я тут пока с этим собачьим делом разберусь. Только смотри, вещественные доказательства обязательно прихвати... - Уж я его не помилую! - сказал дед Харлампий и скрылся в кустах. - Ну, - сказал Вася Кологойда, - выкладывайте, что вы тут натворили, зачем на людей собак натравливали? Участковый выслушал рассказ Антона, поглядывая на ребят. Те дружно кивали, подтверждая сказанное. - Не врете? - спросил он, хотя было совершенно очевидно, что ребята не врут. - Ну ладно... В общем, как говорится, у страха глаза велики, и всякое такое... Сделать вам ничего не сделают, а неприятности будут... - В Чугуново я сам приеду, только не теперь. Через час мы должны выехать в Киев, чтобы приостановить вырубку леса. Вернусь сюда, разберемся во всем. - Вот и ладненько! - Антон, - сказала Юка, - а как же он вас на острове не поймал? - И сам не знаю... Я еще издали увидел его на лодке, спрятался с Боем в кусты. Бою даже глаза завязал. Хорошо, что он такой умный и послушный, не вырывался... Ну, Митька причалил и сразу чего-то такое на земле увидел... - Там следы той козы, я видел, - сказал Сашко. - Он и пошел туда, вправо, и все время смотрел под ноги. Ну, а когда он скрылся, я еще подождал немножко и бегом в лодку. Вот и все. - Он же мог подстрелить, когда вы плыли... - Вот я и боялся. Так греб, думал, сердце выскочит... - А что ему будет, если он козу убил? - спросил Толя. - Ничего страшного, - ответил Федор Михайлович, - возьмут деньги, то есть оштрафуют. - Ну нет, - сказал участковый, - этот Чеботаренко рецидивист - раз. Незаконное хранение и пользование огнестрельным - два. Браконьерство - три. Так просто не обойдется, получит, что положено. ...Настроение у Митьки было как нельзя лучше. Правда, первый раз он промазал, зато из второго ствола как врезал - у козы жаканом чуть не полбока вырвало. Шкура подпорчена, ну, летом она все равно дрянь, продать нельзя, пойдет пацанам на шапки. Подбавив "газу" из прихваченной с собой плоской фляжки, он не торопясь принялся свежевать козу, чтобы не таскать на себе требуху. До вечера не так уж далеко, а стемнеет - можно незаметно пронести домой... Засунув руки в брюшину, он выгребал внутренности, услышал шорох и резко вскинулся. Позади него стоял дед Харлампий. - Тьфу! - сплюнул Митька и выругался. - Что ты тут лазишь, старый черт! Дед смотрел не на него, а на маленький жалкий трупик козы. - Ах стервец ты, стервец! Чтоб тебе ни дна ни покрышки! - сказал он. - Ну почто застрелил? Еды - кот наплакал, шкура бросовая... - Тебя не спросил. Уматывай отсюда, а то как... Харлампий не обратил на угрозу внимания. - Говорил же я: "Ловить тебя не надо, сам попадешься". Вот и попался. - Ты попробуй только лязгать - как клопа, придавлю! - Ну, в клопах-то ты ходишь, а не я, тебя и давить теперь будут. Бери свою добычу, пошли. Там тебя уж поджидают... - Кто? - Участковый. Митька посерел. - Ты привел? - сразу севшим голосом спросил он. - Не я его, а он меня... Ну, не прохлаждайся, бежать все одно некуда, а заставишь ждать - осерчает, тебе же хуже будет... Ружьишко, так и быть, я понесу... Митька потерянно смотрел на свои руки, по кисти перепачканные кровью, на выпотрошенный труп козы. За полминуты не боящийся ни бога, ни черта удалец превратился в мозгляка. Все его самодовольство, уверенность в полной безнаказанности испарились, он вроде бы стал меньше, как бурдюк, из которого наполовину выпустили воду. Он безропотно ухватил козу за задние ноги и волоком потащил за Харлампием. Харлампий подвел лодку к прибрежной полоске аира, где уже стояли Федор Михайлович, участковый и ребята. Не поднимая глаз, Митька шагнул через борт, поднял козу и зашлепал по воде к берегу, но тотчас бросил козу в воду, панически метнулся обратно в лодку. Бой узнал его и с ревом, уже совсем непритворным, кинулся к нему. - Назад! - закричал Федор Михайлович. - Бой, ко мне! Бой нехотя повиновался. - Серьезный парень! - уважительно качнул головой Вася Кологойда. - Такой даст прикурить... - Испугался? - ехидно спросил Митьку Харлампий. - Ну герой, прямо пробу ставить некуда. Не жмись, не жмись, иди на расправу... Со страхом косясь на оскаленные клыки Боя, Митька вышел на берег. Участковый вынул из его карманов патроны, нож, плоскую флягу, открыл ее, понюхал. - Заправочка? Ребята с ужасом и отвращением смотрели на изуродованный труп козы, на человека, убившего ее, на его руки, покрытые коростой засохшей крови. - Поскольку товарищ уезжает, - сказал Кологойда, - а ты, дед, местный, будешь свидетелем... Бери вещественное доказательство, - скомандовал он Митьке. - Никто за тебя носить не будет. Марш в сельсовет... Федор Михайлович попрощался с участковым, дедом Харлампием. - Топай! - сказал участковый Митьке. Втянув голову в плечи, Митька пошел в село, следом за ним Кологойда и дед Харлампий с председательским ружьем. Сопровождаемый ребятами, Федор Михайлович направился к лесничеству. Бой, мотая черным факелом хвоста, бежал впереди. Пересекая шоссе, Федор Михайлович посмотрел вперед и спросил Антона: - Ты Серафиме Павловне телеграмму отправил? - Ой, - спохватился Антон, - совсем забыл! - Забыл? - зловеще переспросил Федор Михайлович. - Тогда остается только спросить, как спрашивал Отелло у Дездемоны: "Молился ли ты на ночь?" - Антон удивленно уставился на него. - Не молился? Я тоже нет... И, хотя теперь не ночь, нам обоим сейчас будет очень-очень плохо... Посмотри. Антон взглянул вперед и даже приостановился. На крыльце дедовой хаты, заломив руки, как статуя бесконечной скорби и укоризны, стояла тетя Сима. - Полундра, ребята, - сказал Антон. - Спасайся, кто может. Это моя тетя. Сейчас она начнет сеять "разумное, доброе, вечное..." Предсказание исполнилось, как только они подошли ближе. - Антон! Что ты делаешь со мной, Антон! - трагическим голосом сказала тетя Сима. -У тебя нет сердца! Ты бессовестный, гадкий мальчишка, я едва не умерла от страха... А от вас, Федор Михайлович, я не ожидала! Я понадеялась, поверила, положилась на вас, а вы... С завтрашнего дня у меня путевка, а я уже сдала билет и вынуждена была приехать сюда... - Только три секунды! - поспешно ворвался в паузу Федор Михайлович. - Через пять часов мы будем в Киеве. Завтра утром я усажу вас в самолет, в десять - вы в Алуште... Что касается остального... Антон, за мной! Федор Михайлович упал на колени и молитвенно сложил руки. Антон немедленно сделал то же самое. Бой оглянулся, вильнул хвостом и уселся рядом с хозяином. - Что это значит? - негодуя, воскликнула тетя Сима. - Перестаньте паясничать, встаньте немедленно! - Не встанем! - мотая опущенной головой и протягивая молитвенно сложенные руки, сказал Федор Михайлович. - Как вам не стыдно! Встаньте сейчас же! - Нам стыдно, и потому не встанем! - патетически ответил Федор Михайлович. - Ребята, - тихонько сказала Юка за их спиной. - А ну! Она тоже упала на колени и сложила руки, а вслед за ней Сашко и даже маленький Хома. Один Толя отстал. Он подтянул на коленях брюки, выбрал место, где трава росла погуще, и только тогда солидно опустился на колени. Федор Михайлович обернулся к ним и одобрительно подмигнул. - Ну что это такое?! - все еще негодуя, сказала тетя Сима, потом невольно улыбнулась и махнула рукой. - А ну вас! Безобразники, и больше ничего... - Прощены, - шепотом сказал Федор Михайлович. - Три, четыре... Ура! - Ура-а! - закричали ребята, вскакивая на ноги. Грузовик лесничества выехал на шоссе. Тетю Симу усадили к шоферу, лесничий сел в кузове на скамье возле кабины. - Прощайся с друзьями, - сказал Федор Михайлович. - Пора. Антон обошел ребят и пожал всем руки, даже маленькому Хоме. Ребята были сумрачны. Юка смотрела на Боя, по щекам ее текли слезы. Она старалась удержать их, но они без конца выкатывались из глаз, щекотно ползли по щекам и углам рта. Юка высовывала кончик языка и подхватывала их. Она присела на корточки, обхватила руками огромную башку Боя, тот лизнул ее в щеку, солоноватые слезы пришлись ему по вкусу, и он облизал ей все лицо. Смеясь и плача, Юка поцеловала его прямо в шагреневую нюхалку. Бой деликатно высвободил голову, встряхнулся и чихнул. Ребята засмеялись. Антон со страхом подумал, что сейчас она полезет целоваться с ним, и тогда ему хоть проваливайся сквозь землю. Юка целоваться не полезла. Улыбаясь сквозь слезы, она смотрела на Антона и только сказала: - Ты нам напиши. Ладно? - Ага, обязательно, - сказал Антон, влезая в кузов. Он сел у закрытого заднего борта; рядом, свесив через борт голову, стал Бой. Неподвижной цепочкой стояли ребята поперек шоссе, смотрели на Антона и Боя. Маленький Хома поднял руку и прощально мотал ею над головой. Грузовик зарычал, дернулся, и только тут Антон вспомнил. - Адрес! Адрес! - закричал он. Ребята не расслышали. Со стесненным сердцем Антон смотрел на быстро уменьшающиеся фигурки. Они стояли все так же неподвижно, пока машина не скрылась за поворотом. По опушке леса у обочины шоссе гнал свое стадо Семен-Верста. Антон закричал ему, помахал рукой. Семен безучастно посмотрел на него и отвернулся. Снова распластывались по сторонам поля, стремительно вылетала из-под кузова серая лента дороги, а горизонт неторопливо сматывал на свой невидимый барабан и поля, и перелески, и дорогу. Не замечая толчков, Антон смотрел на узкую ленту ее, которая все дальше и дальше отодвигала лесничество и все, что пережил там Антон за три дня и две ночи. Ему было и хорошо и плохо, так плохо и страшно, что небо и в самом деле казалось с овчинку. А насколько было бы хуже, если бы не оказалось там Юки и Сашка, Сергея Игнатьевича и деда Харлампия, и даже неисправимой ругательницы тетки Катри!.. Антон впервые с удивлением подумал, как много на свете хороших людей, как охотно они помогают другим в беде и как это хорошо - помогать другим, не ища для себя ни выгоды, ни награды... ОГНИ НА РЕКЕ ОТЪЕЗД Костю провожают мама и Лелька. Мама - это он еще понимает. А вот Лелька? Мама хотела оставить ее дома, но она подняла такой рев, что пришлось взять с собой. Конечно, ей интересно посмотреть на пристань и пароход, а не провожать Костю. Очень нужно ему, чтобы его провожали, да еще такие, как Лелька! Другое дело - если бы ребята, и особенно боевой, верный друг Федор. Но друга Федора нет, он еще вчера уехал с отцом в Остер, на рыбалку. Они ездят туда каждую субботу. Костя сколько раз просился вместе с ними, обещая привезти целое ведро рыбы, но мама не пускает и говорит, что рыбу можно купить на базаре. Просто она боится, что Костя утонет. А почему он обязательно должен тонуть? В пятом "Б" он плавает лучше всех. Теперь у дяди он половит рыбку! Вот только удилища пришлось оставить дома. Мама и слушать не захотела: - Нет уж, пожалуйста! Никаких палок в троллейбус... Я и так с ног сбилась. Палок! Лучше Костиных удилищ ни у кого нет. Даже у Федора. Настоящие бамбуковые. Неизвестно еще, есть ли такие у дяди. И вовсе она не сбилась с ног. Ходит дай бог всякому - Костя еле поспевает и должен делать большие шаги, чтобы не отстать. - Костя, не вышагивай, как журавль! Что за баловство? Последние дни ей невозможно угодить - все не так, все не по ней. Сама говорит, что с этой командировкой она прямо голову потеряла. Лелька не поняла и удивилась: - Как же ты, мама, потеряла, если она тут? - Ты еще маленькая, не понимаешь, - засмеялся Костя. Костя большой, и он понимает. Ого, поехать в Каховку! Тут можно потерять голову, даже если едешь не насовсем, а в командировку. Шутка ли - увидеть трассу и место, где будет плотина, и геологов, как они бурят всякие скважины! Но мама волнуется не из-за этого, а из-за пустяков: как оставить Лельку и Костю, что делать с комнатой, почему дядя не приехал и как теперь быть? Костя предложил самое разумное: ехать всем вместе, с комнатой ничего не сделается, пока они путешествуют. Но мама рассердилась и сказала, чтобы он не выдумывал. Это не путешествие, а деловая командировка, и детям там нечего делать. Вообще, если бы он был положительным человеком, она оставила бы его и Лелю у Марьи Афанасьевны и спокойно уехала. Но он совсем отбился от рук - это ужасно, когда дети растут без отца! - никого не слушается и, конечно, не будет слушаться Марьи Афанасьевны. А раз так, она оставит Лелю, а его отправит в Полянскую Греблю, к дяде, и тот приберет Костю к рукам. Ну и очень хорошо! В прошлом году он уже оставался у Марьи Афанасьевны, и с него хватит. "Костя, не горбись!", "Костя, не таращи глаза!", "Почему ты не вымыл руки перед обедом?", "Разве можно так отвечать? Какой невоспитанный мальчик!", "У тебя болит животик?", "Дай лобик, я пощупаю"... Животик, лобик, рубашечка... Костя презирает эти телячьи нежности, его прямо тошнит от них, и он начинает озорничать, даже когда ему не хочется. А с дядей они, конечно, поладят. И нечего маме волноваться: он отлично доедет. Что из того, что дядя не приехал? Он же на работе. И телеграмма ведь прибыла, что он будет встречать. Значит, все в порядке. Но мама не может не волноваться. Она начала волноваться, едва узнала о командировке, и с тех пор только и делает, что волнуется. Как он доедет? Как будет жить? Что ему дать в дорогу? А что ему нужно в дорогу? По-боевому, по-походному: трусы и рубашку. Вместо этого мама упаковала полный саквояж да еще набила авоську всякой едой, словно он едет на необитаемый остров. Теперь ей кажется, что непременно что-то забыли, оставили дома, и, раскрыв на коленях саквояж, она начинает все перебирать и говорить Косте, где что лежит. Костя не слушает. В открытое окно троллейбуса врывается ветер, треплет Лелькины волосы и пузырем надувает Костину рубашку. Уже проехали зоосад, убежала назад ограда Политехнического; презрительно шипя шинами на остающиеся сзади трамваи, троллейбус мчится по Брест-Литовскому шоссе. - Леля, не крутись на сиденье!.. Так смотри, Костя: здесь рубашки, вот теплая куртка, вот носовые платки... - Ладно, - не оборачиваясь, отзывается Костя. - Мы прямо до конца, мама? - С какой стати? Пересядем на трамвай, а потом спустимся фуникулером. И не спорь, пожалуйста, мы и так опаздываем! - говорит мама, хотя Костя и не думает спорить. Конечно, не штука и опоздать, если увязалась Лелька и ее нужно было переодевать, причесывать и навешивать всякие банты. Вон на голове - как пропеллер. Отсчитывая пассажиров, щелкает турникет у входа в фуникулер. Вагончик полупустой. Костя садится у окна, но Лелька требует это место для себя, вертит головой во все стороны, чтобы увидеть все сразу - и Днепр, и ползущий снизу вагончик, и толстую черную, блестящую от масла змею троса. Ей жутко смотреть вниз, на землю, и она повизгивает от страха, но тихонько, чтобы мама не забрала ее от окна. Вагончик, поднимающийся снизу, равняется с ними, потом уползает вверх и становится маленьким, как игрушечный. А черные, тоже все в масле, колеса, по которым бежал трос, все еще крутятся и крутятся, будто торопятся за ним вдогонку. Смотреть вниз и правда немного жутко. К подножию крутого косогора сбегают сверкающие рельсы, а вокруг вздымаются высоченные деревья. Их вершины тянутся к вагончику, и, если не смотреть на землю, кажется, что он не катится по рельсам, а плывет между деревьями по воздуху, еще немножко - и он оборвет трос, перемахнет через нижнюю станцию, дома Подола*, да так и понесется поверху через Днепр к синеющему вдалеке лесу. (* Район города Киева.) Однако трос не обрывается, вагончик никуда не плывет, а плавно останавливается у ступенек. Костя, мама и Лелька торопливо бегут по ним, потом по гулкому бетонному коридору, пересекают душную улицу, и вот наконец пристань. За деревянным зданием вокзала раздается густой хриплый рев. Лелька испуганно вздрагивает и обеими руками хватается за Костю. Костя тоже начинает беспокоиться, ему кажется, что они идут слишком медленно и обязательно опоздают. Они проходят через здание речного вокзала, спускаются по лестнице к пристани - большой барже, на которой высится постройка вроде дома. Из-за этой постройки совсем не видно парохода - торчит одна толстая черная труба с красной каемкой да мачта с фонарями, подвешенными один над другим. Впритык к барже стоит пароход. Между ними совсем не видно воды, и можно даже не прыгать, а шагнуть прямо с причала на пароход, но дорогу преграждает толстый брус. Остается лишь узкий проход на сходни - огражденные перилами две доски с прибитыми поперек планками. У сходни стоят два моряка. Костя знает, что они не моряки, а водники - моряки бывают на море, а не на реке, - но они совсем как моряки: в синих кителях с блестящими пуговицами и белых фуражках. На фуражках у них "крабы" - золотые якоря, окруженные золотыми листиками. Водники так беззаботно разговаривают и смеются, что Костя ужасается своей торопливости и начинает шагать нарочито медленно, вразвалку, так что матери приходится дернуть его за рукав: - Костя, не спи, пожалуйста!.. Где я могу найти капитана? - спрашивает она у водников. - Капитана сейчас нет, - отвечает один из них, наблюдающий за чем-то происходящим в коридоре парохода. - Как же быть? Что же теперь делать? - теряется мама. Второй оглядывается на маму, и лицо его светлеет. Костя знает, что мама красивая, он и сам любит смотреть на нее - конечно, не тогда, когда она сердится и ругает за что-нибудь. Но этот молодой водник с лейтенантскими погонами и такими же белобрысыми, как у Федора, волосами что-то уж очень долго смотрит и улыбается. Это Косте не нравится, и он хмурится. - А в чем дело, гражданка? - спрашивает белокурый лейтенант. - Брат мне писал, что надо с капитаном, а его нет... Как же теперь быть? Может, у него есть заместитель? - Старший помощник занят. Я - второй помощник. Да вы скажите, в чем дело. Мама сбивчиво объясняет, что вот ей надо отправить сына к брату, бакенщику, в Полянскую Греблю, там брат встретит, а она боится отпускать мальчика одного, ведь там даже нет пристани, но у нее безвыходное положение, ей нужно ехать в срочную командировку, она хотела просить капитана, а его нет... Лейтенант давно все понял, а мама говорит и говорит, и он не перебивает, потому что ему просто приятно смотреть на нее и слушать. Костя видит это и мрачнеет еще больше. - Понятно, - говорит наконец лейтенант. - Где же ваш сын? Вот этот сердитый товарищ? А я думал, это брат. Совсем взрослый мужчина! Костя не поддается на эту грубую лесть и продолжает хмуриться. - Не беспокойтесь, гражданка, будет полный порядок. Доставим в целости и сохранности. А Ефима Кондратьевича Кичеева я знаю - как же, лучший бакенщик! Сын ваш отлично доедет, выспится, а по дороге мы из него водника сделаем... Проходите, пожалуйста, устраивайте мальчика - времени еще много. Сейчас я вызову проводницу. Насупленный Костя ступает на сходни, а следом, держа Лельку за руку, идет мама. - Тетя Паша! - кричит лейтенант. - Проводи пассажира в каюту. Откуда-то из коридора появляется высокая, худая женщина с длинным носом и тонкими, сжатыми губами. Они сжаты так плотно, что Косте кажется, будто она говорит, не открывая рта. Тетя Паша делает несколько шагов по коридору, поворачивает налево и вдруг словно проваливается вниз. - Боже, что за лестница! - ужасаегся мама. - Это не лестница, мама, это трап, - говорит Костя. - Ну, ты все знаешь, известный моряк... Смотри не стукнись! Когда это он стукался? Костя пропускает их вперед, а потом лихо, по-моряцки, бежит вниз. Однако трап такой крутой, ступеньки поставлены так тесно, а железные порожки на них такие скользкие, что он едва не летит кувырком и хватается за спасительные поручни. Мама оборачивается на подозрительный шум, но Костя уже восстановил равновесие и чинно шагает со ступеньки на ступеньку. - Вот каюта, - не разжимая губ, говорит тетя Паша, - устраивайтесь, - и уходит. Каюта маленькая - здесь всего две койки, у двери шкаф, а между койками узкий столик. Вернее, койка одна, вторую заменяет узкий жесткий топчанчик, обитый клеенкой. Зато над столиком, почти у самого потолка, настоящий иллюминатор - круглое окошечко, прижатое к борту медными барашками. Костя сразу же взбирается на стол и начинает откручивать барашки. - Костя, не смей! Слышишь? И вообще - или ты обещаешь, что не будешь открывать окно, или мы сейчас же идем на берег, и ты никуда не поедешь! Костя слезает со стола: все равно пока в иллюминатор ничего не видно, кроме просмоленного борта баржи, а в дороге он сориентируется... Лелька бродит по каюте и ощупывает стол, койку, пробковые спасательные пояса, а мама опять повторяет наставления: слушаться дядю, без взрослых не купаться - боже упаси! - и не хватать сразу, как маленький, сладкие пирожки, а сначала есть вареное мясо и яйца вкрутую, потом сладкое; по пароходу не бегать, к краю не подходить и в воду не смотреть, а то закружится голова, - словом, все, что в таких случаях говорят мамы и от чего Косте становится невыносимо скучно. Костя пробует разговаривать, как тетя Паша, не разжимая губ, но мама пугается. - Почему ты мычишь? У тебя болят зубы? Костя тоже пугается - как бы из-за этого его не оставили дома! - и начинает говорить нормально, как все люди, а не как тетя Паша. Времени действительно оказывается много, и Костя томится той неопределенност