яла  и что поэтому  результат у меня
получился неверный.
     - Так,  - сказал  Климент  Ефремович. -  Нужно быть  внимательней.  Дай
дневник.
     Я дала  дневник,  и он мне все-таки  поставил  четверку.  Я  много  раз
замечала,  что Климент Ефремович  ко мне несправедлив. Но в хорошую сторону.
Он мне всегда завышает отметки. Другому бы он поставил тройку.
     Я не знаю, почему он так ко мне относится, но я много раз замечала, что
обычно глаза у него усталые и  какие-то отрешенные,  какие-то  погруженные в
себя, а когда он посмотрит на меня, глаза у него всегда веселеют. Но вот то,
что Коля первым поднял руку, это уже, по-моему, просто свинство. Подумаешь -
отличник... Если бы он ошибся, я бы так не сделала.
     На переменке Коля вышел из класса вместе  с Леной, а когда я тоже вышла
в коридор, то услышала, что Лена оживленно и громко говорит Коле:
     -  Нет,  нет... Совсем не так.  И  "гуд найт" и "гуд бай"  при прощании
обязательно  нужно произносить с восходящим  тоном. Если их произносить, как
ты и некоторые другие, с нисходящим тоном, то это у англичан считается очень
грубо  и невежливо и обозначает  "идите  вон,  а  я с  вами  больше не  хочу
разговаривать"...
     Следующий  урок у нас английский,  мы этого не учили, и я по правде  не
знаю, чем отличается восходящий тон от нисходящего.
     "Ну  что  ж, ладно",  - решила  я  и  стала разыскивать  Сережу,  чтобы
привести в исполнение план, подсказанный мне "Томом Сойером".
     - Оля,  - сказал  Сережа,  - а  я  тебя как раз ищу.  Пошли в медпункт.
Поможешь мне. Подержишь меня за ноги.
     - Зачем за ноги?
     - Ну,  пока мне будут капли  в нос закапывать.  А  то  я  сам не удержу
стойку на руках.
     Мы пошли в медпункт, и наша докторша, вместо  того чтобы  выставить нас
за дверь,  сначала посмеялась, а  потом действительно  согласилась  закапать
Сереже нос в положении вниз головой, заметив при этом, что так капли в самом
деле не вытекут из носа и попадут, куда им нужно.
     Сережа  вышел из медпункта на  руках. За  дверью его ждала восторженная
толпа  пятиклассников во  главе с Женькой  Ивановым. Я еще  не видела, чтобы
человека так обожали, как пятиклассники Сережу. Они смотрят  на него, как на
бога. Если бы Сережа вздумал, они бы его носили на руках. Никто так не ценит
смешного и не нуждается так в смешном, как пятиклассники.
     - Послушай, Сережа, - сказала я. - Может, ты пересядешь за мою парту?
     Сережа  посмотрел  на  меня  очень понимающими,  очень  умными  и  даже
сочувственными глазами, но сейчас же скорчил шутовскую физиономию и ответил:
     - Сначала мне следовало бы поступить в секцию бокса, потому что драка с
Самшитиком - не шутка. Но я никогда  не  забуду, как ты  со мной  поделилась
последним бутербродом, и поэтому готов для тебя на все.
     Позавчера  я  на  переменке  только  развернула  и  положила  на  парту
бутерброд, чтобы  съесть  его, как  Сережа незаметно  стащил мой бутерброд и
съел его сам.
     На следующем  уроке была русская  литература.  Хорошие  ребята учатся в
нашем классе. Все сделали вид,  что  в том, что Сережа пересел за мою парту,
нет ничего особенного. И даже Елизавета Карловна сделала вид,  что ничего не
заметила.  Хотя этого я уж никак  не  ожидала. Елизавета Карловна  не любит,
чтобы ученики в ее классе меняли места без ее разрешения.
     Елизавета  Карловна  рассказывала   нам  о  формах  поэзии  и  о  белом
нерифмованном стихе,  который требует от  поэта еще большего мастерства, чем
рифмованный  стих.  В  пример  она  приводила лермонтовскую  "Песню о  купце
Калашникове".
     - Можно вопрос? - сказал Сережа и поднял руку.
     - Какой вопрос? - спросила недовольно Елизавета Карловна.
     - Я не  знаю,  как  поэтам,  а мне очень легко сочинять белые стихи,  -
сказал Сережа. - Я могу переложить в  белые  стихи любую газетную статью или
даже учебник.
     -  Что  за  чепуха! - сердито посмотрела  на Сережу  учительница и, как
всегда, поморщив нос, передвинула чуть выше очки.
     - Пожалуйста, - сказал Сережа, раскрыл учебник литературы и стал читать
с огромным пафосом, повышая голос на концах строк:

     Художественная лите'ра-
     Тура', живо'пись, музыка',
     Театр, кино, танцы, архите-
     Ктура', зодче'ство, скульптура',
     Все это ра'зличные виды
     Искусства. Художественна'-
     Я литера'тура состо'ит
     Из произве'дений, напи'-
     Санны'х писателями - по'э-
     Тами', прозаиками, дра'...

     Все  сидели  совершенно  огорошенные не столько самими стихами, сколько
горячностью, с  которой  их  произносил  Сережа,  а кто-то даже подвывал  от
удовольствия.
     - Хватит,  хватит, - сказала Елизавета Карловна, но  Сережа, как поэт в
порыве вдохновения, в позе Пушкина со знаменитой картины "Пушкин выступает в
Лицее", продолжал:

     Мату'ргами. В эти'х прои'зве-
     Дени'ях, как и в дру'гих ви-
     Дах искусства', в художестве'нной
     Форме' в обра'зах отра...

     - Хватит, -  сказала  Елизавета  Карловна. -  Мы уже насладились твоими
стихами. Садись.
     И, когда Сережа сел, она продолжала:
     - Вот, ребята, Сережа привел очень яркий пример к тому, что я говорила.
Как  видите, одной  перестановкой  ударений  нельзя сделать стихов из прозы.
Однако, если бы он не  импровизировал, а подготовился как следует дома, ему,
возможно,  удалось бы даже зарифмовать  между  собой строки, которые он  нам
читал.  Но  и  от  этого  они  не стали  бы  более поэтическими. Как  я  вам
объясняла, поэзия это не ритм и не рифма, а прежде всего мышление образами.
     Елизавета Карловна продолжала урок, но  я отвлеклась и некоторое  время
не слышала  того,  что она  говорила, потому что задумалась о  ее словах.  Я
совсем не понимаю, что значит "мышление образами". По-моему, все люди мыслят
образами.  Даже  при  решении арифметических  задач. Даже  цифры можно  себе
представить в виде образов. И я начала складывать в голове сказку о цифрах.

     Когда-то королевство цифр,
     Своих соседей покорив,
     На зависть и на страх врагам,
     Тра-та-та-там, тра-та-та-там...
     Царящею, держащей власть
     Династия 1 была.
     Царь, выступая, гордо нес
     Свой длинный, тонкий, острый нос.
     Его министр первый - 2.
     Он, говорили, голова.
     И вправду, голова его
     Министра больше самого.
     Но шел слушок из уст в уста,
     Что голова его пуста.

     Затем что-то такое про 3 и 4, а потом:

     Богаты страшно 5 и 6 -
     Имений, фабрик их не счесть.
     Тот и другой вперед песет
     С огромной важностью живот.
     Из 7 надо будет сделать военного.
     А 8, 9 - те купцы,
     В их магазинах леденцы,
     Автомобили "кадиллак",
     Идут отлично их дела.
     А нуль мы сделаем ученым.
     Толстым и добрым ученым.
     Профессор - старый толстый нуль.
     Старик боится свиста пуль,
     Автомобилей, лошадей,
     Дам, жаб, мальчишек и т. д.

     "И т. д." или иначе "и так далее", как любит говорить мой родной отец.
     Я  подумала  о том, что  нужно  будет написать  в  Новосибирск  письмо.
Написать, чтобы отец прислал  мне свою  фотографию и фотографию своих детей,
раз уж  они мне какие-то родственники. Что я живу очень хорошо,  и увлекаюсь
химией, и всем довольна.
     И еще я подумала, что если бы за моей партой сидел  Коля, то  я бы  ему
шепнула: "Я  решила написать письмо своему отцу в  Новосибирск", а он  бы не
удивился, кивнул  головой и  тихо ответил:  "Ну  что ж, напиши". А Сереже  я
этого не могла сказать.
     А потом уже я подумала, что из  меня никогда не будет  хорошей ученицы,
потому  что,  пока я  все это думала, урок закончился, а я  почти  ничего не
слышала и не запомнила.
     После уроков Коля, Витя, Сережа и Лена, как ни в  чем не бывало,  пошли
вместе домой, и моя выдумка с "Томом Сойером" ничего не дала, а я осталась в
школе, чтобы повидаться с Евгенией Лаврентьевной.
     Мне всегда нужна теория. Когда мне было четыре  года (я хорошо помню, в
четыре года меня отдали в детский сад), я услышала от соседской девочки, что
вода состоит из газов, из водорода, который так называется потому, что родит
воду, и кислорода. Если  их соединить  и пропустить хоть маленькую  искорку,
раздастся взрыв и получится капля воды.
     Я тогда  же  сложила  для себя теорию, что тучи состоят из газа, я даже
знала,  что белые - это водород, а черные - кислород, и что когда между ними
проходит искра - молния, то раздается взрыв - гром и падают капли воды.
     Я была настолько  уверена в правильности этой своей теории, что узнала,
как получается дождь на самом деле значительно позже, чем нормальные дети, -
кажется, только в четвертом или пятом классе, когда нам рассказывали об этом
в школе.
     Сейчас у меня новая теория, и я хотела посоветоваться о ней  с Евгенией
Лаврентьевной.
     Я долго ждала за дверью, пока уйдут  ученики из разных классов, которые
после  уроков  всегда  остаются в лаборатории, задают  Евгении  Лаврентьевне
вопросы, проводят опыты, которые их интересуют.
     Наконец  они стали выходить,  но Евгения Лаврентьевна  вышла  вместе  с
ними. Однако, когда она  увидела меня,  она спросила: "Ты ко мне,  Оля?" - и
вернулась в лабораторию. А я за ней.
     -  Что у тебя такое? -  спросила Евгения Лаврентьевна чуть ворчливо, но
на часы не посмотрела. Она никогда не смотрит на часы,  если разговаривает с
ребятами.
     Я  сначала   расспросила  Евгению  Лаврентьевну,  что  такое  "губчатая
платина",  а она спросила, где  я встретила  зто название, и рассказала мне,
что это такое, а потом уже я сказала:
     - И еще я хотела у  вас спросить... есть  ли ученая формула про то, что
такое любовь и отчего она происходит?
     - Формула? - удивилась  Евгения  Лаврентьевна.  - По-моему, нет.  Я, во
всяком случае, не знаю такой. А у тебя на этот счет появилась новая теория?
     -  Да, - сказала я. - Химическая. Мне кажется, что это - как соединение
химических элементов в какое-то вещество... Или, вернее, двух веществ в одно
новое. В  одном не  хватало одних элементов, в другом  - других элементов, а
когда она соединяются, они как бы дополняют друг друга. И любовь тоже, может
быть,  появляется,  когда в  одном человеке  не хватает одного,  а в  другом
другого, и они это чувствуют и как бы тянутся друг к другу.
     -  Нет,  - сказала Евгения  Лаврентьевна,  - это  значительно сложнее в
химии, а уж в жизни - и говорить не приходится... Ты пишешь стихи?
     - Да, - ответила я. - Пишу.
     - Прочти мне что-нибудь на память.
     Я прочла Евгении Лаврентьевне стихи про Буратино и про Тараса Шевченко.
Она  слушала  очень  внимательно  и,  как говорит  в таких случаях мой папа,
уважительно, а потом сказала:
     - Я не считаю себя знатоком поэзии, и поэтому мое мнение не может иметь
особой  цены.  Но мне твои стихи понравились, и  я думаю,  что тебе  следует
продолжать их  писать...  Ну, а теперь,  если у  тебя  нет других  вопросов,
пойдем домой.
     И уже по дороге она сказала:
     - Писатели иногда каким-то удивительным образом догадываются о том, что
лишь  впоследствии  открывают ученые. Вот, например,  ты читана "Путешествие
Гулливера" Свифта?
     - Читала.
     - Я не знаю, обратила ли  ты на это  внимание, но Свифт  упоминает там,
что у Марса есть два спутника. Тогда еще не было телескопов и  люди не знали
о  спутниках  Марса.   Но  впоследствии  ученые  установили,   что  у  Марса
действительно есть два спутника - Деймос и Фобос. Как об этом мог догадаться
Свифт - неизвестно до сих пор.
     Она замолчала, и я  подумала, что  она сейчас расскажет о своей теории,
откуда это могло быть известно Свифту, но вместо этого она сказала:
     - Или вот ты еще будешь  изучать роман Чернышевского  "Что  делать?". В
этом романе Чернышевский  назвал алюминий металлом социализма и говорил, что
в  будущем  будут  сооружаться громадные  дома с массой света  и  воздуха из
алюминия и  стекла.  В те  времена, а роман этот  был  написан в начале 1863
года,  алюминий считался  драгоценным металлом и  стоил примерно столько же,
сколько  золото. Еще через  шесть лет после того, как был написан  роман,  в
Лондоне побывал  Менделеев, и  ему в знак  признания его  заслуг  в развитии
химии был сделан особо ценный подарок - весы из золота и алюминия. А сегодня
наш  Дворец спорта  в самом деле построен из алюминия и  стекла.  И алюминий
действительно стал "металлом социализма"...


        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     Это  называлось "торжественная линейка".  Но нас  просто всех собрали в
школьный  зал,  а на сцене двое  военных -  об одном из них Витя  шепнул мне
"полковник", а о другом -  "капитан" - дали Юре  Дроботу из  6-го "А" класса
именные часы и грамоту.
     Юра, тихий мальчик в очках и с "собачьим прикусом" - нижние зубы у него
выдаются вперед  -  сказал  в ответном слове, что  он ничего  особенного  не
сделал  и что так же, как он, поступил бы на его месте  каждый пионер, а  мы
все аплодировали ему и немного завидовали.
     Конечно,  Юра сказал неправду.  Так бы поступил не  всякий.  Во  всяком
случае, до того, как  это сделал Юра. Но теперь, после того как он  совершил
свой героический поступок и показал пример, я думаю, что в самом деле так бы
поступили  многие  школьники.  Хотя  для  этого  нужна,  конечно,  настоящая
храбрость.
     Юра Дробот шел в школу и увидел, как из окна высокого нового дома валит
дым.  Он поднялся на четвертый  этаж, где была  квартира,  в которой  что-то
горело, и стал звонить и стучать. Но ему никто не открывал.  Тогда он вбежал
на этаж выше и позвонил в дверь. В той квартире была только старушка бабушка
- дети ушли в школу, а взрослые на работу.
     Юра  Дробот  попросил у бабушки крепкую бельевую веревку, привязал ее к
перилам  балкона, спустился по веревке  на четвертый этаж,  выбил в двери на
балконе  стекло, открыл  эту  дверь  и  вошел в  квартиру,  полную дыма.  Он
пробрался через дым на  кухню  и увидел, что  там уже горит стол, на котором
забыли включенный электрический утюг. Юра залил стол водой и выключил  утюг.
А  утюг, как  потом выяснилось,  даже  не  испортился  - такие теперь делают
хорошие утюги.
     Вот  за это Юру  и  наградили. И  вполне  заслуженно, потому что  очень
страшно, наверное, было ему спускаться с пятого этажа на четвертый и лезть в
дым.  Но  он сказал, что сделал это, не дожидаясь ничьей помощи,  потому что
очень спешил.
     Соседская бабушка сказала ему, что там, кажется, остался ребенок. И Юра
испугался, что ребенок этот  может сгореть в пламени или задохнуться в дыму.
Поэтому, не ожидая старших, Юра бросился на помощь.
     Весь зал смотрел на него во все глаза, как на героя, а он стеснялся.  И
действительно,  ничего героического в  его внешнем  виде не было. Когда  его
фотографировала тетенька - корреспондент "Пионерской  правды", она спросила,
всегда ли он носит очки. По-видимому, она хотела, чтобы он снял очки, потому
что в очках человек выглядит недостаточно героически. Но Юра сделал вид, что
не понял ее намека, и ответил: "Да, всегда".
     Интересно бы все-таки было посмотреть вблизи, какие часы ему подарили и
какая на  них  выцарапана  надпись.  Теперь  уже  ни один учитель не  сможет
запретить Юре приходить в школу  с часами. И, конечно, получить такие часы с
надписью куда  приятнее,  чем  подарок от  мамы.  Тем  более,  что  мама  не
позволяет брать с собой в школу эти часы.
     И я очень завидовала Юре, что  он совершил такой замечательный поступок
и так скромно себя ведет.
     На переменке к нам подошел Женька Иванов. Я заметила, что лицо у Женьки
как-то изменилось,  и  сразу  не  могла  понять, что с ним  такое,  а  потом
сообразила:  он выпячивал вперед нижнюю челюсть, чтобы быть  похожим  на Юру
Дробота.
     -  Воля  должна  быть  стойкой, твердой и  гибкой, -  сказал Женька.  -
Действия  настоящего  волевого  офицера  являются решениями, основанными  на
трезвом учете реального положения и знании общей задачи...
     - Ты что, с ума сошел? - спросила я. Женька Иванов поднес левую руку ко
лбу, как козырек, а правой отдал честь и важно ответил:
     - Так говорится  о  таких людях,  как Юра Дробот, в  книге  "Офицер  на
войне".
     Все наши мальчишки-пятиклассники помешались на военных книжках. Если  в
заглавии есть  слово  "война", они эту  книжку  готовы выучить на память.  А
вообще  Женька  стал  "любимчиком"  у  Евгении   Лаврентьевны.  Хотя  он   и
пятиклассник, она ему разрешает  после уроков приходить в химический кабинет
и делать  там разные опыты вместе со старшеклассниками. Евгения Лаврентьевна
теперь,  по-моему, разговаривает с Женькой Ивановым не меньше, чем  с Витей,
который начал ходить к ней в кабинет тоже с пятого класса.
     Не  знаю,  как  для  других, а  для меня  звонок на урок всегда  звучит
по-разному. Очевидно, это зависит от того, на какой урок он зовет, готово ли
у  меня домашнее задание, не боюсь  ли  я,  что меня вызовут.  Сейчас звонок
звучал  весело  и дружелюбно: у нас  химия.  Но  Витя при  этом звонке очень
заволновался и покраснел. Евгения Лаврентьевна поручила ему  сегодня сделать
"сообщение". Она часто поручает ребятам подготовить "сообщение" - это значит
короткий, десятиминутный рассказ  о каком-нибудь химическом вопросе, который
мы еще не  изучаем,  но который интересует  наших ребят. Витя сегодня должен
рассказать о полимерах.  О  полимерах пишут  во  всех газетах  и говорят  по
радио, а изучают их только в десятом классе.
     Я  всегда знала,  что наш химический кабинет -  самый лучший в мире. Но
теперь  я заметила в нем еще одну  замечательную штуку.  Я прежде  на это не
обращала внимания.  Правда, я об этом никому не расскажу, потому  что  это -
тайна. Над столом Евгении  Лаврентьевны  висит  большой  портрет Менделеева.
Если  посмотреть  на этот портрет,  то, оказывается, в стекле видно все, что
делается  сзади.  И  пока я  сижу на химии, я  все  время  вижу Колю Галегу,
который  теперь снова сел  за  последний  стол.  А на  других  уроках  и  на
переменках мы не смотрим друг на друга.
     Когда наши ребята ссорятся, они  иногда  перестают разговаривать  между
собой. Из-за  этого, когда Таня  Нечаева  поссорилась с  Сережей, весь класс
хохотал.
     Сережа на переменке в присутствии Тани вдруг громко обращался ко мне:
     - Оля, скажи Тане, чтобы  она мне отдала "Таинственный  остров". Я взял
эту книжку  у  тети, а  новый тетин  муж  говорит, что я ему  разрознил  все
подписные издания.
     Я говорила Тане:
     - Отдай Сережину книжку.
     Тогда Таня отвечала:
     - Оля, скажи Сереже, что у меня есть свой "Таинственный остров" и пусть
он ко мне не пристает.
     Я говорила Сереже:
     - У нее - свой "Таинственный остров"...
     По-моему,  Сережа никогда  так много не  разговаривал с Таней, как в те
дни, когда они "не разговаривали" друг с другом.
     Но мы с Колей  разговариваем. Однако только по делу, когда занимаемся у
Вити исследованием катализаторов.
     Наши ребята любят слушать "сообщения".  Особенно потому, что докладчика
можно  "засыпать".  Можно  задавать  ему   вопросы,  а  вопросы  эти  ребята
потихоньку готовят заранее.
     Витя стал за учительский стол, а Евгения Лаврентьевна села в сторонке у
окна на стуле.
     - Есть ли жизнь на Марсе?  - сказал Сережа, но Лена Костина зашипела на
него: "Оставь свои шуточки!" - и Сережа замолчал.
     Витя  раскрыл  и снова закрыл  тетрадку,  в  которой  он  записал  свое
"сообщение", и начал рассказывать:
     -  Было время, когда ножи  и другие  вещи делали из камней. Такую эпоху
называют  каменным веком. Потом наступил бронзовый век, когда все делали  из
бронзы.  Затем  - железный, когда все  стали  делать  из металла.  А  теперь
наступил новый век - полимеров...
     Я посмотрела в  портрет Менделеева на Колю. Он сидел, опустив голову, и
скручивал пальцами трубочку из промокашки.
     - Уже на сегодняшний день, - продолжал Витя, все так же не заглядывая в
тетрадь, -  мировое  производство полимеров в два раза  больше выпуска меди,
алюминия,  цинка  и  других  цветных  металлов... Название  "полимер"  -  от
греческих слов "поли" - много и "мерос" - частица. В молекуле полимера много
атомов. Как  мы знаем,  молекула  воды состоит из  трех  атомов,  а молекулы
некоторых полимеров состоят из миллиона атомов...
     Коля в портрете быстро раскрыл тетрадь и что-то  в нее записал.  Что он
пишет? Может, он тоже сочиняет стихи?
     -  Самые   распространенные  полимеры  -  это  пластмассы.   Они  имеют
замечательные  свойства.  Есть,  например, такая  пластмасса  -  тефлон. Эту
пластмассу называют  химической платиной. Ее не могут разъесть самые сильные
кислоты,  она не горит  и  не  меняется  при  очень низкой и  очень  высокой
температуре...
     "Тефлон, -  подумала я и  посмотрела на  Колю. - Надо будет спросить  у
Вити, для чего его применяют". Витя заглянул в тетрадку.
     - Шестерни из пластмассы  текстолит  прочнее  стальных,  а работают они
бесшумно.  Стеклопластик  в два  с  половиной раза  легче  алюминия,  но  он
прочный,  как  сталь.  Из  него  делают  лодки,  катера и  даже  кузова  для
автомашин.  Ну,  про  синтетический  каучук  и  так все  знают,  а это  тоже
полимер... В строительстве из  пластмасс готовят целые дома, в них и мебель,
и окна, и двери - все из  пластмассы. А водопроводные трубы из пластмассы не
боятся мороза.
     Коля оперся головой на руку и улыбнулся...  Может быть,  он  представил
себе окна, которые не разбиваются, когда ребята играют в футбол?..
     -  Промышленность  выпускает  очень  много  искусственного  волокна  из
полимеров. Есть,  например,  такое волокно - нитрон. Оно лучше  шерсти. Вот,
например,  из нитроновой ткани сделали  костюм и  целый  год держали его под
солнцем, под дождем, в  снегу. Этот костюм мяли, мочили, сушили, а потом еще
вываляли  в грязи,  нарочно облили маслом. После  этого костюм  постирали  в
теплой воде с мылом, и он стал как новый...
     Я  посмотрела  в  портрет Менделеева  на  Колю в  стареньком свитере  и
подумала, что костюмы  из нитрона прежде всего нужно делать для  школьников,
особенно для мальчишек - обыкновенная одежда у них очень рвется и пачкается.
     -  Из полимеров  в  медицине  делают  искусственные  ребра,  суставы  и
сухожилия, - сказал Витя.  - Тонкие  пластмассовые  пленки  заменяют  в ушах
поврежденные  барабанные  перепонки,  а   из   пластмассовой  трубки  делают
пищевод...
     -  А из пластмассового шара - голову, - подсказал  Сережа, но  Витя  не
растерялся и ответил:
     -  Если  не  верите  -  пощупайте  Сережину.  Но  пластмассовая  голова
интересует только Сережу. А вот пластмассовая мышца может получиться в самом
деле...
     Я   насторожилась.  Неужели  Витя  собирался   вот  так,  перед  всеми,
рассказать  наш  секрет?  Но  Витя  рассказал  только  о том, что  некоторые
полимерные  пленки  под  воздействием  кислоты  и  щелочи  растягиваются   и
сжимаются, как мускулы,  и  что  ученым в  будущем  удастся  создать машины,
которые смогут работать при помощи таких пленок.
     - Представляете себе, -  сказал Витя, - робот,  огромный,  как дом. И у
этого  робота все мышцы,  как у человека, только из полимерных  пленок. И им
можно управлять на расстоянии по радио. Такой робот возьмет лопату величиной
с наш химический кабинет и  будет работать, как экскаватор.  Или, если  надо
будет  проложить дорогу  в лесу, он сможет выдирать деревья, как траву. Или,
если застрянет  в грязи автомашина, он  возьмет ее на руки, как  ребенка,  и
перенесет на дорогу...
     Ребята здорово слушали Витю. И только Сережа сказал:
     - Не  хотел  бы я  поздороваться за руку с этим роботом. Всем  было так
интересно слушать про Витиного  робота, что ему почти не  задавали каверзных
вопросов.  Только  наша  модница  Таня  Нечаева  спросила,  из  чего  делают
нитроновую шерсть, и Витя, не задумываясь, ответил, что из ацетилена - газа,
которым сварщики  на  стройках  сваривают водопроводные  трубы,  и синильной
кислоты.
     Евгения  Лаврентьевна от нашего имени поблагодарила Витю за  интересное
сообщение. На переменке ребята окружили Витю, который продолжал рассказывать
про робота. Подошла к Вите и я. А  Коля прошел  мимо и  даже  не оглянулся в
нашу сторону. Ну и пусть...
     На последнем уроке у нас было домоводство. Для занятий по домоводству в
школе специальный  класс. Там две газовые плиты и буфет с посудой, а посреди
комнаты - длинный  стол. На уроке мы сидим по обе стороны этого стола,  друг
против друга.
     Еще перед уроком я заметила, что Таня и Вера о чем-то перешептываются и
что-то затевают, а когда мы расселись, поняла, в чем дело. Они устроили так,
что я оказалась против Коли. Коля уставился в стол, а они захихикали.
     Наша учительница  домоводства Миля Степановна -  странная женщина.  Она
очень серьезно нас  учит, как готовить  разные  блюда и сервировать  стол, и
шить, и все это  она очень хорошо знает, но разговаривает она так, кап будто
в  жизни   не   читала  никаких  книг.  Вместо  "регулировать"  она  говорит
"легулиро-вать". Можно было бы  подумать,  что  она  просто не  выговаривает
этого  слова,  но это  не так, потому что  вместо  "реагировать", она  очень
хорошо выговаривает "регулировать". Ребята ее любят. Даже мальчишки ходят на
ее уроки и тихо сидят, хотя им домоводство учить не обязательно.
     Сегодня у  нас, по словам Мили Степановны, основной вопрос  домоводства
на Украине: как готовить вареники с творогом.
     Все наши  девочки принесли  в школу по сырому  яйцу,  немного творога и
муки. Миля Степановна засучила рукава и принялась за тесто.
     - Смотрите, - говорила она, - в муке делается вот такое углубление, а в
него наливают воду и сырые яйца...
     До  чего  же красиво все  это  получалось  у Мили  Степановны! Толстая,
румяная, веселая, она все это показывала  с таким удовольствием, и так ловко
все  у нее выходило, что нашим  девочкам хотелось уже скорей самим приняться
за тесто для вареников.
     - А теперь  поставим  тесто ненадолго в  холодное  место, ну,  вот хоть
сюда, на окно, и возьмемся за творог...
     Я посмотрела на Колю. Он сидел красный и растерянный, а перед ним лежал
листок бумаги - какая-то записка.
     Я хорошо  умею читать книги или  даже  письма  вниз  головой. Вообще  я
сначала научилась читать наоборот, и мама меня долго от этого отучала. Когда
мне было  пять  лет,  мы жили в квартире с соседями,  а у этих  соседей была
девочка,  по имени Люба. Она была старше меня  на год, а ее брат, Миша,  уже
учился в  пятом  классе. И он  учил  Любу читать  по букварю. Во  время этих
занятий я  всегда садилась против  них и  внимательно слушала. Но так как  я
сидела по другую сторону стола, то и запомнила все буквы вниз головой. Когда
же выяснилось, что я не  могу  прочесть обыкновенной вывески, но бегло читаю
детские  книжки, если их повернуть наоборот, мама пришла в ужас и стала меня
переучивать.
     На листике бумаги, который лежал перед Колей, было написано:
     <i>Коля, давай мириться, потому что мне все это уже надоело. Я считаю, что
мы оба неправы, а  наша дружбы должна быть выше всяких мелких обид. Если  ты
со мной согласен</i> - <i>ничего не говори, а только кивни головой. Оля.</i>
     Все это было написано почерком, похожим на мой, и даже  такими словами,
какие могла бы написать я сама, лишь в слове "мириться" был  пропущен мягкий
знак.
     Коля посмотрел на меня и быстро закивал головой.  Несколько раз подряд.
Таня Нечаева прыснула.
     - Это написала не я,  - сказала я Коле. - Это  написали девочки. Можешь
не кивать.
     Если бы Таня не засмеялась, может быть, я промолчала бы, и все хорошо б
закончилось. Но  теперь  и  у  меня  и у  Коли  был отрезан  всякий  путь  к
отступлению.


        ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     Теперь,  когда я иду но  улице, или прихожу в школу, или сижу в классе,
мне кажется,  что  все  смотрят  только  на меня. И я стараюсь принять самый
скромный вид, какой  только могу. Я стараюсь даже не  смеяться громко, когда
хожу, не размахиваю руками и говорю меньше глупостей, чем прежде.
     И все равно в моем  присутствии ребята умолкают и поглядывают на меня с
любопытством, а  мне  это - честное  слово, правда  -  уже  почти  совсем не
лестно, а только неловко. И  учителя стали ко мне строже, и только Елизавета
Карловна поставила  мне четверку  за  сочинение, за которое она раньше  выше
тройки бы не поставила.
     А  на  адрес  школы  на  мое  имя  идут письма. Больше  всего  писем от
школьников,  но  из  Омска  письмо  мне  написал старик кузнец,  по  фамилии
Грозных,  а  из  Новгорода-Северского какая-то  учительница  с неразборчивой
фамилией  написала, что  я не должна зазнаваться  достигнутыми  успехами,  а
должна очень  много  работать над  собой, как  это делали Пушкин, Лермонтов,
Гоголь и Толстой.
     Я спросила  у папы, нужно  ли мне отвечать на письма, и он ответил, что
нужно.  За всю свою  жизнь я не написала столько писем, сколько за последнюю
неделю.
     Писать ответы на письма очень трудно. На диктовках в школе и в школьных
сочинениях я никогда не боялась, что сделаю грамматическую  ошибку, и всегда
писала более или  менее грамотно. Ну случится, пропущу букву или перед "что"
не поставлю запятую. Но это бывает редко.
     А  вот  в ответах  на  письма я  очень боюсь  сделать  ошибку, и  вдруг
оказывается, что я не помню, как  правильно писать самые обыкновенные слова,
и я все время заглядываю в папин словарь.
     Из Закарпатья я получила замечательную посылку. Народный художник Варна
прислал  мне  письмо  и подарок  -  портрет  Тараса  Шевченко, вырезанный на
деревянной доске, покрытой  черным лаком. Это называется гравюра  по лаку, а
вокруг деревянная некрашеная рамочка с резным гуцульским узором. Шевченко на
этом портрете суровый и гневный, каким он был, наверное, когда писал о Петре
Первом:

     Це той первый, що розпинав
     Нашу Украiну...

     Портрет  Шевченко  я  повесила  над  своей  кроватью и по утрам,  когда
просыпаюсь, первым делом смотрю на него.
     Пришло на адрес школы  из Новосибирска и  письмо от моего родного отца.
Он написал, что я молодец, что я замечательная девочка, что он гордится мной
и ставит меня в  пример своим детям, которые являются моими братьями, хотя я
их никогда не видела. Зовут их Дима и Ростик, и, оказывается, они близнецы.
     А папа недоволен  всем этим и огорчен. Он говорил вечером с мамой,  а я
не  спала  и  слышала  из  своей  комнаты,  что головы  и покрепче  моей  не
выдерживали внезапного успеха, что  лучше бы все это произошло через десяток
лет и что их ответственность за меня и мое будущее еще более повышается.
     Но мама с ним, по-моему, не  согласна, вчера она мне сказала, что я уже
большая и могу носить часики куда угодно, даже в школу, только чтобы я их не
разбила в драке. А "Литературную газету" с моими стихами она носит в сумочке
и показывает всем знакомым.
     В "Литературной  газете"  под названием  "Доброго пути" была напечатана
статья писателя  Корнилова. Он написал о  нашей встрече, о сказке, которую я
рассказывала  Наташке, и  как  Наташка сказала о нем  "может быть, этот дядя
садист",  и  о  нашем  разговоре про  Шевченко,  и про  химию, и  про стихи.
Закончил он статью красивыми латинскими словами "Роеtае nascuntur" -  "поэты
рождаются", и что я, Оля Алексеева, родилась таким поэтом, и что поэтическое
время, в которое мы живем,  помогло развиться во мне моим задаткам, и что он
предлагает вниманию читателей мои стихи.
     И целых пять стихотворений. И  фотография, на которой я выгляжу страшно
испуганной,  -  ее  сделали,  когда  я  еще  училась  в шестом  классе.  Эту
фотографию редакция, как я узнала, получила в школе. Честное слово,  все это
заняло почти половину газетной страницы.
     Я уже читала стихи на школьном вечере,  и меня пригласили прочесть свои
стихи во Дворце пионеров  и даже в Киевском педагогическом институте - перед
будущими учителями.
     И я читаю стихи  и принимаю,  как должное, аплодисменты и  славу, делая
самый скромный вид, какой только могу, а внутри во мне все время страх,  что
я самозванка и что все это какая-то глупая ошибка.
     Дело  в  том, что  в нашей школе  очень  многие  ребята пишут стихи  и,
по-моему,   пишут   их   лучше  меня.  Они  очень   здорово  умеют  написать
стихотворение к Первому мая, или к Октябрьским праздникам, или эпиграммы  на
учителей, а у меня это  никогда не  получалось. И я думаю,  что любой из них
может сказать:  "Подумаешь,  у меня  стихи лучше, а  на нее все смотрят  так
потому, что про нее написал в газете известный писатель Корнилов".
     Но ведь и в самом  деле, на  мои  стихи по-прежнему никто бы не обращал
внимания, да я их почти  никому и не показывала, если бы Павел  Романович не
написал про них в "Литературной газете".
     А  написал  он про  них потому, что встретился со  мной в  садике возле
нашего дома и случайно заговорил со мной. Но, может быть, он просто не знает
других детей, и у него нет своих детей, и он даже не догадывается, что очень
многие ребята пишут стихи, и поэтому его  удивило, что я  их пишу, и поэтому
они ему так понравились?.. И как вообще попал он в наш садик?..
     Я  пошла  в садик и села на  ту  самую скамейку,  на которой  мы  тогда
сидели, только  не на то место, где  сидела я с Наташкой, а на то место, где
сидел писатель, и стала представлять себе, почему он там сидел.
     Я  представила  себя  на  его месте и посмотрела перед  собой  и  вдруг
увидела то,  на что  я прежде не обращала внимания.  То есть  я  видела  это
каждый день, но как-то по-другому.
     Я  увидела  огромный  новый  дом,  облицованный  кремовой  плиткой,  со
множеством балконов.  И каждый  балкон  -  это значит  квартира, и  в каждой
квартире  люди,  которые очень  любят друг  друга, но  все  равно  часто  не
понимают друг друга и ссорятся из-за всяких пустяков.
     На одном из  балконов была сделана  как бы  стеклянная  клетка,  как бы
закрытая стеклянная веранда вместо  балкона, и там стояло кресло, и сидел на
нем какой-то дяденька  с круглым лицом  и  усами.  Я и прежде его всегда там
видела,  но никогда не  задумывалась:  а почему  он там сидит.  Вероятно, он
болен? Но чем? Может быть, у него парализованы ноги? Может быть, нужно пойти
в эту квартиру и узнать, что  с ним?  Может  быть,  ему нужны книги  или еще
что-нибудь? И, может  быть, писатель заметил этого человека, сел на скамейку
и задумался о нем?
     А на другом балконе висит белье -  простыни, пододеяльники,  наволочки.
Ветер  их надувает, они  трепещут под ветром,  как  паруса,  и кажется,  что
сейчас вот-вот оторвут  балкон от  дома и понесут  его  по воздуху. И, может
быть, писатель представил себе, как задрожал и помчался балкон.
     А внизу гастроном. Из дверей гастронома вышла старушка с двумя тяжелыми
мешками, связанными между собой,  И  один у нее впереди, а  другой сзади, за
спиной, вернее, за плечом. По виду старушка - крестьянка, вероятно, приехала
она в город, чтобы купить разных товаров, гостинцев внукам. Но мимо проходят
новенькие автомашины, и троллейбусы, и  небо расчертил реактивный самолет, а
старушка  тянет  свои мешки на  себе, как  сто  лет  назад.  И, может  быть,
писатель заметил  такую же старушку, и  присел  на скамейку, и  задумался об
этом?
     Я  вернулась  домой  и  написала Павлу  Романовичу  письмо,  в  котором
рассказала ему о своих сомнениях и  попросила  написать мне, почему он сидел
на скамейке в нашем садике.
     Я  очень испугалась,  что  потеряла адрес  Павла  Романовича,  во потом
вспомнила, что спрятала  его адрес  в "Кобзарь". Я нашла записку с адресом и
надписала конверт.
     "А если бы просто написать на конверте: "Москва,  писателю  Корнилову",
дошло бы письмо?" - подумала я. И решила, что дошло бы. Такой это писатель.
     И еще я  думала  о  том, что, конечно, случайность  имеет  значение. Не
только для меня. Когда Юра Дробот шел по улице, он случайно оказался  против
того дома, из окон которого валил дым. Но то, что он спустился по веревке на
балкон, нельзя ведь считать случайностью. Или то, что Колиного дедушку, отца
Елены Евдокимовны,  расстреляли  фашисты, может быть  случайностью,  хотя он
спас раненого, а фашисты за  это расстреливали. Но то, что Елена Евдокимовна
была санитаркой и вынесла на себе столько раненых солдат из боя - это уже не
случайность.  Это  -   ее  героизм.  Так  что  нельзя  все  объяснять  одной
случайностью.
     На  почте  тетя,  которая  принимает  письма,  сказала,  что  для  авиа
заказного  нужно  еще доплатить  шесть  копеек.  Она  не  обратила  никакого
внимания на  то,  кому  я  посылаю  письмо, что  на конверте  написан  адрес
писателя, и  дала  мне  квитанцию  - узкую  полоску  бумаги, на которой было
написано  только:  "Москва.  Корнилову" -  совсем  как я сначала  собиралась
написать на конверте.
     А когда я возвращалась,  из двора  соседнего дома  неожиданно выскочили
Петька и тот новый мальчик, которого я ударила портфелем.
     - Вот она! - сказал Петька.
     Я приосанилась,  потому что за последние дни часто слышала, как в школе
обо мне  говорили: "Вот  она!" - но  Петька подскочил ко мне и больно дернул
меня за косичку, а второй мальчишка ударил  меня  сзади коленкой  так, что я
просто полетела вперед.
     Они  ничего  не  слышали о том, что  мои стихи под  заголовком "Доброго
пути" напечатали в "Литературной  газете", а  если и слышали, то им  на  это
было совершенно наплевать.
     И так как  их было двое, а я одна, то я  бросилась наутек, а они бежали
за мной и кричали, что "покажут мне",  но они меня не догнали, а я вбежала в
свой двор, где, к счастью, были Витя, Сережа и Женька Иванов. Это мне просто
повезло.
     У Сережи в руках были лук и стрелы.
     - Послушай,  Оля! - обрадовался он.  -  Хочешь  быть  нашим Вильгельмом
Телем?
     - Каким Вильгельмом Телем?
     - Ну, мы тебе поставим на голову яблоко, и кто собьет его.
     - Нет, - сказала я, - не хочу. Вы мне глаза выбьете.
     - Боишься?
     - Не боюсь, а не хочу.
     -  С тех  пор как ее  фотографию и стихи напечатали в газете, -  сказал
Витя, - она  стала воображалой... Можно ведь закрыть глаза руками или стоять
к нам спиной.
     Если бы он  не напомнил  о моих стихах,  я  бы, конечно, отказалась, но
теперь я сказала:
     - Ну хорошо, я стану спиной.
     Они положили мне на голову яблоко и стреляли в него до тех пор, пока не
попали мне больно по шее. В яблоко они так ни разу и не попали.
     Когда я возвращалась домой, я  посмотрела вверх на балкон, сделанный  в
виде  стеклянного  аквариума, где всегда сидел  в кресле  усатый дяденька, и
вдруг увидела, что рядом с креслом стоит стул, а на стуле сидит Коля.
     Я сначала  даже не поверила своим глазам, но это действительно был Коля
- в пальто,  из которого  он вырос, в мятой шапке и с красным шарфом на шее.
Как он туда попал? Откуда он знает этого дяденьку? Что он там делает?
     Я несколько раз  оглядывалась на Колю,  и  мне  показалось, что он меня
тоже заметил.
     В нашем  классе  учатся странные  люди. Никто  не удивляется,  что Коля
Галега  теперь  хорошо учится.  Будто бы  так  и нужно.  И  по-прежнему  его
называют  Самшитиком,  но он ни  на кого  не  обижается, почему-то только на
меня...
     Правда, он на днях получил двойку по физике. Но я не  ощутила  никакого
злорадства: двойку он получил не потому, что не знал, а совсем за другое.
     Борис  Борисович задал  всем  приготовить  дома  прибор  или  механизм,
который  показывал  бы,  как действует  трение. Я принесла кусочек наждачной
бумаги и  палочку. А  Коля сделал  реактивный  автомобиль.  Он где-то  нашел
старый  игрушечный  автомобильчик,  привязал  к  нему  проволокой  трубку от
металлической  ручки  (есть такие ручки,  в  которых с  двух сторон  перо  и
карандаш) и начинил трубку серой от спичечных головок.
     - Как же он действует? - спросил Борис Борисович.
     - Нужно поджечь, - сказал Коля. - Можно?
     - А что в трубке?
     - Спичечные головки.
     - Что ж, поджигай.
     Автомобильчик поставили на учительский стол. Борис Борисович сам поднес
к  трубке  горящую  спичку.  Зашипело,  забрызгало  пламя,  и  автомобильчик
покатился по столу. Но когда Борис Борисович увидел,  что  на черной лаковой
поверхности  стола образовалась пузырчатая дорожка прогоревшего лака, лицо у
него приняло какое-то по-детски обиженное выражение.
     - Это ты нарочно подстроил, - сказал он Коле и поставил ему двойку.
     Сережа  уверял  потом,  что   Борис  Борисович  отнес  автомобильчик  в
учительскую  и  предложил  его  передать  на  автозавод,  чтобы  там  начали
выпускать  настоящие автомашины такой конструкции.  Сережа ловко  выдумывает
такие истории.
     Коля по-прежнему делал вид, что не замечает меня. Но когда на переменке
наша завуч пришла с какой-то кругленькой и быстрой, как шарик ртути, тетей и
подвела ее ко мне, и тетя стала быстро - не уследишь, как у нее выкатываются
слова, -  хвалить меня, говорить,  что я замечательная девочка, что институт
литературы,  в  котором  она  работает, приглашает  меня выступить у них  со
своими  стихами, и  я оглянулась  на Колю (он стоял недалеко, и мне хотелось
посмотреть, какое это производит на него впечатление), Коля поежился, как от
холода.
     А когда завуч  и эта тетя ушли,  он подошел ко мне и, не вынимая рук из
карманов брюк, сказал:
     -  Ну  зачем  ты  их слушаешь? Ведь  они на тебя смотрят, как на ученую
собаку... Если бы  собака  начала  говорить, на нее так  же  смотрели б... Я
видеть не могу, какая ты стала... Как ты смотришь по сторонам,  замечают ли,
что  ты идешь... Как прислушиваешься к каждому слову, когда тебя хвалят. Мои
батя и матя ничего не поняли. Они  говорят: вот она  какая! Портрет в газете
напечатали!  Стишки  пишет! И такая  скромница! А мне  стыдно было им правду
сказать, потому я и промолчал и не сказал им, что ты просто дура...
     Я посмотрела  на Колю. Свет из  окошка отражался в его прищуренных, как
от боли, глазах.
     -  Ты  сам дурак, -  сказала я  и пошла на  урок, потому  что прозвенел
звонок.


        ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

     Когда я собираюсь что-нибудь сказать некстати, я перед тем говорю слово
"кстати", и  то,  что я  собиралась  сказать  некстати, получается  будто бы
кстати.
     -  Кстати,  -  сказала я, - а что  такое в самом деле счастье? Папа  не
удивился моему вопросу, хотя мы разговаривали совсем  не о счастье, а о том,
что если я не  пойду к  зубному  врачу и не  вставлю  пломбу, то у меня  зуб
совсем разрушится, и что бормашина напоминает орудие пытки.
     - Ну, - сказал папа,  - как сказать...  Очевидно, под счастьем понимают
состояние полного удовлетворения...  Ну,  благополучие, жизнь без  горя, без
несчастий, без тревог.
     - А как же, - возразила я, - наши космонавты?..  Нельзя же сказать, что
у  них жизнь без тревог... Они летают на  ракетах  и рискуют собой для того,
чтобы человек  освоил  космос.  И  когда мы  учили Лермонтова, стихотворение
"Парус", так в нем сказано будто про парус, а в самом деле  про человека: "А
он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!"
     - Это правильно, - сказал папа. - Счастье не может быть индивидуальным,
как  зубная щетка.  Оно  не  может принадлежать одному человеку. Поэтому  за
счастье людей людям приходится бороться и иногда находить это свое счастье в
борьбе, а совсем не в жизни без тревог...
     Вчера папа  дежурил "свежей  головой", а  сегодня, в субботу,  мы с ним
отправились в поход по магазинам хозяйственных  товаров. Папа говорит, что в
продаже  появился  какой-то  новый  консервный нож,  которого еще нет в  его
коллекции.  Этим  ножом  можно открывать  стеклянные  консервные  банки,  не
повредив  крышечки, что очень  ценно для  домашних  хозяек,  которые готовят
самодельные консервы.
     - Тебе не понравился мой фельетон? - сказал папа, по-своему расценивший
мой вопрос.
     Позавчера в газете был напечатан папин фельетон "Маленькое счастье".  В
нем рассказывалось о  начальнике  главка, по фамилии Костенко. Этот  человек
для своего  "маленького счастья"  обманывал,  давал неправильные сведения  о
выполнении  плана,  а людей,  которые выступали  против него,  он увольнял с
работы. Одна пожилая  женщина  покритиковала его на собрании, так  он,  этот
Костенко, сумел -все так подстроить, что она попала под суд, и ее посадили в
тюрьму,  а потом,  когда  ее выпустили,  она  очень тяжело  заболела. У этой
женщины были дети и даже внучка.
     Этот папин фельетон был совсем не остроумный, а какой-то очень сердитый
и резкий,  в  каждом слове  чувствовалось,  что  папа просто ненавидит этого
Костенко.
     Еще когда папа только  собирался писать  фельетон, я вечером слышала из
своей отгороженной занавеской  комнаты разговор мамы с папой. Мама говорила,
что на  таком фельетоне можно поскользнуться, что она  лично знает Костенко,
что это  опасный человек, которого  уже пытались  разоблачить,  но он  вышел
сухим из воды, а люди, которые выступали против него, напрасно пострадали.
     Но  папа ответил,  что  он все  равно выступит  в  газете.  Тогда  мама
сказала, что  он  еще пожалеет, что  не  послушался ее,  а папа  сказал, что
молчать было бы преступлением.
     - Нет, - ответила я, - фельетон мне понравился... Только он какой-то не
смешной, а страшный.
     Не глядя на меня, папа сказал:
     - В таких случаях мне не хочется смеяться...

     Мы  побывали уже  в четвертом магазине, а  такой консервной открывалки,
какая нам была нужна, нигде  не было.  В  предпоследнем магазине  продавщица
сказала  папе, что  такой ключ  ни  к чему, потому  что  крышечки  все равно
деформируются,  и  что  в  будущем  году промышленностью намечено  выпускать
больше  крышечек.  А  папа,  по-видимому,  постеснялся  ей сказать, что  ему
открывалка  нужна  не  из-за крышечек,  а из-за коллекции.  Вообще  папа был
сегодня  не  таким,  как  всегда после  дежурства,  он  вроде бы  и шутил, и
смеялся,  и  все равно все  время думал о  чем-то  своем, и  о  чем-то своем
нехорошем, и я не знала, о чем.
     Пока мы ходили по  магазинам и рассматривали холодильники, и стиральные
машины,  и кухонный  комбайн, который сам чистит картошку  и выжимает сок из
всего,  что  бы туда  ни  сунули,  пошел  сильный  снег,  густой, хлопьями -
настоящая метель. Мы побежали к  троллейбусу, потому что папа был без шапки.
В троллейбусе было совсем мало людей, мы с папой сели рядом на сиденье, а за
окнами снег сыпал так густо, что ничего не было видно, кроме снега. Все было
скрыто белой пеленой, и  троллейбус вдруг остановился. Водитель  сказал, что
впереди стоят другие машины и не видно, куда ехать.
     Троллейбус стоял, а снег сыпал все сильнее и сильнее, снежными хлопьями
залепило окно, и я вдруг представила себе, что сейчас будет такой  снегопад,
что троллейбус занесет доверху, с крышей, что весь наш город занесет снегом.
А когда-нибудь, через тысячу лет археологи откопают наш троллейбус и напишут
ученый труд  о  том,  что в те далекие времена, когда  мы жили, существовали
громадные животные, которые питались людьми, и  что при  раскопках в желудке
такого животного  с двумя усами на спине  нашли  скелеты нескольких человек.
Мне стало неприятно, и я сказала папе:
     - Может, выйдем?
     Но троллейбус  тронулся, и  снегопад вдруг утих, проглянуло  солнце,  и
город засверкал, заискрился, а на снег бросились тысячи людей и машин, чтобы
сгрести его с улиц и вывезти за город.
     Вдоль всех  улиц  потянулись узенькие  ледяные дорожки, которые  в  два
счета успели раскатать ребята. В Киеве такие дорожки называются сколзанками,
и я  не  знаю,  как  их  называют  в  других  местах. Мы с папой по  очереди
проехались  по  одной такой  длинной сколзанке,  а потом  вернулись  и снова
проехали, а  потом еще в  третий раз. На третий раз папа разбежался сильнее,
чем я, налетел на меня и сбил с ног. И когда я  упала, а он - вслед за мной,
на него сердито закричал прохожий с очень знакомым голосом:
     - Что вы делаете!.. Как вам не стыдно!..
     Я увидела, что это наш учитель  математики Климент Ефремович. Папа стал
меня поднимать, а я сказала Клименту Ефремовичу:
     - Это мой папа.
     Климент  Ефремович  очень   удивился  и  сказал,  что  сколзанки  нужно
обходить, потому что можно сломать ногу. И мы с папой, смущенные и мокрые от
снега, отправились домой - сушиться.
     Но пока мы  с папой ездили за  этой открывалкой для  стеклянных банок с
железными крышечками и катались на сколзанке, в нашей жизни произошло  очень
важное событие. И произошло оно без меня.
     Как только  мы с  папой подошли к  нашей двери, мы увидели,  что к  ней
кнопкой  прикреплена  записка:  "Оля,  когда   вернешься,  бегом  ко  мне  -
получилось!!! В.".
     - Я сейчас, - сказала я папе и, не заходя домой, помчалась к Вите.
     Я застала у него всю нашу компанию, в том числе Колю и Лену.
     -  Где ты  ходишь? - сказал Витя.  - Пленка  сокращается, как настоящая
мышца, почти на сантиметр. Мы измеряли.
     -  Как  это   вам  удалось?  -  спросила  я,  с  завистью  рассматривая
незамысловатый  прибор, сделанный из  ванночек для проявления фотографий. Их
называют кюветами.
     - Это мы с Сережей,  - сказал Витя. - Ну и Коля помог. И все остальные,
конечно, - добавил он великодушно. - Папа говорит, чтоб мы отдали наш прибор
в школу  Евгении Лаврентьевне. Он  говорит,  что такой прибор может украсить
любой химический кабинет.
     - А как же птицелет?
     - Будет и птицелет... И даже робот...  Когда-нибудь, -  ответил Витя. -
Важно,  что доказана принципиальная  возможность.  Папа говорит,  что  когда
Кибальчич - это был такой революционер, его казнил царь, - когда Кибальчич в
тюрьме начертил  проект ракетного  двигателя, так он еще тоже был совсем  не
похож на те ракеты, какие сейчас возят на парадах.
     Коля не  смотрел на меня, пальцы у него пожелтели  от реактивов, а лицо
совсем не выражало той радости, какая подходила для такой минуты.
     - Папа  говорит,  -  сказал Витя, - что  Евгения Лаврентьевна  всем нам
поставит четвертные  пятерки. Такого прибора  нет ни в  одной школе  во всем
мире.
     - А мне? - спросил Женька Иванов и надул губы. - Ведь мы не учим химию.
За что же мне поставят пятерку?..
     - За поведение, - сказал Сережа. - Тебе поставят пятерку за благородное
поведение и снизят ее до тройки за то, что ты прожег кислотой свои форменные
штаны.
     Сережа стал рассказывать о  том, как мы сделаем небольшой птицелет, как
Женька на  нем  будет летать  в школу. Все смеялись, и даже Коля разошелся и
сказал, что будет посылать  вместо себя в школу робота. А я вспомнила папу и
как  он  молча  сидел в  троллейбусе с  залепленными снегом  окнами,  и  мне
захотелось домой.
     Кроме  того,  у  меня в  голове  все время  вертелись строчки,  которые
складывались  в новое  стихотворение. Я пошла домой,  но  по дороге зашла  в
садик, подошла к скамейке, где мы сидели с Наташкой и писателем  Корниловым,
и придумала это стихотворение до конца.
     Дома я застала и папу и маму. Перед  моим  приходом они, по-видимому, о
чем-то спорили,  потому что  лица у  обоих были точно такие, какие  бывают у
наших ребят,  когда  они  ссорятся.  Но  когда я  вошла, они  заговорили  на
спокойную тему - о консервных ножах.
     Я  сказала, что хочу  прочесть  им новое стихотворение, которое сегодня
написала. Но я его не записывала на бумаге, а просто прочла наизусть:

     Улицы розданы
     Детям, словно клад.
     Тянутся сколзанки
     От угла до угла.

     Детям кататься
     Не надоест,
     А взрослые боятся
     Скользких мест.

     Не пришлось бы каяться...
     Асфальт шершав -
     К асфальту тянется
     Их душа.

     А может, доверимся
     Гладкости льда?
     Давайте проедемся!
     Проедемся? Да!

     Только и сегодня
     Учитель мой
     Сколзанки обходит
     Стороной.

     Папа и мама переглянулись. Мама сказала:
     - Неужели это ты сама придумала?
     - Конечно, сама.
     - Молодец! - похвалила меня мама.
     А папа  сказал, что  не  все  взрослые  боятся поскользнуться, и  снова
многозначительно посмотрел на маму.
     Мы собирались  ужинать, но  в это  время  папу  по телефону  вызвали  в
редакцию.  Мама  встревожилась,  но  папа сказал,  что,  очевидно, предстоит
какая-то срочная командировка.
     Мама проводила папу  до  двери. Они  почему-то шли к двери,  держась за
руки,  как ходят первоклассники на экскурсию. А  когда  мама  вернулась, она
сказала мне, что завтра мы с ней пойдем в бассейн.
     Я очень  люблю плавать. Плавать  меня научила  мама, когда мне было лет
пять, еще до  школы. Мама  прекрасно плавает,  у  нее первый разряд,  и  она
только немного не дотянула до нормы мастера.
     Я, как и мама, плаваю брассом - это стиль не  такой быстрый, как кроль,
но при брассе не  так устаешь, и я  могу проплыть сколько угодно. Этим летом
мы  с  мамой  и папой были  в  Крыму.  Я с мамой  плавала  почти за  полтора
километра и  ничуть  не  уставала. Я все  время держу  голову  под  водой  и
приподнимаю  лицо, только чтоб вдохнуть  воздух.  И  глаза у  меня все время
открыты. Я не  смогла  бы  плавать с закрытыми глазами,  как  не  смогла бы,
например, ходить с закрытыми глазами по улице. А папа плавает кролем, быстро
устает и часто ложится на спину.
     Мы с мамой поговорили о плавании, о том, что летом опять поедем в  Крым
или на Кавказ, но обе мы думали о папе и ждали его возвращения.
     Папа вернулся нескоро.  Но когда он пришел, он так хлопнул дверью и так
размахивал руками, что мне показалось - он пил водку.
     - На фельетон пришло опровержение, - сказал папа, усевшись на  тахте. -
Из министерства.  С подписью самого министра. И газета  должна будет, -  тут
папа  помолчал,  подняв  палец,  -  опубликовать  это  опровержение.  А  мне
предложили подать заявление об уходе с работы. По собственному желанию...
     Я думала, что мама скажет: "Я ведь говорила". Но вместо этого мама села
рядом  с папой на  тахту, провела  рукой по  его растрепанным,  повлажневшим
волосам и улыбнулась весело и задорно.
     - Молодец! Я горжусь тем,  что ты написал этот фельетон! И Лялька тоже.
Мы говорили с ней об этом, когда тебя не было.
     А ведь мы ничего подобного не говорили.


        ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

     Если  бы меня поставили во главе Советского  правительства, то  первое,
что  бы  я  сделала,  это запретила бы посыпать опилками пол  в магазинах. В
разных статьях пишут, что из опилок можно делать лучшие вещи, чем из дерева,
что  они ценное  сырье для  химической промышленности,  а их  рассыпают  под
ногами, топчут, а потом выбрасывают. Я не  жадный  человек, по, когда я хожу
по опилкам, я не могу понять, почему с ними поступают так бесхозяйственно.
     Я стояла в  нашем гастрономе  в очереди в колбасный отдел. Очередь была
довольно длинной. В этом  магазине всегда к  шести часам - к концу  рабочего
дня  -  собирается много покупателей,  а днем, часа  в  два-три, тут  бывает
совсем пусто. Я много раз думала, что нужно ходить  в  гастроном  днем  и не
тратить времени напрасно, но все как-то не получалось.
     Я стояла  в очереди и рассматривала мокрые и грязные опилки под ногами,
а передо  мной стоял тот  самый  дяденька с усами, который  всегда сидел  на
балконе,  устроенном  как  стеклянная  клетка.  Дяденька опирался  на  очень
толстую, но, по-видимому, легкую бамбуковую палку с черной ручкой.
     Сквозь  очередь протиснулись  два высоких, одинаково одетых парня - оба
они  были без шапок,  в очень коротких красивых  пальто с вязаными в резинку
воротниками,  как  на свитерах,  на обоих пушистые красные  шарфы  и  черные
узконосые туфли.
     - Не  давайте без очереди! - потребовала у  продавщицы толстая  пожилая
женщина. Она стояла впереди нас.
     -  Не  горячитесь,  тетенька, наживете  третий инфаркт, - отмахнулся от
нее,  как от мухи, один  из  этих парней, такой высокий, что  его можно было
принять за баскетболиста  из сборной Украины, и  протянул через головы  чеки
продавщице. - "Столичную" и четыреста любительской. Нарежьте потоньше.
     - Не  отпускайте без  очереди!  - снова закричала толстая женщина. - Мы
тоже спешим. За водкой можно и постоять...
     - Станьте  в очередь, - предложила продавщица тетя Вера. - Слышите, что
про вас говорят...
     -  Как не стыдно, - тоненьким, но звонким голоском пропищала  старушка,
которая стояла за нами.
     -  Ты, бабушка, не вмешивайся,  - басом сказал второй парень.  -  Когда
будет очередь на кладбище, там будешь распоряжаться.
     -  Зачем же  вы  оскорбляете женщину, да  еще такую, что  вам  в матери
годится! - возмутился усатый дяденька из нашего дома.
     Нагрубивший  старушке  парень  подошел  к  нам  поближе,  наклонился  к
дяденьке и  что-то негромко, с  угрозой сказал ему на  ухо, очевидно, что-то
гадкое, потому что  я услышала плохое слово. И вдруг парень этот завизжал  и
не басом, а совершенно детским голосом - громко, на весь магазин, и запрыгал
на одной ноге к концу очереди. А за ним  отошел от  прилавка и его  товарищ.
Вид у обоих был растерянный, они негромко бормотали какие-то угрозы.
     В первую минуту я,  как  и все остальные, не сообразила, что произошло,
хотя  и  видела,  как усатый дяденька  легонько опустил свою палку  на самый
кончик  острого носка туфли этого парня, но мне  и  в голову не пришло,  что
именно этим был вызван такой странный визг.
     - "Вот злонравия достойные плоды", - подмигнул мне дяденька.
     - Что это у вас за палка? - спросила я.
     - Волшебная, - ответил дяденька и протянул ее мне. Я взяла палку в руку
и еле смогла удержать - она была в тысячу раз тяжелее, чем  могло показаться
по ее внешнему виду. - Это бамбук, заполненный внутри свинцом.
     - Для чего же свинец в палке?
     -  Вместо зарядки.  Заведи  себе  такую же,  и  ты справишься  с  любым
пареньком из своего класса.
     - Вы Колю Галегу знаете? - неожиданно для себя спросила я у дяденьки.
     -  Колю Галегу? Кто же не знает Колю Галегу? Это известный  человек,  -
снова подмигнул мне дяденька так, будто он про меня все знал.
     Тем временем  подошла  наша  очередь.  Дяденька  купил  двести  граммов
голландского сыра, а я купила целый килограмм украинской домашней колбасы  и
еще полкилограмма венгерского сала, покрытого коркой жгучего красного перца.
Мы  вышли  из магазина вместе с дяденькой и  прошли мимо парней  в  коротких
пальто, но они сделали вид, что нас не замечают.
     - Ты решила потолстеть? - спросил дяденька.
     - Нет, - ответила я, - это охотничьи припасы.
     - А ты охотник?
     - Да.
     - И умеешь стрелять?
     - Да, - сказала я менее уверенно.
     - Ну что ж... Тогда - ни пуха ни пера.
     -  До свидания, - ответила я, вместо того чтобы сказать "к черту",  как
обычно отвечают в нашем классе на такое пожелание, и пошла домой.
     Дома мама угощала какую-то очень толстую тетеньку  в туго  обтягивающем
ее  фиолетовом  креп-сатиновом  платье,  из  которого она  выросла,  чаем  с
домашним  пирогом, а  тетенька говорила, что она  не ест  теста, что  боится
потолстеть, хотя, по-моему, ей уже можно было не бояться, и ела пирог ломоть
за  ломтем, а папа скучным голосом говорил, что фотоаппаратом "Комсомолец" с
очень примитивным  объективом можно делать  превосходные снимки, и показывал
фотографии.
     После того как папу уволили с работы в  редакции, к нам стало приходить
очень много людей,  которые  прежде  к нам  вообще не заходили или приходили
очень редко.  А так как каждому  нужен  был  какой-нибудь  предлог,  то наша
коллекция  консервных  ножей  пополнилась  интересными  экземплярами,  среди
которых был прекрасный японский нож.  Папа уверял,  что этим ножом открывали
консервы японские самураи, а при случае именно таким оружием они делали себе
харакири.
     Папин заведующий отделом  Дмитрий Максимович и его жена  Вера Сергеевна
приходили к  нам чуть ли не каждый вечер. Дмитрий  Максимович в глаза хвалил
папу и успокаивал маму, говорил, что это - недоразумение, что справедливость
восторжествует и  папу  восстановят на работе, и  при этом, мне  кажется, он
себя перед папой чувствовал  как-то неловко. Вероятно, ему  было стыдно, что
папу уволили с работы  за правильный фельетон и папа этим так расстроен, а у
него все благополучно. Я это вполне понимаю. Мне было так же стыдно, когда я
получала по физике четверку, а Коля -  двойку,  хотя мы учили вместе и знали
одинаково. Взрослые играют в те же игры, что и дети.
     На воскресенье Дмитрий Максимович пригласил папу на охоту. Я посмотрела
на Дмитрия  Максимовича.  Он  молчал. Потом  я посмотрела на папу. Папа тоже
помолчал, подмигнул Дмитрию Максимовичу и сказал:
     - Оля, выйди на кухню. Мы тебя позовем.
     Я  поплотнее  закрыла двери,  чтобы не было  слышно,  что  они говорят,
потому что не  хотела подслушивать. На кухне  я  съела немного мытого изюма,
который  мама собиралась положить в пирог, но когда он мытый -  он  не такой
вкусный. Папа позвал меня в комнату.
     - Ну, так и быть. Выклянчила. Поедешь с нами, - сказал он ворчливо.
     Я только посмотрела на него, и это уже называлось "выклянчила"!
     А Дмитрий Максимович добавил:
     -  Но  запомни, Оля! Это первый случай, когда я беру  с  собой на охоту
особу женского пола.
     По  правде  говоря,  я  была  уверена, что все эти  разговоры ничего не
стоят, потому  что  мама  не  позволит мне  поехать  на  охоту.  Но я  снова
убедилась  в том, что никогда нельзя предусмотреть, как поступит  мама в том
или в другом случае. Она сказала, что это очень хорошо, что  я мало бываю на
воздухе,  и единственное, о чем  она просит, это  только чтобы мы с папой не
перестреляли друг друга и не простудились.
     Для  того чтобы я не простудилась, были  проведены большие мероприятия.
Мама заставила меня надеть ее теплые  ботинки,  а  так как  у  меня тридцать
четвертый  номер обуви,  а у нее тридцать шестой, то я надела на каждую ногу
по два шерстяных носка. Кроме того, на мне были две шерстяные кофточки и еще
столько всякого другого белья, что я стала в два раза толще, чем была, и еле
влезла в свое куцее старенькое пальто.
     Мы выехали в семь часов вечера в субботу в маленьком  автобусе, который
Дмитрий  Максимович  называл  странным  словом  "микробус".  Нам  предстояло
проехать  в  нем почти 250  километров. Кроме водителя и нас, в автобусе был
еще одни  человек - военный генерал в папахе с красным донышком.  И мне было
очень  приятно,  что  я  еду  с  генералом,  потому что я еще никогда вблизи
генералов не видела. Генерал поздоровался с папой и спросил, как меня зовут.
Я почтительно ответила, что  Олей, генерал сказал, что это хорошо, сел рядом
с водителем и заснул.
     Я села возле папы, по автобусу  взад и вперед сновали вещи,  которые мы
взяли с собой. Сильно трясло, и было  очень тепло,  даже жарко,  я тоже, как
генерал,  заснула,  и  этот  мой  сон   напоминал  бег  с  препятствиями,  я
просыпалась от каждого толчка и снова засыпала.
     И снился мне странный  сон, который все  время  обрывался  и все  время
возвращался к началу, и каждый  раз по-другому, каждый раз по-другому, и все
- очень плохо.
     Папа недавно говорил, что в газете было сообщение  о том,  что писатель
Павел  Романович  Корнилов  поехал  в  США  во   главе  какой-то  культурной
делегации. И мне снилось, что это мы с  Павлом Романовичем едем на машине на
охоту в Америке и что  он  мне говорит: "А твой папа  негр, и расисты облили
его бензином и подожгли". И я хочу спросить:  кто негр,  папа или мой родной
отец, но  почему-то  не решаюсь,  и вот  я в  окне машины  вижу,  как  горит
человек, и он стоит ко  мне спиной, и я не могу отличить, кто это - папа или
мой родной  отец, а машина  мчится, и я хочу крикнуть:  "Остановите!" - и не
могу, и слова застревают у меня в горле.
     А потом мне снилось, что ничего этого не было, а это мы с напой едем по
Америке  в  машине  на  охоту,  но  машина  вдруг  сворачивает  к  какому-то
небоскребу,  и я спрашиваю  у папы: "Разве в небоскребах охотятся?",  а папа
отвечает: "Нет. Мы едем не на  охоту,  а в  этот  небоскреб,  потому что там
много коридоров и  комнат, и в нем можно заблудиться,  как в лесу,  и я тебя
там оставлю, потому что меня уволили с работы, я не зарабатываю денег, и мне
тебя  нечем кормить, и  тебя там съедят  волки". И я  хочу попросить: "Папа,
пожалуйста, не оставляй меня, я тоже буду, как  ты, работать, буду делать из
ниточек авоськи, я уже умею". Но я плачу и не могу сказать ни слова...
     А  потом мне снилось, что  это мы с мамой едем на охоту  по  Америке, и
мама  говорит:  "Неволя  пуще охоты",  а я  хочу  сказать,  что "Охота  пуще
неволи", но мама отвечает: "Нет, неволя". И я вдруг понимаю, что это мы едем
не на охоту, а это мама везет меня к моему  родному отцу, и я хочу крикнуть:
"Папа, папочка, помоги!" - но только мычу.
     А потом мне снова снилось, что ничего  этого  не было, и  снова  снился
Павел Романович,  но  так плохо,  что об  этом даже нельзя рассказать, и все
время мне снилось черт знает что...
     Только глубокой  ночью мы приехали  в село Турье,  а  потом  еще  долго
искали какого-то Тиму. Этот Тима -  знакомый Дмитрия Максимовича - повел нас
ночевать к себе в хату. В хате пахло чем-то острым - не уксусом и не перцем,
а чем-то похожим, и освещалась  она маленькой  керосиновой лампой,  огонек в
которой поднимался и коптил, как  только  открывали  дверь.  Мы поужинали  и
очень много ели, а взрослые пили водку  и разговаривали с Тимой о завтрашней
охоте, и генерал  после  каждой рюмки  краснел  и важно  спрашивал, есть  ли
зайцы.
     Я так устала, что у  меня слипались глаза. Нам постелили на полу солому
и накрыли ее сверху шерстяными цветными половиками. Как только мне показали,
где можно лечь, я сразу легла и заснула.
     Утром меня разбудил папа. Было  еще совсем  темно,  и мы все по очереди
умылись в сенях холодной водой из маленького умывальника и сели завтракать.
     Генерал переоделся  - надел обыкновенный старенький ватник и сразу стал
похож  не на  военного,  а на  простого суетливого старичка.  Все-таки форма
имеет большое  значение.  Интересно, как бы выглядели наши учителя, если  бы
надели генеральскую форму? Только теперь я решилась спросить у генерала, как
его зовут, и он сказал, что у него редкое имя - Иван Иванович.
     Наш  хозяин,  которого  все  звали  Тимой,  был  совсем  уже  немолодым
человеком, и разговаривал он  на  каком-то странном языке, на какой-то смеси
русского с украинским,  и мне его было понять значительно  труднее, чем если
бы  он говорил  просто по-украински или по-русски.  Дмитрий Максимович после
сказал, что это местный говор "суржик", что словом "суржик" обозначают смесь
пшеницы с рожью, а также такой смешанный язык.
     Когда говорили другие,  этот дядя  Тима,  казалось, без всякого повода,
вдруг  подмигивал  окружающим  и  восторженно  восклицал: "От  даеть!",  "От
даеть!" - так  он прореагировал на то, что папа сказал,  что у него во фляге
коньяк, и что Дмитрий Максимович  сказал,  что я  тоже буду охотиться, и что
наш  водитель  сказал,  что  нужно  будет  достать бензина.  И я  уже  стала
подозревать, что  в словах и папы, и Дмитрия Максимовича, и водителя был еще
какой-то  неизвестный  мне  смысл, но когда на мой вопрос,  будет ли у  меня
ружье, дядя Тима тоже  воскликнул: "От  даеть!" - я поняла,  что  это у него
просто такая странная привычка.
     Дядя Тима был егерем, и мне было очень приятно,  что я разговаривала не
только с живым генералом, но и с живым егерем.
     А ружье  мне дали  в самом  деле. Принес его дядя Тима.  "От  даеть!" -
сказал он, когда я осторожно взяла его в руки.
     Это было одноствольное ружье. У всех были двуствольные ружья, и  только
мне дали одноствольное. Но когда  я спросила, где  второе дуло, папа сказал,
что и одного для меня вполне достаточно, а может быть, даже и слишком много.
     Дмитрий Максимович предупредил  меня, что на охоте я  все время  должна
быть рядом с ним, что не имею права отойти от него даже на шаг и что он меня
научит стрелять из этого одноствольного ружья, а  патроны он мне даст  свои,
потому что у  нас  с  ним ружья одного  калибра.  Дмитрий  Максимович мог бы
снабдить патронами всех охотников - он был обвешан патронташами, как матросы
- герои гражданской войны.
     Мы с Дмитрием Максимовичем вышли за хату, и я там два раза выстрелила в
сарай. Я очень боялась отдачи, о которой меня предупреждали и папа и Дмитрий
Максимович. И  первый раз меня сильно ударило в плечо, а второй раз я крепче
прижала  приклад, и меня ударило слабее. Дмитрий Максимович сказал, что  это
закон Ньютона, что  действие равно  противодействию, но я  в  этом  пока  не
разобралась, потому  что, по его  словам,  получилось,  будто  бы,  с  одной
стороны, дробь летит в зайца, а, с другой стороны, ружье летит в охотника.
     Охота  состояла в том, что мы поехали  на  своем "микробусе" в лес, где
дядя Тима  расставил  охотников  в цепь, каждого друг от друга на расстоянии
примерно  в сто метров, а  с другой стороны на  эту цепь должны  были  гнать
зайцев другие охотники - односельчане дяди Тимы.
     В  лесу снега было мало, а на деревьях рос мох, и я собрала целую  кучу
этого  мха, чтобы привезти его маме и ребятам, а вокруг  была такая красота,
какой  я даже  не воображала и не представляла себе никогда в жизни, что это
такая неописуемая красотища. И в сердце у меня даже что-то словно звенело. Я
стояла  под  деревом  на лесной  просеке  рядом  с  Дмитрием Максимовичем  и
смотрела по сторонам, а ружье у меня было заряжено, только курок не взведен,
и  все равно  я  старалась  держать  это  ружье подальше  от себя и  Дмитрия
Максимовича.
     Перед нами,  вдали,  послышались какие-то крики и  гудки. Я  спросила у
Дмитрия Максимовича, что это значит, а он сказал, что это шумят  загонщики и
чтобы я  не  болтала, а  была внимательной. И  тут  я вдруг увидела зайца. Я
сначала не поверила своим глазам, потому, что он был похож не на зайца, а на
кролика,  и  вел  себя не как заяц, а  как  кролик: он не бежал стремглав, а
медленно прыгал то  вправо, то влево, то  вправо,  то влево  и таким образом
подвигался вперед.
     - Дмитрий Максимович, - сказала я, - по-моему, вон там скачет заяц.
     - Где? - спросил Дмитрий Максимович.
     Но  заяц скрылся за деревьями, а когда он показался между ними, Дмитрий
Максимович выстрелил  из обоих  стволов и оглушил  меня,  но  заяц  поскакал
дальше,  все так же медленно - вправо и влево,  и  тогда  Дмитрий Максимович
закричал мне: "Стреляй!" Но пока я двумя руками  взвела  курок и выстрелила,
заяц уже ускакал, а  я  так волновалась, что  забыла  про  отдачу,  и  очень
удивилась, что ружье снова стукнуло меня по плечу.
     -  Зачем  же  ты так длинно объясняла про  зайца?  - с  досадой  сказал
Дмитрий Максимович. - Нужно было сказать только одно слово: "Пыльнуй!"
     "Пыльнуй" - это по-украински значит: будь внимательным или бдительным.
     Дмитрий  Максимович перезарядил  сначала свое, а потом  и  мое  ружье и
сказал, чтобы я была повнимательней, как будто это он, а не я первым заметил
зайца.
     Я  задумалась о  том, как все-таки  было бы  здорово,  если бы я  убила
зайца, и о том,  что в школе  мне все равно бы не поверили, но в  это  время
Дмитрий Максимович  шепотом сказал: "Не стреляй", а я никуда и не собиралась
стрелять. Я посмотрела сначала на  него,  а потом  влево и сразу же увидела,
что мимо  нас бесшумно и  быстро, как  во сне, движется громадное  сказочное
существо  с ветвистыми  рогами такой же формы, как мох, который я собрала  с
окружающих нас деревьев. Это был  лось. Я видела живого лося! Честное слово,
он прошел от нас па расстоянии в двадцать, ну, может быть, в сорок метров.
     Я потом спросила у Дмитрия  Максимовича, что бы с нами было, если бы он
на  нас  бросился,  но Дмитрий  Максимович  сказал, что  лоси -  благородные
животные и никогда не бросаются на людей.
     Тем временем  загонщики  вышли к нам. Мы собрались все  вместе. Дмитрий
Максимович был очень  раздосадован тем, что не попал в зайца. Папа вообще не
стрелял,  потому  что не  видел никаких животных.  А  генерал Иван  Иванович
сердито  говорил, что  это  вообще  не охота, что нужна "пороша" и  что заяц
"залег", и все вытирал  нос белоснежным платком, который очень не подходил к
его старенькому ватнику.
     Но дядя Тима убил зайца, и все его  поздравляли с  "полем", и всем, как
мне показалось, было завидно.
     Нас перевезли  на новое  место, но  на  этот  раз мы  не видели никаких
зверей,  а когда  все собрались,  оказалось, что  дядя Тима  убил еще одного
зайца,  а потом была третья "загонка",  и в третьей "загонке" дядя Тима убил
двух зайцев, а все остальные ни одного.
     И  пока все это происходило, я очень замерзла и устала, и хотя снег был
неглубоким, он мне все  равно  набился  в  ботинки, и  я обрадовалась, когда
сказали, что пора обедать, потому что уже два часа дня.
     Обедали мы  на открытом воздухе,  просто на  лесной поляне, где в землю
вбили  два  рогатых  сука, на них  положили толстую палку, на палку повесили
ведро, а под ведром разложили костер. В ведре сварили полевой супчик. Ничего
вкуснее этого  супчика я не  ела за  всю свою жизнь. В  этот супчик положили
кусок  баранины, и  кусок  свиного венгерского  сала, которое  мы привезли с
собой, и целого петуха, и половину утки, и пшено, соль, лук,  перец, укроп и
петрушку и начали  его варить,  оказывается,  как  только мы пошли  в первую
"загонку".  За это  время пшено  и все это разное  мясо  разварилось в  одну
сплошную кашицу и пропахло дымом.
     Нам  с папой  налили  этого супчика в  одну  помятую  миску из "металла
социализма" -  алюминия, и  мы, обжигая язык  и  губы, съели целую миску,  а
потом еще попросили добавки.
     - Просто объедение, - сказал генерал Иван Иванович,  вынимая из кармана
свежий белый носовой платок и утирая им рот.
     "Интересно, сколько  у  него с собой платков?" - подумала я. У  меня не
было ни одного,  и  я решила, что мама права, что  нехорошо  девочке  всегда
ходить без носового платка.
     - Ну как, Ольга Николаевна, - спросил у меня генерал, - не замерзла?
     - Нет, ничуть, - ответила я, потому что очень разогрелась от супчика.
     - Довольна, что поехала на охоту?
     -  Очень  довольна, - сказала  я.  Мне  в самом деле было  так хорошо и
интересно, как никогда в жизни.
     Присев  на  корточки  и  разгребая  палкой головешки в  костре, Дмитрий
Максимович сказал папе:
     - А  знаете ли, не хотел вам говорить, но ходят слухи, что героя вашего
фельетона выдвигают на повышение.
     Я никогда  не  могла  понять, почему  люди находят,  казалось бы, самое
неподходящее время и место для того, чтобы сообщить какое-нибудь  неприятное
известие.
     - А куда именно? - таким тоном, словно ему это было совсем безразлично,
спросил папа.
     - В Совет Министров.
     - Ну что ж, - сказал папа. - Это ненадолго.
     - Будем  надеяться, -  ответил Дмитрий Максимович и  налил себе в миску
еще черпак полевого супчика. - Но бои  предстоят еще тяжелые, трудные бои...
Ну что ж, пора и за дело... Что, Оля, убьем зайца?..
     Я не ответила, потому что у меня совсем испортилось настроение.
     Мы  еще долго  охотились, и  дядя Тима убил еще лисицу, а больше  никто
ничего  не убил. Самым  интересным  занятием на  охоте оказалась стрельба по
бутылкам. Когда охота закончилась, на сосну, на сучок, надели бутылку, и все
стреляли в нее по очереди с  большого расстояния. Дмитрий Максимович стрелял
первым, и он промазал, а я  хорошо прицелилась и хотя перед самым  выстрелом
зажмурилась, все равно разбила бутылку вдребезги.
     Перед самым  отъездом  дяде Тиме заплатили деньги, и он  дал  по  зайцу
папе, и генералу  Ивану Ивановичу, и Дмитрию Максимовичу, и нашему водителю.
Дмитрий Максимович попросил, чтобы я  никому  не  рассказывала,  что  зайцев
убили не они, а егерь.
     - А если ты проговоришься,  - сказал  Дмитрий  Максимович, - то из тебя
уже  никогда не получится настоящего охотника. Настоящий охотник умеет свято
хранить тайну охотничьей добычи.


        ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

     Я посматривала на свои часики  через  каждую минуту.  Может  быть, Коля
опаздывал?  Он иногда опаздывал на урок, и  я  ждала,  что сейчас  откроется
дверь, что Коля  спросит: "Разрешите войти?", что Елизавета Карловна скажет:
"Почему ты опоздал?", что Коля ответит:  "У  нас испортился будильник",  или
еще  что-то в этом роде и что  Елизавета Карловна в ответ скажет:  "Сядь  на
место и дай дневник".
     Но  Коля не приходил, и мне стало как-то неуютно в нашем классе, потому
что я подумала, что он заболел.  Мы с  ним  по-прежнему не дружили и даже не
разговаривали, и, казалось  бы, мне  должно быть  безразлично,  пришел  он в
школу или  не пришел. Но  мне это  было не  безразлично, тем  более  что  он
никогда  не  пропускал занятий,  разве  только  прежде, когда  Коля  дома не
готовил уроков, он мог сбежать с контрольной.
     - Ты не знаешь, что с Колей? - спросила Елизавета Карловна у Вити после
урока.
     - Нет... Может, он простудился?
     - Может  быть, - ответила Елизавета  Карловна. -  И вам,  его  друзьям,
следовало бы это выяснить.
     - Я зайду к нему после школы,  - сказал  Витя.  Елизавета  Карловна  не
спросила у меня о том, что с Колей.
     Она всегда безошибочно знала, у кого спросить об отсутствующем на уроке
ученике. И  все-таки мне было бы приятней, если бы  она обратилась ко мне. И
поручила бы мне зайти к нему. Я бы, конечно, не пошла, но все-таки...
     К шести часам  - было уже темно, теперь рано  темнеет - мы собрались  у
Вити.  У него  появилась  новая идея: с  помощью наших сокращающихся  пленок
построить  что-то вроде  вечного  двигателя. Конструкцию  он придумал  очень
интересную, но я  не  знала, можно ли  ее  сделать  практически.  В  младших
классах, а иногда  и в детском саду все дети делают себе двигатели,  которые
вращаются  центробежной силой. Для  этого нужно крепкую нитку сложить вдвое,
продеть через отверстие в большой пуговице,  завязать конец, надеть нитку на
пальцы, закрутить ее, а  потом  растягивать и отпускать. Пуговица при этом с
огромной скоростью вращается то в одну, то в другую  сторону, пока не лопнет
нитка.  Хотя я  уже большая, но  я  до  сих пор  люблю готовить  себе  такие
двигатели.
     Витя сказал, что  если мы вместо нитки используем нашу пленку,  а в две
ванночки для проявителя нальем кислоту и щелочь, то пуговица будет все время
крутиться то в одну, то в другую сторону.
     Когда  я пришла к  Вите, там  уже были Сережа, Лена и Женька Иванов, но
Коли не было.
     Мы скрутили пленки  так, что они  напоминали тонкие шнурочки, и продели
их в пуговицу, и сделали все остальное, как предлагал Витя, но пуговица даже
не собиралась вращаться.
     Я  все  время раздумывала о том, как спросить у Вити,  заходил ли он  к
Коле, но ничего не могла  придумать, а  ребята,  как  назло, словно забыли о
Коле, и никто даже  не вспомнил,  что его днем не было в школе и что вечером
он  не  пришел к Вите. Но,  может быть, подумала я, Витя  рассказал ребятам,
почему Коли не было, еще до моего прихода?..
     Пришел  Витин пана, Леонид Владимирович,  погладил бороду и сказал, что
так из нашей  машины  ничего  не получится, потому что одна половина  пленки
растягивается,  а  другая  сжимается,  и  что для того,  чтобы  наша  машина
заработала, нужно сделать саморегулирующееся устройство,  которое поочередно
поливало  бы пленку то кислотой,  то  щелочью. Он нарисовал  нам схему,  как
сделать такое устройство, и тут же добавил, что мы не сможем его изготовить.
     - Леонид Владимирович, -  сказал Сережа, - что это у вас  за ниточка?..
На пиджаке?..
     - Где? - спросил Леонид Владимирович.
     - Вот она...
     Сережа потянул какую-то белую ниточку на плече у Леонида Владимировича,
и  мы вдруг с  удивлением увидели, что  нитка  тянется  без конца, тянется и
тянется, метр за метром, а Сережа вытягивает  ее двумя руками  и опускает на
пол.
     - Погоди,  - испугался Леонид Владимирович. - Ты  этак мне весь  пиджак
распустишь...
     Он  снял  пиджак  и  сам стал  тянуть эту  нитку, а она  все тянулась и
тянулась без конца.
     - Откуда она могла  взяться? - удивился Витин  папа и  стал осматривать
свой  пиджак.  -  Э, - закричал он вдруг, - да у меня в кармане катушка! Ну,
знаете... Твоя  работа?  -  обратился он к Сереже.  - Вот зачем ты  вертелся
вокруг моего пиджака!
     - Моя, - ответил Сережа.
     Я  подумала,  что если бы  Сережину изобретательность использовать, так
сказать, "в  мирных целях", то  он мог бы придумать что-нибудь очень ценное.
Оказывается, Леонид Владимирович снял пиджак и повесил его на стул, а Сережа
тем временем засунул  ему в карман катушку ниток, конец нитки иголкой продел
под подкладкой и вывел ее наружу.
     Леонид Владимирович смотрел  на Сережу с восхищением. Что Вы Сережа  ни
сказал  или ни  сделал, Леонид  Владимирович всегда смотрит на  него, как бы
любуясь.
     У меня про это есть  своя  теория, только я никому о ней не говорила. Я
думаю, что Витин папа в детстве хотел быть  таким, как Сережа, только у него
это  не получалось,  и он был таким, как Витя. И когда  он стал взрослым, то
отрастил себе бороду, а Сережа, даже  когда он будет  совсем  взрослым,  все
равно не станет ходить с бородой. А Витя, возможно, будет.
     Я смеялась над Сережиной  проделкой и думала обо всем этом и еще о том,
что уже семь часов, что Коля не пришел и, по-видимому, уже не придет.
     В конце концов я не выдержала и спросила у Вити:
     - Ты заходил к Коле?
     - Нет, - отмахнулся Витя,  -  не успел. Завтра зайду... А  что, если мы
вместо пуговицы возьмем свинцовый кружок потяжелей, сделаем в нем две дырки,
как в пуговице, и скрутим побольше пленок, а  потом будем их сверху поливать
поочередно то кислотой, то  щелочью? Если колесо  будет крутиться, то, может
быть, потом удастся сделать самодвижущийся велосипед?
     -  И  что же?  - возразила я. -  Велосипедист будет держать в руках две
бутылки со щелочью и кислотой и по очереди лить из них жидкость на колеса?
     -  Это только как опыт, - сказал  Витя.  - А  потом  мы еще  что-нибудь
придумаем.
     Лена,  которая за  последнее  время так  понаторела в химии, что я даже
удивлялась, тоном и даже голосом Елизаветы Карловны произнесла:
     - Нужен катализатор. Мы  перестали делать серьезные опыты, а занимаемся
фокусами. Если мы найдем катализатор, то пленки будут  стягиваться с большей
силой, и тогда можно будет сделать не только велосипед, но и птицелет.
     Да,  Лена была права.  Нужно  было  искать катализатор.  Мама  говорила
как-то, что многие люди  строят воздушные  замки, но  лишь некоторым удается
сделать свои мечты действительностью. И если бы мы нашли катализатор, то наш
воздушный замок, наша мечта про птицелет стала бы действительностью и на нем
бы  летали  так,  как   сейчас  летают  на  самолетах.  Может   быть,   наша
социалистическая промышленность начала бы выпускать даже индивидуальные, ну,
личные  птицелеты, как  сейчас выпускают  мотоциклы  или велосипеды, и  люди
ездили бы на работу или в гости не в троллейбусах, а в птицелетах.
     Александра Леонидовна, как всегда, пригласила нас ужинать.
     -  Я  вам  помогу  накрыть  стол, -  сказала по-английски  Лена Витиной
бабушке. - Можно?
     - Ну конечно, - ответила по-русски Александра Леонидовна.
     "Вот они и нашли общий язык", - подумала я.
     Лена  еще  что-то   сказала  по-английски,  только  я  не  поняла.  Она
обращалась к  Витиной бабушке, но смотрела при  этом  не  на нее, а на нас -
какое это производит впечатление.
     - Пойдемте, дети, - снова сказала Александра Леонидовна.
     Я от ужина  отказалась и пошла домой.  Мне это было самой  удивительно,
но, честное же слово, я теперь ничуть не завидовала Лене, что она так дружит
с  Витей и что  она, а не я, разговаривает с героической Витиной  бабушкой и
так свободно чувствует себя у  них  дома. Я  не знала, почему я так теперь к
этому отношусь. Но догадывалась. Потому, что у меня были другие заботы.
     В  эти  дни я  старалась  поменьше  бывать  дома.  Хотя  и папа н  мама
разговаривали  между собой  и со мной очень нежно, но это, как мне казалось,
была  какая-то искусственная нежность, а в самом  деле они говорили  одно, а
думали  о другом  и  смеялись, когда им  совсем не  хотелось смеяться, и все
время  у нас  были  какие-нибудь гости, а  когда не было гостей,  папа читал
"Войну и  мир",  "Анну  Каренину"  и другие  произведения великого  классика
русской литературы Льва Толстого.
     Я шла домой  и думала, что нужно  будет  рассказать, как Сережа устроил
этот  фокус с  белой ниткой. А  может быть,  самой засунуть  папе  в  карман
пиджака  катушку и продеть нитку так, как это сделал  Сережа? Это рассмешило
бы папу.
     Но,  может  быть,  думала я, и  не стоит  этого делать, потому что папа
вдруг  рассмеется неискренне, а когда он смеется неискренне, у меня начинает
дрожать  подбородок. Как  удержаться  от смеха, я знаю:  нужно  уколоть себя
чем-нибудь  острым  ниже  коленки,  куда  врачи стукают  молоточком,  а  как
удержаться от слез - человечество еще не открыло.
     Как только я  вернулась домой, я сразу почувствовала, что произошло еще
что-то очень  неприятное:  мама не смотрела  на меня, а папа  ходил  взад  и
вперед  по комнате, засунув руки в карманы штанов, и  мама не  говорила ему,
чтобы он вынул руки, потому что это плохая привычка.
     Я  поужинала  на кухне. Все  время я слышала,  как папа ходит из угла в
угол. Когда я вошла в комнату, папа сказал:
     - Вот что, Оля...  Случилось большое несчастье... Колин  отец попал под
трамвай.
     - Как это - под трамвай? - глупо спросила я. - У нас ведь нет трамваев.
     Папа посмотрел на меня удивленно и пожал плечами.
     - Я хотела сказать - в нашем районе...
     - Он умер, Оля.
     Папа сказал "он умер", а я никак не могла себе представить, что Богдана
Осиповича уже нет. Я заплакала и спросила:
     - А когда это?..
     - Еще в субботу.
     Пока мы ездили на охоту и стреляли в бутылки, здесь погиб Колин отец.
     Папа снова прошелся по комнате, остановился и сказал:
     - Я собираюсь к ним. Я хотел бы, чтобы ты пошла со  мной. Мама, правда,
думает, что  тебе нужно  избегать  тяжелых впечатлений. Но  я...  - Папа  не
закончил фразу и спросил: - Пойдешь?
     - Да, - ответила я и стала одеваться.
     - Только не плакать, - сказал папа. - Только не плакать.

     Так и не успел Богдан Осипович переехать в новый дом.
     Дверь в Колину квартиру была приоткрыта,  как летом. Папа позвонил, и к
двери подошел Коля. Он посмотрел  на нас и сказал: "Здравствуйте". Мы прошли
через кухню в комнату, где на столе, в самом центре, стоял  гроб, окруженный
венками с бантами из  стружек, горшками с цветами, еловыми ветками, а вокруг
у  стен  стояли стулья.  На  стульях сидели  Колина  мама,  какой-то пожилой
милиционер  и  усатый дяденька  с палкой, который жил  в  нашем доме.  Елена
Евдокимовна встала нам навстречу и сказала:
     - Спасибо, что пришли. Садитесь...
     Мы с папой сели на стулья рядом с Еленой Евдокимовной, а Коля тоже сел,
но  по другую сторону стола.  Мы не  снимали  пальто, папа  держал  шапку на
колене. Я старалась не  смотреть на Богдана Осиповича и смотрела поэтому все
время  то на милиционера, то на дяденьку с палкой, то на  Елену Евдокимовну.
Лицо Елены Евдокимовны еще более  белое,  чем  всегда,  выглядело спокойным,
серьезным и замкнутым. Она не плакала, и я понимала, какой она  была,  когда
тащила на себе раненых под огнем.
     Милиционер все  время покашливал  и начинал говорить,  но не заканчивал
фраз:  "Вот, значит,  выходит...",  "Значит,  завтра с  утра...",  "А  у нас
говорили..."
     Дяденька  с  палкой  держал палку  между колен и смотрел на ее конец. Я
заметила,  что  у  него дрожит  подбородок,  и  изо  всех  сил старалась  не
заплакать, но все равно у меня потекли слезы.
     Я посмотрела на Богдана Осиповича и  сразу же  отвела глаза, потому что
его  лицо  показалось мне  совсем незнакомым  и  страшным - желтым,  пухлым,
ненастоящим.
     Из Колиной комнатки  -  дверь  в нее была  приоткрыта - выглянул  белый
глухой  кот  с голубыми глазами, но сейчас же скрылся назад,  словно чего-то
испугался.
     Папа встал, сказал Елене Евдокимовне, что мы завтра придем,  попрощался
и пошел  на кухню, а  я вслед за ним. Нас догнал  Коля. Он остановил меня  и
тихо сказал:
     - Я как раз к тебе собирался. Поговорить нужно.
     Я посмотрела на папу.
     - Хорошо, - кивнул головой папа. - Только не долго.
     -  Выйдем,  -  сказал Коля,  вдевая  пальто в рукава. Все время на  нем
пальто было надето внакидку, потому что в комнате было очень холодно, и меня
знобило. Такая мелкая дрожь,  и холодок в груди, и цокают зубы. Мы  вышли на
улицу, и мне показалось, что на улице теплей.
     - Вот что, - сказал Коля, когда мы подошли к воротам. Он остановился  и
повернулся  ко мне, и  только теперь я сообразила,  что  он без шапки. - Вот
что. Я этого никому не  говорил... Я это  сказал только  следователю, но  он
надо мной посмеялся. И все равно я знаю, что батю моего - убили.


        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     Наверху  стоял серый чугунный Владимир с  крестом в руках. Этот  холм с
крутыми  склонами назывался Владимирской горкой.  Когда-то в этом месте, под
ним, я не помню, в каком году,  хоть  мы это  проходили  по  истории,  князь
Владимир, по прозвищу Красное Солнышко, крестил Русь.
     Мы с Колей шли вниз, в сторону Подола, по улице, проходившей у подножия
Владимирской  горки.  И  хотя я понимала, что ничего особенного  мы  там  не
увидим, меня все  равно знобило,  и дрожали руки,  как будто кто-то сзади их
тряс.  На  этой  улице трамвай  сбил  Колиного  отца, и мимо  нас  проезжали
трамваи, и один из этих трамваев, возможно, был тем самым.
     Как  это иногда  бывает  в  Киеве  зимой,  влажный снег вдруг  сменился
дождем,  холодным и противным, от Днепра  дуло, и капли  били по лицу, и под
ногами было мокро, холодно и скользко.
     Мы шли молча,  и я думала обо всем этом, и о  том,  что не может  быть,
чтобы Богдана Осиповича убили, и о своем папе. "А если бы это мой папа попал
под трамвай, - думала я, - и сказали  бы,  что он сам виноват.  Я бы тоже не
могла этому поверить  и с этим примириться, и так  же, как Коля, считала бы,
что его, может быть, нарочно толкнули. Но мой папа в самом деле как бы попал
под  трамвай,  -  думала я.  - Только он  остался  жив.  Но  что-то  у  него
отрезало".
     Я  вспомнила,  как  вчера вечером,  когда  я  уже  легла  спать, пришел
откуда-то папа, он теперь иногда  поздно  приходит,  и  со странным смешком,
совсем  не похожим на его  смех, с каким-то  горьким смешком  говорил  маме:
"Написал  рецензию.  На книгу стихов Гамзатова.  Всего  шестьдесят  строк...
Лежит. Не печатают. Сделал очерк. На радио. Лежит. Радио молчит..."
     Вот поэтому, наверное, Коля и был убежден, что  его отца нарочно убили.
Он говорил, что Богдан Осипович никогда не пил водки или вина, а врачи после
смерти установили, что его отец попал под трамвай пьяным. Кроме того, Богдан
Осипович никогда не курил, а у него в кармане нашли сигареты.
     - А если он  в тот раз нарушил эту свою привычку - не  пить алкогольных
напитков? - осторожно сказала я Коле. - Ведь бывает, что...
     - Нет, - прервал меня  Коля с какой-то яростью.  - Этого не может быть!
Ты не  знаешь...  Батя рассказывал, что на  фронте он пил  водку, и  раз его
вызвал полковник с грузинской фамилией  - я уже  забыл,  как  фамилия, вроде
Унгиадзе, - а батя сделал вид, что не пьяный, и пошел со своим  отделением в
разведку,  и закурил,  и чуть  не  погубил своих  товарищей,  и чуть  сам не
погиб... И с тех пор он дал слово никогда не пить и не курить.
     Я  подумала,  что люди иногда нарушают свое  слово, но не сказала этого
вслух.
     - Как это все произошло? - спросила я. - Как он там оказался?
     Коля тогда стоял в пальто и без шапки у ворот своего дома, и  почему-то
мы оба не могли пройти за эти ворота.
     Глядя  в землю, Коля рассказал, что в  субботу,  часов в  семь,  Богдан
Осипович сказал, что уйдет ненадолго по делу.
     "Не задерживайся, - сказала ему Елена Евдокимовна.  -  Ты ведь говорил,
что вечером придет Юрий Митрофанович".
     Юрием Митрофановичем звали усатого дяденьку с палкой из нашего дома.
     "Через два часа я  приду. А если чуть задержусь, пусть  Митрофаныч меня
подождет".
     Юрий Митрофанович не пришел, а Богдан Осипович все не возвращался, и  в
одиннадцать  часов вечера Елена Евдокимовна начала волноваться. Она пошла  к
телефону-автомату и позвонила в отделение милиции, где служил Колин папа, но
там сказали, что он  не заходил, но если он появится, то ему передадут,  что
жена беспокоится.
     Елена Евдокимовна так  и  не  ложилась спать,  а  Коля спал  тревожно и
настороженно. Ночью к  ним в дверь позвонили.  Коля  проснулся и понял,  что
что-то случилось,  потому что это был  не отец - у отца был ключ... Вошел их
знакомый  -  дежурный  из  отделения  милиции  - и  еще  какой-то  человек в
гражданском,  и  дежурный  сказал,   что  с  Богданом  Осиповичем  случилось
несчастье. Елена Евдокимовна и Коля поехали с ними. "Я матю одну не пущу", -
сказал им Коля.
     Коля мне не  рассказывал,  что  они  там увидели. "Это такое, -  сказал
Коля, - что об этом нельзя говорить".
     Ну,  а уже потом какая-то  "экспертиза"  показала, что  Богдан Осипович
попал под трамвай по своей вине в нетрезвом состоянии.
     Папа,  мама и я  были  на похоронах  Богдана Осиповича. Когда  выносили
гроб, играл милицейский оркестр, и Елена Евдокимовна, которой, я видела, эта
музыка была совсем  непереносима,  не  плакала, но  и не сказала, чтобы  они
прекратили.
     На кладбище  поехали  три автобуса, и было  много  людей,  которых я не
знала. Коля потом сказал мне,  что  и  он  многих не знает.  Так,  например,
сильно плакала  одна красивая молодая  женщина в синтетической шубке и такой
пушистой  шапке,  как это теперь модно. Коля ее видел  в первый  раз, но она
говорила, что  ей известно, каким хорошим человеком был  Богдан Осипович,  и
когда она узнала о том, что с ним случилось, она все бросила и прибежала.
     А потом были  поминки. Нас позвала  Елена Евдокимовна, и мы пошли, даже
мама, хотя она шепнула папе, что, по ее мнению, поминки - обычай уродливый и
нелепый.
     Я  с  ней  вполне  согласна.  К  чему  это?  Чтобы еще  больше  ощутить
преимущество живых перед мертвыми?  Или  доказать самим  себе,  что  нам все
безразлично?  Даже смерть? И неужели взрослые,  которые  здесь собрались, не
понимали этого? Или они пришли потому, что так принято, а самим им  было так
же стыдно, как мие? И так же, как я, они давились каждым съеденным куском?
     Юрий  Митрофанович - дяденька с  усами и палкой из нашего дома  - налил
себе в стакан водки, поднялся и сказал:
     - Помянем  же покойного нашего друга  Богдана Осиповича  Галегу. Не для
того, как говорилось в церковной службе:  если  мертвые не  встают снова, то
будем же есть и пить, ибо завтра мы умрем, а для того, что это  мужественный
обычай. Умер наш  товарищ, наш друг, и каждому тяжела его смерть.  Но мы  не
лицемеры, мы знаем,  что жизнь продолжается и что покойник был  одним из тех
людей, которые  желали людям счастливой жизни. И помогали им жить счастливо.
И вот мы собрались и действительно едим и пьем и почтим этим его память.
     После него о Колинои отце говорил еще  лысый толстый дяденька в очках и
с одышкой, чем-то похожий на доктора. Он сказал:
     -  Мы с покойным Богданом  Галегой были друзьями... Мы вместе  были  на
фронте. Вместе ходили в разведку. И когда нам, разведчикам, однажды пришлось
отходить, а он прикрывал отход...  Мы шли спокойно,  не  оглядываясь. Галега
был  из  тех  людей,  которые стреляют  до последнего  патрона.  Из надежных
людей...
     А  старый  милиционер - его звали  дядя  Семен -  снова  сказал:  "Вот,
значит,  как  выходит..."  и  покивал головой...  Кроме  того, там было  еще
несколько милиционеров, и  соседи из  их дома, и какой-то артист с  бантиком
вместо галстука, и продавщица тетя Вера из нашего гастронома.
     Во  время этих  поминок случилось одно  неприятное происшествие. Я  еще
прежде заметила,  что лицо у Коли как-то очень изменилось, стало напряженным
и злым, как у человека,  который целится, и вдруг он спросил у дяди Семена -
они сидели рядом:
     - Откуда у вас этот нож?
     Дядя Семен  почему-то держал в  руках  такой большой складной  ножик  с
зеленой пластмассовой ручкой.
     -  Что ты,  мальчик,  - смешался  дядя Семен. - Это  мы  вместе с твоим
покойным батей покупали. Одинаковые. Ему и мне.
     Коля покраснел и попросил:
     - Дайте его мне.
     - Ну что ж... Возьми, - не сразу согласился дядя Семен. - На память...
     По-моему,  все-таки телепатия существует в действительности. Мы с Колей
шли все  время молча, но лишь только  я  вспомнила об  этом ноже,  как  Коля
повернулся ко мне и сказал:
     - Знаешь,  нам вернули  батины вещи. Ну, которые  остались... Но такого
ножа, как у дяди Семена, среди них нет. И дома я всюду искал. Его тоже нет.
     - Ты думаешь - это был тот самый нож? - спросила я, пугаясь собственных
догадок.
     - Нет, - сказал Коля. - Не знаю. Просто я теперь ничему не верю.
     Мы уже  дошли  почти до  самого  низа по этой улице  вдоль Владимирской
горки, слева была горка, а справа склон к набережной и Днепр.
     Мимо  нас  вниз шел трамвай.  Вдруг  через  дорогу  побежала  собака  -
крупная, серая,  похожая на немецкую овчарку,  но не овчарка. Она  бросилась
прямо под вагон. Я зажмурилась. Трамвай зазвонил и проехал вниз, а я боялась
посмотреть  на рельсы, потому что думала, что трамвай переехал собаку  и что
это то самое место. Но Коля потащил меня за рукав и сказал:
     - Пойдем. Она пробежала. Под самым  носом у трамвая. Нам - дальше... Ты
смотри, сколько тут собак...
     В самом деле, через  дорогу  в том же месте пробежали еще две собаки  -
одна побольше, а другая маленькая,  с белой грязной шерстью, и обе нырнули в
дырку в заборе, отделявшем от улицы поросший деревьями склон.
     - Это здесь, - сказал Коля и показал мне на рельсы.
     Мимо  нас прошел  трамвай.  Я  со  страхом  посмотрела  на  рельсы. Мне
казалось, что там до сих пор должна быть кровь. Мне  казалось, что это место
должно чем-то отличаться. Но оно было таким же, как и вся остальная улица.
     -  Это  здесь,  - повторил  Коля и посмотрел на  меня  исподлобья очень
серьезно, как бы что-то во мне проверяя. Я никогда прежде не замечала у него
такого взгляда. - А теперь - пойдем. Попробуем все-таки понять, как батя мог
здесь оказаться. Зачем он сюда ходил? Ведь это не его район...
     Мы спустились еще немного и повернули направо, к набережной.
     - Начнем с набережной,  -  сказал Коля.  -  Зачем батя мог  сюда пойти?
Кого-то встретить? Но катера сейчас не ходят. Пойдем дальше.
     Мы  прошли  вдоль  причала  к дощатому  деревянному зданию  с  надписью
"Павильон". Мы вошли внутрь. В павильоне  было грязно, душно и холодно. Люди
в пальто и шапках пили за столиками пиво и ели колбасу. За одним из столиков
мы увидели милиционера дядю Семена. Он сидел один.
     - Что вы здесь делаете, ребята? - спросил он, когда мы подошли к нему.
     - Да так, ничего, - ответил Коля. - Здравствуйте.
     -  Здравствуйте...  Пришли  посмотреть  на это  место?  Ну что ж...  Не
замерзли?..
     Мы молчали.
     -  Ты, Колюшка, не смотри, что я выпил, - сказал  дядя Семен.  - У меня
сегодня отгул. Вот я  и выпил  сто грамм.  И правильно... У нас в  отделении
говорят,  что милиционер  должен  уметь это...  Говорят,  был  бы твой  батя
пьющий, не  случилось  бы  с ним этого. Пьющий человек хоть  и выпьет, а  на
ногах держится. А непьющий, если выпьет, так все с ним может случиться... Ты
только не обижайся...
     - Пойдем, - сказал Коля и потащил меня за рукав, но вдруг остановился и
спросил: -  Дядя Семен,  а вы не  знаете  фамилии этого вагоновожатого?  Ну,
который...
     - Знаю. Его фамилия Стеценко будет. А для чего он тебе?
     - Да так, - ответил Коля, и мы ушли.
     - Что здесь делает дядя Семен? - спросила я у Коли,
     - А ты что, сама не видела? Выпивает.
     - Значит, он  знает этот  буфет.  Может быть, он  бывал здесь  вместе с
твоим папой?
     - Ну что ты в самом деле! -  с досадой посмотрел на меня Коля. - Я ведь
тебе говорил,  что батя ничего не пил. Даже  пива.  Так для чего бы  он сюда
пришел?
     Мы  пошли от  этого павильона сначала вправо, а потом влево. Слева были
какие-то мастерские с нелепым названием "Титан", и Коля сказал, что сюда его
отец уж никак не мог ходить, а дальше были склады, которые мы обошли кругом,
и  Коля сказал, что складами нужно будет еще  поинтересоваться. Было там еще
такое летнее кафе-мороженое,  такая веранда, на которой летом стояли столики
под зонтиками, но сейчас  там было пусто, и  ветер  катал по полу промерзшие
бумажные стаканчики.
     - Вот  что, - сказал Коля, не  глядя на меня.  -  Ты поезжай домой. А я
пойду еще в одно место.
     - Куда?
     - На последнюю остановку... трамвая. Нужно найти этого вагоновожатого.
     Я сказала, что пойду с Колей, и увидела,  что он этим доволен,  хотя он
не подал виду. Наверное, ему было  все-таки  страшно  встретиться с глазу на
глаз с тем самым вагоновожатым.
     Мы пошли пешком на Красную площадь -  это было недалеко. Когда подъехал
трамвай,  Коля спросил  у вагоновожатого, не Стеценко ли он, а вагоновожатый
сказал, что нет и что Стеценко приедет через один вагон.
     Чего только не взбредет в голову,  когда напряженно чего-либо ожидаешь!
Мне казалось, что  я непременно узнаю этого вагоновожатого Стеценко,  что он
окажется  человеком, которого я  прежде  уже видела, что,  скорее всего, это
будет один  из тех двух парней, которые лезли без  очереди в гастрономе, или
старик,  который  когда-то   забрал  мой  фотоаппарат.   Но  на  самом  деле
вагоновожатый Стеценко был совсем незнакомым невысоким пожилым человеком. Он
очень испугался, когда узнал, зачем мы пришли.
     -  Вот, значит, какое дело, - сказал он растерянно. - У меня  график...
Но я спрошу диспетчера... Вагон  на запас!  -  громко крикнул он пассажирам,
которые уже входили в трамвай.
     Он вышел  из  вагона, переговорил с человеком в  черной шинели, который
стоял на тротуаре, вернулся и отогнал вагон на запасной путь.
     - А теперь послушай, мальчик, - сказал он Коле, выходя из своей кабины.
-  Я  не убивал  твоего  отца. Конечно, всякое случается  в жизни.  И всякие
случаи  бывают на транспорте. Но в этом я не виноват. Ты сам пойми -  меня б
не оставили на работе... Да и судили бы меня, если бы я сбил человека.
     - Как это произошло? - спросил Коля.
     -  Ты  видел,  какой  там спуск?  Сразу не  затормозишь. Сильно мело. В
метели мне показалось, что через рельсы переходят на другую сторону вроде бы
три человека. Я даже затормозил  слегка.  А потом вдруг увидел: прямо  перед
вагоном лежит человек.  Понимаешь, поперек  рельсов. Я  стал тормозить... Но
уже было поздно, и  я толкнул его... Но я его не убивал. Ты пойми, у меня  у
самого дети. Двое... Голова у него была за рельсами, в сторонке. Я до нее не
дотронулся... А  при обследовании тут же на месте  судебный  врач обнаружил,
что голова разбита. Значит, его какие-то бандиты бросили на рельсы. Иначе бы
меня  не допустили до работы. И судили