чивает тела повешенных на балконах, в пустых проемах окон. Ледяной дождь хлещет по трупам на Рогатинском мосту, трупам маленьких сирот харьковчан - Нины, Вали и Вовы Куценко. У "ТОСИ" ЗАВЕЛСЯ БОГАТЫЙ ЖЕНИХ Один из первых - гостей коменданта и начальника гарнизона города Харькова в его новой резиденции - СС-оберштурм-фюрер доктор Ферстер, командир четвертой роты батальона особого назначения войск СС. Генерал фон Браун окидывает этого субъекта критическим оком: щегольская форма без единого креста, а гонору хоть отбавляй. Наглые манеры, берлинский шик, жаждет показать, что за его спиной стоит сам рейхсминистр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп, обладающий генеральским чином о СС, прямым доступом к персоне фюрера и непомерным аппетитом на трофеи. Генерал вспоминает все, что успел рассказать ему молодой граф фон Рекнер о положении фон Риббентропа в иерархии Третьего рейха. Оказывается, этот проныра Рекнер знаком даже с Хассо фон Этцдорфом, представителем Риббентропа при главной ставке Гитлера, бывал в министерстве иностранных дел на Вильгельмштрассе в Берлине. В отличие от дипломатов бисмарковской школы вроде бывшего посла в Москве графа Вернера фон дер Шуленбурга, который вообще выступал против войны с Советским Союзом, Риббентроп- истый "остландрейтер". Он стоит за автономную Украину, вассала Третьего рейха. Он вообще стоит за раздувание национального вопроса, иначе Гитлер победит - весь мир, покончит с национальным вопросом, и что тогда будет делать фон Риббентроп? Упразднят его вместе с его министерством! Рассчитывая наловить немало рыбки в мутной воде военной, оккупации советских территорий, Риббентроп окружает себя в Берлине именитыми эмигрантами - светлейшими и сиятельными князьями из числа закоренелых апостолов белой гвардии, приближает к себе князя Гераклия Багратиона, претендента на трон Грузии, внука Шамиля - Сайда Шамиля. Но в Берлине ходит слух - очень важный для генерала фон Брауна, если можно верить этому слуху, - что фюреру надоели интриги Риббентропа и он велел ему заниматься только теми странами, с которыми вермахт не воюет... - Садитесь, оберштурмфюрер! - любезно, почти дружески приглашает генерал - хозяин Харькова. Оберштурмфюрер доктор Ферстер суховато объясняет важничающему пехотному генералу, что прибыл он в Харьков с личным и особым заданием от самого рейхсминистра - "прочесать" самой частой гребенкой все научные учреждения, институты, дворцы, архивы, музеи, библиотеки, картинные галереи, чтобы собрать и отправить на Вильгельмштрассе все культурные, художественные, исторические ценности - все, словом, что стоит хоть каких-нибудь денег на международном рынке. Комендант Харькова молча протягивает посланнику рейхсминистра, столь трогательно озабоченного сохранением культурных и художественных ценностей Украины, копию приказа командующего 6-й германской армией: "Войска заинтересованы в ликвидации пожаров только тех зданий, которые должны быть использованы для стоянок воинских частей. Все остальное должно быть уничтожено. Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения..." Подписано: фон Рейхенау. - Вы понимаете, конечно, - замечает генерал, - что при всем своем глубоком уважении к герру рейхсминистру я подчиняюсь не ему, а генералу-фельдмаршалу фон Рейхенау. Казатин, Винница, Киев, Черкассы, Кременчуг - я вел свою дивизию к победе под его знаменами! Вы знаете, что нам всем в шестой армии дорога близость фельдмаршала к фюреру! Оберштурмфюрер доктор Ферстер несомненно знает, что в вермахте фон Рейхенау называют "партийным генералом" из-за его близости к верхушке НСДАП еще со времен антире-мовского путча. СС-оберштурмфюрер крайне возмущен. Довольно прозрачно дает он понять, что генерал-фельдмаршал фон Рейхенау - чурбан, каких мало даже в вермахте. Узкомыслящий солдафон. Тупица. Доктор Ферстер, желая польстить генералу фон Брауну, другу науки и попечителю искусств, рассказывает о том, как благодарен Берлин 2-й роте батальона фон Риббентропа, которому "вот такие же культуртрегеры - генералы, как вы, экселленц", - помогли вывезти из пригородов Ленинграда несметные сокровища. Так, из Большого дворца императрицы Екатерины, кстати, бывшей немецкой принцессы Ангальт-Цербстской, 2-я рота вывезла обратно в фатерлянд огромные ценности: золоченые резные украшения, старинную мебель, все, вплоть до наборного пола и китайских шелковых обоев со стен. У этих многовековых обоев такой вид, словно они вчера приклеены! Говорят, от них был в восторге сам фюрер!.. Генерал фон Браун завязывает мысленно узелок: этот СС-оберштурмфюрер доктор Ферстер, человек Риббентропа, посмел, каналья этакая, намекнуть на прежнюю профессию фюрера - бывшего маляра и обойщика! Сейчас сокровища Царского Села под Петербургом, сообщает доктор-эсэсовец генералу, выставлены на удивление берлинцам в роскошных витринах и залах магазина фирмы Адлер на Гарденбергштрассе. Там наименьшие из этих богатств нарасхват раскупаются. Основные шедевры, разумеется вне очереди, скупают блистательные толстосумы, вроде рейхс-маршала Германа Геринга, Крупна, Тиссена... Четвертой же роте, возмущается достойный доктор, удалось вывести только научные материалы и оборудование медицинского научно-исследовательского института в Киеве да редчайшие рукописи персидской, абиссинской и китайской письменности, русские, украинские летописи, первые экземпляры книг, напечатанные этим русским Гуттенбергом Иваном Федоровым, первопечатником варварской Руси... "Обработаны" также, вскользь упоминает ученый-грабитель, киевские музеи украинского, русского, западного и восточного искусства, центральный музей имени Шевченко. - Пока удалось отправить в Берлин только кое-какую мелочь, - небрежно замечает вор с ученой степенью доктора, - полотна Репина, Федотова, Верещагина, Ге... Сущие пустяки, которые ценились только в России и на Украине. Доктор СС нагло намекает,, что генералу не поздоровится, если он и его люди станут "в частном порядке" посылать различные "культурные трофеи" в качестве презента своим семьям в рейхе. Генерал фон Браун берет реванш, заявляя, что он, видит бог, готов служить герру рейхсминистру, но вот досада - харьковские музеи и дворцы пока сплошь варварски заминированы. - О, да! Конечно! Я сделаю все, чтобы ускорить разминирование культурных центров! Натюрлих! - заверяет он гостя от рейхсминистра, вставая, чтобы показать, что аудиенция окончена и чтобы проводить дорогого гостя до дверей особняка. После ухода культур мародер а генерал вызывает фон Бенкендорфа: - Немедленно выставить охрану у музеев! Повесить на дверях табличку: "Ахтунг! Минен!" Никого не пускать без моего личного разрешения, без подписанного мною пропуска! Тщательно прочесать все, что большевики не успели вывезти! "В крайнем случае, - думает генерал, - СС-оберштурмфюрер доктор Ферстер может погибнуть, наскочив на мину! Ай-яй-яй! Как это грустно! На минах, увы, гибнут не только боевые солдаты, но и мародеры!" Наутро в Харьковской картинной галерее разыгрывается безобразная сцена, никак не украшающая "остландрейтеров" - рыцарей похода на Восток. Когда туда прибывает караул, высланный бароном Гансом Гейнцем фон Бенкендорфом, выясняется, что там уже орудует рота Ферстера - по всем залам ходят-бродят ценители искусства в мундирах СС с миноискателями в руках, описывают фонд галереи. Фон Бенкендорф вызывает подкрепления. Бенкендорф и Ферстер рвут из цепких рук друг друга картины Репина, Поленова, Шишкина, Айвазовского, В последующие дни, разругавшись в пух, сотни бесценных картин, всю скульптуру и весь, для порядка, научный архив галереи отправляют брауны и ферстеры в Германию. На долю мелких культурхищников остаются вышивки, этюды, гобелены, ковры. Фон Бенкендорф рвет на себе волосы: - Бандиты! Жулики! Стервятники! Эти сокровища революция отняла у нас, Бенкендорфов! Так почему же мы должны делиться с какими-то ферстерами?! Странные речи заводит с молодым графом фон Рекнером генерал фон Браун: - Это только между нами, Карл. Я ценю фон Бенкендорфа, но все-таки он из русских, обрусевших немцев, поколениями живших вдали от родины, на чужбине, среди славян. Он, конечно, числится сейчас РД - рейхсдейче, имперский немец, такой же, как мы с вами, и тоже дворянин, юнкер. Но поймите, Карл, я не могу забыть его русское прошлое. Все же здесь налицо определенная неполноценность! Тут уже граф Карл фон Рекнер не решается напомнить зарапортовавшемуся генералу от инфантерии, что и он, фон Рекнер, по матери, черт возьми, Бенкендорф! И стопроцентный немец и дворянин! В библиотеке имени Короленко офицеры фон Брауна, соревнуясь с "фюрерами" из роты Ферстера, хватают, упаковывают, отсылают специальными вагонами через Киев тысячи книг, которым нет цены. Остальными гитлеровские солдаты с разрешения начальника гарнизона мостят грязную улицу, чтобы не буксовали автомашины вермахта. Это видят харьковчане. Это видит потрясенный Коля Гришин. Война объявлена книгам! Война против книг - это война против создателей этих книг, национальной гордости великороссов и украинцев. И - война против неродившихся еще поколений читателей. Война против Пушкина и Гоголя, Толстого и Шевченко - это крайняя степень варварства, это культурный геноцид. Глядя, как, гитлеровцы расправляются с книгами - в грязь, под колеса, - Коля Гришин глазам своим не верит: да кто же они, немцы? Дети Гете или Гитлера? Эйнштейна или Аттилы?.. Едва ли не к шапочному разбору поспевают и люди рейхс-комиссара Украины, гаулейтера и обер-президента Восточной Пруссии СС-обергруппенфюрера Эриха Коха, хотя Харьков подчинен не рейхскомиссариату, а генералу фон Брауну как представителю германского вермахта, поскольку город в связи с упорной обороной русскими Воронежа продолжает находиться в оперативном тылу вермахта, Кох, однако, успевает поживиться старинными иконами, произведениями знаменитых мастеров немецкой, голландской и итальянской школы XVI-XVIII веков, полотнами русских художников. До всей этой живописи он большой охотник. Тем более что ее оценивают по бросовым ценам в несколько миллионов рейхсмарок. Пятое ноября 1941 года. Дата весьма памятная в культурном календаре Харькова, да и всей Украины. Генерал фон Браун, комендант города, подписывает приказ: "Всем работникам искусств явиться для регистрации к зданию театра имени Шевченко. За неявку - расстрел". Когда собираются оставшиеся в городе артисты, происходит что-то дикое, бессмысленное. Сначала им объявляют от имени новой власти, что при консерватории открываются курсы по подготовке дирижеров церковных хоров, все же остальные театры, клубы, музеи остаются закрытыми. Затем солдаты генерала фон Брауна, эсэсовцы окружают артистов, насильно запрягают их в армейские фурманки и с гиканьем и хохотом гонят их, артистов, работников искусств, как коней, по самым людным улицам города к реке за водой. Таков "новый порядок". Так генерал фон Браун проучил артистов Харькова и всю его творческую интеллигенцию, весь народ. Унизить, оскорбить, устрашить! "Шренклихкейт!" На столе кабинета генерала фон Брауна лежит толстая книга. Любимая книга, настольная книга генерала в драгоценном первом, почти столетней давности издании. На титульном листе написано; VOM KRIEGE * HINTERLASSENES WERK DES GENERALS KARL von KLAUSEWITZ * Erster Teil Zweiter Teil Dritter Teil BERLIN BEI FERDINAND DUMMLER 1832·1833·1834 Книга генерала Карла фон Клаузевица "О войне". В ней этот оракул германского генштаба прямо предписывает использовать террор как средство сокращения сроков войны и достижения быстрой победы над противником. Блицкриг любыми средствами! Освобождать гражданское население от ужасов войны? Как бы не так! Побольше ужасов на голову гражданского населения! Прусский генерал, теоретик войны, был богом германского генералитета. "Война есть продолжение политики, только другими средствами" - это сказал он, фон Клаузевиц. "Мы должны поставить его (противника) в такое положение, - писал Клаузевиц, - в котором продление войны станет для него более гнетущим, чем капитуляция". Оскорбить, унизить, устрашить! Так было после Седана в 1870 году, после разгрома французов в шестинедельной войне. Зверская расправа над франтирерами, посмевшими с ножами кинуться на германский меч! Презренные интеллигенты и тогда, в 1870 году, визжали, что террор только восстанавливает побежденный народ против победителя, порождает безумство храбрых, сеет ветер, с тем, чтобы жестокий победитель пожал бурю, в конце концов растягивает и ожесточает войну. Но генерал фон Браун, как всякий юнкер и штаб-офицер вермахта, ненавидел интеллигентов. Подобно Николаю II, он желал бы вычеркнуть это слово из всех словарей. Он гордился тем, что служил-корнетом в кавалерии генерала фон Бюлова в августе 1914 года, в начале первой мировой войны, когда фон Бюлов, обвинив жителей бельгийского городка Анденн под Намюром в "предательском" нападении на его войска, приказал расстрелять сто-двести человек и сжечь весь городок. Этот приказ развесили и в Намюре, и в Льеже, чтобы тамошние жители знали, с кем имеют дело. Так было и в дальнейшем - в каком-то городке, Тамин, что ли, корнет фон Браун участвовал в расстреле уже четырехсот бельгийцев. Согнали всех жителей без различия пола и возраста перед церквушкой, солдаты все были дико пьяные - им выдали шнапс. Расстреляли всех, кровавая была баня. В таких кровавых банях и зрело тевтонское бешенство, закалялся тевтонский дух. По приказу начальства корнет фон Браун хватал заложников - по десять сначала, а там и по полсотни. Женщины налево, мужчины направо, в середине - спешенный эскадрон. "Файер!" - "Огонь!" Пьяные саксонцы стреляли плохо, корнету и другим офицерам приходилось достреливать раненых. Солдат горячили не только шнапсом, бесили их и рассказами о зверствах союзных войск, об издевательствах франтиреров, бельгийских женщин и бельгийских детей над пленными германскими солдатами. Любые формы "шреклихкейт" - устрашения - казались тогда недостаточными. Оба глаза за око, челюсть за зуб, артиллерийский залп за пулю снайпера!.. В Лувэне по приказу генерала фон Лютвица уничтожили все, начиная со всемирно известкой библиотеки... От библиотеки Лувэна до библиотек Харькова - прямая дорога. Уже после войны новые уставы, "кригсбраух" рейхсвера, упрямо предписывали: "Война должна вестись не только против воинов вражеского государства, она должна быть направлена на уничтожение всех материальных и духовных ресурсов врага". Цели рейхсвера оставались теми же, что были и при кайзере: уничтожить все сопредельные нейтральные государства, покончить с британской гегемонией, поставить на колени русского колосса. И в итоге - создать новую Европу, подвластную Германии. Адольф Гитлер заменил лишь фразеологию, призвав вермахт бороться не. за новую Европу, а за новый порядок - порядок Гитлера в Европе. "Шреклихкейт!" Такова была несложная эволюция Георга фон Брауна, от корнета до генерала. Кончалась первая неделя его пребывания в новой резиденции - в доме помер семнадцать на улице Мироносицкой в Харькове. За эту неделю генерал сделал еще один шаг в своей эволюции: прочитал немецкий перевод книги Маккиавелли "Государь", который для него раздобыл в одной из библиотек Харькова барон фон Бенкендорф. "Властелину и государю города Харькова..." - так начиналась высокопарная дарственная надпись барона. Генерал нашел для себя много полезного в книге знаменитого флорентийца. Его восхитил ницшеанский .культ сверхчеловека, вседозволенность самодержавия, такое же полное презрение к христианской морали, какое проповедовали и наци. В этом антихристианском евангелии от Маккиавелли он нашел блистательное оправдание беспощадного насилия. Государство - это все, граждане его - ничто. Государственная политика находится по ту сторону добра и зла. Когда сама безопасность страны зависит от принятия решительных мер, учил наставник государей, никакие соображения справедливости или несправедливости, человечности или жестокости, славы или бесславия не могут брать верх. Да, цель оправдывает средства! Государь должен быть суровым и грозным кумиром. Он должен внушать страх, но не ненависть, ибо ненависть народная может погубить его. Народ следует - держать в строгости и бедности, запугивая угрозой войны, дабы не подняли голову два великих врага послушания и покорности: честолюбие и скука. В народе необходимо четкое разделение на классы. Религия, хоть и ложная, нужна для простонародья. Государю следует награждать подданных лично, но наказывают их пусть другие. Вина падет на их головы, и головы эти можно будет при случае отрубить и тем укрепить свою добрую славу. Мудрый государь печется не о народной свободе, а о безопасности государства. И окружает он себя посредственностями, ибо сильные и смелые могут покуситься на его власть. По той же причине следует подвергать опале самых боевых своих генералов... - Откровенно до цинизма, - прочитав Маккиавелли, заметил генерал Бенкендорфу. - Фридрих Великий, - усмехнулся барон, - называл Маккиавелли врагом человеческим, но всегда следовал его заветам. А на Большой земле все еще не знали, кто поселился в доме номер семнадцать. "У "Тоси" завелся богатый жених!" Именно такое кодовое сообщение должны были прислать подпольщики и разведчики из Харькова. Но Харьков молчал. ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ Это случилось весной в Москве, до войны. Точнее - Первого Мая, Под ярким весенним солнцем медленно двигалась вверх по Петровскому бульвару нескончаемая красочная колонна демонстрантов. Праздничные транспаранты, макеты, кумачовые плакаты рассказывали об успехах в выполнении пятилетки, об ударниках и стахановцах. На бульваре еще только начинали зеленеть старые липы, зато много искусственных цветов было в колонне, вся она пестрела цветами, воздушными шарами. Казалось, и на молодых липах вокруг лежал отблеск того высоковольтного трудового энтузиазма, который полыхал тогда повсюду в стране. Мелькали над шумной толпой портреты челюскинцев, Отто Юльевича Шмидта, первых Героев Советского Союза. Духовые оркестры, блестя золотистой медью труб на солнце, играли наперебой "Песню о встречном", марш из "Веселых ребят", "Сулико". А в колонне, словно соревнуясь, хором пели "И кто его знает", "Златые горы"... Это была, наверное, самая веселая, счастливая и красочная демонстрация в жизни Коли Гришина. До того, прежде, был он, пожалуй, слишком молод. А потом - потом на все легло тенью несчастье с отцом, разлука с матерью, уехавшей на Крайний Север врачом, темная угроза скорой войны. Девятиклассник Коля стоял с Ваней Королевичем и другими ребятами из двора на углу Петровского бульвара и Колобовского переулка. Он и Ваня надели по случаю праздника модные синие футболки с белыми обшлагами, белым воротником и белыми шнурками на груди. Он, помнится, болел тогда за "Спартак", а Ваня - за "Динамо", и, увидев утром друга не в красной, а в синей майке, Ваня сказал ему с торжеством: "Ага! Нашего полку прибыло!.." Мимо плыли плакаты: "Да здравствует СССР - страна победившего социализма!"; "На полях страны работает полмиллиона тракторов!"; "Выполним досрочно вторую пятилетку! И вдруг раздались раскаты грома, и на колонну первомайских демонстрантов обрушился веселый сверкающий ливень. Многие демонстранты бросились врассыпную - кто под деревья на бульваре, кто в подъезды ближайших домов. Коля и Ваня убежали в свой, самый дальний по Колобовскому переулку подъезд дома семнадцать, солидно закурили из купленной по случаю праздника пачки "Пушек", - Охота была под дождиком торчать! - оживленно говорил Ваня Королевич. - Костюм-то один у меня... - А у меня гладить некому, - сказал Коля, - "мамонт" в летних лагерях, и "папонт" тоже... Уж так повелось в семье Гришиных: маму Коля с детства называл "мамонтом", папу - "папонтом". - Да разве за тебя "папонт" гладит? - удивился Ваня. - Держи карман шире! Отец - командир, чуть что, сразу за свое: "Да я в твои годы ротой командовал!" Надоела мне эта пластинка хуже горькой редьки. Разве мы с тобой виноваты, что слишком поздно на свет народились! Ну, какая в наше время романтика? Отгремела эпоха героев!.. - Да, что там ни пишут в газетах, а время Павки Корчагина мне больше по душе, чем время Дуси Виноградовой! И Ваня вдруг крикнул; "По коням!" И, взбежав на верхнюю площадку, лихо съехал по перилам. Коля Гришин выглянул из парадного подъезда. Ливень еще не прекратился. - А все-таки жалко, что мы с тобой на площадь не попали. В приоткрытую дверь вместе с шумом дождя и громовым рокотом ворвались смех, музыка, говор толпы. - Зато в ботинках вода не будет чавкать, когда на вечеринку к Майке пойдем! В эту минуту дверь распахнулась шире и в подъезд вбежали три девушки, совершенно мокрые, все в физкультурных костюмах - майках, трусиках, тапочках. Отфыркиваясь, выжимая волосы, они недовольно поглядывали на остолбенело глазевших на них парней. - Из колонны физкультурников! - шепнул Ваня Коле, хотя это и так было видно, без спортивного комментария. - Спартаковки! По твоей части!.. Девушкам-спартаковкам было лет по семнадцать-восемнадцать. Все они были хорошенькие, ну, прямо с обложки "Огонька", а одна из них, голубоглазая, светловолосая, пожалуй, даже красива. Коле Гришину, во всяком случае, она показалась умопомрачительной красавицей. Глаза и щеки горят, пылают, стройная девичья фигурка туго обтянута мокрой спортивной одеждой. Коле вдруг стало мучительно стыдно за то, что в подъезде у него пахнет кошками и весь он, этот подъезд, непригляден, темен и вовсе не достоин трех впорхнувших в него граций из добровольного спортивного общества "Спартак". Самая высокая и физически развитая девушка-простушка командирски сказала, зачесывая пальцами назад темно-русые густые волосы: - Ну, что ж ты, Нонка, давай стучи в дверь, проси полотенце - твоя идея! Нонна, самая маленькая, шустрая, чернявенькая, надула губки. - Почему я? Ты у нас, Валюха, самая представительная! И кроме того тут на двери написано "Самтрест, трест винных совхозов Грузии". - Ну, влипли! - грудным голосом проговорила Валя. - У нас, девушки, - не своим, на диво робким голосом произнес Ваня Королевич, - жилые квартиры со второго этажа начинаются. И для того, видно, чтобы реабилитировать себя и поддержать тщательно оберегаемую им репутацию бонвивана и донжуана, он добавил развязно: - А тут нам иногда отламываются бесплатно лучшие вина Грузии! Девушки взглянули на него так, словно это был выползший из щели в стенке таракан, - Иди, Валюха! Ты же у нас самая храбрая! - подтолкнула Валю чернявенькая. - А то Нинка совсем расхворается. Говорили ей - не ходи на демонстрацию! - Сказала тоже! - возразила оробевшая вдруг подруга, - Куда идти-то - к грузинам?! В одних трусиках?! Мало ли на кого тут можно нарваться! "Самтрест"!.. И эти вот пацаны зенки вылупили... - Физкулът-привет, девочки! - выдал, набираясь храбрости, Ваня Королевич. - Давай, давай! - толкнула Нонна Валю вверх по лестнице. - Нинка, смотри, какая горячая, так и пышет!.. Гляди, совсем расхворается! - Ване она презрительно бросила: - А с вами тут никто не разговаривает. Проваливайте! - Ну и лексикон у этих граций из "Спартака"! - усмехнулся шокированный Ваня. - Не выражайтесь, пожалуйста! - осадила его Нонна. Валя в три прыжка, мелькнув загорелыми сильными икрами, взлетела на первый этаж, глянула на дверную табличку: - Я ж говорила - грузины! Какой-то профессор Ашкенази! Неудобно как-то в полуголом виде у профессора из "Сам-треста" полотенце просить! Не баня ведь - враз веником выметет!.. - Ведь культурный человек, профессор! - заговорщицким громким шепотом уговаривала ее снизу Нонна. - Что он с тобой сделает? Звони давай! И аспирину у него попроси! Культурный человек, не то что некоторые! - Это мы-то? - обиделся Ваня. - Между прочим, профессор музыки на Красной площади парад принимает, а вот у моего товарища, сдавшего на значок ГСО, наверху найдется и полотенце, и аспирин, и все, что надо! У него мама - врач. Целая аптека наверху, поликлиника!.. И полотенце махровое, и за "Спартак" он болеет!.. - Хорошо! - заявила Нонна, уткнув руки в боки. - Тащите сюда аспирин и полотенце! Мы подождем. Только быстро! Нина, на которую поглядывал украдкой Коля, вдруг схватилась рукой за перила, села на ступеньку. Нонна кинулась к ней. - Нинок! Тебе плохо? - Ерунда! Сейчас пройдет, - ответила Нина. И голос ее сразу запал Коле в душу. - Я сейчас, - спохватился Коля. - Мигом! Только вы не сидите на голом камне. Он побежал вверх по лестнице, сразу через три-четыре ступеньки, слыша, как его несносный друг несет какую-то чепуху: - Да вы, никак, струсили, милые дамы? Втроем двух джентльменов испугались? Двух рыцарей без страха и упрека? Тоже мне - готовы к труду и обороне!.. - Никто вас, воображал, и не боится! - заверила его Нонна. - И отчего это, девочки, московские ребята такие речистые? - Мама-врач дома? - деловито осведомилась Валя, спускаясь вниз. - Должна прибыть с минуты на минуту! - соврал Ваня. - Вызвали, понимаете, к больной. И в праздник отдохнуть не дают. - Ну, ладно! - решилась вдруг Валя. - А то Нинке и впрямь худо. Этаж-то какой? - А это, милые дамы, как посмотреть! - отвечал Ваня Королевич. - Этаж пятый, а небо седьмое! С гарантией!.. Мы вас и чайком напоим. - Нужны нам ваши чаи! - ершилась Нонна. - Только не вздумайте позволять себе вольности всякие!.. Дверь квартиры Гришиных была распахнута настежь. Ваня ввел девушек, столкнулся за порогом с Колей, который бежал из ванной с полотенцем и лекарствами в руках. - Стоп, рыцарь! - остановил его Ваня. - Уговорил милых дам культурно переждать непредвиденное выпадение атмосферных осадков в день праздника международной солидарности. Сплотим тесней ряды членов и страстных болельщиков ДСО "Спартак"! Он церемонно ввел девушек в квартиру, театральным жестом распахнул окна. Девушки ахнули - так великолепна была панорама Москвы на фоне весенне-грозового неба. Внизу - праздничная Трубная площадь, за ней - Рождественский монастырь, бульвар, круто поднимающийся на один из семи холмов "третьего Рима" - Москвы. Неглинная, Цветной бульвар и там, на горизонте, - улица Кирова. И кумач знамен, и десятки духовых оркестров, играющих вразнобой внизу под уже кончающимся ливнем, и косые лучи-конусы майского солнца, пробивающегося сквозь набежавшую ненароком тучу... Коля стоял рядом с Ниной, почти, но не совсем касаясь ее обнаженного плеча, и током пронзила его вдруг мысль: "Эту картину и все ощущения, с ней связанные, и Нину рядом я запомню на всю жизнь, сколько бы ни прожил..." Так бывает в жизни. Жизнь - это вроде длинной киноленты, чьи полустертые временем кадры теряются где-то в детстве. Хранитель этой киноленты - память - весьма небрежно обращается с нею, есть в ней и обрывы, и перебои, и целые недостающие части. Но есть и моментальные фотографии- необыкновенно четкие, почти сиюминутные, над которыми не властно время... И бывает озаренье, стоп-кадр: миг остановился, его я никогда не забуду!.. Так было и с Колей в тот день Первого Мая, когда он смотрел из окна многоэтажного дома на вершине Петровского бульвара на панораму Москвы, стоя впервые в жизни рядом с Ниной... Буен, да отходчив майский ливень. Отшумел он, и вновь над городом засияло солнце. Опустел Петровский бульвар - ни машин внизу, ни трамваев. И колонны демонстрантов ушли уже к Пушкинекой улице. Плыли оттуда, замирая, звуки развеселой музыки, глухо ухали барабаны. В трамвайных проводах тут и там застряли детские разноцветные шарики. На бульваре милиционер в парадной форме громко выговаривал двум подгулявшим демонстрантам. Один, кланяясь, дарил ему бумажные цветы, другой пищал на "уйди-уйди". Сверху виднелись афиши на заборах: "Тамара Церетели"... "Афиногенов. "Салют, Испания!"... "Вадим Козин"... "Погодин. "Аристократы"... На столе стоял чайник, лежала открытой коробка "Пьяной вишни", пестрели красно-белые конфеты "Раковая шейка" в вазочке, малиновое варенье. Нонна манерно оттопыривала мизинец, поднимая китайскую чашку с чаем. Валя строго хмурилась, как клуша опекая своих цыплят. Нина сидела на диване в слишком широком для нее теплом халате "мамонта". Девушки были причесаны, но в майках и трусиках чувствовали себя не очень удобно в незнакомой квартире, с двумя чужими парнями. Они сидели в небольшой гостиной. За ними огненно пестрела софа, покрытая текинским ковром, убегающим под самый потолок. На стене поблескивали две кавалерийские шашки крест-накрест, лоснилась желтая деревянная колодка от маузера, чернел цейссовский бинокль с полустертой чернью - перекопские трофеи отца Гришина, командира кавалерийской бригады. Нонна предложила Вале догонять своих, но рассудительная Валя, поразмыслив, пробуравив острым взглядом Колю и Ваню, решительно заявила: - Своих мы не найдем. Там дальше оцепление. Мы с Нонкой побежим на электричку, а Нина останется здесь, пока трамваи не пойдут. И тогда тебя, Нина, проводит Коля. Ну-ка, Нинок, покажи градусник-то! Нина покорно достала термометр из-под мышки. Его тут же перехватил Ванька Королевич. - Позвольте доктору Айболиту взглянуть! Я на "отлично" сдал экзамен по курсу ГСО. Первая помощь милым дамам - моя стихия, призвание мое! - Дай сюда сейчас же! - вспылила Нонна. - Коля! Скажите ему, чтобы не дурил! Бросив быстрый взгляд на термометр, Ваня объявил с профессорским видом: - Жар! Под сорок! Чуете - даже горелым пахнет! - Отдай градусник! - шумела Нонна. - Что за манера! Тут не до шуток, к врачу, может, срочно надо!.. А чем это пахнет в самом деле? - Горелой резиной вроде, - недоуменно проговорила Валя. Ваня вдруг приподнял скатерть, глянул на босые ноги девушек. - А где ваши тенниски, милые дамы? - зловещим тоном спросил он. - Над газом, в кухне... - прошептала Нонна. С визгом бросились на кухню Нонна и Валя. - Ну, вот! - улыбнулась Нина. - Теперь придется босиком до общежития добираться. Девушки уже рассказали: работают они на заводе, живут в общежитии под Москвой. Ваня Королевич, отвернувшись от Нины, несколько раз мастерски щелкнул сверху по термометру. При этом он скорчил многозначительную мину, чем сконфузил и вогнал в краску Колю Гришина. Девушки вернулись с кухни в теннисках. - Поджарились слегка, - сообщила Валя. - Жалко. Ведь казенные!.. Девушки долго прощались, никак не решались покинуть подругу в беде. - Так что вы присматривайте за Ниной, - строго поучала Нонна Колю. - Чтоб все чин чинарем! Если обидите, всем гамузом с завода нагрянем, у нас ребята дружные. Валя посмотрела на термометр; - Тридцать восемь и семь! Какой кошмар! - Боюсь, что двустороннее крупозное воспаление легких! - паясничал невыносимый Ванька. - Ну, мы пошли, значит, - в пятый раз объявила Нонна. - Извините если что не так... А вы парни ничего! Спасибо вам за чай, за конфеты, за варенье малиновое! Прикрыв дверь за девушками, Ванька обернулся к Коле, зашептал, делая страшные глаза: - Ну, брат, ни пуха!.. Желаю удачи! Бабец на большой! Мировецкая девчонка! Так что действуй, не теряйся, не дрейфь!.. - Иди ты знаешь куда! - сквозь зубы прошептал Коля, выталкивая приятеля за дверь. - Про вечеринку не забудь! Управишься - приходи к Майке! Адью покедова! "КАК ВЕШНИЕ ВОДЫ..." Проходя мимо зеркала в коридоре, Коля заглянул в зеркало, быстро плюнул на пальцы, смочил непокорный темно-русый вихор, пригладил его. Нина лежала на софе в халате, укрывшись пледом шотландской расцветки и чуть насмешливо следила за Колей, который наедине с девушкой еще больше конфузился и стеснялся. Он положительно не знал, о чем говорить с Ниной, хотя его всего распирало от желания говорить с ней и слушать ее, - Значит, вы все трое поступили ученицами на завод? - решился он наконец на слабенький гамбит и несмело покосился на милое девичье лицо в ореоле светлых, уже просохших волос. - Вот такие приемники будем строить, - ответила Нина, кивнув на громоздкий СВД-9 в углу. - Монтажницами будем. Двадцатый век - век радио. А вы куда пойдете после десятилетки? Коля потянулся за папироской, спохватился, сломал папиросу. - Надеюсь в ИФЛИ попасть - в Институт философии, литературы и истории. Вам радио не помешает? Кинув сломанную папиросу в пепельницу, он подошел к приемнику, включил его. Пока приемник нагревался, тянулись томительные секунды молчания. Будущий философ, литературовед и историк решительно не знал, чем заполнить паузу. Нагревшись, приемник вдруг громко заговорил: "...Недаром английский капиталист Гибсон Джарви заявил: "Сегодняшняя Россия - страна с душой и идеалом. Россия - страна изумительной активности... Быть может, самое важное - в том, что вся молодежь и рабочие в России имеют одну вещь, которой, к сожалению, недостает сегодня в капиталистических странах, а именно - надежду..." - Все про политику, - сказала недовольно Нина. - Скучно! А музыку найти можно? Другая станция передавала музыку из кинофильмов. Выяснилось, что это одна из любимых радиопрограмм Нины. И вообще она обожает кино. Передавали танго из кинофильма "Петер". - Мировой фильм! - убежденно заявила Нина. - Я его шестнадцать раз смотрела. А Нонка еще больше - наизусть знает. Вы видели? Дело происходит в сегодняшней Германии... - В Австрии, - поправил девушку Коля. - Ну, в Австрии. У нас все девчонки обожают Франческу Гааль, Не люблю я фильмы про войну да про фашистов, а Франческу обожаю. У меня в общежитии вся стенка ее фотокарточками обклеена. А вам нравится Франческа? Она бросила на Колю лукавый, наивно-кокетливый взгляд из-под приспущенных ресниц, длинных, загнутых кверху, темных, почти как у Франчески Гааль. Эта девочка явно не лишена кокетства. Ей льстит интерес поглупевшего от волнения юноши. Ее забавляет его растерянность... - Нравится, - отвечал Коля. - Особенно ресницы Франчески нравятся, - Осмелев, он дерзко добавил: - Такие, как у вас... - Скажете тоже! Как у меня! - оживилась Нина, вовсе не обидевшись. - Да они у нее вдвое длиннее и совсем черные. У нас девчонки в общежитии чуть не до драки спорят -настоящие они или наклеенные. А вы как думаете? - Если длиннее, чем у вас, то наклеенные, -- превратился вдруг в комплиментщика Коля. Впрочем, галантность тут же изменила ему: - Вот вы, девчата, хотите думать не про войну, а про Франческу, а ведь Франческе вашей приходится про войну думать. - Ну да! Небось она только про наряды да про красивую жизнь думает! - Франческа живет и снимается в Вене, в Австрии, а Гитлер Австрию слопать хочет. Что тогда будет с нашей симпатичной Франческой? И в Австрии народу следовало бы сейчас не танго танцевать и про вальсы думать, а о фашистской угрозе... "Танцуй танго, мне так легко!.." - Если все время только про косого Гитлера думать, то и жить не стоит! - А надо думать! Коля спохватился. Не успели познакомиться, а уже чуть не поссорились! Дался ему этот Гитлер! Он снова поймал на себе насмешливый взгляд из-под ресниц. - Может, скажете, вы только и думаете про фашистов? Она закашлялась. Он встал, плотнее прикрыл окно. Из уличных репродукторов гремели веселые песни. - Я думаю, что у вас нехороший кашель. Может быть, еще таблетку аспирина? - Мама мне всегда делала горчичники - и всякую простуду и хворь тотчас точно рукой снимало. - Так у нас полно горчичников в аптечке! Сейчас притащу! - Постойте, не надо, неудобно!.. Но Коля уже вылетел в коридор, в ванную. Рассыпая разные медикаменты, выхватил кипу горчичников из настенной аптечки. Глянул в зеркало над рукомойником, в приступе сумасшедшей радости состроил себе рожу, взъерошил вихор. Растроганно улыбнулся майке и трусам Нины, висящим на веревке над ванной. Осененный идеей, он вдруг сорвал с веревки еще не просохшую Минину одежду, включил душ, сунул одежду под холодные струи... - А ваша одежда совсем еще не просохла, - коварно сказал он, входя в гостиную, держа в руках тазик с водой и горчичниками. Нина наотрез отказалась от горчичников. Подтягивая плед под самый подбородок, запахивая халат на груди, она то смеялась, то злилась. А потом, посмотрев в глаза Коли, вдруг повернулась на живот и, опустив плед с бахромой, приоткрыла обнаженную спину. Словно священнодействуя, Коля бережно наложил пару горчичников поверх острых девичьих лопаток, пару на лопатки, еще три горчичника ниже лопаток. Он хотел наложить еще три горчичника, но Нина с улыбкой покачала головой и попросила полотенце. Коля пулей вылетел за полотенцем, за лучшим маминым махровым полотенцем, а Нина лежала и улыбалась своим мыслям, ежась от холодных еще горчичников. - А теперь выйдите или отвернитесь! - скомандовала Нина, когда Коля влетел обратно с полотенцем. Коля отдал честь, повернулся кругом на каблуке через левое плечо, строевым шагом подошел к окну. Стоя спиной к софе, зажмурил глаза... Замерла музыка из кинофильмов. "Передача окончена! - объявил диктор. Кажется, это был Юрий Левитан. - В девятнадцать часов - беседа "Антикоминтерновский пакт - угроза всеобщему миру..." - Теперь можно, - сказала Нина вслед за Левитаном. Коля обернулся, встретился глазами с Ниной. Они долго смотрели друг на друга, пока она не опустила ресницы. Долго будет помнить Коля эти взгляды. С его стороны - млеющие от телячьего восторга, с ее - то неуловимо ободряющие, то расхолаживающие и пугающие. Он настроился на другую станцию: передавали "Прелюды" Листа, потом - Вторую рапсодию. - Ой, мамочки! - вскричала Нина под конец Второй рапсодии. - Ой, ой, ой! Жжет вовсю!.. - Терпи, казак! И вдруг он вспомнил: - Дурак! Осел! Да вы... да я... Мы с утра ничего не ели! - Вот еще! -застеснялась Нина. - Чай пили с вареньем и конфетами. Я ни чуточки не голодная, честное слово! - Дудки! Голодовку хотите объявить? За кусочника меня принимаете! Обед, правда, вчерашний... Вот черт! В дежурную булочную придется сбегать, это рядом, у Петровских ворот. Я мигом - одна нога здесь, другая там. Не смейте снимать горчичники!.. Он стремительно выбежал, громко на весь подъезд хлопнув дверью. Вскоре он вернулся, бегом промчался по лестнице на пятый этаж с батоном и кирпичом бородинского. Он быстро вошел в гостиную и остановился как вкопанный на пороге. Диктор читал беседу о международном положении: "Гитлер-это война. Тельман первым заявил это немецкому народу..." Нина спала, свернувшись калачиком под пледом. Полотенце с помятыми влажными горчичниками лежало рядом на стуле. Коля прошел на цыпочках к приемнику, выключил его, подошел ближе к софе. Два шага отделяли его от Нины, но ближе подойти он не решался. Долго не спускал он с Нины влюбленных глаз. Жевал, машинально откусывая от свежего батона, мягкий, пахучий, еще теплый хлеб. Потом подошел к окну. За золотой россыпью огней вечерней Москвы полыхал в полнеба закат. Что-то было в нем величественное и грозное. В комнате было так тихо, что Коля слышал чуть учащенное дыхание девушки. В голове - рой мыслей, нужных и случайных, сумбурных и совсем зряшных. Отчего так часто, так больно и сладко стучит сердце?.. Этот халат на Нине. Мамин халат. Никого на свете раньше он так не любил, как маму... Нине очень идет этот халат, не просто идет... Это очень здорово, что она в халате мамы. Только один человек в мире может надеть мамин халат. Его могла бы надеть сестра Коли, но у Коли нет сестры... Пойти на вечеринку к Майке? Зачем? Нет, ни за что! Там Ванька со своими плоскими шуточками, сравнит еще с графом Нулиным... Но ведь она голодная. Ничего, пусть лучше поспит... "Не теряйся! - сказал Ванька. - Не дрейфь!" Пятясь, не спуская глаз с Нины, чье лицо мягко светилось в отблеске заката, он ушел в спальню, бесшумно прикрыл за собой дверь. Ничего, он будет ждать, пока она проснется. Вместе поужинают, поговорят. Надо сделать так, чтобы она не ушла из жизни, из его, Коликой, жизни. Надо познакомить ее поскорей с "мамонтом" и "папонтом". Они все поймут. Она будет другом, самым большим другом. Не раздеваясь, Коля лег на кровать, с мечтательной улыбкой смотрел на потолок, по которому пробегали отсветы автомобильных фар - огни машин, поднимавшихся с Трубной площади к Петровскому бульвару. Взвывали на подъеме моторы трамваев. На бульваре под липами играл баян: "Сердце, как хорошо, что ты такое..." Разводы на беленом потолке вдруг принимали очертания Нининого профиля, романтических замков, батальных картин. И опять Нининого профиля. Несколько раз он подходил к двери, прислушивался, - все тихо, спит. Он уснул незаметно, уже за полночь, так и не раздевшись. Подхватился рано утром. Не было и семи. Скинул полуботинки с замлевших ног, надел тапочки, наскоро умылся, причесался. Яичницу изжарил по любимому маминому рецепту: взбил на двоих четыре яйца, вскипятил на сковороде четыре ложки сливочного масла в четырех ложках воды. Завтрак подать на кухне или в гостиной? Нет, конечно, в гостиной! Но не слишком ли он поспешил с завтраком? Еще совсем рано, Нина спит. Ничего не рано. Да и яичница пропадет. И подогретый кофе, как всегда говорила мама, не кофе, а бурда. С полным подносом, широко улыбаясь, в фартуке "мамонта" подошел он к двери в гостиную, постучал раз, другой, погромче. "Я пришел к тебе с приветом рассказать, что солнце встало..." Ну и спит! Он коленом распахнул дверь, заглянул в гостиную, вошел... Никого. Гостиная пуста, аккуратно свернуты халат и плед на софе. Коля с грохотом поставил поднос на стол, кинулся в ванную. И тут пусто. Не висит костюм на веревке. А на зеркале над рукомойником зубной пастой написано одно только слово; "Спасибо!" Ошалело смотрел он в зеркало на свою растерянную физиономию. Подошел к окну. Нет ее нигде. В трамвайных проводах запуталась и трепещет на ветру связка увядших детских шаров... Она ушла, даже не оставив адреса. А он и фамилии ее не знал. Он искал ее всюду: в центральном справочном бюро на Пушечной, в "Спартаке", разузнавал, какие под Москвой имеются радиозаводы, навлекая на себя подозрения шпиономанов. В конце концов он разыскал ее на стадионе. Смотрел издали из отцовского цейссовского бинокля, как Нина, Валя, Нонна и другие девушки-спартаковки строили "пирамиду". Но к тому времени стряслось несчастье с отцом, и Коля Гришин считал себя не вправе портить Нине жизнь. Он сказал ей, что уходит в армию вместо ИФЛИ. Страдая, молчал. Простился холодно, ничего не объясняя. В армии его взял к себе военный инженер Ясенев, дальний родич отца. Помог полковник Мариной. Коля Гришин служил в батальоне аэродромного обслуживания. Отлично освоив подрывное дело, Коля мечтал о другом - о профессии военного разведчика. Отец тоже начинал в гражданскую партизаном, разведчиком... Получая увольнительную, ездил на "спартаковский" стадион в Москву, чтобы хоть издали увидеть только одну из гимнасток - Нину. Она уже стала мастером спорта. Писем Нине он не писал, пока не случилась в его жизни огромная радость: пока он не встретил на фронте "папонта"-генерала, командира дивизии, и "мамонта" - военного врача медсанбата. На следующий же день он урвал минуту, чтобы написать Нине по старому подмосковному адресу, в общежитие завода. Но ответа он так и не получил. Он не мог знать, что Нина уехала с подругами в составе роты комсомольцев-добровольцев рыть окопы и эскарпы под Брянском и Рославлем, а осенью добровольно стала радисткой-разведчицей штаба Юго-Западного фронта. ГРОМ ПОДЗЕМНЫЙ А в Харькове гремят взрывы. Гремят днем и ночью. Всюду караулит захватчиков в касках вермахта гром подземный - огненная, грохочущая смерть. Внезапно настигает она "остландрейтеров" там, где собираются вермахтовцы с золотой и серебряной вязью на погонах. В военных архивах хранится ценное свидетельство некоего Георга Флика, офицера из ставки Гитлера, командированного в ноябре 1941 года в Харьков: "Город оккупирован. Еще горят дома. Большой опустевший город неспокоен. В нем все притаилось... На улице моросит дождь. Почти все оставшееся население спряталось в дома. Оно еще не привыкло к новым порядкам. Оно напугано. Больше не слышно пальбы орудий, над городом не появляются самолеты. Мы едем в автомобиле, осматривая бывшую вторую столицу. Внезапно мы слышим грохот сильного взрыва. К месту взрыва помчалась масса велосипедистов, и мы туда поехали. Место взрыва оцеплено. Вновь взорвалась мина или адская машина, которая взрывается через определенный промежуток времени, в тот час, на который поставлен ее часовой механизм... Вечером взорвалась мина недалеко от нашего дома... После взрыва нескольких мин и потери офицеров и солдат было отдано распоряжение не расселяться по нежилым домам. В городе достаточно квартир и в обитаемых домах. Не обошлось без переселения жителей из жилых домов в непригодные для жилья помещения... Первые мины были обнаружены уже в семидесяти километрах от города. Наши саперы встретились впервые с новым образцом различных мин с часовым механизмом и химическим взрывателем. По признаку оседания почвы и главным образом по показаниям перебежчиков и некоторых жителей города было извлечено десять различных родов мин. Среди них были мины с зарядом от двухсот граммов до двухсот килограммов. Были мины, изготовленные из крупных снарядов, которые вылетали из-под земли и взрывались, уничтожая все живое вокруг - в радиусе до пятидесяти метров. Саперные войска демонстрировали нам образцы найденных мин... Другие образцы взрывались при попытке их разминирования, я солдаты, производившие эту работу, получали тяжелые ранения; так, например, подобная мина весом в двести граммов оторвала у одного ефрейтора обе руки и выбила глаз. Было найдено также много мин замедленного действия. Подобное количество наши части повстречали впервые... Мы догадывались, что была обнаружена лишь весьма незначительная часть этих мин, всего один-два процента, и по дорогам, которые мы считали неминированными и безопасными, мины продолжали взрываться и дальше. Кроме автомобильных дорог, мины взрывались на аэродромах, на железных дорогах, повсюду; но самое ужасное - минированные дороги и аэродромы. На аэродромах в день взрывалось до пяти мин, но никто не знал, где взорвутся следующие... Однажды взорвалась мина неслыханной мощности в ангаре, где производились монтажные работы; при этом были убиты ценные специалисты. Этим ангаром нельзя было больше пользоваться. Взорвались мины на краю аэродрома, неподалеку от находившихся там самолетов; были раненые среди летчиков и были покорежены самолеты; эти повреждения были вызваны падавшими на самолеты комьями земли. Использовались все средства для обнаружения мин. Были допрошены все пленные саперы. Мы объявили населению, что за каждую выданную мину будет даваться вознаграждение, а за укрывательство им грозил расстрел. К сожалению, однако, население выдавало весьма незначительное количество мин... Уничтожение мин производилось в основном только пленными, которые при этом бывали ранены или убиты... Враг, по-видимому, специально рыл ложные колодцы и закапывал в них куски металла и доски, плохо их маскируя... Зачастую на кусок металла ставилась мина, которая при малейшем своем обнажении взрывалась, и это вынуждало нас взрывать все подозрительные места. На некоторых участках автомобильных дорог устраивались объезды из-за частых взрывов. Это замедляло движение и связь и увеличивало расход горючего вдвое и втрое. Однажды мы были вынуждены свернуть с асфальтированной дороги, потому что на ней, неподалеку от зияющей ямы, валялась разбитая десятитонка: накануне она наскочила на мину замедленного действия и взорвалась. Шофер и его спутники были убиты. Нам пришлось потратить пять часов на тридцать километров, тогда как по дороге, которая была минирована, нам понадобилось бы на это всего пятьдесят минут. Но самая опасная мина - это мина на железной дороге. Там, при крушении только одного поезда на участке, на котором было восстановлено нормальное движение, погибло более ста человек,,. В самом городе и его окрестностях погибло много автомашин и несколько поездов, наскочивших на мины; сотни солдат, два года избегавших смерти, погибли от мин. Однако взрывы мин не прекращаются, обнаруживать их с каждым днем все труднее, а по показаниям пленных механизм многих образцов мин подействует лишь через три-четыре месяца; в течение остающихся трех месяцев мы потеряем еще много машин и поездов. Уже сейчас потери из-за мин, понесенные нами после захвата города, превосходят все потери, непосредственно связанные с его захватом... Наше первое столкновение с планомерным минирование стоило нам очень дорого. Мы должны изыскать новые контрмеры, так как иначе нам придется строить на оккупированной территории новые автомобильные и железные дороги, аэродромы и склады. Нашей задачей должна стать борьба с минами. Не одолев их, мы не сможем свободно двигаться и действовать". Так Харьков стал городом-вулканом, в огнедышащем кратере которого не замирал подземный гром. Так Харьков сделался рассадником невиданной эпидемии "минобоязни" среди солдат вермахта на Восточном фронте. Пир победителей был сорван. Огненные письмена на стенах Харькова предвещали гибель занявшей город шестой армии. Всего год отделял армию от страшного суда в Сталинграде. ...Генерал Георг фон Браун два-три дня почти не выезжает из особняка на Мироносицкой, редактирует доклад, подготовленный для него его штабом -доклад ставке фюрера о положении в Харькове. Специальный раздел доклада посвящен проблеме мин в Харькове: в ставке очень заинтересовались этой нелегкой проблемой, полагая, что вермахту еще предстоит столкнуться с ней не в меньшем масштабе в Москве и Ленинграде. После гибели генерала Эрнста Бернекера и генерала - начальника штаба 3-го армейского корпуса - это случилось на глазах фон Брауна и потрясло его, как ничто на этой войне, - он уже редко радуется тому, что генерал-фельдмаршал фон Рундштедт отличил его превыше всех других командиров дивизий шестой армии и в знак особой милости назначил комендантом и начальником гарнизона Харькова. Charkow! Даже название этого города звучит по-немецки, как воронье карканье на кладбище. Только на кладбище, по крайней мере, стоит могильная, мертвая тишина, а тут выматывают душу постоянные взрывы, далекие и близкие, и нет этим страшным взрывам конца! Страшный город, город-мститель, чьи каменные развалины похожи по ночам в мятущемся свете прожекторов на жуткие сюрреалистические декорации из классического немецкого фильма ужасов - "Кабинет доктора Калигари". Фильм с большой художественной силой рисовал страшный мир Германии на рубеже десятых и двадцатых годов, мир, отраженный в больном мозгу сумасшедшего. И все же в том фильме было что-то от чисто тевтонской любви к мрачным готическим ужасам, к привидениям в замках, к танцующим скелетам. Но ужасы Харькова, посрамившие самую мрачную фантазию, обернулись против мракобесов, вызвавших их к жизни. Глохнет разгоревшаяся было междоусобица между стервятниками, налетевшими в Харьков: ко многим объектам в городе - так дьявольски хитроумно заминированы они - так и не удается подступиться. На станках и складах, на огромных цехах Электромеханического завода словно висит неприступный замок, ключ от которого унесли с собой хозяева завода. Без схемы минирования невозможно подступиться и ко многим другим ценным, нужным рейху и вермахту предприятиям. Бездействует заминированная нефтебаза. Не используется густо засеянный минами аэродром в Основе. Комендант и начальник гарнизона не может использовать лучшие нежилые здания в городе для размещения войск своей дивизии, 3-го армейского корпуса генерала Эбергарда фон Макензена и других частей и соединений 6-й армии. И Макензен и фон Рейхенау разгневаны. Они уже начали третировать фон Брауна, жалуются на него фон Рундштедту, шлют кляузные доносы на него в ставку, в ОКХ - главнокомандованию сухопутных сил вермахта. Теперь, увы, генерал фон Браун уже не считает, что ему отменно повезло. Из всех русских городов ни один не начинялся так коварными минами и взрывчаткой, как Харьков. Да притом еще электроминами, взрываемыми, судя по всему, на расстоянии партизанами с помощью подрывных машинок! Злой рок сделал его, фон Брауна, полновластным хозяином города фантомов, города призраков-громовержцев. Скорее бы фронт двинулся дальше на восток, за Воронеж, за Дон и за Волгу. Скорее бы попасть снова на фронт из этой гремучей западни. Скорее бы свалить непосильную ответственность на гаулейтера Эриха Коха и его "рейхскомиссариат Украины"! Генерал усиливает охрану особняка на Мироносицкой, внутреннюю и внешнюю, превращает его в крепость. Целый взвод фельджандармов теперь охраняет генеральский покой. Произведенный в обер-лейтенанты абверовец Конрад Матцке приказывает еще раз обследовать дом сверху донизу, требует, чтобы фельджандармы проверяли каждое полено, каждый кусок угля, который истопник-немец бросает в топку, После покушения на генерала у отеля фон Браун целиком н полностью отказывается от приема гражданских лиц в особняке, даже гонит в шею обербургомистра и деятелей сколачиваемой абвером городской управы. Нервы так развинтились, что генерал - "хозяин" Харькова - вздрагивает при каждом шорохе, от скрипа ветвей за окном. У него начинаются слуховые галлюцинации. Порой ему кажется, что он явственно слышит тиктаканье часового механизма в стене, под полом, на чердаке. В каком-то детективном романе он вычитал, что пустым стаканом можно пользоваться как резонатором, как стетоскопом, и ночью, когда его мучит бессонница и кошмарные образы гнетут измученный страхом мозг, совсем, как в "Кабинете доктора Калигари", он бродит по дому, словно сомнамбула, в своей длинной ночной рубахе и выстукивает, прослушивает грозно молчащие стены... Днем он вешает и расстреливает, расстреливает и вешает, а ночью ходит по спящему дому с пустым стаканом в руках, пугая часовых, и медленно, но верно сходит с ума. Часами простаивает он в погруженной во мраке спальне, прижав горячий лоб к холодному, как надгробный камень, оконному стеклу. Он высматривает партизан с подрывными машинками. Они всюду мерещатся ему, эти партизаны. И в докладе он предлагает: выслать, выгнать из города всех его прежних жителей. А если и это не поможет - оставить город, окружив его стеной из проволоки под высоким напряжением, пока не взорвутся в нем все мины. Но где перезимовать войскам? - вот вопрос. Генерал отлично понимает, что вне харьковских квартир армию ждут неимоверные лишения. Вопрос снабжения и обслуживания армии - сложнейший вопрос, это понимал еще фон Клаузевиц, участник сражений при Бородине и Ватерлоо. Втайне фон Браун давно опасается, как бы победа вермахта под Киевом не обернулась поражением под Москвой: потеряно драгоценное, жизненно важное время, нарушена вся система снабжения, уж слишком затянулся "блицкриг". На осенних дорогах выходят из строя машины, очень мало железных дорог на Востоке перешито до сих. пор на европейскую колею, танки всюду прут своим ходом и тоже выходят из строя. СС умерщвляет пленных вместо того, чтобы заставить их работать. Граф фон Рекнер уверяет, что из каждой тысячи пленных выживает не более тридцати человек! В ставке ничего этого не понимают, упиваются победами, делят шкуру не убитого русского медведя. Послушали бы "золотые фазаны" Герлицкого леса под Растенбургом, где расположена ставка фюрера, что говорят напуганные русскими минами солдаты в Харькове: "Русских еще никто никогда не побеждал!"; "У каждого русского столько жизней, сколько у кошки, - одной пули ему мало!" Самое страшное начинается тогда, когда солдат наделяет своего противника сверхъестественной силой. А именно это и происходит сейчас в городе-вулкане! Здесь всех страшит зима под открытым небом. А говорят, в ставке отчитали, как мальчишку, Гудериана, когда он заикнулся о зимней одежде, Прав был старик фельдмаршал Рундштедт, призывая фюрера остановить войска на линии Днепра до весны, не бросать их ни на Харьков, ни на Москву. Хотя прежде фон Браун и порицал старого фельдмаршала в своем кругу за чрезмерную осторожность. Но ведь тогда никто в вермахте не подозревал, что на захваченной территории партизаны превратятся в "четвертый род войск", во "второй фронт", что леса и степи и даже города наполнятся призраками-мстителями. Первые сообщения о разгоравшейся партизанской войне, становившейся не "клейнкригом", а "гросскригом" - не маленькой, а большой войной - не произвели на Гитлера особого впечатления. Это, заявил известный своей близорукостью фюрер, не лишено положительных сторон, это дает нам возможность уничтожить всех, кто восстанет против нас! Посыпались приказы Оберкоммандо дер Вермахт: "Руководящий принцип всех действий и мер, к которым следует прибегать - безусловная безопасность германского солдата... Необходимое быстрейшее умиротворение страны может быть достигнуто при беспощадном подавлении любой угрозы со стороны враждебного гражданского населения!" "Только самый жестокий террор может лишить русских воли к сопротивлению!" В Харькове эта заповедь становится первой заповедью генерала фон Брауна, Вторая заповедь: "Любые действия против оккупационных властей, независимо от конкретных обстоятельств, должны приписываться коммунистам!.. Коммунистов и комиссаров уничтожать в первую очередь!.. Всех казненных объявлять коммунистами!.." И сам фон Браун подписывает приказы, развивающие руководящие директивы верховного главнокомандования: "В случаях, когда среди расстреливаемых имеются дети, следует целиться не в голову, а в живот, поскольку иначе дети могут остаться живыми и их придется достреливать из личного оружия офицеру - командиру похоронной команды". Прочитав такое сегодня, вряд ли кто пожалеет, что генералу Георгу фон Брауну не суждено было дожить до суда народов в Нюрнберге... ПОД ДАМОКЛОВЫМ МЕЧОМ Угрюмо гудит в каменных руинах города свинцовый ноябрьский дождь. Гудит днем и ночью. Из двадцати четырех часов суток светло только четырнадцать. Опустив светомаскировочные шторы, генерал корпит над своим докладом ставке, почти не смыкая глаз. Время от времени он перелистывает Клаузевица. Эх, Карл, старина, разве ведомы были тебе такие психологические нагрузки?! Генерал прислушивается. Как будто все тихо в доме. Тикают часы на руке. Золотые "Лонжин" - память о французской кампании. Генерал подходит к расшторенной карте на стене. В кабинете у него висит карта с районом действий группы армий "Юг", в спальне он недавно приказал повесить карту с районом действий группы "Центр". Там сейчас решается судьба войны. Это ему стало ясно, как только ставка приказала забрать у 6-й армии 48-й танковый корпус генерала Кемпфа и перебросить его по шоссе Харьков - Москва под Тулу, где впервые за всю войну застрял "танковый бог" Гудериан. Танкисты Гудериана валят все на дороги, на погоду, жалуются на низкую посадку своих "Р-КIV". У русских - кто бы мог этого ожидать - действуют какие-то всепогодные супертанки Т-34, от брони которых отскакивают немецкие противотанковые снаряды!.. На других фронтах все упорнее говорят о всеиспепеляющих советских ракетах!.. Может быть, он, фон Браун, слишком легкомысленно отнесся к рапорту майора Генделя о русской радиомине? Ведь есть еще одна, новая заповедь: "Не недооценивай русских!" От этой недооценки - все беды Германии!.. Говорят, командующий 4-й армией вермахта генерал-фельдмаршал Понтер фон Клюге уже читает ежедневно не Клаузевица, а Коленкура, маркиза Арманда Коленкура - летописца краха "Великой армии" Наполеона в России. Из-под Москвы племянник, тоже фон Браун, пишет, что погода скверная: ливни и снегопады, туманы, заморозки и оттепели. Колонна легких танков чехословацкой марки застряла на дороге Руза-Воронцово - колонну разгромили вооруженные бутылками с горючей смесью партизаны, среди которых были женщины. Племянник еле унес ноги, Даже доктор Геббельс и тот заявил на пресс-конференции 27 октября: "Погодные условия вызвали временную задержку в наступлении..." Не начало ли это конца? В гостиной особняка Надя в платье горничной протирает дорогую мебель из карельской березы, золоченую раму картины с эпизодом Грюнвальдской битвы. Чисто женским движением обтирает она тряпкой и лакированную темно-желтую кобуру парабеллума, лежащего на диване. Подойдя к роялю, она поднимает тяжелую крышку, медленными движениями вытирает золотую надпись "Красный Октябрь" на ее внутренней стороне. Оглянувшись по сторонам, она тихо подбирает одной рукой "Катюшу". Дверь резко распахивается - входит обер-лейтенант барон Ганс-Гейнц фон Бенкендорф, на ходу расстегивая мокрую шинель. Надя испуганно отшатывается от рояля. - Браво, милочка! - улыбаясь, говорит барон. - Браво, крошка! Обожаю русскую музыку. Когда-то я пел в опере "Жизнь за царя" Глинки. Это была, разумеется, любительская постановка русских в Берлине. Скрябин, Стравинский!.. Эх, Россия!.. В одном эмигрантском кабачке, помню... Он садится за рояль, рассыпает аккорды, играет синкопированный джазово-цыганский вариант "Катюши". - "Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой..." Русский человек умеет веселиться... Он резко обрывает игру и описывает пол-оборота на вращающемся табурете. - Итак, Катарина, нашего генерала я проводил. Надеюсь, ты рада, моя пташечка? Генерал улетел далеко-далеко, если хочешь знать - к самому Гитлеру! И теперь всю ночь мы будем одни... Надя с ужасом смотрит на барона. Он явно выпил, от него пахнет перегаром коньяка. Тон опасный - игриво-иронический. - Чем бы, думаю я, возвращаясь с аэродрома, заняться в этом скучном городе? А Карл, этот мальчишка, и говорит мне: "Продай, - говорит, - флакон духов из Парижа, я хочу смягчить ими сердечко неприступной Катарины". Пижон! Французские духи девицам имеет право дарить только тот, кто добыл их среди прочих военных трофеев в Париже? А Карл, этот юнец, хоть и прыткий малый, а в Париже никогда не был. Так что укрощением строптивой Катарины решил заняться я лично. Айн момент! Сейчас я принесу твой подарок. Ведь недавно был праздник Красного Октября, не так ли?.. Ганс-Гейнц проводит пальцами по надписи "Красный Октябрь". - Ужасный инструмент. Его уже не настроишь, Я присмотрел генералу чудный белый "Бехштейн". Вместо ножек - львиные лапы. Представляешь? Белое с золотом. Ах, да! Пардон! Про подарок-то я и забыл. Выйдя из гостиной, хлопнув дверью, барон наблюдает, что станет делать Катарина-Надя, не схватится ли она за пистолет, который он так предусмотрительно оставил на диване? Но Катарина стоит неподвижно, прижав пальцы рук к пылающим щекам. Через минуту или две он возвращается, уже скинув шинель и сняв фуражку, из своей комнаты. В руках у него небольшой изящный флакон. - Прошу, мадемуазель! Сегодня от вас должно пахнуть Парижем. Катарина-Надя отталкивает его руку, - Что вы! Зачем мне! Не надо!.. - Дурочка! Это же "Шанель-пять". Это запах Больших бульваров, Елисейских полей! Запах Пляс Пигаль и "Лидс".Самый хмельной запах в мире! Ну, пойди, пойди ко мне, моя милочка! Моя душечка!.. - Отстаньте! - почти кричит Надя, отталкивая барона. Она выбегает из гостиной, бежит, задыхаясь, вверх по узкой лестнице. Там, в мансарде, - ее комнатушка. Захлопнув дверь, она щелкает задвижкой, прислоняется спиной к двери. Спазмой перехватило горло. Барон стучит в дверь. Слышится его насмешливый хохот. Милочка! Душечка! Да открой же! У американцев есть чудесная поговорка: если - насилие неизбежно, смирись и наслаждайся, Каков совет девицам, а? К чему ломать дверь? Придется снять у тебя задвижку. - Уйдите! - потерянно просит Надя. - Я буду жаловаться генералу!.. - Ты ж незамужем, это Карл на "Арбайтсамте" слышал. Быть может, у тебя был жених? Кто он - летчик, моряк, лейтенантик? Открой, Катарина! Я начинаю сердиться. А в гневе я страшен. Как мой предок - Александр Христофорович. Клянусь богом! Ну, какие у тебя могут быть секреты от меня? Катарина? Пусти своего Петруччо! Ты во всем должна меня слушаться, слышишь? Катюша! Это я, твой Петрушка... Он налегает плечом на дверь. Дверь трещит, как ни держит ее Надя, отлетает задвижка. Надя подбегает к небольшому окну, пытается распахнуть заклеенное на зиму окно. Плотоядно улыбаясь, барон переступает через порог. У него торжествующий вид. Но в эту минуту внизу хлопает парадная дверь, из вестибюля доносятся быстрые шаги. Барона словно ветром выдувает из мансарды. Щелкая платиновым портсигаром с фамильным гербом, закуривая, барон небрежно приветствует Карла фон Рекнера, Унтерштурмфюрер бросает подозрительный, ревнивый взгляд на Бенкендорфа. - Мой бог! - смеется барон. - Да ты ревнуешь, мой мальчик. Зря! Наша горничная предпочитает опытного мужчину, с французской школой!.. - Не болтайте вздор, барон! - зло отвечает фон Рекнер. - И не забывайте о нюрнбергских законах. Всякая связь с туземками воспрещается. Наша офицерская честь... Все это старо, мой мальчик! Старо! В Берлине Геринги Гиммлер поговаривают, что - надо уничтожить всех украинцев мужчин, а на их место прислать сюда жеребцов из ваших СС! - Не смейте трогать СС! Я не посмотрю на наши родственные связи! Только телефонный звонок из комендатуры прерывает разгоревшуюся было семенную ссору, - Постыдился бы скандал поднимать из-за горничной! - усмехается, поднимая трубку в гостиной, барон. - Алло! Что, что? Нет, генерал уже улетел в ставку. Будет утром тринадцатого. Что? Мост? Виадук? Опять?.. Хорошо, я сообщу начальнику штаба... Сразу протрезвев, барон кладет трубку, поворачивается к фон Рекнеру: - Холодногорский виадук! Во второй раз взорваны "ворота города"! Большие жертвы; через виадук как раз шла моторизованная колонна с пополнением... - Вы, кажется, из Чугуева? - Нет, я из Валуек! В пятый раз смотрит Коля Гришин "Штурм Харькова" и "Галло Жанин" с опостылевшей ему Марикой Рокк. Эта явка - последняя надежда. И наконец к нему подходит неприметный внешне человек с простым, открытым лицом. С виду незнакомцу почти столько же лет, сколько и Коле. Пожалуй, он старше Коли всего на два-три года. Какой-то осунувшийся, бледный, с горячечным блеском в глазах. Впрочем, в Харькове все жители худые и бледные, если с голоду не пухнут. Коля сам кило пять потерял, костюм с чужого плеча и пальто висят на нем, как на вешалке. Незнакомец узнал Колю по засунутой наполовину за пазуху, свернутой в трубочку газете "Новая Украина". - Иди за мной! - коротко говорит он и быстро сворачивает в переулок. Долго петляет по переулкам и улицам незнакомец, ни разу не оглянувшись на держащего приличную дистанцию Гришина. Наконец он заходит в дом номер 23 на улице Артема. В маленькой комнатке их встречает изможденная молодая женщина, зажигает немецкую стеариновую плошку, поправляет светомаскировочную штору -из толстой бумаги на окне. Незнакомец поворачивается к Гришину, запирает за ним дверь, протягивает руку. - Александр Зубарев, - представляется он, - А это - Галя Никитина. - Николай Задорожный, - тихо произносит Коля Гришин. Так встретился Коля Гришин с секретарем Харьковского подпольного обкома комсомола, руководившим двумя райкомами в самом городе: Железнодорожным и Центральным - и двадцатью тремя райкомами в области. Александр Зубарев казался моложе своих лет. В ноябре 1941 года, когда, он встретился с Гришиным-Задорожным, ему было двадцать пять. Незадолго до прихода немцев вызвали его в обком партии. Вызов его не удивил: в обкоме он бывал не раз, с того дня 22 июня 1941 года, когда его избрали секретарем Орджоникидзевского райкома комсомола. Отсюда он выезжал с ребятами на окопы, здесь утверждал состав истребительного отряда... Но на этот раз дело, за которым его вызвали в обком партии, было из ряда вон выходящим: ему предложили остаться в Харькове после прихода немцев, остаться н возглавить подпольный обком комсомола. - С ответом не спешите, подумайте, - мягко сказал секретарь обкома. Перед секретарем на письменном столе лежала тоненькая папочка, вмещавшая все двадцать пять лет жизни комсомольца Саши Зубарева. Родился в городке Дружковке Донецкой области в рабочей семье .за год до Октября. В двадцать третьем пошел в школу. Веселый, живой, отзывчивый, он всегда тянулся к людям: руководил пионерским клубом, заведовал школой для малограмотных. Семилетка, ФЗО, вступление в комсомол. Все как у всех в те годы. Отличала его, пожалуй, только особая, неистребимая тяга к учебе. В 1933 году он поступает на географический факультет Харьковского педагогического института. Его увлекала романтика путешествий. Он, не выезжавший за пределы Левобережной Украины, мечтал увидеть весь мир. И конечно, с "Катком" - с Катей, студенткой педагогического, которую он горячо и навсегда полюбил. В 1938 году, с дипломом в кармане, он стал работать преподавателем географии в школе No 88 при Харьковском тракторном заводе. В школе его избрали секретарем комсомольской организации. Так всю жизнь шел он прямой комсомольской дорогой. - Семья у вас где? - спросил его секретарь обкома. - Может, помощь какая нужна? - Спасибо! Жену и сына Витю эвакуировал. А сам я готов остаться... Не было в эту решающую, самую торжественную минуту в жизни комсомольца Саши Зубарева ни красивых слов, ни торжественных речей, ни духового оркестра. "Готов остаться", и все. Беседы с секретарями обкома были по-военному сжатые, деловые, конкретные. Никаких лишних слов. Он уже знал, что остается в Харькове, когда тринадцатого октября, за одиннадцать дней до захвата города, писал родным последнее письмо; "Здравствуйте, дорогие мои Катя и Витуся! От вас получил письмо и телеграмму. Очень рад за вас, что все благополучно. Главное теперь - спокойствие и мужество. Война! Она несет много лишений и печали. Ко всему нужно быть подготовленным, а главное - бороться, не теряя надежды, с большевистским упорством. Вы, конечно, сейчас больше заняты мыслями, что со мной. Я жив и здоров, призываюсь в РККА. Вот и все, все остальное благополучно. У нас в Харькове пока все благополучно. Мужайтесь. Меньше волнений. Целую крепко, крепко Витуську. До свидания, дорогие, до скорого свидания. Крепко целую. Ваш Александр". И вот Александр Зубарев сидит поздно вечером на нелегальной квартире у Галины Никитиной и тихо, при свете немецкого светильника, рассказывает разведчику группы "Максим"; - В первые же дни эти звери ни за что ни про что убили несколько тысяч горожан. В сети попали и наши люди. Я тоже теперь надеялся только на явку в кинотеатре. Рации у нас нет. Сообщите по своей, чтобы Большая земля связала нас с Центром... Он рассказывает о проделанной работе, заранее оговариваясь, что сделано еще немного, да кто же представлял себе по-настоящему трудности работы в подполье! Особенно для него- секретаря райкома комсомола. В любой момент на улице узнать могут. А сколько сейчас наружу всякой клопиной сволочи - кровососов повылазило! В толпу солдат в доме Станкостроя брошена граната - точные результаты неизвестны... Диверсии готовятся на ХТЗ. на ХПЗ, на ХЭМЗе, в депо "Октябрь"... Руководящая тройка обкома провела два заседания, дала боевые задания райкомам. Связь с ними очень затруднена. Налаживается агитационно-массовая работа среди оставшегося населения. Сейчас самое главное - не дать угаснуть надежде. Сотни листовок расклеены на стенах домов, на заборах, на стендах желто-коричневой "Новой Украины"... - Как действуют наши мины? - спрашивает Коля. - Бьют без промаха. Мы их здесь называем нашей подземной бесствольной артиллерией. Под обломками здания на площади Руднева вчера погибло два-три десятка офицеров и солдат, штурмбанфюрер - это значит майор СС... Все эти данные Коля Гришин запоминает наизусть. - Кто поселился в доме семнадцать по улице Дзержинского? - Какой-то генерал. Какой именно, пытаемся выяснить. Был у меня один человек, да немцы его в неметчину угнали на работу. Этого мы тоже не учли. А у человека этого рация была... ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ... Киев остается позади. Транспортный "юнкере" (Ю-52) держит курс на Харьков. Порядочная болтанка и запах сигар мешают генеральской дремоте. А, в общем, генерал фон Браун доволен. В главной квартире фюрера в Герлицком лесу его приняли вполне любезно, доклад его лично одобрил генерал-лейтенант Вальтер Варлимонт, заместитель всесильного начальника штаба Обер-коммандо дер Вермахт генерал-полковника Альфреда Йодля. Что из того, что в доброе старое время он, Георг, и Вальтер, старые камерады, вместе, объявив себя магистрами "Ордена Клубнички", донжуанствовали тайком от своих молодых жен. Главное, что доклад одобрен! Генерал немного кокетничает, уверяя себя, что он доволен. Да он просто не в себе от радости и ликования! Что там доклад! Его принял фюрер, а он из рук фюрера принял Рыцарский крест. Или, как он официально и пышно называется, - Рыцарский крест Железного креста!.. Не так уж много командиров дивизий носят на шее этот высший орден рейха! Конечно, впереди маячат "мечи" и "дубовые листья" к Рыцарскому кресту, но это придет уже в другой кампании. В завоевании Индии, может быть. Оценили! Признали! Совсем другим человеком возвращается в Харьков его комендант и начальник гарнизона. - Вы хозяин одного из двух самых больших городов оккупированной нами России! Будьте достойны такой исключительности! Это сказал фюрер и канцлер рейха! И вообще все в Растенбурге действовало на генерала благотворно. Глаза у фюрера нестерпимо синие, магнетические, нездешние глаза. Говорят, как-то в начале двадцатых годов один фотограф снял массовый митинг против Версальского договора в Вене. И когда он проявлял негатив в темной фотолаборатории, из толпы на фотографии, из зернистой икры множества лиц возникло лицо, полное страсти, с полубезумными горящими глазами, от которых невозможно было оторваться. Обычное, банальное лицо с усиками щеточкой. Но глаза, глаза!.. Словом - Адольф Гитлер. Этим все сказано. На обратном пути генерал Георг фон Браун заглянул в Оршу - там проходило 12 ноября важнейшее совещание начальников штабов. Решался главный вопрос: прервать наступление вермахта на зимний период или штурмовать Москву? В роковом уравнении известная величина - суровость русской зимы, неизвестная величина - активный потенциал Красной Армии, уже объявленной Геббельсом уничтоженной. Фон Браун поглядывал скучающим взором в окно вагона специального поезда шефа генштаба генерал-полковника Франца Гальдера, прибывшего днем или двумя раньше него из Растенбурга. Брауну было ясно: совещание проштемпелюет решение Гитлера - наступать! И он не ошибся. В ставке считали, что вермахт возьмет Москву, не потеряв ни одного солдата, путем простого окружения. Замкнув кольцо вокруг двух большевистских столиц - Москвы и Ленинграда, немцы просто уничтожат оба города бомбами и снарядами. Тем более что, как указывалось в секретном приказе фюрера от 7 октября, пример заминированного Киева свидетельствует о тем, что русские не собираются обеспечивать войска вермахта зимними квартирами и укреплять его боевой потенциал целехонькими заводами и электростанциями. Любопытно, что в поезде Гальдера, стоявшем на запасном пути станции Орша, только командующий группой армий "Центр" генерал-фельдмаршал фон Бок, представленный своим начальником штаба генералом фон Грейфенбергом, ратовал за наступление и штурм. "Север" и "Юг" были против дальнейшего наступления. Начальника штаба группы армий "Юг" фон Зоденштерна несомненно отрезвил громокипящий Харьков. Какой-то прыткий штаб-офицер даже посмел проговорить трясущимся голосом, когда было объявлено, что фон Бок должен выйти к Горькому: - Но позвольте! Сейчас не май месяц, и мы деремся не во Франции!.. Надо полагать, что на этом военная карьера прыткого штаб-офицера с собственным мнением и недержанием языка закончилась. Теперь она или забуксует, или даст задний ход. Однако в Орше уже выпал снег, земля замерзла, мороз покусывал уши под генеральской фуражкой. Что же там, под Москвой, делается?.. - Ахтунг! Харьков!.. Самолет идет на посадку!.. - На аэродроме "хозяина" Харькова встречают его верные адъютанты барон Ганс-Гейиц фон Бенкендорф и граф Карл фон Рекнер, представители комендатуры и штаба гарнизона, офицеры штаба дивизии и даже какой-то СС-штандартен-фюрер Вернер Браун, совершенно незнакомый генералу. Поздравления, улыбки, щелканье каблуков, козырянье. - Мы не родственники? - вопросительно и вежливо поднимает брови фон Браун, когда ему представляют Вернера Брауна. - Вы ведь знаете: Вернер фон Браун - мой кузен. - Не имею чести, экселленц! - с точно отмеренной дозой почтительности и собственного достоинства отзывается однофамилец - штандартенфюрер. - В дворянском Готтебургском альманахе, увы, моя семья не числится. Я из низов, из ранних национал-социалистов, из "старых борцов". - Весьма рад знакомству! - с прохладцей произносит "экселленц", тоже с фармацевтической точностью отмеривая дозу вежливости и высокомерия в голосе. - Прошу вас всех, господа, на ужин - в восемь вечера в моем особняке!.. - Могу я видеть вас немедленно, экселленц? - спрашивает не терпящим отказа тоном штандартенфюрер. - Я направлен к вам шефом полиции безопасности и СД... Человек Рейнгарда Гейдриха! Это серьезно! Отказа быть не может. О Гейдрихе говорили, что он наследник не только своего прямого шефа рейхсфюрера СС Гиммлера, но и самого фюрера. С одной стороны, этот Гейдрих - бывший офицер кайзеровского военно-морского флота, то есть свой человек, той же касты, но с другой - всем известно, что его уволили из флота за какие-то неблаговидные дела... - Мы поговорим в моей машине, - садясь в "хорьх", безапелляционно говорит генерал. Карл фон Рекнер садится рядом с водителем. Штандартенфюрер Браун - рядом с фон Брауном. Машина штандартенфюрера - большой черный "мерседес" с эсэсовским номером - мчится сзади. - Я прибыл с особой миссией, экселленц! Он подробно излагает свою задачу. К каждой группе армий прикомандировано по эйнзатцгруппе. К группе армий "Юг" приставлена эйнзатцгруппа "Ц", а СС-бригаденфюрер Макс Томас является эйнзатцгруппенфюрером. В группу входят две зондеркоманды и две эйнзацкоманды. Зондеркомандой 4-а командует он, штандартенфюрер Браун, "ваш покорный слуга и однофамилец". Состоит эта команда, как и вся группа, из чинов гестапо, крипо (криминальной полиции), орпо (полиции порядка}, СД, ваффен-СС, вспомогательной полиции из украинских националистов, всего около ста пятидесяти специалистов по искоренению врагов национал-социализма и большевистской заразы. Боевая задача: обеспечивая политическую безопасность, очистить оперативный тыл шестой армии и район Харькова от всех партийных и советских работников любого ранга, евреев, цыган, сумасшедших, инвалидов, интеллигенции, агитаторов, активистов и прочих большевистских фанатиков. Но что могут сделать сто пятьдесят человек, преданных делу специалистов? Требуется всемерная помощь абвера, ГФП - тайной полевой полиции, фельджандармерии и вообще вермахта!.. - Наконец-то вы взялись за дело! Штандартенфюрер! Вы можете всецело рассчитывать на сердечное сотрудничество и полное взаимопонимание войск вермахта, находящихся под моим командованием. Во Франции генерал фон Браун всячески препятствовал браунам из СС посягать на его суверенитет единоначальника, а брауны из СС прокрадывались под видом тайной полевой полиции - армейского органа. Теперь же он радуется твердой руке СД - "гестапо на колесах". Когда "хорьх" подъезжает к особняку на Мироносицкой, генерал, совсем уже смилостивившись и подобрев, приглашает плебея Брауна: - Я жду вас вечером, штандартенфюрер! Праздник есть праздник. Краем глаза он уже высмотрел, что у Брауна, нет Рыцарского креста. А ведь в СС ордена, как из рога изобилия сыплются!.. Штандартенфюрер пересаживается в свой "мерседес" у дома семнадцать на улице Мироносицкой. Расстаются они лучшими друзьями-побратимами - Браун и фон Браун. В вестибюле фон Рекнер ловко, как заправский гардеробщик, снимает с генерала шинель. - Когда фюрер намерен закончить войну, экселленц? Что за заминка под Москвой? - Москва будет стерта в порошок, - с удовлетворением отвечает просветленный генерал. - Операция "Тайфун" начнется с часу на час. А у нас на аэродроме, черт возьми, все рвутся мины. Появились воронки, которых не было, когда я улетал. - Это не более чем икота во время агонии, - усмехается молодой граф. Генерал поправляет крест на шее. - А где барон? Почему меня не встретил Бенкендорф? - Армия освободила его родовое имение, экселленц. Он помчался туда с охранной грамотой из Берлина. От РР, Хочет посмотреть, что осталось после хозяйничанья большевиков и колхозников... - РР? Это еще что такое? - спрашивает генерал, проходя в гостиную и приглаживая и без того безукоризненный седой бобрик над выстриженными по вермахтовской моде висками. - Рейхслейтер Розенберг, экселленц. Кстати, и его люди из рейхсминистерства "Остланд" пожаловали сюда и жаждут урвать свою долю трофеев. - Гони их к черту, Карл! А Бенкендорф правильно действует. Надо назначить там бурмистра. Кстати, ты слышал, Карл, фюрер обещал поместья, самые лучшие и большие поместья в Крыму в первую очередь кавалерам Рыцарского креста, - Поздравляю, мой генерал! - Подготовь все к банкету, Карл! Видимо, многие офицеры заночуют здесь. Пусть Катарина и все другие позаботятся о постелях. Сегодня я разрешаю использовать все комнаты вплоть до этой гостиной. Мне кажется, что это последнее наше празднество до праздника победы. - Вы считаете, что этот праздник наступит до рождества и Нового года? - скептически осведомляется фон Рекнер. - Или да, или никогда, - шепчет генерал, словно во внезапном озарении. Но он верен себе. - И вот что: завтра подготовь новый приказ о расстреле еще сотни заложников за взрыв партизанских мин на аэродроме. - Но эти мины не партизанские, экселленц, а явно армейские, замедленного действия. - Не узнаю тебя, граф! Под видом борьбы с партизанами мы постепенно уничтожим все активное население, всех неблагонадежных, под корень вырубим эту проклятую нацию... Что это играют, мой мальчик? Карл прислушивается к звукам вагнеровской музыки, доносящимся из цокольного "телефункена". - "Мейстерзингеры", мой генерал! Любимая опера фюрера - он слушал ее сто пятьдесят шесть раз... Генерал потягивается, зевает. - Надо бы поспать часок, Карл! Пришли Катарину с грелками согреть постель!.. Генерал Георг фон Браун, комендант и начальник гарнизона города Харькова, полумашинально заводит часы "Лонжин". Заводит в последний раз. - Катарины нет, экселленц. Ее взял с собой зачем-то барон. Я вообще замечаю, что у барона вульгарный вкус: странное для человека его круга пристрастие к украинским гризеткам, мидинеткам и даже пейзанкам. Это, конечно, донос. И оба понимают это - и граф, и генерал. - Вот как! - притворно удивляется генерал. - А я думал, граф, что это вы имеете виды на нашу смазливую горничную. Граф красноречиво пожимает плечами с погонами СС-унтерштурмфюрера: дескать, как можно!.. Соснуть генералу мешают дела. И прежде всего дела контрразведывательные. Рекнер сообщает генералу, что его ждет не дождется обер-лейтенант Конрад Матцке с весьма важным сообщением. У Матцке, как оказывается, действительно важные новости: ГФП напала на след подпольного обкома комсомола! Установлен состав руководящей тройки: Зубарев, Никитина, Глущенко. Подпольный комсомольский обком тщательно законспирирован, но в систему его связи с подпольными райкомами внедрен свой человек из числа местных националистов, прошедших подготовку в разведывательно-диверсионном полку абвера "Бранденбург", в котором обучался и сам Конрад Матцке. - Прекрасная новость! - радуется комендант города. - Наконец-то мы очистим Харьков от этой скверны! Я бы советовал вам объединить силы с СС-штандартенфюрером Брауном. Это, сразу видно, большой специалист по таким делам. - Господин генерал! - молит его Матцке. - Вы знаете, вероятно, что я сам служил в СС я ушел оттуда вследствие небольшого недоразумения, никак не повлиявшего на карьеру. Сущая мелочь, не отразившаяся на моем глубочайшем уважении к "черному корпусу". Но, прошу понять меня правильно, мы в абвере долго и упорно работали над выявлением партийного и комсомольского подполья. Мы - ваши помощники, работавшие под вашим, экселленц, руководством. Это дело - крупный успех комендатуры города. Зачем же отдавать лавры только что прибывшему сюда господину из СД?.. А этот Матцке не дурак! Генерал благосклонно разрешает ему довести дело Зубарева до конца, а штандартенфюрер пусть занимается расстрелами фанатиков. Да, дни Александра Зубарева и Галины Никитиной сочтены. Абвер поставит на ноги всю свою агентуру в Харькове и добьется своего: выследит вожаков комсомольского подполья, установит адрес нелегальной квартиры Зубарева, Двадцатого января 1942 года в дверь дома номер двадцать три на улице Артема постучится провокатор. Он назовет пароль, спросит Галю. - Галя уехала из Харькова, будет завтра, - ответит Галина мать, Анна Ивановна Павленко-Никитина. Провокатор снова придет назавтра, встретится с Галей и Александром Зубаревым, только что вернувшимся со связи с подпольными райкомами. - Вас просят узнать о местонахождении немецких военных штабов в Харькове, - скажет провокатор Александру и Галине. - Мы сделаем все, что в наших силах, - ответит Александр Зубарев. И через несколько дней Конрад Матцке арестует Александра и Галину. - Ну как? - с издевкой спросит он по-русски. - Вы выполнили, надеюсь, наше задание: узнали, где расположены в городе военные штабы этих ужасных немецких оккупантов? Героев будут допрашивать и пытать, пытать и допрашивать целых две недели, четырнадцать суток подряд. В снежную февральскую ночь Александра Зубарева и Галину Никитину штандартенфюрер Вернер Браун расстреляет в балке за городом. А подпольные райкомы - двадцать пять подпольных райкомов - будут действовать, набирать силу и мстить под руководством Петра Глущенко, потому что Александр и Галина не выдали друзей под самыми страшными пытками... ПОСЛЕДНИЕ МИНУТЫ... Надя нарочно отводит глаза от ремня с пистолетной кобурой, переброшенного через обшитую красной марокканской кожей спинку сиденья "опель-капитана". - Я очень рад, Катарина, что ты согласилась поехать со мной, - говорит обер-лейтенант барон фон Бенкендорф, свертывая дорожную карту. - Зря ты, душенька, дуешься на меня за вчерашнее. Ну, выпил лишнего, лез целоваться - эка беда! Это же высший комплимент женщине. И то ли еще будет! Тебе придется признать, что я неотразим. Мы почти дома! Да, вот они, родные пенаты, родовое гнездо, земля отчич и дедич!.. Барон фон Бенкендорф приникает к стеклу бокового окна. - Негодяи! Они сожгли село! Хотя нет, пардон! Кажется, это наши перестарались. Да, это так. Надя видит посреди пепелища большой деревянный крест с серыми рушниками. За околицей - большой помещичий дом с колоннами. - Мой бог! - шепчет потрясенный Бенкендорф. - Он цел!.. Стоп!.. Он первым выпрыгивает из "опеля". Следом выходит шофер. А Надя быстро вынимает из кобуры пистолет. Вот досада: это всего-навсего бельгийский "бэби-браунинг". А барон- крупная дичь, его мелким калибром не возьмешь. Она поспешно прячет пистолетик за пазуху "кукушечьего" - в белую и черную нитку - пальто. На востоке, где-то у стен Воронежа глухо ухает канонада, словно поздняя осенняя гроза. Барон пытается сорвать со стены вывеску: "Неполная средняя школа..." Но вывеска прибита прочно. Выругавшись, барон входит в вестибюль, замусоренный сеном и бумагами, следами костра у парадной лестницы и поломанными, разрубленными партами. Барон заходит в первый попавшийся класс с портретом великого кобзаря над классной доской, на которой мелом какой-то немец изобразил пейзаж Рейна. Следом за бароном в класс входит Надя. - А это что тут за народный комиссар? - негодует барон. - Ах, Тарас Шевченко! Ничего, я все это приведу в порядок. Всех Тарасов и Останов на псарню! Только бы уцелели мои села вокруг, пять тысяч десятин, жалованных Екатериной Великой!.. А тебя, Катарина, я назначу здесь моей экономкой. Согласна? Надя неожиданно выхватывает браунинг из-за пазухи. - Руки вверх, Бенкендорф! Бенкендорф медленно скрещивает руки на груди. - Так. "Руки вверх!" А дальше, за сим что? - А дальше ты отвезешь меня через фронт, паразит! - "Паразит"? - усмехается барон. - Так грубо и неделикатно? Этого я тебе не прощу. Придется сэкономить на экономке. Он медленно подходит к Наде. - Не подходи! Ни шагу!.. Стрелять буду!.. - Так, так! Значит, я все-таки был прав. Не так ты проста. А теперь, шельмочка, отдай мне эту игрушку! - Еще шаг - стрелять буду! - Какая жалость! - говорит, неуклонно приближаясь барон. - И как вы хороши сейчас! А ведь в вас, сударыня, ей-богу, есть что-то роковое. На западе вы были бы не горничной и даже не партизанкой, а фам-фаталь, женщиной-вамп! Чем-то вы похожи на Еву Браун. Но вы не знаете и никогда не узнаете, кто такая Ева Браун... Русское быдло, холопка!.. В голосе - все та же игривая издевка. Надя нажимает на спусковой крючок пистолета. Выстрела нет. Только щелчок. Она снова взводит пистолет, снова спускает курок. Щелчок. Выстрела нет. Бенкендорф насмешливо скалит зубы с золотой окантовкой. - Во-первых, милочка, это не пистолет, а мухобойка. Во-вторых, дабы не оказаться мухой, я на всякий случай вставил в него пустую обойму. Надя в отчаянии замахивается на барона, но он легко перехватывает занесенную над его головой маленькую руку, рывком вырывает пистолет. - Марш в машину! Обратно выехали засветло. Замирает позади фронтовой гром. - Сыплет дождь пополам со снегом. Мерно стучат "дворники". Забившись в угол машины, Надя смотрит оттуда волчонком. - Жаль, очень жаль, Катарина, что мне придется отдать тебя СС-штандартенфюреру Брауну и его гестаповцам, Только не сегодня, а завтра. Право первой ночи - за мной. "Паразит", значит, говоришь? А ту американскую пословицу ты помнишь? "Опель" едет шляхом через рощу. Внезапно за деревьями гремят выстрелы винтовок, очереди автоматов. Около десятка пуль прошивают ветровое секло. Шофер валится назад, хватается за голову, но руки тут же бессильно повисают. "Опель" съезжает в кювет, застревает в нем... Из "опеля" прямо в глубокую по колено грязь выскакивает Бенкендорф, вытаскивает Надю. Под пулями, прикрываясь девушкой, стреляя из-за нее, он отбегает в рощу. Надя царапает Бенкендорфу лицо, вырывается, бежит обратно к шляху. - Товарищи! Товарищи! - кричит она во весь голос. Бенкендорф трижды стреляет вслед из парабеллума. И Надя, словно споткнувшись, ничком падает на ковер из побуревшей палой листвы. Горстка партизан, рассыпавшись, прочесывает рощу, стреляет вслед скрывшемуся за березами офицеру. Двое партизан натыкаются на Надю. - Немка вроде? - говорит один, совсем еще юный парень в кубанке. - Живая? Другой, постарше, с автоматом, наклоняется над Надей. Открываются голубые глаза. - Товарищи!.. Через час партизаны приводят Надю, перевязав ее раненое плечо, на свою базу - в потайную землянку в балке. - Не везет, товарищ командир, - немного сконфуженно докладывает старший. - Убили птицу - перья остались, а мясо улетело. Офицер, обер удрал. Машина, понимаешь, в кювет напротив нашей засады свалилась. Да вот дивчину привели, в плен взяли. Только она говорит, что она наша, военная разведчица, была в городе оставлена, да в Германию ее чуть не угнали. У самого коменданта, говорит, служанкой работала. В общем, проверочка нужна, - Зараз разберемся, - оглядывая девушку, говорит Черняховский. И вдруг - бывают же такие встречи на войне - из дальнего угла землянки медленно, еще не веря своим глазам, выходит Коля Гришин. - Не может быть... Нина? Ты?! Он подходит вплотную к девушке. Прыгающие от волнения губы растягиваются в улыбке. - Коля! Надя качнулась вперед, руки ее обвивают Колину шею. - Нина? - говорит Черняховский. - А почему Надей назвалась? - Документы липовые дали, - плача и смеясь, объясняет Нина. - По документам я Надя... У вас вон рация на столе. Запросите Центр. И срочно сообщите; в доме семнадцать по улице Дзержинского живет генерал, комендант города!.. - Вот как! - радуется Черняховский. - Да этим данным цены нет! А ты, дивчина, часом, не из Чугуева? - Из Валуек я, - смеется Нина. - Из Валуек!.. - Невеста, что ль? - спрашивает Черняховский Гришина. - Товарищ... - смущается Коля, неловко обнимая Нину. - Самый лучший товарищ!.. - Извини, Коля! Нам с твоим товарищем надо срочно переговорить. Большая земля давно этих сведений ждет. Сразу же после короткого разговора с Ниной лейтенант Черняховский набрасывает текст радиограммы-молнии. Зашифровав радиограмму, радист вызывает на условленной короткой волне дежурного оператора на радиоузле штаба Юго-Западного фронта. Через полчаса расшифрованная радиограмма "Максима" ложится на стол начальника разведотдела, и тот немедленно связывается с командующим. Командующий вызывает к себе полковника Маринова. - Так вот, полковник, - начинает командующий, - в доме семнадцать по улице Феликса Дзержинского поселился и проживает комендант и начальник гарнизона Харькова генерал-лейтенант Браун. По сведениям нашей разведки, этот фон Браун - палач. В Харькове по его приказам расстреляно и повешено несколько тысяч наших советских людей. Обер-палач в капкане. - Маршал переводит суровый взгляд на настольный перекидной календарь, медленно поворачивает страничку. - В ночь на четырнадцатое ноября этого генерала-палач а надо казнить! Ночью это сделать удобнее, не так ли? - Так точно, товарищ маршал, меньше помех в эфире, - отвечает полковник Маринов. - К тому же наши разведчики сообщают, что этот обер-палач часто возвращается домой не раньше двух ночи. Как думаете, не разминировали немцы вашу умную мину? - Уверен, что не разминировали, товарищ маршал! - Действуйте, полковник! Выйдя из кабинета маршала, полковник Маринов заходит к генералу Олевскому. - Товарищ генерал! Дождались! Первый приказал послать письмо "Тосе" этой ночью! - Я еду с вами, - говорит генерал. - Это будет историческая ночь. Полковник молча кивает, скрывая волнение. Да, эту ночь запомнит история. Впервые казнь военного преступника Третьего рейха будет совершена по радио!.. Тикают золотые "Лонжин" на руке генерала фон Брауна. Вечером, Возвращаясь раньше обычного из комендатуры, генерал заглядывает на квартиру майора Генделя. Майор чертит схему русской радиомины, стоящей у него на столе, - схему затребовал отдел военных изобретений верховного командования вермахта. Увидев генерала в дверях, майор вскакивает, становится навытяжку в прусской стойке. - Ну, как здесь устроились, герр майор? - спрашивает генерал. - Здравия желаю, экселленц! Устроился прекрасно, с видом на ваш особняк. - Как бы вам не пришлось, майор, перебраться отсюда в окопы. Сегодня взорвались две казармы, набитые солдатами, один мост и два эшелона. - Господин генерал! Я просил вас закрыть движение на узле... - Это невозможно. Харьков - самый большой и стратегически важный железнодорожный узел Украины! Я делаю все, чтобы спасти вас от суда и штрафной роты. Я наскреб для вас еще один саперный батальон из соседних дивизий. Если и теперь не справитесь с минами, пеняйте на себя! Генерал подходит к окну. Напротив, за железным забором, виднеется невысокая крыша генеральского особняка. - И вот еще что: надо устроить здесь, в домах, офицеров штаба, которых я пригласил на ужин. Он поворачивается к столу, на котором вдруг вспыхнули радиолампы. - Все возитесь с этой адской машиной? Не опасно это? - Никак нет! Я убрал взрывчатку. Берлин требует подробнейшее описание... Поразительная мина! Смотрите, экселленц, загорелись лампы! Майор даже забыл, что по прусскому военному этикету ему следует говорить с генералом без прямого обращения, в третьем лице: "Не угодно ли господину генералу взглянуть - загорелись лампы..." К приемнику подключено сразу три необычных радиовзрывателя! - Проклятые мины! Живем как на пороховой бочке! Как раз тогда, когда генерал переходит улицу с фон Рекнером и своими телохранителями - фельджандармами, к железным воротам подкатывает грузовая машина, и из нее вылезает без шинели, весь в крови и грязи барон фон Бенкендорф. Мундир на нем висит клочьями. - Барон! Что с вами? - ужасается генерал. - Хорошенькую же встречу устроили вам ваши мужики! - Разрешите доложить, экселленц! - лепечет Ганс-Гейнц. - Я попал на партизанскую засаду. Катарина убита партизанами. Машина сгорела. Убит и мой шофер. Я еле ушел от бандитов!.. По Карлу фон Рекнеру видно, что он не верит ни одному слову барона. Катарина убита? Мерзавец этот Бенкендорф. Но куда пропал шофер с машиной?.. - Приведите себя в порядок, - брезгливо говорит Бенкендорфу генерал. - Через час - банкет. Глядя вслед генералу, Бенкендорф думает: "Не сказать ли о Катарине? Нет, лучше не надо - она оставила меня в дураках". Этой ночью генерал фон Браун, комендант Харькова, должен быть казнен! Глубокой ночью выезжают на задание генерал Олевский, полковник Маринов и подполковник Ясенев. Их путь лежит не к Харькову, а к воронежской радиостанции широкого вещания. ПОСЛЕДНИЕ СЕКУНДЫ,. Предъявив документы, генерал и сопровождающие его командиры проходят в здание радиостанции. Там их ждет, бодрствуя в этот поздний час, вся команда радистов-тосовцев: лейтенант