ой на чистенькую деревянную дощечку, до белизны выскобленную ножом и вымытую с песком в реке. Рыбу в горячей ухе оставлять нельзя -- разварится, и тогда крохотного кусочка не найдешь. Гриша уже занес ложку над котелком, как вдруг Костя насторожился и прошептал: -- Тс-с... ребята, что это такое? Смотрите! Он показывал рукой на кусты можжевельника, росшие на опушке леса. Я оглянулся и увидел, как кусты пригибались и снова выпрямлялись. Кто-то в них скрывался. -- На человека не похоже, -- тихо сказал Костя, -- шерстистое что-то, но и не зверь -- велик больно. Бежим, ребята, в обход! -- А вдруг медведь? -- опасливо спросил Гриша. Но Костя лишь отмахнулся: "Какой там медведь!" -- и стремглав понесся к опушке, показывая нам рукой, чтобы бежали в обход справа. Мы с Гришей переглянулись: Костя побежал -- нам трусить было стыдно. И мы тоже бросились к лесу. "Если медведь, -- мгновенно вспомнил я, -- значит, нужно что есть силы закричать, если, конечно, он тебя не видел. Испугается -- и убежит. А если он первый увидит, тогда стой как истукан и не шевелись!" Об этом я знал из рассказов деда Максимыча. Одна женщина в Поморье встретилась с медведем в лесу и обмерла. Даже крикнуть не могла. Стоит и ни рукой, ни ногой двинуть не в состоянии. Это ее и спасло. Медведь подошел, обнюхал одежду, да и ушел восвояси. Женщина в становище вернулась совсем седая. Я бежал, и сердце у меня колотилось часто-часто. Костя все-таки смельчак, ничего не боится. В зарослях можжевельника я остановился, перевел дух, огляделся по сторонам. Невдалеке мелькнула голова Кости, и послышался его крик: -- Димка, сюда! Потом еще громкий голос Кости: -- Стой! Не бойся, не задену! Я выскочил из кустов на поляну и увидел Костю. Но он был не один. Перед ним стояла какая-то очень странная, неуклюжая фигура. Конечно, это был человек, ростом ниже моего приятеля. Но что за смешная и непонятная одежда у этого человека! Приближаясь и внимательно разглядывая незнакомца, я, наконец, догадался, что на нем был надет совик из оленьей шкуры. Такую одежду без застежек, надеваемую через голову, носят жители Крайнего Севера. Капюшон совика, спущенный на затылок, открывал небольшую голову с черными блестящими прямыми волосами, на вид очень жесткими. Лицо было мальчишеское, удивительно худое и скуластое. Глаза маленькие и испуганные, как у пойманного зверька. Следом за мной подбежал Гриша. Незнакомец отступил на полшага назад, видимо, остерегаясь, чтобы его не окружили и не напали сзади. Глаза его были настороженными. -- Ты откуда? -- спросил Костя. Было похоже, что он задает этот вопрос вторично. Незнакомец не ответил и сделал еще полшага назад, потому что Костя чуть подвинулся к нему. -- Ты не бойся, -- снова заговорил Костя, -- мы тебе ничего не сделаем. Молчание. И снова быстрый, оценивающий наши силы взгляд маленьких беспокойных глаз. -- Ага, я знаю! -- крикнул Гриша. -- Это самоед. У него и одежда самоедская, малица. При этих словах маленький странней незнакомец словно выпрямился, поднял голову и сказал тихо, но резко и с достоинством: -- Нет. Самоедами нас зовут нехорошие люди. Я -- ненец. По-нашему это значит: я -- человек! -- Правильно, человек, -- дружелюбно сказал Костя. -- И мы тоже люди. Почему же ты нас боишься? Маленький ненец подумал, потом, глядя Косте прямо в глаза, ответил: -- Русские -- нехорошие люди. Костя рассмеялся: -- Кто это тебе сказал? Все русские нехорошие? -- Нет, не все, Петр Петрыч очень хороший, и Григорий очень хороший... и дядя Матвей тоже. И есть еще один русский, очень-очень хороший. Только я его никогда не видел. Незнакомец оказался не таким уж молчаливым. -- Кто же этот русский? -- Не скажу. -- Почему? -- Петр Петрыч сказал, и за это его убили. -- Какой Петр Петрыч? -- Очень хороший Петр Петрыч. Художник. -- Кто же его убил? -- Инглиши. -- Так то инглиши, а мы -- русские. Зачем же нам тебя убивать? Все еще посматривая на нас с недоверием, ненецкий мальчик сказал: -- С инглишами тогда у нас в тундре и русские были. -- Вот ты какой чудной! Будто только что с луны свалился. Те русские были да сплыли. Раз они вместе с инглишами -- значит, контра, народные предатели. Незнакомец ничего не сказал. Может быть, он не понял того, что говорил Костя. Мы стояли по-прежнему: Костя, я и Гриша рядом, а маленький ненец перед нами в трех шагах. Я успел рассмотреть его. Совик у него был старый-престарый, грязный, ободранный. -- Теперь ни инглишей, ни американцев, ни белогвардейцев больше здесь нету, а есть Советская власть. Понял или нет? Костя замолчал, обдумывая, как бы получше, понятнее все объяснить. Я смотрел то на Костю, то на ненца, и вдруг у меня мелькнула смутная мысль. -- Послушай, Костя, -- сказал я, -- а что если спросить, знает ли он Ленина? Ненец прислушался и просиял: -- Ленина? -- Да, -- сказал Костя, оживившись. -- Ты знаешь, кто такой Ленин? В первый раз ненецкий мальчик радостно и доверчиво улыбнулся нам. Глаза его расширились, словно он увидел что-то долгожданное, родное. -- Ленин знаю, Ленин -- очень-очень хороший ненец. Ленин любит ненцев. Но Петр Петрыч сказал, что Ленин хороший, и Петр Петрыча за это инглиши убили. -- Ну вот видишь, а ты нас боялся. Мы вместе с Лениным, и Ленин вместе с нами... Как тебя зовут? -- Илько. -- Илько... Илья, что ли? Ненецкий мальчик кивнул и подтвердил: -- Илья. -- Постой, а ты говорил про какого-то Григория. Это лесник, что ли, вот там в избушке на берегу живет? Одной руки у него нету... -- Да, да, да, -- быстро заговорил Илько, продолжая улыбаться. -- Я у Григория живу. Очень хороший Григорий. -- Ну, конечно, лесник, -- сказал Костя. -- А дядя Матвей какой? -- Дядя Матвей, кочегар с парохода "Владимир". Он в Соломбале живет. Ты знаешь, где Соломбала? Костя засмеялся: -- Еще бы не знать! Да мы все из Соломбалы! И сейчас все в Соломбале живем. -- Правда, в Соломбале? -- обрадовался Илько. -- И дядю Матвея знаете? -- Нет, Матвея мы не знаем. Мало ли Матвеев в Соломбале! Глаза у Илько вдруг снова расширились. Он как будто что-то вспомнил и опять заулыбался. Хлопнул себя по голове и даже подпрыгнул от радости. -- Правильно, правильно ты сказал -- мало ли Матвеев! Не дядя Матвей, а дядя Матвеев! -- Это как же: не дядя, а дядя? -- не понял Костя. Зато понял я и объяснил: -- Это не имя, а фамилия. Не Матвей, а Матвеев. Он забыл, перепутал. Ты знаешь, Костя, какого-нибудь кочегара Матвеева в Соломбале? Костя подумал и потом сказал: -- Нет, не помню. А зачем тебе этот Матвеев? Откуда ты его знаешь? -- Матвеев хороший, он помог мне убежать с парохода "Владимир" от инглишей. -- Помог от инглишей убежать? Значит, в самом деле хороший. Ну, ничего, Илько, мы тебе поможем разыскать Матвеева. В Соломбале это нам раз плюнуть, если фамилию знаем. Найдем твоего Матвеева! Тут мы вспомнили о нашей окуневой ухе и поспешили к костру, позвав с собой Илько. Он, должно быть, наконец, поверил, что ничего плохого мы ему не сделаем, и охотно пошел с нами. Уха совсем остыла, и костер погас. Только тлеющие угольки удивленно посматривали из-под пепла на нового нашего товарища. Гриша занялся разжиганием костра, а Костя спросил у Илько: -- Как же ты сюда попал из тундры? ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ИЛЬКО Илько жил далеко-далеко, за рекой Печорой, в тундре. Его отец был пастухом у богатого оленевода Теняко. Жилось плохо, в холоде и голоде, в постоянных кочевых переездах. Хозяин оленьего стада, которое пас отец Илько, был жадный и жестокий человек. Отец страдал тяжелой болезнью желудка, а Теняко знать ничего не хотел ни о каких болезнях и только посмеивался. Его батрак худо смотрит за оленями, значит, он лентяй. А лентяев не нужно. А если у тебя и на самом деле болезнь, значит, и есть мясо тебе не нужно и жить на свете не нужно. Больной должен умирать. Так говорил, посмеиваясь, богач оленевод Теняко. Однажды в стойбище из далекого селения Пустозерска приехал русский человек. Люди окружили его -- думали, что русский привез спирт, чай, порох и дробь. Зачем приезжать русскому, если он не хочет выменять у жителей тундры на свои товары шкурки красивых песцов! Но спирта, чая и пороха у русского не оказалось. Узнав об этом, Теняко разочарованно посмотрел на русского и ушел к себе в чум, даже не осведомившись, зачем же приехал гость из Пустозерска. Русский поселился в чуме отца Илько. Звали его Петр Петрович, а занимался он делом, казавшимся для жителей тундры, по крайней мере, странным: рисовал на полотне красками. Он рисовал бескрайние снежные просторы тундры, высокое небо, островерхие чумы и оленьи упряжки. Илько любил смотреть, как рисует Петр Петрович. Художник казался ему волшебником. Вначале на холсте ничего нельзя было разобрать. Потом в густых мазках белил начинали проступать тени, снег чуть синел, небо оживало и становилось похожим на настоящее. Каждый мазок усиливал впечатление. Расплывчатые, неопределенные фигурки на холсте постепенно превращались в оленей, тоже словно в живых, настоящих. Наблюдая за работой художника, Илько волновался. Он уже ощущал радость творчества, хотя ни разу не брал в руки кисть. Он чувствовал, что краски, цвета, оттенки, свет и тени -- все это будет подчиняться и его желаниям, его рукам. Мысль о том, что он возьмет кисть и перенесет краски с палитры на холст, -- эта мысль даже пугала его. Она казалась Илько дерзкой и неосуществимой. Петр Петрович замечал, что мальчик почти не отходит от него. Однажды он спросил: -- Хочешь, Илько, я научу тебя писать красками? Илько смутился и ничего не сказал. Мог ли он мечтать о таком счастье! -- Кто знает, -- продолжал Петр Петрович, -- может быть, из тебя выйдет настоящий художник. Будет время -- и у твоего народа появятся ученые и писатели, художники и архитекторы, не будет в тундре шаманов, а будут учителя и врачи. Илько не понимал тогда, о чем говорил Петр Петрыч, как он называл русского человека. Петр Петрыч и Илько подружились. И когда художник стал собираться в обратный путь, он попросил отца Илько, чтобы тот отпустил мальчика на время с ним в Пустозерск. Живя в Пустозерске у Петра Петрыча, Илько учился говорить по-русски, привыкал к новой, необычной для него жизни в просторной деревенской избе. Петр Петрыч жил не так, как жил отец Илько. Отец любил чай и выпивал по пяти, а иной раз и по десяти кружек. Еще больше любил отец водку. Петр Петрыч водку совсем не пил, а чаю выпивал одну кружку. Отец ел сырое оленье мясо, и Илько ел сырое мясо. В доме, где жил Петр Петрыч, была печка, в которую ставили горшки с мясом или с рыбой. Отец не любил Теняко, хозяина оленьих стад, но боялся и слушался шамана. Петр Петрыч называл Теняко кулаком, а шамана -- обманщиком и говорил, что их обоих полагалось бы прогнать из тундры. На Север Петр Петрович приехал не по своей воле -- сюда его выслало царское правительство за то, что он состоял в подпольной революционной организации. Из рассказов художника Илько уяснил, что царь считается самым главным в России, что в России тоже есть богачи -- такие, как Теняко. Но есть люди -- большевики, которые идут за бедняков и которые скоро прогонят царя и всех богачей. Почти полгода прожил Илько у Петра Петрыча. Он уже разговаривал с художником по-русски и учился рисовать. А Петр Петрыч говорил, что будет обучать Илько читать книги и писать карандашом на бумаге. Когда стало известно, что стада Теняко остановились невдалеке от Пустозерска, Петр Петрыч и Илько отправились в тундру. И тут они узнали печальную новость: отец Илько несколько дней назад умер. Горько плакал Илько, и теперь ему уже ничего не оставалось делать, как снова вернуться с Петром Петровичем в Пустозерск. Жили они так вдвоем еще два года -- охотились, ловили рыбу, выезжали далеко в тундру. Илько научился и читать и писать, но больше всего он любил рисовать. Петр Петрович говорил: -- Подожди, Илько, придет время -- поедем с тобой в большой город. Выучишься, приедешь в тундру учителем, будешь маленьких ненцев обучать грамоте. И казалось, что такое время наступает, потому что стал Петр Петрыч готовиться к отъезду. Но вдруг на Печоре появились американцы и англичане. Они приплыли сюда на больших военных кораблях. Если раньше русские торговцы поили ненцев-промышленников водкой и обжуливали их на обмене песцов, то американцы и англичане силой заставляли отдавать дорогую пушнину. Когда Ефим Лаптандер не захотел отдать добытых им песцов, его пристрелили. Однажды чужеземцы в сопровождении русских белогвардейцев пришли в избу, где жили Петр Петрыч и Илько. Они перерыли все вещи, кричали на Петра Петрыча, угрожая ему пистолетами, а потом забрали с собой всю этюды, картины и книги. Когда инглишн оставили дом, Петр Петрыч сказал: -- Нужно, Илько, уходить в тундру, иначе они убьют меня. И тебя не пощадят. Из рассказов Петра Петрыча Илько знал о Ленине, о большевиках, которые хотят всех бедняков сделать счастливыми людьми. Он знал также, что Петра Петрыча ненавидят пустозерские кулаки, а они заодно с инглишами. Мальчик понимал, почему Петру Петрычу нужно уходить. Но уйти они не успели. Снова пришли инглиши, и белогвардейцы вывели Петра Петрыча во двор, а Илько заперли в избе. Мальчик слышал выстрелы, он кричал в отчаянии и тщетно стучал кулаками в дверь. Так Илько остался один, лишившись человека, которого он любил как родного отца. А потом американские офицеры насильно увезли Илько на пароход. Пароход был русский и назывался "Владимир". И вся команда на пароходе была русская. Но хозяевами здесь были американские офицеры. Они приказывали не только своим солдатам, не только русским матросам, но и русскому капитану парохода. Илько жил на палубе, потому что все каюты и кубрики на судне занимали иностранные офицеры и солдаты. Даже команде пришлось изрядно потесниться. Когда шел дождь, мальчик укрывался где-нибудь под брезентом и мучительно раздумывал над своей странно и горько сложившейся судьбой. Он не знал, что будет с ним и что хотят от него американские офицеры. Илько даже не подозревал, что чужеземцы замышляли взять его с собой за океан и показывать там своим приятелям как диковинку. Мысль захватить Илько принадлежала маленькому гривастому американцу в очках, и потому он теперь считал себя хозяином ненецкого мальчика. Если выглядывало солнце и становилось теплее, Илько выходил на берег и открывал свою заветную тетрадь. Он нарисовал несколько раз "Владимира" -- ему нравился этот большой красивый пароход с невысокими мачтами и широкой трубой, с белыми палубными надстройками и маленькой каютой на корме. Не будь американских офицеров, Илько согласился бы жить на "Владимире" всю жизнь. Один из кочегаров парохода, по фамилии Матвеев, приметил ненецкого мальчика и очень жалел его. Он частенько разговаривал с Илько, приносил ему еду. Когда было особенно холодно, Матвеев уводил Илько с палубы в кочегарку, где всегда было тепло и даже уютно. Матвеев уже много лет плавал на "Владимире", хорошо знал свой пароход и любил его. Илько в благодарность нарисовал кочегару "Владимира", а потом нарисовал и портрет Матвеева. Перед отходом из Печоры на пароход явилось много американских офицеров. Среди них были такие, которых раньше Илько никогда не видел. Очкастый "хозяин" подозвал к себе Илько и стал показывать его друзьям. Забавляясь, он бросал ненцу куски сырого мяса, требуя, чтобы Илько ловил куски на лету. Илько хотел убежать, но его схватили. Он сопротивлялся, кусался и царапался. Перепуганный и обозленный, он с ненавистью смотрел на американцев. -- Ничего, приучим, -- сказал очкастый, приказав солдатам надеть на Илько ошейник и привязать к дверям каюты на корме. Через несколько дней "Владимир" пришел в Архангельский порт. Была поздняя осень. Увидев берег, Илько решил бежать от ненавистных людей, которые издевались над ним. Он сказал об этом Матвееву. Ночью кочегар тайком подошел к Илько и ножом перерезал ошейник. Он помог мальчику незаметно выйти с парохода на берег. Темными улицами Илько выбрался на окраину города и укрылся в лесу. В городе ему оставаться было опасно. Мальчик решил из Архангельска попасть в тундру, на Печору. Это было очень трудно -- идти сотни километров через леса и болота. На это, вероятно, не отважился бы ни один опытнейший охотник, будь он в положении Илько -- без пищи, без оружия, без карты и компаса. Но что оставалось делать Илько? Несколько дней плутал мальчик по лесу, питаясь ягодами. Наконец он вышел на берег Юроса, и тут его спящего нашел Григорий. Лесник приютил Илько в своей избушке. Вскоре он привык к своему маленькому питомцу и полюбил его. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. У ЛЕСНИКА Мы слушали рассказ Илько, ни словом не перебивая его. Когда Илько закончил, минуты две мы молча сидели в тишине. Гриша, лежа на траве, сосредоточенно ковырял сучком землю. Обхватив руками колени, Костя смотрел куда-то далеко-далеко, поверх леса. Река, к вечеру потемневшая, без единой рябинки, казалось, застыла. В дремотном забытьи притихли деревья и кустарники. Только одинокая осина и при полном безветрии неумолчно шелестела листвой, словно дрожа от озноба. Желтокрылый, в серой пыльце липу-нок, похожий на большую моль, трепетно вился над костром в бездымной струе нагретого воздуха. Молчание нарушил Костя. -- Ничего, Илько, -- ободряюще сказал он, -- теперь тебе некого бояться. И пешком идти в тундру не нужно. Сядешь в Архангельске на пароход и поедешь на Печору, к себе домой. -- Теперь Петра Петрыча нету, -- с тоской сказал Илько. -- А если хочешь -- оставайся в городе. Будешь учиться, станешь доктором или учителем. -- А художником можно? -- спросил Илько нерешительно. -- Можно. Кем хочешь быть, на того и учись. Хочешь -- профессором: звезды считать или, например, жуков, всяких там насекомых ловить и изучать, или внутренности у человека для медицины. Сколько угодно. Ленин сказал, что все ребята должны обязательно учиться. -- Ты слышал, как Ленин это сказал? -- Нет, мне отец говорил. -- А твой отец слышал? Косте, конечно, очень хотелось бы сказать, что отец слышал. Однако он переборол в себе желание приврать и сказал, что отец тоже сам не слышал, а читал в книге, которую написал Ленин. -- Вот мы осенью поступим в морскую школу учиться и потом будем моряками. -- Моряком -- это хорошо, -- произнес Илько. -- Я бы тоже хотел стать моряком... Илько поужинал вместе с нами, потом попрощался и скрылся в кустах можжевельника. Мы пообещали ему заехать на обратном пути к Григорию, чтобы договориться и устроить Илько жить в Архангельске. -- Смелый парень, -- наблюдая за уходящим Илько, тихо заметил Костя. -- Хотел отсюда один в тундру пробраться. -- Не пробрался бы, -- сказал я. -- Хорошо, что Григорий его нашел. Тут до тундры больше тысячи верст. На оленях зимой только можно, и то если дорогу хорошо знаешь. -- Конечно, пропал бы, -- согласился Гриша. -- Чудак, без ружья и без компаса лесом! С голоду бы умер. -- Лучше уж с голоду, чем к американцам, -- сумрачно вставил Костя. -- Человек ведь, а не обезьяна, чтобы им забавляться да на цепочке водить. Мы еще долго разговаривали об Илько, придумывая самые разнообразные планы, как и где устроить его жить на первое время. И сообща решили, что лучше всего об этом посоветоваться с Николаем Ивановичем и с Костиным отцом. После осмотра сетей мы насобирали сухих веток, чтобы поддерживать ночью костер, и легли спать. На другой день позавтракали, три раза выкупались, и, собрав снасти, начали готовиться в обратный путь -- домой. Уже забравшись в карбас, я спросил, помня аккуратность деда. -- Все взяли? Ничего не оставили? Гриша обошел место нашей стоянки и ничего не нашел. Потом взял в карбасе жестянку, которой отчерпывали воду. Наполнив ее в реке водой, Гриша залил угли на пепелище, где был костер. При этом он бормотал себе под нос: -- Осторожно нужно с огнем, а то разгорится... Избушка лесника Григория стояла на берегу Юроса. Это была даже не избушка, а маленький, любовно построенный домик с окнами, смотрящими на реку. Каждый раз, проезжая с дедом по Юросу, я любовался этим домиком. Даже не верилось, что его мог соорудить человек, имеющий только одну руку. Все у домика было хорошо устроено и прилажено: и окна с наличниками, и крылечко с перилами, и труба из кирпича. Вдали от селений, среди лесов и рек, всякое жилье человека радует глаз и волнует сердце. А домик лесника Григория на берегу реки казался особенно привлекательным. От него веяло романтикой охотничьего промысла, следопытской жизни в лесу, борьбы с природой. От берега на реку выступал узкий, в две доски, помост, который поддерживали вбитые в дно толстые березовые колья. У этой "пристани" стояли на привязи, лодка и выдолбленный из цельного дерева стружок. На одной из стен домика были развешаны мережки1, а неподалеку на козлах из жердей-троегубицы и мелкие сети. 1 Мережки -- особый вид сетей Привязав карбас к помосту, мы с Костей вышли на берег. Гриша, по уговору, остался в карбасе. Не без трепета мы поднялись на крыльцо и тихонько постучали. Дверь отворил сам Григорий. Он был высоким человеком, могучего сложения. Лицо Григория от ветров и солнца стало почти черным. Левый рукав широкой ситцевой рубахи был подогнут -- руки недоставало выше локтя. -- Хлеб да соль! -- сказал я, увидев у Григория ложку. Григорий усмехнулся: -- Проходите в избу, давно гостей не бывало. Голос у него был густой, певучий. -- Мы по делу, -- сказал Костя. -- Извините нас, дядя Григорий... -- Ладно, ладно. Добро извинять, коли чего натворили. Каково рыбачилось? -- Оно вроде ничего, спасибо, -- ответил я солидно. -- Деду Максимычу рыбы на три ухи везем. -- Не богато. -- И жаркое будет. -- Едоков на двадцать? -- Григорий насмешливо взглянул на меня. Он, конечно, знал хитрую привычку настоящих рыбаков не говорить правду об улове. В избе за столом сидел Илько и что-то ел, запуская ложку в миску. Увидев нас, он обрадованно закивал и заулыбался. Без совика, в большом пиджаке, должно быть, с плеч Григория, Илько выглядел совсем худеньким. В избе стояла не беленая но аккуратно обмазанная глиной русская печь. От самой двери в угол тянулась прикрепленная к стене лавочка. От угла лавочка тянулась еще дальше, вдоль другой стены. В подпечке виднелись деревянные рукоятки ухватов и кочерги, а на шестке -- чугунок, горшки и кринки. У шестка висела занавеска, отдернутая в сторону, и узорчатое полотенце. Было похоже, что здесь есть женщина. И думалось, что она вот-вот войдет из сеней в избу и начнет хозяйничать у печи. Но женщины в доме не было, и все хозяйство вел сам Григорий. Он готовил пищу, стирал белье, доил козу. Одной рукой он с отменной ловкостью действовал топором так же, как и штопальной иглой или веслом. Григорий пригласил нас обедать, но мы в один голос поблагодарили и отказались, сказав, что сыты, хотя у меня от одного вида запеченной в молоке картошки потекли слюнки. -- Дядя Григорий, -- начал Костя, -- у вас еще долго Илько будет жить? Григорий облизал ложку и повернулся к нам: -- А это дело его. Я его не гоню и держать не держу. -- Ему бы учиться нужно. -- Хоть учиться, хоть жениться, -- по-доброму рассмеялся Григорий. -- У него своя голова, и смекалистая. Учиться ему, само собой, след бы... Ты как думаешь, Илько? Илько застенчиво улыбнулся: -- Сначала бы в тундру... -- Видишь вот, в тундру. А как туда попасть? Хорошо бы нынче пароходом. Да кто тебя возьмет. -- А мы поговорим с одним знакомым дяденькой в городе, -- сказал Костя. -- Может быть, и отправят. -- Что же, пусть едет. -- Григорий положил ложку и почему-то начал старательно тереть пальцами бровь. Голос его как будто дрогнул: -- У меня ему, конечно, тоже было неплохо... как у батьки... Тоскливо, может, только в лесу, без народу... А так, что же, пускай едет. Родная земля все-таки к себе тянет... Я чувствовал, что Григорий хотя так и говорит, но ему тяжело будет расставаться с Илько. За восемь месяцев, которые прожил у него Илько, одинокий лесник привык к маленькому ненцу и полюбил его. Кто знает, может быть, чтобы хоть еще на некоторое время оттянуть отъезд Илько, Григорий пока не рассказывал ему о больших событиях, происшедших в Архангельске. Впрочем, лесник и сам многого не знал. С тех пор как белогвардейский генерал Миллер удрал за границу, лесник всего один раз был в Архангельске. Там ему сказали, что он должен по-прежнему охранять леса и что к нему скоро приедут представители губисполкома. Григорий сообщил нам, что в ближайшие дни приедет вместе с Илько в Соломбалу. А мы должны похлопотать об отправке мальчика домой. Прощаясь, Костя сказал Илько: -- Ты нам хотел свои рисунки показать. Где они? Илько покраснел от смущения, но все-таки достал с полки тетрадь и подал Косте. Рисунки в тетради были карандашные и акварельные: бескрайняя заснеженная тундра, освещенная полуночным солнцем, оленьи упряжки в стремительном беге, чумы, река с высоким берегом, пароходы. -- Вот на этом пароходе меня инглиши привезли в Архангельск, -- сказал тихо Илько, показывая на один из рисунков. -- Хороший пароход, сильный... "Владимир" называется. А вот дядя Матвеев, хороший Матвеев... Мы рассматривали рисунки и удивлялись: оказывается, Илько был искусный художник. Его рисунки жили на бумаге. Ему можно было только позавидовать. Илько вышел нас провожать. Показав на домик лесника, он восхищенно сказал: -- Приезжайте! У Григория хороший, теплый чум. ГЛАВА ПЯТАЯ. ИЛЬКО В СОЛОМБАЛЕ -- Фамилия? Имя? -- Чижов Константин. Пожилой делопроизводитель в очках сидит за столом и перелистывает страницы списков. Мы стоим перед ним и почтительно наблюдаем, как порхают над столом белые листы с фиолетовым бисером машинописных букв. Где-то тут, на этих листах, напечатаны и наши фамилии. Делопроизводитель сердится -- он не может разыскать фамилию Кости. Он перевертывает весь список и снова начинает водить пальцем по столбикам фамилий. Наконец, отчаявшись, он поднимает голову, снимает очки и утомленными красными глазами уставляется на Костю: -- Никакого Журавлева нет. -- Чижов, -- смущенно поправляет Костя и, осмелев, добавляет: -- Журавлева и не нужно, а Чижов должен быть. На судомеханическое отделение сам подавал заявление. -- Ну вот, здравствуйте... -- разводит руками делопроизводитель и снова надевает очки. -- Что же ты свою фамилию путаешь? А еще на судомеханическое отделение! Все ведь так перепутаешь! Капитан тебе звякнет "полный вперед", а ты ему дашь "полный назад". Нельзя путать! -- Это вы сами перепутали Чижов должен быть. Делопроизводитель листает, ведет пальцем по страницам сверху вниз и вдруг говорит -- Вот! Чижов. Есть, да только... нет... В приеме отказано. Мы стоим и не верим своим ушам. Косте Чижову отказано в приеме в морскую школу! Нет, тут какая-то ошибка. -- П-почему? -- Костя даже начинает заикаться от волнения, лицо его густо краснеет от такой неожиданности. -- Вы посмотрите лучше... Чижов моя фамилия... -- Чего же еще лучше? Чижов, правильно. В приеме отказать! Все ясно написано. А твоя как фамилия? -- Красов Дмитрий, -- отвечаю я испуганно. -- Красов... так, значит.. -- делопроизводитель водит пальцем по листам. -- Красов... Красов... Красов... Вот Красов! В при-е-ме отка-зать! Руки мои трясутся, и я не могу произнести ни единого слова, а к глазам подступают слезы. Морская школа! Как много мы о ней разговаривали, долго мечтали, терпеливо ждали! Мы никогда даже не думали, что нас могут не принять. -- Почему? -- снопа спросил Костя, оправившись от волнения. -- Почему? -- повторил я дрожащим голосом. -- Об этом начальника школы нужно спросить, -- ласково ответил делопроизводитель, видя, что мы в крайней растерянности. -- Вы сходите сами к нему, не бойтесь. Сейчас, как выйдете в коридор, налево -- первая дверь. Он вам все объяснит. -- Пойдем к начальнику! -- решительно заявил Костя. -- Чего бояться! Перед дверью кабинета начальника школы мы постояли с минуту в нерешительности. Потом Костя набрался духу, постучал и приотворил дверь: -- Разрешите войти! Начальник школы стоял у шкафа и перебирал книги. Он был в морском кителе, но совсем не походил на моряка. Сутуловатый, худенький, начальник школы вообще не был похож на начальника. -- Что скажете, друзья? Захлопнув дверцу шкафа, шагнул к нам навстречу. Костя, видимо, решил действовать напрямик: -- Товарищ Ленин сказал, что все ребята будут учиться на кого они захотят. А нас почему-то не приняли... Начальник не без удивления, но весело посмотрел на Костю: -- Не приняли? Почему же не приняли? -- Не знаю. Там написано -- "отказать". -- И ты считаешь, что неправильно написано? Костя пожал плечами "Кто знает!" -- Давай разберемся, кто нарушает указание Владимира Ильича. Тебе сколько лет? -- Двенадцать -- тринадцатый. -- Двенадцать? А ведь это, дружок, маловато для морской школы. -- Мне тринадцать скоро исполнится, до первого сентября. -- И тринадцать маловато. У нас прием с четырнадцати лет. -- Но ведь товарищ Ленин... Начальник школы положил руку на плечо Кости: -- Вот именно, Владимир Ильич и Советская власть не разрешают работать детям, не достигшим четырнадцати лет. А у нас учащиеся будут ежедневно проходить практику в учебной мастерской. По четыре часа. Теперь понятно, почему вас не приняли? Нахмурившись, Костя молчал. Ничего не поделаешь, если такое указание дал Ленин. -- На будущий год мы вас обязательно примем, -- сказал, улыбаясь, начальник школы. -- В первую очередь примем, раз у вас такое желание! Начальник школы пытался подбодрить нас. Однако нашему горю не было предела. Выйдя из школы, мы посмотрели друг на друга и отвернулись. Домой мы возвращались понурив голову. Год, ожидать целый год! Вечером нам стало известно, что Гришу Осокина в морскую школу тоже не приняли и по той же причине: мало лет. Втайне мы еще надеялись, что нам поможет наш старый знакомый, Николай Иванович, и потому на другой день отправились к нему. Он мог поговорить с начальником морской школы и попросить за нас. Николай Иванович теперь работал в губернском комитете партии. Мы уже давненько не виделись с этим близким для нас человеком. По дороге мы вспоминали, как познакомились с Николаем Ивановичем. Я воспользовался случаем и, наверное, в десятый раз рассказал Косте о встрече на паровой шаланде. -- Тогда еще Николай Иванович старшим механиком был. Усатый такой и уже старый. Ну не то чтобы старый, а пожилой. И часы у него вот такие толстенные. И совсем на революционера не похож! Ты бы, Костя, никогда не догадался. -- А ты догадался! -- Мой приятель усмехнулся. -- Я-то знал... -- И я не догадался. Меня тогда к нему на паровую шаланду послали котлы чистить... -- Да знаю я! -- нетерпеливо прервал меня Костя. -- Который раз слышу. Если бы не я, ты и теперь ничего бы не знал. -- Ну, теперь-то я бы знал. Так, вспоминая и споря, мы подошли к губкому партии. Губком помещался в центре Архангельска, в большом красивом доме Костя сказал, что раньше, при царе, в этом доме жил губернатор. Я не знал, кто такой губернатор, но, конечно, не сознался в этом, а спросил: -- Один... во всем доме? -- Ясное дело, один. Ну, были у него охранники, лакеи, прислуга и швейцар с бородой. Да он тогда мог хоть в пяти домах жить. Знаешь, губернатор самый главный в губернии был. Что хотел, то и делал. -- Не знаю я без тебя! -- А хорошо, Димка, что теперь губернаторов нету! Костя сказал это громко, когда мы уже вошли в вестибюль. Из-за столика поднялся невысокий в солдатской гимнастерке человек и пробасил: -- Это верно, хорошо, что губернаторов нету. Их и не будет. А вы по каким делам сюда пожаловали? Нисколько не смутившись, Костя сказал: -- К Николаю Ивановичу, товарищ дежурный, по срочному делу. Ему позвонить нужно -- два двадцать четыре. -- Даже по срочному! Ишь ты, какой срочный! Дежурный усмехнулся и стал крутить рукоятку висящего на стене телефона. А потом он назвал номер, поговорил с Николаем Ивановичем и... передал трубку Косте. Подумать только, Костя Чижов разговаривает по телефону! Аппарат был большой, деревянный, с двумя блестящими глазищами звонков. Я не выдержал и потянулся к трубке. Ведь я еще никогда в жизни не разговаривал по телефону. -- Костя, дай хоть чуточку послушать! Костя отмахнулся: "Не мешай!" Потом он все-таки дал мне трубку. Дрожащими руками ухватился я за шероховатую рукоятку. Трубка была тяжеленькая. Я приставил кружок к уху, сказал, как дежурный, "алле" и услышал только: "Сейчас выйду" и какой-то треск. -- Дайте отбой, -- сказал дежурный и сам несколько раз дернул рукоятку телефона. Вскоре вышел Николай Иванович. Что-то в нем изменилось с тех пор, как мы его видели в последний раз. Кажется, короче подстрижены усы. И лицо стало моложе. Он обнял нас обоих вместе и потащил к себе в кабинет. Он расспрашивал о жизни, о Соломбале, о деде Максимыче. Костя пожаловался на то, что нас не принимают в морскую школу. Не может ли Николай Иванович поговорить с начальником школы? Выслушав нашу горькую жалобу, Николай Иванович прямо сказал: -- Правило есть правило. Придется вам, дружки, годик подождать, морская школа от вас никуда не уйдет. Так рухнула наша последняя надежда. Зато Николай Иванович обещал нам помочь отправить Илько на Печору, а когда тот возвратится, устроить маленького ненца в Архангельске в детский дом и на учебу. Перед тем как уходить, Костя спросил: -- Николай Иванович, а что вы тут делаете, в губкоме? Николай Иванович улыбнулся: вот, мол, какие любопытные да дотошные -- все знать нужно! -- Партия поручила мне большое и серьезное дело, -- сказал он. -- Сейчас нужно промышленность и транспорт восстанавливать. Лесопильные заводы не работают. Половина сожжена да разрушена. А республике лес нужен для строительства. Пароходы на приколе стоят неремонтированные, да и угля нету. А пароходам нужно в Сибирь за хлебом идти. Так вот, надо порядок на заводах и на флоте навести. Этим я по поручению партии и занимаюсь. Понятно? -- Понятно, -- сказал Костя. -- Все понятно. Мне тоже было все понятно, а Костя по дороге домой еще долго объяснял то, что говорил нам Николай Иванович. ...Через два дня приехал Илько. Играя на берегу речки Соломбалки, мы издали увидели знакомую большую лодку Григория. Илько стоял на носу лодки и с любопытством рассматривал берега Соломбалки, многочисленные, всех цветов лодки, шлюпки, карбасы, перекинутые через речку деревянные горбатые мосты и дома на набережной. Вскоре он тоже заметил нас и стал махать обеими руками. Он был в том же пиджаке, в каком мы его видели у Григория. Но теперь рукава пиджака были не подогнуты, а подшиты, и полы тоже подрезаны и подшиты. Должно быть, Григорий очень заботливо и тщательно собирал своего питомца в дорогу. У Илько оказался большой парусиновый заплечный мешок, набитый чем-то до самого верха. Свой старый совик он тоже прихватил с собой. Провожаемые удивленными взорами соломбальцев, мы отправились к нам домой. Дед Максимыч несказанно обрадовался появлению Григория. До позднего вечера они сидели, распивая чай и покуривая, и толковали о рыбалке, об окраске сетей, о повадках рыбы и о том, какие карбасы лучше и устойчивее на волне -- кехотские или поморские. У нас с Илько дел и разговоров тоже нашлось немало. Я показал ему шхуну, которую смастерил дедушка. Потом мы рассматривали и читали книжки, взятые мной в библиотеке, недавно открытой для ребят. Потом Илько легко и быстро нарисовал наш дом, а потом и нас с Костей. Получилось очень похоже и красиво, как у настоящего художника. Своих рисунков мы Илько не показывали. По сравнению с его искусством они выглядели бы мазней. Илько, кроме того, умел интересно петь песни. Дед с Григорием в комнате уже начали укладываться спать, а мы -- пришли ребята чуть ли не со всей нашей улицы -- сидели на ступеньках и перилах крыльца и слушали Илько. Его песня была необычная, совсем не похожая на те, которые пели в Соломбале. Илько пел обо всем, что видел перед собой, обо всем, о чем думал и мечтал. Он пел, не глядя на нас и нисколько не смущаясь, о большом стойбище, где в деревянных чумах живут русские люди, о высоких деревьях, каких нет в тундре, о хорошем русском человеке Григории, который спас и приютил маленького ненца. Илько пел, чуть прикрыв глаза и раскачиваясь, и, вероятно, ему казалось, что он едет по бескрайней тундре на легких нартах, увлекаемых упряжкой быстроногих оленей. Он пел о птицах, пролетающих на северо-восток и зовущих его лететь вместе с ними, о большом пароходе, на котором он поплывет на Печору, о большом доме с тремя рядами окон, в котором он, Илько, будет учиться и станет хорошим художником, таким, как Петр Петрыч. Утром мы все вместе -- Григорий, Илько, Костя и я -- пошли в город. Илько всему изумлялся. Он смотрел на трамвай и говорил: "Чум бежит". Он хотел сосчитать все дома, но скоро сбился со счета. Он любовался мотоциклом, но ему почему-то еще больше понравился велосипед. Вскоре Григорий оставил нас, отправившись по своим лесным делам. Мы зашли в губернский комитет партии к Николаю Ивановичу. Николай Иванович встретил нас приветливо, долго тряс руку Илько и сказал: -- Твои товарищи -- славные ребята. Дружи с ними, они тебе всегда помогут, настоящие молодые большевики! А насчет поездки мы сейчас узнаем. Он стал звонить по телефону, потом куда-то ушел. А вернувшись, объявил: завтра на Печору отправляется пароход "Меркурий". И хотя пассажиров брать не будут, начальник пароходства приказал для Илько сделать исключение. Николай Иванович долго расспрашивал Илько о жизни в тундре, а потом сказал: -- Теперь и в тундре наступит другая жизнь, дайте срок. Советская власть построит там города, а в городах школы, театры, больницы. Жители тундры будут учиться, станут культурными людьми. В Советской республике все народы заживут дружной семьей. Наша партия никому не даст в обиду твой народ, Илько! Узнав, что Илько любит рисовать, Николай Иванович написал записку и велел отдать ее товарищу в нижнем этаже. Товарищ Чеснокова -- пожилая женщина в черной косоворотке и в красном платочке -- прочитала записку и, достав из шкафа две толстые тетради и несколько цветных карандашей, подала все это Илько. Мальчик вначале даже не поверил, что такое богатство предназначается для него. Нужно сказать, что в те времена толстые тетради и цветные карандаши и в самом деле могли считаться богатством. -- Спасибо! -- пробормотал Илько, необычайно обрадованный подарком. -- Спасибо! На улицу он вышел сияющий. -- Какая хорошая хабеня!1 Хороший Николай Иванович! 1 Хабеня -- русская женщина. Вечером мы провожали Григория. На маленькой пристани лесник обнял Илько и тихо сказал: -- Не забывай меня, Илько Я тебя буду ждать! Он вскочил в лодку, любящими глазами посмотрел на своего питомца, веслом оттолкнулся от пристани. Потом вложил весло в кормовую уключину и с силой принялся галанить. -- Буду ждать! Рыская носом из стороны в сторону, лодка стала быстро удаляться. Илько стоял на берегу и печальным взором следил за Григорием, пока лодка не скрылась за поворотом. ГЛАВА ШЕСТАЯ. ПРОВОДЫ В дорогу Илько собирала моя мама. Она дала ему мои штаны, шапку и полотенце. Искусно уменьшила пиджак Илько и залатала совик. Наконец мама откуда-то вытащила старые отцовские варежки и обшила их материей. -- Там у вас, в тундре, наверно, сейчас холодно, -- сказала она, примеряя варежки на руки Илько. -- На всякий случай, не помешают. -- Нет, -- Илько покачал головой, -- сейчас в тундре тепло. Хорошо сейчас в тундре! -- Ну, все равно не помешают, -- сказала мама, она не особенно верила, что "сейчас в тундре тепло". Увидев все эти приготовления, Костя внезапно убежал домой и вернулся со свертком. Он тоже принес Илько подарок -- выпросил у матери свою рубашку да прибавил к этому еще старую хрестоматию "Родник", выменянную на камышовое удилище. -- Тут есть о том, как Петр Первый шведов под Полтавой разбил, -- говорил Костя, перелистывая страницы "Родника". -- Вот, видишь, Илько, "Горит восток зарею новой..." А вот смотри -- про мальчика, который шел учиться: Скоро сам узнаешь в школе, Как архангельский мужик По своей и божьей воле Стал разумен и велик. -- Думаешь, какой это "архангельский мужик"? -- спросил Костя. -- Знаешь? Илько наморщил лоб, но ответить не мог. -- На букву "лы", -- подсказал Костя. -- Ломоносов! -- не удержался я. Костя обидчиво махнул рукой: -- Вечно ты, Димка, суешься со своим носом! Но, оказывается, Илько знал о нашем земляке Ломоносове. Ему рассказывал о нем Петр Петрович. Подумав, Костя сказал: -- Я прочитал это стихотворение папке, а он и говорит: "Правильное стихотворение и изложено красиво, но только божья воля тут ни при чем". -- Это для того, чтобы складно было, -- заметил я. -- Как тебе не складно, -- возразил Костя. -- Это, чтобы царские слуги пропустили стихотворение в книжку -- вот для чего Некрасов тут бога и подпустил. Из хитрости. Потому что царь не любил, чтобы бедняки учились. А про бога он все любил читать. Илько развязал свой мешок и стал укладывать в него подарки -- одежду, тетради, карандаши, хрестоматию. Вдруг он словно что-то вспомнил. Произнес задумчиво и взволнованно: -- Тогда я говорил неверно. Русские -- хорошие люди! Они любят ненцев. Об этом я расскажу в тундре. -- А Матвеева-то, кочегара с "Владимира", мы так и не разыскали, -- сказал я. -- Как бы нам его найти? -- Если он в Соломбале, мы обязательно его разыщем, -- уверенно заметил Костя. -- Вот только бы знать, какой он... Илько раскрыл свою тетрадь: -- Вот он какой! Если встретите такого, значит, это и есть дядя Матвеев. Кочегар с "Владимира", друг Илько, был нарисован карандашом во всю страницу тетради. У него было простое, открытое лицо, чуть насмешливые глаза смотрели прямо на нас. -- Не видал такого, -- с сожалением сказал Костя. -- Нужно у отца спросить, он многих соломбальских моряков знает. -- И у дедушки можно спросить. Мы его найдем, Илько. Пока ты будешь в тундре, мы его и найдем. Илько осторожно вырвал из тетради страницу с портретом незнакомого нам Матвеева и передал Косте. В рейс на Печору уходил пароход "Меркурий". Илько распрощался с дедом Максимычем и с моей матерью, мы с Костей пошли его провожать. Мы хотели взять с собой Гришу Осокина и зашли за ним, но его дома не оказалось. Гришина мать сказала, что "он, бездельник, с утра где-то пропадает". -- Вот ведь какой! -- укоризненно заметил Костя. -- Вчера уговаривались, а тут он убежал куда-то. А потом будет кричать: "Ладно, ладно, не хотели взять!" Так ему и надо! "Меркурий" стоял в Воскресенском ковше. Перед тем как отправиться в море, он должен был идти к Левому берегу бункероваться -- грузить уголь. На причале мы неожиданно встретили Николая Ивановича. С ним был какой-то незнакомый нам человек с чемоданом и кожаным пальто на руке. Николай Иванович сказал: -- Это, Илько, товарищ Климов, представитель Центрального Комитета партии. Он едет в те же места, куда и ты, по поручению Владимира Ильича Ленина. Климов поздоровался с нами, а Илько спросил его: -- Вы видели Ленина? Климов дружески улыбнулся: -- Видел и разговаривал с ним перед отъездом. Владимир Ильич просил меня узнать, сколько в тундре нужно учителей и врачей и в чем нуждается ваш народ. Он велел еще узнать, кто в тундре хочет поехать учиться в Москву. Мне поручено также организовать у вас тундровый Совет. Совсем другая жизнь будет теперь в тундре. К "Меркурию" подошел буксирный пароход. -- Николай Иванович! -- крикнул с мостика в мегафон капитан "Меркурия". -- Отваливаем. Прошу пассажиров на борт! Матросы убрали трап и перебросили швартовы с причала на палубу. -- Счастливого пути, Илько! -- сказал Николай Иванович. -- Приезжай к нам. -- Приезжай и зови других ребят! -- крикнул Костя, когда Илько был уже на пароходе. Буксирный пароход пронзительно свистнул и начал оттягивать нос "Меркурия". -- Сколько простоите у Левого берега? -- спросил Николай Иванович у штурмана, стоявшего на корме. -- Недолго. В восемь вечера отход. Буксируемый маленьким пароходом, "Меркурий" развернулся и медленно поплыл вверх по реке. Илько и Климов стояли на палубе и махали нам шапками. -- Хочется в море, -- сказал Николай Иванович, глядя на удаляющийся пароход. -- Давно не был в море. -- Почему же вы теперь не поступаете на пароход? -- спросил я. -- Да вот, видишь, пока партия оставила меня в губкоме. Я уже рассказывал вам. А на будущий год обещают отпустить в плавание. Мы пошли по набережной Северной Двины. Большая река была усыпана солнечными отблесками. Легкая дымка, гонимая южным ветерком, плыла над далекими песчаными островками. По реке скользили катера и лодки. Вдали, в стороне Соломбалы, показался идущий с моря большой пароход. -- С полным грузом идет! -- заметил Николай Иванович торжествующе. -- Действует наш советский флот! Добро! На углу мы распрощались с механиком и отправились в Соломбалу. Вдруг Костя хлопнул себя по лбу и сказал весело: -- "Меркурий" отойдет от Левого берега в восемь часов. Вот здорово! Мы еще проводим и увидим Илько! -- Опять в город поедем? -- Зачем в город! Я кое-что поинтереснее придумал. Когда Костя рассказал, что он придумал, я с восторгом одобрил его план. Вечером мы пошли к Грише Осокину, но и на этот раз дома его не застали. -- Опять, наверно, уехал рыбу ловить, -- сказала Гришина мать. -- Вот вернется, я ему задам баню! Мы позвали с собой Аркашку Кузнецова и его маленького братишку Борю. Спустя полчаса из речки Соломбалки на Северную Двину выплыла наша старая шлюпка "Молния". Нам пришлось грести изо всех сил, потому что "Меркурий" уже был близко, а наша "Молния" двигалась со скоростью черепахи. Однако мы успели вовремя. Когда мы подплыли к идущему "Меркурию" на самое короткое расстояние, Костя скомандовал: -- Суши весла! В стойку! Мы подняли весла "в стойку". Это был торжественный морской салют. -- Ура-а! -- закричали мы в один голос. Капитан заметил наше приветствие и ответил продолжительным гудком. Мы были горды! Старый, опытный капитан большого морского парохода, словно равным, отвечал мальчишкам, плывущим на дряхлой шлюпке. Я изо всех сил старался разглядеть на палубе Илько, но не видел его. Неожиданно на "Меркурии" возникла легкая суматоха. Послышался звон телеграфа, и судно замедлило ход. Мы никак не могли сообразить, что произошло на пароходе. Прошло минут пять. "Меркурий", машина которого не работала, остановился. Наконец с мостика крикнули: -- На шлюпке! Подойдите к борту! "Молния" подошла к борту "Меркурия" вплотную. Сверху опустили штормтрап. И тут все мы ахнули от удивления. Два матроса очень бережно подняли над бортом и поставили на привальный брус мальчишку. Мы сразу же узнали его, даже не глядя на лицо. Это был Гриша Осокин. -- Ну, слезай! -- крикнул матрос. -- Да осторожнее, не оборвись. Вот батька теперь даст тебе перцу! -- На шлюпке! -- насмешливо сказал штурман, перегнувшись через борт. -- Знаете такого мореплавателя? -- Знаем, -- ответил Костя смущенно. -- Скажите-ка его родителям, чтобы угостили березовой кашей этого Христофора Колумба. Вперед наука будет! Сопутствуемый насмешками матросов и штурмана, Гриша спускался по штормтрапу медленно и, видимо, с большой неохотой. В шлюпке он сел на банку и опустил голову, чтобы не видеть нас. Видимо, он тоже был крайне удивлен тем, что его замысел побега закончился такой неожиданной встречей. -- Эй, на шлюпке! -- послышалось с "Меркурия". -- Спросите-ка этого великого путешественника, не было ли с ним еще какого-нибудь Робинзона. А то, если в море обнаружится, придется и в самом деле на необитаемый остров высаживать. -- Я был один, -- угрюмо, не поднимая головы, ответил Гриша. Штормтрап убрали. Снова на мостике зазвенел телеграф. Под кормой у винта "Меркурия" вода вскипела, и желтоватая ажурная пена поплыла по реке. Пароход снова двинулся вперед. Только теперь мы увидели Илько. Должно быть, он вышел на палубу, желая узнать, что случилось. Тогда мы снова подняли весла "в стойку" и закричали "ура". Илько узнал нас и в ответ помахал нам рукой. "Меркурий", ускоряя ход, дал продолжительный гудок. -- Дурной ты, Гришка! -- укоризненно сказал Костя. -- И чего ты выдумал бежать! -- Да-а-а... раз в морскую школу не приняли, -- плаксиво ответил Гришка. -- Говорят, лет мало, а вон у Димки дед с десяти лет зуйком на шхуне пошел. -- Сравнил тоже! В то время и морских школ не было. А ведь тебя все равно бы ссадили с "Меркурия". Раз нельзя -- значит нельзя, дубовая твоя голова! Гриша молчал. -- Вот теперь тебе достанется от матери! -- А вы не говорите ей. Костя резко развернул "Молнию" и скомандовал! -- Полный вперед! -- Не говорите, -- жалобно попросил Гриша. -- Ладно, не скажем, -- согласился Костя. -- Только, брат, теперь не старые времена, чтобы из дому убегать. Запомни это! Да бери-ка весло и греби -- у нас судно не пассажирское! Гриша взял весло и принялся старательно грести. -- Самый полный вперед! -- подал команду Костя. "Молния" поползла по реке чуть-чуть быстрее. ГЛАВА СЕДЬМАЯ. НАВОДНЕНИЕ Осенью возвратился товарищ Климов и привез нам от Илько письмо. Самого Климова мы не видели. Он пробыл в Архангельске всего три дня и уехал в Москву. Мы, конечно, понимали, что его в Москве очень ждут. Ведь Климов должен был доложить Ленину о том, как живут ненцы в далекой тундре. Мы знали, что ненцы-бедняки жили до Советской власти очень плохо. Их обворовывали русские торговцы -- скупщики пушнины, притесняли и угнетали богатые кулаки-оленеводы, обманывали шаманы. И некому было заступиться за бедняков. В письме, которое взял у Климова Николай Иванович, Ичько писал нам, что уже повидал многих своих земляков и что до весны он решил остаться в тундре. Живет он с русскими на базе, где устроились жить еще несколько ненецких мальчиков. Он помогает своим товарищам учиться говорить, читать и писать по-русски. Сам он тоже учится у русских и подумывает, нельзя ли и ему на будущий год тоже поступить в морскую школу, потому что на пароходе "Меркурий" ему очень понравилось. Он подружился с моряками, осматривал весь пароход и решил, что русские ребята Костя и Дима не напрасно хотят поступить в морскую школу. "Узнайте, -- писал Илько, -- может быть, и мне можно будет учиться вместе с вами". -- Он же хотел быть художником! -- сказал я. -- Неужели раздумал? Он так здорово рисует! -- Одно другому не мешает, -- ответил Костя спокойно и авторитетно. -- Очень даже хорошо быть моряком и художником. Далее в письме Илько спрашивал, нашли ли мы кочегара Матвеева, и просил передать поклон Григорию. Мы очень сокрушались, что не могли ответить Илько. Пароходы на Печору уже больше не шли. Начались заморозки, и вскоре Северная Двина покрылась сплошным льдом. А между тем Матвеева мы разыскали. Произошло это очень просто. Еще в тот вечер, когда мы проводили Илько и когда так неожиданно смешно закончилась попытка побега Гриши Осокина, я зашел домой к Косте Чижову. В это же время вернулся с работы отец Кости. Теперь он, как объяснил мой приятель, работал председателем комитета профсоюза водников. -- Папка, -- обратился Костя, -- ты не знаешь ли такого человека? -- Он показал портрет Матвеева. -- Что-то знакомое, -- сказал Чижов, рассматривая портрет. -- Подожди, подожди, кто же это такой?.. -- Фамилия его Матвеев, он кочегаром плавал на пароходе "Владимир", -- подсказал Костя. -- Правильно, Матвеев. Это же наш, соломбальский парень. А кто его так нарисовал? Очень похож. И нос, и глаза... Здорово! Он и сейчас плавает... -- А где он живет? Нам его нужно увидеть! -- Вот где живет -- не скажу. Но узнать можно. С ним плавал боцман Пушкарев, тот должен знать. А Пушкарев на Малой Никольской живет. Да зачем вам этот Матвеев понадобился? Костя рассказал о том, как Матвеев помог Илько бежать с парохода. -- Да, "Владимира" у нас теперь нет, -- сказал Чижов. Увели его интервенты. А Матвеев здесь, видел я его, плавает парень... На другой день мы пошли к боцману Пушкареву, но не застали его -- он был в рейсе. Впрочем, жена Пушкарева объяснила нам, как найти Матвеева. Не теряя времени, мы отправились по указанному адресу. Но и Матвеева нам увидеть в тот день не пришлось. Он тоже был в море, в рейсе. Встретились мы с Матвеевым только через неделю. Пришли к нему на квартиру вторично и сразу же узнали его. Как будто мы видели Матвеева уже много раз -- так он был похож на рисунке у Илько. -- Здравствуйте, товарищ Матвеев! -- сказал Костя и вытащил портрет. -- Узнаете? -- Откуда он у вас? -- недоуменно глядя то на портрет, то на нас, спросил кочегар. -- Это меня один мальчонка изобразил. Вон на стенке тоже его рук дело... На стене в рамке действительно висел точно такой же портрет Матвеева. -- Откуда он у вас? -- уже встревоженно снова спросил кочегар. -- Неужели пропал бедняга, этот мальчонка? А это что же... вы нашли? -- Нет, товарищ Матвеев, -- ответил Костя. -- Илько жив и здоров, и портрет этот он нам дал, чтобы мы вас разыскали. Мы рассказали Матвееву о том, как встретились с Илько и как проводили его на Печору. Матвеев очень просил нас известить его, когда Илько вернется. Однажды, уже по льду, пешком с Юроса к нам приходил Григорий. Он справился, не было ли от Илько каких-нибудь известий. Я прочитал письмо, в котором Илько передавал ему поклон. -- Привык к мальчонке, -- сказал лесник деду Максимычу, -- и вот тоскую теперь без него. Такой он душевный и смирный, такой понятливый... Теперь уж, значит, до лета, до пароходов не бывать ему здесь. Лета мы ожидали с нетерпением. Собственно, мы ждали даже не лета, а осени, когда должны были поступить в морскую школу. А зима тянулась удивительно медленно. После школы мы катались на лыжах и на коньках, а однажды даже ходили в далекий поход -- по реке Кузнечихе до Юроса, к леснику Григорию. Избушку лесника почти по крышу занесло снегом. Только узкая тропка спускалась от избушки на реку к проруби. Оказывается, Григорий ловил рыбу и зимой. Маленькой пешней он прорубал во льду отверстия и опускал в них донницы. Почти каждое утро он приносил домой богатый улов. -- Я без свежей рыбы не живу, -- говорил лесник, потчуя нас жареными подъязками. -- А хотите, зайчиком угощу. Вчера косого подстрелил. Мы изрядно проголодались и с аппетитом съели рыбу, да еще попробовали и зайчатины. -- Значит, Илько моряком хочет быть? -- спросил Григорий. -- Хочет учиться вместе с нами, -- подтвердил я. -- Ну что ж, пусть будет моряком. Это дело хорошее. Я моряков люблю, боевой народ... Когда мы отправлялись домой, Григорий сунул в мою сумку полдесятка крупных мороженых подъязков. -- Это Максимычу снесешь. Соскучился, поди, старик по рыбке свежей. Ну, скоро весна, пусть опять на Юрос рыбачить приезжает. Очень толковый старик, он мне по душе... А кто был не по душе одинокому леснику! Мы никогда не слыхали, чтобы Григорий кого-нибудь ругал. Хотя он и казался замкнутым и подолгу жил в полном одиночестве, но я чувствовал, что он любит людей. Это кто-то наврал Косте, будто Григорий злой и нелюдимый человек. Вот английских и американских офицеров он ненавидел. Ненавидел за издевательство над Илько, за бесчинства, которые они творили на Юросе, глуша гранатами рыбу, за убийство на глазах у Григория двух крестьян из ближайшей деревни. Даже человек, живший вдали от селений, в глуши, и тот видел и пережил злодейства чужеземных захватчиков. Весна в этом году пришла рано. Апрельские теплые ветры и солнце изморили на Северной Двине лед. В верховьях начались подвижки льда. И вот на мачте полуэкипажа взвились новые сигнальные флаги: "Лед ломает против города и выше. Подъем воды 8 футов". Обдирая деревянные причалы, сметая пристани и сваи, дробя в щепы не убранные вовремя лодки, Двина буйно сбрасывала в море свои ледяные путы. Казалось, что реки быстро очистятся ото льда. Но дед Максимыч не верил ранней весне. -- Погодите еще ликовать, -- сказал он вечером, когда стало известно, что уровень воды уже упал на один фут. -- Погодите. Вот что еще утро покажет. Утром меня разбудил Костя: -- Димка, смотри, что делается. Вода прибывает! Затор льда во всех устьях! Я вскочил и выглянул в окно. Весь наш двор был заполнен водой. По двору плавали доски, поленья и множество всевозможного мусора. У крыльца, привязанная к перильцам, покачивалась наша старая "Молния". Оказывался, Костя почти всю ночь не спал, и, когда вода хлынула на Соломбалу, он успел привести "Молнию" с берега речки в улицу. На нашей улице творилось что-то похожее на корабельный аврал. Спешно укреплялись деревянные мосточки-тротуары, вылавливались уносимые стихией дрова, в квартирах поднимали повыше все, что могла испортить вода. В низеньком домике у Кузнецовых вода уже зашла в комнаты и на четверть аршина залила пол. Гриша Осокин приплыл в наш двор на плотике, который он соорудил еще два дня назад. Вчера, узнав, что вода спадает, он даже приуныл -- обидно было не испробовать на воде такой великолепный, конечно, по его словам, и устойчивый плот. Приплыв к нам во двор, Гриша тут же с азартом начал рассказывать о том, как он, рискуя жизнью и одеждой (мать могла задать ему трепку за мокрые штаны и рубаху), только что спас кошку. Эта кошка будто бы сидела на каком-то столбе, спасаясь от подступающей к ней воды. Мы с Костей незаметно переглянулись и сделали вид, что поверили Грише, однако никакого восхищения не проявили. Костя даже сказал: -- Подумаешь, кошка! Она бы и без тебя сама спаслась. -- А ты подожди, не перебивай! -- разошелся Гриша, уже почувствовав себя героем. -- Если бы не я, то кошка бы уже давно лежала на дне. Но это еще что! И Гриша, забыв обо всем на свете и даже сам веря себе, принялся рассказывать, как он спасал маленькую девочку. -- Ладно, -- остановил его Костя, -- скажи лучше, что ты все это еще вчера дома выдумал. Хочешь с нами на "Молнии" по Соломбале прокатиться? -- Сам ты выдумал! -- обиделся Гриша. Было видно, что ему очень хотелось, чтобы его выдумка оказалась правдой. В душе он, конечно, ругал глупых маленьких девчонок, которые не хотели падать в воду и потому не давали возможности Грише показать свою отвагу. -- Ладно, садись да поехали, -- дружелюбно сказал Костя. Но Гриша отказался: -- Была нужда мне на таком корыте плавать! "Молния"! На вашей "Молнии" чем сильнее грести, тем ее быстрее назад тянет. Черепаха! -- Не хочешь? -- решительно спросил Костя. -- Пожалеешь! Отталкиваясь веслами от стен дома, мы вывели "Молнию" к воротам. -- Мой крейсер "Непобедимый" не вашей "Молнии" чета! -- кричал нам Гриша, пытаясь угнаться за шлюпкой. Крейсером "Непобедимым" он называл свой плотик. Однако "Непобедимый" явно отставал. Гриша изо всех сил действовал своим шестиком, но тщетно -- плотик налетел на ограду садика и застрял. -- Полный. Полный вперед! -- командовал Гриша. Он уперся шестом в землю, пытаясь освободить свой "крейсер". Что-то треснуло, плотик резко качнулся и рванулся в сторону. А его капитан, потеряв равновесие, беспомощно взмахнул руками и со всего размаху шлепнулся в воду под дружный хохот всех, кто видел эту неожиданную аварию. Мы поспешили к Грише на помощь, но он успел вплавь добраться до ближайшего крыльца. Разумеется, он мог и не плыть, а идти на ногах, потому что воды было не более чем по пояс. Но все равно одежда уже намокла, а плыть было куда интереснее, нежели идти. -- Ну как, поедешь на "Молнии"? -- спросил насмешливо Костя. -- Сначала высушиться нужно, -- ответил Гриша, скручивая рубаху в жгут и ничуть не унывая. -- Подождите, тогда поеду. Но ждать мы не стали. Не часто, даже не каждый год, удается иметь такое удовольствие -- кататься по улицам на лодке. Пока ждешь, вода уйдет. -- Ты иди к нам, -- сказал я Грише. -- Обсушишься, а мы потом приедем и возьмем тебя. Не спеша мы выехали на набережную речки Соломбалки. Впрочем, теперь тут нельзя было разобрать, где речка и где ее берега. Посередине, на быстрине, неслись одинокие синеватые льдины. Навстречу "Молнии" плыли другие лодки. Взрослые соломбальцы выезжали на лодках на работу. Из растворенных окон домов выглядывали старики, женщины, детишки. Ребята бросали из окон в воду бумажных голубей, спичечные коробки, палки, плевались. На своей "Молнии" мы перевезли из одного дома в другой каких-то двух старушек, потом доставили к острову Мосееву, откуда отходил в город ледокол, несколько моряков. На обратном пути мы проезжали тихой улочкой около большого двухэтажного дома. В одном из окон нижнего этажа мы увидели человека в форменной фуражке, в очках. Я тотчас узнал его. Это был начальник морской школы Алексей Павлович Смольников. -- Ребята! -- крикнул Алексей Павлович, -- хотите почитать интересную книжку? -- Хотим, -- ответил Костя. -- Какую? -- О, чудесная книжка! Я ее вам дам, а за это вы перевезете меня в школу. Тут недалеко. -- Мы и так вас перевезем. Димка, загребай сильнее. "Молния" подошла к окну, из которого уже свесил ноги Алексей Павлович. Вначале он подал нам толстопузый портфель, потом книжку и, наконец, сам спрыгнул в лодку. Тут пришло время показать, на что мы с Костей способны. Нельзя было ударить в грязь лицом будущим морякам перед своим будущим начальником. Костя подавал команды, и мы оба усиленно гребли, стараясь отличиться. И хотя не молниеносно, но довольно быстро наша "Молния" оказалась у морской школы. -- Спасибо вам, ребятки! -- сказал Алексей Павлович, передавая Косте книжку. -- Со шлюпкой вы управляетесь, как заправские моряки. Вот почитайте... "Морские рассказы" Станюковича. Был такой... Алексей Павлович не договорил, остановив внимательный взгляд на Косте. -- Постой, где же я тебя видел? -- Алексей Павлович посмотрел и на меня. -- Да и тебя тоже видел... Ага, это вы приходили жаловаться, что вас не приняли в школу. Помню, помню. Ну, а в этом году будете поступать? -- Как же, -- ответил я. -- Обязательно будем! -- сказал Костя. -- Теперь нам уже по четырнадцать... скоро исполнится. -- Тогда до скорой встречи! Возвратившись на свою улицу, мы встретили Гришу Осокнна, снова плывущего на плотике. -- Садись, -- предложил Костя, тормозя веслами ход "Молнии". Одежда Гриши уже высохла. Он гордо стоял на плоту, словно на капитанском мостике. -- Очень нужна мне ваша гнилая лохань! -- пренебрежительно заявил Гриша, выталкивая плотик на середину улицы. -- Полный вперед! Освободите фарватер, "Непобедимый" сейчас разовьет самый форсированный ход! ГЛАВА ВОСЬМАЯ. КОЧЕГАР МАТВЕЕВ. МЫ ГОТОВИМСЯ Илько приехал! Не прошло и десяти минут, как эта весть пронеслась по улице. Илько ожидали все ребята, потому что о его приезде мы разговаривали очень часто. В нашу комнату собралось почти все несовершеннолетнее население улицы. -- Здравствуй, Илько! -- Белых медведей видел? -- А ты оленя с собой не привез? -- А на собаках у вас ездят? -- Что теперь делают шаманы? -- Хочешь, я дам тебе складной ножик? -- Пойдем лучше к нам играть! У нас щенок есть. Илько сидел, смущенно улыбаясь, и не успевал отвечать на вопросы ребят. -- Да подождите вы, неугомонные, -- сказала мама, -- дайте человеку передохнуть с дороги! Всегда привыкшая о ком-нибудь заботиться, мама сразу же принялась хлопотать об ужине для Илько. У Илько был новый костюм, который он сам заработал, промышляя в тундре песцов, и которым он, как видно, очень гордился. У нас таких костюмов еще не бывало. Представители базы Пушторга подарили ему кожаную фуражку и сапоги. Фуражка хотя и была новенькая, блестящая, но меня она не прельщала -- моряки таких фуражек не носят. От тундрового Совета у Илько имелась бумага. В ней была изложена просьба -- принять Илько учиться на моряка. Оказалось, что с Илько из тундры приехали еще два мальчика, у которых не было родителей. Они тоже хотели учиться. И Илько и его друзья из тундры должны были жить в Архангельском детском доме. -- Мы уже говорили начальнику морской школы, -- сообщил Костя. -- Он сказал, что тебя примут. Только нужно тебя подготовить по математике и по русскому языку. Мы дадим тебе учебники, Алексей Павлович обещал, и будем тебе помогать. Хочешь? -- Хочу, -- согласился Илько. -- Я всю зиму учился и прочитал у русских много книг. А твою книжку "Родник" я прочитал много раз. Помнишь, "как архангельский мужик"? Илько ночевал у нас. Утром мы пошли в морскую школу, к Алексею Павловичу. Илько написал заявление. Почерк у него был красивый, крупный, уверенный. Такому почерку можно было позавидовать. -- А алгебру ты знаешь? -- спросил начальник. -- Умею примеры решать. Алексей Павлович написал на листке бумаги пример. Илько долго всматривался в буквы, цифры, скобки. Вздохнул и вернул листок Алексею Павловичу, -- Я таких не умею. -- А какие же ты умеешь? -- не без тревоги спросил начальник школы. -- Полегче. Сложение многочленов с двумя неизвестными. Лицо Алексея Павловича просветлело. Мы тоже обрадовались. Оказывается, Илько кое-что знает! Начальник написал другой пример. Илько потер пальцами лоб, присел на стул и стал писать. Через пять минут пример был решен. -- Хорошо, правильно, -- похвалил Алексей Павлович. -- Если ребята тебе еще немножко помогут, ты по своим знаниям вполне подойдешь. Начальник школы дал Илько учебник по алгебре, несколько книг и стопку бумаги: -- Учись, дорогой! И приходи ко мне, если будет трудно. От Алексея Павловича Илько отправился в детский дом, где его ожидали друзья. А на следующий день он снова появился у нас. -- Пойдемте к Матвееву, -- сказал Костя. -- Он ведь просил известить его, когда Илько приедет. Матвеев тоже вчера с моря пришел. -- Как ты знаешь, что пришел? -- Как знаешь! Он же на "Таймыре", а "Таймыр" вчера пришел. Сам видел! Всегда Костя все увидит и все узнает, особенно то, что касается моря, порта, пароходов. -- Здорово Матвеев обрадуется, когда увидит Илько. Знаешь, а он думал, что ты пропал. Даже испугался, когда мы ему портрет показали. Мы прошли несколько улиц и уже свернули на ту улицу, где жил друг Илько, кочегар Матвеев. -- А ведь мы напрасно, Костя, идем, -- сказал я. -- Матвеев сейчас, наверно, на судне. Ты знаешь, где "Таймыр" стоит? Костя остановился, озадаченный моим вопросом. Он присел на тумбочку и задумался. -- Это верно, утром его дома, пожалуй, нету. А где "Таймыр" стоит -- кто его знает. Может быть, на Левом берегу. Да нас на судно все равно не пустят. Мы с Илько тоже присели. Что же теперь нам делать? А вдруг "Таймыр" сегодня опять уйдет в рейс? Рейсовая линия у этого парохода короткая, а стоянки в порту еще короче. Моряки шутя так и называют эту линию -- "трамвайная". Илько даже приуныл. Мы понимали, что ему хотелось поскорее увидеть своего доброго друга. Так мы сидели и молчали. Я силился что-нибудь придумать, но, как назло, ничего не придумывалось. Отчаявшись, я сказал сердито: -- Ну, Костя, неужели ты ничего не можешь придумать? Костя тоже сердито посмотрел на меня. Он, конечно, хотел сказать: "А сам-то ты почему не придумаешь?" Он даже приоткрыл рот, но не успел произнести и одного слова. -- Вы что тут, ребята, делаете? Я поднял голову и увидел -- кого бы вы думали? -- Матвеева. Мы сидели задумавшись и не заметили, как кочегар проходил мимо нас. -- А мы к вам хотели зайти, -- растерянно сказал Костя. -- Вот Илько приехал... Матвеев взглянул на Илько и, вдруг поняв, в чем дело, и узнав своего маленького товарища, бросился к нему. Он обнимал Илько, раскачивал из стороны в сторону, не выпуская из рук, отстранял от себя и смотрел в глаза мальчику, все еще как будто не веря встрече. А Илько прижимался к Матвееву. Они мало знали друг друга, но вместе пережили на "Владимире" тяжелые дни. И понятно, почему их встреча была такой радостной, такой трогательной. Мы с Костей, смущенные, стояли молча, смотрели на Матвеева и Илько и не знали, что делать. Во всяком случае, мы решили подождать, когда они разговорятся. -- Значит, жив-здоров, -- сказал, наконец, Матвеев. -- И какой франт! Вот молодец!.. Ну, расскажи, как ты жил после "Владимира". -- Дядя Матвеев! Дядя Матвеев! -- повторял Илько. -- Дядя Матвеев!.. -- У меня вахта с двенадцати, -- сообщил Матвеев. -- Сейчас на судно, а в шесть -- отход. Ну, проводите меня немного. Рассказывай, Илько! Илько, успокоившись и придя в себя, коротко рассказал обо всем, что произошло с ним после побега с "Владимира". -- Ох и переполох был утром, когда тебя не оказалось! -- произнес Матвеев, держа руку на плече Илько. -- Этот маленький американец рвал и метал. А наши втихомолку над ним посмеивались. А когда "Владимир" уходил, больше чем полкоманды наотрез отказались идти в море. Хотели несколько человек судить да, видно, побоялись. Песенка-то их была уже почти спета. Вот так я и остался в Архангельске -- Матвеев помолчал, потом добавил: -- Хотели мы "Владимира" затопить, да не успели. Жалко, увели гады пароход! Мы проводили Матвеева до реки Кузнечихи. -- Через пять дней вернемся, -- сказал он на прощанье. -- Обязательно приходите. Жалко, сейчас времени нет. -- Мы уже скоро учиться будем, в морской школе, -- горделиво сказал Костя. -- И Илько вместе с нами. А сейчас готовимся. -- Это хорошо! Будете моряками, может быть, еще плавать вместе придется. Ну, всего доброго! Матвеев ушел. Я долго смотрел ему вслед. Он был совсем небольшого роста, но широкая спина и могучая шея выдавали его немалую физическую силу. Недаром он работал кочегаром, а дело это, как мы знали, было очень нелегкое. Вернувшись домой, мы сразу же решили готовиться к занятиям в морской школе. Костя сказал, что подготовку нужно проводить, как в настоящей школе. -- Я буду преподавателем математики и физики, Димка пусть обучает русскому языку, а Гриша -- химии. На уроке математики ты, Дима, и ты, Гриша, будете, как и Илько, учениками, а на русском я буду учеником. Согласны? -- Согласны, -- сказал я. -- Только Илько тоже пусть будет преподавателем. Пусть он обучает нас рисованию. -- Правильно, Илько будет преподавателем по рисованию. Костя где-то раздобыл осколки разбитой алебастровой игрушки-собаки. Этими осколками мы писали, пожалуй, не хуже, чем мелом. Классной доской служила дверь, снятая с погреба. Первый урок -- урок математики -- прошел благополучно, если не считать маленькой неприятности с Гришей. В середине урока ему вдруг наскучило сидеть смирно и слушать объяснения Кости. Он сделал из бумаги хлопушку и оглушительно выстрелил. -- Осокин, -- строго сказал Костя, -- выйди! Гриша посмотрел на улицу -- там ребята играли в "чижика" -- и вышел. На уроке русского языка случилась подобная же история. Только я не выпроваживал Гришу из класса, а он сам обратился ко мне: -- Дмитрий Николаевич, позвольте выйти! -- Не пускай, -- сказал Костя. -- Ему хочется в "чижика" поиграть. -- Да, а если у меня живот болит, -- жалобно возразил Гриша. Минуту спустя он уже размахивал на улице лопаткой, обороняя от "чижика" вычерченный на земле котел. Зато на уроке химии Гриша вел себя как самый строгий учитель. Однажды он даже хотел поставить Костю голыми коленями на мелко раздробленные камни. Раньше так наказывали учеников. Но Костя воспротивился, сказав, что теперь не царское время и что Советская власть телесные наказания в школах запретила. Гриша, конечно, и сам знал, что таких наказаний теперь нет. -- А стоило бы тебе постоять, -- сказал он, приказав Косте сесть на место. -- Плохо, Чижов! Нужно быть на уроках более внимательным! Косте пришлось промолчать: ничего не поделаешь, Гриша сейчас -- преподаватель. Но Гриша, объясняя урок, сам так запутался в формулах, что потом мы все вместе не смогли распутать. В конце концов "преподаватель" сказал: -- А ну их, эти формулы! Я вообще терпеть не могу всякую химию. Самым прилежным учеником был Илько. Он старательно решал примеры, писал сочинения, заучивал формулы. И отметки у него неизменно были отличные. Наш "класс" просуществовал несколько дней. Гриша получил от своего брата увеличительное стекло и занялся изготовлением проекционного фонаря. -- Некогда, -- отмахивался он, когда мы его звали на уроки. -- Лучше приходите сегодня к нам в сарай. Будут туманные картины. Не хуже, чем в кинематографе. Но Илько продолжал приходить к нам, и мы помогали ему готовиться в морскую школу. У него была удивительная память, и сам он учился с таким рвением, какого, пожалуй, мы с Костей никогда не знали. -- Ты, Илько, уже нас обгоняешь, -- сказал как-то Костя. -- Мы таких примеров еще не решали. Наверно, ты станешь профессором или изобретателем. Илько улыбнулся: -- Я изучу все-все... -- произнес он мечтательно. -- Стану ученым и поеду в тундру учить людей жизни. -- Он подумал и добавил: -- Новой жизни, какой в тундре еще никогда не было. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ Наступило первое сентября. И мне, и Косте было очень хорошо известно, что уроки начнутся ровно в восемь часов. Мы терпеливо ожидали этого дня и этого часа несколько лет, но в день начала занятий, чуть попозднее восхода солнца, наше терпение лопнуло. Мы явились в школу, по крайней мере, часа на два раньше. Двери были заперты, и нам пришлось сидеть и ожидать на крылечке. Над Соломбалой стояло обычное утреннее безмолвие. Только откуда-то издалека, со стороны Северной Двины, слышался глухой перекатный гул землечерпалки да в густой березовой листве надрывалась в переливчатом щебетании неугомонная чечетка. Вскоре к школе стали подходить и другие ребята. Это тоже были новички. Все они держались робко и неуверенно. Многих из них я знал -- раньше они не были такими скромниками и тихонями. Наконец двери отворились, и мы, сняв кепки и фуражки, прошли полутемным коридором в небольшой зал. Посидели на деревянных скамейках -- наскучило. -- Что-то Илько долго нет, -- сказал Костя. -- Пойдем посмотрим, что в этих комнатах. Он осторожно отворил дверь. Это была классная комната, но в ней вместо парт мы увидели обыкновенные столы, расставленные в два ряда. На широком подоконнике стояла какая-то машина, поблескивавшая полированной сталью и медью. -- Это что? -- спросил я шепотом. -- Обыкновенная паровая машина, -- ответил Костя с таким равнодушием, словно он перевидал паровых машин несметное множество. Я видел машины на пароходах, когда чистил котлы, но они были немножко не такие. -- А она работать может? -- В разрезе -- как же она будет работать! -- Костя повернул маховичок. -- Видишь, поршни движутся. Это для наглядности, чтобы понятнее было. По ней будем изучать настоящие машины. На полу лежали детали. По большим размерам можно было определить, что эти детали от настоящих пароходных машин. На стенах висели чертежи. Но что на них было изображено -- об этом не мог сказать и Костя. Вернувшись в зал, мы увидели Илько. Он уже поселился в общежитии морской школы. Это общежитие было устроено для приезжих ребят. Прозвенел звонок. Мы вошли в классную комнату и расселись за столы. Начальник школы Алексей Павлович Смольников, поблескивая очками и медными пуговицами, прохаживался между столами. Когда все стихло, он подошел к преподавательскому столу и сказал: -- Итак, товарищи, мы приступаем к занятиям в морской школе. Советскому морскому флоту нужны квалифицированные машинисты и механики. Вы станете такими специалистами, если будете учиться старательно, с любовью. Иногда вам, может быть, будет нелегко, но не пугайтесь трудностей, смелее и настойчивее преодолевайте их. Советский моряк должен быть смел и настойчив! Учить вас будут опытные педагоги и инженеры. У нас есть хорошие учебные мастерские, где вы будете проходить производственную практику. Как видите, Советская власть и большевистская партия позаботились о том, чтобы у вас были все условия для учебы. -- Алексей Павлович оглядел группу и весело добавил: -- Поздравляю вас, будущие моряки, и желаю вам успешно учиться! Сейчас будет урок русского языка. Первый урок проходил тихо, в сосредоточенном поскрипывании перьев и шелесте тетрадочных страниц. Мы писали сочинение на свободную тему. Преподаватель русского языка, седенький подвижной старик, лукаво улыбнулся и сказал: -- Пишите, пишите. Вот теперь по этим сочинениям я узнаю, кто вы такие есть! Третий и четвертый уроки назывались "технология металлов". -- Что будем изучать? -- спросил я Костю. -- Металлы, -- ответил он, и из этого ответа я понял, что Костя и сам ничего не знает о технологии. Технологию преподавал известный в Архангельске инженер Скворцов. Звание "инженер" внушало нам робость и уважение. Бойко постукивая мелком о доску, преподаватель быстро нарисовал слесарные инструменты и подписал: напильник драчевый, напильник бархатный, крейцмейсель, ножовка, ручник слесарный, дрель ручная. Все это мы перерисовали в свои тетради, а преподаватель стал называть отдельные части инструментов. Многие части своими названиями что-нибудь напоминали: полотно, губки, хвост, гнездо, барашек. На уроке русского языка Илько оконфузился, написав "моряки" через "е". Зато сейчас, на технологии, он уже удостоился похвалы инженера Скворцова. -- Из вас выйдет отличный чертежник, -- сказал инженер, рассматривая рисунки Илько. -- Это для механика важное качество. После часового перерыва мы снова собрались в школе. Очень высокий сухощавый человек в рабочей куртке-спецовке повел нас в учебную мастерскую. В школе его называли мастером. Инструктор производственного обучения Василий Кондратьевич Иванов, как мы потом убедились, был действительно мастером на все руки. Слесарь высшего разряда, он выполнял сложные токарные работы, был первоклассным кузнецом, медником и жестянщиком. На первый взгляд он казался человеком сердитым. Брови у него были, как и усы, лохматые, обвисшие. Когда он что-нибудь обдумывал, то хмурился и от этого выглядел еще сердитее. Но ребят он любил и часто называл нас тружениками. И мы с первых же дней полюбили нашего мастера. Заметив Гришу Осокина, который был по росту самым маленьким в нашей группе, мастер с хитрецой спросил: -- А ты, труженик, себе годков не прибавил? -- Что вы, Василий Кондратьевич! -- возразил Гриша и даже немножко испугался. -- Точь-в-точь по метрике. -- То-то по метрике... А вот у нас один такой труженик в прошлом наборе прибавил себе целый год... Ты руки-то из карманов убери, на производстве только бездельники руки в карманах держат. Мастерская была просторная, с высоким потолком и огромными окнами. Верстаки протянулись по мастерской двумя длинными рядами. К верстакам было привинчено множество слесарных тисков. В стороне стояли токарные, строгальные и сверлильные станки. На стене висел предостерегающий плакат: У машины игра Не доведет до добра. Ребята в первую очередь бросились к станкам, на которых работали старшие ученики. Но Василий Кондратьевич тут же приказал всем нам отойти от станков. -- Придет время -- сами будете работать, а пока рановато. Тут осторожность нужна! Подходите-ка лучше инструмент получать. Он вызывал учеников по списку. -- Вот тебе ручник, вот зубило и крейцмейсель, вот пилы драчевая и личная. За тобой закрепляются тиски номер двенадцать. Инструмент береги! Я подошел к своим тискам и, конечно, сразу же опробовал их повертывая рукоятку, развел до отказа губки, а потом свел их крепко-накрепко. -- Сегодня мы будем учиться рубке железа, -- сказал мастер. -- Вот смотрите, как это делается. Он взял кусок толстого котельного железа и зажал его в тиски. Приставив левой рукой зубило к железу, Василий Кондратьевич начал изо всей силы ударять по головке зубила ручником. Сила и точность ударов были изумительные. Вначале показалось даже страшновато: вдруг тяжелый ручник попадет не на головку зубила, а на руку! Ребята, затаив дыхание, стояли вокруг и с восхищением наблюдали за каждым ударом. Вскоре верхний отрубленный кусок металла упал на верстак. -- Кто хочет попробовать? Желающих вызвалось много. Но первым успел подскочить Костя, и мастер передал ему ручник и зубило. Костя уже хотел замахнуться, но Василий Кондратьевич остановил его: -- Так ты себе руки побьешь, труженик. Во-первых, нужно принять основную стойку слесаря. Смотрите! Он показал, как нужно стоять и держать зубило. -- На первых порах ручник держи не за конец, а за середину рукоятки. И ударяй не сильно, вначале необходимо меткости удара добиться. Костя нацелился и осторожно ударил. На куске железа появилась едва заметная царапина. Костя снова ударил. Ручник точно попадал на блестящую от ударов головку зубила. Железо почти не поддавалось. Костя замахнулся больше и ударил еще сильнее. Но ручник соскользнул с головки и ободрал на руке кожу. Костя потряс рукой, впрочем, сделав вид, что ничего особенного не случилось и ему нисколько не больно. -- Не горячись, -- сказал мастер. -- Удары должны быть равномерные. Пока много силы не трать. Все ученики стали к своим тискам. Мастер раздал куски железа, и мы принялись за рубку. В мастерской начался такой грохот, что в окнах, перекрытых проволочными предохранительными сетками, дрожали стекла. Мастер переходил от одного ученика к другому, поправлял стойку, снова показывал приемы рубки. Я тоже зажал свой кусок железа и неуверенно, перед каждым ударом нацеливаясь, стал рубить. Дважды ручник попадал вместо головки зубила на косточки кулака. К перерыву, объявленному мастером, только трое из ребят сумели справиться с задачей. У меня железо оказалось искромсанным, но разрубить его так и не удалось. -- Еще раз десять ударю и отрублю, -- сказал Костя во время перерыва. Он раскраснелся, капельки пота выступили на лбу. Видимо, Костя старался изо всех сил. -- А у меня не поддается, -- пожаловался Гриша Осокин. -- Нам с Илько крепкое железо попалось. -- Сваливай на железо! -- усмехнулся Костя. -- У всех одинаковое. -- Нет, не одинаковое, -- закипятился Гриша. -- Вот попробуй! После перерыва по мастерской снова пошел грохот ручников. То тут, то там слышались радостные возгласы: -- Готово! Отрубил! Наконец и мне удалось кое-как отрубить торчащий из тисков кусок. Мастер посмотрел на обрубок и покачал головой. Железо казалось истерзанным -- так неумело и неровно оно отрубилось. Потом мастер осмотрел зубило и сказал: -- Таким зубилом много не нарубишь. Пойдем к самоточке, заправим. Самоточка -- тонкий каменный диск -- была установлена у станков. Мастер передвинул рычаг, и диск стал быстро-быстро вращаться. Мастер прикоснулся острием зубила к диску. Послышался резкий звук, и узкий снопик белых искр брызнул из-под зубила. Мы снова вернулись к тискам. Мастер зажал в тисках кусок железа, легко разрубил его и показал мне кромку. Кромка была блестящая и совершенно гладкая, словно отрезанная. Я посмотрел на мастера смущенно, он на меня -- ободряюще: -- Ничего, научишься. Мастерство не вдруг приходит! Жизнь в те времена была еще трудная. Но люди знали, что все страшное осталось позади, они видели обновление жизни и верили в будущее. Еще весной все женщины с нашей улицы начали работать на общих огородах за Соломбалой -- копали грядки, сажали картошку, потом окучивали и пололи. Мы, ребята, тоже работали на огородах. Теперь, осенью, картофель первого урожая выкопали. Но нам уже ходить на огороды не приходилось: почти весь день мы проводили в школе и в учебных мастерских. Мать работала не только на огородах, кроме того, она шила по заказу завода для рабочих куртки из грубой материи, которая называлась чертовой кожей. Маме шел сорок второй год. Высокая, худощавая, она всегда казалась утомленной. И все-таки я никогда не видел ее дома сидящей без дела. Последнее время она нередко ходила с другими женщинами на какие-то делегатские собрания, но в субботние вечера неизменно зажигала у иконы лампадку. -- Тетя Таня, -- спросил однажды у моей матери Костя Чижов, -- зачем у вас эта коптилка горит? Ведь бога нету... -- Кто знает, есть или нету. Пусть горит, не мешает. Ты не смотри! Она, конечно, знала, что никакого бога нет, но у нее еще остались привычки старой жизни. И с этими привычками ей, видимо, было нелегко расстаться. Зная, что я поступаю в морскую школу, мать переживала и чувство гордости, и чувство тревоги. Ее муж и ее отец, ее братья и ее племянники были моряками. Кем же еще мог быть ее сын, если не моряком? Но жизнь матери проходила в постоянной мучительной тревоге. В детстве и юности она ждала из плавания своего отца. Потом она вышла замуж за моряка, и по прежнему, когда мой отец уходил в рейс, ее сердце не имело покоя. Несколько лег назад отец погиб. Сгладилась ли в ее душе эта тяжелая утрата? А вот пройдет год-другой, и в море, в длительные рейсы, -- а для матери моряка они кажутся особенно длительными, -- уйдет сын. И снова в томительном терпении она будет ожидать сына, как прежде ожидала отца и мужа. Дедушка успокаивал маму: -- Теперь плавать не то, что в прежнее время. Из порта вышли -- и в пароходстве уже знают об этом, едва двадцать миль прошли -- и опять сообщают, курс такой-то, все живы-здоровы, кланяйтесь деточкам, капитан обедает, ест рисовую кашу с молочком, потом будет кофий пить... А бывало уйдешь в рейс, так о тебе дома ничего и не знают, пока не вернешься. Теперь в море погибнуть -- надо еще мозгами пораскинуть... Дед Максимыч, конечно, шутит, преувеличивает. Но ведь надо же мою мать как-нибудь успокоить. А то, что его внук Димка станет тоже моряком, как он сам и как его сыновья, -- это ему по душе. Раньше тихими летними вечерами мать обычно сидела у окна, починяя мою или отцовскую одежду. Она ожидала из рейса отца. И когда он появлялся, она бросала шитье, улыбалась какой-то совсем новой, светлой и тихой улыбкой и подходила к нему. Отец, почему-то всегда смущенный, обнимал ее и коротко спрашивал "Ну как?" Потом мать принималась хлопотать об ужине. В первый день, возвращаясь из школы, я еще с улицы увидел у окна маму. Она сидела и что-то шила Она тоже увидела меня и встала. И улыбнулась той светлой улыбкой, которая запомнилась мне со времен отца. Не означала ли эта улыбка, что в моей мальчишеской жизни наступила новая пора?.. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. СВОИМИ РУКАМИ В учебной мастерской на стене висел огромный фанерный щит. На щите были укреплены изделия тех ребят, которые учились уже второй год. Поблескивали отполированными гранями слесарные ручники, различных размеров клуппы с плашками для нарезания резьбы, ручные тисочки, угольники, плоскогубцы и круглогубцы. Нам никак не верилось, что такие замечательные вещи изготовлены нашими соломбальскими мальчишками, которые еще год назад лазили по заборам, играли в "чижика" и не смогли бы сказать, для чего служит кронциркуль. Но вот прошел месяц, и Василий Кондратьевич уже многому научил нас в слесарном деле. Мы прорубали крейцмейселем канавки в железе и чугуие, выравнивали напильниками поверхности, действовали ножовками, дрелями и шаберами. Все ребята спешили поскорее закончить одну работу, чтобы получить очередную, более сложную. Костя был в числе первых -- он уже опилил поковку болта, нарезал его и теперь делал для этого же болта гайку. Мы с Илько застряли на просверливании отверстий. Просверлить ручной дрелью десять отверстий в толстой чугунной плитке -- это была для нас нелегкая и очень длительная работа. Гриша Осокин отстал даже от нас. И вдруг произошло невероятное. Накануне Гриша начал также сверлить отверстия в чугунной плитке. Часа полтора перед окончанием работы он яростно крутил рукоятку дрели, но дело у него двигалось плохо. Он не просверлил и одного отверстия. На другой день Гриша снова принялся усердно трудиться. Вдруг он спросил у меня: -- Много еще осталось? -- Скоро восьмую досверлю. -- А я уже закончил все десять. -- Не ври! -- не поверил я. Гриша подошел ко мне и показал свою плитку. В ней действительно были просверлены насквозь десять отверстий. Я усомнился: -- Это не твоя плитка. -- Ну да, не моя! Видишь, номер мой. На изделии каждого ученика выбивался личный номер. На плитке, которую показал мне Гриша, стоял его номер -- "19". -- Что-то очень быстро, -- удивился я. -- Когда ты успел? -- Вот сумей-ка! -- Он усмехнулся и пошел сдавать работу мастеру. -- Осокин нас опередил, -- сказал я Илько. Илько продолжал сосредоточенно работать и ничего не ответил. "Нужно торопиться", -- подумал я. Мельчайшие, словно пыль, серые опилки чугуна сыпались из-под сверла на губки тисков. Рукоятка проворачивалась с трудом. Когда, по моим расчетам, сверло уже должно было выйти с обратной стороны плитки, неожиданно что-то хрустнуло. У меня помутилось в глазах. Отдернув дрель, я увидел кончик сверла, торчащий в плитке. Другой кончик оставался в дрели. Сломал! Я положил дрель на верстак и огляделся. Все ребята работали, мастера поблизости не было. Кажется, никто не заметил этого неприятного происшествия. Но что же делать? Не следовало торопиться и сильно нажимать на дрель. Если бы где-нибудь достать сверло такого же размера! Я попытался вытащить обломок сверла из плитки, но тщетно. Стальной стерженек со спиральными вырезами словно врос в чугун. В этот момент к моим тискам подошел Илько. Он хотел что-то спросить, но заметил поломанное сверло и встревоженно взглянул на меня: -- Сломал? -- Ну да, только молчи. Попадет мне теперь! Что делать? -- Не горюй, Дима, -- участливо заметил Илько. -- Давай скажем Косте. Мы позвали Костю на совещание. Но чем он мог мне помочь? Костя наморщил лоб, ничего не придумал и сказал: -- Нужно показать мастеру. -- Заругается. -- Верно, -- подтвердил Илько, -- покажи мастеру. Ведь не нарочно же ты сломал! Иди, Дима, не бойся. Хочешь, я с тобой пойду? -- Нет, лучше я один. С душевным трепетом и дрожью в коленях подошел я к конторке, где сидел Василий Кондратьевич. В дверях я столкнулся с Гришей Осокиным. Он был сумрачен и не сказал мне ни слова. -- Василий Кондратьевич, -- боязливо начал я, едва переступив порог, -- у меня несчастье случилось... -- Что такое? -- Мастер отодвинул журнал посещаемости, который он заполнял. -- Вот видите... сверло сломалось... Я подал ему плитку с застрявшим кончиком сверла. Мастер осмотрел обломок и сказал: -- Пленка, с трещинкой сверло было. А ты перепугался небось? -- Перепугался, -- признался я. -- Ты тут не виноват. С браком сверло было. Вот возьми другое, только осторожнее сверли, равномерно и не пережимай. И хороший инструмент нарушить можно, если без осторожности. Мастер зажал мою плитку в маленькие тиски, достал какую-то рогульку и без особого труда вывернул из плитки обломок. С чувством облегчения вернулся я к своим тискам и торжественно показал Косте и Илько новое сверло. -- А Гриша все снова сверлит, -- сообщил Костя. -- Мастер здорово рассердился на него. Секрет быстрой сверловки Гриши раскрылся очень просто. Мастер взглянул в отверстие плитки на свет и строго спросил: -- Где сверлил? На каком станке? Гриша начал было уверять, что все отверстия он просверлил сам ручной дрелью. Мастер посмотрел на него долгим укоризненным взглядом: -- Тут просверлено на станке, по отверстию видно. Ты что же, Осокин, сюда пришел учиться или обманом заниматься? Гриша не выдержал и во всем сознался. Оказывается, накануне вечером он положил плитку в карман и унес ее домой. Утром, пока мы были в школе на уроках, Гришин брат, работавший в механическом цехе лесопильного завода, за несколько минут просверлил в плитке десять отверстий на сверлильном станке. В перерыв он передал плитку Грише. Оказывается, это же самое Осокин предлагал сделать и Илько. Однако Илько честно отказался. "Я сам просверлю, -- сказал он. -- Мне научиться надо. И тебе не нужно делать на станке, это неверно". Но Гриша не стал слушать Илько. Перед окончанием работы Василий Кондрдтьевич созвал всех ребят нашей группы. Он рассказал о мальчике, который десяти лет пошел на завод в ученье. Ученье заключалось в том, что парнишка подметал цех, убирал от станков стружки и таскал тяжелые поковки. Три года ему не разрешали к инструменту даже прикасаться. А однажды, когда он попробовал ножовкой отпилить кусочек от железного стержня, мастер цеха надавал ему подзатыльников. -- Этот парнишка был я, -- сказал Василий Кондратьевич с горечью. -- Так нас в старое время учили. Потом он рассказал об одном ученике, не назвав фамилии, который сегодня хотел обманом опередить товарищей и получить хорошую отметку. -- Кто это? Кто? -- спрашивали ребята. Гриша Осокин стоял, потупив глаза. Было видно, что он тяжело переживает свой поступок. За обман начальник школы на первый раз объявил Осокину выговор. При этом он сказал: -- Твой старший брат, видимо, не очень любит тебя, если не хочет, чтобы ты сам учился хорошо и терпеливо работал. Вскоре история с Гришкиной плиткой почти забылась. С каждым днем все шире и многообразнее открывался для нас мир мастерства. С каждым днем, с каждым часом жизнь становилась интереснее. Мы, мальчишки, вчерашние голубятники и ветрогоны, познавали основу основ жизни, самое прекрасное на земле -- труд. Василий Кондратьевич вручил мне железный, откованный в кузнице болт с круглой головкой. Это была первая настоящая работа. Ведь все, что я делал до сих пор, в дело не шло. Просто меня учили пользоваться инструментом. Плитки, шпильки, куски железа, мною обрубленные, опиленные, отшлифованные и просверленные, ни на что не годились. Болты с гайками -- это был заказ, полученный морской школой от какого-то предприятия. Пусть ребята с нашей улицы, которые не учатся в морской школе, думают, что обработать болт -- работа пустяковая. Пусть они так думают! А сумеют ли они сделать разметку шестигранника на круглой головке болта? Им и в голову не придет забелить головку мелом, чуть смоченным водой. Они вряд ли догадаются воспользоваться циркулем и кернером -- специальным инструментом для пробивания точек на металле. Головку нужно опилить так, чтобы мастер, проверяя ее шестигранник с помощью тупого стодвадцатиградусного угольника, не заметил ни малейшего просвета. Потом мастер возьмет кронциркуль и проверит, одинаковы ли размеры между всеми противоположными гранями. После этого можно обрабатывать шпильку болта -- опиливать, шлифовать, нарезать резьбу. Признаться, все это не очень уж сложно. Но все-таки радостно сознавать, что вот этот первый, тобою обработанный болт с гайкой пойдет в дело, к какому-то механизму. В то же время с ним жалко расставаться -- такой он хорошенький, тяжеленький, блестящий и, главное, сделанный своими руками. Гриша Осокин и Илько одновременно со мной закончили обработку болтов. Гриша ходил довольный, ожидая очереди к мастеру и размахивая листком-заданием, где должны были появиться отметки по графам: точность, срочность, чистота. -- Точность, срочность, чис-то-та, -- повторял Гриша. -- Точность, срочность, чис-то-та! Впереди нас ждали более сложные задания по учебной программе -- изготовление самых разнообразных инструментов. Позднее по этим работам мы вспоминали все другие события, происходившие в жизни морской школы. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. "ВЛАДИМИР" ИЛИ "ЭДУАРД"? Все ребята в школе любили Илько, старались с ним дружить и помогать ему. Наша группа гордилась тем, что у нас учится мальчик, который жил в тундре, умеет управлять оленьими упряжками и говорить на не понятном для нас языке. Еще в первые дни учебы однажды Валька Толстиков, задира и драчун, выхватил у Илько из рук напильник. -- Это мой напильник, -- сказал Илько. -- Отдай! -- Ты его у меня из ящика стащил! -- крикнул Валька и побежал. Илько стоял у своих тисков и не знал, что делать. Обида сжала ему горло -- он никогда не брал чужого. Все это произошло на глазах у Кости Чижова. Не сказав Илько ни слова, он подошел к Вальке Толстикову: -- А ну-ка, дай сюда напильник! -- Какой еще напильник? -- с усмешкой спросил Валька. -- Который ты у Илько взял. -- Это мой, иди ты подальше! Костя покраснел от волнения и схватил Вальку за плечо. Тот рванулся, но Костя держал его крепко. -- Добром говорю: отдай! А то плохо будет! -- А где мой напильник? -- Вот и ищи свой, а нечего у Илько отбирать, -- Костя отпустил Вальку и взял напильник. Ребята уже окружили поссорившихся. -- И запомни, -- сказал негромко Костя, -- кто обидит Илько, будет иметь дело со мной. -- И со мной, -- сказал я. -- И со мной, -- повторил Гриша Осокин. -- Напрасно ты, Чижов, ему бока не намял! -- крикнул кто-то из ребят. Костя неторопливо пошел к своему рабочему месту. -- Подумаешь, -- зло усмехнулся Валька Толстиков, -- из-за какого-то самоедского тюленя... Костя услышал эти слова и обернулся. Он быстро подскочил к Вальке и замахнулся: -- Повтори, что ты сказал! Толстиков струхнул и, не видя поддержки среди ребят, молчал. -- Ох, -- сказал Костя, опуская кулак, -- или дурак ты, Валька, или гад... Это был первый и последний случай, когда пришлось за Илько заступиться. Вскоре Толстиков помирился с ним и сказал: -- Ты не сердись на меня, Илько. -- Я и не сержусь! -- Илько дружески улыбнулся и махнул рукой: мол, бывает, ничего. Илько жил со всеми дружно, учился старательно и успешно. Отставал он лишь по русскому языку. Но все мы старались помогать ему. Он часто вспоминал русского художника Петра Петровича, который так много доброго сделал для маленького ненца. Было горько