о высоту и вычислял  свою
широту.
   Слава "Боудичу", все получалось довольно складно. Конечно, похвастаться
доскональным изучением этого отличного руководства было бы с моей  стороны
большим нахальством. Я и прочитать его  до  конца  не  успел,  не  то  что
освоить. А получалось все единственно только благодаря самой  американской
системе обучения. У них ведь как: сперва практика,  затем  разные  приемы,
облегчающие эту практику, а уж потом, под конец, очень кратко - теория.
   Позднее я купил себе немецкий учебник по навигации. Там с самого начала
шла математика, каждое положение было обстоятельно аргументировано.  Ежели
бедный матросик, вознамерившийся сдать штурманский экзамен, от всего этого
не впадал в полное уныние и не отказывался от своей затеи, его снова ждала
математика, а уж где-то в самом конце говорилось кое-что и о практике. Что
же касается всевозможных приемов, облегчающих практику, то такого  раздела
в немецкой книге просто не было.
   Чем дальше я вгрызался  в  "Боудича",  тем  выше  поднимался  в  глазах
Макферсона. Он-то свой штурманский  диплом  получил  добрых  лет  двадцать
назад, но до капитана так и не дорос. Теперь мне приходилось объяснять ему
то, чего не было в учебниках, по которым он когда-то учился,  а  может,  и
было, да он успел позабыть.
   - Мак, - сказал как-то я, работая над переводом главы  об  особенностях
плавания на спасательных шлюпках, - послушайте-ка,  что  здесь  говорится:
"Офицер, уважаемый командой  как  человек,  восхищающий  ее  как  моряк  и
признаваемый ею как личность, особых трудностей в спасательной  шлюпке  не
почувствует".
   - Да,  -  сказал  дважды  испытавший  кораблекрушение  Макферсон,  -  в
спасательной шлюпке жизнь тяжелая.
   - Я не об этом, Мак. А  вот,  как  вы  думаете,  были  бы  трудности  с
командой у нашего капитана, или у Шульце, или у меня?
   - Очень уж много ваш старина Боудич от нас требует. Сразу три  условия!
Нет, такое если и совпадает, то крайне редко.
   - А все-таки вдруг кому-то из нас придется-таки угодить в  спасательную
шлюпку и болтаться в ней долгое время?
   Мак пожал плечами.
   - Кое-каких затруднений нам, пожалуй, не избежать  и  здесь,  на  борту
"Дж.У.Паркера". Недаром ведь вас наняли. Но пока что, слава богу, все идет
хорошо. Команда признает капитана как личность, считает его  джентльменом,
потому что не знает, какой он скупой и расчетливый. А ближе с ним матросам
и  не  познакомиться:  слишком  редко  показывается   он   на   людях.   О
судоводительских талантах  Шульце  команда  представления  не  имеет.  Ну,
ошибся он в прокладке, так капитан его поправит, а  людям-то  и  невдомек,
что как штурман он пустое место. А вы... - Макферсон взглянул  на  меня  и
ухмыльнулся, - про вас в команде взахлеб рассказывают, как в прошлом рейсе
вы "приложили" самого сильного парня на  корабле.  Такие  доблести  всегда
очень импонируют матросам.
   Так вот оно что, осенило вдруг меня. Команда как бы объединяет  в  одно
целое достоинства отдельных офицеров: наши недостатки матросам не очень-то
видны. Человеческие слабости становятся заметными лишь  с  более  близкого
расстояния. А между кубриком и шканцами - дистанция огромная,  и  контакта
между ними никакого.
   Да, проблему плавания на спасательных шлюпках  по  учебнику  разрешить,
как видно, не удастся. Тут нужен собственный опыт. Впрочем, тьфу-тьфу,  не
надо бы мне лучше такого опыта, вздохнул я и перевернул очередную страницу
"Боудича".
   Позднее, на "Ксоре", я имел случай познакомиться с  этой  главой  и  на
практике. И что же, совсем не так уж не прав оказался старина "Боудич"!
   А покуда, на "Паркере",  с  наспех  набранной  командой  у  нас  особых
трений, к счастью, не наблюдалось. И главная заслуга в  этом  принадлежала
нашему  боцману   -   пожилому,   рассудительному   человеку,   по-доброму
обходившемуся с матросами.
   В ночные вахты в зоне  пассатов  мы  с  Маком  вели  разговоры  о  моем
будущем.
   - Почему бы вам не сдать штурманские экзамены? - спросил Макферсон.
   Я и сам не  раз  подумывал  об  этом,  но  посещение  мореходной  школы
казалось мне делом несбыточным: и долго, и дорого.
   - Как знаете, - сказал Мак, - ну а если все же решитесь, то  поступайте
в английскую школу.
   Он объяснил мне, что английская система подготовки проще, чем немецкая.
   - Но, Мак, я же немец, меня не примут.
   - Да? А вы возьмите и станьте англичанином.
   Я чуть не икнул. Уж больно легко все это у Макферсона получалось. Но  с
другой стороны, родился я датчанином, вырос пруссаком, как немец служил  в
кайзеровском военном флоте, а теперь вот  плыву  на  канадском  судне  под
шведским флагом. Так или иначе, но Мак здорово заинтриговал меня, и недели
две я только об этом и думал. Наконец, набравшись храбрости, я постучал  в
дверь каюты капитана Педерсена (как-никак я был его секретарем!) и выложил
ему все как на духу. Педерсен  нашел  идею  очень  разумной,  сказал,  что
подумает, как побыстрее все провернуть, и через несколько  дней  предложил
свой план, согласно которому в первую очередь немцу Йоганнесу Клаусу Фоссу
надлежало  стать  англичанином  Джоном  К.Боссом,  для  чего  потребуются,
однако, кое-какие ходатайства и поручительства.
   - За этим дело не станет - заверил меня Макферсон, готовый,  похоже,  в
лепешку  расшибиться,  лишь  бы  сделать  из  меня  подданного  Британской
империи.
   Во-вторых, необходимо было образование  мое  в  Англии  по  возможности
упростить. Эта проблема могла быть решена частным обучением. И  в-третьих,
надо было сообразить, перед  какой  экзаменационной  комиссией  мне  лучше
всего следовало бы предстать. В Англии,  как  выяснилось,  таких  комиссий
было не одна и не две, а целый косой десяток.
   Дни становились все холоднее, а ночами у меня  просто  зуб  на  зуб  не
попадал. Тропики мы покинули  и  мчались  теперь  с  западными  ветрами  к
Английскому каналу. В положенное время  из  тумана  сверкнул  долгожданный
огонь первого маяка, а на следующий вечер мы уже бросили якорь в  Фальмуте
и стали ждать дальнейших распоряжений. Через несколько дней пришел  буксир
и оттащил нас в Портсмут. Педерсен и Макферсон оба сдержали слово.  Мак  -
из симпатии ко мне, Педерсен - с далеко идущими планами (самому  ему  это,
правда, никакой выгоды не сулило, а вот Компании...). Так или иначе, но  в
скором времени я подписал уже несколько документов  и  стал  в  результате
этого подданным британской королевы  или,  может,  короля,  не  помню  уже
точно, кто тогда правил.
   На учебу меня пристроили  к  одному  отставному  капитану  королевского
военно-морского флота. День за днем  я  штудировал  у  него  все  того  же
"Боудича" и еще кое-какие умные книги. Особенно все, что связано с паровым
судоходством. Это было для меня абсолютно новым.
   У отставного капитана оказался в  свою  очередь  старый  друг,  который
председательствовал в какой-то экзаменационной комиссии. Так  что  в  одно
прекрасное утро я  стоял  уже  перед  столом,  за  которым  сидело  пятеро
седовласых морских волков, наперебой задававших  мне  самые  разнообразные
вопросы. Все шло без сучка и без задоринки, лишь под конец я чуть было  не
оплошал, когда на вопрос,  какими  иностранными  языками  я  владею,  лихо
выпалил:
   - Английским, сэр.
   Пять пар глаз изумленно  уставились  на  меня.  К  счастью,  я  тут  же
спохватился!
   - Я хотел сказать - немецким и испанским.
   - Ну что ж, превосходно, - сказал председатель, -  но  для  английского
капитана не так уж настоятельно необходимо.
   Я согласно кивнул. И в самом деле: Англия правит морями,  а  тут  вдруг
какие-то иностранные языки...
   Пятерка пожилых джентльменов удалилась в соседнюю комнату на совещание,
а я остался ждать. Спустя некоторое  время  они  вернулись  и  выстроились
возле стола, предусмотрительно придерживаясь  за  его  края  и  за  спинки
стульев. Некий аромат неопровержимо свидетельствовал, что они  приняли  не
только решение о моей дальнейшей судьбе, но и малую (а может, и  не  такую
уж малую) толику старого портвейна, переведя на него часть внесенной  мной
вперед платы за экзамен.
   Председатель произнес краткую речь и вручил  мне  шикарный  диплом,  из
которого  явствовало,  во-первых,  кто  входил  в  состав  экзаменационной
комиссии и, во-вторых, что проэкзаменованный джентльмен (имярек)  обладает
способностью к навигационным наукам и имеет право водить  морские  суда  в
любых водах. Перед этой заключительной частью от руки было  вписано:  Джон
К.Восс. Мое имя!
   Вечером  высокой  комиссии,  отставному  капитану  королевского  флота,
Педерсену,  Макферсону  и  самому  себе  означенный   джентльмен   закатил
грандиозный банкет.
   На следующее утро, а вернее, пожалуй, в полдень, врачуя разламывающуюся
голову мокрым полотенцем, я задумался о своем  новом  положении.  Итак,  я
стал теперь офицером и джентльменом  (об  этом  было  написано  черным  по
белому). Но миллионером, ради чего я, собственно, и старался, я  пока  еще
так и не стал. Наоборот, я был весь в  долгах.  И  суммы,  которые  я  был
должен,  значились  тоже  черным  по  белому  в  векселях,  выданных  мной
Педерсену.
   Кэптен сам предложил мне деньги, и я вынужден был их взять, потому  как
моих сбережений на все не хватило.
   - Не расстраивайтесь, Джон, - сказал мне Макферсон, -  тем  сильнее  он
будет заинтересован, чтобы вы поскорее получили место штурмана.
   Ровно через  два  дня  ко  мне  явился  некий  весьма  достойного  вида
господин. Я уже встречался с ним однажды в конторе нашей Компании.
   - Кэптен Восс, - начал  он,  -  мы  купили  у  кэптена  Педерсена  ваши
векселя. Ваш долг составляет сто пятьдесят фунтов.
   Кэптен Восс утвердительно кивнул, сказать же ничего не пожелал.
   - Для урегулирования  наших  отношений  мы  хотели  бы  предложить  вам
следующее... - продолжал достойный господин из судоходной Компании и далее
изложил все, как есть, по пунктам. Я должен был отработать эти  деньги,  и
не где-нибудь, а в качестве  второго  штурмана  на  "Топп  Галант",  также
принадлежавшей канадской компании, но плававшей под американским флагом.
   Я снова промолчал. В чем тут была собака  зарыта,  мне  пока  было  еще
неясно.
   Эта самая "Топп Галант" должна делать рейсы между Викторией (Британская
Колумбия) и Южными морями. В настоящее время она находится в доке.
   Ага, так вот, оказывается, в чем дело! На Тихий океан трудно  подыскать
офицера... Ну что ж, мне-то в конце концов не все ли равно? И  я  подписал
договор, кстати сказать, не такой уж плохой.
   Итак, начиная с 1887 года я проплавал несколько лет на  "Топп  Галант".
Затем Компания перевела меня первым штурманом на корабль  "Пруссия",  а  в
1892 году я принял его под свою команду, сменив капитана Рейнольда.
   Я не хочу перечислять здесь все свои рейсы по Тихому океану.  Однако  я
надеюсь,  что  читатель  получил  из  моего  рассказа  достаточно   полное
представление  о  жизни  на   "винджаммерах"   ["винджаммер"   (англ.)   -
нарицательное  название  больших  парусников  конца  XIX  века;  дословно:
накачанный ветром или выжиматель ветра]  на  грани  прошлого  и  нынешнего
веков.
   В начале 1898 года я в очередной раз пришел в Викторию. Перед заходом в
порт  на  корабль  пришел  с  лоцманским  катером  старший  клерк   нашего
агентства.
   - Кэптен Восс, у меня для вас письмо.
   - Да? Судя по вашей физиономии, ничего доброго...
   Я распечатал конверт. Компания извещала  меня,  что  "Пруссию"  следует
поставить на прикол, поскольку фрахта для нее не предвидится,  и  "примите
наши извинения, но со следующего квартала  договор  с  Вами  нам  придется
расторгнуть". Так вот, просто, с одного удара, бац - и я снова на мели...



        14

   <b>Дело пахнет миллионами. "Ксора".</b>
   <b>Путешествие на остров Кокос. Поиски сокровищ</b>

   Я  занимался  разборкой  "Пруссии".  Невеселая  это  была   работка   -
препарировать корабль по составным частям. Компания  предложила  было  мне
место второго штурмана на одном из пароходов. По приобретении необходимого
опыта в обращении с  этой  коптильней  я  мог  бы  снова  рассчитывать  на
должность капитана. Но мне-то  самому  подобная  деятельность,  по  правде
говоря, ужасно претила. А тут еще плюс ко всему как раз в это самое время,
ни раньше, ни  позже,  навалились  на  меня  невзгоды  личного  характера.
Докатился я едва ли не до самой нижней отметки в своей жизни. Незадолго до
описываемых событий я женился. Произошло это в Сан-Франциско. Когда  после
долгого плавания я входил в гавань Виктории, то рассчитывал, что на берегу
меня встретит  Энн.  Вместо  этого  я  получил  письмо  ее  адвоката.  Она
требовала развода.  Мое  счастье  с  женщинами,  увы,  никогда  не  бывало
продолжительным. Теперь у меня не было ни корабля, ни  жены,  или,  может,
лучше сказать, ни жены, ни корабля.
   Так или иначе, но в один прекрасный  день,  получив  от  Компании  свои
последние заработанные деньги, я поинтересовался  в  банке  своим  счетом.
Оказалось, что мои финансовые дела обстояли не так  уж  плохо.  Поэтому  я
решил подождать, не торопясь, дальнейшего развития событий, а пока  пожить
на проценты. Миллионами тут, понятно, и  не  пахло,  но  на  жизнь  вполне
хватало. По утрам я завтракал и отправлялся в порт. После долгой  прогулки
по набережной я обедал в отеле "Королева".  Насытившись,  я  выкуривал  на
террасе свою "пищеварительную" сигару и смотрел на гавань. И вот  на  этой
самой террасе  объявился  однажды  некий  мистер  Хеффнер,  который  решил
непременно сделать меня обладателем миллионов. Случилось это  так.  Как-то
после  обеда  я  мирно  сибаритствовал  в  кресле-качалке.  Вдруг  ко  мне
обратился незнакомый мужчина.
   - Простите, не с капитаном ли Воссом имею я удовольствие говорить?
   Я заверил его, что он имеет именно это удовольствие.
   - Мое имя Джордж Хеффнер. Я должен передать вам письмо от вашего  друга
Джима Демпстера. - И он протянул мне слегка  помятый  конверт.  Распечатав
его, я обнаружил страничку из записной книжки, на которой  дрожащей  рукой
было написано:

   "Дорогой мой Джон! Ты, конечно, будешь очень поражен, узнав, что я  при
смерти. Да, дорогой мой друг, сейчас мы находимся посреди  Тихого  океана.
Никогда мне уже больше не ступить на землю. Как собачонку, вышвырнут  меня
в море, и Пасифик станет моей могилой. Того, кто передаст тебе это письмо,
зовут Джордж Хеффнер. Этому человеку известно, что на острове Кокос  зарыт
большой клад, и он знает, где именно. Доверься  ему,  и  он  сделает  тебя
богатым. Извини, что написал так мало, но  я  чувствую  ужасную  слабость.
Передай мой привет всем старым друзьям и не поминай лихом.
   Твой умирающий друг
   Джим Демпстер".

   Итак, старины Джима больше нет. Мы долго плавали  вместе  на  различных
кораблях. Но дружба наша не была все же,  по  моему  разумению,  настолько
крепкой, чтобы он, будучи на смертном одре, послал  вдруг  именно  ко  мне
незнакомца, который намерен отыскать спрятанные сокровища.
   - Мистер Хеффнер, здесь написано, что вы хотите  сделать  меня  богатым
человеком - что ж, я всецело за! - и я протянул ему руку.
   Хеффнер  смущенно  улыбнулся  и  рассказал  мне  длинную  и  запутанную
историю. Главным в ней было примерно следующее.
   Во время одной из очередных революций в Коста-Рике старое правительство
укрыло от нового государственную казну на английском корабле. Капитан,  из
чистой филантропии разумеется, угостил коста-риканских  охранников  добрым
старым шотландским  виски.  К  сожалению,  охранники  оказались  слабы  на
выпивку и  спустя  непродолжительное  время  так  накачались,  что,  когда
корабль выходил в море, все они остались лежать на берегу.
   Разумеется, старое (а,  впрочем,  может,  уже  и  новое)  правительство
послало в погоню за похитителями несколько военных кораблей.  Поначалу  им
не везло, но спустя несколько  недель  Фортуна  вдруг  повернулась  к  ним
лицом. Они прихватили англичанина у берегов Центральной Америки и  привели
его на буксире в коста-риканский порт.
   Первым  делом  старое  (а  может,  впрочем,  и   новое)   правительство
расстреляло всю команду, за исключением капитана и  судового  юнги.  Потом
стали искать государственную казну. К сожалению, на борту ее уже не  было.
Капитан отвечать отказался, а юнга просто ничего не знал, кроме того,  что
казну где-то зарыли. Тогда  правительство  приказало  выставить  у  дверей
каюты, где содержался капитан, усиленный  караул  и  перенесло  допрос  на
следующий  день.  К  сожалению,  увлеченный   поисками   золотого   запаса
правительственный комиссар не заметил, что на корабле был  изрядный  запас
виски. И вот наутро вся стража валялась мертвецки  пьяной,  а  капитана  и
след простыл.
   Из показаний юнги следовало,  что  сокровища  зарыты,  по-видимому,  на
острове Кокос в Тихом  океане,  за  тысячу  миль  от  берегов  Центральной
Америки.
   С тех пор искатели сокровищ не один раз перекопали  весь  остров  Кокос
вдоль и поперек, но так ничего и не нашли. У мистера Хеффнера  была  карта
острова, на которой большим красным крестом  было  обозначено  место,  где
должны лежать деньги. Рассказ о том, как он  раздобыл  эту  карту,  звучал
почти столь же невероятно, как и  история  с  похищением  коста-риканского
золотого запаса. С Джимом Демпстером Хеффнер завел  знакомство  уже  после
того, как получил от коста-риканского  правительства  лицензию  на  поиски
сокровищ. Об этом мистер Хеффнер тоже рассказывал очень подробно.
   - Ну, хорошо, - сказал я в конце концов,  -  так  что  же,  собственно,
теперь требуется от меня?
   - Видите ли, мистер Восс, - отвечал Хеффнер, - сокровища эти составляют
на круг семь миллионов  фунтов  стерлингов.  Для  того  чтобы  их  вывезти
оттуда, мне (или лучше я теперь  буду  уже  говорить  -  нам)  потребуется
надежная команда. Треть находки полагается  правительству  Коста-Рики,  на
другую треть претендую я, и, наконец, последняя треть, за вычетом расходов
на приобретение судна и жалованье команде, будет вашей долей.
   Я быстренько поделил семь миллионов на три и вычислил, что на мою  долю
придется 2.333.333 фунта.
   - Итак, капитан Восс, согласны ли вы взять на себя  заботы  о  судне  и
команде?
   Конечно, я был согласен. Хотя кое-что так  и  оставалось  для  меня  не
совсем ясным.
   Уже на следующий день я предложил Хеффнеру стотонную шхуну, в которую я
рискнул бы, пожалуй, вложить свои сбережения. Но Хеффнер считал,  что  нам
потребуется нечто иное.
   - Мне очень жаль, капитан Восс, но ведь речь идет  о  сокровищах  весом
порядка пятидесяти тонн в золоте. Пытаться перевезти их на маленькой шхуне
слишком рискованно.  Впрочем,  я  говорил  уже  с  адмиралом  Поллистером,
командующим британской эскадрой. Он согласен идти туда со своими кораблями
и искать вместе со мной  клад.  Военный  корабль  в  такой  ситуации  куда
надежнее.
   Итак, я снова сидел на веранде отеля "Королева" и  пытался  представить
себе пятьдесят тонн в золоте. Я  все-таки  не  мог  поверить  Хеффнеру  до
конца. Уж  больно  щедро  швырялся  он  2.333.333  фунтами!  Однако  через
несколько дней он и в самом деле переселился  на  адмиральский  корабль  и
отбыл на нем в направлении острова Кокос.
   Мне оставалось и дальше жить на свои  проценты.  Расходы  мои,  однако,
оказались такими, что пришлось отщипнуть кое-что и от основного  капитала.
Проценты от этого, естественно, стали  еще  меньше,  и  я  снова  и  снова
вынужден был обращаться к основному капиталу.
   Спустя добрых полгода я получил вдруг письмо из Мексики, из  Акапулько.
Писал мне Хеффнер. "Ага, - подумал я, распечатывая конверт,  -  теперь  он
извещает меня о том, что отыскал сокровища".
   Однако Хеффнер писал совсем о другом. Письмо было столь же длинным, как
и его речи. Вкратце смысл его сводился к следующему: ему очень  жаль,  что
он не отправился тогда со мной, как я предлагал. Английский адмирал сказал
ему, что сокровища, безусловно, целиком будут вывезены в Коста-Рику, а он,
Хеффнер,  может  рассчитывать  единственно  только  на  вознаграждение  за
находку. По этой причине он водил английских  матросов  за  нос,  указывая
ложные места для раскопов, пока адмиралу не  осточертела  вся  эта  затея.
Поиски сокровищ были прекращены, а в Акапулько Хеффнера высадили на берег.
   "С нетерпением жду вас с судном, - писал далее Хеффнер. - Не беда, если
оно окажется слишком малым, мы можем сходить на остров и дважды".
   Я снова пересчитал свои денежные  ресурсы.  О  стотонном  судне  теперь
нечего было и думать. Конечно, вся эта  история  с  сокровищами  и  сейчас
продолжала мне казаться шитой белыми нитками. Но  с  другой  стороны,  мой
банковский счет к тому времени настолько уже отощал, что ставка моя в этой
игре все равно не могла бы быть чрезмерно высокой. Не долго раздумывая,  я
купил  десятитонный  шлюп   "Ксора"   и   тщательно   оснастил   его   для
четырехтысячемильного плавания.
   Длина "Ксоры" составляла 10,7, а ширина - 3,7 метра.
   В компаньоны я пригласил  старого  Макферсона,  которому,  как  и  мне,
нечего было делать,  и  Джека  Хоопа.  Оба  не  требовали  никакой  платы,
рассчитывая в дальнейшем на долю находки.
   Чтобы не раскрывать истинной цели нашего плавания, при  уплате  пошлины
за  выход  из  порта  мы  указали,  что  отправляемся   в   увеселительное
путешествие.
   Каждый из нас троих клялся и божился, что не проронил о  сокровищах  ни
единого словечка, и все же провожать нас на набережной собралось  чуть  не
полгорода.
   Пока ставили  паруса,  пока  обменивались  последними  приветствиями  с
провожающими, я думал о нашем  будущем.  Впереди  тысячи  миль  по  Тихому
океану, а у нас всего лишь маленький  шлюп.  От  меня  до  бушприта  всего
десять метров. Какими короткими показались тогда мне эти метры!
   Обогнув мыс Флаттери, мы пошли на зюйд вдоль Западного  побережья  США,
держась от него, однако, все время на почтительном удалении. Отвращение  к
берегу было у нас, старых парусников, в крови. Когда вокруг нас вода, одна
только вода, мы с "Ксорой" способны потягаться с любым штормом, откуда  бы
он ни навалился. Даже в наихудшем случае, если "Ксора"  все-таки  потонет,
мы можем стукнуться только о морское дно. А вот  вблизи  берегов  свободно
можно треснуться и о скалы. По этой причине  мы  старались  держаться  все
время подальше от берега, на самом пределе  видимости,  и  приближались  к
нему только возле характерных мысов, чтобы определиться.
   На судне у нас быстро наладился обычный для всех моряков распорядок. Мы
разделились на три вахты. Это означало, что кто-то один из нас всегда  был
наверху и являлся в эти часы одновременно вахтенным  офицером,  рулевым  и
впередсмотрящим. Если надо было менять паруса, он будил остальной  экипаж.
Уже через несколько дней мы так  хорошо  отцентровали  свою  "Ксору",  что
оказалось возможным упразднить должность рулевого.  Судно  с  закрепленным
румпелем само железно удерживалось на курсе. И тем не менее  один  из  нас
постоянно был на палубе.
   Значительно позже я услышал и прочитал о том, что  Слокам  и  некоторые
другие пересекали моря в одиночку и,  естественно,  должны  были  по  этой
причине   на   многие   часы   предоставлять   своим   суденышкам   полную
самостоятельность. Да и сам я впоследствии попадал в  такие  ситуации.  Но
вот сказать, чтобы при этом мне было очень уютно, я  не  могу.  Знаю,  что
океан пуст, что кругом ни души, и все же могу спокойно спать, только  если
уверен, что  наверху  кто-то  неукоснительно  следит,  чтобы  все  было  в
порядке.
   Если  с  вахтами  и  прочим  моряцким  обиходом  мы  уладили  все   без
проволочки, то по части харча поначалу возникли некоторые затруднения.  Мы
условились, что еду готовит всегда тот, кому заступать на очередную вахту.
В первый день Мак угостил нас с Джеком лабскаусом [лабскаус  -  кашица  из
селедки, мяса и всяких острых приправ].
   - Не знаю, Мак, - сказал я, - чем кормились  твои  шотландские  предки,
только жизнь у вас определенно была не из легких.
   - Ну уж на недостаток-то соли у вас в Шотландии, видно, все же  никогда
не жаловались? - вставил свое словечко и Джек.
   Мак разразился  длинной  тирадой  по  поводу  наших  предков  вообще  и
выходцев из Германии в особенности и  вытряхнул  в  заключение  содержимое
кастрюли за борт. К счастью, у нас оставался еще свежий хлеб, и помереть с
голоду мы пока не опасались.
   В дальнейшем попритерлось все и с камбузными вахтами.  Выяснилось,  что
каждый из нас может довольно сносно готовить три-четыре блюда,  вот  мы  и
чередовали их по мере  возможностей.  Таким  образом,  проблемы  еды  были
утрясены, и мы могли  со  спокойной  совестью  наслаждаться  путешествием.
"Ксора" ходко шла на бакштаг [курс  парусника  под  тупым  углом  к  линии
ветра]. Нок ее бушприта в строгом ритме то упирался в  небо,  то  совершал
некую петлю наподобие кончика штопора, то нырял вниз.
   При смене вахт, через каждые четыре часа мы  бросали  лаг.  Каждый  раз
результат был порядка пяти узлов. Спустя несколько дней мы  уже  настолько
точно научились оценивать скорость на глаз, что столь  частые  операции  с
лагом стали излишними. В полдень Мак или я определяли широту. И каждый раз
пройденное расстояние оказывалось несколько больше, чем ожидаемое с учетом
показаний лага. Объяснялось это Калифорнийским течением, которое гнало нас
с севера на юг со скоростью двух миль в час.
   С каждым днем солнце  припекало  сильнее.  Предмет  за  предметом  наша
одежда перекочевывала постепенно в  носовой  рундук.  В  конце  концов  от
форменной одежды вахтенного офицера осталась одна старая соломенная шляпа.
   Мак лихо надвинул ее на лоб, оглядел горизонт и сказал озабоченно:
   - Джон, идет ветер.
   Я как раз только что вылез из каюты на палубу.  Небо  опрокинулось  над
нами гигантским синим колпаком для сыра, на  котором  повисло  раскаленное
добела солнце. По левому  борту  с  кормы  нескончаемой  чередой  набегали
бесконечные волны океана. Их белые гребни  ярко  сверкали  на  фоне  синей
воды. Все было точно таким же, как и в прошедшие  две  недели.  Разве  что
горизонт, казалось, отодвинулся чуть подальше  да  солнце  приобрело  едва
уловимый чуть желтоватый оттенок. Чтобы уловить эту разницу и заключить из
этого, что "идет ветер", нужен был двадцатилетний моряцкий опыт Мака.
   Джек так и не смог уловить никакой разницы, а мне  казалось,  что  прав
Мак. Поэтому мы еще раз осмотрели все судно самым тщательным  образом.  Но
всего ведь все равно предусмотреть нельзя, и мы переключились  поэтому  на
главную и основную работу на морских парусниках: стали ждать.
   Всю мою вахту по-прежнему дул  ройный  норд-вест.  Разве  что  он  стал
чуточку полегче. Лежа в койке в перерыве между  вахтами,  я  почувствовал,
что движения "Ксоры" стали более тяжелыми. Но оба  моих  спутника,  Мак  и
Джек, были истинными моряками, и я не  стал  выходить  наверх,  а  проспал
благополучно все свое свободное время.
   Выйдя на палубу, чтобы сменить Мака, я  увидел  мир  совсем  иным,  чем
восемь  часов  назад.  Мак  снял  свою  соломенную  шляпу  и  облачился  в
клеенчатую робу. "Ксора" стремглав неслась  по  бурному  морю.  Высоченные
волны без устали гнались за ней. Их злобно шипящие  пенные  гребни  так  и
норовили обрушиться на ее корму. Но всякий раз "Ксора" успевала  элегантно
приподнять свой транец [плоская кормовая  оконечность  корпуса  судна],  и
обманутой водяной  глыбе  оставалось  обессиленно  прошуршать  под  килем.
Однако на долгую удачу в такой игре рассчитывать не приходилось.  Мак  изо
всех сил работал румпелем, стараясь уберечь судно от ударов в борт.  Стоит
ветру усилиться еще немного, и неизбежно наступит  момент,  когда  гребень
очередной волны накроет-таки нашу корму. А нос "Ксоры"  по-прежнему  будет
при этом оставаться  в  тихой  ложбине.  И  уж  тут-то  "Ксора"  наверняка
развернется бортом к волне, а то, чего доброго, и вовсе опрокинется.
   А ветер и вправду крепчал. Он так пронзительно пел в такелаже, что  нам
с Маком приходилось кричать друг другу. Я вытащил из койки Джека, и  мы  с
ним вдвоем убрали стаксель. Кливер Джек убрал еще в свою предыдущую вахту.
Теперь предстояла самая трудная часть маневра: спустить  грот.  Для  этого
необходимо было привестись к ветру.
   Мак, не отрывая глаз, следил за набегающими с кормы волнами. И вот  он,
подходящий момент! Мак плавно повернул  ногой  румпель  от  себя,  выбирая
одновременно  грота-шкот  втугую.  "Ксора"  рванулась  к  ветру  и  тотчас
зарылась носом в воду, так что нам с Джеком пришлось крепко ухватиться  за
мачту. Не успел прийти следующий вал, как мы уже раздернули фалы,  и  грот
пополз вниз. "Ксора" сразу же потеряла ход.  Мак  бросил  румпель  и  стал
вместе с нами скатывать парус.
   "Ксора" болталась на волнах, как хромая  утка.  Только  сейчас  до  нас
дошло, какой свирепый  разыгрался  штормяга.  Пока  мы  удирали  от  него,
собственная скорость "Ксоры" скрадывала истинную силу ветра.
   - Полундра!
   Длинная волна перекатилась через наше  маленькое  суденышко.  Этак  нам
долго не продержаться. Море сделает свое; дело. Сначала  полетит  рангоут,
потом не выдержит судно, а там и наш черед.
   Из нескольких шестов и старого брезента мы соорудили  приличный  тючок,
обвязали его крепким тросом, конец которою закрепили на баке, и  выбросили
пакет за борт. Я  надеялся,  что  этот  импровизированный  плавучий  якорь
сумеет удерживать судно носом к ветру. И в самом деле, трос напрягся,  как
рояльная струна, однако, чтобы развернуть "Ксору", сопротивления плавучего
якоря оказалось недостаточно. Тогда в помощь якорю мы подняли на корме наш
штормовой стаксель. Шкотовый угол паруса я закрепил в  кокпите,  и,  таким
образом, ветер приняла лишь небольшая часть  парусины.  И  этот  маленький
парусок сработал.  Как  петушок,  что  вращается  флюгером  над  церковной
колокольней, "Ксора" мигом развернулась носом к ветру. Теперь-то  мы  были
как у Христа за пазухой. Штевень "Ксоры" четко резал волну. Лишь брызги да
пена струились по палубе. Большие волны, не в  силах  справиться  с  нами,
шипя, прокатывались мимо. Мак и Джек, не плававшие раньше по-настоящему на
малых судах, да еще  в  штормовую  погоду,  только  крякали  да  удивленно
переглядывались. Наше положение  было  куда  безопаснее,  чем,  скажем,  у
большого парусного корабля. Да и сами мы были почти сухие.
   - Джек, - сказал Мак,  -  я  начинаю  потихоньку  верить,  что  мы-таки
доберемся до острова Кокос.
   Потом он достал из шкафчика бутылку и пустил ее  по  кругу.  За  первым
кругом последовал второй, а за ним и третий. Мы не случайно доверили  Маку
надзор за виски и ромом: как истинный шотландец он был самым скупым из нас
и умел лучше всех распределять напитки. То, что нам было дозволено принять
аж по три глотка, являлось знаком его чрезвычайного расположения.
   Штормы в этих местах и в это время  года,  как  правило,  недолгие.  Не
прошло и десяти часов, как мы снова полными парусами шли на зюйд. Но после
первого шторма мы почувствовали себя куда  увереннее,  а  главное,  мы  до
конца поверили в нашу "Ксору".
   Через три недели пути мы с Маком сошлись в едином мнении, что находимся
где-то совсем  рядом  с  мексиканским  островом  Гуадалупе,  расположенным
примерно в ста милях от  калифорнийского  побережья.  И  действительно,  к
вечеру из океана вынырнули вершины гор, а на следующее утро легкий ветерок
чуть покачивал нас уже в закрытой бухте.
   Наша лоция утверждала, что этот остров  населен  одними  только  дикими
козами. У Мака и Джека уже целых три дня только и разговоров  было  что  о
жарком из козлятины. Всем  нам  не  терпелось  опробовать  поскорее  новые
охотничьи ружья.
   Якорь бросили у самого берега. Я взял бинокль. Действительно, не  более
чем в ста метрах от нас паслось козье стадо.  Я  скомандовал  спускать  на
воду тузик. Мы с Маком забрались в него. Оба были вооружены до зубов -  по
ружью на брата, не считая ножей и топоров. Ружья мы прихватили с собой  на
"Ксору",  чтобы  было  чем  на  обратном  пути  оборонять   сокровища   от
разбойников. Бедному Джеку выпало стоять якорную вахту, и он,  к  великому
своему огорчению, должен был остаться на борту.
   Пока гребли к берегу, успели поспорить, кому стрелять первым, и,  чтобы
никому не было обидно, решили в конце концов метнуть жребий. Туго  набитый
патронташ Мака едва застегивался, и он  места  себе  не  находил,  мучаясь
проблемой,  как  доставить  всех  убитых  коз  на   "Ксору"   при   помощи
единственного маленького тузика.
   На береговой отмели нам пришлось вылезти и подтянуть  дальше  тузик  на
руках. Берег встретил нас удушливой жарой. На воде  ее  несколько  смягчал
свежий морской ветерок, здесь же, на суше, царил полный штиль. В  высокой,
до колен, траве мы осторожно пробирались к маленькому холмику, на  котором
видели с моря пасущееся стадо. Тьфу, пропасть! Кто бы мог подумать, что на
суше все расстояния куда длиннее, чем кажется на первый взгляд.  За  время
плавания мы порядком разучились бегать, а тут  еще  надо  тащить  "тяжелую
артиллерию" с боеприпасами!
   Примерно через полчаса мы подобрались  наконец  к  козам  на  дальность
выстрела. Стадо сбилось в плотную кучу. Лишь несколько ближе к нам  стояла
особицей одна козочка, а может, впрочем, и козел.  Кто  это  был,  мы  так
никогда и не узнали, потому  что  Мак  тут  же  сорвал  с  плеча  ружье  и
бабахнул. Коза (или козел) сделала огромный скачок и рванула прочь  вместе
с остальным стадом.
   - Добавь ей, добавь как следует! - крикнул Мак.
   Я послушно приложился, поймал на мушку зад убегающей козы  и  нажал  на
спусковой крючок.
   - Все, готова! - заорал Мак и кинулся туда, где должен был  лежать  наш
предполагаемый охотничий трофей. Но, увы, ничего там не  было,  ни  убитой
козы, ни даже следа крови.
   - Мак, - сказал я, - мне сдается, что ты  прострелил  в  небе  неплохую
дырку.
   Мак еще раз посмотрел по сторонам и рассмеялся:
   - Джон, твоя дырка совсем рядом с моей!
   Между тем стадо снова собралось на соседнем холме и паслось себе как ни
в чем не бывало. Одна только старая коза (я считаю все же,  что  это  была
именно коза) стояла ближе к нам,  метрах  в  пятидесяти  от  остальных,  и
подозрительно посматривала на нас.
   Мы медленно подбирались к стаду, но столь же медленно отступала от  нас
дозорная  коза,  и  так  же  не  спеша,  сохраняя  неизменную   дистанцию,
продвигалось вперед все стадо. Я не знаю, потеют ли козы. С меня и с  Мака
пот лил ручьями. Мухи и разная мошкара облепили нам лица  и  руки.  Но  мы
непоколебимо шли вперед, а козы столь же непоколебимо уходили от нас.
   -  Мы-таки  достанем  их,  -  сказал  Мак,  -  остров  в  длину   всего
каких-нибудь пятнадцать миль.
   Может, мы и в самом деле гнали бы  стадо  до  самого  моря,  а  там  уж
учинили бы этим  козочкам  страшнейшую  кровавую  баню.  Однако  этого  не
произошло, потому что от бухты, где стояла "Ксора", до  нас  донесся  звук
выстрела.
   Мы тотчас развернулись на сто восемьдесят и побежали по  тому  же  пути
обратно. Оглянувшись через плечо, я увидел, что козы тоже следуют за  нами
на безопасном расстоянии. Стоило нам ускорить бег - и они шли  вскачь.  Мы
останавливались, чтобы слегка отдышаться, - и в тот же  миг  они  начинали
щипать травку.
   Мысленно  мы  видели  уже  нашего  Джека,  окруженного  людоедами   или
пиратами. Одно нам было не ясно: то ли он разогнал их  своим  единственным
выстрелом, то ли как раз после этого они его одолели.
   С трудом переводя дыхание, мы достигли  наконец  нашей  бухты.  "Ксора"
мирно покачивалась на якорь-цепи. Джека нигде не было видно. Из  последних
сил проскакали мы вниз по склону - и вот перед нами на  берегу  лежит  наш
тузик, а рядом с  ним  коза,  сраженная  метким  выстрелом  в  лопатку.  К
сожалению, на сей раз это несомненно был козел,  а  от  козлов  дьявольски
неприятно пахнет.
   Мы молча столкнули тузик в воду и погребли назад к "Ксоре". Джек нехотя
поднялся навстречу нам из-под тента, где он изволил почивать.
   - Ну а где же ваши козы?
   Мы с Маком так умучились на охоте, что не смогли даже  ничего  соврать.
Джек сочувственно посмотрел на нас.
   - А без вас тут одна любопытная козочка подошла к самому тузику.  Стоит
и разглядывает его. Ну, я ее быстренько и ухлопал. Что же вы ее не забрали
с собой?
   Мы с легкой ухмылочкой объяснили ему,  что  это,  во-первых,  вовсе  не
коза, а козел, а во-вторых... во-вторых,  мы  картинно  описали  некоторые
козлиные специфические свойства. Джек был явно удручен  своей  неудачей  и
высказал желание, не теряя времени, пойти на берег и подстрелить  для  нас
козу. Однако корабельный совет двумя голосами против одного  провалил  его
предложение, разъяснив, что нас ждет золотой клад и поэтому  всякая  охота
есть не что иное, как пустая трата времени.  Итак,  мы  спрятали  ружья  в
кормовой рундук и поставили паруса. Наша лоция не только поведала нам, что
на Гуадалупе много коз. Она сообщала, что  дальше  к  зюйду  норд-вестовые
ветры становятся все более неустойчивыми, особенно у мыса Сан-Лукас, южной
оконечности  Калифорнийского  полуострова,  и  у  мыса   Корриентес,   что
находится в Мексике на 20ь северной широты.
   Но мы особенно не тревожились. Главное, мы теперь твердо знали: "Ксора"
- надежное судно, способное выдержать любую непогоду. Ну,  а  кроме  того,
хотя штормовые ветры в тропиках и часты, они все же  не  столь  холодны  и
неприятны, как в северных или в южных широтах.
   Соломенная шляпа вахтенного пользовалась у нас все большим почетом, тем
более что ветер потихоньку начал стихать. А впереди у нас было  еще  более
тысячи миль.
   Итак, мы заштилели. "Ксора" тихо покачивалась с обвисшими,  сморщенными
парусами. Джек готовил свое "фирменное блюдо" - горох  с  жирными  свиными
потрохами. Более "приятную" еду при 35ь в тени  трудно  себе  представить!
Мак озабоченно смотрел на горизонт, а я - на  стрелку  барометра.  Она  на
глазах падала. Мы закрепили все по-штормовому и стали ждать событий. И они
не задержались. Черной стеной на западе встали тучи, а вскоре после  обеда
на нас навалился вдруг страшной силы ветер, потащивший нас  прямехонько  к
берегу. Плавучий якорь не смог удержать нас на месте. Берег был от  нас  в
пятнадцати милях, значит, при скорости дрейфа порядка  двух-трех  узлов  к
вечеру мы сядем на острые скалы мыса Корриентес.
   Оставалось одно:  зарифить  грот,  поставить  самый  малый  стаксель  и
попытаться галсами уйти подальше от берега. "Ксора" накренилась  так,  что
зеленая вода побежала по палубе. Крепко сцепившись  руками,  мы  все  трое
съежились за каютной надстройкой,  пытаясь  хоть  как-нибудь  укрыться  от
хлынувшей на нас воды. Через каждые  пять  минут  нам  приходилось  качать
помпу. Вода проникала в корпус частично через  люки,  главным  же  образом
сквозь швы обшивки, не выдержавшие перенапряжения.
   Штормовые шквалы чередовались  со  страшенной  грозой.  Каждый  штурман
отлично знает, что молнии на море очень редко ударяют  в  суда.  Остается,
однако, неясным, знают ли об этом сами  молнии.  Так  или  иначе,  но  при
каждой вспышке мы дружно вздрагивали. Добрый католик Мак всякий  раз,  как
только рука у него оказывалась свободной, крестился. Однако обе  его  руки
почти непрерывно были в деле - одной он работал, другой - цеплялся,  чтобы
не смыло за борт. Поэтому для господа  бога  руки,  как  правило,  уже  не
хватало. В этих  случаях  Мак  обходился  богохульными  проклятиями  столь
крепкого свойства, что они вогнали бы в краску любого ломового  извозчика.
Я полагаю, однако, что бог правильно воспринимал и  крестные  знамения,  и
проклятия. Ведь и те и другие обозначали в сущности  одно  и  то  же:  "О,
господи, как велико твое море и как мало наше утлое  суденышко!"  Когда  в
полночь шторм утих. Мак поклялся душой свой  бабушки,  что  отрекается  от
мореплавания. Джек усомнился, стоят ли всех наших  мучений  эти  несколько
миллионов. А я предложил зайти в мексиканскую гавань Сан-Блас и  переждать
там непогоду.
   Через два дня,  претерпев  еще  две  сильнейшие  грозы,  мы  входили  в
Сан-Блас. Начальник порта призывал в свидетели всех святых, утверждая, что
только гринго и дураки способны решиться ходить здесь под парусами с  июля
до октября. Погода полностью подтверждала  его  правоту:  еще  три  недели
кряду каждый день бушевали штормы.
   Я сразу  же  послал  телеграмму  в  Акапулько,  настоятельно  приглашая
Хеффнера поскорее приехать к нам, чтобы мы могли сразу же  отправиться  на
"остров сокровищ". Через два дня  телеграмма  вернулась  обратно:  адресат
скончался.
   Во время очередного шторма мы созвали военный совет.
   "Ксора" стояла у пирса, крепко пришвартованная к  двум  пальмам.  Ветер
выл в такелаже. Адской канонадой казались раскаты грома, а молнии освещали
каюту ярче, чем наша керосиновая лампа. Но человек, как известно, ко всему
привыкает, особенно если находится в безопасной гавани.
   Мак был готов  хоть  сейчас  снова  идти  в  море,  а  Джек  успел  уже
произвести переоценку  ценностей  и  в  корне  изменил  свое  отношение  к
миллионам. Карта Хеффнера во  всех  деталях  прочно  отпечаталась  в  моей
голове, а главное, я точно знал на ней место, где  стоит  большой  красный
крест и где должны лежать сокровища.
   Стоило нам принять решение - плыть дальше к острову Кокос,  как  погода
смилостивилась. Грозы пошли на убыль, а  к  концу  недели  поднялся  столь
милый сердцу  моряка  легкий  бриз  и  дул,  не  переставая,  целый  день.
Начальник порта снова призвал всех святых, на этот раз в  нашу  защиту,  и
освободил нас от всех портовых пошлин и поборов.
   Последнюю тысячу миль мы отмахали за  восемь  дней.  Перед  нами  лежал
остров Кокос.
   Джек бросил  якорь  в  доброй  миле  от  берега,  и  "Ксора",  послушно
развернувшись носом к ветру, мягко закачалась на легкой зыби. На этот  раз
якорная вахта досталась Маку, а мы с Джеком погребли на  берег.  Миля  под
экваториальным солнцем - дистанция вполне приличная, и мы  были  чертовски
рады, когда причалили наконец возле одинокого дома,  рядом  с  которым  на
высоком флагштоке полоскался в слабом бризе флаг Коста-Рики.
   К миниатюрному причалу шел мужчина,  почти  такой  же  длинный,  как  и
флагшток. Во всяком случае такой же тонкий.
   - Добро пожаловать на остров Кокос, - сказал он. - Мое имя  Гейслер.  Я
губернатор острова. Вы, конечно, прибыли за сокровищами.
   Я вовсе не собирался так вот сразу взять да и выложить все наши планы.
   - Вообще-то нет, господин губернатор, в первую очередь нам хотелось  бы
немного получше познакомиться с окрестностями и поохотиться.
   Гейслер засмеялся:
   - Ну, этим вы можете заниматься  сколько  душе  угодно.  Прошу  в  дом,
сеньоры. Моя жена приготовит легкий завтрак. А потом я покажу вам на карте
места, где другие уже искали.
   Мы представились, познакомились  с  госпожой  Гейслер,  позавтракали  и
обозрели карту поиска сокровищ. Почти вся она была  испещрена  крестиками.
Красовался крестик и на том самом месте, которое, как мне помнилось,  было
отмечено красным крестом у Хеффнера.
   Гейслер жил на острове уже свыше двадцати лет, и все искатели  сокровищ
регистрировались у него. Мы с Джеком были несколько расстроены.
   - Не огорчайтесь, - сказал губернатор, - может быть, вам-то как  раз  и
повезет. Какая осадка у вашего судна?
   - Полтора метра.
   - Отлично, через час прилив, и вы сможете тогда пришвартоваться  здесь,
у причала.
   Нам оставалось только грести назад. Мак в нетерпении размахивал руками:
   - Ну как, золото уже у вас?
   - Пока еще нет, но почти. Мы знаем уже хотя бы, где оно не лежит.
   В час прилива мы подняли якорь и  с  попутным  ветром  вошли  в  бухту.
Гейслер стоял на берегу и знаками направлял наш путь. За двадцать  лет  он
должен был хорошо изучить фарватер. Когда мы были уже посреди бухты, вдруг
послышался треск.  "Ксора"  налетела  на  подводную  скалу,  и  ее  острая
верхушка  тут  же  пропорола  нам  обшивку.  Несчастное   наше   суденышко
приподнялось было на волне, но с маху снова село на риф.
   Да, мы-таки засели.  Пять  тысяч  миль  верой  и  правдой  служила  нам
"Ксора", и вот всего в каких-то трехстах метрах от цели мы посадили ее  на
скалы. Я с большой охотой бахнул бы Гейслера золотым  слитком  по  черепу.
Но, к его счастью, золота у нас пока еще не было.
   Едва спала вода, Гейслер добрался до нас вброд и  принялся  извиняться.
Он совсем упустил из виду,  что  у  фарватера  есть  небольшое  колено.  Я
поклялся себе никогда больше не верить туземцам, а  полагаться  только  на
карты, лаг и лот. Этой клятве я верен и по сей день. Потому мне  всегда  и
везет.
   Мы притащили с берега  несколько  хороших  жердей  и,  орудуя  ими  как
вагами, сняли нашу "Ксору" с камней. Пока Мак с  Джеком  перетаскивали  на
берег наши пожитки, я кое-как наскоро  залатал  пробоины.  С  наступлением
прилива мы ввели "Ксору" на прибрежную отмель и привязали носовой  швартов
к гейслеровскому флагштоку.
   Следующие  две  недели  мне   пришлось   работать   по   своей   старой
специальности - корабельным плотником. Оказалось,  что  "Ксора"  во  время
аварии пострадала довольно сильно. Оба моих спутника отправились на поиски
сокровищ. В первые дни они занимались этим очень  рьяно.  По  вечерам  они
демонстрировали мне волдыри на своих ладонях и делились планами, как лучше
потратить миллионы. Но экваториальное солнце имеет  особое  свойство:  оно
глушит всякое трудовое рвение. Через неделю оба искали сокровища только на
теневой стороне. Вечером губернатор ставил на своей карте новые  крестики,
отмечающие места, где не лежит золото.
   На третьей неделе "Ксора" снова была в порядке, и я  подумал,  что  мог
бы, пожалуй, теперь и сам попытать счастья. Я взял лопату и кирку и  пошел
в том же направлении, куда утром отправились Мак  с  Джеком.  Не  успел  я
пройти и нескольких  сот  метров,  как  мне  послышалось,  будто  рядом  с
тропинкой кто-то перепиливает дерево. Любопытства ради я раздвинул  кусты.
Там в траве лежали оба искателя сокровищ и храпели так, будто миллионы уже
принадлежали им. Сперва я хотел было  их  разбудить.  Но  потом  тихонечко
улегся рядом с ними. Проснулись мы все разом, лишь когда  госпожа  Гейслер
ударила в гонг из окна своей кухни. Это был сигнал к ужину.
   В  подавленном  настроении  плелись  мы  обратно.  Вечером  мы   решили
капитулировать и прекратить дальнейшие поиски. Губернатор горячо поддержал
нас в этом решении, пообещав тотчас  известить  нас  открытками,  если  он
найдет хоть один золотой слиток.
   Понемногу наше настроение поднялось. Следующие три дня мы с шуточками и
песнями снаряжали "Ксору" в путь. Видимо, человек не  создан  все  же  для
поиска сокровищ. Я окончательно похоронил все надежды  стать  когда-нибудь
миллионером и твердо решил никогда больше, ни при каких обстоятельствах не
заниматься добыванием миллионов, в какой бы валюте они ни были.
   Мы сердечно распрощались с семейством Гейслер. Затем, непрерывно  делая
промеры глубины, осторожно вывели "Ксору" из  бухты,  поставили  паруса  и
взяли курс на Гуаякиль, лежавший от нас в шестистах милях к осту.
   Не прошло и пяти дней, как мы были уже у входа в порт.
   Но так в него и не вошли. В городе свирепствовала желтая  лихорадка,  и
нам посоветовали идти лучше в Кальяо, еще по меньшей мере за тысячу миль.
   Была пора южных ветров, и нам пришлось лавировать навстречу им.  Целыми
днями мы шли короткими галсами вдоль побережья. На ночь  закладывали  один
длинный галс в сторону моря. "Ксора" бежала ходко, и 11 октября мы  отдали
швартовы в Кальяо.
   Здесь мне удалось очень выгодно продать наше милое суденышко, пронесшее
нас на себе в полной сохранности без малого семь тысяч миль.  Сокровищ  мы
не нашли. Зато получили огромное удовольствие, а я приобрел ценный опыт  в
управлении малыми судами в открытом море.
   Выгодная продажа "Ксоры" покрыла все долги, но сам  я  остался  тем  же
бессребреником, что и прежде.
   К счастью, мне сразу же  предложили  должность  капитана  на  океанском
паруснике, и я  сделал  на  нем  несколько  рейсов  в  Японию  и  обратно.
Экономическое положение Компании,  должно  быть,  улучшилось,  и  я  снова
понадобился моим старым судовладельцам. Однако  через  два  года  я  опять
получил письмо с уведомлением, что в моих услугах больше не  нуждаются,  и
вновь был вынужден разбирать  свой  корабль.  Времена  больших  парусников
миновали окончательно и бесповоротно.



        15

   <b>"А слабо вам!" Покупка и переделка "Тиликума".</b>
   <b>Путешествие начинается. Лакстон покидает судно</b>

   Итак, я снова сидел на террасе отеля "Королева" и глядел на  гавань.  В
самом дальнем углу ее робко пристроились некогда столь гордые трехмачтовые
корабли с длинными прямыми реями,  барки,  шхуны.  Ванты  их  порыжели  от
ржавчины, рангоут скособочился и поломался во время зимних штормов.  Спрос
на старые парусники был настолько ниже предложений, что зачастую  выгоднее
было сразу же пустить их на слом.
   У стенки стояли безобразные железные паровые коробки. Из их труб  валил
густой, жирный дым, вонючими клубами тянувшийся через всю  когда-то  столь
чистую гавань.
   Мне было едва за  сорок,  но  чувствовал  я  себя  таким  же  старым  и
полуразвалившимся, как мой старый барк. Пока что я был еще при  деньгах  и
даже мог себе позволить ежедневно посещать отель "Королева". Но  поскольку
миллионером стать мне так и не удалось, я опасался, что денег моих  хватит
не очень-то надолго.
   К моему столику подсел мистер Лакстон,  который,  как  и  я,  ежедневно
приходил в отель и строчил на веранде репортажи в свою газету.
   - Хелло, кэптн Восс!
   - Хелло, мистер Лакстон!
   - Что вы скажете о плавании Слокама?
   - А что я могу сказать, если впервые от вас слышу это имя!
   - Кэптн Восс, моя газета  давно  уже  регулярно  печатает  сообщения  о
кругосветном плавании Слокама, а вы ничего не знаете?
   - Очень сожалею, но я  читаю  только  сообщения  о  прибытии  судов  да
бюллетени фрахтовых ставок.
   Слово за слово, и я узнал наконец о том, что капитан Джошуа  Слокам  на
двенадцатиметровом шлюпе  "Спрей"  один-одинешенек  обошел  вокруг  света.
Теперь он описал свои приключения в книге, которую мистер  Лакстон  и  дал
мне почитать. Весь вечер и половину ночи  я,  не  отрываясь,  читал  книгу
Слокама. Да, этот парень в самом деле кое-чего добился. Но  надо  сказать,
что ему еще и везло отчаянно, а уж несколько раз  прямо-таки  сам  господь
вызволял его из беды.
   На следующий день я сказал Лакстону:
   - Трудность не в том, что судно такое маленькое. Я уверен,  что  хорошо
сработанное малое судно так же надежно, как  и  большое.  Риск  был  велик
потому, что Слокам плавал в одиночку. Один человек не в состоянии двадцать
четыре часа кряду нести вахту и  вести  наблюдение.  Месяц,  полгода,  год
может судно идти само, без человека на палубе - и все будет в порядке.  Но
где гарантия, что в один роковой день на его пути не окажется вдруг  чужое
судно или скала? Ведь Слокам-то несколько раз просто  чудом  избежал  этой
опасности. Вдвоем я на такое плавание отважился бы в  любой  момент,  а  в
одиночку - нет, не рискнул бы.
   Лакстон долго ковырял соломинкой в своем стакане:
   - Кэптн Восс, а вот слабо вам  вдвоем  со  мной  на  маленьком,  как  у
Слокама, судне обойти вокруг света!
   - Мне-то давно не слабо, - сказал я, - но как быть с вами? Вы ведь моря
и не нюхали... И самое главное, кто за это будет платить?
   И тут Лакстон раскрыл мне свой план. Я  узнал,  что  назначен  приз  за
кругосветное  плавание  на  судне  меньшем,  чем  было  у  Слокама.  Число
участников при этом  специально  не  оговорено.  Лакстон  собирался  плыть
вместе со мной, посылать из портов статьи в газеты, а затем издать книгу.
   - Приз составляет 5 тысяч долларов. Таким образом, вы получите 2 тысячи
500 долларов и половину всех гонораров.
   Что ж, если не выгорело с миллионами, может, стоит попытаться сколотить
хотя бы  несколько  тысяч?  В  те  времена  2  тысячи  500  долларов  были
приличными деньгами. Но осторожности ради я решил  все-таки  выяснить  все
досконально:
   - И как же вы собираетесь финансировать это предприятие?
   Лакстон молча вытащил чековую книжку, заполнил формуляр и  показал  его
мне:
   - Я беру на себя половину всех расходов.
   - Идет, - я протянул ему руку, - вторая половина - моя!
   Мы  потратили  несколько  часов  и  в  результате  составили   договор,
определяющий все статьи расходов и распределение доходов.  Согласно  этому
договору, я обязывался приобрести  судно,  оснастить  его,  приготовить  к
плаванию и провести вокруг света.
   Обе стороны поставили под документом свои подписи и ударили по рукам. А
потом мы выпили на брудершафт.
   На следующее утро я отправился подыскивать судно меньшее, чем  "Спрей".
И я уже ясно представлял себе, каким оно должно быть, это мое новое судно.
Протопав несколько часов пешком, я добрался наконец до индейской  деревни.
Возле нее, у берега Ванкуверской бухты, стояли пироги здешних  жителей.  Я
остановился возле самой большой и  устойчивой  из  них  и  терпеливо  стал
ждать.  Через  некоторое  время  пришел  некий  краснокожий  джентльмен  и
забрался в пирогу. Я присел рядом с ним. Поговорили  о  погоде,  о  рыбной
ловле  и  о  китобойном  промысле,  которым  занимались  здешние  индейцы.
Оказалось, что здесь дела обстояли так себе, и причиной  тому  определенно
были "эти проклятые пароходы".
   Тогда я осторожненько заметил, что в  трудные  времена  -  все  трудно.
Попробуй вот, например, продать пирогу, так,  поди,  не  возьмешь  за  нее
хорошей цены. Мой краснокожий друг энергично меня опровергал. Он со  своей
стороны считал, что покупка  пироги  -  самое  надежное  капиталовложение,
особенно если пирога такая,  как  та,  в  которой  мы  сидим.  Эту  пирогу
построил пятьдесят лет назад его  отец.  Построил  из  красного  кедра  и,
заметьте, из одного целого куска!
   Я  согласился:  да,  тот  превращенный  в  пирогу  кусок   кедра,   что
принадлежал некогда его отцу, безусловно, имел  свою  цену.  Но  с  другой
стороны, пятьдесят лет для лодки возраст довольно  почтенный,  и  уж  если
когда-нибудь я решился бы купить лодку, хоть это вовсе  не  входит  в  мои
намерения, я предпочел бы получить что-нибудь поновее.
   Короче говоря, к наступлению сумерек я  за  малую  цену  купил  большую
пирогу. Мой краснокожий друг подарил мне на память  еще  и  голову  своего
умершего отца, построившего эту пирогу. Тщательно  прокопченную  голову  я
положил в пирогу, взмахнул веслом, да так и махал им  всю  ночь  до  самой
Виктории. Там я нарастил борта пироги повыше, где на 10, а где и на  целых
18 сантиметров, и укрепил ее корпус шпангоутами и кильсоном. Под днищем  я
приладил киль - свинцовую  чушку  килограммов  в  300.  Затем  я  соорудил
маленькую каюту со столом, шкафчиком для провизии  и  койкой.  В  корме  я
устроил нечто вроде маленькой  рубки.  К  ней  подвел  все  фалы  от  трех
небольших мачт. Таким образом, я мог отлично управляться  с  парусами,  не
покидая рубки. Мой маленький трехмачтовик мог нести паруса общей  площадью
не менее 21 квадратного метра. Полная длина его от  кормы  до  украшенного
великолепной  индейской  резьбой  штевня  составляла  11,6  метра,  а   по
ватерлинии - 9,15 метра. Наиболее слабой  его  стороной  была  ширина,  не
превышавшая 1,68 метра в самом широком месте.
   Судно показалось мне слишком валким, и для  увеличения  остойчивости  я
уложил  между  флортимберсами  [флортимберс  -  нижняя  часть   шпангоута,
соединяющаяся с килем] 500 килограммов балласта, а кроме того, взял еще на
борт 200 килограммов песка в мешках для дифферентовки.
   Наконец  мы  погрузили  450  литров  воды  в  двух  железных  танках  и
продовольствие из расчета на три месяца. Остановка  была  теперь  лишь  за
нами самими.
   Прежде чем  отдать  швартовы,  я  нарек  судно  именем  "Тиликум",  что
по-индейски означает "друг".
   Мы отвалили 21 мая 1901 года. Лакстон ежедневно писал  о  нас  в  своей
газете, поэтому народу провожать нас собралось почти столько же, как  и  в
тот день, когда мы в строжайшей тайне уходили на "Ксоре" за сокровищами.
   Провожающие  затевали  пари,  что   нам   не   выйти   из   бухты,   не
перевернувшись. И ставки были отнюдь не в нашу пользу.
   С легким остовым ветром мы отошли от причала, но ушли за этот  день  не
слишком далеко: ветер и течение работали против нас. Ночь мы простояли  на
якоре под защитой маленького островка, а на следующее утро, уже с попутным
ветром и при благоприятном течении, двинулись дальше. Около  15  часов  мы
миновали мыс Флаттери, и  теперь  перед  нами  раскинулся  открытый  Тихий
океан.
   Для  моего  спутника-журналиста  наступили  тяжелые  времена.  На  него
навалилась страшенная морская болезнь, и не болезнь  даже,  а  просто-таки
какое-то невероятное морское помешательство. Не успели мы выйти из  бухты,
как он начал "травить".
   - Джон, - простонал он, - давай вернемся.
   Не говоря ни слова в ответ, я  усадил  его  в  уголок  рубки  и  крепко
обвязал тросом, чтобы он не "списался" за борт. Потом я сунул ему  в  руки
румпель.
   - Норман, наш курс - зюйд-вест. Твоя вахта до  полуночи.  Строго  держи
курс и следи за огнями пароходов. Если заметишь, что  судно  сближается  с
нами или ветер заходит, буди меня.
   - Я не могу, -  чуть  слышно  прошептал  Норман  и  отрыгнул  последние
остатки своего позавчерашнего ужина.
   Я безжалостно нанес ему несколько хуков по нижним ребрам. Это настолько
приободрило его, что он начал рулить. Не  раздеваясь,  прямо  в  штанах  и
куртке, я забрался в нашу единственную койку.
   Так или иначе, но на выносливость Нормана слишком больших надежд  я  не
возлагал и потому спал вполглаза. Через некоторое  время  я  почувствовал,
что "Тиликум" приводится к ветру. Не мешкая  ни  секунды,  я  выскочил  из
койки и бросился на палубу. Мой Норман завис, едва не вывалившись из своей
страховочной петли и ухватившись обеими руками за голову. К счастью, ветер
был довольно умеренный и с такелажем ничего не случилось.
   Не говоря ни слова, я взял ведро,  наполнил  его  чудесной,  прозрачной
тихоокеанской водичкой и со всего  маху  выплеснул  ее  прямо  Норману  на
голову. Норман ойкнул и схватился за румпель. Судно снова легло на курс.
   За эту вахту мне еще трижды пришлось прибегать к спасительному ведру, и
в результате  поспать  почти  не  пришлось.  После  этого  я  дал  Норману
возможность спать целых восемь часов в надежде на то, что за это время  он
несколько придет в себя.
   Но  с  Норманом  оказалось  куда   сложнее.   Понадобилось   бессчетное
количество тумаков и водных процедур, потребовалась  целая  неделя,  чтобы
снова вернуть его хоть в мало-мальски  приличное  человеческое  состояние.
Лакстон сторицей расплатился за  все  те  враки  о  морских  приключениях,
которые он когда-либо напечатал в своей газете, а может, даже и за все те,
что ему еще предстояло написать.
   Через неделю он был уже настолько в порядке, что мне не надо  было  его
больше взбадривать. Но о настоящей еде он все еще и слышать не хотел,  так
что готовил я пока только для себя. Консервы, закупленные  Норманом,  были
превосходные, и жил я, что называется, припеваючи.
   Едва мой напарник чуточку ожил, я начал  обучать  его  основам  морской
практики. До сих пор мы шли на ветер, и славный работяга "Тиликум" отлично
справлялся с этим  почти  без  нашей  помощи.  Теперь  Норман  должен  был
обучиться управляться с парусами и рулем по-настоящему.
   -  Запоминай,  Норман,  то,  что  ты  только  что  изволил  наименовать
веревкой, называется у моряков фока-шкотом, и  ты  должен  его  потравить,
если ветер станет заходить с кормы.
   Через несколько дней с основами морской практики мы  с  божьей  помощью
разобрались. Оставалось только дождаться свежей погодки, чтобы как следует
испытать на прочность и судно, и экипаж.
   И  11  июля,  на  двадцатый  день  нашего  плавания,  мы  дождались.  С
норд-веста засвежело, ветер дул все сильнее и  сильнее.  Мы  убирали  один
парус за другим, не вылезая при этом из рубки. "Молодец, Ханнес, -  хвалил
я мысленно сам себя, - оснастил кораблик - лучше не придумать!"
   Парус за парусом, и вот уже на мачтах  остался  один  только  фок,  под
которым мы и удирали теперь от набиравшего силу шторма.  Волны  высотой  с
дом шипели за кормой. С их гребней срывались клочья  белоснежной  пены.  С
каждой  минутой  положение  наше  в  этом  мире  становилось   все   более
угрожающим.
   Я  достал  из  носового  рундука  плавучий  якорь,  который   смастерил
специально для этого рейса.  К  толстому  железному  обручу  диаметром  50
сантиметров я пришил мешок из крепкой  парусины.  Получилось  нечто  вроде
огромного сачка для ловли бабочек. Четыре троса,  закрепленные  на  обруче
коренными концами, я завязал спереди в общую петлю и пропустил  через  нее
самый крепкий линь из всех, что у меня были.
   - Послушай, Норман, - сказал я, - забирай-ка этот якорь, иди с  ним  на
бак и закрепи свободный конец якорного каната на битенге.  Когда  я  махну
тебе рукой, это значит - я привожусь к ветру. Ты тут же  спускаешь  фок  и
бросаешь за борт якорь. Да смотри,  чтобы  он  не  перепутался  с  якорным
канатом!
   Мой спутник осторожно озирался по  сторонам.  "Тиликум"  рвался  вперед
сквозь шапку шипящей пены. Мы легко взбегали на  волну  и  летели  дальше,
опережая ее. Все это выглядело не столь  уж  опасным.  Именно  об  этом  и
сказал мне Норман.
   - Долго нам так не продержаться, -  ответил  я  ему,  -  того  и  гляди
наступит  такой  момент,  когда  корму  "Тиликума"  занесет   на   гребень
очередного вала, где вода перемещается с  большой  скоростью,  а  нос  его
будет при этом оставаться во впадине. Тогда  судно  сразу  же  развернется
поперек волны, и следующий вал обязательно накроет нас.
   Однако Норман все еще никак не хотел уразуметь этого по-настоящему.
   Наконец и до него  кое-что  дошло.  На  четвереньках,  чтобы  не  сбило
ветром, с моим якорем под  мышкой  он  пополз  на  бак  и  довольно  споро
закрепил конец троса за битенг. Выждав подходящий момент, когда  "Тиликум"
оказался во впадине между двумя большими волнами, я круто привелся к ветру
и одновременно раздернул фока-фал. Парус с  треском  пополз  вниз:  Норман
тянул изо всей мочи.
   - Теперь якорь! - крикнул я.
   Мой  напарник  глянул  вверх  и  увидел  обрушивающуюся  Прямо  на  нас
гигантскую водяную стену. Никаких причин для особого беспокойства пока  не
было. Нос "Тиликума" легко выдержал бы и не такую  волну.  Однако  Нормана
охватила дичайшая паника. Он выпустил якорь из рук, - к счастью, за борт -
и прыгнул на фок-мачту. Резво работая руками и ногами, он в мгновение  ока
очутился наверху.
   Мой друг доктор Мартенс объяснил мне когда-то, что человек произошел от
обезьяны,  а  вовсе  не  был  сотворен  в  готовом  виде  богом,  как  нам
рассказывал об этом в школе пастор Рухман. Сказать по правде, я все же так
и не мог никогда убедить себя до конца в  истинности  этого  дела,  насчет
обезьян. Но стоило мне увидеть Лакстона, берущего на абордаж фок-мачту,  и
я тут же твердо поверил в обезьянью историю.
   Все это так, только "Тиликум" вовсе не для  того  был  построен,  чтобы
нести на мачте здоровенного мужчину. Он  рискованно  накренился,  едва  не
черпая бортом воду.
   - Вниз, живо! - взревел я, как бешеный бык.
   Лакстон и сам увидел, что  волна  без  всякого  ущерба  для  нас  мирно
прошуршала мимо, и, сконфуженный, скользнул по мачте вниз. Нас дрейфовало,
хода не было, ветер разворачивал "Тиликум" лагом к волне. И тут  заработал
наш плавучий якорь. Якорный трос вытянулся в струну, и, не  успела  прийти
очередная волна, как якорь снова развернул нас носом к ветру.
   В полнейшей безопасности, не приняв ни единой капли забортной воды,  мы
стояли на якоре в бушующем море. Судно медленно дрейфовало кормой  вперед.
Я закрепил руль и поставил на крышу  каюты  фонарь.  После  этого  мы  оба
забрались в каюту.
   Я было собирался слегка отчитать Лакстона, но он опередил меня:
   - Мне стыдно, Джон, но если бы ты знал, как я испугался...
   Позже Норман напечатал о нашем  путешествии  большие  статьи  в  разных
газетах, но о том, как он карабкался на мачту, в них не было ни слова.
   Мы провели спокойную ночь. Снаружи надрывался норд-вест. В  каюте  было
тепло, сухо и даже относительно тихо. Норман сразу же завалился  в  койку.
Мне  пришлось  улечься  на  узкой  банке.  Когда  "Тиликум"  делал  резкое
движение, я  слетал  с  нее.  Разбуженный  таким  невежливым  способом,  я
быстренько высовывался из люка, осматривался по сторонам и снова засыпал.
   После шторма я  уже  твердо  знал,  что  судно  наше  -  замечательное,
способное в полной безопасности пронести нас вокруг света.
   Через несколько  дней  нам  посчастливилось  поймать  в  паруса  добрый
норд-вестовый пассат, а в середине июля, несколько огорченные  наступившим
штилем, мы пересекли экватор.
   По первоначальному замыслу мы  собирались  сделать  первую  стоянку  на
Маркизских островах. Однако тогда нам пришлось бы еще  долгое  время  идти
круто на ветер, а при этом, как известно, судно больше всего  захлестывает
волной. Поэтому мы решили идти к острову Пенрин. На этом  маршруте  пассат
нам особенно благоприятствовал и мы пробегали от 150 до 170 миль в сутки.
   Наступило 1 сентября. По моим расчетам,  мы  находились  где-то  совсем
рядом с островом. Поэтому всю ночь мы пролежали в дрейфе.  Но  вот  встало
солнышко, а вокруг нас по-прежнему была только вода. Но  я  верил  в  свои
навигаторские способности. Кроме того, из лоции я знал, что Пенрин - всего
лишь невысокий атолл протяженностью около восьми миль.
   К полудню на горизонте показалось темное  пятно.  Всякий  раз,  как  мы
взбирались на гребень волны,  я  видел  его  совершенно  отчетливо.  Таким
образом, на 59-й день плавания мы  отыскали  посреди  Тихого  океана  этот
крохотный островок.
   Вечером мы шли уже возле  самого  острова,  отыскивая  южный  проход  в
коралловом рифе, чтобы войти через него в лагуну.
   На рифах застряли две большие шхуны. С одной из них волны  расправились
уже довольно основательно, другая, как мне  показалось,  налетела  на  риф
совсем недавно.
   Потерпевшие крушение суда, особенно парусники, всегда вызывают  у  меня
тоску в желудке. Проход  оказался  чертовски  узкой  дыркой.  На  какое-то
мгновение я даже заколебался было: а не лучше ли нам обойти этот  островок
стороной? Но лоция Тихого  океана  утверждала,  что  пройти  здесь  вполне
можно. Поэтому, в точности  следуя  ее  указаниям  и  уповая  на  бога,  я
направил "Тиликум" прямо туда, где  в  сплошной  полосе  прибоя  виднелось
свободное от пены  местечко.  Большущая  волна  вскинула  нас  к  себе  на
загорбок. Вокруг нас заплясала,  взвихрилась  белая  пена.  Неистовый  шум
прибоя оглушил, придавил, парализовал нас. Я на мгновение зажмурил  глаза,
а  когда  раскрыл  их,  то  обнаружил,  что  мы  скользим  уже  по  тихой,
зеркально-гладкой воде лагуны.
   Я прошел на бак. Сквозь голубую воду отчетливо  были  видны  коралловые
заросли на дне. Дно резко поднималось. Знак  рукой  напарнику,  державшему
румпель, - и "Тиликум" огибает небольшой риф. Так  мы  и  двигались,  пока
перед самым заходом солнца не добрались наконец до деревни. Совсем рядом с
ней - о чудо! - мы увидели небольшую  белую  шхуну.  Мы  прокричали  слова
приветствия, подошли к шхуне и ошвартовались у ее борта.  Шкипер,  капитан
Декстер, дружески поздравил нас с прибытием.
   Уже много лет он занимался торговлей на островах Южных  морей,  большей
частью выгодно выменивая ситец, стеклянные бусы и дешевые железные изделия
на копру и жемчужины. Не успели мы причалить, как на  борт  пожаловал  сам
король этой деревни (так он представился по-английски) и пригласил нас  на
маленький ужин.
   На предательски подрагивающих, ненадежных ногах мы ступили  на  твердую
землю. Хижины и пальмы закачались. Мне это ощущение было хорошо знакомо по
прежним  плаваниям,  а  вот  моего  друга  Нормана  оно,  видимо,  застало
врасплох. Во всяком случае он  тут  же  скрылся  за  толстенным  пальмовым
стволом, и оттуда послышались хорошо знакомые мне  звуки,  которые  издают
обычно больные морской болезнью.
   Через некоторое время он появился оттуда измученный, улыбающийся сквозь
слезы и проклинающий свою судьбу.  К  счастью,  на  суше  морская  болезнь
проходит куда быстрее, чем на море, и лучшее лекарство от нее  -  полежать
немного в тени под деревом. Поступив  именно  таким  образом,  мой  Норман
вскоре снова был бодр и весел.
   Маленький королевский ужин состоял из нескольких свиней, зажаренных  на
раскаленных камнях. На гарнир подали корни ямса и всевозможные овощи.  Его
королевское величество настойчиво потчевал нас хмельным напитком.  Капитан
Декстер разъяснил нам, что это пальмовое вино. На  пиршество  явились  все
без исключения подданные короля в возрасте от полугода и старше. Все  были
довольны и радостны, пели и плясали. А над  всем  этим  шумным  праздником
ярко сияла огромная тропическая лунища.
   Гуляли мы  до  восхода  солнца.  Островитяне  вели  себя  исключительно
учтиво. Один-единственный из них перепил  пальмового  вина  и  начал  было
скандалить.  Незамедлительно  он  был  схвачен  четырьмя  своими   лучшими
друзьями и приволочен пред светлые очи короля.  Тот  повелительным  жестом
указал на лагуну, сверкавшую под луной в 50 метрах от нас. Его  жест  живо
напомнил мне картинку из моего старого школьного учебника: Фридрих Великий
в битве при Лейтене.  Только  наш  король  не  собирался  отдавать  боевой
приказ.
   - Идемте! - сказал он нам на своем испорченном английском.
   Король, жители деревни и мы вместе с ними поспешили вниз, к пляжу,  где
четверо мужчин, зайдя по  колено  в  воду,  уже  полоскали  в  ней  своего
упившегося до зеленого змия дружка.
   Король поднял руку. И тотчас же четверка обмакнула свою жертву в  воду.
Они держали его в таком положении до тех пор, пока король не опустил руку.
Пьяный давился и отхаркивался. Король снова поднял руку. Голова нарушителя
приличий  тотчас  скрылась  в  соленой  воде.  О  том,  что  он  еще  жив,
свидетельствовали только трепыхающиеся ноги. Движения их  становились  все
более вялыми. Снова взмах королевской руки - и четверка  поставила  своего
друга на ноги. Из его желудка теперь уже  шла  только  чистая,  прозрачная
вода.
   Но король был правителем строгим и обстоятельным. Снова рука  вверх,  и
на  этот  раз  он  выжидал,  пока  ноги  охальника  совсем  не   перестали
шевелиться. Затем четверка выволокла безжизненное тело на берег.  Там  его
сперва поставили "на попа", чтобы вытекла вода, а потом начали  катать  по
песку. Глядь-поглядь, а он уже раскрыл глаза, глубоко вздохнул, поднялся и
склонился в поклоне перед королем. И при этом  -  абсолютно  трезвый!  Все
снова потянулись к королевскому "дворцу". Праздник продолжался.
   На следующий день Норман и слышать не хотел об уходе с островов.  После
долгих препирательств мы все же порешили выходить 19 сентября. На прощание
островитяне столь щедро одарили нас мясом,  кокосовыми  орехами,  связками
бананов и корнями ямса, что бедняга "Тиликум" едва мог все  это  вместить.
Провожала нас вся деревня.
   Для гарантии за румпель взялся я сам и аккуратно провел "Тиликум" между
рифами в открытое море.
   Без  особых  приключений  (да  и  расстояние-то  пустяковое   -   всего
каких-нибудь несколько сот миль!) через Манахики и Самоа мы  добрались  до
островов Фиджи, где задержались на несколько дней в Суве - главном  городе
колонии. Здесь меня подстерегала неожиданность. 21 октября пришел Норман и
сказал:
   - Джон, я обмозговал наши дела со  всех  сторон.  Бесконечное  плавание
совсем не оставляет мне времени для работы над газетными статьями и  нашей
книгой. Поэтому я решил плыть отсюда в  Австралию  на  пароходе.  Пока  ты
доберешься до Сиднея, я напишу обо всем, что мы пережили  до  сих  пор,  а
потом ты расскажешь мне о своих новых приключениях,  и  я  обработаю  этот
материал для печати.
   Я прямо-таки не знал, смеяться мне или плакать. Идеальным компаньоном я
бы Нормана, откровенно говоря, не назвал. Однако,  с  другой  стороны,  не
бывает ведь ни праведника без порока, ни грешника без  покаяния,  а  одной
рукой и узел не завяжешь. Да, ничего  себе  -  сюрпризец!  Что  же  мне-то
теперь делать?
   - У нас дома говорят: не задерживай  того,  кто  уезжает,  -  сдержанно
ответил я Норману.
   Вечером Лакстон покидал Суву на почтовом пароходе. Потом, в Сиднее,  мы
с ним побеседовали еще разок и больше никогда не встречались.



        16

   <b>Отплытие в Австралию. Человек за бортом. Без компаса.</b>
   <b>Сиднейская прорицательница. Выброшенный на берег.</b>
   <b>Процесс в Мельбурне. Прибытие в Тасманию</b>

   Мой друг Мартенс утверждал всегда, что не бывает ни удач, ни невезений.
Все дело случая. Счастье с несчастьем на одних санях ездят. Однако каждому
опытному картежнику отлично известно, что карты у него будут  идти  лучше,
если открывать их по одной. Я сам частенько выходил в море по пятницам,  и
это не принесло мне никаких неприятностей. С другой стороны, теперь вот  у
меня с моим автобусом трижды, одна за другой подряд, произошли аварии,  да
к тому же еще на одном и том же перекрестке...
   Стоп, стоп, Ханнес! Ты, конечно, мог бы порассказать о своих автобусных
пассажирах такое, что хватило бы  на  целый  роман.  Однако  остановись  и
отмотай свою пряжу назад к "Тиликуму".
   22 ноября я  нанял  Луи  Бриджента.  Это  был  профессиональный  моряк,
искавший рейса на Тасманию, где он  хотел  навестить  сестру.  То,  что  я
собираюсь сперва пройти  1800  миль  до  Сиднея,  потом  1000  миль  вдоль
австралийского побережья и, конечно, еще 1000 миль  до  Тасмании,  его  не
смущало. Он притащил на "Тиликум" свою кису  [киса  -  морской  мешок],  и
вечером мы уже вышли из Сувы. Мой  новый  напарник  оказался  великолепным
парусником и отличным парнем. Я настойчиво уговаривал его проделать вместе
со мной все кругосветное путешествие. Он только смеялся:
   - Нет, шкипер, сначала мне нужно к сестре, а там уж потом посмотрим.
   На пятый  день  нашего  путешествия  ветер  стал  медленно,  но  упорно
крепчать. Мы убирали один парус за другим.
   Как всегда, когда ветер заметно крепчал, я обвязал себя  вокруг  живота
страховочным концом, закрепив его надежно за  скобу,  вделанную  в  стойку
рубки. Незадолго до полуночи погасла подсветка компаса. Однако  звезды  на
небе сияли вовсю, и я не стал будить Луи, а взял курс на яркую  звездочку,
мерцавшую прямо у нас по носу.
   В полночь я прокричал нараспев традиционное:
   - Новая вахта выходит на смену!
   И тут же моя смена  вышла  наверх.  Старый  моряк  Бриджент  поднимался
сразу, без проволочки, стоило лишь окликнуть его. Я показал ему звезду, по
которой он должен держать курс, и собрался было спуститься в каюту,  чтобы
исправить подсветку компаса.
   - Эх, шкипер, - мечтательно сказал Бриджент, - сделали бы одолжение  да
угостили сигарочкой!
   Я сделал ему это одолжение, а заодно закурил и сам.  Так  мы  с  ним  и
покуривали в свое удовольствие - он у румпеля, я - высунувшись по пояс  из
каютного люка - и разговаривали о всевозможных вещах, какие  только  могут
прийти в голову в полуночную вахту. Однако даже самой лучшей  сигаре  рано
или поздно приходит конец. Я вытащил компас из нактоуза и взял его с собой
в каюту.  Фитиль  маленькой  керосиновой  лампы  совсем  обуглился.  Через
несколько минут неисправность была устранена, и я протянул компас Луи. Для
того чтобы вставить компасный котелок в  нактоуз,  ему  потребовались  обе
руки, и он зажал румпель между коленями.
   В это самое мгновение с кормы послышался рокот волны.  Мне  показалось,
что она захлестывает нас.
   - Полундра, держись! - закричал  я  и  постарался  поплотнее  заклинить
корпусом люк, чтобы вода не смогла попасть в каюту. Как я  и  предполагал,
вал слегка лизнул нас и с шумом  прокатился  мимо.  Все  обошлось,  ничего
страшного не произошло.
   Я отряхивался и яростно тер кулаками глаза, очищая их от соленой  воды:
ведь стоял-то я как раз лицом к волне. И тут  вдруг  "Тиликум"  рыскнул  к
ветру и начал медленно ложиться на борт.
   - Проклятие! Заснул ты там, что ли? - заорал я, проталкиваясь через люк
на палубу. Румпель беспорядочно болтался из стороны в сторону  -  рулевого
не было.
   Я тотчас же раздернул фалы фока-стакселя и грота.  Потом,  чтобы  дрейф
был как можно меньше, пошел за борт плавучий якорь. Проделывая все это, я,
не переставая, громко окликал Луи.
   Теперь "Тиликум" стоял на своем плавучем  якоре.  В  ночной  тьме  чуть
светились белые гребни волн. Я зажег керосиновую лампу, приладил ее повыше
и прислушался. Завывание ветра да  шипение  пены,  срывающейся  с  гребней
волн, - вот и все, что я услышал. Луи  исчез  бесследно.  С  левого  борта
шлейфом свисал в воду сорлинь. Да что же это такое?! Выходит,  Луи  вообще
не обвязывался страховочным концом? По-видимому, нет. Волна была настолько
слабой, что просто не смогла бы смыть за борт человека, крепко держащегося
за румпель. Но Луи-то правил коленом, а  в  руках  у  него  был  компас  в
тяжелом кожухе. Я кинулся к нактоузу. Он был пуст.
   В шесть часов рассвело. Ветер засвежел до хорошего  шторма.  Уже  свыше
пяти часов Луи был за бортом. От места, где произошел  несчастный  случай,
"Тиликум" снесло за это время по крайней мере миль на десять.  В  горле  у
меня стоял комок. Едва не застонав, я достал из  шкафчика  свой  канадский
флаг, поднял его на мачте и приспустил до половины. Конечно, это был всего
лишь пустой жест, но я  не  мог  поступить  иначе,  я  должен  был  отдать
товарищу эту последнюю почесть. Обо всем случившемся я подробно записал  в
вахтенный журнал.
   До чего же тяжело было у меня на душе! Я снова и  снова  возвращался  в
мыслях к событиям прошлой ночи. Эх, если бы... Как мы любим задним  числом
перебирать все упущенные варианты!
   Я чертовски устал и прилег на койку. Но стоило мне сомкнуть глаза, как,
словно наяву, в каютном люке уже стоял Луи и звал меня. Не в силах вынести
этого, я поднялся и принялся искать запасной компас. Правда, это был всего
лишь маленький карманный компас, но и такой все же лучше, чем ничего.
   Я выворотил наизнанку всю  каюту,  но  компаса  так  и  не  нашел.  Как
выяснилось впоследствии, это горе луковое - Лакстон прихватил его с  собой
"на память". Итак, значит, мне  суждено  болтаться  без  компаса  в  Южных
морях, в 600 милях от Сувы и в 1200 милях от Сиднея! Если  учесть  к  тому
же, что я забрался далеко в сторону от всех пароходных и  парусных  путей,
то положение мое казалось мне почти безнадежным.
   Около полудня шторм настолько утих, что я  смог  измерить  по  секстану
меридиональную высоту Солнца. Теперь я знал по крайней  мере,  где  в  это
мгновение у меня север (ведь я плыл в южном полушарии). Сообразно с этим я
определил, что волны шли от ост-зюйд-оста. Мне надо было в Сидней, который
лежал где-то к зюйд-весту. Поэтому я поставил паруса и развернул "Тиликум"
так, чтобы он принимал волну левым бортом, но не лагом, а слегка с  кормы.
Такой метод отлично оправдал себя, потому что ветры в этой зоне дуют почти
всегда с того же самого направления. Восходы Солнца, закаты Солнца, Луна и
звезды - все это оказывало мне существенную помощь  в  отыскании  пути  на
зюйд-вест. Ну, а если небо хмурилось и мне начинало  казаться,  что  ветер
зашел и волны идут не  оттуда,  мне  не  оставалось  ничего  другого,  как
ложиться в дрейф и выжидать, пока не прояснится.
   Первые три дня я не мог спать: стоило закрыть глаза, как появлялся  Луи
и звал меня. Поэтому я смертельно вымотался и то и  дело  клевал  носом  у
руля.
   И вот 30 октября меня, как сонную курицу, прихватил врасплох страшенный
шквал. "Тиликум" резко накренился, едва не черпая бортом воду. Я с размаху
ахнулся об пайол [настил, закрывающий трюм] рубки и, оглушенный, никак  не
мог подняться на ноги. Треснула фок-мачта и повалилась за борт. Она тотчас
же сработала как плавучий якорь. Судно круто привелось к ветру и  потеряло
ход. Грот и бизань заполоскались. С трудом поднявшись на ноги,  я  спустил
паруса. Потом забрался в каюту и стал размышлять о своей судьбе.  Если  бы
сейчас кто-нибудь сказал мне: "А слабо тебе плыть дальше одному!" -  я  бы
немедленно ответил: "Нет!" Вот только сказать-то мне об этом было некому.
   Спустя несколько часов я все же собрался с духом.
   - Итак, кэптн Восс, хотите капитулировать? - без обиняков спросил я сам
себя.
   - Ноу, сэр! - не менее  откровенно  ответил  я  самому  себе.  Впрочем,
ничего иного мне в сущности и не оставалось.
   Я вышел на палубу, вытащил из воды фок-мачту вместе с парусом  и  залег
спать. Десять часов подряд я проспал крепким, глубоким  сном,  после  чего
снова был в полной боевой готовности.
   На следующее утро я привел в порядок фок-мачту и накрепко приконтрил ее
к оставшемуся обломку.  Тут-то  вот  и  оправдалось  на  деле  то,  что  я
распределил всю небольшую парусность, которую нес "Тиликум", на три мачты.
Поставить любую из них было  под  силу  одному-единственному  человеку.  К
полудню я снова шел всеми парусами на зюйд-вест.
   К 14 ноября от Сиднея меня отделяло, по моим расчетам, всего лишь около
150 миль. В радужных мыслях я входил уже в гавань. Уже, как наяву, я видел
перед собой антрекот в руку  толщиной,  с  зеленым  горошком  и  портер  в
огромной кружке. Однако  яхтсмену  никогда  не  следует  забывать  святого
правила: человек предполагает, а ветер и  погода  располагают.  Не  успело
после этого пройти и четырех часов, как мне снова пришлось отстаиваться на
плавучем якоре, ожидая, когда промчится мимо жесточайший вест.
   Когда стало темнеть, я выставил на палубу керосиновую  лампу  и  улегся
спать. Среди ночи я проснулся. Снаружи все еще завывало на все  голоса,  а
койка была теплая и сухая. И все-таки - порядок есть порядок - я  поднялся
и выглянул в люк. Лампу мою задуло ветром, а прямо  на  меня,  огромные  и
грозные, надвигались зеленый, красный и белый огни.
   Лишенный маневренности, без огней, "Тиликум" стоял  на  плавучем  якоре
прямо по курсу парохода. Я торопливо схватил попавшийся под руку шерстяной
носок, плеснул на него из  бидона  керосином  и  поджег  его.  С  пылающим
факелом в руке я выскочил на палубу и замахал им над головой.  Заметит  ли
меня с мостика рулевой? Успеет ли отвернуть?
   Огни медленно разворачивались.  Вот  закрылся  зеленый  огонь,  красный
вдруг оказался прямо над  моей  головой,  и,  свирепо  утрамбовывая  носом
волны, большой каботажный пароход буквально в двух  метрах  разминулся  со
мной. Его белый кормовой огонь помаячил еще некоторое время  над  гребнями
волн, и я снова остался один в бескрайнем море. Я думал о том, как  опасно
плавать без вахты. Море бесконечно велико, но суда  каким-то  непостижимым
магнетизмом так и влечет друг к другу.
   В слабом свете каютного  светильника  я  распялил  на  руке  оставшийся
носок. Я хорошо помнил, что один носок у меня был дырявый. Он протерся как
раз на том самом месте, куда упирается  большой  палец.  Другой  был  цел.
Конечно же я сжег целый! Дырявый ехидно ухмылялся мне  в  лицо.  Нет,  это
путешествие положительно  сплошная  полоса  невезений!  Полный  ярости,  я
швырнул рваный носок за борт и снова залег спать.
   Шторм бушевал еще трое суток, и я капитально выспался,  а  потом  снова
поставил паруса и благополучно добрался до Сиднея.
   Я считаю Сиднейскую гавань одной из красивейших в  мире.  Но  чиновники
там самые занудливые из всех, с какими мне доводилось иметь дело.
   Из-за гибели Луи Бриджента никаких неприятностей они мне не  чинили.  А
вот из-за всяких пустых формальностей, разного рода свидетельств и справок
придиркам конца не было. И в довершение всего оказалось, что я еще  должен
уплатить лоцманские и портовые сборы.
   - Но я же вошел в гавань без лоцмана...
   - Не имеет значения.  Здесь  распоряжается  лоцманская  корпорация.  Вы
должны заплатить 2 фунта 10 шиллингов лоцманских сборов за вход в  гавань,
3 шиллинга 6 пенсов портовых сборов и 2 фунта 10  шиллингов  за  выход  из
гавани.
   Я заплатил секретарю лоцманские сборы  за  вход  в  гавань  и  портовые
сборы.
   - А 2 фунта 10 шиллингов за выход?
   - Я уплачу их, если выйду из гавани.
   - Хорошо, но смотрите не  попытайтесь  зажать  их:  таможенный  крейсер
сейчас же приволочит вас обратно.
   Я пообещал заплатить и отправился разыскивать Лакстона. Мой друг Норман
принял меня в присутствии  некоей  брюнетки,  откликавшейся  на  имя  мисс
Симпсон. Она была уже слегка  в  годах.  Мне  показалось  также,  что  она
солидно экономит на воде и мыле, а сбереженные деньги тратит  на  пудру  и
румяна.
   Но сверх всего этого она обладала  еще  одним  удивительным  свойством,
которое проявила, однако, лишь в процессе разговора.
   Лакстон давно уже оставил все надежды увидеть меня снова.
   - Шторм чуть не перевернул вверх ногами наш большой  почтовый  пароход.
Мне просто не верится, что "Тиликум" смог счастливо отделаться.
   - Вот видишь, Норми, -  сказала  мисс  Симпсон,  -  недаром  мои  карты
предсказали тебе большую неожиданность.
   Я рассказал о своих приключениях,  а  также  о  том,  как  потерял  Луи
Бриджента. Когда я кончил, мисс Симпсон бросила на  своего  Норми  взгляд,
полный значения.
   - Мистер  Восс,  смерть  несчастного  Бриджента  -  это  перст  судьбы,
указующий, что вы с Норманом не должны больше продолжать это путешествие.
   - Мисс Симпсон, мне не совсем ясно, зачем это судьбе, желающей показать
нам с Норманом свой перст, понадобилось утопить Луи Бриджента. Я  полагаю,
что это не иначе как для того, чтобы в будущем мы снова объединились.
   Мисс Симпсон аж глаза закатила к небу от такого кощунственного неверия.
   - Как ты знаешь, дорогая,  я  отказался  от  путешествия,  -  заговорил
теперь Лакстон, - и тебе, милый Джон, я советую поступить точно так же.
   Я ответил, что буду продолжать плавание во что  бы  то  ни  стало.  Моя
уверенность в надежности "Тиликума"  благодаря  последним  штормам  только
возросла. После долгих блужданий вокруг да около мы заключили с  Лакстоном
новый договор, согласно  которому  наш  старый  договор  мы  расторгали  и
Лакстон отписывал мне свою долю "Тиликума".
   Когда я ставил свою  подпись,  мисс  Симпсон  вытащила  колоду  карт  и
принялась ее тасовать.
   - Снимите.
   Я снял.  Она  разложила  карты  на  столике,  долго  смотрела  на  них,
вздыхала, опять закатила глаза (не иначе как это был ее  коронный  номер),
потом начала прорицать.
   - Если вы и дальше  пойдете  на  этом  судне,  вас  будут  преследовать
неудачи. Вы потеряете свое судно. Вы потеряете также и своего друга.
   Мисс Симпсон снова закатила глаза. И это было хорошо, поскольку от моей
сигары отвалился кусок пепла (должно быть, от  страха)  и  упал  прямо  на
платье мисс Симпсон. Легкий запашок паленой шерсти недвусмысленно дал  мне
понять, что настало время убираться восвояси, в противном случае я потерял
бы своего первого друга тотчас же. Поэтому я быстренько поднялся,  пожелал
обоим всего доброго, поблагодарил мисс Симпсон  за  ее  ласковые  слова  и
поспешил удалиться.
   Эх,  послушаться  бы  мне  тогда  мисс  Симпсон!  Ну,   может,   совсем
отказываться от кругосветного путешествия даже и не стоило бы. Может, было
бы вполне достаточно просто проваляться  ближайшие  месяцы  в  постели  да
выспаться как следует, пока ее карты не лягут в благоприятном сочетании.
   Прежде всего я пересчитал наличные  деньги.  Эта  женщина  была  права.
Несчастья преследовали меня. Денег не хватало даже на то,  чтобы  закупить
провиант  на  следующий  этап  пути.  И  тут  мне  в  голову  пришла  одна
спасительная идея. Сколько людей успело за это время осмотреть  "Тиликум"!
Заплати каждый из них за это хоть небольшую сумму, тогда...
   Я тотчас же отправился в городскую ратушу.  После  недолгих  поисков  я
нашел там подходящего человека. За один фунт  он  оформил  мне  разрешение
показывать "Тиликум" в парке за плату.  Еще  два  фунта,  в  пересчете  на
виски, пошли на то, чтобы несколько "портовых львов" помогли мне  вытащить
судно из воды, погрузить его на  тележку  (еще  1  фунт  10  шиллингов)  и
отвезти в ближайший парк. В заключение я  соорудил  вокруг  "Тиликума"  из
парусов нечто вроде забора, намалевал несколько плакатов и на следующее же
утро уселся в кассе.
   Этот миг я считаю  одним  из  самых  горьких  в  своей  жизни.  Я  стал
балаганщиком! Мне вспомнилось детство, хорстский базар. Что сказал бы  мой
отец, заяви я, что собираюсь стать "ярмарочным шарлатаном"?  Скорее  всего
он даже не стал бы тратить слов, а просто без промедления дал волю  рукам,
и объектом их действия определенно были бы мои щеки. А потом он, возможно,
рассмеялся бы. Мало-помалу я и сам разглядел в своем предприятии и веселую
сторону. И надо же придумать такое! В портовом городе,  где  тысячи  самых
разнообразных судов, я собирался показывать свое судно за деньги!
   Поначалу дело обстояло именно так, как предсказывала мне мисс  Симпсон.
Лишь около полудня пожаловала первая посетительница  -  почтенная  пожилая
мамаша семейства. Она солидно  выложила  свой  шестипенсовик  на  тарелку,
стоявшую в окошечке кассы. Потом она зашла  в  мой  балаган  и  уселась  в
кокпите "Тиликума". Минут этак через десять она спросила:
   - Молодой человек, когда же, собственно, мы поедем?
   От удивления я чуть было  не  поперхнулся,  но  все  же  объяснил,  что
"Тиликум" поставлен только для обозрения.
   Что тут началось! В жизни бы не подумал, что этакая бабуся умеет  столь
фигурно браниться и лаяться. Краткий смысл ее длинных речений  сводился  к
тому, что она хочет или ехать, или получить свои шесть пенсов обратно.
   Итак, мой кассовый баланс опять стоял на нуле. До четырех часов не было
больше ни одного посетителя. Я думал о мисс Симпсон и ее картах  и  совсем
уже было распрощался со всякой надеждой, чего ни  один  моряк  ни  в  коем
случае никогда допускать  не  должен.  И  тут  посетитель  пошел  косяком.
Фабрики и конторы в это время заканчивали работу, и  трудовой  люд  дружно
устремился к "Тиликуму". Каждый лихо бросал свой шестипенсовик на  тарелку
и развесив уши слушал мои рассказы. К вечеру  я  выиграл  у  мисс  Симпсон
первый раунд.
   Давка вокруг моего аттракциона длилась добрых две недели, пока рядом со
мной не объявился вдруг некий боксер, который вывесил  афишу,  что  каждый
вечер будет биться с желающими и что победивший его  имеет  шанс  получить
хороший приз. Прекрасно понимая, что конкуренции с ним мне не выдержать, я
погрузил "Тиликум" на платформу портовой железной дороги,  проходящей  как
раз рядом с парком, и отправился в Ньюкасл. Поступил я так главным образом
для того, чтобы сэкономить на лоцманском сборе за выход из гавани.
   В Ньюкасле я еще раз заработал на своей "выставке"  кругленькую  сумму.
Кроме  того,  я  выхлопотал  у  тамошнего  капитана  порта  свидетельство,
освобождавшее меня от всех поборов в австралийских портах.  И  наконец,  я
подыскал там одного студента по имени Фрэнк Хилтон, который  пожелал  быть
моим напарником. Пока до Мельбурна, а там, если плавание придется  ему  по
вкусу, возможно, он захочет остаться со мной и дальше.
   Мой бумажник  приобрел  этакую  приятную,  солидную  округлость:  поток
шестипенсовиков в сумме составил довольно изрядное количество фунтов.
   2  февраля  мы  вышли  из  Ньюкасла.  Старина  "Тиликум"  резво  бежал,
подгоняемый свежим зюйдом. Казалось, он радовался  тому,  что  путешествие
продолжается.
   Когда мы огибали маяк Нобби, я вспомнил о мисс Симпсон.
   Я рассказал об этой веселой истории Фрэнку. Однако он  мучился  морской
болезнью и не смог оценить ее по достоинству.
   Я уже успел привыкнуть к тому, что  напарников  моих  поначалу  жестоко
"травит". Однако если, несмотря на это, они находят все же силы  выполнять
свои служебные обязанности, то, значит, дела обстоят не так уж плохо. И  в
расходе продовольствия явная экономия!
   Фрэнк очень страдал, и  я  предложил  ему  глотнуть  морской  воды.  Но
протолкнуть воду изо рта в горло бедному парню так и не удалось. А во  рту
ее сколько ни держи - толку не будет.
   От Нобби мы  повернули  к  зюйду.  Приходилось  идти  лавировкой,  а  в
открытом море это всегда означает, что промокнешь ты  и  вымотаешься,  как
пес. К счастью, ветер скоро зашел, стал попутным и с  превеликим  усердием
погнал нас прямо к нашей цели. Оставалось только  лечь  на  новый  курс  -
зюйд-вест и пройти Бассовым проливом между Австралией и Тасманией. Но, как
это часто случается на море, ветер изменился, и мы должны были снова  идти
в лавировку.
   Морская болезнь Фрэнка переросла тем временем  прямо-таки  в  настоящее
морское бешенство. Как объяснил мне впоследствии мой друг доктор  Мартенс,
у подобных натур давление  крови  падает  настолько,  что  они  становятся
полностью неспособными к работе.
   Мало-помалу меня начал охватывать страх. Неужели Фрэнку  суждено  стать
вторым покойником на борту "Тиликума"? А ну как мисс Симпсон все-таки была
права? По своей морской карте я определил, что примерно в 20 милях от  нас
находится небольшая лагуна. Для "Тиликума" это было не более четырех часов
ходу. Делать нечего. Проклиная мисс Симпсон  и  свою  печальную  судьбину,
постоянно подсовывающую мне каких-то горе-спутников, я лег на новый курс.
   Часа через три показалась лагуна. Прибой возле нее  был  страшенный,  а
прохода никакого не наблюдалось.  Я  тотчас  же  развернулся  и  попытался
выбраться из бухточки, в которую нас занесло в поисках лагуны.
   Но мисс Симпсон не дремала. Явно по  ее  приказу  ветер  засвежел  и  с
каждой минутой продолжал набирать силу.
   Тщетно пытались мы  выкарабкаться  из  злосчастной  бухточки:  дрейф  и
течение подтаскивали нас все ближе к полосе прибоя. Разгулявшийся  ветрище
раскачивал волны все сильнее и сильнее, и они с ревом перекатывались через
песчаную банку.
   Не иначе как мисс Симпсон  сидела  сейчас  со  своим  Норми  за  чайным
столиком в Сиднее и потирала от удовольствия руки.
   Когда я убедился в  невозможности  выйти  из  бухты,  то  подумал,  что
выбрасываться на берег все же лучше днем, чем ночью. Мы с  Фрэнком  надели
спасательные жилеты и надежно связались друг с другом прочным тросом.  При
этом я заметил, что от морской болезни у Фрэнка не осталось и следа. Ну  и
ну! Как видно, я  открыл  самое  надежное  средство  от  морской  болезни!
Неясным оставалось только, выдержат ли этакое средство судно и команда.
   С кормы я вытравил на толстом  тросе  плавучий  якорь.  Вытяжной  линь,
привязанный к вершине его конуса,  я  выбрал  настолько,  чтобы  мешок  не
забирал воду, а волочился за нами вершиной  вперед.  Из  всех  парусов  на
мачте остался один  только  фок,  но  и  с  ним  нас  полным  ходом  гнало
прямехонько к полосе прибоя.
   Мы и опомниться не успели, как оказались  уже  на  самом  пороге  этого
белопенного ада. А  сзади  на  нас  наваливался,  нависал  водяной  глыбой
высоченный тихоокеанский вал. Задень  слегка  этакая  штука  своей  пенной
вершиной нашу корму - и "Тиликум" как пить дать поплывет  вверх  килем,  а
мисс Симпсон с глубоким душевным удовлетворением  прочтет  в  газете  наши
имена, окантованные траурной рамочкой.
   Я резко потравил вытяжной линь. Якорь  мигом  забрал  воду.  Канат  его
напрягся как струна. Лишенный хода "Тиликум" плыл теперь себе  потихоньку,
влекомый течением, словно закупоренная пустая бутылка. Фок  удерживал  его
носом к суше, а плавучий якорь  -  кормой  вразрез  волны.  Мы  больше  не
воевали с океаном. Он вздымал и опускал нас на  волнах,  как  на  качелях,
пенные гребни с шуршанием прокатывались под килем нашего утлого суденышка.
   Изо всех сил я потянул на себя вытяжной линь. Якорь  снова  развернулся
вершиной вперед и перестал  работать.  "Тиликум"  рванулся  к  берегу  как
скаковая лошадь. Позади нас вздымался уже  новый  вал,  еще  больший,  чем
прежде. Отдаю вытяжной линь,  судно  теряет  ход,  взбирается  на  вершину
волны. Все! Вал прошел!
   В третий раз я  проделал  этот  маневр  уже  шутя-играя.  У  Фрэнка  от
волнения впервые за две недели раскраснелись щеки.
   Несколько минут - и мы проскочили уже полосу прибоя. Ветер  был  такой,
что и в самой лагуне вода ходила ходуном, да еще к тому же наступило время
отлива, поэтому я, не  долго  размышляя,  направил  "Тиликум"  к  песчаной
отмели, где он наконец и завяз. Море отступало столь  быстро,  что  спустя
непродолжительное время мы сидели уже на самой настоящей  суше  далеко  от
воды.
   Фрэнк сразу же занялся примусом и в  момент  приготовил  могучий  ужин,
едоков этак на пять или шесть. Мое средство от морской  болезни  сработало
безотказно!
   Но мисс Симпсон все еще не собиралась сдаваться. Едва успели мы  вымыть
посуду  после  ужина,  как  наступил  час  прилива.  Сначала  вода  начала
спокойненько подниматься. Затем по ней побежали мелкие  волняшки,  которые
начали медленно разворачивать "Тиликум"  поперек  пляжа.  Ничего  особенно
злого мы в этом пока  не  замечали.  Но  вот  эти  самые  волняшки  начали
намывать возле нашего суденышка песчаную  банку.  Через  какой-нибудь  час
дело обстояло уже следующим  образом:  бедный  "Тиликум"  лежал  бортом  к
волне, успевшей за это время набрать довольно изрядную силу. Мы завязли  в
песчаном бархане, и бархан этот становился с подветренной стороны все выше
и выше. Корпус судна колотился о песчаную банку так, что у  меня  в  груди
переворачивалось. Вот уже первые волны начали перекатываться через палубу.
Мы съежились в кокните.
   Вдруг в  мутном  свете  вечерних  сумерек  мы  заметили  на  берегу,  в
каких-нибудь 200 метрах от нас, людей на лошадях. Они махали нам.
   - Фрэнк, пожалуй, самое лучшее будет, если  вы  отправитесь  на  берег,
пока это еще возможно.
   - Только вместе с вами, - сказал Фрэнк.
   - Пока "Тиликум" держится, я остаюсь здесь.
   Однако так долго "Тиликуму" явно было не продержаться. Поэтому я сделал
еще одну отчаянную  попытку  щелкнуть  мисс  Симпсон  по  носу.  Мы  разом
поставили фок и грот. Ветер тут же круто завалил судно на борт. И сразу же
вслед за тем набежавшая волна вскинула нас к себе на загривок и... мы  уже
были по ту сторону банки, в спокойной воде, а минуту спустя -  у  фермеров
на берегу.
   Мы сообща дотянули по песку наш бравый  "Тиликум"  до  верхней  отметки
прилива и для гарантии привязали его сразу к  нескольким  деревьям.  Потом
Пинкертоны - так звали наших друзей-фермеров - усадили нас на своих  коней
и проскакали вместе с нами добрую милю до своего дома.
   Ужин был  превосходный,  а  от  виски  собственной  перегонки  в  наших
замерзших животах запылали жаркие костры. Около полуночи мы распрощались с
гостеприимным семейством и двинулись  в  направлении  к  морю.  Теперь  не
сбиться бы только с тропинки. Мистер Пинкертон специально предупреждал нас
об этом.
   Примерно через час я спросил:
   - Фрэнк, мы все еще на тропинке?
   В ответ Фрэнк пробурчал что-то неразборчивое. Я поглядел  на  небо.  Ни
звездочки, одни только черные дождевые облака.  И  тут  хлынул  знаменитый
австралийский ливень. Ни спрятаться нам от него было, ни  укрыться.  Целых
пять часов простояли мы, прижавшись к толстому дереву.
   Наконец уже под утро дождь пошел на убыль,  совсем  скис,  булькнули  в
луже последние тяжелые капли, и стало светло. Рядом с нами тяжко  вздыхало
море. Не прошли мы и десяти метров, как лес  кончился,  впереди  показался
песчаный пляж, а прямо перед нами лежал "Тиликум", и на  нем  была  сухая,
теплая каюта.
   Я надеялся, что это был последний подвох со  стороны  мисс  Симпсон.  С
попутным ветром и при высокой воде к полудню мы благополучно выбрались  из
лагуны и полным ходом проскочили сквозь прибой.  Правда,  мы  приняли  при
этом изрядную порцию водички, но что все это значило по сравнению  с  тем,
что мы вырвались наконец на простор.
   Без всяких трудностей добрались мы до  Мельбурна.  Интерес  к  нам  был
удивительный. Все газеты  наперебой  расписывали  наши  похождения,  а  на
берегу стеной стояли любопытные.  Я  решил  попробовать  еще  разок  стать
владельцем балагана. Место для устройства выставки отвели довольно  далеко
от  гавани,  и  мне  пришлось  переправлять  туда  "Тиликум"   с   помощью
транспортной фирмы.
   Поднимали его из воды  с  помощью  талей,  закрепленных  на  деревянной
треноге. И вот как раз в тот самый момент, когда надо было уже подставлять
под него платформу, раздался треск. Лопнул крюк подъемного  устройства,  и
"Тиликум" треснулся о камни набережной.
   Мой отважный кораблик, стойко сопротивлявшийся всем штормам,  уцелевший
даже при выброске на берег,  лежал  теперь  на  мостовой  как  куча  дров.
Красный кедр выдержал все, но короткий, резкий удар о камни  оказался  для
него губительным. Пять больших, длинных  трещин  протянулись  от  носа  до
кормы. Разного же сорта мелким трещинкам и отколам не было числа.
   О, мисс Симпсон! Я понял теперь, почему в былые времена ведьм и ворожей
сжигали на кострах.
   От испуга на лбу у меня выступил пот. Я вытер его и  почувствовал,  что
должен еще повозить немного носовым платком и по глазам.
   Однако как же теперь быть? Одна надежда - на свои руки.  Ведь  в  конце
концов, когда "Ксора" села на риф в 300  метрах  от  гавани,  сумел  же  я
починить ее.
   Меж тем на набережной появился сам  хозяин  транспортной  фирмы  мистер
Свенсон, извещенный о происшествии рабочими.  Белый  полотняный  пиджачок,
белые штаны. Он вежливехонько приподнял соломенную шляпу.
   - Мне очень жаль, капитан Восс, но я  думаю,  мы  могли  бы  возместить
убытки.
   У меня камень упал с сердца.  Австралийцы  -  очень  широкие  натуры  в
деловых отношениях, правда лишь в тех случаях, когда это им на пользу.
   Мы погрузили останки "Тиликума" на повозку и повезли их к дому  мистера
Свенсона.
   Пока все хлопотали с погрузкой,  я  хорошенько  рассмотрел  сломавшийся
крюк. Он, собственно, был цел. Отлетел  обушок.  Я  совершенно  машинально
освободил обушок от стропа и, сунув  его  в  карман,  направился  во  двор
мистера Свенсона.
   Он стоял там  рядом  с  какой-то  расхристанной  личностью,  которую  и
представил мне как корабельного плотника.
   - Ничего страшного: парочку-троечку  гвоздиков  да  шурупчиков,  и  все
будет о'кэй, - сказал  тот,  обдав  нас  сивушным  перегаром.  -  Все  это
удовольствие будет стоит 22 фунта и бутылку виски.
   - Идет, - сказал мистер Свенсон, - я согласен.
   - Стоп, - вмешался я, - этому кораблику предстоит плыть вокруг света, а
не служить рыбачьим челном в Мельбурнской бухте. За  22  фунта  стерлингов
его не починить ни одному человеку, и тем более с помощью пары  гвоздей  и
шурупов.
   - Моя фирма готова возместить убытки на только что изложенных условиях,
- ледяным тоном изрек мистер Свенсон. -  Если  вас  это  не  устраивает  -
извините!
   Он едва притронулся пальцем к ранту своей соломенной шляпы,  повернулся
и был таков. Хмельной "судостроитель" икнул и залег в тень соснуть.  А  я,
потеряв дар речи, стоял перед кучей дров, которая всего какой-то час назад
была моим гордым "Тиликумом".
   Однако стоять столбом посреди двора до самой  ночи  не  имело  никакого
см