Евгений Степанович Коковин. Детство в Соломбале --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска ---------------------------------------------------------------  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. НАШ ОСТРОВ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПРОЩАЙ, ОТЕЦ! Наша улица на окраине Соломбалы была тихая и пустынная. Летом посреди дороги цвели одуванчики. У ворот домов грелись на солнышке собаки. Даже ломовые телеги редко нарушали уличное спокойствие. После обильных дождей вся улица с домами, заборами, деревьями и высоким голубеющим небом отражалась в огромных лужах. Мы отправляли наши самодельные корабли с бумажными парусами в дальнее плавание. Во время весеннего наводнения ребята катались по улице на лодках и плотиках. Улица начиналась от набережной речки Соломбалки. Среди маленьких домиков с деревянными крышами возвышался двухэтажный дом рыботорговца Орликова. В нижнем этаже орликовского дома жила наша семья. Мой отец служил матросом на небольшом судне "Святая Ольга". Я хорошо помню тот июльский день, когда мы провожали отца в рейс. В порту было жарко и душно. Горячее солнце накалило пыльную булыжную мостовую. Лица у грузчиков были влажными от пота. На реке -- полный штиль. В разогретом воздухе стоял крепкий запах тюленьего жира и соленой трески. Видели ли вы, как грузятся большие корабли, отправляющиеся в далекое плавание? После короткой сутолоки грузчиков у штабеля мешков на причале вдруг раздается резкий крик: "Вир-ра!" Это означает: "Поднимай!" И в ту же секунду на палубе, окутавшись в облако пара, начинает бойко тараторить лебедка. Трос натягивается так туго, что становится страшно: вдруг не выдержит и лопнет! На самом деле бояться совсем нечего. Для стального троса несколько мешков с мукой -- сущие пустяки. Приходилось мне видеть, как на стальных тросах висел, словно игрушка, буксирный пароход. Намертво затянутая стропом1 кипа мешков легко отрывается от дощатого настила. Теперь лебедка уже не тараторит, а глухо ворчит, словно досадуя на тяжесть груза. Перемазанные мукой грузчики, поддерживая мешки, осторожно подводят кипу к борту. 1 Строп -- петля из веревки (троса) для подъема груза. -- Давай еще! -- кричит старший из грузчиков. -- Вирай помалу! -- Трави! Качнувшись над палубой, кипа мешков начинает медленно опускаться в трюм. Иногда над палубой повисают огромные пузатые бочки, корзины, плетенные из толстых прутьев, и даже живые коровы. Со скучающим видом наблюдает за погрузкой штурман. Он одет в синий китель. В пуговицах кителя горит солнце. Огромные парусиновые рукавицы совсем не подходят к щеголеватому костюму штурмана и особенно к его красивой фуражке с великолепным якорем. Известно, что такие фуражки могут носить все капитаны, штурманы и механики торгового флота. Но почему-то многие моряки не любят форменных фуражек и носят простые кепки. Меня это очень удивляет. Чудаки! Любой из соломбальских мальчишек из-за одной только фуражки готов стать моряком... "Святая Ольга", нагруженная, опутанная оснасткой, привела меня в восторг. Правда, она казалась совсем крохотной рядом с большим океанским пароходом, который стоял тут же под погрузкой. Но если бы в ребячьей игре при делении на две команды меня спросили: "Матки, матки, чей запрос? "Иртыша" или "Ольгу"? -- я ни минуты не колебался бы в выборе. "Иртыш" -- самый большой и самый роскошный океанский пароход. "Ольга" -- маленькое зверобойное судно. Ну и что ж! Конечно, "Ольгу". Во-первых, один вид "Ольги", старого, но крепкого бота с высокими мачтами, туго свернутыми парусами и таинственным переплетением снастей, сразу же начинал волновать мальчишеское воображение. Во-вторых, мы знали, что на ботах и шхунах плавают самые смелые, самые отчаянные и самые опытные моряки. В-третьих, -- и это главное, -- на "Ольге" уходил в плавание мой отец. На палубе "Ольги" лаяли густошерстные ездовые собаки с острыми стоячими ушами. Матросы в зюйдвестках1 и парусиновых куртках крепили шлюпки, затягивали брезентом люки трюмов. Синий с белым четырехугольником отходной флаг повис на мачте. Все было готово к отплытию. 1 Зюйдвестка -- непромокаемый головной убор. Я запомнил в тот день отца веселым и разговорчивым. Он был еще совсем молодой, безбородый, с голубыми глазами и прямыми светлыми волосами. Обычно отец был молчалив. -- От тебя, Николай, слова не добьешься, -- часто говорила ему мать. -- Как медведь! Отец краснел, улыбался, но ничего не отвечал. Он был добрый и совсем не походил на медведя. Сегодня перед отплытием он пил вино вместе с матросами в трактире, и потому пропала его обычная молчаливость. Несколько раз отец по трапу сбегал к нам на причал. Мать тихо плакала. -- Таня, -- успокаивал ее отец, -- вернусь на будущий год, получу много денег и больше не пойду в море. Тогда у нас будет хорошая жизнь! Береги сына... Прощай, Димка!.. Отец сказал: "У нас будет хорошая жизнь!" Я запомнил это особенно крепко. Когда убрали трап, жены матросов на берегу заголосили, запричитали. Испуганно ухватившись за материнские юбки, истошно ревели маленькие ребятишки. Густой тройной гудок принес какую-то незнакомую, щемящую тревогу. "Ольга" отвалила от пристани и, развернувшись, медленно поплыла вниз по Северной Двине, к морю. Провожающие долго стояли на берегу и смотрели вслед "Ольге", пока она не скрылась за поворотом. ...Мы вернулись домой. Потом пришел дед. Он где-то выпил, еле держался на своей деревянной ноге и по двору шел, уже опираясь о забор. Трезвый, дед никогда не жаловался. Вино же заставляло его каждому изливать горе. -- Ушла "Ольга", а я остался... Татьяна, что мне здесь делать? Духота тут для боцмана. Проклятое море! Ты не горюй, Татьяна, вернется Николай. -- Дед ударял палкой по деревянной ноге. -- Проклинали мы всю жизнь море, а что мы без моря! Ну куда я теперь с этой деревяшкой? Гожусь только багром от берегов воду отталкивать. Вот отец у меня до седьмого десятка проплавал и схоронил кости на дне морском... Мать укладывала деда спать, но он не унимался. Он начинал рассказывать про свою жизнь, ругал море и жаловался, что не придется ему больше плавать. Прошли времена молодости, когда ставил Андрей Максимыч рюжи2 в беломорских заливах и бил на льду багром тюленей, когда работал он на судах дальнего плавания и побывал во многих чужеземных портах. 2 Рюжи -- особый вид рыболовных снастей. Видел Максимыч много горя. Смерть заглядывала через пробоины в бортах судна, таилась она на песчаных отмелях и скалистых берегах в страшную штормовую погоду. Но и на берегу было не легче, когда моряк оставался без работы. В поисках ее обивал он ступени парусников и пароходов. Горькая, тяжелая жизнь заставила его и ценить и ненавидеть копейки. Максимыч знал море, качаясь на его волнах с малолетства. И плавать бы ему, старому, опытному боцману, до самой смерти! Но безногие на судне не нужны. Обыкновенный ревматизм перешел в гангрену. Деду Максимычу отняли ногу, и это было самым большим его горем. Два десятка аварий и кораблекрушений пережил боцман. Но никогда он не думал, что оставит море прежде смерти и будет ковылять на деревянном обрубке. ГЛАВА ВТОРАЯ. ДОЛЯ МАТРОССКАЯ Мы долго и терпеливо ожидали отца. Мать не спала в ненастные штормовые ночи. Она следила за лампадкой и, прислушиваясь к заунывному посвисту ветра, думала об отце. Когда кончилась зима и наша речка Соломбалка освободилась ото льда, я каждый день спрашивал у матери: -- Мама, сколько еще дней? -- Скоро, теперь скоро, -- отвечала она. День прибытия отца, даже из короткого рейса, всегда был праздником в семье. Он привозил морского окуня или палтуса. Мать принималась жарить рыбу. Потом отец давал ей денег, и она шла в лавку купца Селиванова. Если денег хватало для уплаты долга Селиванову, мама приносила мне четверть фунта мятных конфет -- самых дешевых, какие были в лавке. А иногда она покупала еще связку бледных пухлых калачей с анисом. Дед тоже уходил куда-то и вскоре приносил бутылку водки. Они садились с отцом за стол. Выпив чашечку, отец начинал много говорить и смеяться. Он никогда не ругался, как другие моряки, которые жили на нашей улице и которых я видел пьяными. Только один раз он сказал, что пошлет капитана ко всем чертям, потому что капитан не платит за отработку лишних вахт. В тот день, склонившись над столом, отец долго пел песню: Доля матросская, каторга вольная, Как тяжела и горька! Кровью и потом копейка добытая -- Вот вам вся жизнь моряка. Хорошо было, когда отец оставался дома на ночь. Это означало, что судно стало на чистку котла и команда несет береговые вахты. Вечером отец садился со мной за стол и карандашом рисовал пароходы. Волны вокруг парохода были как настоящие, с беленькими всплесками-барашками. Из трубы парохода валил густой темно-серый дым. На мачте вился вымпел, и, конечно, пароход шел полным ходом. Рисуя, отец объяснял: -- А это клюз для якорной цепи. -- И он выводил на носу парохода кружочек, похожий на маленький глазок. -- А это брашпиль -- машина такая, якорь вирать. А это штормтрап -- лестница веревочная... Так по рисункам отца я изучал корабельную науку... Но через год отец не вернулся. Время шло, а о "Святой Ольге" никаких известий не было. Тогда уже началась война с Германией. Всюду слышалось новое и не понятное для меня слово "мобилизация". Я видел знакомых рабочих, одетых в солдатские шинели: они уезжали на войну. В газетах писали только о военных действиях. В журнале "Всемирная панорама" я видел по-смешному нарисованного Вильгельма, германского императора. Он был в каске, верх которой завершался острой шишкой наподобие шпиля. Загнутые кверху усы торчали, как штыки, лицо его было свирепым. О родственниках моряков "Святой Ольги" забыли. Мать хлопотала, писала в Петроград, но ответа не было. Говорили, что "Ольгу" потопила немецкая подводная лодка в горле Белого моря. Но мать не верила слухам, и с весны мы опять каждый день ожидали возвращения отца. Осенью в Архангельск приехал из Мурманска матрос Платонов. Он рассказал, что их судно подобрало двух человек с "Ольги". "Ольгу", затертую во льдах, эти моряки покинули у северной оконечности Новой Земли. -- Плохо дело у "Ольги", -- откровенно говорил Платонов. -- Если помощи не послать -- погибнут люди. Но помощи, конечно, никто не послал. Мы с мамой все еще ждали. Мама каждый день ходила к чужим людям мыть полы и стирать белье. Так прошло четыре года. Однажды мама пришла поздно вечером и сказала дедушке: -- Царя свергли. -- Убили, что ли? -- спокойно спросил дед. -- Не знаю, -- сказала мама. -- Только говорят, что войны больше не будет. -- Бабушка надвое сказала! -- усмехнулся дед. Я не знал, о какой бабушке вспомнил дед. Но, оказывается, он знал такой случай: убили одного царя, а на другой день уже новый царь появился. Я спросил у деда, откуда берутся цари, а он, опять усмехнувшись, ответил: -- Была бы шея, а хомут найдется. -- Может быть, война закончится -- тогда "Ольгу" искать пойдут, -- с надеждой сказала мать. Раньше дед всегда утешал маму, говорил, что Николай (мой отец) обязательно вернется. На этот раз он лишь покачал головой: -- Нет, Татьяна, теперь поздно. Не будет толку от поисков. Мать заплакала. И я понял, что больше никогда не увижу моего отца. ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ДЕД Воскресенье. Утро. В училище идти не надо. Под крышей старого погреба висит огромная искристая сосулька. Тяжелая слеза горит на ее острие. Еще вчера на дворе кружила сумасшедшая мартовская метель. Вечером ветер переменился. Стало тихо и совсем тепло. В снег ударили капли нежданного весеннего дождя. А на рассвете подморозило. Только наша северная весна так легко играет ветрами и туманами, дождями и заморозками. Дед ударяет по стеклу барометра пальцем и ругается. Стрелка барометра скачет по ступенькам-делениям. Деду все равно, какая стоит погода. Некуда ехать -- на реке лед, карбас1 на берегу, сети висят на стене в чулане. Но дед сердится так просто, по привычке. Надоела тесная комната, бесконечные пересуды хозяек на кухне и во дворе. Тянет на воду. 1 Карбас -- поморская лодка. Из-за крыши соседнего дома смотрит словно чем-то удивленное солнце. Легкий морозец-утренник совсем ослаб. Только в тени остались нерастаявшие льдинки на лужах. И еще осталась эта сказочная сосулька у крыши погреба. Сосулька напомнила мне сказку о хрустальном дворце, которую рассказывала моя покойная бабушка Василиса. Может быть, это новая проделка злющего колдуна, превратившего доброго молодца в сосульку? Но мне не жалко молодца. Все равно он снова оборотится человеком. Солнце поднялось над крышей и ярко осветило весь наш двор. Не успел я допить кружку кипятку, как мой приятель Костя Чижов уже забежал к нам во двор. Он держал в руке короткую палку. Момент -- и палка взлетела в воздух. Трах-та-тах! Льдинка взорвалась, рассыпав осколки и искры. -- Ну смотри, Костя, я тоже сегодня устрою что-нибудь раньше тебя! Сказка бабушки Василисы уже забыта. Из угла в угол через всю комнату дед растянул сеть. Скоро вскроется река -- нужно готовиться к навигации и рыбной ловле. Дед вырезает из дерева вязальные иглы, похожие на причудливые стрелы диких племен, какие я видел в книжке у Кости Чижова. На иглах намотано прядено. В больших морщинистых руках игла кажется живой. Она змейкой проскальзывает через ячеи сети. С каждым новым узелком дыра в сети уменьшается. -- Это кто так разорвал? Щука, что ли? Я хожу вокруг деда и расспрашиваю о рыбалке. Дед любит поговорить о рыбной ловле. Я хорошо знаю об этом. Нужно, чтобы дед разговорился. Тогда, между прочим, можно ловко напомнить о шхуне. Он давно обещал мне смастерить шхуну. -- Какая там щука! -- отвечает дед, затягивая узел широким взмахом руки. -- Корягой в Восточной Яде зацепило. И кто только в той речонке хламу насыпал?.. Зато окунь там живет. Скажи на милость: где хламу всякого много, туда он и суется. Вот какая рыба зловредная! Кормится в таких местах. А нам, рыбакам, одно наказанье -- всю снасть в клочья порвешь. Не идут окунь да подъязок на песочек, куда-нибудь на Шилов остров. На песочке коряг нету и рыбы нету. Пескари -- это разве рыба! Кошачья пища. Этак и колюху можно рыбой назвать... -- Колюху кошки не едят. -- Я поддерживаю разговор, приподнимаю сеть, когда это требуется, подаю деду запасную иглу и ножницы. -- Наш Матроско только понюхает колюшку и не ест. Старый-престарый Матроско дремлет на полу. Это очень хитрый кот. Когда солнце отходит в сторону и солнечное пятно на полу передвигается, Матроско тоже меняет свое место. Он любит солнышко. Глаза у Матроски закрыты, и вид у него такой равнодушный, словно ему ровным счетом наплевать, что о нем говорят. Хитрюга! Матроско остарел и уже давно не играет со мной. Зато мышей он ловит по-прежнему ловко. Но больше всего Матроско любит свежую рыбу. -- Наш Матроско баловень, -- говорит дед. -- Он что покойный капитан с "Ксении". Ни один кок1 ему с первого раза угодить не мог. 1 К о к -- повар на судне. Я знаю, что "Ксения" -- пароход, но нарочно спрашиваю: -- "Ксения" -- шхуна такая была, что ли? -- Не-ет, "Ксения" -- пароход, железный... На шхунах капитаны не разборчивы, все едят. Народ поморский, простой. -- А кто, дедушко, шхуны делает? Плотники? -- Корабельные мастера шьют. -- А ты бы, дедушко, мог шхуну сделать, а? -- Шхуну одному не сшить. Тес надо. Дела много... -- Нет, дедушко, не большую, а такую... вот такую... Я показываю руками игрушечные размеры. -- Это что же за шхуна! -- усмехается дед. -- Для модели... -- А ты, дедушко, обещал. Сделаешь? Я тебе тоже что-то сделаю... Я тебе, знаешь, принесу... Не знаешь? Кошку найду. На рублики выменяю и принесу. Кошка -- маленький якорь. В прошлом году дед утопил свою кошку. А рыбаку без кошки никак нельзя. Что за рыбная ловля без кошки! Но дед не соглашается. Он сделает шхуну, а кошки не надо. Может быть, ворованная. Придерутся -- потом ходи и разбирайся, кто прав, кто виноват. Ему чужого не надо. Мне все равно, лишь бы шхуна была. Дед сидит на низенькой скамеечке, которую он сделал сам. Он хороший плотник. Каждый матрос должен быть плотником. Волосы у деда взлохмачены, ворот парусиновой рубахи расстегнут. Починяя свои рыбацкие сети, он поет тягучие поморские песни. В песнях оживает Поморье -- старинные посады, рыбацкие становища, беломорские промыслы. Я упрашиваю деда рассказать о Поморье. -- Недосуг, -- отмахивается дед. -- Время ли теперь сказки сказывать! Ужо весна подойдет, на рыбалку поедем, там хоть весь день рассказывай. А на рыбалку-то нам с тобой бы на Белое море! Раздолье! Я помалкиваю, слушаю. Не хотел дед рассказывать, да забылся. А мне это и нужно. -- Мы бы с тобой далеко в море, как бывало, пошли. С поветерью да с парусом, на карбасе. Там ветер рассолом морским обдаст, здоровья добавит -- крепок станешь, что кнехта1 на палубе держаться будешь! А рассказчиков тебе там слушать не переслушать. Сарафанов, повязок, кокошников смотреть не насмотреться. Любо, как девки у моста в хоровод сбегутся, песни заиграют. Рубахи белые -- снегу ровня. Ленты -- такого цвету в радуге не увидишь. А лес у моря -- только мачты на парусники ставить. Лапы у сосен широкие, тяжелые, медвежьи... 1 Кнехт -- железная причальная тумба на палубе Хорошо слушать деда Максимыча! Зимой по вечерам дед ходит зажигать фонари. Уже совсем темно. Мы выходим на улицу. Опять подморозило. -- У-у... Звезд сколько! -- удивляюсь я. -- Столько ли еще бывает, -- равнодушно отвечает дед. -- Дедушко, а всего-навсего сколько звезд на небе? Тысяча будет? -- Поболе будет. -- Миллион? -- И миллиона поболе. -- А миллион миллионов будет? -- Должно, будет, не считал. -- А кто считал, дедушко? -- В академиях, говорят, считали. Академия -- это очень большой красивый дом. Люди, живущие в этом доме, называются профессорами. Они все время считают, рисуют и учатся. Так говорит Костя Чижов. Дед Максимыч почему-то с недоверием относится к академии. -- У нас в Поморье и без академии по звездам курс прокладывали. -- Дедушко, а кто звезды выдумал? Бог?.. Ничего я не пойму! Мать говорит, что звезды выдумал бог. Костя говорит, что звезды открыли профессора. Дед усмехается, но молчит. Он, конечно, знает, кто выдумал звезды! ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. СОЛОМБАЛА Соломбала -- остров. Мы -- островитяне. Это сказал Костя Чижов, но мы ему не поверили. В приходском училище нам говорили: остров есть часть суши, окруженная водой. Разве Соломбала со всех сторон окружена водой? -- Дай клятву! -- потребовал Гриша Осокин. Он любил торжественность. Костя произнес какие-то таинственные слова не переводя дыхания, скороговоркой. Но ребята все равно не поверили. -- Нужно поднять кверху правую руку, -- настаивал Гриша. -- Скажи, что будешь горбатым, если не остров! Костя выполнил все, что мы требовали. Ребята стояли вокруг него и недоумевали. -- Побожись, -- тихо сказал Аркашка Кузнецов. -- Божись сам! -- презрительно ответил Костя. -- Бога нету! Он уже не первый раз говорил о том, что бога нету. Мы молчали. Тогда Костя отставил назад ногу и, как бы приготовившись наступать на ребят, сказал: -- Держу пари, что Соломбала -- остров. С кем?.. Что, боитесь?.. Слово "пари" было новостью. Обычно мы в таких случаях говорили: "Давай поспорим!" или "Бьюсь об заклад!" Пари не состоялось. Когда Костя все объяснил, мы признали, что он прав. Мы были островитянами. Соломбалу окружала вода -- Северная Двина, ее рукав Кузнечиха и узкая речка Соломбалка. Речка эта была необыкновенная: она имела два устья, но у нее не было истока. Одним устьем Соломбалка впадала в Двину, другим -- в Кузнечиху. Извилистая речка уходит далеко в лес. Кривые дряхлые ольхи склоняются к ней с берегов. Даже в шторм, когда на Двине под сильным ветром шипят, закипая, волны, когда на большую реку страшно выехать в лодке, даже тогда Соломбалка лишь чуть-чуть рябит. Только разговорчивее и подвижнее становятся на берегах деревья. Обняв низкорослые лиственные леса на Со-ломбальском острове, речка сходится с Северной Двиной. Здесь Маймакса -- судоходный рукав Двины. С океана и с Белого моря в Архангельский порт идут шхуны, боты и пароходы. На берегах Маймаксы -- лесопильные заводы и лесобиржи -- склады досок. У причалов лесобирж день и ночь грузятся английские, норвежские, шведские транспорты. ...Итак, Костя Чижов прав. Соломбала действительно остров. Вообще Костя всегда придумывает что-нибудь интересное и необыкновенное. Костя был покрепче каждого из нас, хотя первое время мы не хотели признавать этого. Волосы у него были зачесаны на косой пробор, как у парней с пароходов дальнего плавания. Это вызывало у нас затаенную зависть. Я много раз пробовал так зачесывать свои волосы. Приходилось выливать на голову полковша воды, но вода высыхала, волосы выпрямлялись -- и пробора как не бывало. Костя Чижов носил широкие серые штаны на лямках. Лямки были черные. Вероятно, их пришили недавно, потому что у Кости осталась привычка предупредительно поддергивать штаны. Портниха, которая смастерила Костину рубаху, должно быть, долгое время шила мешки для картошки. Когда Костя впервые появился на нашей улице, ребята встретили его недружелюбно. Раньше он жил на Третьем проспекте. А ребята с Третьего и со Второго проспектов -- наши противники. Они загнали кузнецовского голубя-монаха, год назад перехватили на Северной Двине стружок и построили ледяную горку в полтора раза выше нашей. Костя сидел на тумбочке, закинув ногу на ногу. Мы возвращались с речки. Был вечер такой светлый, тихий и теплый, что домой идти не хотелось. Заметив нового мальчика, Аркашка Кузнецов подмигнул нам и вплотную подошел к нему. Задиристее Аркашки на нашей улице ребят не найти. -- Эй ты, зачем на нашу улицу пришел? -- Ты ее купил? Костя, к нашему удивлению, не проявил ни малейшего испуга. Он спокойно смотрел на нас. -- Купил -- пять копеек заплатил! -- залихватски ответил Аркашка. -- Дешево, -- сказал Костя. -- Так всю Соломбалу за рубль купить можно. -- Ты не задавайся лучше, а то получишь... Убирайся с нашей улицы! -- Я на своей улице. У меня батька пуд картошки въездных за комнату отдал. Это тебе не пять копеек! -- Ты на нашу улицу переехал? Когда? -- спросил я. -- Вчера вечером. -- Ну, так бы и говорил, -- успокоился Аркашка Кузнецов. -- Значит, теперь наш... Ладно... Ну что, ребята, дать ему на всякий случай "бабушкин стульчик"? "Бабушкиным стульчиком" назывался легкий пинок в известное место. -- Попробуй! -- Костя встал и шагнул к Аркашке. -- Такой стульчик покажу, что надолго запомнишь! Аркашка попятился. -- Ладно, не задену. Я так просто... Не бойся... -- Очень тебя испугался! -- усмехнулся Костя. -- Ты сам-то не бойся. -- А ты плавать умеешь? -- насмешливо спросил Гришка Осокин. -- Тебя научу. Мне новый мальчуган понравился. Я подал ему руку. -- Как тебя зовут? -- Костя... А тебя? -- Меня зовут Димка, а фамилия Красов. Пойдем с нами играть! В углу обширного орликовского двора стоял заброшенной погреб, старый и полусгнивший. Погреб давно собирались сломать, но пока он служил ребятам отличным местом для игр. Это была наша пещера. Иногда мы превращали погреб в корабельную каюту. Правда, хозяева дома нередко выгоняли нас из погреба, но мы тайком снова проникали туда. Анна Павловна Орликова, хозяйка дома, любила отдыхать в маленьком садике возле дома. Тут на клумбах, обложенных вокруг камнями, цвели махровые астры, анютины глазки и маргаритки. Нам даже близко к садику подходить запрещалось. Увидев нас, Анна Павловна начинала кричать и звать прислугу или сына. Можно было подумать, что на хозяйку напали грабители. Тогда появлялся Юра -- узкоплечий высокий гимназист, которого на улице издавна прозвали короткоштанным. Скинув ремень, он воинственно гонялся за нами. В воздухе сверкала ярко начищенная широкая пряжка. Мы в страхе разбегались. Однажды утром у садика Анна Павловна нашла сорванную маргаритку. Кто ее сорвал, мы не знали. Но гнев хозяйки, конечно, обрушился на нас. -- Голодранцы! Воры! Разрушители! -- вопила Анна Павловна. И чего она так взбеленилась? Подумаешь -- маргаритка! Да если бы мы очень захотели, то ночью все цветочки повыдергали. Только зачем они нам, эти цветочки! Вот если бы репа -- это другое дело! На крик матери выскочил Юрка. Мы моментально высыпали со двора на улицу. Юрка кинулся за нами, и ему удалось поймать Гришку Осокина. -- Ты сорвал? Ты? Говори! -- Ничего я не рвал. Отпусти! Я скажу Сашке. Сашка был старшим братом Гриши. Конечно, если бы он вступился, Юрке не поздоровилось бы. Ведь Сашка был совсем взрослый и уже работал в мастерских. Но разве он будет связываться с Орликовыми! Ему тогда и самому достанется от отца. Орликовых не любили, но побаивались. Юрка затащил Гришку во двор и на глазах у матери избил его. Гришка ревел и грозился, вытирая кровь, сочившуюся из носа. Анна Павловна все еще сидела в садике, вздыхала и расправляла лепестки несчастной маргаритки. -- Бедный цветочек... Покажи им, Юрочка, как чужое хватать! Гришка в тот день больше не выходил на улицу. А вечером мы увидели на набережной Соломбалки Сашку Осокина. Мы догадались: он поджидал Юрку Орликова. Молодец! Он не боится. Ага! Вон Юрка вышел из дому. Он, наверное, отправился в город, в Летний сад. Ничего не подозревая, Орликов уверенной походкой вышел на набережную Соломбалки. -- Постой-ка! -- крикнул Сашка. Юрка остановился, прищурил глаза, сделав вид, что не понимает, зачем он понадобился Осокину. -- А ну, пойдем под мостик, поговорим! -- зло сказал Сашка. -- Что вам нужно? Раньше Юрка все же иногда выходил на улицу и играл с Сашкой и другими ребятами своего возраста. Тогда он не был таким вежливым и не называл на "вы" мальчишек. Теперь он заканчивал гимназию и с презрением поглядывал на своих ровесников с нашей улицы. "Вам!" Сашка Осокин так же зло улыбнулся. -- Нужно. Пойдем, поговорим! Было видно, что Юрка струхнул. Он побледнел, отвел глаза в сторону и молчал. -- Пойдешь? -- Зачем? Я ничего не сделал... -- Ничего? -- Сашка взял гимназиста за грудь и притянул к себе. -- А за что Гришке нос расквасил? С маленькими воюешь, а под мостик идти боишься! Смотри, теперь то время прошло, царское. Не забывайся! Сашка рванул Орликова на себя и с силой оттолкнул: -- Еще раз заденешь ребят -- душу из тебя вытряхну! Но "то время" еще не прошло. Хотя царя уже не было, в Соломбале и на нашей улице, по крайней мере, ничто не изменилось. Юрка Орликов вскоре окончил гимназию и уехал из Архангельска. В тот день, когда мы познакомились с Костей Чижовым, нам удалось незаметно пробраться в погреб. -- Это наша каюта, -- сказал я Косте. -- А где же иллюминатор? -- спросил новый член экипажа. -- Нужно прорезать. В самом деле, почему мы не додумались до этого раньше! И в тот же вечер в двери погреба было вырезано небольшое круглое окно -- "иллюминатор". Костя Чижов оказался выдумщиком и смелым парнем. Он открыл нам много такого, о чем мы раньше даже и не подозревали. Однажды в воскресенье Костя появился на улице не босой, как обычно, а в веревочных туфлях. Отец послал его в город с очень важным поручением. Костя позвал с собой нас. Он обещал показать памятник Петру Первому. -- Он ведь нашу Соломбалу Соломбалой назвал, рассказывал Костя, шагая впереди ребят. -- Тут у Петра верфь была... Нам, конечно, было известно, откуда пошло название "Соломбала". В торжественный день спуска на воду первого корабля Петр устроил бал. Здесь не было паркетных залов. Под ногами у танцующих лежала солома. От двух слов -- "солома" и "бал" -- пошло название острову, на котором мы жили. -- Это все вранье, -- важно сказал Костя. -- А я вот знаю. Слушайте! Когда спускался первый корабль, был сильный-пресильный шторм. Всем штормам шторм. И вот в тот день на Двине перевернуло ботик, а на этом ботике самый любимый помощник Петра плыл. Ну, помощник и утонул. А в тот день бал созывали по какому-то случаю. Все веселятся, а Петр скучный такой "Что ты, -- спрашивают, -- государь, не весел?" А он отвечает: "Солон мне этот бал". Вот и вышло "Солон-бал". А потом уж Соломбалой стал остров зваться1. Вот как было дело! 1 Эти легенды не соответствуют действительности. Соломбала -- означает болотистая местность. Название дано задолго до приезда Петра Мы согласились: это тоже было похоже на правду. Мы шли толпой по деревянным тротуарам и рассказывали всевозможные истории и случаи. Кто хотел, чтобы его послушали, забегал вперед и, перебивая другого рассказчика, восклицал: -- Ну, это что!.. А вот... Мы вспомнили Ивана Лобанова -- архангельского богатыря, который, рассердившись на рабочих копра, забросил в болото сорокапудовую "бабу" для забивки свай. В другой раз Лобанов удержал у пристани пароход, машина которого работала на "полный вперед". Рассказам, воспоминаниям не было конца. Нагретые солнцем доски тротуара обжигали босые ноги. Когда ногам становилось невыносимо горячо, я шел по траве, около тротуара. Соломбала -- морская бедная слобода, часть Архангельска. Живут тут моряки, судоремонтники и лесопнльщики. Соломбалу отделяет от центра Архангельска рукав Северной Двины -- Кузнечиха. Через Кузнечиху перекинут длинный деревянный мост. Идти по мосту очень интересно. Оглянешься -- сзади родная Соломбала: огромное белое здание флотского полуэкипажа, собор, лесопильный завод Макарова, у набережной -- мачты и пароходные трубы. Под мост непрестанно проскакивают лодки. У мостовых свай толкается маленький пароходик с баржей на буксире. И трудно понять, то ли он не может справиться с непомерно трудным делом -- провести баржу под мост, то ли капитан пароходика кого-нибудь поджидает и не хочет пришвартовываться1. 1 Пришвартоваться-привязать судно канатами или тросами к причальным тумбам берега. С моста видно широкую Северную Двину, чуть затянутую дымом. А впереди, на высоком берегу -- Архангельск выглядывает из зелени бульвара причудливыми башенками, железными крышами, церковными куполами. По городу мы идем пешком и с любопытством разглядываем красивые дома Немецкой слободы. Здесь живут самые богатые люди Архангельска -- владельцы лесопильных заводов, пароходов, магазинов. По Троицкому проспекту, громыхая и позвякивая проходит трамвай, но он не для нас. Если вывернуть все наши карманы, из них не выпадет ни одной копейки. Нам остается лишь любоваться вагоном и строить предположения, кто сильнее: трамвай или речной пассажирский пароход -- "макарка". Речные пароходы принадлежали архангельскому коммерсанту Макарову. Хотя трамвай нам очень нравился, но мы были соломбальцами, водниками, и потому без особого спора согласились, что пароход, конечно, пересилит. Костя велел нам подождать, а сам зашел во двор небольшого домика. Через несколько минут он выбежал. Поручение отца было выполнено. Теперь можно отправиться смотреть памятник Петру Первому. Памятник стоял на берегу Северной Двины. В треуголке и мундире, с подзорной трубой в руке, Петр словно сошел с корабля на новую землю. Широкая лента и звезда украшали его грудь. Одна перчатка с большим раструбом была заткнута за пояс. Мы несколько раз обошли вокруг памятника. -- Он сам корабли строил! -- сказал Гриша. -- Как "сам"? -- Очень просто: брал топор и работал. Я видел на картинке. -- Врешь, Гришка! Он царь был... Мастеровых, что ли, не хватало? -- Такой уж царь, -- ответил Гриша. -- Он показывал, как делать. -- Просто руки хотел поразмять, -- сказал Костя. -- Надоест ведь все приказывать да приказывать... ГЛАВА ПЯТАЯ. ВЕСНА Я помнил слова отца: "Вернусь, получу много денег, тогда у нас будет хорошая жизнь!" А дедушка говорил, что, если отец и вернулся бы, все равно ничего хорошего он бы не увидел. "Матрос -- он матрос и есть, -- добавлял дед. -- Матросу, что мастеровому на заводе, всю жизнь спину гнуть". Хорошая жизнь была у Орликовых! Они ели белый хлеб, деревенские молочницы привозили им молоко, сливочное масло, творог, яйца и множество всякой снеди. Каждый день прислуга Мариша ощипывала на крыльце тяжеловесных, жирных гусей. Юрка Орликов носил всегда новые башмаки. У него был велосипед. Он часто ходил в кинематограф "Марс" и в цирк Павловых. Он гнал нас со двора и кричал: "А ну, босоногая команда, брысь! Это наш дом! И двор тоже наш. Убирайтесь!" И мы ничего не могли Юрке ответить. Двор был действительно Орликовых. Они могли выгнать не только ребят со двора, но и нашу семью из дома. Сам Орликов уже несколько раз грозился это сделать. Мы уходили, хотя нам было очень обидно. Прошло лето, наступила осень. Первыми заморозками ударила зима. Начались игры в штурм снежных крепостей и катанье по тротуарам на коньках-самоделках. ...Зимой в Архангельске смеркается рано. Вернувшись из училища, ребята собрались в погребе. На улице кружила метель и играть не хотелось. Я принес дедушкин фонарь "летучая мышь". На голых, убеленных инеем стенах погреба качались огромные причудливые тени. Полумрак придавал нашему убежищу таинственность. -- Когда я вырасту, то буду зарабатывать много денег, -- тихо сказал Гриша Осокин. -- Вот тогда заживем! -- Как же ты заработаешь много? -- Выучусь... -- У меня отец целых три года учился, а денег нету. -- Я буду десять лет учиться... -- мечтательно сказал Гриша. Из всех ребят, которые жили на нашей улице, только один Орликов окончил гимназию. Остальные учились по два-три года. И мы знали -- никому из нас долго учиться не придется, нужно работать. Мы не верили, что Гришка Осокин будет учиться десять лет. Между тем происходило много не понятных для нас событий. Еще осенью стало известно, что в Петрограде восстали рабочие и прогнали буржуйское правительство Керенского. Говорили, что в Москве и Петрограде теперь Советы -- рабоче-крестьянская власть. Во всей России -- революция. В Соломбале, в клубе судоремонтных мастерских, рабочие сорвали со стены портрет Керенского и сожгли его. Говорили, будто это сделал Костин отец, котельщик Чижов. Шли разговоры о том, что всех заводчиков скоро прогонят, а хозяевами на заводах будут сами рабочие. В Маймаксе уже собирались отряды, которые назывались Красной гвардией. А в Архангельске тоже был Совет. Однако лесопильным заводом все еще владел Макаров. И когда рабочие объявили забастовку, Макаров их всех уволил. -- Это все меньшевики в Совете пакостят, -- сказал мне Костя. -- Они за буржуев стоят. Я не знал, кто такие меньшевики, но не признался в этом, а только спросил: -- Почему же их не прогонят? -- Подожди, прогонят. Костя знал много такого о чем я и понятия не имел. Однажды, когда я пришел к нему, он показал мне газету "Известия Архангельского Совета". В газете мы прочитали заголовки: "Революция и свобода в опасности", "Товарищи рабочие и крестьяне! Поднимайтесь на защиту революционных прав!", "Все истинные революционеры, становитесь под красные знамена Красной Армии!" Я сам видел на улицах отряды Красной гвардии, красные флаги, красные банты и повязки на рукавах красногвардейцев Я видел у красногвардейцев винтовки и удивлялся, почему они сразу же не прогонят всех буржуев и в том числе Орликова. ... Пришла весна. Мы с нетерпением ожидали теплых дней, когда можно бегать в одних рубашках, удить рыбу и по десять раз в день купаться. Соломбальцы готовились к навигации. Всюду на берегах речки горели костры. Легкий серый дымок оседал на горбатых днищах перевернутых для ремонта лодок. На кострах в жестяных банках и котелках разогревалась смола. От дыма и острого запаха смолы приятно кружилась голова. Весенняя вода сбывала медленно, хотя течение было стремительным. Обломки досок, масляные пятна, клочья грязной пены -- все это беспорядочно неслось в гавань. Не узнать нашу речку Соломбалку ранней весной. Обычно мелкая, спокойная, теперь она вышла из берегов, стала широкой, бурливой рекой. Казалось, вот-вот огромная морская шхуна, хлопая парусами, ворвется в устье и бросит на середине речки якоря. Дед ремонтировал свой карбас. Каждое утро, захватив инструменты, паклю и ведро со смолой, он уходил к речке. Он любовно работал -- латал и осмаливал старые доски пузатого поморского карбаса. Подходили знакомые рабочие, матросы: -- Рыбачить собираешься, Максимыч? -- Нужно за свежей ухой съездить, -- отвечал дед. Старого боцмана уважали как хорошего, опытного рыбака. Знали, что если Максимыч поехал, он не вернется без рыбы. Люди верили в его рыбацкое счастье. А счастье деда Максимыча было не такое, каким оно представлялось людям. Часто мы вытаскивали невод пустым. Несколько мелких подъязков и ершей дед со злостью выбрасывал обратно в реку. Но неудача вскоре забывалась. Злость и обида проходили, как только дед усаживался на бережок и закуривал свою маленькую коричневую трубочку. -- Дело не в счастье, -- говорил он. -- Какое счастье, когда ветер с севера тянет! После полудня стихнет -- тогда и рыбачить можно. Погоду дед предсказывал безошибочно. Он смотрел на облака, на солнце. Ругал чаек, разгуливавших по песчаным отмелям, что было верным признаком северного ветра. Радовался чистому, бледному закату солнца. В комнате висел барометр. Но, даже не глядя на него, дед точно знал, когда будет дождь, ветер или ясная штилевая погода. ГЛАВА ШЕСТАЯ. НА РЫБАЛКЕ -- Ну, Димка, посудина исправна, -- сказал дед, заливая костер водой. -- На рыбалку, внук, за окуньем! -- Дедушко, возьмем Костю, -- попросил я. Дед не любил брать на рыбалку чужих людей. Я, конечно, расхваливал своего друга. По моим рассказам, Костя был тихий, послушный мальчик, каких мало не только в Соломбале, но и во всем Архангельске. -- И потом, он такой сильный -- один может невод вытащить. Вчера он всех ребят на берегу разогнал. А Ваське как поддаст, так тот бух прямо в канаву! Так и надо: пусть не бросает камни на чужую крышу! -- Видно, что тихий, -- пробормотал дед. -- Ну ладно, зови, не помешает. -- Он и грести хорошо умеет, -- продолжал я. -- Раз он один к морю уехал на целую ночь. Вот тогда мать его искала! Ревела... думала, что утонул. На другой день мы собрались ехать. Костя обрадовался, когда я его позвал на рыбалку. Конечно, он поедет. Кто же из ребят откажется от рыбной ловли, да еще с дедом Максимычем! Во всяком случае, в Соломбале таких чудаков не найдется. Утром солнце поднималось неяркое, подернутое розоватой холодной дымкой. Это хорошее предвестие. День будет ясный, безветренный. Все было приготовлено с вечера: весла, парус, драночная корзинка с хлебом, рыболовные снасти. Утром оставалось только погрузить все в карбас. Дед в зюйдвестке и в драных клеенчатых брюках по обыкновению сидел на передней банке1. Я поместился на корме, чтобы грести "от себя". Костя прилег на мешке с сетями. Строго-настрого я наказал ему не баловаться в карбасе, не болтать, чтобы не сердить деда Максимыча. 1 Банка -- скамейка на лодке Речку Соломбалку заполняли лодки. Большие карбасы, корабельные шлюпки, легкие челноки и моторки стояли у пристаней и просто у берега на приколе. Наш широконосый поморский карбас выделялся среди этой великолепной пестрой флотилии. Карбас был старый и некрасивый. Я стыдился его, завидуя владельцам хорошеньких раскрашенных шлюпок. Я знал, что ни одна из этих лодок не сравнится в бурю с нашим морским карбасом. Однако признавался: они были красивее. Ничего не скажешь! На большой реке, недалеко от устья Соломбалки мы увидели рыболовов. Двое мужчин сидели в лодке, стоявшей на якорях. С борта лодки свесились удилища. Три поплавка без движения лежали на воде: два красных с гусиными перьями, третий -- простая пробка, пронзенная палочкой. Дед поморщился. Он ненавидел рыбную ловлю на удочки. -- Рыбу ловят, а мух варят, -- проворчал дед. -- Сиди жди, когда клюнет. Рыбаки тоже мне! Да хоть бы выехали куда-нибудь подальше. Какая тут рыба, у самого города!.. Дед Максимыч всегда рыбачит вдали от людей, на далеких лесных речушках, и обязательно сетями или неводом. Вода убывала. Карбас быстро плыл вниз по широкой Кузнечихе. Сзади на воде оставались два ряда воронок закрученных веслами. Косте наскучило лежать на сетях и молчать. Он стал плеваться в воду, стараясь попадать в воронки. Потом он попросился у деда сесть на весла. -- Пока вода падает, до Юроса доберемся, -- сказал дед, закуривая трубку, -- а там с прибылой водой до Еловуши поднимемся. Юрос -- многоводная речка, приток Кузнечихи. У Юроса тоже есть притоки -- узкие лесные речонки, Яда и Еловуша. Это излюбленные места рыбалок деда. Вода в лесных речках темная, загадочная. Что творится там, в глубине? Должно быть, ходят горбатые черноспинные окуни. Привольно резвятся серебристые сорожки. Гоняются за мелкой рыбешкой прожорливые, хищные щуки. И ищут песчаные местечки ерши, злые лишь с виду, колючие рыбки. Огромные круглые листья балаболок покрыли речку. Ярко-желтые головки балаболок задумчиво покачивались над водой. Изредка встречались крупные белые лилии. Дед называет их кувшинками. Они и в самом деле походили на маленькие фарфоровые кувшинчики. Вокруг лодки яростно гудели оводы. Солнце нещадно жгло. У деда выступил пот. Хорошо! Разогреются стариковские кости. Дед сбросил с головы зюйдвестку и расстегнул воротник. Овод уселся мне на лоб. Я осторожно накрыл его ладонью. Потом плюнул ему на головку и отпустил. Он взвился вверх и сразу же скрылся из виду. Мы с Костей запели: -- Так и надо, так и надо! Не садись куда не надо! На этот раз мы остановились у Еловуши. Пока дед развязывал мешок и вытаскивал сети, мы с Костей нарубили кольев. На середине устья Еловуши мы поставили троегубицу -- самую большую сеть. У берегов растянули мелкие сети. Речка оказалась совсем загороженной. Сети у деда Максимыча выкрашены настоем из ольховой коры под цвет воды. Дед считает рыбу хитрой, и сам при ловле пускается на всевозможные хитрости. Но самое главное -- на рыбной ловле должна быть полная тишина. У нас на карбасе уключины никогда не скрипят. Разговариваем мы шепотом. Сети расставлены. Теперь можно отдохнуть и попить чаю. Спустя час на берегу уже пылал костер. Из рожка жестяного чайника выскакивали капельки закипающей воды. На противоположном берегу Юроса желтела полоска утрамбованного водой песка. Неизвестно откуда там вдруг появились чайки. Чистенькие, белые, они были похожи на гипсовые игрушки. Для деда это дурная примета: Бродят чайки по песку -- Моряку сулят тоску, И пока не лезут в воду -- Штормовую жди погоду. -- Чтоб вам неладно было! -- выругался дед. -- Зловредная птица! Солнце снизилось, и уже похолодало. По верхушкам деревьев прошелся свежий ветер. Зашевелились ивовые кусты, а реку покрыло мелкой темной рябью. -- Вода малая -- самое время неводок забросить. Да толку мало -- разойдется ветер! Дед даже плюнул с досады. А я, по совести говоря, был доволен тем, что дед отдумал рыбачить неводом. Руки устали от гребли. Хотелось отдохнуть. -- Дедушко, ты так и не рассказал о трубинском кладе. Расскажи, дедушко! Дед покуривал трубочку и рассказывал, а мы с Костей лежали у костра и с открытыми ртами слушали. ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ШТОРМ Егор Трубин, богатый помор с Зимнего берега Белого моря, владел промысловым ботом. Это был на редкость скупой человек. Рассказывали, что на промыслах, а потом на перевозках грузов из Архангельска в Поморье он нажил немалое состояние. В Соломбале он купил домик и навсегда оставил свое поморское становище. С мальчишеских лет он плавал на ботах и отлично знал море. Он был опытным капитаном и сам отправлялся в каждый рейс, не доверяя бот чужим людям. Трубин удивлял моряков: он совсем не пил. Может быть, от скупости, а может быть, по обычаям поморов-староверов, за всю жизнь он не издержал на водку, коньяк или пиво ни одной копейки. "Куда ты деньги кладешь? -- спрашивали у Трубина купцы и капитаны. -- В банке у тебя счет не открыт. Домишко плохонький, баба треской да хлебом живет. Под печкой в кубышке хранишь, что ли?" "Есть у меня деньги -- в одном кармане вошь на аркане, в другом -- блоха на цепи", -- отнекивался Егор Трубин. Но Трубин говорил неправду. Банку он не доверял, барыши свои в чужое дело не вкладывал. А золотые в сундуке все прибавлялись и прибавлялись. Отправляясь в плавание, боялся Трубин за свой кованый ящик. Однажды ночью, как об этом потом рассказывала жена Егора, он погрузил сундучок в лодку и отвез на судно. "Надежнее, когда при себе хранится, -- думал он. -- Бот погибнет, я погибну, и золото на дно морское пойдет". Плавал еще несколько лет Егор Трубин, и плавало вместе с ним его сокровище. В штормовую осеннюю ночь выбросило трубинский бот на отмель. Вернулся Трубин в Архангельск. Из всей команды остались в живых он да матрос Илья. Через несколько недель видели их обоих, отплывающих в море на обыкновенном беспалубном карбасе. Куда они отправились, никто не знал. Еще позднее нашли мертвого Егора Трубина в одном из устьев Северной Двины. Судовой журнал, найденный у Егора в кармане, свидетельствовал о том, что промышленники побывали у своего погибшего судна. Илья бесследно исчез. Думали, что матрос убил Егора Трубина. Но вскоре двинские волны прибили труп Ильи к одному из лесопильных заводов Маймаксы. На другой год большой весенней водой трубинский бот сняло с отмели. Его прибуксировали и поставили на "кладбище кораблей" в устье Северной Двины. Осмотрели трюм, кубрики, капитанскую каюту -- трубинского клада нигде не нашли. Скоро эта история была забыта. И только при случае старики иногда вспоминали об исчезнувшем сокровище и таинственной смерти Трубина и его матроса. ...Обо всем этом нам рассказал дед Максимыч. -- Послушай, Костя, -- сказал я тихо, чтобы не слышал дед, -- вот если бы нам найти трубинский клад! -- Ну и что? -- Тогда у нас была бы хорошая жизнь! -- Давай искать... Только где? -- Где-нибудь... Мы условились по приезде в Соломбалу приняться за поиски клада. Не выдавая своей затеи, я расспросил деда о домике, в котором жил Трубин. Оказалось, что старый дом еще цел, но заколочен, и в нем никто не живет. -- Тем лучше для нас, -- сказал я Косте, -- никто нам не помешает искать. Ветер усиливался. По Юросу разгулялись волны. -- Поедем торбать, а то утром, путного ждать нечего. Сказав это, дед привязал к палке большую жестяную банку с пробитыми мелкими отверстиями. Мы поднялись на карбасе вверх по речке. Я и Костя сидели за веслами, а дед "торбал" -- ударял банкой по воде. Бум-м-м! Бум-м-м! -- гремела банка, пугая рыбу и выгоняя ее из речки в большую реку. Но устье речки было надежно загорожено, и рыбы должны были неминуемо попасть в сети. Потом предстояло самое интересное -- осмотр сетей. Дед, отдыхая, курил. А нас одолевало нетерпение. Костя молча глядел на деда и очень беспокоился: а вдруг рыба вырвется из сети и уплывет? Я держал себя солидно, как это полагается порядочному рыбаку, изредка перебрасываясь с дедом двумя-тремя словами относительно погоды, прошлогодних уловов и прочих рыбацких дел. Однако дед продолжал курить и, казалось, не собирался ехать к сетям. Наконец я не выдержал: -- Не пора ли посмотреть? -- Пожалуй, пора, -- согласился дед. Признаться, я подозревал, что дед и сам давно хочет осмотреть сети, но лишь нарочно оттягивает удовольствие. Разумеется, самое главное делал я -- осматривал снасть. Дед поддерживал карбас на веслах, чтобы его не наносило течением на сети. Костя был около меня, готовый помочь, если я потребую. Вообще на рыбалке мой приятель во всем слушался меня. Он ведь никогда не рыбачил сетями. А удочки и донницы -- какая же это рыбалка! Вначале осматривали троегубицу -- двойную длинную сеть. Она была связана из тонких ниток и из прядена. Ячейки из тонких ниток -- мелкие, а в ячеи из прядена могла проскочить большая семга. Костя донимал меня расспросами: -- Дима, почему "троегубица" называется? -- Потому, что троегубица... Я и сам не знал, почему так называется эта сеть, но признаваться мне не хотелось. -- Тут две сетки, -- настаивал Костя. -- Значит, двоегубица... -- Не суйся, Костя! Видишь, дело... Приподняв сеть, я напряженно всматривался в глубину. Что-то черное запуталось в ячеях. Конечно, это язь! Я узнал его, как только он, передернутый сетью, показал свой серебристый бок. Потом я освободил из ячей двух толстых красноватых окуней и передал Косте. Но вот сеть натянулась, ослабла и снова натянулась. И вдруг вода вскипела. Я чуть не опрокинулся за борт от неожиданности. -- Дедушко, щука! -- зашептал я, не надеясь на свои силы. -- Больша-ая!.. Тут дед не выдержал и, держась за борта, перелез ко мне на корму. Осторожно подведя щуку к борту, мы попытались перебросить ее в карбас. Но хищница, рванувшись вглубь, ускользнула из рук и окатила нас крупными брызгами. Карбас зачерпнул бортом воду. В глубине рыба притихла, притаилась. -- Чертовка! -- вздохнув и с изумлением глядя на нас, сказал дед. -- Ничего, теперь она наша. Не уйдет. Действительно, щука запуталась очень сильно. Пришлось отвязать конец троегубицы и выбирать всю сеть. Как только щука перевалилась в карбас, дед ударом уключины по голове оглушил ее. У щуки была страшная пасть и черная пятнистая спина. Она разлеглась на дне карбаса, словно отдыхая. Голова ее лежала под одной банкой, а хвост распластался под другой. -- Фунтов пятнадцать, -- сказал дед, похлопывая рыбу по пятнистому боку. -- Хороша рыбка! Из маленьких сетей мы достали несколько окуней и сорог, которых по размерам дед называл "ровными". Было уже совсем поздно. Ветер не унимался. Стало прохладно. Мы вышли на берег, довольные удачей, и улеглись спать. Я проснулся от шума и ветра. Костя и дед уже встали. Как видно, они готовились к отъезду. Небо было ясное, голубое, а по широкой реке Юросу катились тяжелые, с белыми всплесками волны. Нужно было осмотреть и вытащить сети. Когда я думал о воде, холодная дрожь проскальзывала по телу. Но, к моему удивлению, вода оказалась теплой. На этот раз в сетях ничего не было, если не считать одного маленького подъязочка, непонятно каким образом запутавшегося в крупных ячеях. Дед швырнул подъязка в речку: -- Иди гуляй себе, беспутный... Ветер загнал всю рыбу в глубины, на дно. Теперь о рыбной ловле нечего было и думать. -- Дождь -- это терпимо, и мороз даже терпимо, а вот уж ветер нашему брату никак не по нутру, -- бормотал дед, садясь за весла. -- В такую погоду ерша не достать. Поехали, ребятки, домой! На Юросе карбас стало покачивать. В такой шторм в море не выходят суда. На Северной Двине заливает и перевертывает карбасы. Падают под напором ветра деревья, и с крыш слетают листы железа. Город, река, лес -- все наполнено непрерывным шумом. Ветер, гоня высокие волны, долго не выпускал наш карбас из Юроса. Волна ударяла в широкий нос карбаса и медленно поднимала его. Потом нос стремительно нырял вниз. Другая, со злобой шипящая волна захлестывала карбас и снова приподнимала его. Мы гребли в три пары весел, но карбас почти не двигался. Я сидел на кормовой банке и, управляя карбасом, греб от себя. -- Нос на волну! -- заорал дед, когда волна вдруг ударила в борт. Озверелые волны с ревом бросались на маленький карбас. В карбасе набралось много воды, и, когда нос поднимался, вода перекатывалась ко мне под колени. Ветер рвался наискосок с берега на берег, и плыть вдоль Кузнечихи было невозможно. -- На волну! -- прокричал дед, ожесточенно работая веслами. -- Пересекай реку! На лице у Кости я заметил испуг. Пожалуй, он боялся не столько волн, сколько деда. В самом деле, дед только в штормовую погоду становился таким сердитым. Греб он сильно, по-матросски, резко и коротко обрывая ход весел в воде. Здоровой ногой он упирался в банку, где сидел Костя. Парусиновая рубаха его промокла и казалась черной. С зюйдвестки на плечи ручьями стекала вода. В такие минуты его нужно было слушаться беспрекословно. Дома дед мог пускаться в длинные разговоры, выспрашивал, советовал, смеялся. Но на карбасе, и особенно в шторм, дед разговаривал мало -- он лишь кричал и приказывал. Признаться, в такие минуты я тоже побаивался деда. Когда карбас пересек реку, дед заставил Костю откачивать жестянкой воду. У берега волны были небольшие, и плыть стало легче. Дед закурил трубку. ГЛАВА ВОСЬМАЯ. МЫ ИЩЕМ КЛАД Если мы найдем трубинский клад, то... Прежде всего пойдем в кинематограф "Марс" и купим билеты не на третьи места, а на вторые -- подальше от экрана, за барьером, где всегда сидят наши учителя, или даже на первые места, где садятся Орликов с женой и другие соломбальские богатеи. Мы купим билеты всем ребятам с нашей улицы и ребятам с Кривой Ямы, с Новоземельской, Саженной, Базарной улиц. А Орликовым не останется места. Вот будет забавно, когда их не пустят в "Марс"! На другой день мы пойдем в цирк Павловых. В цирке много интересного: полеты, борьба, фокусы, дрессированные собаки и лошади. Потом купим яхту с большим белым парусом и кливерами. Накупим у старьевщиков множество книг и устроим для ребят библиотеку... Костя пришел вечером к нам, и мы отправились к маленькому домику Егора Трубина. Удивительно, что эта хибара еще не рухнула. Старинный дом с крытым двором -- таких теперь уже в Соломбале не строили -- почти до окон ушел в землю. Мы проникли во двор, залезли в подполье и зажгли фонарь. Кроме пустой бочки из-под сельдей, глиняных черепков и нескольких ржавых обручей, в подполье ничего не оказалось. Маленькой лопаткой Костя принялся копать землю. У него вскоре даже выступил пот -- так усердно он работал. Я сменил Костю и тоже работал до поту. Мы выкопали добрый десяток глубоких ям, с замиранием сердца ожидая, когда лопата ударится о кованый сундучок. Но чем больше мы копали, тем все меньше и меньше верили в существование клада. Наконец нам надоело копать. Усталые, мы смотрели друг на друга. Никакого клада нигде нет. Может быть, все это вранье -- история с трубинскими деньгами? Мы выбрались из подполья, осмотрели избу и пошли домой. Кинематограф, цирк, яхта, хорошая жизнь -- все это стало опять далеким и несбыточным. Мне было неловко перед Костей: ведь это я уговорил его искать клад. Чтобы подбодрить приятеля, я сказал: -- А знаешь, где клад, Костя? -- Ну его к черту! -- Клад на корабельном кладбище, там, на боте. Только надо хорошенько поискать. -- Это верно, -- согласился Костя. -- А ты знаешь, где это кладбище? -- Дедушко показывал. -- Тогда поедем на кладбище! Мы решили на этой же неделе поехать на кладбище кораблей, к морю. На улице нам встретился отец Кости -- котельщик Чижов. Это был плечистый человек невысокого роста. Он носил фуражку-бескозырку, видимо, еще оставшуюся от службы в военном флоте. Только ленточек на фуражке не было. Орликовы почему-то не любили отца Кости, называли его матросней и арестантом. Говорили, что военную службу Чижов заканчивал в арестантских ротах. Костю отец называл Котькой, но разговаривал с ним всегда серьезно, грубоватым, чуть насмешливым голосом. Так он говорил со всеми. -- Ну, Котька, чего нового в наших делах? -- Есть охота, -- спокойно ответил Костя. -- Ну, идем, у меня тут есть кое-что. -- А Димке можно? -- А как же!.. Пошли!.. В небольшой комнате Чижовых, оклеенной серенькими обоями с цветочками, мы перекусили -- съели селедку и по кусочку овсяного хлеба. Костина мать достала из печи горшок с кашей. -- Вы куда это ходили, братки, с лопатой да с фонарем? -- спросил Чижов. Я смутился, а Костя прямо выпалил: -- Мы клад, папка, искали! -- Чего? -- Клад. -- Зачем же вам клад? -- Чтобы хорошую жизнь устроить! И Костя рассказал о нашей затее. Чижов потрепал сына по щеке: -- Жизнь-то хорошая нужна, это верно. Только от кладов для всех такой хорошей жизни не будет -- кладов не хватит. -- Он засмеялся и продолжал: -- Подождите, братки. Советская власть такую хорошую жизнь и хочет устроить для рабочих и для крестьян. Сейчас первое дело -- белогвардейцев разбить, контру раздавить. Тогда легче дышать будет. -- Контра... -- повторил Костя. -- Ну да, контра, контрреволюция. Это те, кто против революции, против рабочих и крестьян идут. -- А много этой контры? -- спросил Костя. Чижов нахмурился: -- Много еще, братки. В Сибири Колчак хозяйничает. Со всех сторон белогвардейцы на Москву походом собираются. Да еще в других странах капиталисты на нас волками смотрят. Им тоже Советская власть не по нутру. Но ничего, наша власть -- рабоче-крестьянская, и Красная Армия -- рабоче-крестьянская, народная. А народ всех врагов победит. Все, братки, будет! Дайте срок! -- Вот видишь, -- сказал мне Костя, -- я тебе говорил! Советская власть буржуев прогонит, и тогда будет хорошо. Было видно, что Костя с уважением относится ко всему, что говорит отец. Мне котельщик Чижов тоже очень нравится. Ведь это он сорвал портрет Керенского. А всем известно, что Керенский стоял за буржуев и, значит, за Орликовых. Лето было какое-то необыкновенное, тревожное. Носились слухи о том, что в Мурманске высадились английские войска. На кладбище кораблей мы так и не собрались поехать. Заканчивался июль 1918 года. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ЗАЧЕМ ОНИ ПРИЕХАЛИ? Утром над Соломбалой прогудел гидроплан. Он летел так низко, что, казалось, вот-вот своими лодочками сорвет крышу какого-нибудь дома. Соломбальские жители испуганно прятались по дворам. Женщины плакали. Старуха Иваниха, распластавшись на крыльце, отчаянно выла, предвещая конец миру. Еще накануне прислуга Орликовых Мариша начала запасать воду. Она раз десять бегала на речку с ведрами. Сам Орликов сказал, что красные, уходя из Архангельска, отравят воду. Нас, ребят, тоже посылали таскать воду. Костя сказал, что Орликов врет. Но что поделаешь, если матери заставляют! Всякие слухи с молниеносной быстротой разносились по Соломбале, и женщины всем этим слухам верили. Говорили, что в порту подготовляются взрывы. Мы долго и со страхом ожидали. Но никаких взрывов не было. Все это оказалось пустой болтовней. Вскоре гидроплан снова появился над Соломбалой. Теперь он летел очень высоко. Что-то зловещее и тревожное было в этом полете большекрылой птицы. Несмотря на ранний час, все ребята были на улице. Никто не хотел играть. Ребята спорили. Каждый говорил, что гидроплан пролетел именно над их домом. Конечно, они все врали. Я хорошо видел, как он пролетел над нашим домом. Но я не спорил и сказал об этом лишь Косте Чижову. Костя ничего не ответил. В стороне судоремонтных мастерских тяжело прогремели выстрелы. Но это были не взрывы. Два года назад от взрывов в порту в некоторых домах на нашей улице вылетели стекла. А это были выстрелы орудийные. Прерывистое эхо многократно отозвалось за Соломбалой, еще более пугая встревоженных жителей. Стало известно, что в Белое море пришли английские, американские и французские крейсеры. Аэропланов летало теперь так много, что на них даже наскучило смотреть. Аркашка Кузнецов рассказывал, что гидропланы запрудили всю Двину. Нам очень хотелось побежать к гавани и посмотреть, как садятся и поднимаются гидропланы. Но мы боялись. Во-первых, кто знает, может быть, там и в самом деле что-нибудь взорвется. А во-вторых, нам просто строго-настрого было запрещено уходить от домов. Но вечером, когда все немного успокоились, мы покинули нашу тихую улицу. В это время напротив кинематографа "Марс" высаживались из катеров на берег английские и американские солдаты. Играл духовой оркестр. Огромные сверкающие трубы, словно удавы, обвивали задыхающихся музыкантов. Больше всех старался барабанщик. Изо всех сил он бил короткой колотушкой в бока толстопузого барабана и каждый раз прихлопывал сверху медной тарелкой. Такой же барабан, закованный в металлические прутья, я видел в городе у карусели. У кинематографа собралась толпа. Потом приехали в колясках соломбальские богатей. Тут был и Орликов с женой. Вместе с другими купцами он прошел через толпу к самой стенке гавани. Анна Павловна несла пышный букет цветов. Махровые астры, левкои и гвоздика -- запретные для нас цветы -- все было собрано с клумб. Мне припомнилась маленькая маргаритка, из-за которой Анна Павловна назвала нас ворами, а Юрка Орликов избил Гришку Осокина. Видно, Орликовы были здорово рады приходу иностранцев, если даже все цветы для них собрали. С катера по трапу сошел офицер, должно быть, самый главный из иностранцев. Орликов отвесил низкий поклон и подал ему на узорчатом полотенце каравай хлеба. В верхней глазированной корке каравая была врезана чашечка с солью. Английские офицеры пожимали руки Орликову и Анне Павловне, а те, довольные и гордые, улыбались. Умолкшая на время музыка вновь загремела над двинскими волнами. Все это очень походило на ярмарку. Я вспомнил карусель, разряженную петрушку, шарманку и многоцветную, пестреющую перед глазами толпу. В толпе нестройно кричали "ура". Орликов поднимал руки и резко опускал их, подавая сигналы: "Ур-а-а!". -- Они привезли сюда белого хлеба и консервов, и шоколаду, -- сказал нам Аркашка Кузнецов. -- Вот заживем! Костя нахмурился. Он, должно быть, что-то знал, но молчал. Неделю назад Костя сказал мне, что где-то в Кеми англичане расстреляли трех большевиков. Мне было понятно лишь одно: если Орликовы так рады иностранцам, значит, им жить будет не хуже. Красные ушли из Архангельска. А что же будет с Советской властью, которая, как обещал Костин отец, хотела устроить для нас хорошую жизнь? Я спросил об этом Костю. -- Молчи! -- шепнул он мне. Вечером войска иностранцев маршем проходили по главной улице Соломбалы. Дробно гремели по булыжникам подковы американских ботинок, и нелепо болтались на шотландских солдатах короткие юбочки. Зачем они приехали в Архангельск? Орда голодных босоногих ребятишек кружилась около солдат. Забавляясь, солдаты с громким хохотом бросали на дорогу галеты и обливали ребят водой из фляжек. Необычная, странная форма солдат, незнакомая речь, оружие -- все это не могло не интересовать нас. На площади у собора в окружении своих офицеров стоял английский генерал и любовался маршем. Вдруг он поднял руку. Какие-то непонятные нам слова мгновенно привели в движение всех его приближенных. Вытянутая рука генерала указывала на крышу маленького деревянного домика, где помещался заводской комитет. Над крышей колыхался яркий красный флаг. Офицеры -- два англичанина и русский белогвардеец -- побежали к заводскому комитету и скрылись в воротах. Через минуту они вытащили на улицу человека. Это был молодой рабочий во флотском бушлате, но с черными простыми пуговицами. Он, должно быть, не успел даже надеть фуражку; волосы его растрепались. Вызванные из строя солдаты окружили его. Русский офицер кричал: -- Кто вывесил большевистский флаг? Не дожидаясь ответа, он с силой ударил рабочего по лицу. -- Гады! -- услышал я шепот Кости. Толпа зашумела и сдвинулась с места. -- За что бьете? -- послышались негромкие голоса. Солдаты протолкнули рабочего к домику и заставили лезть на крышу. Рабочий стал ногами на карниз и попробовал подняться на руках до скобы, удерживающей водосточную трубу. Но руки его сорвались, и он упал на землю. -- Поддержите его штыками! Белогвардеец выхватил из рук солдата винтовку и ткнул рабочего. Кое-как, сопровождаемый насмешливыми и злыми выкриками, рабочий забрался на крышу и осторожно снял флаг. Он бережно сложил его и спрятал в нагрудный карман. Когда он спустился, его сбили с ног, сорвали бушлат. Едва он поднялся, как новые удары кулаков и прикладов посыпались на него. С окровавленным лицом, закрываясь от ударов руками, он снова упал на землю. Клочья красной материи, оставшиеся от флага, были разметаны по дороге. Четыре солдата под командой офицера увели избитого рабочего с площади. -- Куда его? -- спросил я Костю. -- Известно куда! -- мрачно ответил Костя. -- На расстрел. Я был удивлен и напуган словами моего друга. Мне никак не верилось, что этого молодого судоремонтника, которою я частенько встречал в Соломбале, сейчас расстреляют. Что он им сделал, этим людям из чужих стран? Они только сегодня приехали в Соломбалу и уже начинают убивать русских рабочих... Смотреть парад больше не хотелось. Мы вернулись домой. Я вошел в нашу комнату тихонько, и дед Максимыч не видел меня. Он сидел на своей низенькой скамеечке и чинил сапог. Вбивая в подметку беленькие березовые шпильки, он пел протяжную поморскую песню: Не веяли ветры, не веяли, Незваны гости наехали... О каких незваных гостях он пел? Может быть, о тех, которые сегодня приехали в Архангельск?.. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. КОСТЯ ЧИЖОВ СОБИРАЕТСЯ БЕЖАТЬ Но больше всего нас поразило появление на нашей улице Орликова-сына. Он шел по деревянному тротуару, сдержанно улыбаясь и ударяя стеком по покосившимся тумбам, словно пересчитывая их. При каждом ударе стек заунывно свистел. В светло коричневом френче английского покроя Юрка Орликов выглядел настоящим офицером, каких мы видели на картинках в журнале "Всемирная панорама". На френче было четыре огромных нашивных кармана со складкой посередине. Над тонким маленьким лицом Юрки возвышалась широкая остроугольная фуражка. Желтые краги были новенькие, без единой царапины. И на туго затянутом ремне с портупеей висела кобура настоящего револьвера. Нет, это уже был не Юра-гимназист, не короткоштанный Юрка. Это был прапорщик Орликов -- тонкий, высокий, гордый. Мы ненавидели Юрку Орликова, но тут вынуждены были ему позавидовать: фуражка, краги и револьвер, ничего не скажешь, были у него шикарные. -- Зачем у него такие карманы? -- спросил я Костю. -- Для оружия, конечно, -- ответил мой приятель, -- ну для маузера, для гранат... -- Для какого маузера? Костя презрительно посмотрел на меня. "Эх ты, простофиля, не знаешь!" -- говорили его глаза. -- Скажи, Костя, -- не унимался я, -- скажи, что тебе, жалко, что ли... -- Ну, револьверы такие. Вот есть наганы, кольты, маузеры... Мне стало стыдно, и, чтобы не унизиться перед ребятами, я соврал: -- У нашего дедушки был кольт. Он мне давал стрелять. -- Не ври! -- крикнул Аркашка Кузнецов. -- Твой дедко -- сторож, водолив. -- А когда он боцманом плавал, думаешь, не было... не было, да? Я уже сам начинал верить, что у дедушки был кольт и я стрелял из этого замечательного револьвера. Но мои приятные размышления были прерваны Костей Чижовым. -- У боцманов не бывает кольтов, -- сказал Костя. -- Бывает у капитанов, да и то не у всех. Вот у нас, у отца... Костя вдруг замолчал, и мне показалось, что он в чем-то чуть-чуть не проговорился. В этот момент шедший впереди Орликов ударил стеком по последней тумбе и свернул в ворота своего дома. ...Ночью на нашей улице произошли новые события. В дом, где жил Костя Чижов, явились офицеры. Среди них был Орликов. Они перерыли все в комнате Чижовых и потом увели отца Кости. Все стали говорить, что Чижов -- большевик. Весь день я бродил по улице в надежде увидеть Костю. Но он не появлялся. Я думал о том, что, может быть, Костиного отца тоже увели на расстрел, как того рабочего на параде. Вечером я сидел в лодке и ловил на удочку колюшку. Но это бесполезное занятие мне быстро наскучило: колюшка -- несъедобная рыба. Я стал раскачивать лодку, любуясь волнами, уходящими от бортов. -- Эй, на лодке! -- услышал я голос с берега. На берегу стоял Костя. -- Иди сюда, покачаемся! -- позвал я его. Костя спустился на пристань, прыгнул в лодку. Он сел на банку и тихо заговорил: -- Я тебе что-то скажу. Только ты никому! -- Ясно, никому. -- Хочешь бежать? -- Куда? -- К красным, на фронт. И он поведал мне свои планы. Вчера, за несколько часов до ареста, котельщик Чижов завернул свои документы и револьвер в полотенце и уложил в жестяное молочное ведро. Потом он дал ведро Косте и послал его на речку. Как велел отец. Костя на лодке выехал из Соломбалки и пристал к Кузнечевскому валу, у Шилова острова. Здесь он стал ожидать отца. Из Архангельска, занятого белыми и интервентами, Чижов думал уехать вверх по Двине на лодке. Но в назначенное время, в полночь, отец не явился. Его арестовали в тот момент, когда он намеревался выйти из дому. Прождав очень долго, Костя спрятал ведро в кустарнике и вернулся в Соломбалу. На другой день он принес отцовский сверток и спрятал в нашем погребе -- в том погребе, где мы обычно играли. -- Теперь нам нужно достать еще один револьвер, и мы убежим. Мне стало страшно, и в то же время я с восхищением смотрел на своего друга. Когда Костя показал мне из кармана, словно птичку, рукоятку револьвера, я решил, что буду действовать заодно с приятелем. Подступала ночь -- светлая теплая северная ночь. Небо, необычно нежное, голубое, раскинулось над притихшей Соломбалой. Высоко в небе повисли тонкие пласты розовых облаков. Солнце отпылало в оконных стеклах, и теперь окна зияли на домах черными ямами. Костя вздохнул, вылез из лодки на пристань и с тоской взглянул на меня. Я понял, что Костя думает об отце. -- Слушай, Костя, а за что арестовали его? Правда, что он большевик? -- Ну да, большевик. Да ты не болтай! -- Ты меня, Костя, за девчонку считаешь? -- Гришка Осокин не девчонка, а язык у него длинный, -- строго сказал Костя. -- Ему ничего нельзя говорить. А девчонки всякие бывают. Ты знаешь Олю Лукину, вот она молодец! Признаться, при упоминании об Оле я покраснел. Конечно, я знал Олю Лукину, дочь капитана каботажного плавания. Она тоже жила на нашей улице. Она мне нравилась. Пожалуй, я даже ее любил. Но в этом я не признался бы никому на свете. Это была самая большая моя тайна. -- Ей и говорить не надо, -- усмехнулся Костя, -- она больше тебя знает! Это было уж слишком! Я любил Олю, но никак не мог признать, что она больше меня знает. Как и всякая девчонка, она, конечно, не знает разницы между баком и ютом и понятия не имеет, как нужно завязывать рифовый узел. Наконец, я был уверен, что если ее посадить за весла, то она будет размахивать ими, как птица крыльями. Однако то, что рассказал мне Костя, заставило забыть обиду. Оказывается, капитана Лукина тоже арестовали. Когда в Архангельске еще была Советская власть, к капитану Лукину тайно явились два незнакомых человека. Это были иностранные агенты. Они сделали капитану секретное предложение: за вознаграждение он должен был провести к Архангельску эскадру военных иностранных кораблей. И капитан наотрез отказался. Об отказе капитана Лукина вспомнили теперь. Его обвинили в содействии большевикам. -- Утром Оля с матерью к нам приходила, -- продолжал рассказывать Костя. -- Она даже не плакала. Ее офицер допрашивал. Только она ему ничего не сказала. Молодец! История с капитаном Лукиным страшно удивила меня. Кто бы подумал, что в нашей Соломбале произойдут такие события! Непонятно! Ведь говорили, что англичане и американцы приехали помогать России воевать против немцев. А на самом деле они арестовывали русских рабочих и даже расстреливали их. До нашего дома мы шли молча. Костя заговорил первым: -- Теперь я буду работать, на хлеб зарабатывать. -- Где работать? -- Пойду на пароходы котлы чистить. -- А как с фронтом? -- спросил я. -- Не побежим? -- Денег матери заработаю -- тогда и на фронт. -- И учиться не будешь? -- Когда красные придут, Советская власть будет -- тогда буду учиться на механика. -- А когда красные придут? -- Разобьют всех белогадов и этих инглишменов, освободят от них Архангельск... -- А разве англичане и американцы тоже будут воевать против красных? -- А зачем же они приехали сюда! -- Орликов говорил: против немцев нам помогать... -- Дурак ты, Димка! Слушай больше Орликова, он наговорит... -- Да я его не слушал, а у Кузнецовских говорили, что он говорил. Ну ладно... А это ты хорошо придумал, Костя, -- работать! Я тоже буду работать. Кто в детстве не мечтает зарабатывать деньги, помогать отцу и матери! Я уже представлял, как принесу маме свой первый заработок. Вот она обрадуется! Ведь ей так тяжело теперь работать одной, стирать белье в людях. Но, к моему удивлению, мать совсем не обрадовалась. Она даже сказала, что не отпустит меня работать. Первое, что пришло мне в голову, -- это зареветь. Желание работать удвоилось. Мне было бы стыдно признаться Косте, что меня не отпускают. Но слезы не помогли. Зато помог дедушка. -- Пусть поработает, -- сказал он -- Мы в его годы рыбу промышляли, зуйками1 плавали. 1 Зуйками называли мальчиков, работавших на промысловых ботах. Мать молчала, и я понял: она меня отпустит. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ОРЛИКОВЫ ВЕСЕЛЯТСЯ Никогда я не думал, что в Соломбале так мною большевиков. Ночью и даже днем приходили в дома офицеры и солдаты. Они уводили рабочих в тюрьму. Я слышал, что многих арестованных расстреливали за городом, на Мхах. "Мхи" стало страшным словом, и его всегда произносили шепотом. Нам об этом разговаривать строго запрещалось. За это могли поплатиться и мы, ребята, и наши родители. Вскоре на нашей улице арестовали еще троих рабочих. Появилось новое слово, еще более страшное и жуткое -- "Мудьюг". В сорока верстах от Архангельска, в Белом море, лежит низкий болотистый остров. Раньше по воскресным дням рабочие лесопильных заводов ездили туда за клюквой. Тихо плескались беломорские волны о берега острова Мудьюга. Теперь о Мудьюге тоже разговаривали шепотом. Белогвардейцы и интервенты устроили на Мудьюге каторгу. В заполненных водой землянках, опоясанных колючей проволокой, жили заключенные. Измученные голодом и пытками люди были похожи на призраков. И сам Мудьюг -- остров смерти -- казался нам призраком, чудовищем, встающим из морских волн. Оказалось, что арестовывают, сажают в тюрьму и ссылают на Мудьюг не только большевиков. На моих глазах американцы схватили одну женщину, отобрав у нее какую-то прокламацию. Я знал эту женщину. Ее звали тетя Мотя. Читать она не умела и, найдя прокламацию на улице, попросила прочитать другую женщину. За это ее арестовали. Что это за прокламация? Хоть бы одним глазком взглянуть и узнать, о чем там написано! И вот такой случай представился. Небольшой листок бумаги лежал на деревянных мостках. Я заметил его еще издали, когда шел по набережной Соломбалки. Листок был не помятый, с ровными обрезанными краями. Не оставалось сомнения: это была прокламация, наверняка прокламация. Я оглянулся: никого! Наклонился, незаметно взял ее и сунул в карман. Потом я спокойно прошел еще несколько шагов и оглянулся. Нет, никто ничего не видел. Я свернул в первую улицу, обошел квартал. Навстречу шли английские офицеры. Если бы они знали, что лежит у меня в кармане! Было страшно и немного весело. Но англичане даже не взглянули на меня. Я ушел на кладбище, на пустырь. Здесь можно было читать прокламацию без опасения. С трепетом вытащил я листок, теперь уже измявшийся в моем кармане, и расправил его. -- "Дорогие товарищи!" -- прочитал я шепотом и еще раз про себя повторил эти слова. Я лежал на траве, под кустом, но не забывал поглядывать по сторонам. -- "...Мировая гидра контрреволюции в лице американского и английского империализма..." Многие слова в прокламации были непонятны: "мировая гидра", "колонии". Зато я понял, что англичане и американцы решили задушить революцию. Они хотят, чтобы в России была не власть рабочих и крестьян, а власть богачей. Они воюют против русских рабочих и крестьян, а их пароходы увозят в Англию русский лес. В прокламации говорилось, что нужно вступать в ряды Красной Армии и с оружием в руках защищать Советскую власть от мировых разбойников. Должно быть, Костя Чижов читал такие прокламации, если он решил бежать на фронт к красным. Вначале я хотел завернуть в прокламацию камень и утопить в речке. Нельзя же было хранить ее в кармане! Но потом, заметив, что поблизости никого нет, прицепил прокламацию на гвоздик к забору. Пусть соломбальцы прочитают и узнают, зачем иностранные офицеры и солдаты приехали в Архангельск. ...В то время как всюду шли аресты и Соломбала жила в постоянной тревоге, в квартире Орликовых каждый вечер было шумно и весело. Юрий Орликов являлся домой в сопровождении других офицеров. Часто с ним вместе приходили англичане и американцы. Наш потолок дрожал от топота. Наверху танцевали. Через открытые окна, завешенные прозрачным тюлем, были слышны звуки фисгармонии; шумный, многоголосый разговор прерывался смехом и звоном стаканов и рюмок. Ночью компания выходила во двор. -- Господа, -- кричал Юрий, -- кому сегодня мы нанесем визиты? Ордера есть? -- Я арестовываю без ордеров, по своему усмотрению, -- отвечал один из офицеров. Когда они проходили по улице, в окнах домов то там, то тут приподнимались уголки занавесок. Бессонные от тревоги десятки глаз провожали веселую компанию. По утрам прислуга Мариша в огромном переднике выносила на помойку бутылки, жестянки и пустые сигаретные коробки. Под шоколадной и сигаретной оберткой скрывалось "золотце" -- блестящая свинцовая бумага. Обертки с непонятными золотыми буквами собирались ребятами наравне с конфетными бумажками -- "рубликами". На "рублики" играли в бабки, на них можно было купить у ребят рыболовные крючки, самодельные игрушки, старые книжки, картинки -- словом, всякую всячину, ценную для нас. Собравшиеся во дворе самые маленькие ребята окружали Маришу. Они умоляли ее не выбрасывать богатства в помойку. В раскрытых жестянках оставались капли сгущенного молока. Иногда в банках находили кусочки белого хлеба, крошки печенья. Мы были голодны... Ребята постарше стояли в стороне. Даже голодные, они не подходили к Марише и с горечью смотрели на малышей, переживая их унизительное положение. Однажды, когда вышла Мариша, во дворе был Костя Чижов. Шестилетний Борька Кузнецов первым подбежал к ней: -- Тетенька, дайте кусочек!.. Тетенька... Мариша сунула ему кусок булки. Но едва Борька хотел запустить в булку зубы, как к нему подскочил Костя и сильным ударом выбил ее из рук растерявшегося мальчика. Борька вытаращил глаза и вдруг заревел громко и истошно, на весь двор. -- Никогда не бери! -- зло сказал Костя. Он с ненавистью взглянул на окна орликовской квартиры. Но маленький Борька ничего не понимал и, не унимаясь, плакал. Тогда Костя достал из кармана жестяную коробочку из-под пистонов и подал ее Борьке: -- Вот, возьми лучше это. А после я тебе хлеба принесу. Не реви! Все ребята знали об этой коробочке и давно зарились на нее, но никакими своими сокровищами они не могли соблазнить Костю на обмен. И тут даже самые маленькие поняли, что Костя совсем не хотел обидеть Борьку Кузнецова. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. КОТЛОЧИСТЫ -- Димка, вставай! Я слышу голос Кости. Хочется спать. Ночью мне снилось страшное. Английские офицеры гонялись за мной. Они стреляли из револьверов, но все пули миновали меня. Потом они схватили дедушку и повели на расстрел. Дед потерял свою деревянную ногу и прыгал, словно играл в "классы". Я бежал за дедом, чтобы подать ему ногу, но нога вырвалась из моих рук и тоже прыгала по дороге. Проснувшись, я обрадовался: все это только сон. Дед сидел на скамейке и чинил свой сапог. Успокоенный, я снова заснул... -- Димка, вставай! Если бы над головой выстрелили из пугача, если бы мне пообещали настоящую яхту или кусок белого хлеба с маслом -- в те минуты я все равно не открыл бы глаза. Но это пришел Костя Чижов звать меня на работу -- чистить котлы. Я надел парусиновую рубаху. Мать завернула в бумагу завтрак -- кусок хлеба. "Ну, я пошел", -- сказал я. Так всегда раньше говорил отец, отправляясь на судно. Страшный сон забылся. Появилось любопытство, смешанное с непонятным чувством волнения. У Кости была бумажка, по которой нас пропустили через ворота судоремонтных мастерских. Я знал всю Соломбалу вдоль и поперек. Купался в запретных местах на Северной Двине -- против дома с деревянными львами на воротах. Забирался на колокольню соломбальского старинного собора, откуда было видно не только всю Соломбалу и весь Архангельск, но и Маймаксу. Я ходил в кинематограф "Марс" и в цирк, ловил на кладбище птичек и катался на вагонетках за городом по заброшенной железной дороге. И только в судоремонтных мастерских я никогда не бывал. Мы шли по дороге, усыпанной дробленым шлаком. Всюду чернели пирамидки блестящего каменного угля. Вдали виднелись мачты и корпуса стоявших на ремонте пароходов. Конечно, мы зашли в кузнечный цех. Не поддаться такому искушению было невозможно. Там творился ад кромешный. Вентиляторы гудели, как аэропланы. Под колпаками в горнах пламя рвалось вверх, словно из брандспойта. Захватывающее зрелище надолго остановило нас у парового молота. На наковальне лежала круглая раскаленная болванка. Мелкие редкие искорки отскакивали от нее. Рабочий, отстраняя лицо от жара, придерживал болванку огромными клещами. Вдруг сверху сорвалось что-то тяжелое. Под ударом с болванки брызнули тысячи искр. Рабочий ловко повернул болванку, и молот снова грохнул с высоты. Потом мы зашли в механическую мастерскую. Длинный ряд токарных станков шумел шкивами и ремнями. Как будто станки куда-то мчались, и в то же время они оставались на месте. Узловатые сшивки ремней казались мышатами, они бегали вверх и вниз, вверх и вниз. Отполированные, блещущие шкивы сбегали ступеньками. Они кружились с бешеной скоростью. У двери стояла корзина, наполненная железными стружками. Длинные шероховатые спиральки были еще теплые: их только что принесли от станков. Изготовлять такие спиральки мне казалось недосягаемым мастерством. А на самом деле, как я потом узнал, удивительные пружинки были всего лишь отбросами токарной работы. В котельном цехе лежали широкие плиты. Рельс точно такой же, как на трамвайном пути, проходил от стены к стене. Но он был не на земле, а на балках вверху. По рельсу катался ролик с двумя блоками и цепями. Вначале ролик показался мне бесполезным, игрушечным. Но вот один из котельщиков опустил цепи, и крюки обхватили лист железа. Медленно лист приподнялся и качнулся в сторону. На ролике лист подкатился к прессу. Железо было по крайней мере толщиной с палец. А под прессом оно резалось, как бумага. Отрезаемые кромки извивались и коробились, словно живые. За час мы насмотрелись таких чудес, каких не видали, пожалуй, за всю жизнь. -- Как хорошо тут, Костя! -- сказал я, когда мы выходили из цеха. -- Я обязательно буду работать в таких мастерских. Костя взглянул на меня исподлобья. -- Ты бы неделю назад сюда пришел -- увидел бы, как тут было хорошо! -- А что было? -- Забастовка была... Костя понизил голос до шепота и осмотрелся: не слушает ли кто. -- Ты только молчи, а то... нас обоих туда... Я понял: "туда" -- значит на Мудьюг, в тюрьму, на Мхи. Косте было известно многое. Неделю назад в мастерских прошли слухи: получен заказ на изготовление снарядов и на оборудование нескольких пароходов пушками. А рабочие не хотели выполнять этот заказ. Пароходы должны были пойти вверх по Двине, чтобы воевать против красных. Утром судоремонтники явились в мастерские, но работу не начинали. Тогда после обеденного перерыва на двух грузовиках приехали солдаты. Рабочие вышли из цехов. Офицер, который командовал солдатами, заявил, что будет стрелять, если забастовка не прекратится немедленно. Но рабочие оставались во дворе мастерских. Тогда офицер приказал солдатам подготовить пулемет. В это время пришел какой-то инженер и сообщил, что заказа на изготовление снарядов не будет. Только после этого работа в цехах возобновилась. Зато на другой день трое рабочих из котельного цеха не пришли на работу. Они были арестованы ночью как зачинщики забастовки. И снова судоремонтники начали бастовать. Двое рабочих были освобождены. Они вернулись понурые, неразговорчивые. Позднее один из них рассказал, что у третьего арестованного, котельщика Федора Феликсова, при обыске нашли револьвер и листовки. Его, наверно, увезли на Мудьюг, а может быть, и расстреляли. -- Вот как тут бывает "хорошо"! -- добавил Костя к своему рассказу. -- Ну, когда придут красные, мы будем здесь работать. Тогда будет хорошо, правда, Костя? Ведь тогда рабочие будут сами хозяевами мастерских! -- Мне хотелось хоть как-нибудь подбодрить своего друга. Я знал, что сейчас он думает об отце. Кто-кто, а я-то очень хорошо знал, что такое -- потерять отца. У меня вдруг защемило в груди. Что с ним случилось, с моим милым отцом? Молодой, сильный, ведь он тоже, как и мы теперь, думал о лучшей жизни. -- Ничего, Костя, ничего, -- повторял я и не знал, что бы еще такое сказать в утешение своему другу. ...Чистить паровые котлы нас послали на пароход каботажного плавания "Енисей". Пароход стоял у стенки и через несколько дней должен был отправиться в рейс. На палубе "Енисея" работали котельщики. Один из них крутил, словно у шарманки, рукоятку маленького переносного горна. Чем быстрее он начинал крутить, тем ярче вспыхивало пламя в горне. Клещами котельщик вытаскивал из огня раскаленные заклепки, похожие на спелые ягоды, и подавал клепальщикам. Под меткими и частыми ударами молотков, сливающимися в сплошной треск, заклепка темнела, осаживалась и заполняла воронкообразное отверстие. На баке1 матрос свивал в круглый коврик толстый упругий канат. Машинисты разбирали носовую лебедку. 1 Б а к -- носовая часть палубы. Глядя на этих людей -- мастеровых и моряков, тоже хотелось что-нибудь сделать, построить, отремонтировать. Хотелось, чтобы твои руки так же ловко выстукивали молотками трескучую дробь на заклепках, чтобы они умели клепать, пилить, строгать, завинчивать гайки, запускать донки, шуровать уголь в топке, вязать узлы и поднимать флаги. Третий механик повел нас в машинное отделение. Тут пресно пахло отработанным паром. Высокая трехцилиндровая машина тускло поблескивала маслом, застывшим на отполированных частях. Неужели такая тяжелая громадина может двигаться под действием пара? Мне казалось, что все эти штоки, шатуны и вал так тяжелы, что их не сдвинет никакая сила. Маленькая дверца, такая маленькая, что даже мне, проходя в нее, приходилось нагибаться, вела в кочегарку. Рядом с большим трехтопочным котлом стоял малюсенький вспомогательный котел. У вспомогательного, как полагается, тоже были водомерное стекло и манометр. Как объяснил механик, манометр показывал давление в котле. Я хотел пуститься в расспросы. Ведь в кочегарке было столько незнакомого и непонятного! "А что такое еще за давление?", "А эта штучка как называется?" Но механик совсем не склонен был со мной долго разговаривать. -- Давление -- это давление... ну, сила пара. Работать надо! Нас никто не учил, сами все узнавали. На практике. На практике так на практике! Поработаем -- узнаем. А водомерное стекло я и сам понял, для чего служит. Водомерное. Значит, воду мерить в котле. Нам дали инструмент: молотки и стальные щеточки. Молотки были специальные для чистки, заостренные с обоих концов. Через узкую горловину Костя залез в большой котел. Я -- за ним. В котле было сыро и прохладно. Над волнистыми топками шли ряды трубок. По этим трубкам, когда котел находился под паром, проходил дым, и трубки назывались дымогарными. -- Вычистить, чтобы как чертов глаз блестело! -- сказал механик. -- Сам Горчицын принимать будет... из регистра1. 1 Регистр -- учреждение, проверяющее исправность пароходов. Костя показал мне, как отбивать молотком накипь, как орудовать шкрабкой и щеткой. Я работал старательно, побаиваясь какого-то Горчицына из какого-то регистра. Костя сказал, что чистить нужно по-хорошему, а то котел может взорваться. В полдень нас позвали обедать. -- Можно передохнуть, -- сказал старший кочегар. -- Подите в кубрик, ребята дадут вам перекусить. В кубрике стоял полумрак. Это узкое длинное помещение, где жили кочегары, напоминало коридор. У стенок были устроены койки в два этажа. Над столом висел крюк. Я знал, что на этот крюк в штормовую погоду подвешивают чайник. За столом сидели кочегары и угольщики -- помощники кочегаров. Они обедали. Перебивая друг друга, они рассказывали забавные истории. Особенно отличался своими веселыми рассказами угольщик Голубок -- высокий, плечистый, но еще совсем молоденький парень. Он был без рубашки, и только сетка, обернутая вокруг шеи, спускалась на голую грудь, как галстук. -- Вот нанялся этот Ваня матросом на судно, -- рассказывал Голубок, хитро прищуривая глаз, -- а в тот день отход был. Я же говорю, Ваня сверху приехал, на море не бывал. Днем закончили погрузку и отошли от причала, чтобы на рейд встать. Вот капитан кричит Ване: "Отдай якорь!" Ваня стоит на баке и глаза от удивления выкатил. А судно относить стало. Разозлился капитан да еще громче закричал в рупор: "Отдай якорь!" Тут Ваня совсем перепугался и взмолился: "Я не брал, -- говорит, -- дяденька, твоего якоря"... Кочегары громко хохотали, а Голубок рассказывал все новые и новые истории: -- Это что за пароход у нас, "Енисей"! Вот я плавал, был у нас пароход "Селиверст", так у него от мачты до мачты -- семь верст. На вахту кочегары не как-нибудь, а на трамвае ездили. А один матрос, пока по мачте до клотика2 лез, за полмесяца деньги получил... А вам приходилось в Лондоне бывать? Не приходилось? Так вот, я вам скажу, там туманы так туманы! Весло засунешь в туман, а потом на это весло брюки и рубашки после стирки развешиваешь. 2 Клотик -- верхушка мачты. -- А в тропиках ты, Голубок, бывал? Как там, очень жарко? -- Еще бы! Мы один раз в тропическом рейсе якоря потеряли. Матросы с ног сбились в поисках. Нету якорей, да и только! А потом догадались -- расплавились якоря. Вот какая жара! Но всего хуже во льдах дрейфовать. Мороз -- слова не скажешь. Слова прямо у самого рта замерзают. Ну, потом мы наловчились один говорит, а двое палками слова отколачивают... Нам не хотелось уходить из кубрика от этих веселых людей. Когда мы вежливо попрощались с кочегарами, Голубок сказал: -- Пока будете чистить -- отгадайте загадку который у нас на "Енисее" конец самый короткий и который самый длинный? Работая в котле, мы перебирали с Костей все веревки и канаты, какие могли быть на пароходе. Какой самый короткий конец -- этого мы отгадать не могли. Самым длинным концом на судне, решили мы, должна быть веревка у лага3. 3 Лаг -- прибор для измерения скорости судна Мы выбрались из котла поздно вечером. Я очень устал. В голове звенело. Я с ужасом смотрел на свои черные от грязи, покрытые ссадинами руки. Есть не хотелось, и тошнота подкатывала к горлу. Скорее бы спать! Утром мы снова были на "Енисее". На палубе нам встретился Голубок. -- Отгадали загадку? -- спросил он. -- Не могли, -- ответил Костя. -- Самый длинный -- у лага. -- У нас подлиннее есть, -- засмеялся Голубок. -- Язык у нашего боцмана -- длиннее конца не найти... Самым коротким концом на судне оказался кусок веревки у колокола-рынды для отбивания склянок1. 1 Отбивать склянки -- ударами в колокол сообщать время, часы Я смеялся, но через силу. Со вчерашнего дня болела голова и ныли руки. Теперь мне казалось, что нет тяжелее работы, чем чистка паровых котлов. К вечеру на пароход пришел старик с большой седой бородой. Это был Горчицын. В котел он не залезал. -- А ну, мальчик, ударь по задней стенке! -- кричал Горчицын и, закрыв глаза, прислушивался к стуку. Этот старик по звуку определял исправность и чистоту котла. Наконец котел приняли. Можно было накачивать воду и поднимать пар. Завтра утром "Енисею" предстояло отплытие. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ОТКРЫТЫЕ КИНГСТОНЫ Дул побережник -- сухой и свирепый ветер с северо-запада. Вспененные волны бросались на причальную стенку, разбиваясь каскадами сверкающих брызг. У стоявшего на рейде парохода в судорогах извивался штормтрап. Под ним на волнах танцевала крутобокая шлюпка. С утра мы начали чистку котла на "Святом Михаиле". В полдень нам неожиданно приказали перебраться на "Прибой". -- Мы, дяденька, только начали, -- сказал Костя Чижов. -- Зачем же переходить? -- Не ваше дело! -- закричал механик. -- Ступайте, куда посылают! "Прибой", небольшой буксирный пароход, стоял у стенки в устье речки Соломбалки. Мы бродили по берегу, ожидая, когда нас позовут. У "Прибоя", охраняя штабель продолговатых ящиков, шагал солдат с винтовкой. По палубе ходил офицер. Высунувшись из рубки, его слушал капитан буксира. -- К двенадцати часам чтобы все было готово! Вы слышите, капитан? -- Постараемся. -- За погрузкой я буду наблюдать лично, -- резко сказал офицер. -- Команде не говорить ни слова. Он сошел на берег. Нас с Костей пропустили на пароход. -- Вечером поднимать пар будем, -- сказал капитан старшему машинисту. -- Некуда торопиться, -- ответил машинист. -- Я отказываюсь, не пойду. Что с меня возьмешь! -- Не волнуйся, Ефимыч, на ветре громко разговаривать вредно, -- сказал капитан, глазами указывая на солдата. -- Конечно, с тебя ничего не возьмут. Зато тебе дадут... свинцовую штучку из этого запаса. -- Все равно не пойду. И кочегары отказываются. -- А они откуда знают о грузе? -- Не беспокойся, знают... А ну, молодцы, чего уши развесили! Давай в котел! Мы спустились в машинное отделение. На небольших судах кочегарка не отделена от машины. Захватив шкрабки, щетки и обтирку, мы пролезли через горловину в котел. -- "Прибой" посылают вверх по Двине -- оружие и патроны белым везти, -- объяснил мне Костя, -- а команде не хочется. Слышал, как они говорили? Я знаю: у этого машиниста брат арестован. В котле было тесно и холодно. Огонь в топке погасили давно. Двухрожковая коптилка тускло освещала ряд дымогарных трубок и стенку котла. Я лежал, не имея возможности повернуться, и слушал Костю. -- А вдруг нас забудут, -- голос у Кости глухой, тревожный, -- или нарочно закроют! Задраят горловину, воды накачают и пар поднимут. Кочегар с "Пожарского" рассказывал -- был такой случай, одного парнишку сварили... Я представил себе такого же, как я, мальчика-котлочиста. Он разбивает в кровь кулаки о железную стенку котла, кричит. Но никто его не слышит. Лязгает гаечный ключ, крепящий крышку горловины. Уже работает донка и плещется вода. Кочегары готовят промасленную паклю для растопки... Мне захотелось вылезть из котла на палубу, где свободно дышится, где ярко светит солнце и шумит в снастях свежий ветер. Мы проработали до позднего вечера. -- Забирай инструмент, -- сказал Костя. -- Пойдем сдавать. Я высунул голову в горловину. По трапику в машинное отдаление спускался капитан. Наклонившись над верстаком, работал машинист. -- Баржу еще привели, -- тихо сказал капитан. -- На буксире, говорят, придется тащить. Каюту всю загрузили. Пломбу повесили. Только не выйдет! Вы готовы? -- Готовы, -- ответил машинист. -- В десять будет совсем темно. Тогда и уйдем. Не заметят. -- Матросы не придут. Помощник уже ушел... Если спросят, скажу команда разбежалась. Только, думаю, не удастся им спросить меня. Я, Ефимыч, с тобой двинусь. Мне в Архангельске пока делать нечего. Капитан присел на ступеньку трапа и задумался. Машинист бросил напильник на верстак, подошел к капитану, зашептал: -- Ты уходи пораньше, а я останусь... -- Зачем? -- Пять лет на "Прибое". Понимаешь, жалко им оставлять. Открою кингстон... пусть все к черту... на дно вместе с ихними патронами! Мне показалось, что машинист заплакал. -- Костя, что такое кистон? -- спросил я. -- Не кистон, а кингстон. Это клапан так называется. Его откроешь -- вода наберется в пароход, он и утонет. Так вот что задумал машинист! А может быть, он тоже большевик? Через горловину я внимательно рассматривал лицо машиниста. Лицо было небритое, добродушное. -- Ну, вылезай, что же ты! -- толкнул меня сзади Костя. Мы вылезли из котла. Машинист дружески хлопнул Костю по плечу. Из Костиной куртки поднялось облачко пыли. -- Бегите домой, чумазые! -- А принимать не будете? Машинист махнул рукой -- Нет. Поднявшись на палубу, я облегченно вздохнул. У стенки, сзади "Прибоя", тихо покачивалась небольшая баржа. Руль у нее был огромный, почти вполовину всей баржи. На носу я различил надпись: "Лит. В". Мы пробовали разгадать, что означает эта странная надпись. Но попытки наши остались безуспешными. По берегу ходил часовой. Темнело. Ветер не утихал. Двинские волны с шумом наступали на берег. Где-то в стороне военного порта тревожно завыла сирена. -- Пойдем, -- сказал Костя. Мы молча прошли мимо часового, обогнули горы каменного угля, миновали мастерские. Соломбальские улицы были тихи и безлюдны. Нам встретился патруль английских солдат. Наступали часы, когда на улицу жителям выходить запрещалось. Соломбала, как и весь Архангельск, была на военном положении. Нам нужно было поспешить запоздавших английские солдаты уводили к своему коменданту. А разговор с английским комендантом, как известно, неприятная штука. Домой я вернулся усталый и сразу лег спать, ни словом не обмолвившись о том, что узнал на "Прибое". Наутро мы пошли с Костей к тому месту, где вчера стоял "Прибой". Но нас даже близко не подпустили солдаты. Буксира не было. Над берегом сгорбился подъемный кран. На катере неуклюже передвигался водолаз. Поблескивали стекла скафандра. Машинист Ефимыч сдержал свое слово. "Прибой" лежал на дне Северной Двины. Баржа с оружием и патронами исчезла. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. КОСТИНА ТАЙНА Решение Кости бежать на фронт, к красным, было окончательным и бесповоротным. Так, по крайней мере, заявил он сам. Ежедневно по пути на работу он делился со мной своими планами. И каждый день он придумыв