я стратегии, то есть основного удара, и учитывать политические события, которые сейчас происходят, то надо прямо сказать, Чупрахин не прав. Вот я, когда учился в институте... - Погоди, погоди, Кирилл Иванович, - прерывает Кувалдин Беленького. - Прямо говори: выступит Америка на нашей стороне против гитлеровцев? - А чего тут отвечать: все зависит от места, условий и времени. Понимаете, я вам сейчас разъясню... - Пошел философ петлять! И где его такой мудростью начинили? - удивляется Чупрахин и обращается к Егору: - Ты сам, Кувалдин, ответь: выступят они на нашей стороне? Артиллерийский налет прерывает спор. После обеда приходит Правдин. Нос у него заострился, фуфайка вся иссечена, рука по-прежнему на перевязи. Хочется подойти к политруку, сказать что-то хорошее, теплое. - И чего этот проклятый фриц вдруг замолчал? - возмущается Чупрахин. - Не выношу тишины! Товарищ политрук, скоро мы двинемся вперед? Что за стратегия сидеть в окопах? Мы же не какие-нибудь англичане, чтобы комфорт в окопах устраивать, правда, дядя Прохор? Забалуев поглаживает бороду: - Не знаю, браток. - И добавляет: - Война долгая будет. Привыкай сидеть в окопах. - "Привыкай"! - передразнивает Чупрахин Забалуева. - Это вам не четырнадцатый год, отец! Сказал же, "Долгая!" Ты, видать, старой закваски солдат, но ничего, мы тебя перевоспитаем. - Есть, товарищи, очень важное дело, - сообщает политрук. - Надо к немцам сходить - разведать. Кто из вас пойдет добровольно? Некоторое время длится молчание. Правдин поправляет повязку. Забалуев посасывает самокрутку. Мухин теребит в руках ружейный ремень. Беленький смотрит себе под ноги. Первым отзывается Чупрахин: - Пишите, товарищ политрук: матрос Иван Чупрахин, это я, значит... Ну, что молчите? - кричит он на нас. - Языки проглотили? Делаю шаг вперед. Правдин окидывает меня испытующим взглядом. Видимо, мое телосложение не внушает ему доверия. - Он по-ихнему говорит. Очень может пригодиться, товарищ политрук, - поясняет Чупрахин. - Пусть идет. - Я пойду, - поднимается Кувалдин. - Пишите, - поправляет автомат на груди Мухин. Дядя Прохор толкает в бок Кирилла, шепчет на ухо: - Не робей, сынок, отзовись! Горячая волна срывает с голов шапки. - По местам! Пригнувшись, мы разбегаемся по траншее. Артиллерийский обстрел длится несколько часов. Ночью политрук, собрав нас к себе, рассказывает, как будем готовиться для перехода линии фронта, говорит, что группу возглавит Шапкин. - Но это не сегодня и не завтра, - поясняет нам Правдин и лощинкой уходит на свой наблюдательный пункт. - 9 - С левого фланга, где находится Феодосия, доносится гул артиллерийской канонады. Он начался ранним утром, когда еще светились на небе звезды, и продолжается уже больше часа. Когда он прекратится, никто не знает. Дядя Прохор, положив рядом с собой автомат, штопает шинель. Дырочка небольшая, но на видном месте - на плече: это след осколка. Но Забалуев умалчивает об этом. Чупрахин, глядя, как Прохор ловко орудует иголкой, замечает: - Портным, что ли работал? - Нет, не угадал, садовник я. Есть такая станица Ахтапизовская, слышал?.. - Как же, знакомый населенный пункт, - отвечает Иван. - Помнишь, Бурса, у колодца индюка встретили, говорил нам: сколько вас тут иде, а он все про и пре. Помнишь, па Петра Апостола похожий, с длиннющей белой бородой... Георгиевский крест у него на груди. - Ну и что? - настораживается Забалуев. - А то, что индюком он, тот крестоносец, оказался. Шибанули мы фрица, и будь здоров! - Чупрахин надевает каску, поднимается на бруствер. Улегшись поудобнее, он наблюдает, как мечутся за холмами вспышки разрывов. Забалуев дергает его за ногу: - Слышишь, слезай браток, нечего тебе там торчать, а то шальной осколок черябнет, и будет тебе индюк. - Отстань, - брыкается Иван. - Опять бомбардировщики летят, - сообщает он. - Заходят, разворачиваются. Ребята, наши появились... Под хвост им! Так! Горит один вислобрюхий! Покачнулась земля, дохнула в траншею горячая волна воздуха, даже руки ощутили прикосновение тепла. Забалуев силой стаскивает Чупрахина вниз. Иван отряхивается и сердито спрашивает Прохора: - Чего мешаешь смотреть на их смерть? Ведь сбили одного вислопузика. - А это, это что? - Забалуев тычет пальцев в черную дырку на левом рукаве Ивана. - Пошел ты к черту! - отмахивается Чупрахин и бежит в укрытие. - Ершистый парень, - говорит мне Прохор. - Пойди посмотри, по-моему, его ранило. Меня опережает Мухин. Когда мы остаемся вдвоем, Прохор сообщает: - Старик-то, которого вы видели в Ахтанизовской, мой тесть, если, конечно, при Георгии был. Такой у нас один на всю станицу. И напрасно матрос индюком обзывает его. - Забалуев достает кисет, неторопливо скручивает папиросу. И, уже забыв про тестя, спрашивает: - Устоят наши на левом-то? - Должны, - коротко отвечаю, прислушиваясь к гулу канонады. - И я так же полагаю: устоят, иначе нельзя, - зажигая спичку, соглашается он. - Трудный у нас участок фронта, с трех сторон море, в случае неустойки беда может случиться. Я врангелевцев в двадцатом тут доколачивал. Серьезный противник был. Вооружение английское да хранцузское, и личный состав - одно офицерье. И все же, когда мы под командованием товарища Фрунзе штурмом взяли Сиваш, тут барон и выдохся: в несколько дней мы его порешили. Нам стоять на месте не дело, надо идти вперед, - рассудительно заключает Прохор. - Кувалдин так же говорит. "У Егора искра в голове", - вспоминаю слова Чупрахина. А может быть, никакой "искры" у Кувалдина и нет: мало ли в наших головах нетерпеливых мыслей. ...За поворотом траншеи Чупрахин сталкивается с Кувалдиным. - Куда бежишь? - останавливает его Кувалдин. - Я? А черт его знает куда... Видишь, нос расквасил, даже шинель испачкал. И кровь не остановишь. Надо на медпункт смотаться. Обернусь быстро. - Иди, - разрешает Егор. - Кстати, поможешь Беленькому обед принести, Кирилл только что ушел. - Ты уж никому не говори, что я ушел на медпункт. Понимаешь, Чупрахин - и вдруг с разбитым носом идет к врачу... Нехорошо! - Ладно, иди, секрет твой никто не узнает. До медпункта метров триста. У входа в палатку, защищенную со всех сторон высокой насыпью, Чупрахин встречает хирурга Крылову. Маша сразу узнает его: - А-а, старый знакомый, заходи, заходи... "Нет, с этой я не договорюсь", - подумал Иван и почувствовал, как что-то оборвалось внутри. Когда бежал, рассчитывал: рана пустячная, перевяжут - и сразу на передний край. Никто и не узнает, что был ранен. Конечно, можно бы сделать перевязку и там, в траншее, но тогда бы пришлось краснеть за свою оплошность перед старым солдатом - дядей Прохором. "Накаркал, щербатый садовник", - ругнул в душе Забалуева Чупрахин и отозвался: - Это вы мне говорите? - Да, вы же ранены? Заходите! - Крылова берет его под руку, вводит в палатку: - Раздевайтесь, - Зачем раздеваться, у меня только с носом что-то не в порядке. - Разрешите взглянуть, - она пристально смотрит Ивану в лицо. - С носом у вас все в порядке. Как это вы испачкали лицо кровью? Дальше хитрить невозможно. Помедлив с минуту, Иван решительно сбросил шинель. Весь рукав гимнастерки пропитался кровью. Но рана была небольшая: чуть пониже локтя осколок коснулся мягкой ткани, оставив разрез сантиметра три длиной. Крылова даже не стала накладывать швы. Она быстро обработала рану, перевязала руку и предложила Чупрахину отправиться в палату выздоравливающих. - С недельку отдохнете - и опять в роту, - сказала Маша, вручая Ивану заполненный бланк. - С недельку? Маловато, доктор, мне бы с месячишко полежать. - Хватит, ничего серьезного я не вижу, чтобы продлить срок. Идите! Иван облегченно подумал: "Вот и пронесло, наивная девчонка: она полагает, что я и взаправду прошусь на отдых, черта рыжего Чупрахина туда, в эту команду выздоравливающих, заманишь". Он, весело подмигнув Крыловой, направился к выходу. - Погодите! - вдруг остановила Маша Ивана. Чупрахин насторожился. Не поворачиваясь, спросил: - Что, еще прибавить решили? - Как старому знакомому, я вам провожатого дам, чтоб не блуждали в поисках палатки. - Да нет, не надо, я сам найду, - шмыгнул за дверь Чупрахин. Беленького он догнал на полпути. Взяв у него бачок с кашей, зашагал впереди, покусывая от боли нижнюю губу. ...Под вечер узнаем: гитлеровцы заняли Феодосию и сильно потеснили наш левый фланг. Но распоряжение о посылке разведчиков в тыл к фашистам остается в силе. Мы собираемся покинуть траншею. Я слышу, как Прохор в стороне говорит Чупрахину: - Зачем обманул Егора? Не годится так, он командир, перед ним солдат должен быть как на духу. Понял? - Дядя, вот что... Старой ты закваски человек. Не задерживай меня. В разведку иду, а ты мне молитвы читаешь. Егорку я никогда не подведу, - бросает он Прохору и направляется ко мне: - Я тебе как другу сказал о ранении... Зачем этому садовнику передал? - Я ему ничего не говорил. Забалуев все видит, он тебя понимает больше, чем ты сам... - Ну? - удивляется Иван. И все же, когда приготовились в путь, Чупрахин первым подает руку Прохору: - Ну, дядя, бывай здоров, хорошенько следи за фрицем, коли ты такой глазастый. Еще встретимся. И не обижайся на меня. - Иди уж, перец окаянный. Я-то думал, тебя действительно малость черябнуло осколком, но не похоже на это. Вот я и рад, что ошибся. Но, однако, ты понапрасну не рискуй, негоже так солдату... - Так я же матрос, Прохор Сидорович! - 10 - Я заметил, что Шапкин не любит ходить на передний край вместе с Шатровым. Может быть, потому, что подполковник долго задерживается там? Скажет, на часик, а пойдет - останется на сутки, а-то и больше. Начинается обычно так. "Ну пошли, Захар, - скажет он, - взглянем одним глазком, как они там ведут себя". Шапкин немного подумает, пожмет плечами и согласится: "Можно, конечно. Только что же я один, разрешите взять кого-нибудь из разведчиков?" А подполковник уже смотрит на меня. И всегда так получается. И сегодня тоже. После обеда, только было я собрался написать матери, появился Шатров, пришлось отложить письмо. От места, где мы готовимся к операции для перехода линии фронта, до переднего края не больше километра. Но это только напрямую. Ходим же туда, делая большие петли. Вернее, не ходим, а продвигаемся. А это не одно и то же: продвигаться приходится ползком. Шатров предупреждает: - Из травы голову не высовывать. А трава здесь ниже кочек. Мартовские ветры начисто слизали небольшой снежный покров, обнажив рыжеватую щетку прошлогодней растительности. С виду вроде и сухое место, а ступишь - по самые щиколотки вязнешь в липкой, как клей, грязи. Это еще сносно. Но вот подполковник сгибается, потом ложится на землю. Ползти надо метров шестьдесят до хода сообщения, который приведет нас к первой траншее. Приходится прижиматься к земле так, что подбородок касается холодной студнеобразной жижи. Но это только на первых метрах, потом ничего не чувствуешь - ни липкой, проскальзывающей между пальцами рук грязи, ни жесткой, колючей щетки стерни. Захлебываясь в тугом неподвижном воздухе, над нами пролетают снаряды, они могут шлепнуться рядом или угодить одному из нас па спину. Тут уж, конечно, не до удобства... И все же вскоре и к этому привыкаешь, как будто так и должно быть. Что же думать об опасности, когда есть цель, и не лучше ли смотреть вперед, туда, где, извиваясь, тянется к переднему краю небольшой хребетик земли, - это обозначается ход сообщения. Там можно будет встать на ноги, разогнуть спину и пройтись по-человечески, как и должны ходить люди. Первым спускается в траншею Шатров. Когда я приближаюсь к нему, подполковник уже успевает привести себя в порядок, очистить шинель от грязи и даже умыться в студеной лужице; лицо его выглядит свежим и вообще сегодня он какой-то другой - менее ворчливый, даже встречает шуткой: - Ты, лейтенант, почисть шинель, а то на черта похож, еще немцев перепугаешь, - замечает он Шапкину. Захару и Егору Кувалдину недавно присвоили звание лейтенанта. Когда же мы обретаем нормальный вид, Шатров угощает нас папиросами: - Прошу, курите... Сначала мы побудем у артиллеристов. Лейтенант Замков - парень глазастый, он все замечает. Противотанкисты находятся на окраине небольшого полуразрушенного поселка. Их орудия зарыты в землю, только стволы торчат над брустверами темными трубочками, похожими на оси из-под телег. Впереди, метрах в трехстах, виднеются позиции гитлеровцев. Там никакого движения - безмолвная, набухшая от дождя степь, теряющаяся в тумане мороси. Но все это только на первый взгляд. Замков полулежа докладывает подполковнику: - Вот за этим курганом, - показывает он рукой, - у них стоят танки, правее, в лощине, сосредоточена дивизионная артиллерия, не меньше трех-четырех батарей. Шатров прикладывает к глазам бинокль. Минут десять оп молча изучает местность. Потом передает прибор Шапкину: - Взгляни-ка, Захар! Пока Шапкин наблюдает в бинокль, я успеваю осмотреть помещение наблюдательного пункта. Это небольшая землянка с ветхим дощатым потолком. Возле амбразуры сооружена полочка, на которой стоит несколько книг. По корешкам узнаю знакомые произведения Лермонтова, Пушкина, учебник химии. Замков, перехватив мой взгляд, наклоняется ко мне, шепчет: - В поселке достал. Мои ребята любят читать. А я химией увлекаюсь. Интересная наука! - Ну как, лейтенант, есть артиллерия? - спрашивает Шатров у Шапкина. - Есть, товарищ подполковник. - А что ты говорил в прошлый раз? - Тогда я ничего не заметил. Видимо, ее только что подтянули. - Нет, она здесь давно стоит, - возражает Замков. Он снимает фуражку и перчаткой трет козырек, и без того чистый, поблескивающий лакированной поверхностью. - Не может быть! - настаивает на своем Шапкин. Захар любит ходить на наблюдательный пункт один. Иногда он берет с собой Мухина, которому нравится ходить с лейтенантом, потому что тот все больше сам ведет наблюдение, а Алексею даже разрешает спать. - Точно, - надевая фуражку, говорит Замков, - две батареи, а позапрошлой ночью еще подтянули. Готовятся, сволочи, точно вам говорю, готовятся к наступлению. - Ну конечно! - иронизирует Шапкин. - Так-таки и готовятся! Чепуха! Шатров берет учебник химии. Полистав книгу, спрашивает: - Кто это у вас читает? - Я, - отвечает Замков. - Вот как! - подполковник кладет учебник на место и продолжает: - Интересно! С виду вы, Замков, такой служака - и вдруг химия. Глядя на вас, не подумаешь этого. Так что ж, Захар, какой мы вывод сделаем? Это уже касается данных наблюдения, и Шапкин сразу соображает, о чем идет речь. - Разрешите мне выдвинуться вперед. Враг - не полотно художника, его надо рассматривать вблизи. - Вот это мне нравится. Давай, Захар, действуй. Возвращается Шапкин под вечер. Весь облепленный грязью, он долго приводит себя в порядок. Шатров не торопит его с докладом. И только когда лейтенант выпивает кружку чаю, подполковник спрашивает: - Удачно или нет? - Замков прав, артиллерия есть - два орудия в лощине. - Два? - переспрашивает Шатров; - Два, - повторяет Шапкин. - И все? - поднимается Шатров и, подойдя к амбразуре, о чем-то задумывается. - Нет, не все, - отзывается Шапкип. - А-а-а, значит, не все... А я-то подумал, что ты только орудия увидел. Ну, ну, рассказывай. - Стык у них здесь. По-моему, это подходящее место для перехода линии фронта. - Хорошо, Захар, потом мы с тобой потолкуем подробно. Утром Шатрову сообщают, что в штаб полка прибыл представитель командования Мельхесов. Я его еще ни разу не видел, но из разговоров знаю, что это крутой человек и что его многие побаиваются, особенно командиры полков и дивизий. Но Шатров обрадовался этому сообщению, с желанием отправился в штаб полка. В полдень он вновь приходит в траншею. Набив трубку табаком и словно не замечая ни меня, ни Шапкина, вслух рассуждает: - Ничего не понимаю! Полчаса Мельхесов распекал Хижнякова и командира полка за то, что они укрепляют траншеи, назвал их оборонцами и тут же потребовал активнее готовиться к наступлению. Только он уехал - прибыл командующий. Совершенно другое потребовал: зарываться в землю и ни о чем больше не думать, пока не прояснится обстановка. Как замахнулись, какой высадили десант! И вдруг такая разноголосица. А если опоздают договориться?.. - Вы думаете, немцы скоро начнут наступление? - отзывается Шапкин, глядя на высоту, которую неделю назад захватили гитлеровцы неожиданной контратакой. - Я, Захар, ни о чем не думаю, - будто пробуждаясь, отвечает Шатров. - Наша с тобой задача - побольше разведать у противника огневых точек, хорошенько изучить его боевые порядки, определить слабые места и быть всегда начеку. Да вот еще: найти прореху, сквозь которую ты со своими ребятами мог бы успешно проникнуть. Хотя такое место мы с тобой уже нашли. Он вытаскивает из сумки карту и, развернув ее на коленях, что-то быстро чертит карандашом. - Что же вы сидите, отправляйтесь к месту тренировки, - вдруг говорит Шатров. - Я остаюсь здесь. На обратном пути встречаем Замкова. Он советует не идти прежним путем. - Видите, как пристрелялся, - показывает на разрывы вражеских мин, дробящих землю на всем маршруте, по которому мы шли, а вернее, ползли сюда. Шапкин с обидой в голосе бросает Замкову: - Ладно учить, и так пройдем. И, пригнувшись, скачками бежит, огибая опасное место. Замков успокаивает меня: - Иди тихонько, снаряд в одно и то же место не падает. Понял? Я догоняю Захара, когда он уже выходит из зоны огня. - Садись, Самбуров, передохнем, - предлагает Шапкин, тяжело дыша и обмахиваясь платком. Темнеет. Уже не видно курганов. У горизонта дрожит одинокая звезда, и ничего похожего нет на то, что вот на этой промокшей земле идет война. Мы поднимаемся. Всю дорогу молчим. Когда подходим к землянке, Шапкин вспоминает Шатрова: - Ползает он теперь по переднему, вглядывается в темноту и все рассчитывает, прикидывает, Шатров-то! Вроде бы не доверяет своим подчиненным, а? - Что вы, товарищ лейтенант! - 11 - Шатров велит мне разыскать Правдина. Политрук только что возвратился с наблюдательного пункта и, едва успев позавтракать, сразу же, утомленный бессонной ночью, уснул у всех на глазах прямо за столом. Мы втроем - Егор, Чупрахин и я - снесли его в повозку, укрыли шинелью: он даже не открыл глаза. Теперь надо его поднимать, а не прошло и часа, как он уснул. В нерешительности стою перед Шатровым. - Он только лег отдохнуть... Всю ночь там был, - показываю в сторону переднего края. Шатров смотрит на часы: - Ладно, пусть поспит... Не найдется ли у вас кружки чаю? - спрашивает офицер, присаживаясь за стол. Сегодня я помогаю повару: должен помыть посуду, наколоть дров и бежать туда, где Шапкин занимается с разведгруппой... Быстро наполняю кружку крутым чаем, доволен тем, что политрук теперь может поспать лишних несколько минут, а может быть, мне удастся уговорить Шатрова выпить еще кружечку - тогда совсем будет хорошо: подполковник обычно пьет вприкуску, стараясь подольше растянуть удовольствие. Но на этот раз он пьет большими глотками. "Надо подогреть, чтобы не спешил", - решаю я и ставлю чайник па угли. - Еще одну, Иван Маркелович? - предлагаю, стараясь сильнее раздуть жар. - Да, чаек у вас ароматистый, только больно уж горяч, а ты, смотрю, еще больше раздуваешь угли. - А как же! Теплый чай - это не чай. Надо, чтобы губы обжигал. - Ой, Микола, молодой ты, да ранний! Вижу по глазам: что-то ты хитришь. Старого разведчика не проведешь. Думаешь, я не знаю, что ты замыслил? Знаю: политрука жалеешь. Ладно, наливай, продрог я что-то сегодня. Он попросил и третью. Потом решительно поднялся и стоя начал набивать трубку. Я подношу ему на жестянке уголек. Прикурив, он говорит: - Против Замкова действительно четыре немецкие батареи. Правдин сегодня уточнил. Выходит, Захар ошибся. Вот этого я не ожидал от него. Человек он, видно, храбрый, а опыта маловато. Матери-то пишешь? - вдруг интересуется он, присаживаясь на скамейку. - Еще не писал? Это нехорошо, сегодня напиши и отправь. Ну, давай, поднимай политрука. - Он разворачивает карту, молча склоняется над ней, постукивая пальцами по столу. - Садись, Правдин, отдыхать будем, когда севастопольцев выручим, - говорит Шатров подошедшему политруку. - Надо подготовиться к докладу, приезжает Мельхесов. Хижняков просил подготовить данные разведки. А ты сам знаешь, Мельхесов ошибок не прощает. Так что присаживайся, еще раз посмотрим, что у нас перед дивизией. Они по карте уточняют места расположения огневых точек противника, стыки между подразделениями немцев... Многое из того, о чем они говорят, мне знакомо, я знаю, какими трудами, каким потом добывались эти сведения. В душу закрадывается жалость к этим людям: дни и ночи без отдыха, под огнем им приходится переносить и шипение вражеских осколков, и душераздирающий свист авиационных бомб, и лихорадочные судороги земли, когда враг опрокидывает на наши позиции тонны металла, начиненного взрывчаткой. Такие огневые налеты повторяются почти каждый день, а иногда по нескольку раз в сутки. Но для Шатрова и Правдина этого словно не существует: они всегда - под дождем, в темень, в слякоть - на переднем крае. У многих из нас нет-нет да и подвернутся минуты, а то и часы, когда можно расслабить тело, прикорнуть в траншее или в землянке, зная, что тебя подменили, что кто-то из товарищей зорко всматривается в сторону противника. А они почти не имеют такой возможности. Замков сообщает: ночью слышал гул танков. Командир стрелковой роты докладывает: в таком-то месте наблюдал группу противника; мы, рядовые разведчики, находясь на наблюдательном пункте, обнаружили появление у врага нового вида оружия - не то многоствольного миномета, не то орудия. Все это надо уточнить, все это надо проверить, взять на учет, сообщить в штаб. И они работают, утюжат землю животами, сутками не смыкают глаз. ...Я уже помыл посуду, наколол дров, мне остается только пожелать повару наваристых щей, и я могу отправляться туда, где Шапкин занимается с группой. - Ох ты, чего захотел, командира ему подавай! А ты что, не командир! - пряча карту в сумку, восклицает Шатров. - Я политрук. - И политруки должны командовать ротами. Я тоже когда-то был политруком, а на Хасане принял батальон. Скажу тебе, настанет время, когда в нашей армии для пользы дела будут приказами назначать политических работников на командные должности, а командиров - на должности политработников. И это будет замечательно! А почему не так? Ты окончил военно-политическое училище. Изучал там не только одни общественные дисциплины, но и тактику, оружие, организацию боя. Чем же ты не командир, Василий Иванович! - Тогда политрука давайте... Одному тяжеловато, - настаивает Правдин. - Знаю, - соглашается с ним Шатров. - Скоро выпуск фронтовых курсов командного состава, и ты получишь своего ротного, а пока не вижу, кто бы мог тебя заменить. Так что потерпи немного. Подбегает Беленький. Запыхавшись, докладывает: - Товарищ подполковник, прибыл Мельхесов. Младший лейтенант приказал тут порядок навести. Сейчас они сюда придут. - Кто - они? - спрашивает Шатров. - Да он же и наш командир дивизии с ним. Мельхесов похвалил Шапкина, - добавляет Кирилл с улыбкой. ...Мельхесов плечистый, чуть сутуловатый, черные глаза, мясистый нос, голос властный, требовательный. Хижняков предлагает ему скамейку, но Мельхесов только повел бровью на полковника и, словно не замечая стоящих возле него командиров, говорит: - Очень уж вы тут зарылись в землю. Разве пришли сюда вековать? Нет. Наша задача - как можно быстрее прорваться к Севастополю, к Сивашу. Моральный дух у немцев подорван. Они уже не в состоянии вести такие наступательные бои, как летом и осенью сорок первого года. Значит, мы должны делать все, чтобы каждый боец понимал, пропитывался бы наступательным духом. Правильно я говорю, товарищи? - Правильно, - спокойно отзывается Егор. - Как ваша фамилия? - уже другим тоном спрашивает представитель командования. - Егор Кувалдин. - А ваша? - Мельхесов делает шаг к Ивану. - Чупрахин, - отвечает Иван. - Как вы думаете, прорвем немецкую оборону? Вы разведчик, вам и карты в руки. Ваше мнение для нас очень важно. - А чем мы хуже других, вон на харьковском направлении, как говорил нам политрук, наши здорово жмут фрицев, только шерсть от них летит. - Чупрахин даже чуть приподнимается на носках. - Слышали? - поворачивается Мельхесов к Хижнякову. - Люблю разведчиков - золотой народ! И командир взвода у вас хороший. Пора ему ротой командовать. Надо оформить, товарищ Хижняков. Беленький толкает меня в бок, шепчет: - Слышишь, огонь товарищ Шапкин! - А взвод он примет... Кувалдин. Справитесь? Егор только вытягивается, отвечает за него Шатров: - Справится, товарищ Мельхесов. Мельхесов садится на скамейку и начинает рассказывать о положении на фронтах, об истощении резервов фашистской Германии, о боях на Западном фронте. - Надо больше думать о наступлении, - уже другим тоном говорит он командиру дивизии. - Оборонцев ненавижу. А сейчас прошу, товарищ Хижняков, провести меня в штаб, захватите с собой начальника разведки. Они уходят цепочкой. Замыкает цепочку Шатров. Мы долго не можем уснуть. Политрук, как всегда, ушел на наблюдательный пункт, Шапкин, потолкавшись между нами, вышел из землянки, - видимо, он решил наедине осмыслить неожиданную радость. Будто угадав мои мысли, Мухин восторженно говорит: - Ловко наш взводный показал себя представителю командования. На все вопросы, не задумываясь, ответил. - Шапкин-то хорошо действовал, а вот ты, Кирилл, в проволоке запутался, не мог преодолеть заграждения, - замечает Чупрахин, сидя возле нагретой печурки в одном нижнем белье. - Растерялся малость, с кем не случается, - оправдывается Беленький и начинает раздеваться. - Скоро пойдем в наступление... Это хорошо! К полуночи землянка выстывает. Я поднимаюсь, в потемках ищу топор, чтобы наколоть дров. Тихонько выхожу на улицу. Слышатся редкие артиллерийские выстрелы. На холодном небе ярко светит луна. Глухо доносятся вздохи моря - тяжелое, усталое дыхание: видно, и морю нелегко достается эта война. У штабеля дров натыкаюсь на Шапкина. - Ты чего не спишь? - спрашивает он. - Холодно в землянке, печку решил разжечь. - Ну, ну, это ты молодец, правильно решил. Я колю дрова. Шапкин, поеживаясь, стоит в сторонке. - Шли бы в землянку, товарищ лейтенант. Сейчас там будет тепло, - советую ему, собирая поленья. - Понимаешь, Самбуров, что-то у меня на душе неспокойно. Бывает же так. - Он достает папиросы, щелкнув портсигаром, предлагает закурить. - Слухи пошли, что под Харьковом наши попали в окружение. И тут может случиться такое. Силен еще этот проклятый немец. Захар выжидательно смотрит на меня. А что я скажу на это? "Силен... Конечно, слабый не пошел бы на нас. Но придет же весна, и ручьи запоют", - думаю я, а вслух произношу: - Под Харьковом, говорите? Как же так, а политрук вчера говорил другое - наши наступают. - Да, наступали, но ничего не получилось, - спешит ответить Шапкин и предлагает мне: - Посиди немного. - Он опускается на бревно. Помолчав, продолжает: - И здесь они скоро пойдут. Ты-то как думаешь, пойдут? Я разгибаю спину, из рук сыплются поленья: да что он мне такой вопрос задает, вроде бы пытается проверить! Шапкин, как будто не заметив моего смущения, уже говорит о другом: - Человек иногда бывает слеп... Ты вот в институте учился, а что ты понимаешь в жизни? Садись, - показывает он на бревна. - Что, неправда? - наклоняется Захар ко мне. - Скажи, ты меня хорошо знаешь? - О чем вы, товарищ лейтенант? - отшатываюсь я от Захара. - Да о том, что хочу спросить тебя, веришь ли ты мне или нет? - В чем? - Ах, все ты понимаешь, да только притворяешься. - Шапкин резко поднимается. Закуривает и, не глядя на меня, продолжает: - Как же, человек сидел в тюрьме, а вот теперь ему доверяют командовать ротой. Но кое-кому наплевать на мои боевые заслуги... - Да о чем вы? - удивляюсь я. - А зачем ты сюда пришел? - За дровами... - Шутишь! Наверное уже все рассказал обо мне - и тот случай на привале, и как я просил у твоего папаши справку для суда, и что у меня в деревне нет никаких родственников, и черт знает что приплел. Вот я и говорю: человек иногда бывает слеп, хотя и имеет хорошее зрение. Захар бросает на землю окурок и долго топчет его каблуком. Мне становится душно. Дрожащей рукой я расстегиваю ворот гимнастерки. - Мне и в голову не приходило такое! - Верно? Никто и ни о чем обо мне не спрашивал? - Нет, никто. Захар кладет свою руку мне на плечо. Он долго молча смотрит в лицо: - Ну, хорошо, хорошо. Это я так. Может быть, завтра пойдем в тыл врага. Так вот я немного тебя проверил, каков ты, веришь ли мне, можешь ли в трудную минуту быть до конца преданным своему командиру. Ведь там... всякое может случиться. Только о нашем разговоре никому! Понял? Уже потускнел лунный свет. Я собираю дрова. Поленья вываливаются из рук. На душе нехорошо. Шапкин ушел, не сказав больше ни слова. "Понял?" Ничего я не понял, только как-то вот тревожно. "Под Харьковом наши попали в окружение" - откуда он знает?.. Нагруженный дровами, иду в землянку. У входа сталкиваюсь с Захаром. - Шатров вызывает на наблюдательный пункт, - сообщает Шапкин и, измерив меня с ног до головы, бросает: - Понял? Никому ни слова. И опять я ничего не понял. Растапливаю печку. Дрова горят дружно. Желто-синие лепестки пламени тянутся кверху. "Шатрову бы рассказать об этом". Лепестки подмигивают: правильно, правильно, будто соглашаются со мной. - 12 - В землянке нас трое - Шатров, Правдин и я. Минут двадцать назад ушел врач. Крылова предупредила Шатрова: "Лежать и не двигаться, через недельку все пройдет. Но если попробуете ходить, я вас отправлю в катакомбы, в тыловой госпиталь". Шатров, сощурив глаза, отрицательно покачал головой вслед Маше: мол, ни за что он туда не пойдет. Шатров говорит медленно, с большими паузами. Он лежит на соломенном матрасе, укрытый по грудь шинелью. Я смотрю на него и с тревогой ожидаю конца рассказа. ...Прошлой ночью подполковник решил "прослушать" впереди лежащую местность, избранную им для перехода линии фронта. Ранним вечером, когда в сумерках еще видны предметы, когда звезды начинают робко проклевывать небосвод, в это время степь как бы мгновенно засыпает - слышимость необыкновенная! Такие минуты не мог пропустить Шатров. Конечно, для прослушивания местности хорош и предрассветный час. Он знал об этом и решил на рассвете послушать вместе с Шапкиным, чтобы проконтролировать свои наблюдения. На этот раз солнце почему-то очень медленно приближалось к горизонту, а достигнув края земли, вдруг, как показалось подполковнику, остановилось. На левом фланге артиллеристы вели контрбатарейную стрельбу. Три истребителя, сделав круг над передним краем, уходили на аэродром. Рокот их двигателей едва слышался. Наконец с трудом зашло солнце. Задрожала над морем одинокая звезда. Позади, в расположении огневых позиций батареи Замкова, кто-то уронил на металлический предмет пустую гильзу. Неподалеку проползли два уставших снайпера. Ему хотелось остановить их, спросить, что они интересного заметили, но тут же подумал: "Этот народ никогда не возвращается прямым путем, они охотились где-то в стороне, и их сведения не так важны". Напрягая слух, Шатров всматривался в густеющие сумерки. Шум слышался справа и слева, а впереди местность как бы вымерла. Это убеждало его в том, что пересекать линию фронта надо именно здесь, на этом направлении, Минуты особой слышимости иссякли. Но подполковник не покинул своего места. Фронт жил своей обычной ночной жизнью. Подвозили на огневые позиции боеприпасы, продовольствие. Дежурные отделения, расчеты время от времени прошивали темноту разноцветными строчками трассирующих пуль, вспыхивали осветительные ракеты. А намеченный Шатровым участок для переброски разведчиков молчал, и это еще больше убедило подполковника в правильности принятого им решения. Заранее установленным сигналом Шатров сообщил Замкову, чтобы тот вызвал к нему Шапкина. Шапкин приполз под утро с небольшим опозданием. Но у них еще было время для прослушивания местности. Они лежали рядом затаив дыхание. - Ну что? - спросил Шатров у Захара. - Да, именно здесь надо переходить линию фронта, - понимающе ответил Шапкин. - Сами вы как настроены? Дело трудное. - Да мне хоть сейчас. Ведь обстановка требует этого, - горячо заговорил Захар. - Сидеть на месте уж нет сил. А он, проклятый, говорят, опять зашевелился на харьковском направлении. Верно, что ли, товарищ подполковник? - Не знаю. Но, конечно, враг еще будет наступать. Сил у него достаточно. Налетел ветер. На востоке посветлело. Теперь оставаться здесь было рискованно: местность хорошо просматривалась со стороны противника. Они решили продолжить наблюдение с передового наблюдательного пункта, от которого их отделяла шестисотметровая равнина. Сначала они шли по небольшой лощинке, слегка пригнувшись. Потом - ползли. Впереди Шатров, за ним, в двадцати шагах, Захар. На половине пути их застал рассвет. Очень уж быстро в это утро взошло солнце. Началась бомбежка. С наблюдательного пункта Замков увидел, как рядом с ними черным столбом поднялась земля. Одна бомба упала неподалеку от Шатрова. Он стряхнул с головы землю, попытался продолжить путь, но ноги не двигались. В ушах сильно гудело. - Шапкин! - позвал он лейтенанта. Захар, прижавшись к земле, чуть приподнял голову. Тяжело ухали вокруг снаряды. - Захар! - вновь крикнул Шатров, поняв наконец, что у него контужены ноги и ему самому не выбраться из-под огня. Крикнул и на какое-то время потерял зрение. Когда темнота рассеялась, он увидел под собой Захара, а рядом лежали два бойца, видимо посланные на помощь Замковым. Шапкин громко ругал их, не подпуская к себе: - Пошли к черту! Сам справлюсь. Он полз, тяжело дыша. - Держитесь крепче, за шею не надо, за плечи, - говорил он Шатрову, придерживая его одной рукой, чтобы подполковник не сполз с его спины. - Вот так, так, - повторял Захар и все полз и полз. Уже в траншее, усадив Шатрова так, чтобы он опирался о стенку окопа, сказал: - Осколком не задело. Контузия пройдет. Ну и влипли мы с вами, товарищ подполковник! - Спасибо, Захар... Выручил из беды. Сквозь маленькое оконце пробился солнечный луч, светлой полоской лег на лицо Шатрову. Я с облегчением вздыхаю: вот он какой, Захар! Как же я мог подумать о нем плохое, он спас жизнь человеку, из огня вынес. А я-то думал, что Шатров сейчас скажет о лейтенанте что-то плохое... Глупый! - Занятия с разведчиками надо продолжать, - оживляется Шатров. - Ты уж, Василий Иванович, проследи, - обращается он к Правдину. - А ноги мои отойдут, это я точно знаю. Нервный шок от удара воздушной волны. Полежу дней пять и встану. Думаете, нет? - Встанете, - соглашается Правдин. - Ну не через пять, а через десяток дней будете ходить. - Нет, Василий Иванович, раньше надо. Понимаете, раньше! В помещение входят связисты. - Разрешите телефон поставить? - Ставьте, - о чем-то подумав, соглашается Шатров. А когда связисты уходят, он говорит Правдину: - Понял что-нибудь? Телефончик поставили, неужто они думают, что я тут задержусь? В сумке карта, подай-ка ее сюда, Василий Иванович. Шатров, чуть приподняв голову, долго рассматривает карту. - Смотри, Василий Иванович... Только вот здесь пересекайте линию фронта. Тут у них стык между подразделениями. И, как тебе известно, на этом направлении есть пещеры, катакомбы небольшие. В случае неудачи разведчики могут укрыться в них. Шапкину об этом я уже говорил. Командиру дивизии я тоже докладывал. Он одобряет этот вариант. Как жаль, что самому не придется довести дело до конца. - Шатров пытается пошевелить ногами, потом, потрогав их, качает головой: - Н-нда, целью, а не действуют. Спешился конник в самый неподходящий момент. Но лишь бы в катакомбы не упрятали. Раздается телефонный звонок. Шатров, взяв трубку и повеселев как-то сразу, отвечает: - Слушаю... Спасибо, товарищ полковник. Чувствую хорошо. А что такое? Врач? Что он говорил? Не меньше двух недель? Это тяжело... Я все рассказал политруку... Да, да, маршрут знает... Что? Гудит немного в ушах... Понятно. Как только поднимусь, поговорю с Замковым, и тогда, видимо, можно будет оформить наградной лист. Он сейчас у вас?.. Конечно заслуживает... Товарищ полковник, по секрету говорю: узнайте у Крыловой, как она думает, скоро я поднимусь? Понимаете, две недели - это много... Спасибо, до свидания... Подполковник кладет трубку. - Хижняков звонил, - говорит он, сворачивая карту. - Предполагают, что две недели буду лежать. Это много, очень много. Понимаешь, Василий Иванович, это четырнадцать дней! Роскошь для солдата. Ну идите, готовьтесь к делу. Первым покидает землянку Правдин. Я поднимаюсь медленно. Шатров подает мне руку: - Ты что такой грустный? - спрашивает он, - Выше голову, Коля! - 13 - Сегодня занятия будет проводить Шапкин, политрука вызвали в штаб. После завтрака собираемся в лощине. С лейтенантом нас шестеро. Одеты в маскировочные халаты. У каждого автомат, гранаты, финский нож. Захар, забросив за спину собранную восьмеркой длинную веревку, ведет к месту тренировок. На пути встречаем лейтенанта Замкова с группой красноармейцев: его батарею вывели на отдых. - Разведчикам артиллерийский привет. Как дышится? - спрашивает лейтенант. - Лучше всех! - отвечает Чупрахин. - Четыре раза в день едим и немца не видим. Одним словом, как в Крыму. Моросит дождь, холодный, противный. Захар медленно распускает веревку. Теперь, после того как спас жизнь Шатрову, он ведет себя с видом независимого человека, часто рассказывает бойцам, как все это случилось. Вчера он отозвал меня в сторону и спросил: "Теперь ты прозрел?" Я, взглянув ему в лицо, промолчал. Тогда он похлопал меня по плечу: "Ничего, землячок, мы себя покажем и в другом деле". И посоветовал мне, когда пойдем в разведку, держаться к нему поближе. "Я, брат, понимающий, со мной не пропадешь. Только твой папаша смотрел на меня как на чужака", - с укором сказал он. "Зачем вы об отце?" - коротко возразил я. Он передернул плечами: "А-а, нехорошо! А мне тогда каково было. Судили... А что ему стоило написать справку... Теперь-то ты видишь, каков я человек. Враг ли я своему обществу? Нет". Как-то нехорошо было слушать это. Мы сидели друг против друга. Он заметил мое смущение и вдруг рассмеялся: "Да ты тут при чем? Не вешай голову. Вот возвратимся из разведки, рапорт подам о твоем награждении. Старайся". Сегодня вновь преодоление минного поля и проволочного заграждения. Для этой цели по приказанию Правдина саперы понаставили на учебном поле всяких ловушек, даже настоящие мины установили, не говоря уже о проволочных препятствиях. Мины, конечно, без запалов, но нам об этом не говорят. Мы соединяемся веревкой и по сигналу Шапкина ползем к серой паутине проволочного заграждения. У Кувалдина в руках ножницы, он должен бесшумно перерезать проволоку. Егор научился это делать так ловко, что даже Шатров как-то сказал о нем: "Подходяще работает". А по-нашему - отлично. Сзади Захар с протянутой к нему веревкой молча управляет нашими движениями. Прижавшись грудью к земле, вижу одним глазом Кирилла. Он лежит, опершись щекой о какой-то металлический предмет. Это мина. И хотя в ней вынут запал, на лице Беленького выступает пот. Замечает это и Чупрахин, тихо шепчет Кириллу: - Медальон с адресом в кармане? Тогда лежи, Кирилка, все будет в порядке. - Отставить! - приказывает Захар. - Имейте в виду, мы преодолеваем минное поле ночью, и разговоры тут недопустимы. И, передав командование Егору, отходит в сторону. Скрестив на груди руки, вслушивается в гул артиллерийской дуэли. Вновь начинаем с исходного рубежа и ползем молча, как тени. Вечером, мокрые, грязные, возвращаемся в землянку. Не успеваем поужинать - вырастает Правдин. - Самбуров, одевайтесь, пойдемте со мной. Дует сильный ветер. Иду вслед за политруком. То и дело попадаются блиндажи, землянки, повозки. Правдива это злит. - Черт знает что! Боевых частей меньше, чем складов, - ворчит он. Неожиданно упираемся в отвесный скат высокого капонира. В темноте замечаем две фигуры в белых халатах. - Опять балаган! - резко произносит политрук. - Не балаган, а передовой армейский медицинский пункт, - подходя к нам, говорит человек. - Вы что ищете? - И кто вам разрешил здесь расположиться? - не останавливаясь, продолжает Правдин. У землянки окликает часовой. Политрук спрашивает: - У командира дивизии кто есть? - Был начальник штаба, только что ушел, - узнав Правдива, охотно отвечает боец. Землянка маленькая, уютная, теплая. Над столом висит фонарь. Хижняков, не поднимаясь из-за стола, приглашает сесть. Командир дивизии уже пожилой, у него седые волосы, у самых глаз пучки морщин, которые делают его взгляд лучистым и добрым. Такие глаза у моей матери. "Ты слышишь, мама, у командира нашей дивизии такие же глаза, как у тебя... И оттого я чувствую тебя рядом, И оттого силы мои неистощимы". Хижняков берет со стола коробку со спичками, начинает стучать ею по столу. Стучит он долго. А взгляд задумчивый. - Имеются сведения: немцы из Мелитополя перебрасывают в Крым танковую дивизию, - наконец чиркает спичкой он и закуривает. - Та-ак, - не говорит, а стонет Правдив. - И что же он, Мельхесов, не может повлиять на командующего? - Командующий вновь упрашивает Москву перенести срок наступления. - Но это очень опасная нерешительность... - А сами вы как бы поступили? - поднимается Хижняков, испытующе смотрит Правдину в лицо. - Трудно сказать. - Ага, трудно, а ему, командующему, легко? Подходит лето, вероятно, немцы предпримут наступление. А горячие головы не считаются с этим. Надо бы укрепить глубину обороны. Но разве Мельхесов пойдет на это? А командующего он, видимо, крепко подмял под себя... Сильная личность... Доложи-ка лучше, как разведгруппа, готова? - уже другим тоном интересуется Хижняков. - Готова. Я считаю, товарищ полковник, надо включить в группу радиста. - Кого именно? - Сергеенко, из роты связи. Комсомолка. - Вот так, уже облюбовал! Но что ж, бери. Завтра я свяжусь с командующим и доложу ему свое решение. В роту возвращаюсь вместе с Сергеенко. За спиной у нее радиостанция. Аннушка рассказывает мне, как тогда, при высадке десанта, выбралась на берег, думала, что заболеет, но все обошлось благополучно. - И ты тоже идешь в разведку? - спрашивает Аннушка. - Иду. - И Кувалдин? - наконец вспоминает о Егоре. - Конечно, - живо отвечаю. - Егор - славный парень. - Неужели? - она смеется, беря меня под руку. Чувствую: что-то хочет сообщить мне. "Не надо, Аня, я все знаю", - мысленно возражаю ей, - Хочешь, один секрет открою? - спрашивает она, замедляя ход. - Я о нем знаю. - Нет, не знаешь. - Тогда говори. Она поправляет за спиной рацию, - Егор парень действительно хороший. Знаешь, что он придумал, когда мы уходили на фронт? Предложил мне выйти за него замуж. Я отказалась. Тогда говорит; "Значит, не любишь?" Я и сама не знаю, люблю я его или нет. Что же я могу ей ответить? Ах, Егор, Егор, славный ты парень. Теперь ты для меня самый лучший друг. А Аннушка все говорит и говорит. И я ей верю, верю каждому слову. - Как ты, что у тебя нового в жизни? - наконец интересуется она мной. - Как видишь, разведчик. Теперь вместе будем. - А я все время думала о тебе, - признается она и начинает вспоминать институтскую жизнь. Впереди вырастает темный бугорок. Это наша землянка, - 14 - Сидим в приемной командующего фронтом. Трещат телефоны. Стены помещения исполосованы проводами. Заходят офицеры, генералы, приходится то и дело подниматься, отдавая им честь. Редко кто из них обращает на нас внимание: или не знают, кто мы, или потому что своими делами заняты, - несколько дней назад гитлеровцы внезапно перешли в атаку. Они нанесли удар по стыку между северной и южной группами наших войск и заняли ряд населенных пунктов. Но на нашем участке линия фронта не изменилась. И все же мы вынуждены были повременить с разведкой. Сегодня вечером пойдем. Наша группа уменьшилась на одного человека. Правдин отчислил Беленького - не вынес парень тяжести тренировок. Кирилл был откомандирован снова в роту. Прощаясь с нами, он вдруг заявил: - Не каждый может быть героем, война ведь особый случай в жизни народа. Я в другом деле покажу себя. Кувалдин заметил: - Рады будем, Кирилл... А Беленький, сняв шапку, пятерней расчесал густые волосы и на этот раз ничего не сказал. Он удалялся по косогору, чуть перекосившись в плечах, отчего казалось, что он все же вот-вот обернется и произнесет очередное поучение, но так молча и скрылся за сопкой, прихрамывая на одну ногу. Сейчас с нами будет беседовать командующий. В дверях появляется Мельхесов. Он узнает Шапкина, подает ему руку, интересуется настроением группы. - К выполнению задания готовы, - громко отвечает Захар. Мельхесов, взглянув на Правдива, скрывается за дверью. Снова оживают телефонные звонки. Егор изредка бросает взгляды на Аннушку. Любит он ее, наверное, крепко, но скрывает это от других. Как-то на тренировках Аннушка не смогла быстро настроить радиостанцию на заданную волну. Правдин, считая секунды, хмурил лицо. - Помочь бы надо, - шепнул я Егору. Кувалдин повернулся ко мне, отгрыз кусочек сухаря, сказал: - Сама настроит. - Пентюх, - возмутился я. - Ну-у, - улыбнулся Егор, продолжая хрустеть сухарем. - Торопитесь! - крикнул Правдин, не отрывая взгляда от часов. Я вскочил и подбежал к Аннушке. Мои пальцы быстро забегали по рукояткам настройки. Политрук одернул меня: - Отставить! Кто вам разрешил помогать? Я отскочил от рации, споткнулся и упал, расцарапав себе о камни руку. Потом, после занятий, не мог смотреть Егору в глаза. В приоткрытую дверь из смежной комнаты слышен голос Мельхесова: - Чепуха, враг не может организовать серьезного наступления... Кто-то прикрывает дверь. Теперь доносятся лишь отдельные слова. Лицо Шапкина вытянулось, глаза вновь стали сухими, поблекшими. - Заходите, - зовут нас в кабинет командующего. В дверях Чупрахин шепчет мне: - Плечи расправь, а то забракует. Отвечай генералу громко. Понял? Первым политрук представляет генералу Шапкина. Захар делает три шага вперед, громко докладывает: - Командир разведгруппы лейтенант Шапкин! - Здравствуйте, товарищ старший лейтенант, - командующий мягким движением подает Шапкину руку. - Да, да, теперь вы старший лейтенант. Это звание вы заслужили. - И, повернувшись к нам, замечает: - Подчиненные у вас, вижу, орлы. Ваша фамилия? - Красноармеец Иван Чупрахин. - Ого, голос крепкий. - Так точно, товарищ генерал, крепкий. Чупрахины хрипотой не страдают и кашлем не болеют. Кашель, он хвороба для разведчика поганая, - заканчивает Иван. - Орел, орел, - командующий одобрительно качает головой и спрашивает: - Вы хорошо знаете, куда идете? Хором отвечаем: - Знаем! - Трудно, очень трудно будет. Мельхесов в упор ставит вопрос: - Сможете ли вы при угрозе плена живыми не даться врагу? Об этом с нами говорил и полковник Хижняков. Мы знаем, куда идем, там все может случиться. Хором отвечаем: - Можем!.. Знакомимся с оперативной обстановкой, с расположением немецких частей, пунктами сосредоточения фашистских войск. На прощание командующий и представитель Ставки пожимают нам руки, желают удачи. С наступлением темноты выдвигаемся на ничейное поле и здесь лежим, ожидая команды, чтобы двинуться вперед. Позади маячат высотки. Там находятся наши войска, прижатые друг к другу, как спрессованные. Мы, разведчики, многое видим. Например, мало кто даже из больших командиров знает, что район наших позиций опутан густой сетью проволочной связи, ночью трудно пройти, чтобы не запутаться в проволоке. Шатрова это тревожило. "Не дай бог фашистской авиации совершить массированный налет: порвут провода, и штабы останутся без связи", - говорил подполковник. Вокруг тишина. Как хочется вырваться из этой серой холодной горловины перешейка с постоянными дождями, сырыми ветрами! И кому пришло в голову назвать эту землю солнечным Крымом? Тянет сыростью. И ни одного звука. - Онемели, вражьи души! - шепчет Чупрахин. Он лежит вниз лицом, обвешанный гранатами, в темноте похожий на бесформенный ком. Падают тяжелые капли дождя. Я протягиваю руку к Ивану: - Скоро, что ли, пойдем? - Не туда звонишь, Бурса, - почему-то со злостью отвечает Чупрахин, - жди сигнала от старшего лейтенанта. - Внимание, - с хрипотцой в голосе предупреждает Шапкин. - Отставить! Не двигаться! - вдруг распоряжается Правдин и вопросительно смотрит на Захара, как бы говоря: заметил вспышки ракеты, это знак приостановить разведку. Шапкин возмущается: - Да что они там, шутят? Разрешите уточнить... - Нет, я сам. Всем лежать на месте и ждать моего распоряжения. Если все в порядке, слышишь, Шапкин, будет дана длинная очередь из пулемета зелеными трассирующими пулями вдоль линии фронта в южном направлении, тогда продолжайте выполнять задачу, а если красную трассу увидите - немедленно возвращайтесь. Следите за сигналами. Правдин бесшумно, как это может делать только он, ползет в сторону рубежа, где притаилась наша поддерживающая группа. До нее метров двести. Это оттуда был дан сигнал. - Всем наблюдать! - предупреждает Захар и спустя минуту спешит туда, где только что скрылся политрук. - Я сейчас, - бросает он Егору. Возвращается очень быстро. - Ну, все в порядке, сигнала никакого не будет, по-пластунски за мной!.. И первым трогается с места по намеченному маршруту. Вздох облегчения вырывается из груди: наконец-то состоялась наша вылазка. Впереди меня передвигается Аннушка. У нее на спине рация. Порой мне кажется, что я слышу тяжелое, прерывистое дыхание. Напрягаю слух. Ничего не услышав, все же шепотом спрашиваю: - Аня, тяжело? В ответ ни слова. - Сигнал, товарищ старший лейтенант! - сообщает Кувалдин. - Это не для нас, - резко обрывает его Шапкин, - тут есть катакомбы. Встать, за мной! Мы лежим между камней у самого входа в пещеру, метрах в сорока за линией переднего края. Надо спешить иначе утром гитлеровцы могут обнаружить нас. Шапкин, чуть выдвинувшись вперед, лежит неподвижно. Наконец он сползает с бугорка. Но не успевает Захар произнести и слова, как раздается громоподобный гул. Впечатление такое, будто где-то наверху бьют молотками в пустые железные бочки. Без труда определяем: открыли массированный артиллерийский огонь. - В укрытие! - приказывает Захар. Гул канонады не прекращается: он льется сплошным, надрывным потоком с шипящим, захлебывающимся выговором. - Самбуров, за мной, остальным отойти в глубь катакомбы, занять оборону, - отдает распоряжение Шапкин. Выползаем на бугорок. Уже настолько посветлело, что далеко просматривается местность. Из-за высоты, расположенной несколько левее, выползают немецкие танки. Они быстро принимают боевой порядок, увеличивают скорость. - В наступление идут. Захар, повернув ко мне голову, смотрит прищуренными глазами: - Не ошибся ты, землячок, в наступление. - Что будем делать? Шапкин подвигается ко мне. Теперь он лежит со мною плечо к плечу. Я слышу его учащенное дыхание. - Что делать, спрашиваешь? Покурим, подумаем. А вообще ты громко не удивляйся. Видишь, и самолеты немецкие пошли, - показывает он на небо. И вдруг предлагает папиросу: - Кури. - Да что вы в самом деле! - вскрикиваю я. - Надо же что-то предпринимать! - Не кричи громко, - повторяет Захар. - Видишь, танки уже прошли нас, теперь ихняя пехота валом валит. Мельком бросаю взгляд в сторону: по косогору спускаются цепи гитлеровцев. В ушах стучит кровь. Треск пулемета приводит меня в чувство. Захар лежит с простреленной головой. Что-то липкое и тепловатое течет у меня по щекам. Подбегает Мухин. Я вижу Алексея, как в тумане. - Убит? - глухо доносится голос Алексея. Пули свистят над нами. Делается холодно. Алексей тащит меня в убежище. ***  В КАТАКОМБАХ  - 1 - Я опускаюсь на камень и сразу чувствую невероятную дрожь во всем теле, так трясет, что не могу слова выговорить, а голова пылает огнем. - Что там случилось? - спрашивает Егор. - Шапкина он задушил, - слышу голос Мухина. Жар охватывает грудь, перед глазами зеленые круги. Потом все пропадает в темноте. Из мрака приближается лицо матери. - Мама! Голова вздрагивает и еще ниже наклоняется. Теперь отчетливо вижу белые, словно припудренные мукой, пряди волос. - Ты седая, мама? - Лежи, лежи. Маленькая холодная рука касается моего лба. Поднимаю глаза кверху: серые тяжелые камни покрыты крупными каплями воды. Каменный потолок. Когда же он у нас появился?.. И стены серые, с большими темными кругами... Крыша течет, сырость кругом... Сильно печет в левой части груди. Не хватает воздуха. - Окно откройте... Внезапно наступает темнота. Словно из подземелья, слышу глухой разговор: - Ну как? - Горит весь, бредит. - Что же делать? - Подождем, спадет температура, поднимется. Ночь рассеивается: у ног дрожат три человеческие фигуры. Вот они, подпрыгнув, закружились в крутой спирали. - Ты думаешь, он поднимется? - опять слышу чей-то голос, который кажется мне знакомым. - Мама, кто здесь? Напрягаю зрение и вдруг отчетливо вижу Аннушку. Она сидит рядом и все еще держит свою руку на моем лбу. На какое-то время чувствую просветление в голове, хочется рассказать, как все произошло, как убил Шапкина. - Он хотел нас выдать фашистам... - Бурса? - это голос Чупрахина. - Ты молчи... молчи... Весь дергаюсь, пытаюсь подняться. - Не верите?.. - Лежи, лежи... Все куда-то убегают. "Бросили", - решаю. Частые выстрелы, перемежающиеся с сердитыми раскатами гранатных разрывов, на некоторое время заставляют подумать о другом: "Что там?" Срывая с себя шинель, встаю на колени и беру автомат. Впереди, где обозначается выход, вижу голубое небо, на котором вдруг вырастает черный с огненными лепестками взрыв. - Иди вперед, что прячешься? - кричу на себя. Кто-то подхватывает под мышки, тащит в темноту. Плыву, то поднимаясь, то опускаясь, словно на волнах. Некоторое время чувствую запах моря, слышу характерный всплеск воды. Крутая волна сбивает с ног. Падаю, задыхаясь без воздуха. Рядом появляется старший лейтенант Сомов. - Вперед! Напрягаю силы... Руки тянутся к берегу. Пляшут огненные столбы - причудливо, суматошно. Пламя лижет лицо, грудь. - Егор, помоги!.. На песчаной отмели замечаю мать. - Мама, мама... уходи... Опасно здесь. Но она бросается ко мне. Никогда не видел ее такой решительной. Подхватив меня, прижимает к груди, целует в лоб. А губы ее горячие, как раскаленное железо. - Лежи, лежи, они сюда не посмеют прийти. - А-а, это ты, Аннушка... И снова темнота. Кто-то раскрывает мне рот, чувствую, как потекла вода. Жадно глотаю. Делается легче. Подходит Кувалдин. Из-за его плеча вижу вытянутое лицо Мухина. - Воды... Алексей опускается на колени. В руках у него фляга. Отвинтив крышку, убеждается, что в посудине воды ни капли нет. Чупрахин выхватывает из рук Мухина флягу, бежит к выходу. - Куда? Стой! - вслед ему потрясает автоматом Кувалдин. - Я сейчас... - Стой, тебе говорят!.. - Я сейчас! - не останавливаясь, кричит Чупрахин. - Убежал, - шепчет Мухин. Он подходит к моему автомату и носком сапога подвигает оружие ко мне. Лицо Алексея приподнято кверху, сухие губы, дрожа, что-то шепчут, догадываюсь: "Один патрон берегите для себя". - Алеша! - вскрикиваю я. Но Мухин уже скрылся за камнем, ушел к Кувалдину. Темное пятнышко канала ствола смотрит в лицо. Остается только протянуть руку, оттянуть спусковой крючок и нажать на него. - Пусть будет так. Уже не чувствую ни жары, ни сухости во рту. В голове ни одной мысли. Под рукой какой-то прохладный твердый предмет упирается в подбородок. Что это? Автомат. Надо мной склоняется Аннушка: - Коля! Что ты!.. Рука разжимается, и оружие, скользя по груди, с легким цоканьем ударяется о камень. - Ребята! Есть вода! - слышится голос Ивана. Навстречу Чупрахину выбегают из-за камней Кувалдин, Мухин. - Жив? - Что за вопрос! - держа в цуке флягу, отвечает Иван. - У разминированных фашистов достал воду. Оказывается, мы ухлопали четырех гитлеровцев. Лежат они, беспризорные, при всей экипировке... Катакомба наполняется гулом автоматных очередей. Сбрасываю шинель и пытаюсь подняться. Голова тяжелая, будто вместо шапки на ней пудовый слиток свинца. Стены, пол, вздрогнув, рванулись мне под ноги, кругом все поплыло, закружилось. Густая темнота хлынула в убежище. Ничего не видать. И хотя бы кто-нибудь произнес слово. Ушли? Нет, слышу тяжелое дыхание. - Досиделись! - это Мухин говорит. - Из-за одного теперь погибнем все, - шепотом продолжает Алексей. - Скорее ложись и протягивай ножки, а то опоздаешь на тот свет, - сердито возражает Чупрахин. - Не то говоришь, Алеша. Разве можно товарища бросить! - Что же делать? - Есть голова, есть руки, значит, не все потеряно. - Правду говоришь, Егор. Главное - не опускаться ниже ватерлинии, держаться, как положено. Понял, Алеша? Где ты тут стоишь? Вот моя рука... Понял? Нет. Тогда не надрывайся, а то еще воспаление мозга схватишь, а "скорой помощи", тут, по всей вероятности, нет... Егор, командуй, ведь я тебя генералом нарек. Аннушка кладет флягу на грудь. Прохлада притупляет боль. Глаза смыкаются. Хочется спать, я еще силюсь услышать голоса, разобраться, что произошло, но дремота все крепче и крепче сковывает. - 2 - Я уже не сплю, лежу с открытыми глазами, но темнота все та же - плотная, как повязка из черного крепа. В конце концов, что случилось, почему ничего не вижу? Встаю на ноги, делаю несколько шагов. Плечом ударяюсь о ребристый камень. - Егор! Где вы? "Вы-вы", - отзывается далеко под сводами катакомбы. - Ловлю чью-то вытянутую руку. Без труда узнаю: это Аннушка. Сверху доносятся глухие, но настойчивые удары, напоминающие стук дятла. - Что случилось? Ладонь Аннушки скользит по лицу, лбу, пальцы теребят волосы. - Упала, совсем нет температуры, - радостным голосом говорит Сергеенко. - Товарищи, у него нет температуры!.. - Аня, почему я ничего не вижу? - Присядь, не стой на ногах. Сейчас все расскажу... Настойчиво трудится дятел. Его стук отдается в голове. - Кто это стучит? - Теперь бы тебе крепкого чая... Приподнимаюсь и трясу Аннушку за плечи: - Почему я ничего не вижу? Что это за стук? Говори: я ничего не боюсь. Слышишь, ничего! - Ничего? - после минутного молчания спрашивает Аннушка. - Тогда слушай. Голос у нее немного простужен. Слушаю плохо, жду ответа на свой вопрос и боюсь, что ответ будет слишком суров. - Немцы взорвали выход из катакомбы, замуровали. Но это не страшно. Мы все равно выйдем отсюда. Слышишь стук? Это Егор с ребятами делает пролом. - Так, значит, я не ослеп! - от радости пытаюсь вскочить на ноги. Мне уже легко, только еще саднят царапины на лице да дрожат полусогнутые пальцы. - Чудак! - сдерживая меня, ласково говорит она. - Поднялся, и хорошо. Теперь и нам будет легче. Стук лопат обрывается, и сразу в катакомбе наступает тишина. Моя голова лежит на плече Аннушки, и я слышу, как гулко бьется ее сердце. - Успокойся, Коля, - шепчет Аннушка. - Товарищ интендант, отзовись! - Это Чупрахин, - поднимается Аннушка. - Они идут обедать... Сюда-а, прямо, прямо! Мы тут! - громко кричит она. По топоту ног догадываюсь: впереди идет Кувалдин, за ним бесшумно шагает Чупрахин. Он всегда так ходит, словно боится кого-то потревожить. - Прямо, прямо! - зовет их Аннушка. - Вот так... Садитесь. Она пошуршала в сторонке, звякнула пустым котелком и первым позвала Мухина: - Получай... Осторожно, не урони! - Тут же ничего нет... - Т-с-с... Чупрахин! - Есть такой!.. Ого! Как в ресторане... У нас на флоте так не кормили - порция на троих, а одному досталась. - Передай это Николаю. Иван дает мне кусочек твердого хлеба. - Ешь осторожно, долго не ел, как бы плохо не было. Так рекомендуют врачи... У них на этот счет целая наука, режимом называется, - предупреждает Чупрахин. Подношу к губам хлеб и тут только ощущаю голод. Но я не ем, прислушиваюсь, как другие поедают свой паек. Громче всех трудится Иван. Он подозрительно чавкает. Хватаю его за руку, и тотчас все становится ясным, - Зачем так, товарищи? Возьмите хлеб. Вы работаете... Егор берет меня за плечи: - Ешь, тебе говорят. Приказываю. Понял? Молча съедаю хлеб. Аннушка подает флягу с водой: - Запей, три глотка, не больше.. Вот так... - Пролом нам не осилить, - вздыхает Мухин, - который день ковыряемся, а толку нет... - Егор, прикажи ему молчать, иначе у меня в грудях закипит, и тогда я не ручаюсь, что не ошпарю его кипятком. - Ни к чему сейчас твой кипяток, - упорствует Алексей. - Аня! - взвизгивает Чупрахин. - Закрой потуже уши, я сейчас отругаю Алешку такими словами, что у него черти перед глазами запляшут. - Не запляшут, - упорствует Мухин. - Мне все равно. Выхода нет. Слышите? Все равно... - Ах ты хлюпик! Где ты тут есть? - Чупрахин, отставить! Мухин, иди сюда. - Егор усаживает Алексея рядом с собой. Алексей, видимо, не впервые высказывает такие мысли за эти дни. - Ты бы спел, Алеша, - отзывается Кувалдин. - Спой, повесели душу. Знаешь, солдат - это крепкое дерево, он умирает стоя. Невелика смелость пустить себе пулю в лоб или назойливо повторять: нет выхода. Надо быть такими, как старые революционеры-большевики. Они на расстрел шли с песнями. Помнишь: "Замучен тяжелой неволей, ты славною смертью почил"? Эту песню любил Ленин... - Немного ослаб я, - признается Мухин. - Но вы ругайте, ругайте меня, поднатужусь. - Каков, а? - комментирует Чупрахин. - С таким мы горы свернем. Егор, приказывай долбить этот проклятый потолок. - Пошли! - распоряжается Кувалдин. Уходим все. На месте работы меня усаживают на шинель, а сами поднимаются куда-то наверх. Раздаются удары, гулко падают камни. Долбят молча, только изредка слышатся отрывистые фразы: - Хватит, теперь я. - Передохни, Алексей, дай-ка лопату. - Рубай... - Долби... Смело, друзья! Не теряйте Бодрость в неравном бою. Родину-мать вы спасайте. Честь и свободу свою. Слышал эту песню от отца. Иногда он пел ее вместе с матерью. Сбрасываю шинель и карабкаюсь наверх. Беру у Алексея лопату и начинаю долбить. Кружится голова, и еще чувствуется боль в груди. А я долблю и долблю до тех пор, пока вдруг не замечаю в потолке матовое окошко. - Свет! - кричу со страшной силой. - Свет! - повторяют другие. Кувалдин приказывает расширить пролом. А когда дыра увеличивается настолько, что можно пролезть каждому из нас, Егор командует: - Хватит, давай все вниз. Разглядываем друг друга так, точно впервые встретились. У Кувалдина отросла борода, на лбу синяки, ссадины. Но улыбка осталась прежней. Мухин тоже оброс, уже не выглядит подростком. Сильно похудела Аннушка. У нее поседели волосы. Чупрахин почти не изменился, только слегка заострился нос да глаза стали менее озорными. Обнимаемся, кричим "ура", позабыв об опасности. Иван, приведя себя в порядок, торжественно произносит: - Егорка, в честь победы за-ку-рим! Смотрим на него, и на наших лицах нетрудно прочесть: "Сумасшедший, нашел время шутить", но он хлопает себя по карману: - Вот они, немецкие сигареты. Подходи, угощаю. После перекура по команде Кувалдина один за другим через пролом покидаем подземелье. - 3 - Ползем цепочкой: впереди Егор, за ним Чупрахин, я, Аннушка и Мухин. Нам хорошо известна эта местность, изучили ее до мельчайшей складочки еще в первые дни, когда высадился десант. Мы держим направление на небольшой островок земли, окантованный со всех сторон густым частоколом разрывов. Время от времени на островке вспыхивают огоньки ответных орудийных выстрелов. И когда они гремят сердито и звонко, поднимаемся и бежим согнувшись. Потом вновь ползем по изрытой бомбами и снарядами земле. К вечеру удается глубокой промоиной проникнуть на "островок". Нас встречает сидящий у орудия лейтенант Замков. У него перебиты ноги, на лице пятна крови. Неподалеку от второго орудия неподвижно лежат трое артиллеристов. Егор подхватывает лейтенанта и пытается опустить его в окоп: - Товарищ лейтенант, сейчас перевяжем... - Уйди, говорю... Вон там, в нише, ящик со снарядами, давай их сюда. Чупрахин прыгает в окоп и быстро возвращается с ящиком: - Есть снарядики! - Подавай! - щелкая затвором, командует лейтенант. Припав к прицелу, он шепчет что-то и нажимает на спуск. Орудие вздрагивает. Раздается звонкий выстрел. - Подавай! - В душу им! - кричит Чупрахин. - Подавай! - Еще! - Подавай! - Замков отталкивается от орудия и падает на спину. Егор занимает его место. - Подавай! - громовым голосом кричит он. - Молодец, Егор, получай! - Чупрахин, сверкнув глазами, посылает снаряд в приемник. Танки сползают в лощину, обходят стороной. Темнеет. Замков пытается сесть. Слабым голосом он говорит: . - Я тут оборонял командный пункт... Хижняков дважды вызывал на себя огонь артиллерии... Воздуху мало, душно... Это пройдет... А Хижняков там, в блиндаже. И знамя там... И тут Замков упал замертво. - Чупрахин и Самбуров, за мной, - распоряжается Кувалдин. Бежим вслед за Егором в блиндаж. Руками разгребаем заваленный взрывом вход. Проникаем в убежище. Иван чиркает спичкой. Вспыхивает свет. Хижняков как смотрел в бинокль, в таком положении и стоит, подпертый столом, перевернутым на попа. На спине большое кровавое пятно. - Ну... - коротко отзывается Чупрахин, зажигая новую спичку. - Что? - спрашивает Кувалдин и никак не может оторвать взгляда от полковника. - Ну, гады, - повторяет Иван. - Теперь у меня нет сердца и я не человек, а пуля, снаряд... Бомба - вот кто я теперь. И он тихо подходит к телу Хижнякова, прикладывает руку к голове: - Товарищ полковник, я клянусь вам, что беспощадно буду мстить врагу, буду рвать фашистов на части! - Похороним, - предлагает Егор. - Здесь, в блиндаже, на боевом посту. И Замкова сюда принесем. Знамя и документы возьмем с собой. ...Ночь темная. Идем уже несколько часов. Впереди движется багровое зарево. Это затухающий бой откатывается к Аджимушкаю. Пробираемся по бездорожью, на ощупь. Часто приходится останавливаться, прислушиваться к каждому шороху. На высотке замаячила небольшая колонна людей. Бесспорно, это гитлеровцы. Кувалдин приказывает залечь. - Что-то зябко, братишки, - говорит Чупрахин. И, помолчав, резко: - Лежим, прячемся. Пусть они боятся нас. Я хочу, чтобы меня боялись. Боялись всюду! - Тише, успокойся, - строго предупреждает Егор. - Душа горит, - стонет Иван. - Соленая душа! Мы-то ладно, но знамя, слышишь, знамя! - Понимаю, - соглашается Чупрахин. К утру попадаем в поселок Войково. Решаем переждать до следующей ночи в глубокой, заросшей травой канаве. У меня под шинелью сумка с документами полковника. В ней лежат партийный билет Хижнякова и еще какие-то бумаги, которые мы не успели просмотреть. Иван ведет наблюдение за дорогой, проходящей отсюда в тридцати метрах. - Наших ведут! - нечеловеческим голосом сообщает Чупрахин. Замечаю, как темнеет лицо у Ивана. Приподнимаемся и, приготовив оружие, смотрим сквозь траву на колонну людей. - Хальт! - кричит немецкий офицер, Пленные останавливаются. Многие бойцы ранены, а у пожилого, что стоит ближе к канаве, оторвана кисть левой руки: кровь тяжелыми каплями падает на землю. Чупрахина сейчас нельзя удержать, он пружинится, вот-вот вскочит и бросится на фашистов. И Егор об этом догадывается. Он поворачивается ко мне, шепчет: - Сейчас ударим по конвою. Внимание, открываем огонь сразу и кричим нашим, чтобы они разбегались. Колонна рвется на части, с шумом, будто разметанная ветром, расползается по садам. Стреляя на ходу, прыгаю в кювет. Попадаю в какую-то яму, притаившись, лежу там. Потом ползу в заросли, обнаруживаю Аннушку. Она лежит навзничь, без шинели, в разорванном платье. Трясу ее за плечо: - Аня! Выстрелы рвут воздух. С какой-то неслыханной злостью шуршат осколки. - Аня! Она приподнимается, дрожащими руками прикрывает обнаженную грудь. Когда стихают выстрелы, предлагаю Ане проникнуть в дом, укрыться в нем. Домик небольшой, с каменной оградой. С нашей стороны он прикрыт садом. Еще там, в канаве, Егор наметил его для сбора, возможно, остальные ребята уже там. - Я отнесу тебя, - настаиваю. - Переоденешься, никто не тронет. В сенях встречается старик. Он держит в руках керосиновую лампу и растерянно пятится назад. - Сюда наши заходили? - спрашиваю я. Не дожидаясь приглашения, прохожу в сени, в комнаты. Старик смотрит на меня подозрительно. Аннушка торопит: - Уходи. Я останусь здесь, что-то с ногами неладно. Ну, прощай, Самбурчик. Останешься жив, не забывай. Не могу сдвинуться с места. Ноги приросли к полу, руки одеревенели: как же я оставлю ее одну, что скажет Егор? - Что же стоите? - заметив мою нерешительность, говорит старик. - Коли так, я вас спрячу, - продолжает он. - В жизни не найдут. Идите за мной. - Потом, остановившись, задумался: - Девушка пусть останется здесь, в комнате. Переодену, сойдет за внучку. А ты - пойдем... А ноги по-прежнему не могут сдвинуться с места. - Иди, Коля... Слышишь, опять выстрелы! "Что мне выстрелы! Аннушка, Аннушка! Ты понимаешь меня? По-ни-ма-ешь?" Сергеенко тянется ко мне. - Иди, родной, - целует она. - Мы еще встретимся. В сенях старик упирается в шкаф: - Подсоби отодвинуть. - И поясняет: - Это еще в гражданскую подпольщики оборудовали тайник. Тут они находились при Врангеле. Теперь там погреб. Обнажилась стена. Кряхтя, дед становится на табуретку ж рукой нажимает на крюк, торчащий у самого потолка. У моих ног неожиданно образуется дыра. - Полезай, не бойся, надежное место. Опускаю ноги и вдруг, поскользнувшись, падаю в темноту, сразу попадая в объятия чьих-то крепких рук. Молчу, сжавшись в тугой комок: "Неужели дед обманул?" - Егор, тресни его по башке, ответит. Из сотни голосов я мог бы сразу узнать этот голос. От радости спазматический комок перехватывает горло. Мычу что-то невнятное, никак не могу отчетливо произнести слово. Чупрахин уже дает второй совет: - Под девятое ребро для начала... Аккуратно, без шума. - Самбуров! - точно выстрел, раздался голос Кувалдина. - Я его сразу узнал. - Не ошибись! - предупреждает Иван. - Дерни его за ухо. Дерни - не умрет. - Товарищи, это я... я... - Он, конечно он, - Егор крепко прижимает меня к своей широкой груди. Так сидим минут двадцать... - Егор, Аннушка тоже здесь, - сообщаю я. Кувалдин молча жмет мне руку. Потом тихонько говорит: - Не надо об этом. Своими глазами видел взрыв, и она взмахнула руками... А проверить уже не мог. - Честное слово. Я ее принес сюда. - Значит, спас, - дышит он в лицо. - Откуда ты такой взялся: маленький, тощий, а цепкий? - Если бы не было знамени, бился бы до последнего фашиста. А чего на них смотреть, на то они и фашисты, чтобы бить их, - отзывается Чупрахин. И, помолчав, снова: - Самбуров, что притих? Кури, Егор, передай ему сигарету... Не знаю, какой она марки. - Где достал? - интересуется Кувалдин. - У фрица, они все при сигаретах ходят, порядочного курева у них никто не имеет. - И стоило к нему в карман лезть? - Хо, за кого ты меня принимаешь! В поганый карман, что ли, полезу? Он, гад, подбежал ко мне, и, видимо, с перепугу принял меня за своего, начал лопотать по-своему, показывает в сторону садов, где наши скрылись. Смотрю на гада и думаю: "Давай, давай высказывайся, скорпион". Потом, повернувшись к забору, фистулой: "Шнель!". Ну, я его тут прикладом в затылок: будь здоров! Он повис на заборе вниз головой, а тылом кверху. Конечно, при таком положении в карманах ничто не удержится. Мы знаем: Иван приукрасил историю с сигаретами, но не возражаем ему. В полночь в убежище спускается старик. Он сообщает: оставаться здесь опасно, гитлеровцы ходят по домам и разыскивают русских пленных. Решаем немедленно покинуть подвал. Но куда? Старик обещает провести в Аджимушкайские катакомбы. Егор соглашается. - Веди, дедушка, чего же мы тут будем прятаться? Наше дело воевать, а не в подвалах сидеть. В полночь прощаемся с Аннушкой: она остается у старика, у нее с ногой совсем плохо. По одному проникаем в сад. Оборачиваюсь и долго смотрю на домик. Хочется навсегда запомнить его. Замечаю пролом в каменной ограде: сюда попал снаряд. В воздухе висят осветительные ракеты, слышатся выстрелы. Определяю по знакомым ориентирам: отсюда до Керченского пролива не больше десяти километров, а до катакомб еще ближе. - 4 - - Тут, - говорит старик и плечом упирается в огромный камень. -Катакомбы имеют много входов, но этот, кроме моей дочери Марьи, никто не знает. Она у меня партийная, Марья-то. Ну, вот извольте, готово. Прощайте. Вход закрою, а насчет девушки не беспокойтесь, укроем. Держась друг за друга, идем цепочкой. С каждым шагом раздвигаются стены тоннеля. - Стойте! - раздается позади. Из-за камня вприпрыжку выскакивает согнутый человек с разбухшим за спиной вещевым мешком. - Беленький! - произносим одновременно. Кирилл подходит вплотную и, еще не веря своим глазам, смотрит на нас удивленно. - Как попали сюда? - спрашивает он. - Вот сквозь землю просочились, - показывая на своды, говорит ему Чупрахин. - Где наша рота, где Правдин? - спешит спросить Кувалдин. - Впереди, тут, - отвечает Кирилл и сообщает нам, что вокруг катакомб немцы, а в подземелье нет никакого порядка и что встретил он подполковника Шатрова, который здесь же находился на излечении. Госпиталь эвакуировался на Большую землю, а Шатров остался, ходит тут с костылем, еле двигая ногами. Бежим к выходу. Попадаются небольшие группы бойцов, какие-то ящики, узлы. Никто не обращает на нас внимания, словно мы превратились в невидимок. Бежим до тех пор, пока не преграждает путь высокий, одетый в изорванную фуфайку боец. - Куда? - Товарищ политрук! - кричит Чупрахин. - Это мы... Правдин ведет нас за выступ. Рядом, где мы только что стояли, с надсадным треском рвется снаряд. Осколки секут камни, наполняя катакомбы металлическим званном. Осматриваюсь вокруг, замечаю Шатрова, сидящего с закрытыми глазами у рации. У его ног лежит костыль. Подполковник торопит красноармейца, прильнувшего к телефонной трубке: - Вызывай, вызывай... Должны ответить... - "Волга", "Волга"!.. Я - "Звезда", я - "Звезда"... "Волга", "Волга"!., Я - "Звезда"... - одним тоном повторяет радист. Правдин поясняет нам: - Тамань вызываем. Штаб фронта туда переправился, А с командующим нет связи. Генерал где-то здесь, среди войск. Шатров решил организовать оборону Аджимушкая. Он уже дважды водил в контратаку. - Разрешите доложить, товарищ политрук? - вдруг спрашивает Кувалдин. - О чем? Как ходили в разведку? Не надо. Я знаю, Мухин уже рассказал... - О знамени, товарищ политрук. Вот оно, смотрите. - Наше, дивизионное! - восклицает Правдин и, шагнув к Егору, крепко обнимает его. - Есть Тамань! - громко кричит радист. Шатров колыхнулся, схватил телефонную трубку. - "Волга", "Волга"! Я - "Звезда"... Требую поддержки. Прием. - Подполковник настолько увлечен разговором, что не замечает развернутого знамени, с которым подошел к нему политрук. Лицо его мрачнеет: - К черту вашу шифровку! Высадите десант моряков. Слышите, требую немедленно! Выслушав ответ, Шатров передает трубку радисту. Подхватив костыль, он вытягивается перед знаменем. - Откуда оно? - наконец спрашивает он. - Вот они принесли, - сообщает политрук. - Рассказывайте, что произошло в разведке, где взяли знамя, - говорит Шатров. Опершись о костыль, он слушает с закрытыми глазами. Кувалдин докладывает подробно о том, как шли в разведку, как Шапкин пытался выдать нас немцам, как похоронили командира дивизии и со знаменем пробились сюда, в катакомбы. Подполковник открывает глаза, пристально смотрит на Кувалдина, потом на меня и садится на прежнее место. Он сидит молча, уперев взгляд в полотнище знамени. - У кого есть курево? - спрашивает он тихо, расстегивая ворот шинели. - Сигареты, - предлагает Чупрахин. Сделав две-три затяжки, Шатров говорит: - Десант высадят. Москва уже распорядилась. Но на большую поддержку рассчитывать не будем: в районе Барвенкова и Лозовой гитлеровцы перешли в наступление, продвигаются в сторону Ростова. Кирилл протискивается вперед. Топчется на одном месте и робко спрашивает: - Что же будем делать? Подполковник с силой мнет пальцами окурок. - Драться, товарищ красноармеец. Драться, - повторяет он. - Драться вот так, как они, - показывает Шатров на нас. - Эти ребята заслуживают глубокого уважения. Спасибо вам, товарищи, за спасение знамени._ И, поднявшись, продолжает: - Враг не может все время наступать. Сил у него на это не хватит. Придет время - истощится, сгорит он на нашей земле, как дрова, брошенные в топку... Я приказываю всем драться до последней возможности, не терять боевой дух, с паникерами и трусами расправляться беспощадно! Никто еще определенно не знает, какое количество людей находится под землей: одни говорят - несколько тысяч, другие исчисляют сотнями. Пока трудно определить: катакомбы - это множество галерей и отсеков, бойцы рассеялись по ним мелкими группами и в одиночку. Гитлеровцы уже блокировали большинство выходов. Стоит тишина, доносятся лишь отдельные выстрелы. Шатров разговаривает с Правдиным. - Надо навести порядок, - слышу голос подполковника, - сформировать роты, назначить командиров. - Может быть, лучше утром ударить по немцам с тыла, прорваться к своим? - Это было бы хорошо, - соглашается Шатров. - Но надо поднять на это людей, повести их за собой... - Я попробую организовать прорыв. Уверяю вас, товарищ подполковник, бойцы пойдут за мной, - убежденно говорит Правдин. Слышу шепоток справа: - Говорят, какой-то боец, по фамилии не то Муха, не то Мошкин, сказывал, что этот самый Шапкин выкрал секретные документы и передал немцам. Они разгадали нашу оборону и саданули... - Врешь, - возражает кто-то в ответ. - Чего же мне врать. Что слышал, о том и говорю. - Нет, братцы, я слышал другое. Вроде бы между командующим фронтом и представителем Ставки не было никакого ладу. Он называл командующего оборонцем и ругал всех, кто укреплял позиции. А командующий кричал на него. Куда ты, говорит, рвешься, фронт не готов для наступления. И вот вам результат. - Загнул, Семен! Не может быть, чтобы такие большие люди не ладили между собой. Во всем, конечно, виноват Шапкин. - Дурак ты, товарищ сапер. - А ты умница, тогда скажи, почему немцы так сильно поколотили нас? Молчишь! А я хочу знать. - А потому, что ты, сукин сын, плохо ставил мины. - Да ведь не приказывали их ставить. Говорили, завтра будем наступать. И каждый день так. Неужто саперы виноваты, ребята?! Что он говорит! Да я готов был круглые сутки ставить мины под огнем, под бомбежкой! Спор между бойцами идет до рассвета. "Кто, почему, как могло случиться?" - наверное, еще долго будут мучить людей эти вопросы. ...Утром гитлеровцы обрушивают на катакомбы шквал огня. Укрываемся в отсеках, за штабелями обработанных камней. Несколько снарядов попадают внутрь катакомб. Осколком в щепы разносит рацию. Вздрогнув, схватился за бок Шатров. К нему подбегает Правдив, берет на руки. - Атакуйте... Судорожно вздрогнув, Шатров умирает. Хороним подполковника в отсеке. На могиле оставляем фанерный щит с надписью: "Подполковник Шатров Иван Маркелович - организатор обороны Аджимушкайских катакомб". Тут же, у могилы, Прав дин принимает решение: кому-то необходимо выйти из катакомб, оценить обстановку и доложить. Егор решительно поднимается. - Пойду, товарищ политрук, - он осматривает оружие. - Готов, приказывайте. - Я с ним, - заявляет Чупрахин. - В перестрелку не вступать, действовать осторожно и быстро, - напутствует политрук. У выхода Егор и Чупрахин ложатся на землю и сразу скрываются между камнями. Наступают томительные минуты ожидания. Правдин следит за временем. - Пять минут, - почти шепотом произносит он, - Десять... Громко стучит сердце, - Пятнадцать... - Ползут! - сообщает кто-то из бойцов. Политрук, забыв об осторожности, бежит навстречу уже поднявшимся во весь рост Кувалдину и Чупрахину. Доклад короток: в двухстах метрах от катакомб окопались фашисты. Бой идет на высоте, что восточнее поселка, Над проливом висят вражеские бомбардировщики. Еще короче выводы Правдина. - Зовите сюда всех бойцов! - приказывает Правдия. - Мухин, Самбуров, пошли, - командует Егор. Стены катакомб ноздреватые, в отдельных местах мокрые. Пожилой боец с лицом Тараса Бульбы, припав губами к надтреснутому камню, сосет влагу. - Отец, - обращается к нему Чупрахин. "Тарас Бульба" поворачивается к Ивану: - Внутри горит. Нет ли во фляге воды? - А ты кто? - Пулеметчик. - Иди к выходу, там море воды и жареные гуси с яблоками. - Шутишь? - Угадал, отец. Врать не умею. Но ты спеши к выходу. Правдин ждет тебя, говорит: пулеметчик нужен вот так, - Иван выразительно проводит ребром ладони по горлу. - Правдин? Генерал, что ли? - Бери выше, при нем знамя кашей дивизии. Понял? Спеши, что же сосать камни, поранишь губы. - Говоришь, знамя? Иду, - он подхватывает пулемет и бежит к месту сбора. Наталкиваемся на большую группу людей. Окружив Беленького, они о чем-то спорят. Иван, проникнув в центр круга, сталкивает Кирилла с ящика и поднимает руку: - Братишки! Только что поступил приказ: всем сосредоточиться у выхода, пойдем утюжить фрицев. Кто против? Таковых нет? Постановили: за мной, кому дорога честь советского воина. Чупрахин прыгает с ящика и, подняв над головой автомат, бежит к выходу, за ним течет поток людей, Возле меня появляется Беленький. Он кричит на ухо: - Погоди, как пойдем на огонь, перестреляют!.. Трудно остановить бег. Отрываюсь от Кирилла и настигаю Ивана, который все еще продолжает повторять: - Таковых нет. А откуда им взяться среди нас? Бурса, правильно я говорю: таковых нет! Бойцы окружают политрука. Правдин держит знамя. Взмахнув полотнищем, он говорит: - Товарищи! Именем Родины, народа, партии приказываю: немедленно атаковать гитлеровцев. Пусть враг знает, что подземный гарнизон Аджимушкая действует и никогда не прекратит своего сопротивления... Чупрахин подбегает к "Тарасу Бульбе", - Мил человек, дай мне "Дегтярева", а ты попей водички, - подает он пулеметчику пустую флягу. - Пей сам на здоровье. Семен Гнатенко хорошо орудует этой штукой. Отстань! - свирепо вскрикивает пулеметчик и с необычайной легкостью бежит к выходу. - Вот это дядя! Готовый матрос. До чего же мне такие нравятся! - говорит Иван. - Внимание! Предупреждаю, - политрук делает небольшую паузу и продолжает: - Как только услышите первую очередь пулемета, сразу открывайте огонь. Кувалдин, вывод бойцов из катакомб поручаю вам. Товарищ Гнатенко, за мной! Егор выходит вперед и занимает место политрука, представляется бойцам: - Кувалдин - это я. Приготовить оружие к бою. Рык пулеметной очереди, и следом возглас Егора: - За Родину! - Братишки! - с надрывом подхватывает Иван. - Не отставай! Поток людей выносит меня на простор. Захлебывается пулемет Гнатенко, поддерживаемый рвущими воздух ружейными и автоматными выстрелами. Над головой Правдина ярко-красным огнем вспыхнуло, взвилось и заколыхалось знамя. - Вперед! - зовет Кувалдин. Рассыпаемся по полю широким фронтом. Багряные кусты разрывов становятся все гуще, образуя лес, в котором горит каждое дерево. Справа, из-за высоты, показывается цепь танков. Правдин, взмахнув полотнищем, падает на землю. Знамя, словно длинный язык пламени, некоторое время колышется в воздухе. Чупрахин подбегает к политруку. - Бурса! - кричит он мне. - Помоги поднять!.. Бледное лицо Правдина искажено болью. Осколок попал ему в ногу. - Отходите к катакомбам, - приказывает политрук. Осколки дырявят воздух. Чупрахин, прикрыв собой Правдина, тащит его на четвереньках. - Стреляй, Бурса, стреляй! - Нет патронов, - отвечаю Ивану, - Тогда кричи, криком их по мозгам, криком! В грохоте боя мой голос похож на писк котенка. Чупрахин злится: - Громче! Что ты шепчешь! - И сам поднатуживается: - Братва! В бок им дышло! Эй вы, мы вас не боимся! Вот так их, Бурса! У выхода останавливаемся. Здесь уже много бойцов. Они лежат между камнями и, у кого еще остались патроны, ведут огонь. Выстрелы жидкие, слабые, как крик обессилевшего человека. Кто-то из раненых просит воды. Чупрахин, привязав полотнище к винтовке, закрепляет его на большой глыбе ракушечника. - Мы не зайцы, у нас знамя. Дед мне всегда говорил: стяг на ветру - порядок в полку. - Дядя матрос, здравствуйте, - подползает к Ивану Генка. - Я здесь уже давно. Мы с Григорием Михайловичем Пановым прямо со склада сюда... - 5 - Вспышка света - и сразу тугой, звенящий разрыв. Фашисты бьют в катакомбы прямой наводкой. Осколки изрешетили воздух. Правдин лежит на брезенте. Осколком снаряда ему раздробило стопу левой ноги. Она держится на одном сухожилии. Когда перевязывали, рану, политрук просил отрезать стопу. Никто не решился. Политрук вновь повторяет свою просьбу. Лицо его густо покрыто крупными каплями пота, кажется иссеченным оспой. - Нож дайте... Я сам, - поднимается он на локтях, смотрит умоляющим взглядом. Рядом со мной сидит на фанерном ящике боец. У него черные, с узким разрезом глаза, тонкие губы и крупный нос. Где-то видел его. Наконец вспоминаю: Али Мухтаров - повар штабной кухни. Он несколько дней провел в нашей роте, потом его забрали в штаб дивизии - поваром. Али медленно расстегивает шинель. Вижу: на поясном ремне висит большой кухонный нож, отливающий блеском стали. Замечает и Чупрахин. Он подходит к Мухтарову: - Погоди, поищу врача. Говорят, Крылова где-то здесь. - И, наклонившись ко мне, шепотом: - Бурса, присмотри за ним, а то рубанет без всякого соображения. Я сейчас, - бежит Иван в соседнюю галерею. Рядом с Али замечаю заведующего дивизионным продскладом Панова. При нем и был наш малыш. По совету политрука Геннадия определил на склад Шатров, Панов дрожит, пугливо тараща глаза. - Чего он так? Противно смотреть! И без оружия! - обращаюсь к Мухтарову. Али спрашивает Григория: - Гриша, малярией заболел? - А? Что такое? - вскрикивает сиплым голосом Панов. - Говорю, где твоя винтовка? - наклоняется к нему Мухтаров. - Потерял? - А зачем она?.. Попали в капкан... Командиры, гляди, все переправились на Тамань... Вспоминаю Замкова, командира дивизии. Хочется громко возразить, но лишь шепчу: - Как он может так о командирах.., - А ты, Самбуров, не слушай. Когда я приходил получать продукты, он всегда встречал вопросом: "Не знаешь, скоро ли отведут на отдых?" Пришел на фронт отдыхать! Эх ты, возьми себя в руки! - хлопает Мухтаров по плечу Григория Михайловича. Тот ежится: - Подохнем, как крысы... Не хочу так, уйду отсюда. - Сиди и не паникуй! Ты кто есть? - Али смотрит в одутловатое лицо Панова. - Забыл?.. Напоминаю: боец Красной Армии. Понял? Молчишь! Или уже слова не можешь выговорить? Григорий, поджав под себя ноги, что-то беззвучно шепчет пухлыми губами. Неподалеку раздается пистолетный выстрел. И когда звук замирает, приглушенный тяжелыми сводами катакомб, Панов кричит: - Вот, слышали? К черту! Не могу!.. - Не можешь! - кричит Мухин. - Али, дай ему нож, пусть он перережет себе горло. - Дай, - поддерживают Алексея со всех сторон, - Пусть сделает себе харакири, самурай. - На, бери, - воспламеняется Мухтаров. - Бери, чего смотришь? - Али сует рукоятку ножа в трясущиеся руки Панова. Откуда-то появляется Генка. Он подбегает к Григорию, воинственно пытается защитить его. Но тот пятится назад и грузно падает. Спрягав голову под шинель, Панов стонет долго и тоскливо. Гена по-взрослому сокрушается: - Вот беда, совсем Григорий Михайлович пал духом. Очажки паники вспыхивают и в других местах, но тут же гаснут, словно зажженная спичка от сильного ветра. Уже многие знают, что погиб Шатров. Мухин сокрушается: - Отчего так в жизни происходит, - говорит он. - Хорошие люди погибают в тот момент, когда они очень нужны... И Правдин вышел из строя... - Война, - одним словом отзывается Чупрахин. Помолчав, Иван добавляет: - Место погибших займут другие, Алеша. Я советовал Кувалдину взять руководство обороной в свои руки. Егор докладывал Правдину. Что тот сказал - не знаю. Сейчас, в изголовье у Правдива, держит в руках исписанные листки бумаги. "Нельзя медлить, Кувалдин!" - хочется сказать ему. После гибели Шатрова и выхода из строя Правдива в катакомбах наступило оцепенение. Что-то надо делать. Неужто Кувалдин не думает об этом? - Готов? - заметив Егора, спрашивает политрук. Напряженно вслушиваюсь в голос Кувалдина. Читает медленно, с расстановкой, словно боится, что Правдин устанет слушать. "Товарищи арьергардники, все, кто сейчас находится в катакомбах! Мы попали в сложную и очень тяжелую обстановку. Но это не значит, что мы лишены возможности сражаться с гитлеровскими захватчиками. Все мы тут - советские люди, многие из нас коммунисты, комсомольцы. А это значит, что мы и под землей, испытывая невероятные трудности, обязаны найти в себе силы и умение беспощадно мстить врагу, всеми доступными средствами наносить ему урон. Именем Родины, партии большевиков, Советского правительства приказываю: Параграф первый Из всех оставшихся сил и средств сформировать две роты, которые свести в особый батальон подземной обороны Аджимушкайских катакомб. Параграф второй Командирами назначить: первой роты - лейтенанта Донцова Захара Ивановича; второй роты - старшего лейтенанта Запорожца Никиту Петровича. Командирам немедленно приступить к формированию подразделений и ожидать дальнейших указаний. Параграф третий Создается взвод разведки в составе двадцати человек. Командиром взвода назначается боец Чупрахин, Параграф четвертый Создается из восьми человек хозяйственный взвод во главе с бойцом Али Мухтаровым. Командиру взвода немедленно ПРИСТУПИТЬ к выявлению продовольствия, водных источников, боеприпасов, медикаментов, медицинского персонала. Параграф пятый Для поддержания особо строгого порядка и дисциплины, диктуемых трудностями обстановки, учреждается военный трибунал. При разборе дел о нарушивших порядок и воинскую дисциплину трибуналу руководствоваться советскими воинскими законами, требованиями обстановки, честью и совестью бойца Красной Армии. Установить для провинившихся следующие меры наказания: 1) За трусость и неповиновение командиру - расстрел. 2) За менее тяжелые преступления - 15 лет строгого тюремного заключения. Срок заключения осужденный отбывает немедленно по выходе из катакомб. Члены трибунала не освобождаются от своих служебных обязанностей и разбирают дела провинившихся в порядке общественного поручения, исходящего от комиссара полка. Приказ вступает в силу немедленно. Приказ подписали: Командир батальона лейтенант Кувалдин Комиссар батальона политрук Правдин Егор передает приказ политруку. - С людьми, которые упоминаются здесь, разговаривал? Они согласны? - спрашивает Правдин. Политрук тыльной стороной руки вытирает лицо. Ему трудно говорить. Он то и дело облизывает пересохшие губы. Под раненой ногой не скатка шинели, а бурый холмик, набухший кровью. - А другие как? - продолжает интересоваться он. - По-разному смотрят. Есть и зайчонки. Сегодня один такой руку на себя поднял. - Плохо... Надо наводить порядок. Ведь мы можем это сделать, лейтенант Кувалдин? - Наведем, Василий Иванович. - Обезножил я, - закрывая глаза, говорит политрук. - А приказ немного суров... Пусть будет таким... шатровским приказом. Но батальоном ты будешь командовать, а под всеми приказами ставь имя Шатрова... Полегчает мне - поговорим подробнее. - Чтобы скрыть боль, отворачивается в сторону. - Приказ хороший, - шепчу я Егору. - Созывай бойцов. - Поддерживаешь? Кувалдин медленно поднимает голову и в упор смотрит па меня. Не знаю, что он видит на моем лице, только вдруг протягивает руку: - Спасибо, находись при мне. Возвращается Чупрахин. Он приводит с собой девушку. У нее черные, с прищуром глаза, на щеках веснушки, из-под шапки выглядывают короткие пучки светлых волос. Через плечо - пухлая медицинская сумка. Иван докладывает: - Привел, Егорка. Чистый хирург. Не узнаешь? Маша Крылова. А как он? - взглядом показывает на политрука. Маша разбинтовывает ногу. Осмотрев стопу, она по-книжному заявляет: - В учебнике полевой хирургии подобные случаи не описаны, и я не могу рисковать вашей жизнью... - В учебнике? - произносит Правдин. - Режь, сию минуту освободи меня от этого груза. Стопу не спасешь. - Вы шутите! - продолжает возражать Крылова, ища взглядом сочувствующих. Мы все отворачиваемся. Только один Чупрахин не отвел глаз: он так повелительно глядит на хирурга, что девушка чуть вздрагивает, молча опускается и вновь начинает осматривать раненую ногу. - Вы приказываете? - обращается она к Правдину. - Да, - коротко, с легким стоном подтверждает политрук, шире открыв глаза. - Хорошо. Вы будете моим помощником, - решительно обращается Маша к Чупрахину. - Это я могу, - живо откликается Иван. - Хоть главврачом, только бы поднять политрука. - Остальных попрошу, - продолжает Маша, - держать товарища, да покрепче, чтобы ни одним мускулом не пошевелил. Операция продолжается томительно долго. Лежу на правой руке Правдина. Он не стонет, только чуть-чуть подергивается. Хочется, чтобы политрук стонал, кричал, чтобы слышали все. Нет, молчит и молчит. Мелкая дрожь передается мне, чувствую испарину на лбу, соленые капли попадают на губы. Маша тяжело дышит, изредка шепотом перебрасывается с Иваном. Голос у Чупрахина глухой, даже трудно разобрать слова. Вижу в нескольких шагах бойцов. Они неподвижны. Звук пилы проникает в мозг, наполняет все тело. А время так медленно идет. Хочется услышать голос политрука, живой его голос. Молчат и Кувалдин и Мухтаров. Минуты превратились в вечность. Можно создать образ вечности из того, что сейчас чувствую и вижу. Это не так трудно, сам - частичка вечности: состояние такое, будто меня самого пилят. - Отпустите, все готово... Лицо у политрука бескровное. Дрожат сомкнутые веки. Разомкнет ли он когда-нибудь их? Маша сидит возле своей сумки, еще держа в руке шприц. Нет, она не ответит на наш молчаливый вопрос. Бойцы приблизились вплотную. Кто-то громко вздыхает. Слышится шепот Панова: - Отходился, значит... Чупрахин резко поднял руку и гневным взглядом уколол толстяка в лицо. Веки у Правдина сильнее дрожат. Медленно обнажаются зрачки. Шевелятся губы: - Кувалдин... читайте приказ... - Политрук живой, с нами! - радостно вскрикивает Кувалдин и бежит к ящику, стоящему неподалеку. Вскочив на него, он потрясает листками бумаги: - Товарищи! Именем Родины... приказываем... "Приказываем..." - повторяется эхо в темных отсеках. Теперь бы сообщить в Москву: продолжаем сражаться. - 6 - Егор склонился над схемой катакомб. Чертеж нашли в планшете Шатрова, Теперь нам легче разобраться в подземных ходах. Западный сектор обороняет старший лейтенант Запорожец Никита Петрович. Его мы мало знаем: Егор познакомился с ним после неудачной попытки выйти из катакомб и прорваться к своим войскам. По словам Кувалдина, Запорожец сообщил ему, что он уже два дня с группой красноармейцев обороняет западный вход в подземелье. Именно поэтому старший лейтенант и был назначен командиром роты. Сейчас мы - Чупрахин, я и Мухин - должны отправиться к Запорожцу и помочь ему в организации роты. Кувалдин показывает на схеме наш маршрут движения. Он говорит так, как будто мы должны идти не под землей, в кромешной темноте, а там, на поверхности, где видна каждая складочка местности, каждый ориентир. Конечно, Егор понимает, какие трудности лежат у нас на пути, но сейчас напоминать о них - все равно что предупреждать человека, переходящего вброд речку, не замочить ноги. Мы уходим. Впереди идет Иван. В темноте его совершенно не видно. Благо, что Чупрахин по своему характеру не может и двух минут молчать: его воркотня, замечания по адресу своего деда дают нам возможность точно следовать за ним. В пути находимся уже около часа. Все чаще и чаще натыкаемся то плечом, то головой на острые ребра камней. Мухин ростом ниже нас, ему меньше достается, и он иногда поторапливает Чупрахина: - Чего остановился, матрос, шагай, шагай, - Так стукнулся лбом, искры полетели из глаз, - А ты пригнись, - советует ему Алексей, - Смотри, как соображает! - шутливо замеч