косами. Головы у них подняты, плечи так широко и свободно расправлены, так легка неторопливая поступь, что, если бы не капли пота на лицах, можно было бы подумать, что они идут в величавом танце. Пройдя гон, каждый поднимал косу и, уперев черенок в землю, направлял ее брусочком. Потом дядя Федя, шедший первым, переходил на новый участок, и один за другим они снова вступали в торжественное шествие. Дед Савва оказался уже здесь. Поставив ладонь щитком, он следил за косарями. - Ну как, дядя Савва? - спросил подошедший Иван Потапович. - Хорошо идут? - Ничего, - пожевав губами, ответил дед. - Ты бы пошел отдохнуть - набегался. Года у тебя такие, что покой нужен. - А что в нем за радость, в покое? Человек - не камень, ему на одном месте лежать незачем... Он хотел еще что-то добавить, но вдруг вскочил и изо всех сил побежал к косарям. - Ты чего? Ты чего делаешь?! - еще издали закричал он молодому косарю, шедшему последним. - У тебя не веник, а коса! Чего ж ты ею землю метешь?.. - Ну старик! - усмехнулся Иван Потапович и, сложив ладони рупором, закричал: - Федор Елизарыч! Шабаш! Обедать пора. Косари так же неторопливо закончили гон и лишь после того тщательно протерли косы, подняли их на плечи и тронулись к стану. Когда мы подошли к нему, Федор Рябых и Васька были уже там, и Федор говорил стряпухе, но так, чтобы слышали все: - А ну, тетка Степанида, зачерпни погуще передовикам колхозных полей! Генька залился краской и бросился к доске показателей. Их лобогрейка отстала на полгектара. Фимка и Сенька с заносчивым видом прошли мимо нас, и Фимка сказал куда-то в сторону: - "Рябчики". Запарились? - Запарились, - подтвердил Сенька. - Может, взять их?.. На буксир? Генька обозлился, но ничего не сказал. Да и что тут скажешь, если на самом деле отстали!.. После обеда все прилегли немного отдохнуть, а мы с Генькой убежали к Тыже искупаться. Генька был мрачен и, как я ни старался его разговорить, все время молчал. Только когда мы уже возвращались, он сказал: - Ладно, еще посмотрим, кто кого? Ивана Лепехина тоже, видно, взяло за живое, что они отстали, и после обеда он так нажал, а Геннадий так подгонял лошадей, что теперь Настенька и Аннушка отставали от них. - Ты что, на пожар скачешь? - крикнула ему Аннушка. - Гляди-ка вон, огрехи оставляешь. Дед тебе задаст, как увидит... Генька придержал лошадей, огрехов больше не было, но работали они так напористо, так азартно взмахивало крыльями мотовило и звучно хрустели под ножами стебли, так стремительно падали на жнивье вороха стеблей, что и Аннушка и мы все втянулись в новый темп и пошли быстрее. Даше показалось, что Настенька устала, и она предложила ей поменяться местами, но та лишь упрямо покачала головой и продолжала вязать. Она шла неторопливо, не суетилась и не шумела, как Аннушка, но мало-помалу расстояние между ними сокращалось все больше, и вот уже Настенька оказалась впереди, а запыхавшаяся Аннушка кричала ей вслед: - Передохни, умаешься! Но умаялась она сама, а Настенька все так же размеренно шла вперед, то склоняясь к снопу, то распрямляясь. Не поймешь эту Настеньку! Тихая, застенчивая, всегда жмется к своей большой, шумной подруге, словно ищет защиты; и голоса-то ее почти никогда не слышно за веселой Аннушкиной трескотней. Кажется, что она во всем следует примеру Аннушки, а на самом деле получается наоборот: Аннушка нашумит, набушует, а стоит Настеньке тихонько сказать что-нибудь, и делается по ее, а не по-Аннушкиному, и, оказывается, не порывистая сильная Аннушка для Настеньки, а скромная, незаметная Настенька служит для Аннушки опорой и руководительницей. Вот и сейчас Аннушка азартно, будто с разбегу, набросилась на работу, нетерпеливо крутила перевясла - так, что они только похрустывали под ее сильными руками, но быстро устала и начала отставать. А Настенька неторопливо, даже, казалось, медлительно, шла от снопа к снопу, лишь улыбками отвечая на громкие шутки Аннушки; а когда та притомилась, так же молча стала помогать ей, и ни разу я не слышал, чтобы Настенька пожаловалась на усталость. И откуда только бралась сила в ее маленьких руках? А может, дело не в силе, а в постоянстве и упорстве, без которых любая сила ничего не значит? Солнце уже скрывалось за частоколом пихт на гребне Черной гривы, от людей и машин по полю вытянулись длинные лиловые тени, и в наступившей прохладе нам стало легче, хотя тело все больше наливалось усталостью. Я думал, что наша лобогрейка обгонит Васькину по крайней мере гектара на два, но Геньке и Лепехину удалось только сравняться с другой бригадой. Даша сказала, что это хорошо, так и надо: это же уборка, а не скачки; здесь не только скорость нужна, но и качество, и если так дальше пойдет, то Лепехин и Геннадий обязательно выйдут на первое место. Тень Черной гривы залила всю долину и начала всползать по косогорам вверх; на западе вспыхнуло пожарище заката, загорелись розовым пламенем гольцы, и, словно зажженный ими, на стане запылал костер. Сначала с дальних, потом с ближних участков люди потянулись на стан, к огню. Кое-кто из женщин, у которых были малые ребята, ушли в деревню, а остальные неторопливо, с наслаждением умывались и рассаживались неподалеку от костра, у которого хозяйничала раскрасневшаяся тетка Степанида. - Пойдем-ка, Николаха, искупаемся, - сказал мне отец. - Купаться? Да ведь холодно сейчас! Вон уж туман ползет... Над рекой и в самом деле появилась голубовато-молочная дымка. - Что за "холодно"! Не зима, не замерзнешь. Сейчас только и купаться в свое удовольствие, а не в жару, как вы... Это оказалось ни с чем не сравнимое удовольствие. Днем, в жару, мы сидели в воде, пока не начинали синеть и заикаться, но стоило очутиться на берегу, как зной опять обжигал нас и мы готовы были снова лезть в воду. А сейчас после мягкой прохлады воздуха вода в Тыже была даже теплой, и казалось, что вместе с потом и пылью она смывает и уносит усталость, дышится легче и свободнее, тело долго хранит ощущение бодрой свежести. - Теперь домой? - спросил отец, одеваясь. Но мне не хотелось возвращаться в деревню. На стане, у костра, звенели веселые голоса, кто-то - должно быть Аннушка - заливисто хохотал. Там были все, с кем прошел этот чудесный день, и зачем же уходить от них? Отец, должно быть, понял мое настроение: - Ну и ладно, коли так. Пошли на стан. С народом веселее... На обратном пути мы не сказали ни слова, но почему-то мне навсегда запомнилась эта дорога. Мы шли рядом, одинаково неторопливым, широким, немного усталым шагом. Я подумал, что вот мы целый день работали и хорошо, что у меня такой большой, сильный и все умеющий отец; а отец, наверно, думал, что у него сын уже не просто мальчик, а работник... И как это хорошо, что мы уже не просто отец и сын, а товарищи по работе! И как приятно идти вот так рядом и молчать, потому что и без слов ведь можно понимать друг друга... Мы с ним разговариваем не часто - он постоянно занят, а у меня то уроки, то другие дела, - но уж если он скажет что-нибудь, хочешь не хочешь, а сделаешь так, как он говорит. Мама - та, бывает, уговаривает, а он никогда: молчит, а только посмотрит - и делаешь по его. И ведь я его не боюсь, он не только за ухо потянуть, а и не крикнет никогда, но нет ничего хуже, чем его молчаливое осуждение или неодобрение. Иной раз запутаешься в задаче, спросишь; он посмотрит задачу - "подумай", говорит. Я над ней бьюсь, бьюсь, а он время от времени подойдет, посмотрит и опять: "Нет, плохо думал. Думай еще". А когда кончу, он скажет: "Ну, вот видишь! Значит, можешь сам? А ты сомневался. Сомневаться в себе - это, брат, последнее дело!" - или еще что-нибудь вроде этого. Потом мне и самому приятно, что я справился без посторонней помощи, а скупая похвала отца дороже всяких других. Катеринка говорит, что он некрасивый. Если разобраться, так, конечно, красоты особенной нет: сутулится, на верхней губе колючая щеточка подстриженных усов, нос большой, а губы толстые. И я в него, такой же некрасивый, только глаза у меня мамины. Ну и что же, что некрасивый? Все равно я ни на кого не хотел бы быть похожим, кроме как на него. Похожим во всем. И буду! Вот уже работал с ним - ну, не наравне, а все-таки вместе, а вырасту - и мы тогда будем совсем как два товарища... После ужина девчата затеяли было петь песни, но Иван Потапович приказал всем ложиться спать: ночь коротка, а вставать нужно с рассвета. Однако за копешкой, где улеглись девчата, долго еще захлебываясь и давясь от смеха, звучал голос Аннушки, негромко смеялась Настенька и время от времени отзывалась Даша. Взрослые мужчины и парни улеглись тоже, а утомившийся за день дед Савва давно уже сладко похрапывал, свернувшись калачиком и по-детски подложив под щеку ладонь. Я лег на спину рядом с отцом. Костер угасал, и звезды стали виднее, ярче. Руки и ноги гудели от усталости, но эта усталость была приятной. Земля - словно и она устала за день от солнца, шума и звона голосов - тоже затихала и как-то начала покачиваться. Только звезды становились все больше, сияли все тверже и ярче. Но вот и они дрогнули: казалось, небо покачнулось тоже и куда-то поплыло... Еще не кончили жать, а на току уже появилась молотилка. Мы очень хотели попасть в молотильную бригаду, но Иван Потапович сказал, что это нам еще не под силу. К молотилке приставили самых здоровых парней и девчат. У барабана стал Иван Лепехин, а подавальщицами к нему - Аннушка и Даша. Они обвязали лица косынками так, что остались видны только глаза, и заняли свои места. - Давай! - скомандовал Иван Потапович. Трактор загрохотал, длинная провисающая змея ремня лениво шевельнулась, заскользила все быстрее, щелкнула швом о шкив, и вот уже, подвывая, загремел барабан. Лепехин расправил развязанный сноп, подвинул его по лотку, потом второй. Завывающий гром стих, и барабан, довольно урча, зарокотал на одной ноте. Сзади из молотилки повалила солома, а из горловины полился золотой поток зерна... Который год я вижу молотьбу, но каждый раз смотрю и не могу насмотреться. Вот и теперь я стоял как зачарованный и не мог оторвать глаз от этого непрерывного тяжелого потока, порозовевшего под восходящим солнцем. Да и не только я. Вон рядом Генька, мой отец, дядя Федя, Иван Потапович, дед Савва... И на всех лицах я вижу радость и торжество. Дед Савва не может стоять спокойно, переминается с ноги на ногу, его загорелая лысина даже побледнела от волнения. - Пошел, пошел хлебушек! - по губам угадываю я его слова. Иван Потапович оглядывается вокруг, словно приглашая всех посмотреть и не понимая, как на это можно не смотреть. - Вот она, сила колхозная! - громко, чтобы перекрыть грохот барабана, говорит он. - Хлебом вся земля держится. А кто этот хлеб дает? Мы!.. Это понимать надо и гордиться! Он и в самом деле гордится. Лицо его торжественно, и он даже кажется помолодевшим, непохожим на самого себя. А может, он такой действительно и есть, а хмурость и всегдашняя озабоченность его оттого и бывают, что ему кажется, будто сделано пока мало и нужно сделать еще больше? Пашка, пораженный преображением Ивана Потаповича, открыв рот, смотрит на него во все глаза. - Ты, брат, не веялка. Закрой, а то ворона залетит, - говорит Иван Потапович и легонько подталкивает его челюсть снизу. Зубы Пашки звонко щелкают, и все смеются: не над Павлом, конечно, а просто потому, что всем очень весело и смеяться готовы всему - так радостно на душе у каждого. Мы возим к току снопы, а потом поступаем под начало к деду Савве, мечущему стог. Он мечет его и мечется сам по огромному стоговищу, покрикивая на нас, чтобы правильно укладывали и утаптывали, переделывает по-своему и успевает подгонять Пашку и Фимку, взбрасывающих наверх солому. От молотилки через стог переброшены тросы, за стогом к ним подпряжены лошади, и, когда у молотилки накапливается ворох соломы, Пашка и Фимка, сидящие верхами, гонят лошадей, и солома, подхваченная тросами, взъезжает наверх... Метать стог трудно. Попробуйте-ка потаскать тяжелые вороха, когда ноги тонут в еще не утоптанной соломе, уложить их правильно и плотно, чтобы потом стог не разъехался в разные стороны! Солома душно отдает хлебом и зноем, пот заливает глаза, остьем усыпано тело, и оно нестерпимо зудит, но все это нипочем. Мы с таким азартом таскаем - даже не шагом, а бегом - вороха соломы, так скоро растет наш стог, что где там замечать пустяковые неприятности! Мама попеняла мне, что я не хожу ночевать в деревню, совсем от дому отбился, но отец вступился за меня: - Ничего, мать, дом от него не уйдет. От дому отбился, к народу прибился. Без этого человек - не человек. И пусть привыкает хлеб не только с сахаром, а и с солью есть, цену ему узнает... Так я до конца уборки и жил вместе с отцом на стану. Геннадий и Лепехин добились своего: их лобогрейка обогнала Васькину. Правда, не намного, всего на четверть гектара, но все-таки они молодцы, не осрамились! Когда хлеба намолотили несколько тонн, Анисим Семенович, Пашкин отец, пригнал из Тыжи подводы для обоза с хлебосдачей. Для такого случая он запряг даже Голубчика и сам им правил. Пашкин отец, наверно, самый сильный у нас в деревне - только он может справиться с Голубчиком, огромным четырехлетним жеребцом, гордостью нашей фермы. На войне Анисим Семенович был в артиллерии и тоже при конях, а вернулся с войны и опять стал работать на ферме, вернее - на пастбищах, потому что старается все время держать скот на воздухе, а не в стойлах. Он говорит, что так здоровее и полезнее. Оттого, что он сам все время на ветру и на солнце, кожа у него красная, будто дубленая, а волосы, и без того светлые, выгорели совсем, и кажется, что он седой, хотя ему не так уж много лет. Пашка весь в отца - белобрысый, словно у него не волосы, а отбеленная кудель, и такой же медлительный и рассудительный, хотя я думаю, что рассудительным Пашка становится только тогда, когда чего-нибудь побаивается. Так как обе бригады на жатве работали хорошо, Иван Потапович сказал, что с обозом поедут и Генька и Васька. Мы признали, что это справедливо. Обоз повел Иван Потапович. На первой подводе укрепили красный флаг, под ним устроились Федор Рябых со своим баяном и Генька, правивший лошадью. Васька и Лепехин ехали на второй, остальные сели кому как пришлось. Иван Потапович подал команду. Федор сдвинул на затылок кепку и развернул мехи баяна. Подпрыгивая на камнях, подводы тронулись под разудалый марш. Мы проводили их до Тыжи. Я смотрел на телеги, в которых лежали укрытые брезентом мешки, но виделись мне не серые мешки и брезент, а золотая струя, бьющая из молотилки. Ведь не только у нас, а везде, по всей стране грохочут сейчас барабаны молотилок и комбайнов и льется неиссякаемый золотой поток, заливает землю, несет людям радость и силу... НЕФПДОВА ЗАИМКА Пашка тоже уехал. Анисим Семенович, приезжавший с пастбища, куда перегнали стадо, забрал его с собой, так как скоро скот должны были гнать обратно. Туда же забрали Фимку и Сеньку. Мы с Катеринкой остались чуть ли не одни. Захар Васильевич совсем стал слаб ногами и говорил, что уже не сможет пойти на промысел. Однако в тайгу, к зверью, его тянуло, и он часто приходил на Катеринкин двор посмотреть Найду. Найда подросла, стала настоящей красавицей - большеглазая, тонконогая - и такой умницей, что всех узнавала и шла навстречу: знала, что ей обязательно припасли посоленный ломоть хлеба. Захар Васильевич как-то сказал, что ему надо ехать на пасеку: проведать Нефеда, отвезти припасы да забрать мед, которого дед, наверно, много накачал. Мы упросили его взять нас с собой. Мы с Катеринкой решили, что поедем не просто так, погулять, а это будет наша вторая экспедиция, и нужно ее провести по-научному. Я приготовил дневник, попросил у отца сумку с компасом, на всякий случай прихватил свой мешок, хотя ехать недалеко и запасаться нужды не было. Из дому я улизнул еще на рассвете, разбудил Катеринку, и мы побежали к Захару Васильевичу. Тот запрягал Грозного. Грозный - это соловый мерин с жидкой гривой. Левого глаза у него нет, и на ходу он всегда сбивается в правую сторону. Кличка "Грозный" к нему никак не подходит, называть его следовало бы "Лукавый": подпряженный в пару, он норовит идти коротким шагом, не натягивая постромки, а только делая вид, что тянет изо всех сил. Хитрость довольно прозрачная, и он, должно быть, сам это понимает, потому что стоит его тронуть вожжами, как он перестает притворяться и тянет по-настоящему. Захар Васильевич сует в передок под сено топор, моток веревок, сверху расстилает брезент, и мы усаживаемся. Проехав деревню, сворачиваем к северу, на согру. Солнце еще не поднялось, только на макушках гор пламенеют озаренные им кедры. Трава на согре седая от росы; лишь там, где прошли колеса, вспыхивают полосы яркой зелени. Одноглазый Грозный не обходит кустов тальника, и, задетые осью, они обдают нас холодными брызгами. Катеринка каждый раз тихонько ойкает. Скоро мы становимся мокрыми, будто побывали под дождем, но настроение у нас не портится - солнце поднимается, и мы скоро обсохнем. Только Захар Васильевич каждый раз морщится и начинает ругать Грозного. Тот, словно поддакивая, мотает головой и все-таки опять идет вплотную к кустам. Шумливая речушка пересекает наш путь; скрежеща на камнях, колеса по ступицу погружаются в воду; вода сердито и звонко курлычет между спицами. Становится тепло, согра сразу зеленеет. Катеринка соскакивает с телеги и бежит собирать цветы. Трава еще росистая, и из-под Катеринкиных ног взлетают сверкающие брызги. Набрав большой букет, она рвет траву и на ходу подносит ее Грозному. Тот вытягивает морду, но вместо травы вдруг выхватывает из букета самую середину, Катеринка хохочет, делает ему выговор, а потом скармливает весь букет. По пологому увалу, среди густо разросшегося багульника, змеится еле заметная колея. Мы сворачиваем на нее, но она скоро исчезает, и теперь уже только Захар Васильевич да, может быть, Грозный знают, почему мы едем именно так, а не иначе и сворачиваем в ту, а не в другую сторону. Никакие азимуты здесь не помогут. Путь вьется по косогору, то пересекая лужайки, то забираясь в чащу. Здесь уже нельзя сидеть свесив ноги: того и гляди, их защемит между грядкой телеги и деревом. Потревоженные дугой ветви больно хлещут по лицу. Мы снова съезжаем на мягкую кочковатую согру, всю изрезанную не то канавами, не то руслами ручейков. Русла заросли тальником и бузиной, внизу поблескивает вода, и Грозный с трудом вытаскивает ноги из чавкающей под копытами болотины. В отдалении виднеются два стожка сена - его вывезут отсюда зимой по насту. Подъехав к стожкам, Захар Васильевич распряг Грозного и отпустил пастись, а сам забрался от припекающего солнца под телегу. Я попробовал было сделать описание маршрута, но ничего не получилось: в памяти шло непрерывное мелькание зарослей и поворотов, спусков и подъемов. Катеринку сморило от солнца и усталости, она прилегла на брезенте и тоже заснула. Свернувшаяся калачиком, она кажется совсем маленькой, слабой, и мне почему-то становится жалко ее. Я прикрываю ей голову платком, чтобы не напекло. На верхушках грив раскачиваются под ветром острые конусы пихт, но сюда ветер не достигает. Только я да Грозный бродим по пустынной, беззвучной котловине... Захар Васильевич вылезает из-под телеги, взглядывает на солнце и кричит мне, чтобы я вел Грозного. Но это не так-то просто. Со стороны кривого глаза подойти к нему нельзя - услышав шаги, он сейчас же поворачивается правой стороной. Продолжая щипать траву, Грозный делает вид, что не обращает на меня внимания, но время от времени косится в мою сторону. Я начинаю сердиться и бегать; он неторопливой трусцой легко уходит от меня, а потом оборачивается и смотрит. Мне даже кажется, что его вислые, перепачканные зеленью губы кривятся в усмешку. Наконец мне удается наступить на повод, я лечу кубарем, но Грозный останавливается и потом идет следом за мной с самым невинным видом. Мы опять едем узким зеленым коридором по мягкой подушке мхов; с треском продираясь через кусты, выезжаем на гарь. Уныло торчат на ней обгорелые стволы елей, но кое-где белеют тоненькие березки, а вся земля сплошь усыпана иван-чаем. Дальше идет густой кедровник. Высоко-высоко раскачиваются темно-зеленые кроны, а здесь, внизу, торчат лишь сухие, мертвые ветви. Кедрач редеет, появляются прогалины, опять мелькают конусы пихт и елей. В лесу начинает темнеть, а конца дороги все нет, и я начинаю думать: не заблудились ли мы, не забыл ли Захар Васильевич дорогу? А он покуривает трубочку и даже не глядит вперед, словно совершенно уверен, что и сам Грозный вывезет куда нужно. Грозный действительно вывозит. Уже в совершенной темноте впереди мелькает слабый огонек, пропадает, потом появляется снова. Грозный прибавляет шагу, и скоро мы подъезжаем к приземистой избушке. В освещенном проеме двери появляется девичья фигура. - Дядя Захар? - спрашивает девушка. - Он самый, - отзывается Захар Васильевич. - Принимай гостей, красавица. Он начинает распрягать, но девушка подходит к возу: - Вы идите в избу, я тут сама управлюсь. Следом за Захаром Васильевичем мы входим в избу. За столом, под самой лампой, сидит седой старик. Он медленно и сосредоточенно крошит ножом табак. По его гладкой, как зеркало, лысине бегут отблески света. - Здорово, Нефед! - говорит Захар Васильевич, снимая шапку. Старик кладет нож, щурясь, всматривается в Захара Васильевича: - Захар приехал? Здоров, здоров! Я и то уж думаю: что, мол, припозднился?.. А что за ребятенки с тобой? - Ивана Березина сын да Марьи эвакуированной дочка. Им больно поглядеть охота. - Ну-ну, пусть поглядят... Проходите в избу-то, чего у порога стоять!.. Жать-то начали? - Какое! - смеется Захар Васильевич. - Уж и пошабашили... - Врешь, поди? - А чего мне врать? Правду говорю. Нефед недоверчиво смотрит на него, долго шевелит губами: - Все торопитесь! Ровно вас взашей гонят, торопыги... Катеринке старик не нравится - больно он ворчлив и неприветлив, и она смотрит на него бычком, исподлобья. Входит девушка. Пашу, внучку Нефеда, я знаю давно: она только на лето перебралась на заимку помогать деду, а так живет в деревне. У нее совсем белые, как лен, волосы и чистые голубые глаза; они смотрят всегда так открыто и спокойно, словно она знает что-то такое важное, что все остальное по сравнению с ним ничего не значит. Федор Рябых - то ли смехом, то ли всерьез - даже попросил: - Паш! Ну не гляди ты на меня за ради бога! У меня от твоих гляделок все красноречие пропадает... Паша ласково улыбается нам и собирает на стол. Перед стариками появляются туесок с пахучей медовухой, огурцы и соленые рыжики. Нам Паша подвигает глубокую миску, доверху налитую прозрачным золотистым медом. Мы макаем в него ломти хлеба и слушаем неторопливую беседу стариков. Захар Васильевич, выпив медовухи, с хрустом разжевывает огурец, а Нефед только сосет соленый рыжик - зубов у него почти не осталось. Захар Васильевич рассказывает деревенские новости. От медовухи лысина Нефеда краснеет, и даже насквозь прожженная солнцем кожа Захара Васильевича темнеет на скулах. Они начинают вспоминать каких-то неизвестных людей, давно прошедшие и забытые всеми, кроме них, события, и Нефед вдруг спрашивает: - На могилу-то пойдешь? Лицо Захара Васильевича становится пасмурным, и он, вздохнув, отвечает. - Как не сходить! Схожу, конечно. - А почему здесь могила? - спрашивает Катеринка. - Тут же не кладбище! И чья? Захар Васильевич молча курит. Похоже, что он не слышал вопроса или не хочет отвечать, но он все-таки отвечает: - Человек не знает, где его смерть настигнет. Где пришлось, там и помер. А это был человек большой души... И опять умолкает. - А вы расскажите, дядя Захар, - просит Паша. - Рассказать? Отчего не рассказать, - отзывается Захар Васильевич. САНДРО - Вы вот растете припеваючи, сыты, одеты, в тепле, учат вас и прочее. А что бы из вас было, кабы вас, как кутят, за шиворот да на мороз?.. А со мной, почитай, так вот и вышло. Остался я четырнадцати годов один как перст: ни тебе родственников, ни тебе свойственников. Родом-то я не отсюда, а из-под Томска... Ну, как меня жизнь мотала да трепала - долго рассказывать. Всяко доводилось перебиваться. Помаленьку приспособился я до промышленников. Не промышлять, а так, из милости. Они артелью белку бьют, а я для них харчишки варю. И то не всегда удавалось: мужики те были прижимисты, все больше норовили всухомятку, чтобы поменьше расходу было, - в артели всякий кусок на счету. Артель - это так только говорилось, а все больше сродственники ходили. Так я около них бьюсь, а сам помаленьку к делу приглядываюсь. Винтовку - боже упаси! - в руки не дадут. Свинец да порох тогда, ох, как кусались! Если уж только совсем занедужит кто - так, что и встать не может, - ну, тогда мое счастье: чтобы винтовка не гуляла, мне дадут. Припасы дадут по счету. И вот сколь у тебя зарядов, столько шкурок принеси, а нет - били: потому - или, мол, ты зря стрелял, или шкурки утаил... С непривычки попробуй-ка: белка, она вон как заводная прыгает, а ее в глаз уцелить надо, иначе шкурка порченая... Ну, у меня глаз верный, рука твердая, так что я быстро наловчился. Промытарился я так-то до двадцати годов. Сверстники мои поженились, детей завели, а я все мыкаюсь неприкаянный; что на мне - и то не мое, дареное. Где уж тут о семье да своем хозяйстве думать! И вот попал я, значит, в Улалу - так раньше Горно-Алтайск прозывался, - а там с одним скупщиком столкнулся. Тот вроде ко мне с сочувствием: дам, мол, я тебе винтовку и все, как полагается. В силу войдешь - расплатишься... Ну, я ему в ноги: "Благодетель, отец родной!" Год был добычливый, шкурок я приволок прорву; думаю: сразу за все расплачусь. А не тут-то было! Вышло так, что я еще более задолжал. На другой год - того хуже. Я с ним уже за десятерых расплатился, а получалось, что в кабалу вовсе залез. Такая меня злость взяла, что я прямо на людей смотреть не могу, хуже волков они мне кажутся. "Будьте вы, - думаю, - прокляты! Коли среди вас правды нет, я теперь сам, один жить буду". Ударился я в тайгу, чтобы человечьим духом и не пахло. Шкурок набью, на припасы у бродячих купцов выменяю - и опять в тайгу. Совсем я тогда одичал. Разве когда к Нефеду на заимку забреду. Я его как-то от медведя вызволил, он это помнил и всегда меня привечал. Ну, у него долго не заживался, потому сам он бился как рыба об лед... Промышлял я по Большой Черни, к югу до Белухи доходил, в Чуйских степях побывал, а в тринадцатом году надумал за Телецкое озеро перебраться. Слух такой шел, что там на Корбу ближе к Абакану соболя водились. Сборы мои недолгие: винтовку под руку, мешок за плечи, костер залил и пошел. У Кебезени перебрался через Бию, а дальше - где по берегу, где тайгой - иду вокруг озера. Места красоты неописанной, зверя много, а глушь такая, будто из всего человечьего племени ты один на земле остался. В самую лютую зиму очутился я на Большом Абакане. Места такие, что вроде человек там сроду и не бывал. И вот однова сижу я ночью у костра, подремываю. В тайге завсегда тихо, а тут будто и вовсе все вымерло. И вдруг чую - шум, треск. Не иначе, как шатун. Подхватил винтовку, жду. А из-за деревьев вываливаются двое. "Стой! - кричу. - Не подходи! Кто такие?" А они на винтовку и не глядят, прямо к костру, чуть не в огонь лезут. Жутко мне стало, страсть! Не иначе, думаю, как варначье - беглые с каторги. Навалятся сейчас, пристукнут - и весь разговор... А по виду они и есть: одежонка никудышная, драная, заросшие оба, лохматые, одни глаза только и видать... Усы да бороды в сосульках, руки крючьями торчат - видать, вовсе прозябли. Один, который поменьше, увидел, что я винтовку наготове держу, улыбнулся и как-то не совсем по-нашему говорит: "Вы, - говорит, - не бойтесь. Зачем бояться? Мы вас резать не будем... Как думаешь, товарищ Сергей, не будем?" Тот мычит, с усов сосульки обрывает. "А я не боюсь, - говорю. - Я и сам зарезать могу, в случае чего". Это я уж так, для храбрости сказал, чтобы их попугать, а себя подбодрить, потому как сам-то здорово опасался. "Правильно! - отвечает меньшой и смеется. - Только нас резать выгоды нет. Ничем не разживешься..." "Ты и в самом деле, - говорит второй, - брось ружье-то. Мы безоружные, у нас на двоих только ножик перочинный и есть. Мы вот отогреемся и дальше пойдем". "Куда ж вас в такую стужу несет, - спрашиваю, - да еще с пустыми руками?" Молчат, не отвечают ничего... Отогрелись они, и я к ним пригляделся. Тот, который поменьше, черноватый, глаза горячие, сам быстрый такой, по всему видать - не русский, и имя у него не наше - Сандро. А второй, Сергей, русоволосый, телом крупный и вроде рабочий человек, мастеровой, что ли. Он сильнее и годами не моложе, а во всем слушается меньшого, как старшего. Замерзли они вкрай и, видать, голодные: щеки втянуло, одна кожа да кости. У меня кабарожья нога оставалась. Нарезал я мяса, положил в котелок. "Вот, - говорю, - сварится - ешьте". Они ничего, благодарят, расспрашивают о житье-бытье, особенно Сандро. Ну, мне таиться нечего: я весь тут. Рассказал им про свое житье, как от людской жадности пострадал и в тайгу сбежал. "Вот, - говорит Сандро, - типичный случай грабежа под видом торговли в национальных окраинах... Ну, и как же вы с тех пор, разбогатели?" А какое мое богатство? От своего скупщика убежал - к другому попал. Все равно так на так получилось. Поели они, расспрашивают, как дальше идти, есть ли там где люди. И видно по всему, что их больше интересует, как бы так пройти, чтобы не то что до деревни добраться, а подальше ее обойти. У меня моя опаска и вовсе пропала, потому хоть и непонятно, кто такие, а вроде зла не замышляют. "Куда вы, - говорю, - ночью пойдете? Ночуйте уж тут, меня опасаться нечего". "Мы-то рады, - смеется Сандро, - но ведь вы нас опасаетесь". "Да нет, - говорю, - ничего. Только одно мне непонятно: что вы за люди такие и как сюда попали?" "Ну что ж, - говорит Сандро, - так как вы, видать, свой человек, то мы таиться не будем... Мы социал-демократы, большевики. Слыхали про таких?" А чего я в те поры слыхал? Я и грамоты-то не знал, не то что... Так и жил, вроде пень, только с глазами. Начал он мне тогда рассказывать все как есть: про купцов, про чиновников и царя, как они тянут жилы из народа и как этот народ поднимается на борьбу, а впереди всех в той борьбе идут большевики, как тех большевиков преследуют, гноят по ссылкам и тюрьмам, а они, ни на что не глядя, держат свою линию на освобождение трудящихся. Вот и они были отправлены в ссылку, под строгий надзор, а все-таки бежали, теперь тайком пробираются в Россию, чтобы продолжать борьбу. Встретить их должны были надежные товарищи, одеть и переправить куда следует, да, видно, Сандро и Сергей сбились с пути, вот и пробираются теперь как есть - безоружные и без всякого припасу. Долго он мне рассказывал, и каждое его слово так прямо в сердце и ложилось. Они уже заснули, а я все с боку на бок ворочаюсь, думаю об этих людях, на какую силищу они замахиваются и через какие терзания идут, чтобы добиться правды... Утром сварил я остаток мяса, поели; они собрались, и я поднялся. "К тайге, - говорю, - вы люди непривычные, пропадете ни за понюх табаку. С пустыми-то руками ни зверя убить, ни огонь зажечь. Так что я вас малость провожу, ежели будет такое ваше желание. А что я живодерам-скупщикам меньше хвостов принесу, так будь они прокляты, эти хвосты! Все одно - голый есть, голый и останусь, а тут, в крайности, хоть хорошим людям помогу..." Надо бы нам идти к северу, чтобы озеро обогнуть, но там где ни где поселок либо теленгитские аилы. Кого-нито встренешь, и пойдет по тайге слух: Захар двух беглых ведет. А по слуху стражники следом кинутся. И пошли мы напрямик к озеру. Дорога эта для меня прямо как школа была. Столько я за то время узнал, сколь мне знать и не снилось. Разговаривали больше, когда уже на ночевку становились, потому идти было, ох, как тяжело! И все время либо ветры, либо такие лютые морозы, что дух захватывало. Одежонка на них была совсем пустяковая, насквозь пронимало. Сергей - тот поздоровше был, а Сандро-то не больно силен; посмотришь - и удивляешься: в чем только душа держится, а он идет да еще подбадривает. Спустились мы к озеру, а оно льдом затянуто. Я говорю: вверх, до Кыги, подняться надо, там льда не должно быть, по чистой воде и перемахнем на ту сторону. А они противятся: время дорого, пройти можно и по льду, он крепкий. Ну, раз вы такие смелые, мне, мол, и вовсе бояться нечего. Пошли мы, значит, по льду на эту, на нашу сторону. Лед этак снежком припорошен и ничего, прочный, под ногами не трещит, не гнется. Однако только мы до середины добрались, началась поземка. Дальше - больше. Оглянулся - а уж весь Корбу дымится. Оборвалось у меня сердце. "Ну, - говорю, - братцы, молитесь богу и идите шибче: "верховка" задула!" "Что это такое, - спрашивает Сандро, - "верховка"?" "А это, ежели добежать не поспеем, самая настоящая наша погибель и есть..." Бежим, торопимся, а она вовсю разгуливается: над озером-то ей никакого останову, как в трубе, ревет. И вот, чую, лед уже потрескивает, под ногами зыбится. Мы уж под самым беретом, а тут как хрястнет - аж стон пошел, будто из пушки выпалили: лед треснул! Раз, другой... такая пальба пошла - друг дружку не услышишь... Они выскочили, а я замешкался, лед подо мной в мелкую крошку, я - в воду и - как топор... По нашим местам не многие плавать-то умеют: вода круглый год ледяная - поди-ка, сунься!.. На Телецком редко где мелкое место есть, под самым берегом глыбь начинается... Ну, а все-таки не потонул... Сандро спас! Он как увидел, что я провалился, так следом и сиганул, подволок меня к берегу, а тут уж Сергей нас обоих вытащил. Оба мы как есть мокрехонькие, а на дворе стужа, "верховка" воет, насквозь прохватывает. Вся наша одежа враз ледком покрываться начала. Забежали мы в распадок, где потише; Сергей кинулся сухостой собирать. А у меня трут и порох в рожке лежали, не промокли. Однако, пока огонь вздули, промерз я до самой души, а Сандро и того хуже. Сергей такой кострище навалил, хоть быка жарь. Разделись мы с Сандро, всю одежду развесили сушить, чаю заварили: согрелись, значит, и снутра и снаружи. Ночь переспали - ничего. Ну, думаю, обошлось, можно дальше идти. А оно не обошлось... К вечеру у Сандро глаза красные, дышит трудно, кашлять начал. Однако виду не подает, словно бы ничуть ничего, и все нас торопит. День прошли, другой, и вижу я, что идет он из последних сил, вот-вот совсем надорвется. Я Сергею и говорю, что, мол, может, остановиться, а то пропадет человек. Подступили мы к Сандро, а он и слышать не хочет. "Как, - говорит, - вы не понимаете? Каждый день на свободе дорог, и нельзя его зря тратить... Никаких задержек и остановок!" А на другой день прямо на ходу свалился. До этой самой заимки верст двадцать оставалось. Сделал я вроде носилок, положили на них Сандро и понесли. Принесли мы его к Нефеду, Горит весь, мучается Сандро, и мы около него мучаемся - ничем помочь не можем. Огуречный рассол - вот те и все лекарства. В то клятое время и фершала за сто верст не сыщешь... Хворь эта вконец его надломила. Тут, известно, все сразу отозвалось. Он ведь в тюрьме сколько-то годов просидел, и жандармы его били, и в ссылку сколько раз усылали, а он каждый раз оттуда бежал и обратно к своему делу ворочался. Все это мне потом уже Сергей рассказал. Начал Сандро прямо на глазах таять. Отощал, в лице ни кровинки, одни черные глаза горят. Он и сам понимал, что уже не подняться ему, однако ни испугу, ни жалости к себе и настолько вот не показал. "Помирать, - говорит, - никому не хочется. И мне не хочется. Жизнь я люблю и жить люблю. Ну, что поделаешь... Одно мне горько: рано я умираю. Жизнь отдать нетрудно, а прожить так, чтобы жизнь твоя людям послужила, - это вот и есть самая настоящая радость. А я еще мало успел, мало сделал - потому мне умирать и обидно..." Помер Сандро. Похоронили мы его и будто вместе с ним кусок души своей зарыли в землю. Сергей - мужик суровый, как из железа сделанный, а и у того слезы закапали. Сергея потом я проводил до тракта. Дорогой он мне все про Сандро рассказывал. Сам он родом с Кавказа и Сергею вроде учитель в подпольном кружке. Был он человек большого ума, один из большевистских вожаков. И такой отчаянной ловкости, что шпики и жандармы за ним стаями охотились, а он их играючи обводил вокруг пальца... Теперь бы ему большие дела ворочать, а вот не дожил... Захар Васильевич умолкает. Я оглядываюсь на сидящих за столом: у Нефеда суровое, скорбное лицо; затуманились Пашкины глаза: по щекам Катеринки торопливо бегут крупные слезы. Паша забирает Катеринку к себе в кровать, я ложусь на пахучее сено, расстеленное на полу, и передо мною оживают картины услышанного: бегут от стражников ссыльные, бредут, замерзшие и голодные, через снежную тайгу, через пропасти и завалы. Я так ясно вижу и чувствую все, будто и я бреду с ними, дрогну на ветру, ощущаю во рту едкую горечь голода, вязну в сугробах, бегу по завьюженному гнущемуся льду, проваливаюсь в черную ледяную воду... И ведет нас неутомимый, бесстрашный человек с горящими глазами, который больше всего на свете, больше, чем себя, любит людей... Меня будит монотонное гудение. В распахнутое окно врываются солнце и непрерывный ровный шум. Это гудят пчелы: от самых окон тянутся вереницы ульев, словно домики в игрушечной деревне. Захар Васильевич и Паша по слегам втаскивают на телегу кадушки с медом. Нефед топчется тут же, пытается помогать, командует, но только мешает им. Наконец кадушки установлены, увязаны веревками, прикрыты брезентом, и мы идем на могилу. Нас нагоняет Катеринка с огромным ворохом цветов. Небольшой холмик под старым разлатым кедром зарос густой, высокой травой, а по сторонам, как на часах, стоят стройные темные пихточки. Катеринка осторожно кладет цветы на могилу, и мы долго стоим с непокрытыми головами. Задумчиво и печально шелестит крона кедра; в горле у меня появляется комок, который никак не дает вздохнуть. Потом мы пускаемся в обратный путь. Солнце кутается в облака, они опускаются все ниже, лохматыми хвостами цепляются за вершины деревьев на гривах, сыплют холодный дождь. Мы промокаем, однако нам не холодно, так как все время приходится помогать Грозному. Воз не очень тяжел, но каждое упавшее дерево становится нелегким препятствием. Грозный, мотаясь в оглоблях, пригнув морду к самой земле, с трудом вытягивает телегу и каждый раз останавливается отдыхать. Бока его круто поднимаются и опадают, от него валит пар, и от нас тоже. К вечеру мы добираемся только до стожков в котловине. Захар Васильевич распрягает Грозного, а мы зажигаем костер. - Как же мы тут ночевать будем? - спрашивает Катеринка. - Переночуем за милую душу, - отвечает Захар Васильевич. - Ройте себе норки в стожке... Мы надергиваем из стога сено, так что в стоге образуются две узкие норы, залезаем в них, а Захар Васильевич снаружи затыкает их надерганным сеном. Сначала мне кажется, что в мокрой одежде здесь еще больше замерзнешь и лучше было сидеть у костра, но потом становится тепло и даже жарко. Духовитое сено совершенно сухо, и не то от его запаха, не то от усталости и теплоты, разливающейся по телу, сладко кружится голова. Где-то, умащиваясь, шебаршит сеном Катеринка, а может быть, мыши... - Эй, помощнички! - слышу я наутро голос Захара Васильевича. - Буде спать-то, вылезайте! Я вылезаю из норы, и одновременно из своей выскакивает Катеринка. Мы взглядываем друг на друга и падаем от хохота: сенная труха облепила нас с ног до головы. На небе ни облачка. Зелень, омытая дождем, помолодела, но это уже последняя вспышка перед осенним увяданием. Вон зажелтели гибкие березки, краснеет дрожащая от холода осина, облетают оловянные листья тальника... СВЕТ НА ЗЕМЛЕ На обратном пути Генька побывал у Антона на электростанции. Там уже опробовали турбину и устанавливали генератор, который будет давать электрический ток. Мы рассказали Геннадию про поездку на заимку, как Захар Васильевич вел большевиков через тайгу. - Знаете что? - предложил он. - Надо, чтобы про это узнали и ребята и большие. Пошли к Даше... Даша сказала, что это будет просто замечательно, надо обязательно организовать. Захар Васильевич сначала стеснялся, отказывался делать доклад ("Сроду я их делал когда? Вся моя наука - тайга да винтовка"), но наконец согласился. Мы с Катеринкой написали объявления и приклеили их на дверях избы-читальни и правления, а в назначенный день обежали все избы и всем сказали, чтобы приходили. Народу набилась полная изба. Пришел и Васька. Не было только его дружков Фимки и Сеньки. Фимку мать изругала за то, что лодырь, и послала собирать валежник - печь топить нечем, а Сенька пошел ему помогать. Захар Васильевич пришел в новой рубашке и пиджаке, видно только что вынутом из сундука, - складки торчали на нем в разные стороны, словно железные углы. Он садится, вытирает вспотевшее лицо и начинает сначала негромко и запинаясь, потом увлекается. Он пристально смотрит куда-то поверх голов, будто там перед его глазами опять возникли картины пережитого и он лишь описывает то, что видится ему сейчас... Давно окончен рассказ, душно в переполненной избе, коптит забытая всеми лампа, и вместе с копотью ползет по комнате керосиновый чад. Удивленная непривычной тишиной, припала к окнам глухая темень. Наконец Федор Елизарович спохватывается и поправляет фитиль. С лиц сбегает оцепенение, но все молчат, и только в затененном углу раздается долгий, прерывистый вздох. - Вот, дорогие товарищи, - негромко и торжественно говорит Федор Елизарович, - без всякой агитации вы видите, в чем суть дела! Боле половины из вас тогда на свете не было, а кто и был, так, ровно кутенок в потемках, жил, как жилось. А сквозь эту горькую жизнь и темноту шли самоотверженные люди и звали народ на дорогу счастливой жизни. Сколько они мук приняли, невозможно даже сказать. Сколько из них головы сложили и на царской плахе, и в нашей матушке-Сибири! И мы всегда должны помнить, что люди эти жизнь свою положили за нас с вами... Генька вскакивает: - Дядя Федя, можно мне сказать?.. Нельзя ли, чтобы сделать памятник старым большевикам? И настоящий, каменный? Генькино предложение всем нравится, в избе одобрительно гудят голоса, но Федор Елизарович поднимает руку; - Памятник сделать, конечно, можно. Дело это хорошее, чтобы всегда перед глазами напоминание было людям. Однако тот человек не о памятнике мечту имел, а о жизни, чтобы она человеку не в тягость была, а в радость. И должны мы, дорогие товарищи, подумать про то, как достигнуть такой жизни, о которой они мечтали для нас и за которую, то есть за эту нашу жизнь, сложили свои головы... Но тут с улицы доносится вопль, и в дверь врывается Фимка. Еле переводя дух и вытаращив перепуганные глаза, он кричит с порога: - Скорее!.. Колтубы горят! С гривы все видать... С грохотом летят на пол лавки, изба мгновенно пустеет, и в темноте уже слышны только топот десятков ног, хриплое дыхание бегущих и треск кустов. Толпа взбегает на гриву и сразу же затихает: над Колтубами стоит зарево... Колтубы далеко, да и все равно их нельзя увидеть - они в низинке, ничего нельзя услышать, но мне видится, как мечутся в пламени люди, слышится, как кричат и плачут перепуганные ребятишки, ревет обезумевший скот, а огонь, шипя и стреляя искрами, яростно охватывает избы, перекидывается на тайгу... - Что-то это не похоже на пожар, - говорит Анисим, Пашкин отец. Зарево и в самом деле какое-то необычное - ровное и неподвижное, а не трепетное, как бывает при пожаре. - Ладно, не будем гадать да время терять, - решает Иван Потапович. - Там разберемся... А ну, быстро, товарищи, за топорами, лопатами - и на конюшню... Так же стремительно, ломая кусты, толпа скатывается с гривы, на несколько минут тает и вновь вскипает у конюшни. Анисим, Иван Потапович и дядя Федя запрягают лошадей в телеги, в которые сваливают лопаты и топоры. Мы с Генькой прыгаем в телегу тоже, парни вскакивают на неоседланных лошадей, и все карьером вылетаем на Колтубовскую дорогу. Иван Потапович, стоя в телеге, нахлестывает лошадей, но тревога передалась уже и лошадям, и они, распластавшись, сердито всхрапывая, летят все быстрее. И кажется, что врассыпную бросаются кусты, в ужасе взмахивают мохнатыми лапами ели; телеги неистово гремят по камням, запрокидываются на корневищах и летят, летят туда, где на облаках маячил неяркий отсвет. По временам он исчезает за гривами, за зубчатой стеной тайги, потом появляется снова - неизменный, неподвижный и потому особенно страшный... Так мчимся мы, еле различая дорогу, потеряв счет верстам и времени. И вдруг навстречу из темноты на хрипящей лошади вырывается всадник. - Стой! - кричит он. - Потапыч, не гони! Это не пожар... - А что же там, костры жгут? - сердито отзывается Иван Потапович. - Там свет... Просто свет... Мы вылетаем на увал, и мне кажется, что солнце раздробилось на маленькие осколки и упало на Колтубы. Яркий белый свет бьет из окон, цепочка маленьких солнц повисла над улицами, и ослепительным сверканьем залита плотина. Весь народ на улицах, но никто не бегает и не кричит от ужаса; порыв ветра доносит праздничный гомон и развеселую песню. - А-ах, курицыны дети! - восхищенно говорит Иван Потапович. - Это же они станцию пустили... Невиданный свет стоит над Колтубами, и, кажется, тайга, настороженная и притихшая, попятилась от села, а плотные облака, привлеченные сверканьем огней, спускаются все ниже, и отблеск на них пламенеет все горячее. - Ох, ну и здорово! - восторженно вскрикивает Аннушка Трегубова. (Она и Даша тоже, оказывается, скакали верхами.) - Поехали скорее, поглядим!.. - Постой! - окликает ее Иван Потапович. - Куда ж мы так - с лопатами и топорами... Сраму не оберешься... - Да чего там! - отзывается Лепехин. - Кто же знал, что такое дело! Ничего... Аннушка дергает повод, и ее будто ветром сдувает с увала. Следом трогаемся и мы, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее - нас гонит нетерпение. На улицах так светло, что можно читать. Мне хочется забежать в каждую избу, поглядеть, как горят эти маленькие стеклянные солнца у потолков, но мы скачем к плотине. Возле брызжущей белым пламенем электростанции шумит толпа. Здесь председатель сельсовета Кузьма Степанович Коржов, однорукий председатель "Зари" Лапшин в своем офицерском кителе, на котором сверкают ордена и медали, и сияющий Антон. По белой шелковой рубахе Антона уже расползлись темные масляные пятна, но он даже, кажется, гордится этими пятнами, будто это вовсе и не пятна, а ордена. Здесь же Савелий Максимович. Лицо его утратило всегдашнюю серьезность, с него не сходит широкая улыбка. Антон первый замечает нас. - Вона, - кричит он, - тыжовцы в гости прискакали! Вот это друзья! - С праздником вас! - говорит Иван Потапович, пожимая руки. - Однако мы ведь того... Мы думали - может, занялось у вас тут... В ответ раздается безудержный хохот. Наши сначала смущенно улыбаются, потом и сами начинают хохотать. - За заботу спасибо! - говорит Лапшин. - А приехали все одно кстати - сейчас только гостей и принимать. Мы думали на той неделе открывать торжественно, по всей форме. А ребята поднажали, досрочно закончили монтаж, ну, народ и не утерпел: чего, мол, откладывать... Антон ведет нас на станцию, все объясняет и показывает. Колтубовцы все это видели и слышали, конечно, не один раз, но и они смотрят и слушают с напряженным вниманием, будто тоже вот только сейчас увидели действующую электростанцию. Иногда Антон запинается, затрудняясь что-либо объяснить, и тогда ему коротко и негромко подсказывает какой-то долговязый парень. Парня этого я приметил в Колтубах еще раньше и думал, что это какое-нибудь начальство. Он всегда держался спокойно, и все обращались к нему очень уважительно, словно к начальнику, хотя на начальника он вовсе не похож: нос у него вздернут, как у мальчишки, русые волосы торчат на затылке "петухами", а на пухлых щеках и подбородке смешные ямочки. Он еще совсем молодой, но все зовут его по имени-отчеству: Василием Федоровичем. Оказалось, что это техник из "Сельэлектро", наблюдавший за постройкой гидростанции. В просторном зальце пустовато и чисто, как в больнице. Посреди зала негромко гудит-поет генератор, где-то внизу, под полом, курлычет вода. Возле стены сверкает щит, словно высеченный из белого льда: на нем всякие медные и молочно-белые штучки, черные круги приборов с дрожащими стрелками. - Н-да, храмина! - восхищенно говорит дядя Федя. - Поневоле позавидуешь. - А чего завидовать? - откликается Коржов. - Вам, чай, тоже не заказано. Берите пример с "Зари", да и у себя принимайтесь... Иван Потапович огорченно машет рукой: - Куда, разве нам поднять такую махину!.. Нас ведут на скотный двор, показывают лихо стрекочущую соломорезку, движимую маленьким моторчиком; потом мотором же запускают триер. - Планы у нас дальнего прицела, - говорит Лапшин. - Пока вот только моторов маловато, а разживемся - сепараторы подключим, воду насосом гнать будем на конюшню, в хлева, а там - и по избам. Ну, конечно, и молотить теперь электричеством будем... - А на водохранилище, - подхватывает Антон, - устроим водную станцию: вышку, лодки. А зимой - каток. Как в городе: с освещением и музыкой... Мы слушаем с восхищением и все более возрастающей завистью. Почему же нельзя у нас? Ведь Тыжа течет под самой деревней, так почему мы не можем построить свою электростанцию? Все чаще я замечаю, как наши бросают на Ивана Потаповича требовательные, вопрошающие взгляды, а он все больше и больше суровеет. На прощанье колтубовцы угощают нас. Они от души радуются своей станции, гордятся ею и даже хвастают. Мы бы тоже, наверно, хвастались, будь у нас такая станция, но хвастаться нам нечем... Возвращаемся мы в мрачном молчании. Время от времени то один, то другой оборачивается назад - туда, где за гривами горят отблески на облаках. Они, как магнит, притягивают наши взгляды и мысли, и, хотя все молчат, я знаю, что все думают об одном и том же. - Эх и заживут они теперь! - мечтательно говорит Аннушка, едущая рядом с нами. Иван Потапович вскипает. Он, как и все, хотел бы, чтобы у нас была своя электростанция, и то, что ее нет и все обращаются к нему, он, должно быть, ощущает как упрек и потому сердится. - А ты на чужое не зарься! - сердито отвечает он. - Не завидуй чужому-то... - Мы не завидуем, Иван Потапович, - откликается Даша. - А хорошему как не радоваться? - Тут, по-моему, - говорит подсевший к нам на телегу Федор Елизарович, - зависти нету, а если есть, так это ничего. Зависть разная бывает. Одно дело, когда человек только о себе думает, под себя гребет: пусть у других не будет, лишь бы у него было, - это одно. А если он увидел хорошее и сам к тому тянется - ничего в этом дурного нет, эта зависть человеку на пользу. Мне такая зависть нравится... А колтубовцы молодцы, ничего не скажешь! - Да разве я не понимаю? Только ножки-то надо тянуть по одежке, замахиваться по силе-возможности, а не наобум. Колтубовцы и мне душу растравили... А разве мы им ровня? Ты же член правления, знаешь, сколько у нас в кошельке, так чего зря говорить!.. - Мы тому кошельку не сторожа, а хозяева, - как-то неопределенно говорит Федор Елизарович. Иван Потапович вместо ответа хлещет лошадь, и разговор больше не возобновляется до самой деревни. ЛИНИЯ ЖИЗНИ Катеринка растравила нас еще больше: она без конца рассказывала, как много света было у них в городе, как еду готовили на электрической плитке, как ходили трамваи и что даже бывают вывески из электрических лампочек или красных и синих трубок. - Трубки - шут с ними! - сказал Генька. - Нам бы только станцию... Мы пошли к Даше, чтобы поговорить с ней о вчерашнем, но не застали ее: еще поутру она вместе с Федором Елизаровичем уехала в Колтубы. Они приехали днем, и не одни, а вместе с Коржовым и техником. Даша и техник сразу же ушли к Тыже, поднялись до излучины, потом повернули обратно и спустились по Тыже километров пять или даже больше, то и дело останавливаясь и осматривая берега. Катеринка догадалась первая. - Ой, ребята! - закричала она. - По-моему, они место выбирают. Для станции! Даша, должно быть, по дороге рассорилась с техником, потому что, когда они вернулись, лицо у нее было сердитое. Мы не решились спрашивать, а просто следом за ними юркнули в правление. - Ну как, Василий Федорыч? - встретил техника Коржов. Техник начал объяснять, и с каждым его словом один за другим гасли огни, которые в нашем воображении уже горели над деревней. - Режим Тыжи, - сказал он, - крайне неустойчив, поэтому надо строить водохранилище большой емкости и мощную плотину, метров в пятнадцать высотой и метров в пятьдесят длиной. Такое сооружение колхозу не поднять. Удобное место для плотины расположено в пяти километрах ниже деревни, но, если там ставить плотину, вода зальет поля, а частью и самую деревню. Станцию можно построить значительной мощности, но это будет впустую, так как ее мощность колхоз не использует и на одну пятую, а строить в расчете на другие колхозы нет смысла из-за больших расстояний. Коржов еще о чем-то расспрашивал техника, но ответы были так же неутешительны. Все ужасно расстроились. - Вот она, надеюшка! - вздохнул Захар Васильевич. - Поманила - и зась! - Ничего, товарищи, - сказал, вставая, Коржов. - Не падайте духом. Не годится такой путь - поищем другой... Сказано это было, наверно, просто для утешения, - так все и поняли. Через несколько дней Федор Елизарович и Даша опять уехали в Колтубы и оттуда прислали нарочного за Иваном Потаповичем и моим отцом - их зачем-то вызывали в сельсовет. Вернулись они все вместе, и с ними опять были Коржов с техником, а верхами прискакали Антон и председатель "Зари" Лапшин. Иван Потапович разослал нас по деревне сказать, чтобы все немедля шли на очень важное собрание. За стол сели приезжие и все наше правление. - Товарищи колхозники! - сказал Иван Потапович. - Мы было с вами обнадежились завести у себя такую же гидростанцию, как в Колтубах. Ничего из той надежи не вышло, потому дело это для нас непосильное. Однако наши соседи, то есть колхоз "Заря" и сельсовет, по инициативе товарищей коммунистов и комсомольцев, решили нам помочь, чтобы и у нас в Тыже загорелись лампочки Ильича. Что тут было! Все закричали, захлопали, и такое поднялось, что Иван Потапович попытался было утихомирить, а потом махнул рукой и сам начал хлопать гостям. Когда немного поутихло, председатель сельсовета Коржов сказал, что станция "Зари" рассчитана на две турбины. Сейчас пущена одна, и ее мощности хватит на все нынешние нужды колхоза с избытком; значит, и сейчас у них есть избыточная мощность, а при пуске второй турбины ее будет еще больше. Поэтому "Заря" без ущерба для себя может снабжать электрической энергией Тыжу. Для этого придется провести немалую работу и понести затраты, но они с нашими руководителями прикидывали, и выходит, что это вещь реальная и вполне достижимая, и теперь они интересуются, какое будет наше мнение а согласны ли мы начать такое большое дело. Все опять захлопали и закричали, что какие могут быть разговоры, все согласны, надо начинать и нечего долго разговаривать. Иван Потапович поднялся и сказал, что горлом такое дело не решают, он будет голосовать и просит поднять руки всех, кто "за". Все руки сразу же взвились вверх. Иван Потапович начал считать и, увидев, что я, Генька и другие ребята тоже подняли руки, рассердился: - А вы чего? Люди серьезное дело решают, а вам забава? А ну, опустите руки! - Одну минуточку, товарищ Фролов, - сказал Антон. - Они, конечно, несовершеннолетние и покуда права голоса не имеют. Только в данном случае, по-моему, нельзя подходить формально... Они этого не меньше хотят и работать будут. Так что, выходит, вроде и они имеют голос. - Правильно! - поддержал Федор Елизарович. - Это и для них жизненный вопрос. Иван Потапович растерянно оглянулся на Коржова. - А ты лучше "против" голосуй, - посмеиваясь предложил тот. Все даже притихли, когда Иван Потапович предложил поднять руки тем, кто против, и стали оглядываться назад, как бы опасаясь, что там такие найдутся... - Значит, принято единогласно, - сказал Иван Потапович. - А теперь, товарищи, позвольте мне, - сказал Антон. - В прошлом году вы помогли отстоять колтубовские хлеба от пала. И нынче вы хотя и по ошибке, а снова кинулись нам на подмогу. Мы это помним. В том и сила наша, товарищи, что и в беде и в радости мы действуем сообща... Самая трудоемкая работа - это прокладка линии от Колтубов к вам. Мы, колтубовцы, тоже примем участие в этом деле. Комсомольцы и молодежь поручили мне передать вам, что они предлагают вести линию с двух концов сразу и вызывают молодежь Тыжи на соревнование... Ах, Антон, Антон! Как только он уцелел тогда! Поднялся такой крик, так его тискали и мяли, а потом так подбросили вверх, что, не оттолкнись он вовремя от потолка, его бы ушибли о потолочный брус... И в нашу жизнь вошло прекрасное, как песня, и горячее, как сражение, строительство. Иван Потапович и мой отец на другой день отправились в Колтубы, чтобы подписать межколхозный договор, а потом ехать дальше, в аймак, добывать провода и все, что требуется. Техник, Антон и трое наших парней пошли пешком, чтобы наметить трассу линии. Мы хотели идти с ними, но Даша нас не пустила, сказав, что наше дело сейчас - помогать готовить инструменты. Когда-то робкая, застенчивая, боявшаяся при всех сказать слово, Даша Куломзина совсем переменилась. Она и теперь была застенчива, говорила по-прежнему мало, но если, краснея и смущаясь, что-нибудь говорила, то потом сбить ее с этого было уже невозможно. Когда пестовскую избу переделывали под читальню, она не командовала и не распоряжалась, а первая бралась за самое трудное, и потом, если что-нибудь предлагала сделать, ее всегда слушались. Она настояла в правлении, чтобы голубоглазую Пашу, вернувшуюся с заимки, отправили в аймак на курсы пчеловодов, а теперь, когда заварилась вся каша со строительством, стала первой помощницей Федора Елизаровича и Антона... Мы собрали топоры, лопаты и под наблюдением дяди Феди наточили их до невиданной остроты. Сам дядя Федя приготовил ломики и кайла, так как в некоторых местах ямы для столбов, наверно, придется долбить в камне. Пашка все-таки убежал на трассировку линии и, вернувшись, с ученым видом рассуждал об опорах простых и анкерных, о просеках, которые нужно делать, о поворотах, удлиняющих и удорожающих линию. Трассу наметили. Антон и техник предложили выслать вперед бригаду парней прорубать просеки. Вести линию вдоль дороги, сказал техник, не полагается, но так как у нас движение слабое, то это неопасно, мы будем в основном держаться дороги. Лишь там, где она начинала петлять и уходила в объезд, линия отрывалась от нее и шла напрямик, если участок был не очень труден. Парни должны были прорубить просеки на этих, как сказал техник, "спрямлениях", заготовить и подтащить к трассе столбы для опор. Следом отправлялись мы - девушки и ребята - копать ямы в отмеченных колышками местах. Геннадий предложил свести всех ребят в отдельную бригаду, чтобы потом не говорили, что мы только "помогали", а сами ничего не сделали. Но, когда Даша собрала всех ребят и внесла такое предложение, Васька Щербатый крикнул, что они так не хотят. - Почему? - спросила Даша. - Мы с ними не будем, вот и все! Пускай они сами и мы сами, тогда поглядим... Он не сказал, на что поглядим, но и без того было ясно, что они надеялись нас обогнать. - Что ж, - сказал Антон, - пусть так, злей будут... Мы и вправду озлились. Почему этот Васька воображает, что он самый лучший работник? Решили, что у нас будут три бригады - девушек, Геньки и Васьки Щербатого, - а главным бригадиром, "прорабом", как сказал Антон, будет Даша. Бригада Щербатого начала от самой деревни, дальше шел участок Аннушки Трегубовой, а потом уже наш. Березовый колок скрыл от нас обе бригады, мы не знали, что там делается, и нас все время мучила эта неизвестность. К тому же нам попался каменистый участок, лопаты пришлось сразу же отбросить и взяться за кайла. Пашка постукал, постукал и сел отдыхать, сказав, что с этим гранитом ничего не сделаешь, здесь нужен тол или аммонал. Генька накричал на него, потому что это вовсе не гранит, а песчаник - он, видно, зря ходил в экспедицию! - и, конечно, если сразу садиться отдыхать, нас обязательно обгонят... А Катеринка, как только ее сменяли, бежала за колок посмотреть, как двигаются те бригады. Генька пристыдил и ее: смена дается, чтобы отдыхать, а не бегать, и нечего оглядываться, а то можно подумать, что мы их боимся... Словом, он оказался настоящим бригадиром и здорово следил за порядком. И все-таки Васькина бригада нас обогнала. До чего же они форсили и задавались, когда шли мимо! Фимка опять начал кривляться и предлагать буксир. Прямо хоть прячься от стыда в эти недорытые ямы! Но тут подошла Даша и, увидев, как мы расстроились, сказала, что это ничего не значит: ямы в земле копать легче, поэтому они считаются три за одну в камне. Тогда мы так взялись, что только щебень летел из-под кайла, и к ночи кончили свой участок. На другой день мы обогнали Васькину бригаду, но вовсе не задавались, как они, а прошли мимо, будто так и надо. Теперь они бились над камнем, а нам достался землистый участок. Мы обрадовались, но оказалось - раньше времени: земля была только сверху, четверти на три; потом шли мелкие камни, а дальше - сплошняк. Долбить его кайлом трудно, и Генька послал Пашку к дяде Феде за клиньями и молотками. Клинья мы забивали в трещины и выламывали потом целые глыбы. Так пошло быстрее, но все-таки мы успели очень мало. Вечером мы собрались у костра, и Даша объявила, кто сколько сделал. Васькина бригада обогнала нашу на две ямы. Конечно, они могли нас обогнать, если у нас Катеринка и Любушка - слабосильные, Пашка отдыхает каждую минуту, а у них еще работает Илюшка Грачев и слабосильный лишь Вася Маленький. Вася Маленький живет у своей тетки Белокурихи; он еще только перешел в третий класс и "диким" совсем не компания, но он всегда хвостом ходит за Васькой Щербатым, слушается его во всем, и тот его не гонит, а возится с ним, как нянька. Генька сказал, что любой ценой - не встать нам с этого места! - мы должны их перегнать, и все согласились, что, конечно, должны. Мы бы и догнали, если бы не Иван Потапович... Он, мой отец и молодой техник везли мотки белого и черного провода, длинные связки похожих на бабки изоляторов и еще что-то. Перед тем начался затяжной холодный дождь. Мы работали без передышки, но все-таки сильно замерзли и были синие-пресиние. Техник шагал прямо по трассе, проверяя просеки и ямы. Увидя нас, он удивленно поднял брови, свернул к дороге, где ехала подвода, и что-то сказал Ивану Потаповичу. Тот, поглядев на нас, нахмурился. - Дарья! - закричал он. - Ты что детишек морозишь? А ну, вы, команда, марш на телегу! Мы кричали, протестовали, но Иван Потапович все-таки забрал с собой Катеринку, Любушку и Васю Маленького, а нам приказал к вечеру возвращаться в деревню. Теперь Васькина бригада спокойно обогнала нас еще на одну яму. И мы так и не увидели, как встретились обе партии - наши и колтубовские. На линии остались только парни, к ним присоединились мужчины, потому что началась самая трудная работа - установка опор и подвеска проводов. Ребятам Иван Потаповнч запретил там показываться, чтобы кого-нибудь не придавило, и нам осталось копать ямы для столбов в самой деревне. Мы лишь только издали видели, как баграми и длинными ухватами доводят столбы до места, как разматывают с огромных деревянных барабанов проволоку по линии и потом талями натягивают между опорами. Техник пометил на стенах места вводов, прочертил мелом линии для проводки в избах, и помощник Антона по электростанции начал делать внутреннюю проводку. Пашка совсем бросил копать и, как привязанный, ходил за ним следом, обвешав себя мотками провода, связками роликов, и держался так, будто он самый главный мастер и есть. Он таки стал монтером! Во всяком случае, в своей избе Пашка сделал всю проводку сам, а Антонов помощник только смотрел, чтобы он чего не испортил. И вот уже забелели на трассе то одиночные, то двойные, вроде буквы "А", опоры; загудели провода; у въезда в деревню на помосте угнездился черный, в трубках трансформатор; в избах у потолков, как льдинки, поблескивали пока еще холодные, безжизненные лампочки. Техник и Антон проверили всю проводку в избах и ушли пешком вдоль трассы, чтобы еще раз удостовериться, что все в порядке, пообещав вечером вернуться. Ох, как же долго не наступал этот вечер! Мы украсили избу-читальню зеленью, повесили портреты, постелили на стол новую скатерть, привезенную Иваном Потаповичем из аймака, бегали к Катеринкиной матери, к Пашке и Геньке, где стряпали угощенье, выбегали за околицу... а солнце прилипло к одному месту и вовсе не собиралось опускаться. Торжество подключения было назначено на семь часов, но уже к шести все - и большие и малые - собрались в избу-читальню, где должен был состояться митинг. Мы не могли усидеть на месте и без конца выскакивали на крыльцо, бегали за околицу посмотреть, не едут ли, и заодно послушать, как звонко и торжественно поют под ветром провода. Наконец они приехали: Антон со своим баяном, Коржов и Лапшин, долговязый техник, колтубовские парни и девушки, помогавшие строить линию. Все сели, и от тусклого света керосиновой лампы на стенах, как часовые, вытянулись длинные тени. Антон снял с руки часы и положил перед собой: - Они сверены со станционными. Осталось десять минут... Давайте поговорим, что ли, чего же в молчанку играть? Все стесненно заулыбались, но разговор не завязался, а, наоборот, стало еще тише. Видеть движение стрелок могли только сидящие за столом, но все не спускали с часов глаз, словно именно там из них должен был вспыхнуть с мучительным напряжением ожидаемый свет. - Ну, товарищи... - сказал Коржов, приподнимая руку. И в ту же секунду из-под потолка брызнуло, резнуло по глазам ослепительное сверкание. Не то стон, не то вздох пронесся по избе, все заговорили, как-то блаженно засмеялись и захлопали, захлопали изо всех сил. Кому мы хлопали? Свету, льющемуся сверху, колтубовцам, счастливым не менее нас и тоже хлопающим, или тому, кого не было среди нас и который все-таки был с нами, ласково щурясь с портрета на стене, улыбаясь нашей радости и радуясь вместе с нами?.. Так оно и было, потому что все повернулись к нему и, что-то говоря, неистово били в ладоши... Иван Потапович поднял одну руку, затем другую, потом обе сразу и наконец немного приостановил шум. - Товарищи! - начал он. - Разрешите наш торжественный митинг... Но кончить ему не удалось. Сзади началось какое-то движение, и вдруг все, толкаясь, прыгая через лавки, ринулись к двери. Пробившись к дверям, каждый стремглав бросался к своей избе. И вот одна за другой избы озарялись светом, рассекая сияющими оконницами холодную тьму осенней ночи. У нас темно! Я тоже бросился домой. Дрожащими руками нащупал выключатель - и только тогда вздохнул... Облитые белым светом, стояли в дверях прибежавшие следом отец и мать; Соня визжала от восторга и тянулась к маленькому солнцу под потолком... Мало-помалу все опять собрались в избе-читальне, но Иван Потапович тщетно зазывал в помещение - все толпились у крыльца, словно боясь, что с их уходом погаснут огни в домах. - А давай, Фролов, проведем здесь, - сказал вышедший на крыльцо Коржов. - Оно даже нагляднее получится. Я, как и все, хлопал каждому оратору, не всегда понимая и даже не слыша, что он говорил, и запомнилось мне только то, что сказал Федор Елизарович, выступавший последним: - Живем мы, дорогие товарищи, на краю советской земли. Но и тут мы находимся в самой середке жизни, потому как везде, у всех у нас одна цель и одно стремление - счастье человека... Что говорить! Мы с вами не Днепрогэс построили... Но поглядите на эти огни. О чем они говорят? А говорят они, что сделали мы огромный шаг вперед. И этот свет на земле освещает нам линию жизни, дорогу в лучшую жизнь!.. Долго потом на гривах раздаются певучие переливы баянов, веселые голоса, и даже частушки Аннушки Трегубовой кажутся мне трогательной, прекрасной песней. Горят над Тыжей огни, и от этого света на земле меркнут, отодвигаются в холодную высь крупные августовские звезды. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ Почему это так получается? Чем ближе конец учебного года, тем все чаще думаешь: скорей бы уж кончилось, скорей отложить книжки в сторону, забыть об уроках, домашних заданиях и вволю погулять! Но пройдут две-три недели, и, хотя гулять хочется не меньше, начинаешь скучать о школе, об уроках и шумных переменах, о звонке, о своей исписанной и порядком исцарапанной, но такой удобной парте, об увлекательных пионерских сборах и напряженной тишине во время письменных... Вот и теперь нами все больше и больше овладевало нетерпение, я все чаще перелистывал настенный календарь, подсчитывая оставшиеся дни. А когда наступило первое сентября, мы спозаранку ушли в Колтубы. Первым делом мы побежали к Антону, на электростанцию. Солнышко сверкает в зеркале пруда так, что больно глазам. Несколько дней назад прошли дожди, уровень воды поднялся и подступил к самому гребню плотины. Подальше от плотины вода кажется совершенно неподвижной - ни волны, ни ряби, будто стеклянная, но она движется - вся, всем зеркалом. Ближе к плотине движение это все убыстряется, пока зеркало не переходит в плавный, словно отглаженный, каскад на водосбросе, и здесь зеркало ломается, вода с шумом падает вниз, пенясь и клокоча несется к Тыже. Антону этот шум нисколько не мешает. Он как ни в чем не бывало насвистывает и распаковывает ящики: прибыли вторая турбина и генератор. - А, орлы, прилетели! - говорит он, увидя нас. - Ну, как дела? В школу собрались?.. Мы говорим о разных разностях, ждем, пока из ящика не появляются кожух турбины и черный, блистающий лаковой краской и красной медью генератор. Потом бежим в школу. Над входом висит красное полотнище с надписью: "Добро пожаловать!" Это, конечно, работа Марии Сергеевны; никто, кроме нее, не умеет так аккуратно и красиво писать лозунги. А вон и она! Мария Сергеевна приветливо машет нам рукой из окна класса. - Здравствуйте, ребята! С праздником вас! Идите сюда... Ох, какие же вы большие стали! - широко открывая глаза и улыбаясь, говорит Мария Сергеевна. - А ну-ка, ну-ка, покажитесь... Она нисколько не изменилась. Тот же черный сарафан и белая кофточка на ней, так же высокой короной обвита вокруг головы толстая русая коса, те же веселые глаза и смешливые ямочки на щеках. Такая же худенькая и подвижная, как была. Мария Сергеевна весело тормошит нас, расспрашивает и в то же время продолжает свое дело - расставляет цветы на окнах и на столике для учителя. Ей помогает Пелагея Лукьяновна, сторожиха - наш самый строгий угнетатель (ни от кого нам не попадало так за баловство, как от нее) и всегдашняя спасительница (кто еще зашьет почему-то вдруг порвавшуюся на перемене рубашку?). Мы тоже начинаем помогать, переходим из класса в класс, и, конечно, рассказы наши получаются очень беспорядочными и сумбурными. - Знаете что? - говорит Мария Сергеевна. - После уроков вы мне все расскажете по порядку, а сейчас все равно не успеете, вон уже ребята собираются... В самом деле, школьный двор гудит от голосов, гулко шлепается на землю волейбольный мяч. А сколько нанесли цветов! Почти все девчушки пришли с целыми охапками. Уже не только на окнах и столах, даже на партах пламенеют и синеют яркие осенние цветы. Пришли не только школьники, но и взрослые - привели малышей, которые сегодня первый раз сядут за парты. Малыши держатся застенчиво, стараются делать строгие, серьезные лица. Но какая уж там строгость, если лица их цветут от радости и рты растягиваются до ушей от гордости и удовольствия - они тоже школьники! На крыльцо выходит Пелагея Лукьяновна, поднимает руку, и над школьным двором разносится такой знакомый и долгожданный звонок! Вся орава ребят, топоча на крыльце, с гамом устремляется к дверям. - Тише вы, сорванцы! - сердито говорит Пелагея Лукьяновна, но лицо ее вовсе не сердито, и сморщилось оно не только от солнца, бьющего прямо в глаза, а и от доброй улыбки. Она ведь тоже соскучилась по этим сорванцам. - Ребята! Ребята! - звенит голос Марии Сергеевны. - Пропустите сначала первогодков! Сегодня прежде всего их праздник... Первогодки смущенным, притихшим табунком поднимаются на крыльцо, а мы стоим молча, как почетный караул; потом следом за ними поднимаемся и идем в свой класс. Он заново побелен, от доски и парт пахнет свежей краской - так что сразу кажется незнакомым. Но это все тот же, наш класс! Вон на доске, даже сквозь свежую краску, заметна длинная царапина: это когда-то мне попался кусок твердого мела, и я слишком усердно провел им черту. А на нашей парте Генька еще в пятом классе вырезал рядом с дыркой для чернильницы самолет, и хотя он закрашен, но все равно, круто задрав нос, несется куда-то в своем бесконечном полете... Стихает гул в зале. В коридоре раздаются шаги - это педагоги расходятся по классам. Мы взбудоражены, но тоже затихаем в напряженном ожидании: сегодня первый урок Савелия Максимовича. Он входит, прищурившись оглядывает класс и негромко говорит: - Здравствуйте, ребята! - Здрас-с!.. - гремим мы в ответ. Савелий Максимович отмечает в журнале явку, потом, поглаживая седую бородку клинышком, с полминуты задумчиво смотрит в открытое окно на горы и тайгу, затем оглядывается на нас: - Мы с вами будем изучать географию СССР. Что такое география вообще, вы знаете - наука о Земле, землеведение. Такой она была, такой и осталась в капиталистических странах. Но география нашей Родины - это совсем особая география... Вы сказки любите? - неожиданно спрашивает он. Все неловко ежатся, смущенно улыбаются под его взглядом. Что мы, маленькие, что ли? - Вы думаете, стали уже слишком большими, чтобы любить их? - улыбается Савелий Максимович. - Я немножко постарше вас, однако сказки очень люблю и не стыжусь признаваться в этом... Дети очень любят сказки, но создавали их не дети и не для детей, а взрослые для взрослых. Когда-то, в очень отдаленные времена, человек был слаб и беспомощен. Он ничего не мог противопоставить могущественным силам природы, чтобы победить ее. И он создавал сказки, мифы о богатырях, героях, о необыкновенных подвигах и чудесах. Вы знаете эти сказки: о Василисе Премудрой, о ковре-самолете, о великанах, раздвигавших горы и выпивавших море, о волшебных строителях и жнецах... Но это не были выдумки для утешения и забавы! Человек в сказках мечтал о том, чего не мог еще сделать, но к чему стремился; мечта вела его вперед, заставляла трудиться, искать, учиться, чтобы осуществить свои замыслы... География поможет вам узнать и полюбить свою Родину. И не только потому, что вы живете здесь, привыкли к своей земле, что она прекрасна и богата, и не только потому, что наш народ трудолюбив, талантлив и добр, но и потому, что наша Родина - страна, в которой осуществляются лучшие мечты человечества! В сказках люди изображали косарей, которые за одну ночь убирали урожай. Наши колхозники не уступят этим косарям - они вяжут десятки тысяч снопов в день, а комбайны не только убирают, но и сразу молотят хлеб. В сказках строители за одну ночь воздвигали дворцы. А на Украине живет каменщик Иван Рахманин, который со своей бригадой за одну смену строит большой дом. И таких каменщиков множество в нашей стране. Василисе Премудрой и не снилось такое количество тканей, какое дают наши ткачихи. Раньше сибиряки невесело шутили, называя огурец сибирским яблоком. Так оно и было, потому что яблоки у нас не росли и огурец был единственным лакомством. А ныне по всей Сибири закладываются фруктовые сады. У нас на Алтае тоже появились невиданные прежде сады. В Онгудае садовод Бабин, а в селе Анос, в колхозе имени Кирова, садовод Воронков выращивают яблоки, груши, вишни. Да что у нас! За Полярным кругом, где не росло ничего, кроме мхов и лишайников, сейчас выращивают овощи. Великаны в сказках сдвигали и раздвигали горы. Наши инженеры умеют взрывать их так, что выброшенная взрывом земля сама укладывается в насыпь нужного размера и формы. Сказочные богатыри, сжимая в кулаке камень, могли выжать из него струйку воды. Но разве могут они равняться с нами! В Узбекистане советские люди не только дали воду бесплодной пустыне, которая называлась Голодной степью, но и превращают пустыню в цветущий сад. И так всюду и во всем. Переменился человек, став свободным, советским, и сам он меняет лицо земли. Вот почему география СССР - совсем особая география, наука не только о Земле, а о том, как чудесно преображает землю советский человек... Я мельком оглядываюсь: Генька даже весь подался вперед, Катеринка, опершись подбородком о сжатые кулачки, не спускает с Савелия Максимовича широко открытых глаз, да и другие затаили дыхание. Мы готовы, забыв о перемене, сидеть без конца и слушать, но звенит звонок - и Савелий Максимович прогоняет нас на улицу. И почему раньше мы боялись Савелия Максимовича? Он же совсем не страшный! Прищуренные глаза его кажутся суровыми, но, может, он для того и щурится, чтобы скрыть, что они добрые?.. Потом у нас геометрия, физика, и там тоже все новое и интересное. Однако мы весь день так и остаемся под впечатлением урока географии. Географию я всегда любил, а сейчас она мне кажется самой прекрасной из наук, и я твердо решаю, что никогда у меня не только двоек, но и четверок не будет по географии. Занятия окончились, а домой уходить не хочется. Пелагея Лукьяновна выдворяет нас из класса - ей нужно убирать. Мы усаживаемся на крылечке и ждем Марию Сергеевну. Скоро она присоединяется к нам. - Что же вы на крыльце уселись? - спрашивает она. - Пойдемте к пруду!.. И рассказывайте, как жили без меня. Нас не нужно просить. И без того не терпится рассказать о походе, дяде Мише, об Антоне и Сандро, как строили линию, - обо всем сразу... Почему-то теперь нам особенно легко и просто с Марией Сергеевной. Она появилась в школе, когда мы еще только перешли в шестой, преподавала русский язык и литературу и скоро стала старшей пионервожатой. С ней было всегда интересно и весело, но никогда мы не чувствовали себя с нею так хорошо и просто, как сейчас. Или она прежде казалась нам строже и старше? Но ведь сейчас-то она не стала моложе?.. А может, переменилась не она, а мы? Мы-то ведь стали старше... Катеринка расспрашивает ее о Бийске, но, оказывается, Мария Сергеевна ездила и в Новосибирск - она там выросла и училась, очень любит этот город и жалеет, когда приходится с ним расставаться. - Так почему же вы обратно не уезжаете? - удивляется Генька. - Обратно? - переспрашивает Мария Сергеевна, глядя перед собой. - Нет, не хочу!.. Посмотрите, какая прелесть!.. Бездонно прозрачное осеннее небо. Голубая дымка заволокла дали. Середина озера сверкает и искрится под солнцем, а у затененных берегов опрокинулись вниз и глядят не наглядятся на свое отражение окрестные гривы. На них, пробиваясь сквозь темную до черноты зелень пихт и елей, бушует осенний пожар, охвативший осины и березы. - Дело, конечно, не только в том, что здесь красиво... Как же я брошу школу, свою работу? Я училась и мечтала, строила планы, как буду жить и учить детей. Мне хотелось поскорее окончить институт, чтобы как можно быстрее осуществить свои планы. Окончила, приехала сюда. И тут оказалось, что в жизни все значительно сложнее, труднее и интереснее. В институте я была убеждена, что знаю и заранее люблю свою работу, но полюбила ее, школу, учеников только здесь... И уже никогда не брошу. Хотя это трудно, очень трудно - с вами. Теперь вам можно сказать это: вы уже большие. Сколько времени, сил уходит понапрасну на борьбу с вашим озорством, ленью, равнодушием! Учитель готовится к урокам, волнуется, думает - и вы загоритесь тоже, а в классе непременно найдется какой-нибудь лентяй, который смотрит на тебя невинными и пустыми глазами, а сам думает... Кто знает, о чем он думает?.. Другой ковыряется в парте и заботится только о том, чтобы я не заметила... И мне сначала хотелось бросить все и уехать, убежать, чтобы не видеть этих равнодушных глаз... Пашка, с половины этой речи вдруг страшно заинтересовавшийся самой обыкновенной веточкой, будто это невесть какое сокровище, покраснел и сказал: - Я больше не буду! - Что - не будешь? - Палки строгать на уроках... - Хорошо! - засмеялась Мария Сергеевна. - Только теперь мне уже мало, если вы не будете мешать; нужно, чтобы вы помогали... - А разве мы можем? - спросила Катеринка. - Мы же не умеем. - Конечно, можете. Вы уже большие и можете влиять на младших... Вот возьмите наш школьный двор: он чистый, но пустой, голый, даже посидеть не на чем... Савелий Максимович говорил, что хорошо бы сделать несколько скамеек, посадить деревья... Вам же станет приятнее, если вокруг школы будет не пустырь, а зелень... - Это мы сделаем! - загорелся Генька. И действительно сделали. На пионерском сборе мы распределили, кто за что отвечает, и потом в один день обсадили весь двор деревцами, благо за ними недалеко ходить - гривы рукой подать. Каждый класс получил свой участок и должен был не только посадить деревья, но и ухаживать за ними. Малыши так старательно начали поливать кусты каждый день, что лужи вокруг корней не просыхали, и Савелий Максимович в конце концов запретил это делать - деревья могут погибнуть: это же не болотная трава! Вот тогда-то Генька и вспомнил о посадках, которые дядя Миша посоветовал сделать в Тыже. Мы обратились к Даше. После постройки электрической линии Даша Куломзина так и осталась нашим "прорабом", и мы обо всем с нею советовались. Даше предложение понравилось, она размечталась, что хорошо бы сделать посадки не только на улице, а и дальше - от избы-читальни до околицы посадить много деревьев, чтобы получилось вроде парка культуры. Но самим нам это дело не поднять, надо привлечь всех: кто сажал, ломать не будет. Словом, нужно поставить вопрос на правлении, поскольку дело касается всего колхоза. О плане посадок Даша рассказала правлению. - Надумали! В тайге лес садить!.. - засмеялся Пашкин отец. Но тут неожиданно вмешался Захар Васильевич: - Ты это зря, Анисим... И в тайге сажать надо. Тайга что? Бурелом, гари, чащоба. Там лес не растет, а мучается. Чем плохо улицу березками обсадить? А то торчат избы, как шиши, на бугре... Так что смех тут ни к чему. Федор Елизарович сказал, что и в самом деле ничего смешного здесь нет, колхоз должен хорошую инициативу поддержать. - Что же, мы трудодни на это выделять будем? - спросил Иван Потапович. - Трудодней не нужно, - возразила Даша, - делаться все будет добровольно, в свободное время, а нужно только выделить лошадей и организовать так, чтобы это было от всех колхозников... - Лошади у нас не гуляют! - отрезал Иван Потапович. - А привлекать - привлекай, кому в охотку. Все! Понятно?.. А не лезь ты, Дарья, за ради бога, с ребячьими затеями... - Погоди, Иван Потапович, - вмешался дядя Федя. - Правильно, лошади у нас не гуляют. Так что если отказать, то вроде все будет по-хозяйски и по форме правильно. А если поглядеть на это дело не вприщурку, а во все глаза, - будет неправильно. Остался у нас от прошлой жизни короткий взгляд, смотрим мы себе под ноги, а надо нам голову поднимать и глядеть дальше. Мы из земли только тянем да требуем от нее, а пора нам подумать и об украшении земли, потому как это есть украшение нашей жизни. Ты вот говоришь - ребятишки. Конечно, года у них пустяковые, но им в будущем жить, и они глядят в это будущее без опаски... Они и дети и вместе как бы маленькие граждане, потому и хотят во всяком деле участвовать, и отмахиваться от них не годится. Этому их нетерпению к будущей жизни радоваться надо!.. Иван Потапович в конце концов согласился. Решили создать "зеленый штаб" и назначили в него дядю Федю, Захара Васильевича и, конечно, Дашу. Вечером, когда парни и девчата, по обыкновению, собрались на гулянку, Даша рассказала про "зеленый штаб" и предложила им принять участие. Сначала все стали смеяться, а когда Даша сказала, что возле избы-читальни мы обсадим площадку для танцев и что в роще расставим скамейки, и неужели же не лучше будет гулять в своем парке, чем на выгоне возле бревен, - Аннушка первая закричала, что она согласна... И вот опять настала пора, когда мы снова были все вместе, заняты одним общим делом. Поулочная бригада, в которой был и Васька Щербатый, начала от правления; и, когда первая яма была готова, Иван Потапович, пришедший посмотреть, не вытерпел и, отобрав у Васи Маленького лопату, сам начал копать вторую яму, а за ним включился в работу Пашкин отец. Тогда мы сманили к нам Марью Осиповну и моего отца. За один воскресный день мы, конечно, не кончили - пустырь оказался здоровенный - и копали еще два дня после уроков. Потом мы на Грозном, а поулочная бригада на Звездочке перевезли из березового колка выкопанные там молодые деревья и сразу начали высаживать их в грунт. Тут уж досталось дяде Феде и Захару Васильевичу: им пришлось следить, чтобы сажали как следует, на нужную глубину, и не мяли корней, иначе вся работа пропала бы зря. Дорожку к избе-читальне мы обсадили елочками в мой рост, и тут сразу стало видно, как это будет красиво, когда не только елки, а все деревья зазеленеют. И, хотя сейчас на пустыре торчали лишь смуглые, будто загорелые, березовые прутья без единого листика, мне виделось, как зашелестит на них веселая листва и темные прутья будут светлеть и светлеть, пока не превратятся в нежные белые березки. Иван Потапович предложил отметить в стенгазете тех, кто лучше работал. Даша сказала, что отмечать придется всех, потому что все работали хорошо и бригады шли наравне. Тут Генька не выдержал и сказал, что работали мы не из-за стенгазеты, но если говорить по правде, то у вас на двадцать пять корней больше. - Врешь! - крикнул Фимка. - Пересчитай, - спокойно ответил Геннадий. Васька покраснел так, что уши у него начали светиться, как фонари. Даша пересчитала посадки, и, конечно, вышло по-Генькиному: нас признали победителями. Я думал, что с посадками мы идем наравне и кончится наконец это соперничество, а теперь получилось еще хуже - Васька затаил обиду, и это было совсем глупо: будто им кто-то мешал посадить столько же! Мне это соперничество давно надоело, и я даже думал, что лучше бы уж они как следует подрались и тем все кончили. И они действительно подрались, но только произошло это значительно позже. ИДУЩИЕ ВПЕРЕДИ Мы заранее уговорились отдать свою коллекцию минералов в школу. Пашка предлагал выставить ее в избе-читальне, чтобы все видели и помнили про наш поход, но Генька сказал, что это глупости: здесь она будет только пыль собирать, а в школе - вроде наглядного пособия. И вообще дело не в том, чтобы помнили. Мы же собирали не для того, чтобы хвастаться, а для того, чтобы польза была. Генька стал совсем не такой, каким был раньше, и мы уже не звали его вруном. Не то чтобы он перестал выдумывать - он и сейчас мог насочинять такое, что все открывали рты, - только теперь он выдумывал не просто интересное, но и дельное. Книжек у нас мало, мы давно их перечитали, и Генька, по предложению Даши Куломзиной, собрал по деревне все книги, чтобы держать их в избе-читальне. А когда мой отец ездил в аймак, он привез целую кипу новехоньких книг. Получилась настоящая библиотека. Катеринка стала библиотекарем и выдавала книги всем желающим. Пашке Геннадий предложил сделать вешалку, только не деревянную, а из рогов, как в книжке на картинке. Пашка увязался с Захаром Васильевичем в тайгу и приволок оттуда две пары старых, сброшенных маралами рогов. Вешалка получилась очень красивая и вместительная. Мне Генька тоже придумал работу - записывать в журнале все, что происходит в избе-читальне, чтобы было вроде дневника работы. Словом, Генька стал как настоящий руководитель и во всем старался быть похожим на Антона. Он даже научился жестикулировать левой рукой, как это делает Антон, когда говорит. Мы принесли коллекцию в школу и хотели просто отдать Савелию Максимовичу, но он сказал, что так не годится, надо довести дело до конца - сделать из нее настоящее пособие. Мы целую неделю оставались в школе после уроков, привязывали образцы к картонкам и делали надписи, а Мария Сергеевна потом проверяла и поправляла, если было нужно. В субботу, когда кончились уроки, устроили собрание всех школьников, и я опять делал свой доклад. Только теперь я уже не читал по тетрадке, а просто рассказывал, как все происходило. Получилось, может, и не очень складно, но мне так больше нравилось, а слушали очень внимательно и смеялись, когда я рассказывал о наших приключениях. Я хотел рассказать все, как было, но, когда уже подходил к концу - говорил о том, как мы поймали маралушку и Катеринка тушила пожар, - вдруг заметил, что на меня в упор смотрит бледный, как стенка, Васька Щербатый. Он сейчас же отвернулся, но лицо у него дрогнуло, перекосилось. Я сбился... и ничего не сказал про то, как мы их ловили и вели в деревню. Пашка удивленно вытаращился на меня - как это я пропустил такое интересное? - но я потихоньку показал ему кулак, и он ничего не сказал. Мне долго хлопали, и это было очень приятно, но потом, вспоминая, как все происходило, я чувствовал, что самое приятное было в том, что бледное Васькино лицо вовремя остановило меня: я ничего не сказал о нем и браконьерстве, и он не пережил опять такого позора. После меня говорил Геннадий. Он сделал настоящий научный доклад о минералах, вроде как тогда дядя Миша, и я прямо диву дался: когда он успел все это узнать? Позже он признался, что Савелий Максимович дал ему книжки и сам объяснял все трудные места. Савелий Максимович выступил тоже и рассказал о постановлении аймаксовета и премии. Он говорил, что начатое дело нельзя бросать и, конечно, следует заниматься не только геологией и сбором минералов: мы можем создать ботанические и зоологические коллекции большой научной ценности. Это дело можно начать уже сейчас, но особенно следует развернуть его во время летних каникул, и тогда к изучению богатств нашего района следует привлечь всех ребят. Ребята начали кричать, что их привлекать не надо, они готовы хоть сейчас все бросить и идти в тайгу, в горы. Конечно, никто на это не согласился, потому что путешествия путешествиями, а уроки уроками... Коллекцию выставили в нашем классе и над ней вывесили написанные на большом листе картона слова Ломоносова, которые мне дядя Миша еще тогда записал в тетрадку. Все ребята первое время поглядывали на нас с завистью и, чуть что, заводили разговор об экспедиции. Но что же о ней без конца говорить? И без того дела много: каждый день нам столько задавали уроков, столько надо было выучить дома, что скоро стало не до экспедиции. Один Пашка не упускал случая еще раз рассказать, как он нашел барсучью нору и поймал тайменя. Так продолжалось до тех пор, пока Савелий Максимович однажды не сказал ему на уроке (теперь он преподавал историю и в шестом классе): - Барсуков и тайменей ловить - это очень хорошо. Но зачем же ловить двойки? Пашка обиделся и потом всю большую перемену доказывал мне и Катеринке, что это несправедливо: - А если я к истории неспособный?.. Учи про всяких Коровингов и Мотопингов... - Меровингов и Капетингов, - поправила Катерника. - Ну, Маровингов... А зачем мне про них знать? Чего-то они там воевали, царствовали... Ну и пусть!.. А мне они зачем? Нет, это несправедливо! Надо учиться по специальности - кому что интересно. Вот если бы у нас всякие машины изучали, тогда да! - Нужно быть образованным! - строго сказала Катеринка. - Какой же из тебя техник или инженер будет, если ты неграмотный? - Я неграмотный?.. Да лучше меня никто физику не знает! - Я не хуже тебя знаю физику. - Ну да! Знать знаешь, а сделать ничего не умеешь... Нет, я, видно, брошу школу и пойду куда-нибудь, чтобы техникой заниматься. - Нужны там такие!.. Ты же будешь как недоросль у Фонвизина, как Митрофанушка... Пашка обиделся и ушел, но, кажется, так и остался при прежнем мнении. А у меня свои неприятности. Я вовсе не думал, как Пашка, что нужно учить только то, что нравится - надо же быть образованным! - старался изо всех сил, и все-таки с математикой у меня не ладилось. По истории, литературе, географии - пятерки, а геометрия никак не идет, хоть плачь! Или у меня способностей к ней нет? Учишь, учишь, и все равно в голове какая-то каша из углов, перпендикуляров и касательных. И вот с такой кашей иди на урок и жди, что тебя вызовут. И почему-то всегда так бывает: как только ты не выучил, так тебя обязательно вызовут, а если знаешь - Михаил Петрович в твою сторону даже не смотрит. Мне это до того досаждало, что я уже даже не мог слушать, когда он объяснял новое, и заранее холодел и краснел, ожидая, что вот-вот он скажет: "Березин, к доске!" Выйдешь - и что знал, все перезабудешь. А тут еще со всех сторон начинают подсказывать, особенно Катеринка. Она сидит на первой парте, и стоит мне запутаться, как она начинает нашептывать и показывать пальцами. А я терпеть не могу, когда мне подсказывают: или я сам знаю - и тогда пусть не мешают, или я не знаю - так не знаю, а жульничать не хочу. Мы даже поссорились с Катеринкой из-за этого. - Я же тебе помочь хочу! - удивленно возразила она, когда я сказал, чтобы она не совалась с подсказками. - Что это за помощь - попугая из меня строить? После я всегда сразу говорил Михаилу Петровичу, если не знал урока, чтобы не краснеть и не хлопать глазами. По-моему, это лучше, чем так, как делал Костя Коржов, председателев сын: того вызовут - он и не знает, а идет к доске как ни в чем не бывало и начинает нести околесицу. Михаил Петрович слушает, слушает, потом поправит - скажет, как надо. - Ну да, я же так и говорю! - подхватит Костя и опять плетет невесть что. Михаил Петрович его опять поправит - тот опять согласится и все время держится так, что он говорит правильно, а Михаил Петрович только подтверждает. - Что ж, Коржов, - скажет наконец Михаил Петрович, - сегодня мы поменялись ролями: отвечал я, а ты спрашивал. Ну, себе я отметки ставить не буду, а тебе придется поставить... - и влепит ему двойку. Все смеются, а Косте как с гуся вода. ...Несколько дней после ссоры Катеринка дулась на меня, потом подошла сама: - Знаешь... я не стану больше подсказывать. Никому! Это и правда без всякой пользы... Может, у тебя гланды? - Какие гланды? - Это такие штучки в горле бывают... А ну, открой рот!.. У нас одна девочка в Днепропетровске, когда ей говорили, что она плохо учится, объясняла, что это из-за гланд она неспособная... Только я думаю, что она врала. При чем тут гланды?.. Нет, знаешь что? Ты, наверно, чего-нибудь забыл или плохо учил раньше, а в математике все вот так... - Она переплела пальцы туго, как плетешку. - Одного не знаешь - и другого не поймешь... Я хочу кое-что повторить - скоро ведь экзамены... Давай будем повторять вместе? Сначала мне было как-то неловко и даже стыдно: она все сразу понимает и запоминает, а я нет. Однако постепенно мне становилось все легче, потом стало даже интересно, и я уже начал решать задачи наравне с нею, и если и отставал, то самую малость. Значит, дело вовсе не в способностях, а в том, чтобы втянуться, не относиться спустя рукава; а если уж взялся - ни за что не отступать, и тогда обязательно добьешься своего! Геньку все эти несчастья не трогали (он, как и Катеринка, круглый пятерочник); уроки он готовил быстро, а потом все читал книжки по географии и геологии. После своего доклада он так пристрастился к этим наукам, что уже не просто читал, а делал выписки из книг, составлял конспекты и чертил карты. Делать все это научил его Савелий Максимович; он же снабжал Геннадия книгами. У него Генька пропадал теперь почти каждый день и однажды взял меня с собой. - Что, Березин тоже геологией интересуется? - встретил нас Савелий Максимович. - Ну, входите, садитесь, что же вы у дверей стали... Сейчас будем чай пить. Пока он готовил чай, а Генька рылся в книгах, я все осматривал: изба как изба, только очень чисто и много книг и газет. Савелий Максимович начал расспрашивать Геньку о прочитанных книгах, а на меня - никакого внимания, словно меня и нет. Уже потом я понял, что делал он это нарочно, чтобы я привык и перестал стесняться. Я и правда сначала чувствовал себя не очень хорошо: это не шутка - прийти в гости к самому директору, а тут еще стакан такой горячий, что не ухватишься, - того и гляди, он вовсе из рук выскользнет... - Ну-с, Фролов любит геологию, это я знаю. А что интересует тебя? - наконец повернулся ко мне Савелий Максимович. - Он у нас "летописец", - фыркнул Генька. Вот предатель! Сейчас Савелий Максимович поднимет меня на смех. - Летописец? Это интересно. А какую же ты летопись пишешь? - Я не пишу, а писал и бросил - писать нечего... Мне пришлось рассказать все по порядку. Савелий Максимович слушал очень внимательно. - Это совсем не смешно, - сказал он наконец. - Это, брат, ты хорошо придумал. Только не летопись, конечно, а что-нибудь попроще. Надо описать, например, все значительные события у нас и примечательных людей... - Так если бы они были, примечательные! А то один Сандро и тот давно умер... - Сандро Васадзе? (Оказалось, он знает о Сандро!) Да, и Сандро тоже... Ты напрасно думае