вают с толку смутьянов, вроде Мамбета. Теперь все понятно... Верно догадался наш глава, что Мамбет именно здесь набирается крамолы... Понятно, все понятно! - взъярился Каржауов. - Как изволите понять ваше замечание? Хотите меня одной веревочкой связать с Мамбетом? - Вы сами себя выдали, почтеннейший учитель. - Каржауов резко поднялся. "Вот откуда зараза исходит. Мамбета натравил старый бунтовщик, он, только он! И брат его большевик, и сам он втайне им сочувствует", - со злобой подумал он. - Могу вам сообщить, что мы знаем, где сейчас Галиаскар Алибеков. Помолчав, Губайдулла спокойно ответил: - Уважаемый Каржауов, умный человек взвешивает каждое слово и за каждое свое слово должен держать ответ. Я не Мамбет, а Мамбет не я. У каждого свой путь, своя вершина. "...Мы знаем, где сейчас Галиаскар Алибеков", - заявляете вы. Такими словами не бросаются. Господин Жаханша прекрасно осведомлен, кто я такой. С давних пор наши мнения кое в чем расходятся, но это вовсе не значит, что мы должны с оружием в руках идти друг на друга... - Тогда почему же Галиаскар и Айтиев сколачивают отряды, захватывают оружие? Или Галиаскар вам не брат? Губайдулла на мгновение задумался. - Нет такого закона, по которому родственники должны придерживаться одних взглядов, иметь одинаковые мнения. Даже отец и сын иногда могут быть чужды друг другу. За примерами не надо далеко ходить. И Бахитжан, и Арун - Каратаевы. Оба султаны, оба образованны, однако они - люди совершенно разных идей. И даже есть слухи, что именно Арун-тюре выдал атаманам Бахитжана-тюре. Вполне допустимо, что у Галиаскара есть свои взгляды, свои идеи и цели. А мое отношение к нему - это дело сугубо личное. Одобряю я его или осуждаю, до этого нет никому дела, в этом судьей только моя честь и совесть. Совесть гражданина. Поэтому совершенно не к лицу образованному, мыслящему человеку укорять меня поступками брата. - Перестаньте! И вы, и вы, прошу вас, перестаньте. Садитесь, дорогой гость. Чай остывает, - поспешил Хамидолла на помощь. Но Каржауов садиться не стал. В юрте было много книг, связок газет и журналов. На стенке висели фотографии и образцы старинного оружия. Недовольный своим приездом, сердитый гость не осмеливался уйти сразу же и сделал вид, что заинтересовался книгами, потом начал рассматривать фотографии, дожидаясь, пока уберут чай. Понимая настроение гостя, Губайдулла выразительно взглянул на брата, как бы говоря: "Ну зачем тебе расшибаться перед выскочкой", но обеспокоенный Хамидолла повернулся к гостю, готовясь сладкими словами уговорить офицера сесть. Губайдулла, говоривший всегда правду в глаза, не любил лисьи замашки брата в разговоре с людьми. "В бурю хорошо иметь свое укрытие", - часто повторял тот, доказывая, что людей нужно брать лестью. "Если зол и хмур твой собеседник, нехорошо хмуриться и тебе. Пусть в таком случае твое лицо станет кротким и добрым - стужу смягчает теплынь. Скажи самому скупому человеку: "Господин, настало время всему народу показать вашу великую щедрость" - и он растает, потому что мягкие, ласковые слова все равно что сливки для потрескавшихся губ", - говаривал Хамидолла. Вот и сейчас начал он улещивать разгневанного гостя: - Дорогой мирза! Трудно, ой как трудно быть во главе правительства. Особенно сейчас, в наше время. Обуздать смутьянов, вроде Мамбета, могут только такие джигиты, как вы. Побольше бы нам таких смелых, деловитых джигитов, тогда бы дела нашего народа быстро пошли в гору. Губайдулла нахмурился и решил оборвать брата: - Ты помолчал бы, Хамидолла! Тебе известно, что я не поклонник сладких речей... А вам, Каржауов... мирза, я бы хотел сказать вот о чем. - Губайдулла сделал паузу, и Каржауов быстро, злобно повернулся к нему. - Многое мне кажется загадочным, - продолжал учитель. - Деятельность Жаханши, человека высокообразованного, знающего историю общества, мне непонятна. Ведь гонения, которым он подвергает передовых, мыслящих людей, не что иное, как варварство. Атаман Мартынов, к примеру, ярый монархист. Поэтому вполне понятно, почему он расстреливает, вешает, сажает в тюрьмы людей, жаждущих свободы. Но как понять то, что Жаханша, ратуя за национальное равноправие, жестоко преследует Бахитжана Каратаева, Мендигерея Епмагамбетова, которые борются за свободу и счастье казахов? Или любовь к простому народу, беднякам-скотоводам, сиротам и вдовам предосудительна? - Они не о казахском народе заботятся, они предали, продались русским босякам! - выпалил Каржауов. - Ничего подобного, мирза Каржауов. Это Жаханша поет старые песни, прикрываясь высокими словами о свободе, равенстве и независимости. И суть его песни ясна: это ненависть к нарастающей русской революции, а вместе с ненавистью недопонимание ее глубокого смысла. Одинокий кол не может удержать разлива реки, а русская революция сильнее самого могущественного разлива. И она, как неукротимое весеннее половодье, смоет с земли всякую нечисть. Называть это революцией босяков и считать ее поборников предателями - прямо-таки кощунственно. Если вспомнить прошлое, то русские бедняки-земледельцы испокон веков сочувственно относились к казахским беднякам-скотоводам. А атаманы, на которых опирается Жаханша, были общими их врагами... - Нет, больше я не могу слушать, я уезжаю, - хрипло сказал Каржауов Хамидолле. - С этим человеком я поговорю по-другому... - Нет, нет, что вы! Уже овцу зарезали, - всполошился Хамидолла. - Покушайте свеженького мяса. - Нет, не останусь! С этим человеком я не сяду за один стол! 2 Проводив рассвирепевшего начальника, Хамидолла тут же вернулся. - Ай, Губайеке, не зря говорили в старину: если твой начальник слеп, то и ты зажмурься на один глаз... - начал было он, но старший брат оборвал: - Если таких, как этот гость, расхваливать, превозносить до небес, они и в самом деле подумают, что справедливее, умнее и важнее их нет людей на земле. А ты еще захотел, чтобы я поддакивал ему. - Ласково поговоришь - и змея из норки вылезет. А ведь он может укусить. Сейчас много таких кусак развелось. - Чем трусливо бежать от гадюки, лучше вырвать ей жало и избавить от беды и себя и других. На этом разговор братьев кончился, и Губайдулла снова распорядился запрячь коня, посадил на козлы сына и отправился в город. Когда путники выехали на большую дорогу, Губайдулла прислонился поудобней к мягкой спинке тарантаса и попросил сына не гнать шибко, чтобы не поднимать пыли. "Лучше вырвать ей жало... - думал он о своих же словах. - Но как вырвать? Хамидолла прав, этот глупец может и ужалить. Власть тогда справедлива, когда она в руках мудрых. Власть же в руках Каржауовых - очень и очень опасна. Он может что угодно наговорить правителю валаята, сдерживаться не станет... Однако разве можно мои мысли, мои думы запрятать в тюрьму?.." Только теперь Губайдулла встревожился. "Но какие у него доказательства, чтоб осудить меня? Кхм-м, впрочем, уж если они захотят, то очень просто осудят и невинного. Что значат факты, доказательства, справедливые речи для тех, кто привык творить произвол? А что это такое - произвол? Несправедливость? А где справедливость? Где они - правда и кривда? Бунт Мамбета, не захотевшего быть бессловесным рабом Кириллова, давно измывавшегося над ним, - справедливо это или нет? Или, может быть, справедливость - это распоясавшийся офицер Каржауов, который и сегодня требует от Мамбета беспрекословного подчинения?! Кто их рассудит? Каждый понимает справедливость по-своему. Кругом обман. Целенаправленная ложь..." Учитель машинально снял шляпу, провел по волосам и снова надел ее, не замечая, что делает; мысли его напряженно искали выхода, а рука невольно зажала ворот просторного чапана из верблюжьей шерсти, который он надел вместо пыльника поверх сюртука. - Ложь! - прошептал он. - Но разве ложь не один из приемов управления народом? И получаются звенья одной цепи: власть - ложь - произвол. Это тяжкая болезнь степи, ее вековая мука. Нет, не болезнь степи, а насилие, пришедшее в степь извне... В прошлом году зашел разговор о сборе средств для содержания управленческого аппарата и армии Западного валаята. Тогда группа учителей предложила облагать налогами только баев, а бедняков, сирот, вдов освободить от непосильных сборов. Руководители валаята рассудили иначе. "Поскольку правительство единое, общее для всех, - заявили они, - значит, все должны платить налоги в одинаковой мере". Сто рублей с каждого двора - таково было решение валаята. Вот один из примеров управления народом! Вот одна из несправедливостей валаята. А как собирали войско? Первыми в списке оказались дети бесправных бедняков. Среди защитников валаята не оказалось детей баев и волостных правителей, биев и ишанов. А если были, то считанные единицы. Выходит, что валаят и кормят и защищают одни только бедняки. А кто ими управляет? Одни только Каржауовы... На этот раз учитель не дотронулся до шляпы, а сделал лишь движение правой рукой, будто отгоняя назойливую муху. На самом же деле никакой мухи не было, а от множества несправедливостей так просто не отмахнуться. - Потише, Мержан, не спеши. Путь недолог, доедем. Мальчик и без того не торопил коня. Он понял, что отец сказал это просто так, машинально, так что можно не отвечать. Снова нахлынули думы. "Почему Каржауовы приносят народу одно только горе? Все их дела бесчеловечны, но попробуй перечить - затопчут, состряпают ложный донос и бросят в тюрьму. С какой целью? Чтоб показать себя, свою власть. И объясняется это одним: карьеризмом. Мерзким желанием любым путем стать выше других, важней, значительней. Чужая честь, мечта, чужое достоинство и в грош не ставятся". На душе Губайдуллы было так тяжко, что казалось, нет сил поднять головы. Он глядел на землю, но сейчас не замечал знакомой дороги между городом и Камысты-Кулем. Перед взором клубились обрывки мыслей. Неожиданный приезд крупного чиновника валаята, его высокопарные речи, пренебрежение к гостеприимству дома взволновали Губайдуллу. О многом он передумал в дороге, осуждая правителей. Много повидавший на веку учитель не раз пытался найти корень зла, и каждый раз его мысли останавливались на одном и том же: "А что делать дальше?" Ответа учитель не находил. "Ваши речи сбивают с толку таких смутьянов, как Мам-бет!" - говорит Каржауов. "Правительство, которое заточило в тюрьму Бахитжана, преследует Мендигерея, может легко и меня обвинить в преступлении", - подумал Губайдулла. Он не боялся, но ему вдруг очень захотелось поделиться своими сомнениями с добрым, умным человеком, хорошо разбирающимся в последних событиях, Хабибрахманом Казиевым, заведующим шестилетней двухклассной русско-киргизской школой в городе Джамбейте. Эта школа издавна славилась своими учителями, учениками, добрыми делами. В роду Казиевых было много и ученых и неучей. Хабибрахман Казиев среди них стоял особняком. Он был полной противоположностью Салыха Казиева, бывшего знаменитого управителя, ныне почетного члена Джамбейтинского валаята. Правнуки легендарного казахского батыра Сырыма, внуки красноречивого Казы, одного из двенадцати биев хана Джангира, дети не менее знаменитого отца, отпрыски славного, могущественного рода оказались на разных жизненных путях. Салых Казиев был всемогущим бием, одно слово которого приводило в трепет всех байбактинцев; Хабибрахман Казиев долгие годы учительствовал, воспитал многих джигитов, которые в городах и аулах честно служили народу. Хабибрахман пользовался огромнейшим авторитетом и безграничным уважением. Грозного Салыха все боялись, редко кто осмеливался въезжать без разрешения в аул Салыха, а к Хабибрахману шли толпой, дом его был всегда полон гостями и просителями... Крупнотелый, большеглазый, спокойный, представительный Хабибрахман сам встретил Губайдуллу и вежливо проводил его в свой дом - просторный, светлый и чистый особняк, построенный возле школы. Посадив почетного гостя в мягкое глубокое кресло рядом с большим письменным столом, хозяин почтительно поинтересовался его здоровьем. - Вы, Губайеке, редко приезжаете в город. Я очень рад видеть вас и весь к вашим услугам. Будьте моим гостем. За конем вашим есть кому присмотреть. И Мерхаиру, думаю, скучно не будет. Есть книги, есть журналы с картинками, - сказал хозяин, взглянув на мальчика в форме гимназиста, усевшегося на скамеечку возле двери. Правая щека Хабибрахмана постоянно дергалась, особенно в разговоре, и мальчик не отрываясь глядел на учителя и на его щеку. Хозяин дома учтиво ждал, когда заговорит более старший и уважаемый Губайдулла. - Ну, как обстоит дело с учебой? - спросил гость. - Туговато: не хватает средств. Деньги нынешние обесценены, да и непостоянны. Хотели в этом году принять дополнительно несколько учеников в первый класс, но желание наше не осуществилось. Дров достаточно, но питания в пансионе не хватает. Помолчали. Потом Губайдулла рассказал о своих сомнениях, о приезде Каржауова, о его поведении, о "салеме" Жаханши. - Неприглядные поступки людей валаята отталкивают народ. Кому нужна такая автономия? Кому выгодна такая самостоятельность? Кругом ложь, обман, насилие, грабеж. Народ изнывает под тяжестью непосильных налогов. Над головами невинных все чаще играет нагайка. Аресты, ссылка, расстрелы. А ведь сколько красивых слов было сказано! Поднимем благосостояние и культуру народа! Все будут учиться, все будут свободны и равноправны! Земля и реки будут принадлежать всем! Будем заботиться о вдовах, сиротах! На словах одно, на деле другое. Насилие тревожит каждого честного человека, каждого гражданина, думающего о будущем народа. Вы сказали, что я редко приезжаю в город. Это верно. У меня нет желания приезжать сюда чаще, чтобы не видеть злодеяний, творимых здесь, - удрученно сказал Губайдулла. Правая щека Хабибрахмана задергалась еще сильней. Надо было хорошенько подумать о словах уважаемого учителя, прежде чем ответить. Хозяин начал раскладывать дастархан, открыл отдушину самовара, расставил чашки на подносе. Со стороны было заметно, что все это он делает лишь для того, чтобы выиграть время и собраться с мыслями. Движения его были неуклюжи, неуверенны, лицо оставалось напряженным, взгляд отсутствующим. Ясно, что гость приехал неспроста, а чтобы поделиться своей болью, и поэтому надо ответить ему вдумчиво, серьезно. - Правда, Губайеке. Неприглядных дел много, справедливость попирается на глазах... - тихо сказал Хабибрахман, чтоб поддержать разговор, и тут же, приглашая гостя немного повременить, добавил: - Пейте чай, прошу вас. Чай пили сосредоточенно, обмениваясь незначительными замечаниями, но едва убрали дастархан, как Губайдулла снова заговорил о том же: - По-моему, руководители автономии зря опасаются русской революции. Молодой, неопытной автономии надо было приспособиться к этому могучему потоку и направить корабль по естественному течению. Так было бы дальновидней. Следовало бы подальше держаться от неосуществимой, сумасбродной идеи атаманов и царских генералов, мечтающих о поддержке монархии. Но как, скажите мне, как можно не осуждать слепцов, упрямо не замечающих поступи истории, этих самонадеянных, кичливых чиновников, способных только измываться над бесправными, забитыми. Поставь журавля воеводой - замучит своим курлыканьем. А эти - невежеством, глупым упрямством. До каких пор нам плестись в хвосте лжи, обмана, фарисейства? Когда же наконец мы пойдем к благородной, большой цели? Хабибрахман, склонив голову, изредка кивал, как бы соглашаясь с горькой исповедью. Он опять надолго задумался, слыша, как нетерпеливо покашливает гость "Видать, старина хочет знать мое мнение. Так и быть, скажу..." - решил хозяин про себя, повернулся к Губайдулле. Правая щека его сильно-сильно задергалась, выказывая волнение. - Губайеке, - спокойным голосом начал Хабибрахман, - я хорошо помню, как вы однажды сказали: "Чтобы достичь истинного расцвета культуры и сознания нашего народа, мы должны прежде всего обучить и воспитать нашу молодежь". Эти слова запали мне в душу, потому что они, по-моему, определяют цель нашей жизни. Чтобы осуществить ее, я представил нынешнему инспектору просвещения проект, в котором предложил открыть высшие начальные школы в Джамбейте, Карасу и Кара-Обе, вашу школу и начальную школу в Уйректы-Куле превратить в шестилетние, а в следующем году открыть гимназию и специальную начальную школу для девочек. Если этот проект будет принят, то мы сможем выпускать ежегодно около ста человек со средним образованием; тем самым мы заложим основы будущей семинарии. Я считаю осуществление этих мероприятий началом великих преобразований. Что касается вашей большой думы о русской революции, то мое скромное мнение не удовлетворит вас. Кроме учебного, просветительного дела, я ни о чем больше не могу говорить. Скажу только, что мы, словно ласточка, несущая в клюве воду страждущим, по мере своих сил также боремся против несправедливости. Войсковому правительству Уральска мы отправили от имени биев и народных учителей письмо, в котором настоятельно просим освободить дорогого для всех нас Бахитжана Каратаева. А недавно я стал свидетелем очередной жестокости. Мне надо было на почту, и вот, когда я проезжал мимо гауптвахты, я услышал душераздирающий женский крик. Я подъехал к тюрьме. У самых ворот тюрьмы молодая женщина вопила во весь голос: "Где слыхано, чтоб правители народа начали воевать с бабами? Позор, позор! Пропустите меня к вашему Жаханше!" Увидев меня, женщина заголосила еще громче: "Помогите мне, мирза! Эти убийцы, истребив мужчин, теперь решили воевать с бабами! Мы думали, что избавились от казачьей нагайки, но пришли изверги еще страшней!" Я не вытерпел, подъехал к офицеру, спрашиваю, в чем дело. Женщина оказалась женой Абдрахмана Айтиева, а окровавленный, лежавший без чувств на телеге мужчина был Мендигерей Епмагамбетов. Их привезли из самой Кара-Обы, чтобы заточить в тюрьму. Я немедленно поскакал к Жаханше. "Прошу прекратить это бесчинство", - говорю ему. Глава валаята распорядился отпустить женщину, а к больному пленнику направить врача. С подобной несправедливостью сталкиваешься на каждом шагу. Наконец мы собрались и от имени здешних учителей решили направить Жаханше прошение: "Возможно, что Мендигерей и виновен перед атаманами, но своему народу он зла не желал. Просим его освободить из тюрьмы..." Хабибрахман встал, прошел в соседнюю комнату и тут же вернулся с прошением в руках. - Вы очень кстати приехали, Губайеке. Прочтите и, если вы согласны, можете поставить подпись. Прошение от имени двенадцати учителей. Губайдулла остался очень доволен и хозяином дома, и его делами. Он охотно подписал прошение и попросил Хабибрахмана использовать весь свой авторитет, не останавливаться ни перед какими трудностями и довести это дело до конца. Пока гостеприимный хозяин готовил почетное угощение, Губайдулла решил побывать у портного Жарке, чтобы встретиться с молодым человеком, снявшим в доме портного угол. Он хорошо знал, что молодой человек - посланец его брата Галиаскара. Этого не скрывал и сам Ораз. Из беседы с Оразом Губайдулла узнал все подробности о Мендигерее. Тяжкой и горестной была его судьба, но его дела вызывали гордость у друзей и ненависть у врагов. 3 Печальной была его судьба. Измученный побоями, обессиленный потерей крови, Мендигерей стал неузнаваем: скулы обострились под тонкой желтой кожей, глаза глубоко запали. На висках отчетливо проступили набрякшие вены, точно огромные синяки. Везли его от самой Богдановки, избитого, израненного, без остановок, без передышки, без воды. Тряская, долгая дорога, скрипучая арба окончательно измучили пленника. В городе его грубо стащили с телеги и полуживого швырнули в тюрьму. Два дня он провалялся без сознания в углу одиночной камеры. В тесной, сумрачной конуре не было живой души, которая могла бы подать ему глоток воды. Только на третий день кто-то осторожно приподнял его голову и провел по пылавшим губам влажной тряпкой... - Глотните... - смутно дошел до него женский голос. Но пленник не сразу догадался, о чем его просят. Он потянулся рукой к стакану, поднесенному к губам, но не смог взять его. Чья-то заботливая рука чуть наклонила край стакана, и он почувствовал в горле прохладный и до боли приятный упругий глоток воды. Он пил долго и жадно, потом, обессилев, тихо лег с закрытыми глазами... - Пейте... еще... - снова донесся женский голос. Перед ним, опустившись на корточки, сидела незнакомая миловидная медсестра... "Откуда она?" - с удивлением подумал Мендигерей и опять закрыл глаза. - Впустите женщину, которая принесла еду, - послышался голос сестры. - Сейчас, локтор, - ответил далекий мужской голос. "Кто они?" - еще больше удивился пленник, но открыть глаза и спросить у него не было сил. Обо всем Мендигерей узнал лишь на другой день от Кульшан, снова пришедшей к нему с передачей. Он внимательно глянул на всхлипывающую женщину, покачал головой, как бы прося ее успокоиться, и большими глотками выпил стакан молока. Приятная истома разлилась по телу. Немного помолчав, он повернулся к Кульшан, спросил: - Тебя что... освободили? Кульшан рассказала, что ее выпустили из тюрьмы на второй же день, что она нашла дом свояченицы Ергали-аги и вместе с нею уже два дня по разрешению доктора, девушки-татарки, приносит ему еду. Мендигерей тихо сказал: - Ты бы, родная, в аул вернулась. У тебя там дети, старик со старухой. Пропадут они без тебя. Кульшан, казалось, знала, что именно так он и скажет. - Никто старика и старуху, кроме самого бога, не заберет. Пока вы не встанете на ноги, я отсюда не уеду. Выпейте еще молока. А вечером я принесу сурпы. Скорее поправляйтесь. Мендигерей выпил остаток молока и долго смотрел благодарными глазами на Кульшан... Даже после самой свирепой бури упрямо выправляется кряжистый степной карагач, закаленный ветрами, зноем и стужей. Мендигерей тянулся, рвался к жизни и через неделю уже без посторонней помощи мог стоять на ногах. Кроме молока и сурпы он пил уже и кумыс и ел мясо, которое приносила Кульшан. На лице появился слабый румянец, с каждым днем пленник чувствовал себя лучше. Но на висках все так же вились синие набухшие вены, глаза ввалились, щеки пылали, на лице оставались следы перенесенных мук. Однажды за окном одиночной камеры раздался знакомый голос Ораза. Это было так неожиданно, что Мендигерей не сразу сообразил, откуда донесся зов. А Ораз тихо позвал его из окна самого начальника тюрьмы. Под предлогом неотложных интендантских дел он пришел к начальнику тюрьмы и, когда тот ушел на обед, остался по его разрешению в кабинете. Маленькое тюремное помещение Джамбейтинского валаята охранялось не очень строго, окна и дверь начальник оставил открытыми, и поэтому Оразу было нетрудно заговорить с Мендигереем. - Менди-ага, - еще раз тихо позвал Ораз. Пленник вздрогнул, подошел к окну и увидел Ораза. - Отряд Белана разросся в батальон; наши джигиты с прибрежья примкнули к нему. Об этом сообщил Амир. Абеке сколотил тоже чуть ли не целый батальон, вышел из Те-мира и направляется сюда. Сейчас он где-то возле Шингырлау. Стремительно приближается и Красная гвардия. Оренбург освобожден, вот-вот вышибут и уральских атаманов. Здешний валаят решил перебраться в Уил. Видать, почувствовали, что близок их час, - быстро и бессвязно сообщил новости Ораз. Часто оглядываясь, он торопливо рассказал все о Мамбете и, не переводя дыхания, спросил: - Что же дальше делать? Утомленное, измученное лицо пленника просветлело, глубокие глаза вспыхнули огнем, будто ветер вдруг раздул угасавшее было пламя. - Хорошо! Все идет хорошо! Жаль, Мамбета от себя отпустили. Он, точно свирепый беркут, на любого врага ринется. Увести десятерых из четырехсот - это мало. Мамбет мог бы всколыхнуть всех дружинников. Они все недовольны диким произволом, палочными порядками валаята. Только некому их возглавить, некому зажечь. Постарайтесь, чтобы Мамбет не попался им в руки. Лучше его отправить к Абдрахману и привлечь к настоящей большой борьбе. Его путь - в Красную гвардию. Но действуйте осторожно... Потом... за мной здесь ухаживает Кульшан, передачи носит. Я отправляю ее домой, а она говорит: чем терпеть измывательства Абиля, лучше подамся в отряд Белана. Смелая женщина! Если можно, пусть Амир проводит ее к Абдрахману. Хоть с мужем рядом побудет, поможет ему. Амира отправляйте немедленно. Пусть скорее доберется до Абдрахмана. А Абдрахман пусть пришлет сюда "мирзу". Он поймет, кто такой "мирза". Ты все запомнил, родной? Смотри береги себя! Не показывайся здесь часто. Ораз кивнул головой. Посидел еще немного над своими бумагами в кабинете начальника тюрьмы и вскоре ушел по своим делам. Борьба шла всюду. ГЛАВА ПЯТАЯ 1 "Надеемся на вашу всестороннюю помощь в защите Уральска. Войсковое правительство: Мартынов, Михеев". Вместе с телеграммой генералов пришло и письмо представителя Всероссийского правительства в Уральске Бизянова... Письмо обнадеживающее. В нем сообщалось, что адмирал Колчак захватил Дальний Восток и всю Сибирь, перешел Уральские горы и до осени намерен соединиться с армией генерала Деникина, захватившего Малороссию и Кавказ; далее Бизянов писал, что части алаш-орды на востоке и в Джетысу поддерживают непосредственную связь с самим адмиралом, а Джамбейтинскому валаяту необходимо иметь связь с Верховным правительством в Омске. Жаханша готовил ответ и на телеграмму, и на письмо. Со знаменитым, но необразованным бием Салыхом Омаровым, а также с хазретом Кунаем Жаханша советоваться не стал: ничего дельного подсказать они все равно бы не смогли. Обойти же Халела глава Джамбейтинской автономии не решился. Зная, что доктор Халел является ярым приверженцем строгих порядков, Жаханша, улыбаясь и разглядывая на конверте печать Временного правительства, спросил: - Доктор, как вы думаете? Мне кажется, Бизянов всячески бодрится и тщательно скрывает истинное положение, в то время как Войсковое правительство взывает о помощи, а? - Вы хотите сказать, Жаханша-мирза, что Бизянов далек от правды, а новый правитель далек от цели возрождения своей державы? - холодно спросил Халел, как бы осуждая Жаханшу за усмешку. - "Уральский вестник" по своим материалам напоминает письмо Бизянова. "Храбрейший Дутов оставил город Оренбург... Колчак, освободив Западную Сибирь от красных мятежников, продолжает свой победный путь", - говорится в газете. Эти два сообщения опровергли друг друга и, точно ножки тагана, упираются в разные точки. Халел задумался. - Кому нужно это Центральное правительство, если от него нет никакой помощи? Не лучше ли протянуть руки к правителям в Семипалатинске и Тургае? Лишь сплотившись, встав плечом к плечу, мы сможем иметь какой-то вес. Что останется от нашего валаята, если как лебедь, рак и щука в басне, Сыр-Дарья потянется к Коканду, а Джетысу - к Кашгарии? - Это очень ценное замечание, доктор. Надежда на Центральное правительство не приведет нас к желанной цели, мы должны отдавать ему лишь долг вежливости. Поэтому у нас с ним не взаимоотношения, не действенные связи, а так себе... официальная видимость. Хан Абильхаир протянул руку государыне Анне не ради ее красивых глаз, а чтобы сблизиться с могущественным соседом, чтоб перенять культуру передовой страны; он присоединился к России не для того, чтобы стать ее рабом, а для того, чтобы укрепиться, набрать силы и противостоять дерзкой Джунгарии... Слова Жаханши пришлись Халелу по душе... Холодное, брезгливое выражение сошло с его лица. Поглаживая холеную черную бородку, он удобнее уселся в кресле, откинулся к спинке, необычно оживился. - Конечно же! Поэтому бий Бериша Исатай и поэт Махамбет восстали против потомков Абильхаира, забывших об этой великой цели! Это был вызов самому Николаю Романову! - Еще восемьдесят лет тому назад это событие доказало, доктор, что для того, чтобы бросать вызов, необходимо единство. Сейчас я боюсь, что действительно будет как в басне про щуку и рака. - Вас, адвокат, тревожат междоусобицы чинодралов? - Да, и междоусобицы, и их честолюбие. - Ну, пока еще живы Алеке и Ака, никто из этих продажных чинов не осмелится разорвать алаш-орду на части. Поэтому кулак валаята должен быть крепок и тяжел! Учи ребенка с колыбели, а сноху - с первого дня, говорят. Я недолюбливаю Аруна. Это - чиновник-монархист. Однако с пройдохами он достаточно суров и намерен жестоко расправиться с теми безбожниками, что попались ему в руки. В этом я полностью его поддерживаю. Жаханша быстро взглянул на доктора. Этого сурового, властного человека он всегда считал недальновидным в политике и излишне прямолинейным в своих решениях и поступках. - Политика - тоже искусство, доктор. Она любит прилежных, сметливых, гибких и деятельных. Не забывайте об этом, - сказал Жаханша, тихо рассмеявшись. 2 В тот день маленький городок, казалось, распирало от богачей и знаменитостей всего Западного края. Утром в город въехал с шестьюдесятью джигитами знаменитый Тобанияз из рода Адай. Головной фаэтон легко мчала пара сивых рысаков; впереди на небольшом расстоянии лихо гарцевал на огромном вороном коне худощавый смуглый джигит в высокой черной шапке, туго перехваченной белым платком. Сбоку, будто стараясь проглотить всю пыль от фаэтона, неотступно скакали еще трое всадников, также накрепко обвязавших головы платками; в руках этой тройки лишь короткие, толстые плети - доир - с ручкой из таволги; поджарые, с широким крупом кони под ними отливали вороненой сталью; белели у них только челки, больше не найдешь светлой щетинки. Джигиты скакали без седел; по бокам коней болтались их длинные ноги в мягких кожаных сапогах без каблука. Изредка они крутили над головой крепкими, туго плетенными доирами, как бы угрожая: "А по спине не хочешь?!" Это слуги и конюхи батыра и бия Тобанияза. За каретой скачут остальные всадники, группами в пять человек, и все на конях одной масти. В руках первой пятерки - пики, концы их держатся на правом носке; за плечами остальных висят луки, сбоку колчаны. Кроме оружия у всех доиры. В самом конце кавалькады катится еще один свободный фаэтон, запряженный парой вороных. На козлах сидит один джигит-кучер. Тобанияз выехал сегодня из дома известного правителя Салыха, но сам Салых, внук известного бия Казы, поехал в город отдельно, со своей свитой: видимо, не захотел нарушить торжественной парадности въезда Тобанияза. Салых взял с собой сына Габдынасыра, бывшего гимназиста. Тобанияза, по распоряжению главы валаята, со всеми почестями встретили члены правительства в великолепном доме купцов братьев Мусы и Жаханши. Салых остановился в доме своего знакомого - богатого татарина Валия. Кроме бия, богача, главы воинственного рода Адай Тобанияза и известного бия, помощника губернатора и члена Западного валаята Салыха Омарова приехало в городок множество биев и баев, хаджи и хазретов, ученых и чиновников-правителей. - Собрание светлейших возглавит сам Жаханша! Сам Жаханша будет говорить речь! - Эх, есть ли на свете человек красноречивее его! - А Тобанияз? Говорят, стоит только Тобаниязу раскрыть рот, как утихает даже ребенок в колыбели! - Верно говоришь. Но он не красноречивостью, а своим могуществом силен. Почетнее в его роду нет человека. Без его воли ни один джигит не женится, ни одну девушку не выдадут замуж. - Да, это тебе не простой казах! - А Салых разве хуже? Он помощник губернатора, прогнавший со схода самого крестьянского начальника! - Все они сильны своей властью, а наш Кабыл силен богатством! У него пять тысяч баранов, полторы тысячи верблюдов. Кабыл тоже перед твоим губернатором трусить не станет! - А Ахметша из "Шеген кудыка"? Он владеет лучшей породы красными нарами и сивыми аргамаками, а кроме того, знаменит своей ученостью. Говорят, каждый аргамак его стоит тысячи рублей золотом. Попробуй-ка вырасти таких коней! - А хазрет Кунай служил имамом даже в мечети Айя-София! - Эй, а почему забываете братьев Мусу и Жаханшу?! Они, говорят, могущественней самого Карева из Уральска. В банке Петербурга у них лежат кучи золота и серебра! Такие разговоры о собравшихся в город именитых баях, биях происходили в этот день по всему городку: и в магазинах, и возле мечети, и на базарной площади. - Дорогие собратья! Глубокопочтенные, высокородные сыны Младшего жуза! Когда на свет появляется дитя, радуются отец и мать. Ликуют братья, светятся от счастья глаза сестер. Когда дитя начинает ползать на четвереньках, а потом встанет на ноги и впервые перешагнет порог дома и вступит в жизнь - радуется и торжествует уже весь аул. А когда он станет джигитом, соберет вокруг себя друзей, нукеров, сядет на коня и поднимет стяг, тогда уже радуется весь народ, считая, что у него есть надежда, что создатель осчастливил его, а судьба не покинула. В мире все соразмерно, все сопоставимо. Рождение мальчика можно сравнить со стремлением казахов обрести самостоятельность, стать независимой автономией. Свое государство - это тоже дитя. Его тоже нужно растить, баюкать, пеленать, оно также нуждается в повседневной заботе, уходе, любви и внимании, его также необходимо воспитать, обучить гражданскому долгу, чести и ненависти... Государство и его органы управления переживают все времена роста и возмужания. Сейчас в Тургае, Джетысу, Сары-Арке зародились отделения нашего молодого правительства и уверенно встают на ноги. А Западный валаят на ваших глазах уже переступил порог и выходит в широкую жизнь. Он уже имеет свою администрацию, то есть свои органы управления, привел в порядок свою финансовую систему, образовал свою армию... Так начал свою речь Жаханша Досмухамбетов. Он говорил не слишком долго, но вниманием слушателей владел всецело, говорил красиво и вдохновенно, искусно разжигая национальное самолюбие присутствовавших. - Казахский народ нуждается в самостоятельном государстве, подобном древним Иранскому и Туранскому царствам, Хивинскому и Бухарскому ханствам. Для этого у нас достаточно и богатства и образованных людей. Требуется лишь целеустремленность, единство, гражданская честь и высокое сознание, а также убежденность в том, что наше государство не хуже всех других, - сказал Жаханша в заключение. На собрании присутствовали только избранные - вдоль стен просторного кабинета сидели всего лишь сорок семь человек. С правой стороны Жаханши - член правительства: хазрет Кунай, правитель Салых, доктор Халел; с левой стороны - почетный гость Тобанияз, бии и ученые, Ахметша и Даулетша. В самом конце длинного ряда, смущаясь и озираясь по сторонам, сидел бай Кабыл, а рядом с ним, вперя в ерзавшего Кабыла маленькие колючие глазки, величественно восседал хаджи Шугул. Жаханша закончил свою речь, но вместо аплодисментов хазрет Кунай молитвенно произнес: - Да хранит тебя аллах и ниспошлет тебе всяческие блага и почести, аминь! Он раскрыл ладони, произнес молитву, а остальные нестройно поддержали: - Аминь! - Аллахакбар! Те, что столпились у дверей, напирали друг на друга, нетерпеливо спрашивая: - Что он сказал? О чем там говорят? В кабинете покряхтели, провели руками по бородам, зашевелились. "Кто теперь будет говорить? О чем он, интересно, скажет?" - думал каждый. Жаханша, садясь на свое место, мельком взглянул на хазрета Куная, затем перевел взгляд на Ахметшу, сидевшего ниже Тобанияза. "Теперь твой черед", - как будто сказал он. Но в это время возле двери хаджи Шугул накинулся вдруг на Кабыла: - Чего ты вертишься, места себе не находишь, точно верблюд, объевшись дурной травой?! Или не терпится тебе сказать здесь что-нибудь сверхумное, чего еще отроду не говорил? Чем болтать, лучше бы пожертвовал сотней верблюдов в пользу валаята, а то тебе их уже девать некуда! Все повернулись к Шугулу и Кабылу. Бай окончательно растерялся, затравленно озираясь вокруг. Потом опустил голову, обиженно пробурчал: - Нет. Что означало это "нет", мало кто понял: то ли он не хочет говорить, то ли ничего не даст. - Слова хаджи своему соседу, почтенному аксакалу, относятся, я думаю, к каждому из нас, - начал Ахметша, делая вид, будто обращается к одному Тобаниязу. - Для развития, укрепления и расцвета нашего молодого государства, возглавляемого высокородным Жаханшой и уважаемым доктором Халелом, членом Императорского Петербургского общества ученых медиков, мы от всего сердца, достопочтенные господа, должны сделать все возможное и отдать все, что имеем. Поэтому я считаю необходимым поговорить сейчас о наших практических делах. О значении, сущности и целях нашей автономии, о которой народ мечтал в течение столетий, исчерпывающе сказал великолепный оратор и мудрец Жаханша. Лучше мы не скажем, более глубоких слов мы не найдем. Но есть другие вопросы, которые надо нам решить на собрании. Это вопрос о переводе нашего правительства в другое, более удобное место, в самую гущу казахов - в город Уил. Город Уил граничит с городом Уйшик* и Мангистау, близок к Актюбинску и Иргизу и недалек от Тургая, Аральска, Казалинска, Акмечети. Лучшего центра для нашей автономии не найти. Лично я всецело за то, чтобы центр находился в Уиле. Я не только поддерживаю, но и обещаю оплатить все расходы по переезду, обеспечить всех лошадьми и подводами. Кроме того, дарю десять отборных аргамаков офицерам - выпускникам кадетского корпуса города Уила - защите и надежде молодой автономии. ______________ * Уйшик - Гурьев. - Спасибо, господин Ахметша! От своего имени, от имени присутствующих здесь членов правительства много раз благодарю вас за высокое чувство гражданства и за щедрость, - сказал Жаханша. - От меня, господин Жаханша-мирза, пятьдесят коней. То же дарю руководителям армии, - объявил с места Шугул. Сказав это, он снова устремил колючие глазки на Кабыла и продолжал: - Вот этот бай из баев Кабыл спокойно может подарить двести коней. Это будет меньше его приплода за год. Давайте, пусть все объявляют свой дар! Позовите из прихожей баев Мукая и Коданбая. Пусть покажут свою щедрость! Калыбай, записывай! - Хаджи, ваше дело - называть, мое дело - записывать. Пятьдесят очень хорошее число. Но "сто" и называть приятней и записать удобней. Особенно когда говорят: "Сто коней, сто верблюдов, сто овец..." - бойко приступил к своей обязанности Калыбай. Кабыл засуетился, не зная, что сказать. Ему на выручку бросился какой-то толстяк, сидевший ниже Шугула. - От хаджи он не отстанет. Запишите от Кабыла пятьдесят коней, - сказал он, взглянув на Калыбая. - Пятьдесят коней, - объявил Калыбай. - От Кабыла Ахметова - пятьдесят коней. От вас, почтенный, тоже пятьдесят. Писать меньше пятидесяти неудобно, да и бумаги не хватит. Числа сорок семь, сорок восемь займут полстроки, - бормотал интендант, доказывая толстяку преимущества цифр "пятьдесят" и "сто". Немало времени ушло на составление списка. В кабинете оживились, поднялся шум, как на базаре. - Теперь пойду к тем, кто остался в прихожей и во дворе, - и Калыбай устремился к двери. - Писарь, подожди-ка, - остановил его Тобанияз. - Записывай. Сто джигитов в кадетскую школу Уила. Расходы по учебе ста джигитов - за мой счет. После окончания учебы всю сотню офицеров конями и седлами снабжаю я. Пиши. - Тобанияз взглянул на Жаханшу: - Да сопутствует тебе удача! Пусть исполнятся твои желания! Род Адай поддержит тебя, мирза. К каждому из той сотни джигитов я добавлю еще по двадцать адайцев. Пусть это будет Адайский полк. Он станет твоей опорой и защитой. Можешь всегда рассчитывать на мою помощь. Жаханша пожал Тобаниязу руку, искренне поблагодарил его. 3 Сегодня уже три дня, как не было Кульшан. И эти три дня показались Мендигерею тремя месяцами. Разговаривать не с кем, и на допрос не вызывают. О чем он только не передумал за эти дни! Пытался предугадать, чем кончится его дело, мечтал о лучшем, но рассудком все больше склонялся к худшему: "Уральский военный суд приговорит всех своих заключенных к смертной казни. От суда атаманов милостей ждать нельзя. Ну, а что будет делать Джамбейтинское правительство? Подражать уральским палачам. Будет судить, наказывать... Если правительство собирается в Уил, то оно поспешит с судом. Но почему не допрашивают и не ведут следствия? Или без суда..." Эти думы не покидали его ни днем, ни ночью. В камеру вошел солдат и приказал: - Почтенный, одевайся! Быстро! От неожиданности Мендигерей не сразу понял его. День клонился к вечеру. Смеркалось. Ничего не говоря, Мендигерей задумчиво уставился на солдата, как бы силясь вспомнить, где он его видел. - Одевайся, говорят тебе! Глухой, что ли? Мендигерей смолчал. Открылась дверь камеры, показалась голова надзирателя. - Ну, поживее! Бывает, что от горьких мыслей, от подавленности или неожиданности человек как бы лишается дара речи и никак не может прийти в себя. В таком состоянии был сейчас и заключенный. - Да в уме ли он? - спросил первый солдат надзирателя. Тот, не отвечая, медленно отчеканивая каждый слог, проговорил: - Поч-тен-ный, бы-стро оде-вай-ся! - Я готов, - помедлив, ответил Мендигерей. - Ну, тогда пойдемте. - Солдат повернулся к надзирателю: - В уме, оказывается. Истощенный, мертвецки бледный заключенный с глубоко запавшими глазами мог и в самом деле показаться сумасшедшим. - Ну, пойдемте, пойдемте, - уже мягче сказал солдат, довольный тем, что заключенный оказался в здравом уме. - Куда? - Потом узнаете. Поверх рваной рубахи заключенный набросил старый, пропыленный бешмет, который ночью служил ему одеялом. Шапка то ли осталась в маленькой комнатке, откуда выволокли его джигиты Аблаева, то ли он уронил ее в телеге - неизвестно. Кульшан, потеряв голову от радости, что он жив, как-то и не подумала об одежде для него. Да и денег у нее не было, чтобы купить... - Куда? - снова невольно вырвалось у Мендигерея, но только теперь он осознал полностью, что за люди пришли за ним. "Их дело маленькое. Скажут: приведи - приведут, прикажут расстрелять - расстреляют, - думал он. - Куда ведут? На допрос? Или без следствия..." - Быстрее шагайте! - приказали конвоиры. Они направились к центру города. Заключенный отметил про себя, что конвоиры не очень суровы. "Наверное, все-таки на следствие..." "Самое плохое - расправа без суда, лучшее в моем положение - следствие, допрос", - рассуждал Мендигерей. Уже в темноте его привели к воротам большого дома, и солдаты, отдав честь, передали его офицеру-казаху. Не говоря ни слова, офицер привел заключенного в кабинет Жаханши Досмухамбетова. Глава валаята не поздоровался, лишь жалостливо покачал головой. Измученному арестанту, который к тому же был старше Жаханши, он не предложил даже сесть и сам тоже продолжал стоять около своего большого стола, в упор разглядывая Мендигерея. "Что это он - власть свою хочет показать? Или строит из себя опытнейшего прокурора? Или думает унизить, нагнать страху?.." Гнев охватил Мендигерея. Он забыл о своем тяжелом состоянии. - Допрашивайте, мирза, коль вызвали! - жестко сказал Мендигерей, вперя в Жаханшу ненавидящий взгляд. Жаханша даже не шелохнулся, молчал. Он смотрел на дверь комнаты в глубине, словно стараясь отвести от себя пронзительный взгляд арестанта. Мендигерей тоже взглянул туда. Дверь была открыта, но комнату скрывали тяжелые шторы. "Видно, там кто-то притаился". Стало тихо-тихо. И глава правительства и узник - оба молчали. Времени прошло немного, но Мендигерею, нервно прислушивавшемуся к каждому звуку, к каждому шороху, показалось оно целой вечностью. Неожиданная встреча с этим высокомерным адвокатом, изваянием, застывшим у своего стола, загадочный прием не предвещали ничего доброго. "В своих речах сладко поешь о народе, а на деле выжимаешь последние соки из обнищавших, последнюю кровь высасываешь у несчастных, образованный лакей ханов и султанов!" - яростно думал Мендигерей. Заключенный думал об одном, а правитель валаята - совершенно о другом. Жаханша только сейчас беседовал с Халелом. Ни с одним словом Жаханши Халел не согласился, и тогда глава валаята вызвал Мендигерея, чтоб Халел мог с ним поговорить с глазу на глаз. Уже на другой день, после того как Мендигерея привезли в Джамбейту, Жаханша подумал о том, что если в будущем он окажется на шатком мосту изменчивой судьбы, то не мешает заблаговременно, пока более или менее спокойно, заручиться спасительным канатом. Если большевики возьмут верх, прогонят с треском атамана Мартынова и генерала Толстова, то - кто знает, - чтобы сохранить свою голову, придется протянуть руки к Абдрахману и Мендигерею?.. Поэтому он счел разумным обращаться с Мендигереем помягче, ласковей, не подвергать его пыткам и держать как бы в почетном заключении. Об этом Жаханша не говорил Халелу открыто, но довольно ясно намекнул, сказав как-то: "В конце концов настанет мир, мы все забудем о вражде, станем жить на одной земле и заботиться о ее благе, учтите". Он распорядился, чтобы в тюрьме Мендигерея содержали в чистоте, кормили хорошо и обращались вежливо. Конечно, Мендигерей не знал этого, неприглядная деятельность Джамбейтинского правительства проходила на его глазах: и то, что под предлогом уничтожения партизанского гнезда сожгли дотла села Алексеевку и Александровку, и то, что дружинники Арупа и Жаханши расстреливают невинных, грабят, избивают, бросают в тюрьмы молодых и старых, детей и женщин, - все это дело рьяных автономистов. Услужливый пес Аруна - Аблаев прямо на глазах Мендигерея зарубил двух мальчиков и крестьянина Фроловского. Даже Кульшан, беззащитную женщину, связали и увезли в город. Но "высокое начальство" освободило ее, видимо побоявшись слухов, что хан и тюре начали уже воевать с женщинами... - Господин Жаханша, - снова не выдержал Мендигерей, - я заключенный. Измывательство над невольником не делает чести образованному юристу. Если угодно, или допрашивайте меня, или отправьте назад, в мою камеру. - У меня к вам вопросов нет, доктор, - процедил Жаханша, не оборачиваясь и по-прежнему поглядывая на дверь в глубине кабинета. Мендигерей удивился: Жаханша хорошо знал, что он всего лишь фельдшер, для чего его именовать доктором? - Вот это и называется измывательством над человеком. Зачем же тогда вызвали? Жаханша снова промолчал и настороженно, будто ждал кого-то, прислушался. Там, за дверью, отчетливо раздались шаги и приглушенный дверью разговор. Потом дверь открылась. В кабинет Жаханши вошел Халел Досмухамбетов. Как всегда прямой и резкий, он подошел к Жаханше, затем обернулся к Мендигерею, стоявшему возле двери, впился в него глазами. За год Мендигерей сильно изменился, был изможден и худ, но Халел сразу узнал его. Узнал, стрельнул глазами и гневно спросил: - Зачем вы, Жаханша-мирза, вызвали этого негодяя? - Для вас, доктор... - Зря беспокоились. С такими людьми разговор короткий, как в поговорке. Волк, прощаясь с волчонком, сказал: "Встретимся на тропе охотника". Чего ждать от таких отщепенцев, вместе с российскими босяками поганящих свой народ?! Или вы думаете, что он поумнел? - Я тоже не в восторге от встречи, доктор. А что касается охотника, то это общая участь и матерого волка и неопытного волчонка. Разница лишь в том, что один будет приторочен к седлу справа, другой - слева. Однако я пока не приторочен. Настоящий охотник еще придет, да и зверь, за которым он охотится, другой... - ответил ему Мендигерей. - Мне некогда заниматься словоблудием! - отрубил Халел и осуждающе глянул на Жаханшу. Потом, подчеркивая каждое слово, веско заговорил: - Агитацией, разговорами разношерстных казахов не объединить. Мы еще не доросли до такого уровня, Жаханша-мирза. И напрасны ваши усилия поставить на праведный путь выжившего из ума Бахитжана и вот этого разбойника с большой дороги! Совершенно напрасны! Только теперь Мендигерей стал догадываться, зачем его привели сюда. "Объединить всех казахов... праведный путь..." Но долго раздумывать над словами Халела он не мог. Не только слова этого резкого, самонадеянного доктора, но каждое его движение, даже дыхание раздражали Мендигерея. Он решил не выслушивать покорно ядовитые слова заклятого врага и сам бросился в наступление: - Состязаться в красноречии мне с вами тоже недосуг, доктор. А смуту-сумятицу сеют среди казахского народа вот такие ученые мужи, как вы, отродья ханов, беков, султанов и тому подобная шваль. Не я отделил Западный Казахстан от восточных собратьев! Не я кричу на каждом углу: "Валаят!", "Ханство!", "Автономия!". Кто разобщает казахов? Вы с вашим валаятом, Алихан со своей Восточной автономией, Чокаев с Кокандским ханством и тому подобные герои! Или те, что хотят объединить Джетысу и Семипалатинск, Арку и Адай, Тургай и Яик и образовать республику? Кто из нас ближе к народу? Кто искренне заботится о нем? Те, что восстают против ханства и султанов, борются за подлинное равенство, хотят осуществить мечту лучших сынов народа - Сырыма и Исатая? Или те, что измываются над несчастными, обездоленными казахами, бесчинствуют, насилуют, убивают, вдохновляемые правителем Салыхом, султаном Аруном, имамом Кунаем и казачьими атаманами? А? Скажи-ка, кто из них друг, а кто враг народа? Кто защитник униженных и кто палач?.. - Спокойней, Мендигерей-мирза, не горячитесь, - примирительно сказал Жаханша, приближаясь к Мендигерею. - Мы понимаем ваш справедливый гнев. Но это явное недоразумение, мы просто еще не поняли друг друга и успели друг другу наговорить дерзостей. А ведь на самом деле мы преследуем одну цель и оба озабочены судьбой простого казаха. Можете называть как угодно - республикой, автономией, валаятом - все равно. Наша цель - поднять свой народ, дать ему независимость, самостоятельность. Важно, чтоб народ нас понял и поддержал. Не горячитесь: говорят, спокойствие - друг, гнев - враг... Халел лихорадочно расстегнул пуговицу черного сюртука, порывисто снял очки и тоже подскочил к Мендигерею, готовый взорваться. "Значит, за живое задел тебя, голубчик! - злорадно подумал Мендигерей. - Засуетились, в Уил собираетесь удрать! Почуяли, что Красная Армия подступает к Уральску! Один о примирении заладил, другой оскалил зубы, точно затравленный волк. А-а, голубчики, еще не то будет!.." Мендигерей волновался, на висках бились набухшие синие жилки. Его упрямство убивало Жаханшу. "...Да, сразу видать, непреклонный большевик! Иначе не достигнешь цели. Говорят, самое главное - непоколебимая вера, уверенность в правоте своего дела. И этим особенно отличаются Мендигерей Епмагамбетов и Абдрахман Айтиев. Их с дороги не свернешь! Фанатики, верят в большевизм крепче, чем мусульманин в своего пророка. Таких людей никаким словом не переубедишь, им нужно все доказать на деле. А что, если я у него спрошу: "Ну вот, наконец-то мы создали желанную автономию. Что теперь дальше, по-вашему, нужно делать? Как приобщить казахов к управлению автономией? Как создать передовое, культурное, образцовое государство со своими административными, судебными, управленческими органами, со своей финансовой системой? Каким образом открыть школы европейского типа, почтовый и торговый аппарат? Как перевести казахов на оседлый образ жизни? А что, если я ему предложу: "Садитесь вот за этот стол, возьмите власть в свои руки, ни в чем мешать вам не будем..." Согласился бы? Или скажет в ответ: "Нет, мы не должны отделяться, мы должны войти в состав России. Чтобы быть самостоятельным государством, необходимо иметь свои фабрики, заводы, железные дороги..." Ему можно возразить: "...Да, многое надо, чтобы быть независимым государством. Однако неплохо хотя бы начать... Стать хотя бы чуть-чуть самостоятельной страной, пусть даже автономией, подобной Временному правительству Керенского... Пусть ненадолго, пусть разгонят потом большевики, но все же... Большевики захватили Самару, Саратов, Оренбург. Вот-вот и Уральск перейдет к ним. Нет, нет! Этого большевика-упрямца нельзя выпускать из рук. Лучше его попридержать в тюрьме. А там, как только переберемся в Уил, даже если и будет возражать Халел... надо предложить ему какой-нибудь высокий пост. ...Ведь, захватив власть, большевики намерены дать казахам свободу и самостоятельность. А мы тут как тут, вот вам автономия! Готовая! Вполне пригодная, независимая, организованная автономия! Но если предложат объединиться, войти в Россию..." - в который раз посещали Жаханшу, тревожили подобные мысли. Лицо Халела пылало гневом. Он угрожающе придвинулся к заключенному: - Ты мне скажи сначала, кто ты такой? Откуда ты появился? Заладил тут: хан, бек, бий, хазрет, султан; запел: бедный казах-скотовод, бесправный, нищий, сирота, вдовы... Да мы и без тебя отлично знаем, что ханы и султаны угнетали бедный люд... - Ну, коль знаете, тогда скажите, в чем отличие вот этого нового хана... - Мендигерей указал на Жаханшу, - от хана Джангира с его двенадцатью визирами? И тогда бедняк-казах не имел ни пастбищ, ни скота, и сейчас ничего не имеет. - Ты сначала пойми разницу между ханством и автономией, между девятнадцатым и двадцатым веками! А потом уж высасывай из пальца свободу, равенство, бедный люд, слуг и скотоводов! Иди, следуй за полудурком Бахитжаном и подлым Арганшеевым! А я погляжу. Делите, рвите, натравливайте друг на друга казахов! Унижайте народ за его хазретов и биев! Уничтожьте его скот! Швырните его к своим ногам! Вырвите несчастного казаха из кровавых когтей русского царя и швырните его в руки нищих русских оборванцев! Посмотрим потом, что из этого выйдет! Ты думаешь, темные рабы заводов и голодранцы крестьяне осчастливят твой народ? - желчно говорил Халел. - Кто ты такой, что так печешься о казахах?! И что ты, страдалец народный, сделал для них? Или тебя сам всевышний послал со святой миссией? Или ты умнее Алихана и Ахмета, прозорливей и мудрей Жаханши, который не жалеет себя ради темных казахов, лишь бы вывести их в люди? Твоя цель: разобщить казахов, посеять среди них раздор и смуту, лишить их самостоятельности. Казахи - народ добрый, милосердный. Издавна у нас сын не перечит отцу, а младший брат не хватает старшего за шиворот. Казах испокон веков сострадателен к сиротам, нищим, вдовам. Случалось ли когда-нибудь, чтобы казах умирал с голоду или оставался в одиночестве, покинутый всеми в степи? Было ли когда-нибудь, чтобы казах был несправедлив к ближнему? Это лишь русские голодранцы-пахари да бессердечная чернь на заводах способны друг другу рвать глотку, терзать, предавать и обманывать. И первым долгом сожрут они завтра тебя и твой народ. Эта многочисленная презренная чернь, невежественная, голодная, дикая орда, эти рабы-разрушители нахлынут завтра ураганом и тебя же раздавят... - Ты меня, Халел-мирза, не пугай, не страши своими россказнями. Я не младенец, что забивается в угол от выдуманного чудовища. Твой шестиглавый дракон, которым ты решил меня пугать, мне знаком. Это вчерашний кровопийца-царь. Это его манера держать народ в страхе. Это отзвук того времени, когда тысячи обнищавших крестьян не смогли набить брюхо одного помещика. Это картины того времени, когда атаманы и прожорливые казаки с шашками и нагайками творили дикий произвол, унижая маленькие народы, примкнувшие к России... Твое страшилище ушло в прошлое, сегодня его уже нет. Не шестиглавый дракон всколыхнул нынче Россию, а революция. И ты прекрасно знаешь, что сделали революцию вчерашние рабы помещиков, вчерашние голые и голодные рабочие. Знаешь, а пытаешься скрыть. И то, что смелые сыны бывших инородцев примыкают к ним, а те протягивают нам, казахам, руку дружбы и помощи, ты хочешь выдать за кошмар, за ужас. Ты хочешь отпугнуть нас от знамени трудящегося люда, они, мол, чужаки, наши недруги. Хочешь нас свернуть с пути справедливости, пытаешься осквернить мечту, омрачить надежду. Ну, а ты-то что можешь дать своему народу? Что? Ничего, кроме расстрела... виселиц... разбоя... избиений. - Успокойтесь, господин Епмагамбетов! - снова вклинился в разговор Жаханша. - Вы сами себя расстраиваете, себе же вредите. Вам даже нельзя громко говорить, волноваться, вы же ранены. А политика - разговор долгий. За одну встречу ничего не решишь. Еще все впереди - и разговоры и споры. Я вас вызвал только для того, чтобы доктор на вас посмотрел. Доктор сейчас тоже в гневе. Немало причин для этого. Работы много, один понимает, другой - нет, поневоле сорвешься. Только будучи спокойными, терпеливыми, упорными, мы можем с честью исполнить свой долг. Об этом поговорим после. Жаханша чуть кашлянул, как бы обрывая разговор. В дверях появился полковник Арун. - Султан, предоставьте этому человеку сегодня возможность отдохнуть, а завтра отправьте в путь, куда надо, - приказал Жаханша полковнику. ГЛАВА ШЕСТАЯ 1 Ветром пронеслись страшные слухи... Уже целых два дня дружинники неустанно зубрили "Хан салауаты". Нурым справился с "Салауатом" быстро: он вообще все легко запоминал, ему достаточно было один раз прочесть или хоть раз прослушать. На что был глух к стихам Жолмукан, но и он уже на второй день осилил "Салауат", а сегодня терпеливо обучал своих джигитов. - Аллахи салла набию! Повторяй! Еще раз! Аллахи сал-ла набию! Но как ни усердствовали и Нурым и Жолмукан, повторяя каждую строчку по пятнадцать раз, джигитам было легче накосить стог сена, чем выучить стишок. Выбившись из сил, Нурым начал втолковывать каждое слово. - Слово "набию" означает "пророку". А вторая строчка значит: "Нашему военачальнику Галию". А дальше говорится, чтоб вы, олухи, молились нашим правителям, то есть Жаханше и другим. Поняли? А ну давай теперь хором: Ат-ла-хи сал-ла набию, Войск защитнику Га-ли-ю И вождям всесильным нашим - Азаматам ты молись! Повторяй! Так. Дальше: Тем, кто жизнь свою отдал, Сил своих не пожалел Ради чести, ради славы, Аза-ма-там поклонись! До самого вечера остервенело зубрили дружинники "Салауат", пока не опротивело учение и им, и их онбасы* - Нурыму и Жолмукану. Вернувшись в казарму, приятели снова взялись подтрунивать друг над другом. ______________ * Онбасы - глава десятки дружинников. - Ты, Нурым, я вижу, крепко взялся за дело! - насмешливо заговорил Жолмукан. - Сначала я подумал, что ты приехал сюда позабавиться, показать свое искусство - петь песни да играть на домбре. А ты, оказывается, хочешь стать правой рукой хана. - Ну, если я стану правой рукой хана, то ты, сроду делавший все наоборот, можешь быть его левой рукой. - Ты вот уже настолько вырос, что стал даже корни слов в песне толковать. Нет, что ни говори, быть тебе правой рукой хана. Не только сам научился "И вождям всесильным нашим", но и джигитов обучил. Ну, а мои джигиты олухи, как и я, - точно быки, прут себе в одну сторону и, будто верблюд у брода, шарахаются назад перед каждой строчкой. Одну строчку задолбил, а другую уже забыл. Широкоплечий, высокий и стройный, Нурым в военной форме выглядел весьма представительно. Ему пришлась по душе новая солдатская форма: уж слишком неприглядны были его зимние штаны из шкурок да грубая шуба из овчины. Теперь же френч из сероватого толстого сукна казался ему не хуже красивого кителя доктора Ихласа, а если поглядеть издали - можно было подумать, что Нурым - один из командиров. К тому же ладной своей фигурой, открытым, мужественным лицом Нурым заметно выделялся среди новобранцев. Дружинники были почти все неграмотны, поэтому жузбасы - сотник - Жоламанов сразу же назначил Нурыма и Жолмукана, неутомимого балагура, онбасы - десятскими. Составить список своих джигитов, организованно приводить их на учение было для Нурыма делом нетрудным. А остальному военному искусству обучали дружинников сами командиры. Стать в строй, взять равнение, повернуться направо, повернуться налево, шагать строем - все это давалось Нурыму легко. Постепенно он научился владеть шашкой, обращаться с винтовкой, чистить оружие, стрелять и рубить. Самым трудным для джигитов-степняков было привыкнуть к строгому распорядку дня: поздно ложиться и рано вставать. Со временем Нурым привык и к этому, тем более что и прежде сколько раз приходилось ему засиживаться до глубокой ночи, слушать, как поют на вечеринках, или веселить гостей своими песнями. - Ей-богу, я не ошибся: стать тебе правой рукой хана. Скоро ты будешь всеми нами командовать. Слишком уж ты усердно изучаешь науку убивать людей, - снова съязвил Жолмукан, укладываясь спать. Уже объявили отбой, но Нурым сидел на деревянной койке и сосредоточенно разбирал затвор винтовки. - И с паршивой овцой надо уметь обходиться. На кой черт я буду тягать эту штучку, если не знаю каждую ее пружинку?! - отвечал Нурым, щупая пальцем какой-то винтик. - Ты говорил, что от скуки вступил в дружину, тебе и на самом деле, видать, скучно, - укоризненно покачал головой Жолмукан. - Лишь пустой человек может сам лезть в петлю. - Чего ты все меня пилишь? Я же говорил тебе: лучше самому встать под курук, чем ждать, пока насильно наденут на тебя узду. К чему без конца толковать об этом? - Теперь не страшны ни курук, ни узда, когда сама петля затягивается на шее. Не веришь? Спроси у того рыжего, длинного парня. Сегодня к нему приехал родственник и такую весть привез, что лучше тебе не спрашивать, а мне не говорить. - Что за весть, небо, что ли, на землю обрушилось? - Хуже. Сама земля вот-вот на небо взлетит. Собственной пылинки не найдешь. Нурым удивленно взглянул на Жолмукана. "Шутит или в самом деле что-то произошло?" Жолмукан загадочно продолжал: - Пора, пожалуй, припомнить мудрость предков казахов: пока еще в уме и здоров, найди свой край родной... - Чего ты петляешь, мямлишь? Не можешь без загадок? - Подойди-ка сюда, - шепнул Жолмукан. Нурым подсел к нему. - Тут многие уже весь день по углам шепчутся насчет прихода сюда мужиков из России... - Что, красные пришли? - Уральск окружили, говорят. Да пусть берут, мне-то какое дело? Только вот нас хотят погнать против них... под пули. Нурым побледнел. - Не врешь? - Ни прибавить, ни убавить. Какой мне толк трепаться! Красные, говорят, ураганом налетели. Чтоб остановить их, выставляют нас всех: и русских, и казахов! Мы будем подсобной военной частью. Вот так-то, дружище... 2 Иногда и один человек может взбудоражить толпу. Однажды утром подняли по тревоге всю Джамбейтинскую дружину. Новобранцы так и не успели привыкнуть к строгому порядку, и сейчас ханское войско, как и вначале, больше походило на разношерстную, крикливую толпу. - Сотня! По правому флангу! - крикнул зычно Жоламанов. Все засуетились, затолкались, чей-то конь непослушно пятился назад, чей-то неудержимо вырывался вперед, а солдат на пегой кобыленке никак не мог поджать под ноги развевавшиеся полы шинели. Сотник злился, ругался, спешил установить "железную дисциплину" до прихода высокого начальства. - Онбасы Жунусов, приведи к порядку вон того, на пегой кобыленке! - взревел сотник. - Он не мой, он Жолмукана! - ответил Нурым, выстраивая свою десятку. - Я же тебе его отдал, он твой! - прокричал Жолмукан, сдвинув на затылок свой нелепый шлем. - Мои джигиты все в сборе. - Ну если все, так этот дополнительный. - Прекратить разговоры, Жунусов! - оборвал сотник. - Есаул-ага, не я затеял этот разговор. Джигит на пегой кобыленке из десятки Жолмукана, - еще раз повторил Нурым. - Жолмукан, посчитай свою десятку! - В моей десятке - девять человек. Все на месте. - Молчать! Что за десятка из девяти человек?! Безобразие! - Растяпа, который не может справиться с конем, мне не нужен. Мне и девяти хватит, - отрезал Жолмукан. Призвать к порядку онбасы было не так-то просто: дерзкий и острый на язык Жолмукан не боялся окриков сотника; об этом хорошо знали и джигиты и сам рассвирепевший Жоламанов. Поэтому сотник лишь гневно сверкнул глазами на непослушного Жолмукана и направился к бедному солдату, который наконец подобрал полы, застегнулся, но никак не мог поставить свою кобыленку в строй. - Встань в ряд! - рявкнул Жоламанов и в сердцах огрел камчой кобыленку. Пегая рванулась, неуклюже лягнула и вклинилась в десятку Жолмукана. - От этой паршивой кобыленки все равно не будет толку. Не могу же я ее, дуреху, под уздцы водить, - пробурчал Жолмукан. - А ты не о пегой заботься, а смотри за джигитами, - поддел приятеля Нурым. - Смотрю, смотрю, - отозвался Жолмукан. - Но ты мне лучше скажи, зачем нас построили? Строем на базар поведут, что ли? Или хотят бросить на помощь уральским казакам? Чтоб мы их от пуль заслоняли, да? Он обращался к Нурыму, но сотник Жоламанов понял, что малоприятный вопрос предназначался ему. - Бараков! Как строить войско и куда его направить - командир у солдата не спрашивает. Прекрати болтовню! - круто осадил его сотник. Голос его прозвучал недобро, и джигиты забеспокоились. Нурым насторожился, ожидая, что ответит сотнику Жолмукан. - Но мы, кажется, не скот, чтобы нас гнали кому куда вздумается? Говори прямо: нас отправят в Теке или нет? Опасение, что их направят в Уральск и бросят в бой, всколыхнуло всех дружинников. - Э, верно, ведь не на базар поведут нас... - Отправят нас щитом, а выйдем - толокном! - Что толокно?! И кашей станешь... - Э-э, друг, один мячик из пушки как бахнет над головой, все вокруг вверх дном опрокинет. А потом ни пылинки не найдешь ни от человека, ни от коня, ни от телеги! - Упаси аллах! - Храни аллах... - глухо загудели дружинники. И дерзость Жолмукана, и унылый вид зеленых юнцов, охваченных страхом, не на шутку испугали Жоламанова. Но пресечь разговоры окриком он не решился, понимая, что руганью, криком таких джигитов, как Жолмукан, не устрашишь. Они достаточно сильны, могут постоять за себя, остры на язык, а при случае могут увлечь за собой и остальных. Жоламанов посчитал более целесообразным спокойно растолковать джигитам военные порядки. - Куда и зачем вас поведут - такого разговора здесь не должно быть. Затевать подобные пререкания в строю, в торжественной обстановке, неуместно. Это раз. Во-вторых, сейчас сюда приедет сам командующий Белоус, он будет перед вами выступать. Мы выстроили вас, чтобы показать ему воинскую подготовку, выправку и дисциплину. Потом вы услышите решение военного суда о тех, кто изменил воинской присяге. Успокойтесь, не шумите, будьте примерными воинами. Разволновавшиеся было всадники понуро опустили головы. Слова "приедет командующий", "объявит решение суда" невольно утихомирили их. - Кто изменил присяге? - тревожным шепотом пробежало по цепи. - А кто в темнице сидит? - тихо спрашивали другие. Но никто не знал, кого сейчас держат в тюрьме и за какую вину. Сотник кое-как установил тишину и порядок. Все смотрели в сторону города. Конница Джамбейтинской дружины выстроилась на небольшой площадке между садом и городом. Во время учений под копытами множества коней площадка стала рыхлой и пыльной. Стояло безветрие, но тонкое облако пыли, точно кисея, уже окутывало всадников. Лишь между казармой и гауптвахтой, стоявшей несколько дальше, возле реки, не было пыли, там простиралась нежная голубизна речной глади, какая бывает лишь в тихую погоду. По широкой дороге за больницей гнали скот на выпасы, спешили в город люди на телегах, и за ними волочилась пыль, точно концы жаулыка у неряшливой бабы. Вскоре со стороны гауптвахты появились двое верховых и один пеший. Один всадник ехал впереди, второй - позади пешего. Даже издалека было хорошо видно, что пеший в военной форме необыкновенно высок, шлем его был на уровне плеч всадника. Руки были связаны назад, а погоны сорваны. - Этот долговязый, наверное, и есть преступник, - сказал кому-то Жолмукан. - А кто он такой? - Да кто бы ни был, ему хоть бы хны. Гляди: улыбается, рот до ушей. - В самом деле, словно в слепого козлика идет играть: руки назад и ухмыляется... Нурым узнал его с первого взгляда по высокому росту, длинному носу, оттопыренным ушам. Это был тот самый Каримгали, который вырос вместе с Нурымом и которого летом старшина Жол включил в список, а джигиты хана насильно угнали в волостное управление. Только вместо рваного чекменя сейчас на нем были серая солдатская рубаха, серые шаровары, а на ногах - сапоги. В солдатской форме он казался еще более долговязым. "В чем он провинился, за что ему связали руки и пригнали сюда? Что хотят с ним делать? В эту самую... в Сибирь погнать? Вот уж закрутило несчастного: недавно умер отец, братишку прогнал Шугул, избил Нурыш, мать осталась одна, еле-еле перебивается, самого, беднягу, угнали в солдаты, а теперь - мало было - еще и в преступники попал". Нурым, словно разгневанный беркут, оглянулся вокруг, но спросить было не у кого; подъехать к Каримгали не позволяла "железная дисциплина". К тому же только сейчас с большим трудом удалось наконец выстроить сотню, а снова нарушить строй не осмелился бы даже необузданный Жолмукан. - Эй, Нурым, этот долговязый не твой родич? - спросил Жолмукан. - Смотри: и ростом, и носом он весь в тебя. Улыбается, будто к девушке идет, ишь как сияет. Или это он тебя увидел, расцвел? Надеется, что ты его освободишь? Шутка его не понравилась ни Нурыму, ни джигитам, застывшим в тревоге. - Мышонку - смерть, а кошке - забава. Не понимаю, зачем над несчастным смеяться, - недовольно сказал один из джигитов. - Он от смеха вот-вот лопнет, а я должен за него горевать? - повысил голос Жолмукан. Нурым нахмурился, жестко оборвал Жолмукана: - Оставь при себе свою храбрость! В кандалах пригнали несчастного, задумали судить! Тут не смеяться, плакать надо! Только дурни могут зубоскалить. - Ну тогда заплачь, начинай, может, кто-нибудь поддержит. Нурым промолчал. Видя его гневное лицо, замолк и Жолмукан. Джигиты смотрели то на несчастного преступника, то на силача и певца-домбриста, поругавшихся из-за него; теперь их взоры обратились к высокому начальству, приближавшемуся к площадке. - Равняйсь! Держи ряд! Выше головы! - прокричал сотник. Все застыли на конях. На мгновение стало тихо-тихо. Подъехал грузный русский командир на вороном коне в сопровождении двух-трех всадников. Едва он осадил коня в центре круга, как к нему со всех сторон помчались сотники; коротко что-то приказав, командир махнул рукой, и сотники снова поскакали к своим местам. - Ти-хо! Выше головы! Смир-р-рно! - зычными голосами старательно выкрикивали сотники. Но как ни старались и сотники и сами дружинники, полной тишины установить не удалось; дружинники перешептывались, седла скрипели, позванивали кольцами уздечки, кони переминались с ноги на ногу, пофыркивали, и эти звуки сливались в общий тревожный, неспокойный и раздражающий шум, нельзя было понять, о чем кричали сотники; заговорил командир, задние ничего не слышали, передние улавливали лишь обрывки фраз, к тому же командир говорил очень скверно по-казахски, и косноязычную речь его джигиты еле понимали. - Нарушители воинской дисциплины... и строгого порядка... будут крепко-крепко... наказаны. Осу... осю... осуждены!.. - искажая казахские слова, надрывался командир. Сотники одобрительно кивали, точно петухи на навозной куче, а сами потуже натягивали поводья. Командир закончил речь, что-то сказал одному из адъютантов, тот дал какой-то знак группе пеших людей, стоявшей на краю площади. Там было человек шесть-семь, и среди них дружинники вдруг заметили хорошо знакомого им доктора Ихласа, худощавого и высокого, в своем обычном белом кителе, с золотым пенсне на носу. - Смотри: локтор! - И он прибыл сюда, зачем? - пронеслось по всему строю. Нурым недоуменно смотрел то на статного, изысканно одетого Ихласа, то на стоявшего поодаль долговязого, со связанными руками Каримгали. "Видно, будут наказывать этого беднягу. Но как? За что? Неужто на расстрел привели? - обожгла Нурыма догадка. - Ораз рассказывал, что в ту ночь, когда какие-то люди отбили обоз с оружием, офицер-мерзавец еле удрал, спасая шкуру. Неужели теперь хотят во всем обвинить Каримгали? Почему не наказывают офицера? Нашли на ком сорвать злобу! Все разбежались, а этот несчастный по глупости остался возле обоза и теперь во всем виноват". 3 Но это была горькая правда: во всем обвинили одного Каримгали. "Мой маленький отряд бесстрашно бился с врагом, в десять раз превосходящим нас. В рукопашном бою погибло семеро джигитов, пятеро были тяжело ранены... Один джигит, дрожа за свою жизнь, спрятался под арбой, а на другой день, жалуясь и плача, пришел ко мне... Этот презренный трус рассказал мне, что ему говорили налетчики: "Мы - Красная гвардия, бросай свое оружие и отправляйся в аул. Мы тебя прощаем". И его отпустили". Так докладывал начальству офицер Аблаев после того, как группа Айтиева отбила вверенный ему обоз с оружием. На следствии Аблаев еще более усугубил "вину" Каримгали. Простодушный Каримгали рассказал Аблаеву, что он и прежде знал Хакима Жунусова. Откровенность Каримгали Аблаев ловко использовал в своих показаниях: "Будучи в вооруженном отряде, сопровождавшем обоз, Каримгали Каипкожин видел агента большевиков Хакима Жунусова, однако мне об этом не доложил. Жунусов является родичем Каипкожина. В решающий момент этот солдат не поднял оружия против главаря большевиков, изменил воинской присяге, предал интересы валаята, бросил оружие. Таким образом, основная вина в пропаже обоза и гибели наших джигитов падает на Каипкожина". - Обвиняемый Каипкожин, признаешь ли себя виновным в предъявленных обвинениях? - спросил его следователь. Каримгали лишь молча улыбнулся. Сын забитого, бесправного бедняка, Каримгали ничего не понимал, был жалок и несчастен. Ровесники, бывало, подшучивали над ним: "Скажи, кто сильней: старшина или волостной?" Каримгали отвечал, неизменно улыбаясь: "Всех сильней наш Жол". В его представлении самым сильным, самым почетным человеком на свете был старшина. И наедине с собой он часто мечтал: "Эх, стать бы мне старшиной и разъезжать на коне по аулам!" Поэтому, когда Жол сказал ему: "Чем без дела слоняться по аулу, ты бы лучше сел на коня да взял бы оружие", Каримгали с радостью согласился. Получив желанную винтовку, он был уверен, что стал таким же могущественным, как старшина. А всякие посторонние вопросы насчет того, кто с кем воюет, ради чего воюет, понятия "правительство", "власть", "руководство" - все это его не интересовало, было выше его разумения. На все приказания Аблаева он только согласно кивал головой и не подозревал, что офицер может сделать ему что-либо плохое. Даже когда суд вынес решение за нарушение воинской присяги расстрелять его перед строем, он не удивился и, как всегда, широко улыбаясь, продолжал стоять, словно ничего не случилось. Кто знает, может быть, он был настолько забит, что ему и в голову не приходило возражать против чего-либо, а может быть, он сознавал полную свою невиновность и совсем не предполагал, что с ним могут обойтись так жестоко. Дружинники смотрели теперь на полного, смуглого до черноты человека - председателя военно-полевого суда. Среднего роста, с усами, шинель на нем черная, длинная, до самых пят, и наглухо застегнута. Он подошел к строю ближе, снял черную фуражку с высокой кокардой, сунул ее под мышку и, повернувшись, что-то сказал секретарю суда. Писарь услужливо кинулся к нему, двумя руками почтительно протянул что-то похожее на папку. Черный неторопливо взял бумагу, небрежно подал свою фуражку писарю, погладил усы, расправил грудь и принялся ленивым густым голосом монотонно читать приговор: - "От имени автономии, именуемой Западным валаятом и созданной по желанию народа, единогласным решением малого учредительного меджлиса народных представителей, истинно справедливый военно-полевой суд, основанный на милосердных положениях шариата, под председательством судьи Копжасарова рассмотрел августа 28 дня 1918 года дело военнослужащего войск Западного валаята Каримгали Каипкожина, обвиняемого в тяжком преступлении - нарушении воинского устава... За содеянное преступление - предательство интересов валаята - солдата Каримгали Каипкожина приговорить к расстрелу перед строем войск..." - закончил чтение приговора председатель суда, и взоры всех дружинников обратились на Каримгали... Все ясно представили, всем сердцем почувствовали состояние невинного собрата, которому осталось несколько минут жизни под синим просторным небом. Все глянули на обреченного, несчастного джигита, у многих застыли тяжелые слезы на глазах, дрогнули сердца, гневно сошлись брови. Но на лице простодушного, ясного и тихого, как эта степь, джигита не дрогнул ни единый мускул, не появилось и тени испуга, отчаяния или сожаления. Он по-прежнему улыбался, безмятежно смотрел на могильно затихший строй солдат. Для него ничего не изменилось, ничего не произошло, все было как прежде: и небо, и земля, и люди, и дома, и казарма... Зачем его убивать? Что он такое сделал? Ведь это - люди, как и он, с душой и сердцем, одни - родичи, другие - земляки, третьи - друзья, добрые приятели и знакомые... Сотник вначале радовался, видя, что к нему попали деловые, способные и видные джигиты. Еще до формирования сотни он узнал, что Нурым - певец, смел, решителен да к тому еще грамотен. Не раз он слышал, как высоким, чистым голосом пел Нурым и подыгрывал на домбре, иногда сотник вместе с джигитами одобрительно выкрикивал, поддерживая певца. Так было всего лишь несколько недель тому назад, когда еще только-только собирались со всей степи будущие солдаты. Потом, когда из новобранцев сформировали сотню, Жоламанов сразу назначил Нурыма десятником - онбасы. Его приятель, кряжистый, своенравный Жолмукан, тоже с первого взгляда понравился сотнику. "Они вполне смогут держать в крепкой узде по десятку зеленых оборванцев", - решил он тогда про себя. Но когда сотня приступила к учениям, Жоламанов понял, что эти двое - совершенно разные люди. Нурым был послушен, но Жолмукан выказывал неукротимый, вольный нрав. Окрики командира на него не действовали, наоборот, он еще больше дерзил. Однажды Жоламанов решил приструнить десятника. - Бараков, если вон тот твой джигит на сивой кобыле и дальше будет позорить сотню, я тебя посажу на гауптвахту! Почему не обучаешь как следует? - строго прикрикнул он. Вместо обычного "Есть!" Жолмукан огрызнулся: - Сам обучай, если тебе не терпится! А если не сможешь, отправляйся на гауптвахту! От такого ответа кровь бросилась в лицо командира, но, увидев бычью шею Жолмукана, сотник обмяк, повернулся к другим онбасы. А про себя злобно подумал: "Дикий упрямец, не человек, шакал матерый: пальцем тронешь - за глотку ухватится". С тех пор сотник решил не связываться с "дикарем" Жолмуканом. Командующий подозвал командира третьей сотни и приказал: - Сотник Жоламанов, выдели десять солдат для исполнения приговора. - Есть, ваше высокоблагородие, выделить десять солдат для исполнения приговора! - гаркнул Жоламанов, отдавая честь. Он повернул коня, примчался к своей сотне, взглянул на крутоплечего Жолмукана. "Этот не послушается", - мелькнуло у сотника, но все же он негромко приказал: - Бараков, со своей десяткой приведешь в исполнение приговор суда! Жолмукан заметил нерешительность сотника. - Бараков пока еще не обучен проливать невинную кровь! - спокойно ответил он и, натянув поводья, вызывающе откинулся в седле. "Я так и знал..." Сотник мельком взглянул на Нурыма Жунусова, но Жолмукан, следивший за каждым движением сотника, точно кошка за мышкой, опередил: - И Жунусов не пойдет. Тот улыбающийся долговязый - его родич. И не только Жунусов, и все джигиты не поднимут на него руку. А негодяя Аблаева хоть сейчас без приказа возьмем на мушку! Жолмукан был внешне спокоен, но говорил сквозь зубы, от прежнего равнодушного тона не осталось и следа. То ли сотник посчитал ответ Жолмукана вполне убедительным, то ли решил неудобным в такой ответственный момент вступать в пререкания, но только, ничего не ответив, он круто повернул коня и направился в другой конец сотни. Многие из джигитов не слышали ни приказа Жоламанова, ни ответа Жолмукана. Сотник повторил приказ рыжему онбасы на левом фланге, и его десятка вышла для исполнения приговора. По длинному ряду в несколько сот джигитов пронеслась команда: - Выше головы! Смир-рно! Джигиты на конях смотрели вдаль, в глубину степи. Услышав команду, они затихли. Нурым, с особенной болью воспринимавший события на площади, заметил, что среди пятерых гражданских, направившихся к Каримгали, был и доктор Ихлас. Нурым не видел смертной казни, весьма туманно представлял, что такое суд, и потому ему показалось странным, неприличным участие доктора в этом кровавом деле. Он не знал, что доктор должен удостоверить смерть. "Неужели спесивый сын Шугула в черной шляпе и с золотым пенсне притащился сюда, чтобы поглазеть, как убьют несчастного сына бедняка Каипкожи?! Что за бессердечные, безжалостные люди! Зверье, любующееся смертью человека! Безбожники, отрешившиеся от доброты, человечности, от справедливости! Один нагло осуждает совершенно невинного простака, чтобы скрыть подлинного негодяя, другой приходит глазеть на смерть. У-у, стервятники! Слетелось, воронье, на падаль!" - скрипел зубами Нурым, не отрывая взгляда от Ихласа. Но доктор не подошел к осужденному, а остановился чуть поодаль, возле председателя суда. Нурым посмотрел на Каримгали. Возле него стоял полковой мулла Хаирша-кази в белой чалме и что-то говорил. О чем шла речь, Нурым не слышал, слишком далеко они стояли. "Наверно, заставил его читать иман..." - подумал Нурым. А Каримгали... Каримгали глядел на муллу и блаженно улыбался. Ему и дела нет до всего, что происходило вокруг. Такая, точно такая улыбка блуждала на его лице, когда с ним кто-либо разговаривал в ауле. Нурым закрыл ладонями лицо, качнулся в седле. Мухортый конь под ним, будто стараясь удержать всадника, чуть расставил ноги, втянул брюхо и тяжело вздохнул. "О несчастный, - подумал Нурым, - благодушное, неразумное дитя! Раскрылся перед негодяем офицером - и вот... сам себя угробил. Всю жизнь мыкал горе и ничего доброго так и не увидел, бедняга!.." Нурым поднял голову. От грохота ружей, казалось, дрогнула вся долина, кони испуганно переступили ногами, насторожили уши, а некоторые тревожно заржали. Дружинники, впервые видевшие, как расстреливают человека, застыли, точно дикие козы; у кого-то невольно вырвалось: "О алла-а..." Только что блаженно улыбавшийся Каримгали странно пригнулся, приник к земле, словно опустился на колени молиться... ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1 Казарма превратилась в шумную ярмарку. Ошеломленные утренним событием, джигиты опомнились только в казарме. Длинный барак на триста коек потерял всякое подобие человеческого жилья. Прежде в бараке был склад для шерсти и шкурок и принадлежал он братьям-купцам Мусе и Жаханше. Новое правительство спешно переоборудовало его в казарму для дружинников - железные сетки узких окон заменили стеклом, вдоль стен поставили деревянные топчаны, с обоих торцов прорублены огромные двери, после чего несуразно длинное строение, похожее на конюшню, превратилось в узкую, многолюдную улицу. Вечером после ужина в казарму, как бараны в овчарню, стекались солдаты валаята, и поднимался такой шум и гвалт, что не мудрено было оглохнуть. Чтобы расслышать друг друга, поговорить, побеседовать, дружинники собирались группками по углам. Сегодня предметом шумных толков оказался Жолмукан. Многие смотрели на него с восхищением, его неповиновение сотнику считали отвагой, геройством. Более осторожные покачивали головами, боясь, как бы чего не вышло, но про себя тоже хвалили: "Коль родился джигитом - будь таким!" Одни жалели несчастного Каримгали, другие досадовали на самих себя: "Тряпье мы! Трусы! Были бы все такими, как Жолмукан, можно было бы спасти несчастного. Безвольным оказался Уки со своей десяткой. Эх, позор!" Джигиты постарше предостерегали горячих молодых: "Смотрите, ребята! А то еще попадете в список. Это вам не аул, не степь родная, где легко простят любое баловство. Здесь штрафным конем или чапаном не отделаешься!" - Эй, Жолмукан! - К четырехгранному столбу, возле которого расположилась десятка Жолмукана, прислонился огромный рыжеватый джигит. - Ты, Жолмукан, зря храбришься, будь осторожней! Тебе могут влепить за невыполнение приказа. - Что ты мне прикажешь сделать? Завернуть свою душонку в тряпочку и припрятать поглубже в карман?! - хмыкнув, спросил Жолмукан, облокачиваясь на свой топчан. - Не шути, Жолмукан. Сам всевышний говорил: "Береженого аллах бережет". Храбрость, она тоже не всегда уместна. Послушай меня: давай поменяемся местами. Я перейду на твой топчан, а ты - на мой. - Ну и что? Разве на твоем топчане меня не найдут? - Если и найдут, то не сразу. - Ну, скажем, не сразу найдут, а дальше что? - Надо подумать. - Бежать, что ли, если за мной придут? - Я тебе не говорю, бежать или не бежать. Я говорю: подумать надо. - Если придут, тогда и подумаю. Какой я к черту Жолмукан, если стану дрожать заранее! Спасибо за совет, дорогой, не за того меня принял, - холодно сказал Жолмукан. Молча подошел Нурым, воспаленными от гнева глазами посмотрел на рыжеватого джигита и повернулся к Жолмукану: - Жолым, я пойду в город... - Счастливо, - коротко отозвался Жолмукан. Но едва Нурым вышел из казармы, как в другом конце барака раздался тревожный вопль. - Идет! Идет! Нурым остановился, оглянулся. Он не рассмотрел того, кто кричал, но на всякий случай зашагал к своему месту. - Ойбой! - завопил еще кто-то. - От Аруна-тюре!.. Казарма мигом смолкла, насторожилась. Тишину снова прорезал отчаянный голос: - Джигиты, остерегайтесь! За нами идут!.. Те, что уже улеглись, испуганно подняли головы, те, что еще не разделись, вскочили с мест. Взбудораженная толпа хлынула к двери за оружием. Некоторые, не успев застегнуться, уже выхватили шашки, готовясь встретить неожиданного врага. Степняки привыкли к подобным тревогам. Сколько раз приходилось слышать суматошные вопли: "Девушку увезли!", "Скот угнали!", "Чужой на покосе!" Сколько раз приходилось им участвовать в погонях, драках, барымте, жарких схватках, где свистели камчи, ломались копья, трещали головы и падали джигиты с коней. И сейчас, несмотря на "железную дисциплину", перед незримой опасностью у них вновь, как и в степи, взыграла кровь. - Бей! В кровь колоти, кто войдет! - Огрей по морде негодяя! - Гони, как собаку из мечети! - Захотели над кем покуражиться, мерзавцы! Разбушевавшаяся толпа ощетинилась, точно кошка перед собакой. С двумя вооруженными джигитами и с наганом в кобуре в казарму самоуверенно входил Аблаев. Не обращая внимания на зловеще застывшую толпу, он направился к тому месту, где расположились джигиты Жолмукана и Нурыма. Дружинники сразу почуяли, что офицер зашел к ним неспроста. Недаром всколыхнул их тревожный клич: "Идет! Остерегайтесь!" - Бараков, выйди! - приказал Аблаев, подойдя к топчану Жолмукана. Без шинели, без шлема, тот продолжал сидеть как ни в чем не бывало. Метнув недобрый взгляд на Аблаева, Жолмукан холодно отозвался: - Привет, господин Аблай, присаживайся. Поговорим, если у тебя дело ко мне. Спокойный вид Жолмукана, его глухой, вызывающий голос взбесили офицера. - Встать! Одевайся, скотина! - завопил Аблаев, притопнув в ярости ногой. - Перед офицером солдат должен вытянуться в струнку! Ишь, подлец, расселся, как на тое! Нурым стоял, прислонившись к стене, внимательно наблюдал за Жолмуканом и Аблаевым. Он сразу понял, что Аблаев - это тот самый офицер, который приезжал в их аул, чтобы схватить Хакима. "Значит, пути наши опять встретились? Теперь он хочет схватить Жолмукана... За неподчинение приказу..." Нурым издали сверлил глазами Аблаева, будто стараясь запомнить каждое его слово, каждое движение. Жолмукан поднялся, сделал шаг вперед и насмешливо поинтересовался: - Куда ты меня зовешь? Может быть, ты стал сватом нашего аула и приглашаешь меня на той? Аблаев окончательно рассвирепел. - Связать его! Мерзавец, отказывающийся честно служить валаяту! Заметив угрюмые лица кольцом стоявших солдат и поняв, что им не сладить с кряжистым, крутоплечим джигитом, два солдата, сопровождавших Аблаева, беспомощно переглянулись. Нурым узнал одного из солдат - маленького, тщедушного, с бегающими трусливыми глазками. "Этот тот самый рыжий, синеглазый хлюпик. Летом он избил Сулеймена и хотел, наглец, забрать у меня коня!" Нурым стал выжидать, чем закончится стычка, и не решался приблизиться. Ему чудилось, что хмурые джигиты сейчас накинутся на Аблаева и двух солдат, а Жолмукан, не раздумывая, оторвет офицеру голову. Джигиты так просто не отдадут своего любимца Жолмукана. Ишь как разорался офицерик! Что он сделает, если сейчас его свалят и отнимут оружие?! Вслед за ним другой примчится? Пусть! Хоть целый десяток пусть прибежит, что они смогут сделать вооруженным джигитам?! Надо действовать!" - думал Нурым, еле сдерживая гнев. - Связать, говорю! - взвизгнул Аблаев и притопнул ногой. Маймаков быстро вцепился в левую руку Жолмукана, второй солдат кинулся на помощь, Жолмукан недобро глянул на солдат, потом на Аблаева и, коротко размахнувшись, звучно влепил Маймакову прямо в челюсть. Синеглазый, охнув, отлетел в сторону и шлепнулся в ноги дружинников. Даже не взглянув на него, Жолмукан прищурился на Аблаева. - Бунт! Где онбасы? Где сотник? Где командиры? - завопил Аблаев, изменившись в лице. - Я покажу тебе, сволочь!.. - А ну, попробуй! - шагнул к нему Жолмукан. Офицер отступил. Жолмукан, сжав кулаки, вобрав голову в плечи, бесстрашно двинулся на него. Уже не надеясь на своих солдат, смертельно бледный офицер все пятился и пятился к двери. Жолмукан никогда никого не трогал, если только его не задевали. А горячий, невоздержанный в подобных случаях Нурым сам не заметил, как очутился возле Аблаева. Офицер заметил, как к нему угрожающе подступил вдруг грозный, словно рассвирепевший верблюд, высокий и черный джигит. Отступать дальше было некуда. В растерянности он ухватился за кобуру. Нурым, тяжело дыша, подошел к офицеру вплотную: - Я онбасы! Казалось, ударили по пустой ступе - все вздрогнули от его голоса. Как бы не веря, Аблаев взглянул на него и сказал неуверенно: - Что за безобразие, онбасы! Этот джигит... из твоей десятки? Чувствуя, что Аблаев струсил, Нурым сдержал себя. Если бы офицер еще раз повторил свой приказ, Нурым тут же связал бы его самого. - Нет, он не из моей десятки... Однако не скажете ли вы, офицер-мирза, в чем он провинился? - спросил Нурым как можно вежливей. - Почему вы считаете его сволочью? Он среди нас самый тихий, мирный джигит, никогда никого не обижал, делится последним куском со своими друзьями. Аблаев пришел в себя. Высокий черный джигит, стоявший перед ним, показался ему надежным, дисциплинированным, строгим онбасы. По всему видно, он предан валаяту и должен поддержать распоряжение офицера. - Здесь не место перечислять все его преступления, онбасы, да и закон не разрешает. Ты помоги мне исполнить приказ правительства. Я должен арестовать Баранова. Так приказал полковник. Приказываю: обыщи его! Есть ли при нем оружие? Нурым вспомнил, что Аблаев по приказу султана Аруна также приезжал арестовать Хакима, забрал прямо на сенокосе учителя Халена, измывался над всем аулом. "Встретился наконец мне, голубчик!" - злорадно подумал Нурым. Он покосился на наган офицера и поморщился: - Вы оставьте эту штучку в покое, мирза, джигиты не особенно уважают такие игрушки. И в аулах ею размахивают, людей пугают, и здесь. Вот тот мирза Маймаков тоже не раз пытался палить... - Ты, онбасы, не морочь мне голову побасенками, выполняй приказ. Обыщи Баракова! - Не надо его трогать, он хороший джигит. - Молчать! Как твоя фамилия? - А зачем тебе, мирза добрый, моя фамилия? Джигиты хотят знать, в чем провинился Бараков! Кроме того, до нас доходят слухи, будто нас отправляют к казакам за Уральск. Верно? - Молчать, не твоего ума дело! - Я спрашиваю у вас, мирза, а не у себя! - Я тебя в Сибирь загоню за такие слова... - Значит, вы хотите арестовать Жолмукана? - скрипнув зубами, спросил Нурым. - Место бунтовщика - в тюрьме. Другого места для него нет. - Ах, вон ка-а-а-ак... - протянул Нурым, бледнея. - Значит, ты хочешь поступить с ним, как с Каримгали?! Длинными руками Нурым схватил Аблаева за ворот, тряхнул его, швырнул от себя, а Жолмукан пнул офицера ногой в живот. - Вяжите! - сказал Нурым обступившим джигитам. - Пусть узнает, каково быть связанным по рукам и ногам! Несколько джигитов набросились на Аблаева, придавили его коленями, другие чуть не раздавили Маймакова, извивавшегося на полу, точно червь. - Ойбой, а третий удрал... - Держите его! - победно загалдели в казарме. Но третий солдат исчез в суматохе, и о нем, пошумев немного, забыли. - Может быть, эту собаку привязать к двери, пусть сторожит? Как вы думаете? - спросил Жолмукан, указывая на связанного Аблаева. - Убить его надо, - сказал кто-то сзади, за спинами. Никто не стал выяснять, кто это сказал, но все как-то потупились, почувствовав жестокость такой кары. Некоторое время стояла тишина. Первым ее нарушил Жолмукан: - Слушай, певец, говорят, один казах, хорошенько отхлестав своего бодливого быка, сказал: "Катись, пучеглазый! И впредь будь осторожен, знай, с кем имеешь дело!" Может быть, с этой шавкой сделаем то же? Пусть прижмет свой хвост и уходит восвояси. А? - спросил Жолмукан хмуро молчавшего Нурыма. В разговор вклинился рыжий джигит, который предлагал Жолмукану поменяться местами. - Убить надо было Кириллова, но Мамбет подарил ему жизнь. Правильно говорит Жолмукан. Надо знать меру. Аблай не сам все затеял, нашандык* его заставил. Пусть он передаст своему нашандыку: "Джигиты своего силача Жолмукана в обиду не дадут. Лучше его не трогать". Вот и все. Зачем нам лишние хлопоты, мы за справедливость. ______________ * Нашандык - искаженное "начальник". - Верно, надо было прибить Кириллова. Это он устроил суд. Чтоб он корчился в аду, подлец, за невинно пролитую кровь Каримгали! - поддержал рыжего еще один из джигитов. - Эй, джигиты, а где Мамбет? Вот бы с кем посоветоваться! - Я бы тоже хотел увидеть его, но где его сыщешь? Мамбет уже не вернется... - со вздохом произнес Нурым и обратился к Жолмукану: - Мне надо срочно сходить к родственникам. А с офицером что хочешь, то и делай. Хочешь - привяжи к двери. Не хочешь мараться из-за этой собаки - отпусти. Нурым вышел из казармы, а Жолмукан сразу же после ухода товарища развязал Аблаева. 2 Ораз проснулся, поднял голову и, выглянув в маленькое окошко, прислушался. Сегодня он допоздна сидел в канцелярии над снабженческими документами и вернулся на квартиру, когда город уже спал. Сейчас Ораз не мог сразу определить, который час и скоро ли утро. На улице было совершенно темно, луна еще не взошла. Зыбкое мерцание редких фонарей на большой улице почти не освещало комнату; казалось, лачуга портного нарочно запряталась в ночной темени подальше от чужих глаз. До рези в глазах всматривался Ораз в темень, но ничего не увидел и не услышал ни единого шороха. Только в передней, возле печки, зашевелился вдруг хозяин дома. В темноте он поискал свои кибисы, не нашел и босиком пошлепал к двери. Ораз отчетливо слышал его шаги. "До ветру понадобилось хозяину", - подумал Ораз, но тут в дверь тихо постучали. - Кто? - шепотом спросил портной, боясь разбудить жену и ребенка. - Это дом Жарке? - Да. Кто это? - Откройте дверь, дело есть... Портной отошел от двери, принялся зажигать лампу. Ораз слышал, как он шарил руками возле печки, чиркнул спичкой. "Кто там пришел?" - недоуменно подумал Ораз, но, не найдя ответа, снова улегся, чутко прислушиваясь к каждому шороху в прихожей. От лампы-пятилинейки без пузыря потянулась к потолку тонкая струнка дыма. Потом желтоватое пятно на потолке поплыло к двери. Из-за печки Ораз не видел самого портного, его уродливая тень дрожала на потолке, ночного гостя Ораз тоже не разглядел. Нежданный пришелец вошел на кухню, поздоровался молодым высоким голосом. Возможно, путник не хотел разбудить спящих, возможно, он пришел с опасным и тайным поручением, поэтому говорил приглушенно: - Простите за беспокойство. Я - от моего друга Галиаскара. По его рассказу разыскал ваш дом. Хозяин не стал больше ни о чем спрашивать. - Хорошо... Вы одни? Как Галиаскар, жив-здоров? Сколько времени уже прошло... - пробормотал портной. Ораз приподнял голову. "Галиаскар?.. Кто может прийти от Галиаскара?" Он быстро натянул брюки и посмотрел поверх печи на гостя. Узнав Капи, Ораз от радости чуть не вскрикнул "агай!", но сдержался, чтобы не выдать себя перед хозяином. Будто ничего не слышал, не видел, он снова улегся в постель. В передней тихо разговаривали. - Большой и многократный салем вам от Галиаскара. У него все хорошо. Он надоумил меня остановиться у вас. "У тебя знакомых в городе нет, говорит, ссылайся на меня, и тебя пустят переночевать". Еле-еле нашел ваш дом. По каким закоулкам я только не бродил! - Да! Темно на улице. Хорошо, что нашли. Хоть и тесно у нас, но устроимся как-нибудь. У меня в доме еще один гость живет... - Портной повернулся к кровати: - Эй, жена, вставай, гость пришел, чай сготовь! - Нет-нет, не надо будить, я не хочу чаю... Утром, бог даст, попьем. Сейчас уже поздно, мне лишь бы прилечь где-нибудь... - Где прилечь, найдем, но чаю, дорогой, надо бы попить. - Нет, нет, не беспокойтесь! - отказался Капи. - Какой там чай среди ночи?! Не будите... Скажите, где мне прилечь, и все... - Мм-м, в доме у меня гость. В одной комнате и переспите. Ораз негромко покашлял, будто только что проснулся. - Проходите сюда, - сказал он. Ораз и гость, увидев друг друга, не спешили здороваться. - Кажется, я где-то видел этого джигита, - как бы между прочим сказал Капи хозяину. - Проходите, проходите, - вежливо пригласил Ораз. - Ойпырмай, надо было сначала чаю попить... - неуверенно пробормотал портной. Гость, не отвечая, начал раздеваться. - Смерть как спать хочется, - сказал он, усаживаясь возле окн