а свои служебные заботы. Новый комбинат, несмотря на все усилия,
никак  не  выйдет  на  запроектированную  мощность,  вместе  с  руководством
комбината  критиковали  и  ее,  в  обязанности  которой  входило  содействие
внедрению в производство новой технологии. Наконец  они поспорили о принципе
материальной заинтересованности. Андреас утверждал, что он стал как бы неким
фетишем,  другие  средства  воздействия  на  человека  забыты,  о  моральных
факторах  говорят лишь  пропагандисты,  да  и  те твердят  теперь  только  о
премиях. Премировали машиной,  заграничной  туристской  поездкой, трех-  или
даже  четырехразовой зарплатой --  не  о том  ли наперебой трезвонят печать,
радио  и телевидение.  Рано  или  поздно погоня за  премиями  станет  мешать
производству,  а в сознании человека  это уже сегодня  питает черты, которые
надо   искоренять:  жадность,  зависть,  стремление  комбинировать,  эгоизм,
выдвижение местнических интересов вопреки  интересам общим.  Она  возразила,
сказав,   что,    возможно,    внедряя    в   жизнь   принцип   материальной
заинтересованности,  кое-где  и  допускают  ошибки,  к примеру,  в  сельском
хозяйстве  явно   больше,  чем  в   промышленности,  в   сельском  хозяйстве
коэффициент полезного действия премий может даже снижаться. В промышленности
же  бездумно  разбрасываться  премиями нельзя,  тут  денежные  фонды  строго
регламентированы,  предприятия  по  рукам  и  ногам   связаны  всевозможными
предписаниями. Мар-гит окончила в Ленинграде  институт легкой промышленности
и  работала несколько лет  главным  технологом крупной  текстильной фабрики,
когда же  на  первый  план выдвинулись вопросы  экономики производства,  она
заочно окончила  еще и  экономический  факультет Политехнического института.
Была  по-мужски основательна.  Считала себя до мозга костей хозяйственником,
проблемы  воспитательные казались ей менее  значимыми.  Впоследствии Андреас
назвал ее технократкой-сине-чулочницей, но  в  тот первый  вечер он был сама
сдержанность.
     Когда-то раньше, Андреас работал тогда еще в горкоме, она пыталась дать
ему  понять, что он  живет  неправильно: с головой  завалил  себя  работой и
поручениями.  Например,  лекций  и  бесед  проводит не  меньше, чем  штатные
лекторы, мог бы куда меньше затрачивать энергии на свою работу.
     --  Вы  действительно верите в  то, что  в состоянии  обогреть мир?  --
подколола она его.
     -- Нет,  не в  состоянии,  -- спокойно ответил  Андреас.  -- Но  я буду
обогревать его столько,  на сколько хватит у  меня  сил.  Если мы все  будем
беречь свою  шкуру, то мир и  останется холодным, чуждым,  стылым и жестким.
Если  ты  ничего  не даешь  миру, то и  он тебе  не даст  ничего. Все  хотят
получать, о том, чтобы давать, никто не думает.
     Менталитет  получательства  страшен;  если уж  и  мы, те, кто призван и
поставлен организовывать людей, махнем на это рукой и начнем беречь себя, то
никогда не выйдем из мира неотвратимости в мир свободы.
     Маргит сказала, что мир развивается по своим законам, желание отдельной
личности  мало что  значит, отдельная личность  не сможет добиться  многого,
хоть  рвись она и бейся напролет дни и ночи.  Андреас рубил  свое: отдельная
личность должна делать столько, сколько в ее силах, а они, коммунисты, в два
раза  больше того.  К  сожалению,  даже  в  их среду  уже просочился  микроб
получательства. Она не удержалась и напрямик спросила, причисляет ли он и ее
к этой компании получателей.
     --  Если  вы делаете меньше,  чем можете, и думаете только о том, чтобы
получать, тогда разумеется, -- ответил Андреас с ошеломляющей искренностью.
     Андреас,  казалось,   вообще   принимал   близко   к  сердцу   проблемы
человеческого формирования. При их последней перед  его болезнью  встрече он
говорил,  что  надо  бы  гораздо больше внимания обращать на развитие нового
образа жизни. Обычно стремятся ограничиться в основном сферой  производства,
а что делает человек за пределами завода, какие у него идеалы и цели в сфере
личной жизни, как он  ведет себя в так называемое свободное от работы время,
этим  интересуются куда  меньше.  Многие  и  не  стремятся  к  большему, чем
копирование жизненного уклада развитых буржуазных стран. Или она, Маргит, не
замечала, что и у  нас склоняются оценивать человека по вещам, иными словами
--  по  его  имуществу.  Завидуют тем,  у  кого  машины  и  дачи,  стараются
перещеголять друг друга в одежде, особенно женщины. Пусть Маргит приглядится
поближе  к облику  наших  индивидуальных  домовладений и дач,  как тут слепо
подражают загранице.  Проекты следуют финским  и шведским образцам, делаются
десятки телефонных звонков и  используются  всевозможные связи, чтобы добыть
импортную мебель,  почтенные мужи и дамы  морщат носы при виде отечественной
одежды и прочих предметов потребления,  коктейли  и  виски  вытесняют  среди
изысканного люда прочие напитки.
     -- Как же мы бываем счастливы, рисуемся и важничаем, когда какой-нибудь
гость  из  братской  республики  или  из-за  границы  ради  красного  словца
восторгается  нашей  почти западной  культурой кофепития и складом быта,  --
говорил  Андреас.  -- Разве  вам,  Маргит, не бросается в глаза, что  вместо
книги  с  большим  удовольствием  берут в руки удочку,  театру  предпочитают
охоту, без крепких напитков уже не обходится ни одно мероприятие? Не поймите
меня превратно,  я не против автомобиля или  дачи, не против импортных вещей
или виски и коктейлей, меня огорчает то, что для очень многих это становится
в  жизни главным.  Гораздо больше, в десятки раз больше мы должны заниматься
формированием нового, социалистического образа жизни. Благополучие в старом,
буржуазном понимании  не  должно  нас удовлетворять. Надо стремиться к более
духовной, несравненно куда более прекрасной жизни.
     В таких  разговорах и спорах  Маргит стала лучше  понимать Андреаса.  В
служебном  общении   сущность   человеческая   зачастую  остается  в   тени,
неуловимой.   На   переднем   плане   струится   и   блещет   некое   марево
профессиональных интересов и заседательского словопрения, кулуарных  шуток и
ораторской мишуры.
     В свое время, когда они раза два оказывались вместе в командировке, где
мужчин частенько одолевает донжуанский пыл, Андреас не пытался завести с ней
роман.  Предоставь  инициативу  ему, ничего  бы  и  не произошло.  Она  сама
предложила себя.  Андреас  не нашептывал ей  на ухо нежные слова, не ублажал
ласками, до сердца Андреаса она, видно, так и не дошла.  Да, Андреас  спит с
ней, но она,  Маргит, жаждет ласки, которую  он дарит ей столь скупо. Маргит
решила даже порвать с ним, однако не сделала этого. Потому что  Андреас  мог
то, на что был способен лишь ее первый муж.
     Хотя их близкие  отношения продолжались  полгода, Маргит была  уверена,
что это  уже  прошлое,  что она может  их  немедленно оборвать,  как  только
Андреас наскучит ей или скудость романтики  с его  стороны  окончательно  не
выведет  ее из  себя.  Иногда,  после  ухода  Андреаса,  от его  извозчичьей
бесчувственности  на глаза Маргит навертывались слезы:  ну почему  он  такой
чурбан? Она пыталась вызвать его на ласку, но Андреас все понимал однозначно
-- снова брал ее. Плоть  его  она  могла возбудить, но душу -- никак.  После
инфаркта Маргит стала понимать,  что этот человек значил для нее все же куда
больше простого утоления  желания.  Раньше она вспоминала  Андреаса,  только
когда у  нее  появлялась  охота  разделить  с  ним  постель,  теперь  же  за
каким-нибудь  срочным делом или  на  совещании  она ловила  себя на том, что
думает об Андреасе. Так же как и сейчас. Ей казалось, что раньше она никогда
не вникала в его человеческую сущность, думала лишь о себе. Чувствовала, что
он нуждается в ее  помощи, и все чаще мелькала мысль: а не пожениться ли им?
Тогда бы  она смогла заботиться  об Андреасе так, как заботятся о мужьях все
замужние женщины.  Однако  разум  противился этому,  разум  говорил, что она
взвалит на себя ненужную обузу, инфаркт приводит человека к инвалидности.
     Но если  даже  на этом приеме не может уйти от мысли об Андреасе, то уж
не влюбилась ли она в самом деле?
     К ней подошел Таавет Томсон и пригласил на танец.
     -- Я весь вечер дожидался возможности поговорить с вами, --  кружа ее в
вальсе,  начал  он. -- К сожалению, вы, как истинно первая дама сегодняшнего
вечера, все время нарасхват. Слава  богу, что хозяин взял на время почетного
гостя под свою опеку. Я хотел поговорить о нашем общем друге.
     -- Вы меня пугаете, -- невольно вырвалось у Маргит,
     -- Простите, если  я вас испугал,  --  галантно продолжал Томсон, --  я
хотел вас обрадовать. Андреас хорошо поправляется. Инфаркт, конечно, изрядно
повредил его сердечную  мышцу,  но температуры  больше нет  и давление стало
повышаться, немного,  правда, но все же. Я  говорил с доктором Ноотма, нашим
лучшим  кардиологом, который в  порядке консультации осмотрел его. Во всяком
случае, прогноз положительный.
     "Знает ли Томсон о наших отношениях?" -- думала Маргит.
     -- Это  действительно  'добрая  весть  для его  близких, -- решила  она
выглядеть как можно  более чужой. --  Конечно,  и для  меня,  мы с товарищем
Яллаком прекрасно ладим.
     -- Товарищ Яллак --  для  меня он  старый  друг  Атс --  принадлежит  к
послевоенной гвардии  наших партийных работников, --  мигом подладился к  ее
тону Томсон. -- Когда он  был парторгом волости, бандиты боялись его больше,
чем  уполномоченных милиции или  работников  госбезопасности. Он задержал их
главаря. А вы знаете, что всего лет десять тому назад его пытались убить?
     -- Что вы говорите! Кто хотел убить? -- испугалась Маргит,  на этот раз
уже всерьез.
     -- Дельцы, которых Яллак погнал из  автобазы. Пытались наехать на него.
К сожалению, милиции не удалось  найти подлецов и  предать суду. Сам Андреас
лишь  пошучивает  над  этим, он  на  редкость мужественный человек.  Могу  я
передать от вас привет?
     -- Обязательно.  Непременно  передайте ему от  меня привет,  -- сказала
Маргит, несколько  неуверенная, оттого что никак  не могла  понять, знает ли
Таавет Томсон об их отношениях или нет.
     Едва ли, успокоила она  себя. Томсон может предполагать и догадываться,
не больше. Андреас не болтун. Он не рассказывал ей ни о лесных братьях, ни о
покушении, даже  о своих головных болях  умолчал. Когда несколько лет назад,
оказавшись в одной проверочной бригаде, они познакомились, ее предупреждали,
что товарищ  Яллак человек очень основательный, ничего формально не  делает.
Если ему поручают принять участие в каком-нибудь отчетно-выборном  партийном
собрании, то он не ограничивается тем, чтобы прийти за час или два на место,
наспех ознакомиться с положением дел и отсидеть на собрании. Нет, Яллак идет
на  фабрику  или  в  учреждение  за  несколько'дней,  беседует  с   рядовыми
коммунистами, обсуждает  с парторгом и директором до мельчайших подробностей
дела предприятия  и, если сочтет нужным,  обязательно выступает на собрании.
При этом  ни с кем не согласовывает свои выводы, ни с заведующим отделом, ни
с секретарем райкома, и это не раз приносило ему Неприятности. На совещаниях
и семинарах Яллак любил говорить, что нормы  прекрасно может перевыполнять и
такой рабочий, для  которого слово "коммунизм" ничего не  означает, которого
подгоняет лишь  деньга. А требуется больше, чтобы хороший, выполняющий нормы
рабочий  был   также   человеком   с  коммунистическими   миропониманием   и
мироощущением.  Чтобы  каждый  передовик вел себя по-коммунистически  и  вне
сферы производства, чтобы углублялись  его  духовные интересы, чтобы он  жил
многогранно,  широко. Во  всяком  случае,  то,  что  говорили  ей  тогда  об
Андреа-се, вызвало у нее интерес к этому независимому инструктору. Андреас и
действовал с заметной самостоятельностью, в нем не было и тени казенщины, но
до невероятия основательным он и в самом  деле был.  Помимо всего,  он и как
мужчина оказался симпатичным, попусту не болтал,  не старался остроумничать.
К ней, к Маргит,.  Андреас был внимателен, но не увивался,  скорее оставался
излишне сдержанным, однако  почему-то  будоражил.  Несколько лет  тому назад
говорили  о  болезни Андреаса, которая"  вынудила его отказаться от  любимой
работы, но больным человеком он никогда не выглядел. Правда, года два они не
виделись, поэтому она и'не могла ничего заметить. В последний год, когда они
снова  стали чаще  встречаться, Андреас  нисколько на здоровье не жаловался,
может, казался лишь немного уставшим, но  и то совсем немного. Возможно, то,
что Андреас не пытался сблизиться и ей пришлось предложить ему себя, как раз
и исходило от его нездоровья?
     Нет, вялый и хворый мужчина так бы ее не брал, как брал Андреас.
     -- Между  прочим,  я  недавно  слышал, что  товарища  Яллака собирались
вернуть на партийную работу,  -- услышала она слова Томсона. -- С  ним  даже
говорили. Но Андреас отказался. Сослался на  здоровье. Мол, партийная работа
предполагает  наличие сильной воли,  инициативы, работоспособности, головные
же  боли разрядили  батареи в его аккумуляторе, и ему трудно теперь заряжать
других  своей энергией.  Его  слова  не  приняли  за  чистую монету,  теперь
понимают, что отказывался он не просто ради приличия.
     -- Он должен больше беречь себя, -- сказала Маргит.
     -- Его ничто не изменит, -- решил Таавет Томсон и продолжал: -- Если вы
не против, я вас познакомлю с дочерью товарища Яллака, она сейчас здесь. Или
вы уже знакомы?
     Маргит  покачала  головой."  Она  догадывалась,  кто  окажется  дочерью
Андреаса. Но зачем Томсон хочет познакомить их, этого она не могла понять.
     -- Дочь  товарища  Яллака работает в  нашем  министерстве, --  объяснил
Томсон. -- Если бы вся сегодняшняя  молодежь была  такой!  Эрудиция, чувство
ответственности,  дисциплина,  такт,  знание языков. При этом  необыкновенно
очаровательна. Признаюсь вам,  я  почти влюблен в  нее,  -- закончил  шуткой
Таавет Томсон.
     -- Вы легко влюбляетесь? -- спросила Маргит. И она засмеялась, чтобы ее
слова приняли за шутку.
     --  Нет,   --  посерьезнев,  ответил  Томсон,  --  я  человек   стойкой
привязанности. Про  меня  рассказывают всякие байки, но  истинная  моя  беда
состоит  лишь в том,  что я  женюсь  на  женщинах  с  которыми, извините  за
грубость, я переспал.
     Маргит не ошиблась. Тут же кончился  танец, и Таавет Томсон провел ее к
противоположному столу, возле него с каким-то  незнакомым  молодым человеком
разговаривала та самая девушка, которую Маргит видела рядом с Томпсоном.
     -- Простите, -- сказал Томсон молодому человеку и, обращаясь к девушке,
весело произнес: -- Позволь представить тебе королеву новой  техники в нашей
республике.
     Маргит заметила, что девушка растерялась,
     Таавет Томсон продолжал начатую церемонию:
     -- Маргит Воореканд, товарищ Юлле Яллак --  принцесса информации нашего
министерства.
     Маргит  показалось,  что,  когда  девушка услышала ее  имя,  взгляд  ее
похолодел. Или это только показалось?
     -- Очень приятно, -- сказала девушка.
     Маргит шутливо погрозила Таавету Томсону пальцем:
     --  Все королевы  да принцессы!  Смотрите, как  бы вас  не  обвинили  в
приверженности к монархии. -- И  сказала,  обращаясь к девушке: -- Рада была
познакомиться. Я знаю вашего отца.
     Она не собиралась увиливать.
     Девушка вертела пальцами полупустую рюмку и ничего не ответила.
     --  Во  имя истины  я  готов понести любую  кару,  --  отшутился Таавет
Томсон.
     От стола напротив пришли, чтобы позвать Маргит.
     -- Мы  отправляемся, --  тихо  сказал  начальник главка.  -- Просим вас
сесть во вторую машину. Вы поедете вместе с...
     Рамбак запутался в имени руководителя делегации. Он немного захмелел.
     У Маргит никакого желания ехать не было.
     В  машине  и в каминном зале  Самед  говорил только о ткацких  станках,
оборудовании, производственных линиях,  внедрении  новой техники, увеличении
эффективности  производства,  сложных  организационных  вопросах,  недочетах
кооперирования, он показался Маргит фанатиком своего дела.
     Идти  в парную  Самед отказался  наотрез.  Зато от  всей  души подпевал
"Пивовару", у него был  высокий баритон или  баритональный тенор, Маргит  не
особенно разбиралась в музыке.
     Часа через  два Самед попросил отвезти его в город,  сказав, что должен
еще сегодня звонить в Баку. Пьяным он не был.
     Маргит поехала вместе с  Самедом.  Этикет требовал, чтобы  и  начальник
главка проводил его. Последнему явно жаль было оставлять компанию.
     В машине Самед  напевал что-то по-азербайджански. Песня была  грустной.
Погрустнела и Маргит.
     Прежде  всего отвезли в гостиницу гостя, потом домой  Маргит. Начальник
главка помчался назад в баню,
     Маргит  никак  не могла  уснуть. Ее мучили два  вопроса.  Зачем  Таавет
Томсон познакомил  ее с  дочерью Андреаса? Что  знает  о ней дочь  Андреаса?
Маргит чувствовала, что если бы она вышла замуж за Андреаса, то Юлле -- так,
кажется, зовут эту принцессу информации? -- стала бы ее врагом.
     Элла  принца  и  объявила  Андреасу,  чтобы он готовился к переселению.
Больных,  которые выздоравливают,  отсюда  переводят, а он  пошел  славно на
поправку  и не  требует больше интенсивного  лечения, седьмая --  это палата
интенсивного лечения. Место надо освободить, подпирают новые инфаркты, новые
инфаркты и  просто в тяжелом состоянии  сердечники и другие больные. Так что
пусть не сетует за беспокойство. В  новой палате ему будет удобней,  восьмая
вполне приличная палата, один бородач, правда, зануда, но про  других ничего
худого  не скажешь. Если  же его  оставить здесь, то это, чего  доброго, еще
подействует ему на нервы.
     -- У тебя нервы крепкие, -- тараторила санитарка, к ее болтовне Андреас
уже  привык,  -- у тебя  даже  давление не подскочило,  хотя человек рядом с
тобой этот свет покинул,  врачи беспокоились за тебя. Они  не думали,  что у
моряка остановится сердце, говорили между собой, что строфантин помог, и все
же капитан помер, сгас как свечка.
     -- Я видел много смертей, -- сказал Андреас.
     --  И  я не  меньше, --  возразила Элла,  -- только каждая новая смерть
действует на меня.  Вначале  мутило, когда приходилось поднимать покойников,
весь первый год блевала,  теперь привыкла.  Жалко становится и горько,  хотя
другой раз  даже имени покойного не знаешь. У тебя нервы крепкие, ты, должно
быть, семьянин хороший.
     Андреас усмехнулся.
     -- Моя семейная жизнь рухнула. Элла, казалось, оторопела:
     -- Неужто из-за болезни этой? Когда же вы разошлись?
     -- Нет, не из-за этого. Мы давно уже в разводе.
     -- Слава богу,  --  облегченно вздохнула  Элла. --  Если из-за бабы, то
спасу  не будет. Встретитесь  снова, раздражишься, обозлишься -- тут тебе  и
новый удар. Чего  это  она деру дала?  Уж я бы  не  оставила, такой сильный,
разумный мужик. И  все, что  у мужика  быть положено...  Не  сердись  на мои
слова. Липнуть к  тебе не добираюсь, что такое мужик, об этом я давно уже не
думаю.  Мне  за  шестьдесят,  хотя и  кажусь  моложе.  Это  из-за  того, что
краснощекая и в теле, худые -- те скорее смарщиваются. Могла бы давно сидеть
на пенсии, на  пенсии я уже  и  нахожусь, но работу  не бросила,  душа  сюда
приросла,  да и деньги  нужны... Ты говоришь,  что  не  из-за жены, а  вдруг
все-таки из-за нее, а я довожу тебя своим разговором. Ты, видать, гонялся за
другими бабами, хотя нет, это бабы гоняются за тобой, уж они такого, как ты,
мужика в покое не оставят. Тот, у кого большой выбор в бабах, у того душа по
своей супружнице болеть не станет. Разве  что когда и благоверная  начнет по
сторонам  зыркать. Капитана в могилу  загнала  собственная жена. Овдовел он,
привел в дом молодую  хозяйку, вполовину себя моложе. Уж пришла к нему из-за
дома его  и  "Москвича", ради сертификатов  и заграничного  барахла. Молодая
жена и работа загнали его в могилу, жена и работа вместе.  Мало было и дома,
и машины, наши товары не  годились ей, только  заграничное требовала. Мебель
всю сменили до последнего, телевизор  цветной купили, шкаф был набит шубами,
туфель  и  сапожек  полны комнаты, целых двадцать  пар.  Чтобы  зарабатывать
больше, капитан  устроился на  судно, которое ходило к берегам Африки ловить
рыбу. Деньги, правда, шли,  но еще больше прибывало душевных мук. А доконала
его молодая женушка тем, что стала приводить в дом чужих мужиков. Только муж
в море,  как любовник ее тут как  тут. Жена получила в наследство и дом,  ,и
машину, и другое  всякое добро в придачу,  уж на это она и шла. Так говорила
сестра капитана, у самой слезы ручьем.
     При  этом  Элла  все время  ловко работала  руками.  Успела помыть пол,
вытереть пыль, ополоснуть раковину, поправить  постель, сменить цветам воду.
Дочь тоже принесла Андреасу цветы.
     -- Времени-то болтать  у меня и нет,  половина палат  еще  не убрана, а
обед  уже  на  носу.  Ты  лежи спокойно,  я сама, что нужно,  сделаю, соберу
вещички  твои и снесу  в восьмую палату. Книги тоже перенесу, хотя не должен
бы ты столько читать. Чтение уморяет больше, чем  колка  дров, от колки дров
устают  тело и кости, от  чтения -- душа. Лишнее  чтение для сердца вреднее,
чем если  махать  топором. Инфарктов  у тех,  кто  работает  физически, куда
меньше, чем у тех, кто за письменным сголом сидит.
     -- Я не сижу за письменным столом, -- сказал Анд-реас.
     -- Знаю, знаю, -- кивнула Элла. -- К сожалению, читаешь,  как профессор
какой-нибудь. Еще бы художественную  литературу, а то в науке копаешься да в
философии, врачи  просто  диву  даются.  Заведующая  нашим  отделением  и то
пожалела, что замужем, не то, говорит,  взяла бы тебя после  поправки себе в
мужья...
     В новой палате было шесть  коек. Андреаса положили у стены, в изголовье
поставили  баллон   с  кислородом,  Элла  сложила  его   вещи   в  тумбочку,
приспособила подъемное  устройство,  глянула,  чтобы как  следует был  укрыт
одеялом, и сказала:
     -- Сюда мы тебя доставили, отсюда уйдешь уже на своих ногах.
     Элла и высокая, худая, жилисторукая сестра сперва подняли его с кровати
на каталку, потом уложили на новую постель.
     --  Слава  богу,  что  не  грузный  ты,  --  с  толстяками  навозишься.
Сердечники обычно полные, у худых чаще бывает рак.
     -- А рак был бы легче? -- попытался Андреас подладиться к ее тону.
     --  Знаете,   это  глупая  шутка,   --  не   стерпела  высокая,  худая,
жилисторукая сестра. .
     Андреас не понял, к нему или  к  санитарке  относилось  это. Видимо,  к
обоим.
     -- С одной стороны, легче, с другой -- тяжелее, -- не дала сбить себя с
толку Элла.  --  Если вовремя успеют,  то вырежут рак вместе с проростами, и
живет себе человек с четвертушкой желудка  еще сколько десятков лет.  Сердце
не выдерживает; то, что там стали делать ' в Южной Африке и в Америке,  пока
лишь проба, в живых никто еще с чужим сердцем не остался. Так что
     с этой  стороны  рак  легче. Но,  с другой стороны, опять  же  тяжелей,
потому что если опоздают -- а чаще всего так оно и бывает, -- то  не помогут
уже ни нож, ни облучение, концом все равно будут одни лишь боли да муки. Ты,
Аада, с  лица  такая  румяная,  к  тебе ни  рак, ни  какая  другая  хворь не
пристанут, только сердитого да гулливого" мужика получить можешь.
     Высокая тощая сестра почему-то поджала губы.
     Старая дева, решил про себя Андреас.
     Андреас был доволен, что  попал  на кровать у стены. Он не боялся чужих
людей, в общем-то свыкался быстро с любыми условиями, но сейчас с большим бы
удовольствием полежал в полном спокойствии. Хотя в груди уже не давило и  от
нехватки воздуха не страдал, но время  от  времени его  словно бы охватывала
какая-то  тревога, а в последнюю  ночь мучила головная боль. О головной боли
он врачам не говорил -- боялся, что станут еще больше пичкать таблетками.
     И в головах своего соседа,  дюжего бородатого человека в очках, который
разглядывал какую-то открытку  или фотографию, он увидел красный кислородный
баллон и  подумал, что,  наверное, тоже  инфарктник.  Больше баллонов  он не
заметил -- то ли у других больных состояние было легче, то ли не  сердечники
были.
     Двое  мужчин помоложе играли в карманные шахматы и обменивались изредка
русскими фразами.
     На  койке у торцовой стены лежал поверх одеяла щуплый молодой человек и
слушал негромкую музыку по транзистору. Свой приемник Андреас не включал.
     Средняя койка пустовала. Лежавшая на подушке  раскрытая книга означала,
что и это место занято.
     Андреас  не  стал  дольше  интересоваться  соседями  по   палате.  Элла
представила  его, сказала, что  везем  вам  нового инфарктника,  зовите  его
Андрес -- с Андреасом Элла так и не свыклась. Сам он только поздоровался.
     Во  время обеда -- ел он  уже самостоятельно  --  Андреас узнал  своего
соседа. Он  оказался в одной  палате с Тынупяртом. Не только в одной палате,
но и рядом на койках.  Едва он услышал голос бородача, как уже ни секунды не
сомневался --  Этс. Эдуард  Тынупярт. Тот не узнал  его.  Мелькнула мысль: а
может, не захотел  узнать? Хотя вряд ли,  просто не  узнал,  прошло все-таки
двадцать пять лет.
     Андреас не спешил  заводить разговор. Неторопливо съел суп и второе  --
ломтик вареного мяса с макаронами, выпил сливовый компот и почувствовал, что
хочется закурить,  До  сих пор  на курево не  тянуло,  болезнь  била  охоту.
Означает ли это, что дело пошло на поправку, или нервничает из-за Тынупярта?
     -- Значит, это ты, -- повернулся наконец Андреас к соседу.
     Руки он не подал. Руки бы их дотянулись. Непременно, если бы и Тынупярт
протянул руку.
     -- Я, -- ответил он ему холодно.
     И руки Тынупярта тоже  остались, как были, -- одна заложена за  голову,
другая лежит вдоль тела. Очки Тынупярт снял -- пользовался ими явно лишь при
чтении.
     Узнав  своего соседа,  Эдуард Тынупярт  не на шутку встревожился. Зять,
навещавший его,  правда, говорил о нем, но Тынупярт  надеялся  попасть домой
раньше, чем Андреас встанет  на  ноги. Мелькнуло подозрение:  уж не  Яак  ли
подстроил так, чтобы они встретились?  По детскому  своему простодушию  Яак,
возможно, хочет помирить их. Он помирил его и  с Каарин.  А Каарин так легко
бы с ним не помирилась, хоть она и сестра.  Яак -- человек чужой. Проживание
в детстве рядом еще не роднит людей. В теперешнее время и кровное-то родство
в  счет не идет. После возвращения он  сразу  же разыскал  сестру, но Каарин
сухо спросила, зачем  он пришел. Ему не оставалось ничего другого, как уйти.
Или он  должен был брякнуться на колени перед  сестрой и молить об отпущении
грехов? Такого он от нее не ожидал, с  Фридой сестра общалась.  Не стань Яак
посредником  между ними, он бы другой раз не переступил порог  дома  Ноотма,
хотя ближе Каарин у него на свете никого не было. Может, Яак  сделал  это из
чувства  признательности, ведь благодаря ему,  Эдуарду, Каарин  и  досталась
Яаку, не  то дожидалась бы своего Атса Яллака. Только вряд ли, благодарность
исчезла в мире, Яак просто по натуре своей примиритель. Спорит, правда,  яро
со всяким, но зла никому не желает, сама  святая простота. В конце концов, в
чем может  Каарин его, Этса, упрекнуть? Что он  сказал то,  что знал и в чем
был  уверен?  Он  не  жалел, что Андреас  погиб  под Великими Луками,  сотни
эстонских парней полегли там удобрять землю. Был уверен, что Андреас никогда
уже не  вернется в Эстонию,  даже останься он  в живых. Яллак признавал лишь
красную Эстонию, в белую Эстонию он бы пощады просить  не пришел. Кто бы мог
тогда подумать, что Эстония снова станет красной. Он, Эдуард Тынупярт, желал
своей  сестре  только самого  лучшего,  с какой стати,  дожидаясь  Андреаса,
губить свою молодость? Поэтому он, Эдуард, и  стоял твердо на своем, когда в
сорок третьем году Каарин заклинала, снова и снова  допытывала его. Он хотел
добра, а его обвиняют в подлости. В душе своей Каарин так и не простила его.
И  пусть не прощает. Он ни  о чем не  сожалеет и ни перед кем  унижаться  не
станет. Ни перед сестрой, ни перед Андреасом. Кто не хочет его знать, того и
он тоже  не знает. Дышит  ли  рядом с ним какой-нибудь незнакомец или Яллак,
Яллакский Атс, как величали его у них на улице, ему,  Тынупярту, от этого ни
тепло ни холодно.  Он, во всяком случае, не собирается обновлять знакомство.
Тем более заискивать перед Яллаком. Его, Тыну-пярта, десятки раз проверяли и
на весах закона взвешивали, бояться ему нечего.
     -- Я тебя не узнал, -- сказал Андреас.
     -- Может, и не  желал узнать, --  съязвил Эдуард. Он не смог придержать
язык.
     -- Борода и очки помешали, -- спокойно продолжал Андреас.
     Эдуард решил крепче держать себя в руках, Все же не утерпел и добавил:
     -- Лучше, если бы на каталке кто-нибудь другой лежал.
     Тут  же  понял,  ч.то  сказанное  можно  истолковать  и так,  будто  он
огорчается его болезнью. Б виду он имел-другое. Хотел с самого начала внести
ясность. Дать понять, что вовсе не обрадован встречей.
     -- Двадцать шесть лет,
     Эдуард Тынупярт.. сообразил, что  Андреас имел в виду годы, которые они
не виделись друг с другом.
     -- Лучше, если бы двадцать шесть растянулись на пятьдесят два.
     Теперь  больше  двоякостей не должно  быть.  Тыну-пярт  остался доволен
собой. Яллак должен бы оставить его в покое.
     Какое-то время оба молчали.
     -- После войны я искал тебя, -- сказал Яллак.
     -- И что бы ты сделал, если бы нашел? В  Сибирь сослал? Тогда у  таких,
как ты, было в  руках право. --  Эдуард тут же понял, что продолжать в таком
духе неразумно.
     Андреас сказал без всякой злобы:
     -- В Сибири ты побывал и без моей помощи.
     -- Побывал. И наперед скажу: умнее не стал.
     -- Может, все-таки стал.
     На этот раз молчание длилось дольше. И опять Андреас нарушил его:
     -- Отрастил бороду. Борода -- мода молодых.
     -- Сейчас борода -- шик. И старики тоже хотят шиковать!  -- послышалось
с койки, где лежал тщедушный молодой человек.
     Эдуард Тынупярт гаркнул:
     -- Цыц! Прибавьте своей тарахтелке звука и не слушайте  чужой разговор!
Когда рак на  горе  свистнет, тогда соплякам,  у  кого на губах не  обсохло,
будет дозволено говорить.
     Игравшие в шахматы недоуменно огляделись.
     Тщедушный  молодой  человек   и   в  самом  деле  прибавил  транзистору
громкости.
     Теперь,  когда Тынупярт выплеснул свой  гнев, ему  стало легче  владеть
собой. Он негромко буркнул:
     -- Характер у тебя прежний. -- Да и ты остался верен себе.
     Неожиданно даже для себя у Эдуарда вырвалось:
     -- Я... разбитое корыто. И Андреас признался:
     -- Да и мои батареи сели.
     Некоторое время  никто из  них не произнес  ни слова. Полностью  обретя
равновесие,  Эдуард  принялся  ковырять  в  зубах, жена  принесла  ему  сюда
пластмассовые  зубочистки. Глупо было вспыхивать и трещать, как можжевеловый
-куст, еще глупее объявить  себя  разбитым корытом. Он, Эдуард,  не сладил с
нервами. Конечно,  жизнь не баловала его,  все  пошло  не так,  как он  того
хотел, жизнь натянула его  нервы, как струны.  Его еще надолго хватило. Нет,
нет, нет! Он не смеет утешать себя, не  смеет проникаться жалостью  и искать
утешения. Воля его должна оставаться сильной. Сильные не  выплескивают того,
что накипело в душе, сильные делают то, что приказывает им разум.
     От  Андреаса  не  укрылось  возбуждение  Эдуарда.  Он и  сам  внутренне
напрягся, хотя Тынупярт гораздо больше.  Андреас решил, что не должен давать
Эдуарду повод для  раздражения. Да и  самому лишние эмоции во зло. Им уже не
двадцать, чтобы распетушиться, раскукарекаться. Конечно, Этс поступил подло,
саданул ему под дых, как сказал бы долговязый, которого  Этс сбил с ног,  но
инфарктники не вызывают друг дружку на кулаки. Да и время сделало свое дело.
     На этот раз молчание прервал Тынупярт:
     -- До  этого  я лежал в седьмой, откуда тебя привезли. Тут чуть было не
свезли назад.  Через три-четыре недели  может прихватить снова.  Не  каждого
скручивает, меня скрутило. Впервые готово было увести на тот свет.
     В его  голосе  не было и  тени недавней вызывающей резкости. Сейчас  он
говорил  так, как  обычно больные люди жалуются друг  другу на свои болячки.
Казалось, даже хвастался тяжестью своей болезни.
     -- Раньше сердце меня не беспокоило, -- сказал Андреас, -- хотя врачи и
утверждают, что был когда-то микроинфаркт.
     И он тоже говорил спокойно.
     --  У  тебя раньше пониженное или повышенное  было давление? -- спросил
Эдуард.
     -- Чуть повышенное: сто пятьдесят, сто шестьдесят на восемьдесят.
     -- У меня высокое. То есть раньше было высокое,
     верхнее  обыкновенно двести, нижнее  -- сто,  а теперь  низкое. Инфаркт
снижает давление.
     -- Инфарктов стало чертовски много, -- сказал Анд-рсас.
     -- Хворь нашего поколения, -- отметил Эдуард.
     -- Болезнь цивилизации, --  сказал  Андреас.  --  Недуг эпохи,  который
поразил  весь  мир.  Видимо,  этой  болезнью  будут  маяться  еще  несколько
поколений.
     Тынупярт чуточку грустновато  улыбнулся: -- Мы никогда не найдем общего
языка. И голос Андреаса потеплел.
     -- Когда-то мы бежали друг дружке на помощь.
     -- Бежали против чужих, между собой цапались.
     -- По  голосу  тебя  узнал,  -- признался  Андреас,  -- тебе надо  было
учиться пению.
     --  Отец хотел  сделать  из меня пастора,  сам  знаешь.  Из-за  голоса.
Пасторы раньше были влиятельными людьми.  Такая мысль не укладывалась у меня
в голове. Я считал себя безбожником.  Между  прочим, помог, наверное, и тебе
стать дьяволом.
     -- Помог. Насмехался над пасторами, высмеивал  Библию. Помню хорошо,  У
твоего отца, правда, был дом...
     --  Дом там или что,  конура посадская, -- вставил Эдуард. -- Комнаты с
сервантом -- под квартиры, туалет в коридоре. Только бы анкету испортила. К.
счастью, лачуга эта вовремя с молотка пошла.
     На этот раз Тынупярт рассмеялся прямо-таки от души.
     -- Ну,  дом  ты  не  хули, дом  ваш был  и  повыше,  и повиднее  многих
посадских домов  в  Юхкентале, -- улыбаясь,  возразил Андреас.  -- В заслугу
тебе  надо поставить то, что ты вовсе не корчил из  себя  сынка господского.
Важничал,  правда, но не из-за отцовского дома. Маменькиных сынков презирал,
словом, был, что называется, настоящим, свойским парнем.
     Вспоминая молодость, они смягчились. Эдуард Тынупярт спросил:
     -- Когда тебя этот... удар настиг?
     -- Дней десять назад, -- ответил Андреас Яллак.
     -- У меня скоро уже месяц. Андреас сказал:
     -- Опередил на пару недель.
     --  Не забывай,  что я на  две недели  старше,  --  заметил  Эдуард. --
Странное все же совпадение.
     Андреас пошутил:
     -- Прямо хоть начинай во всевышнего верить.
     --  И вправду  задумаешься,  --  продолжал Эдуард. -- Тому, что  в одно
время над нами суд чинить стали.
     -- Что ж, придется тогда держаться помужественней, -- решил Андреас.
     -- Перед судейским  столом не легко  стоять,  -- посерьезнел Эдуард. --
Ты, наверное, никогда не держал ответ перед судейским столом?
     -- Нет,  --  подтвердил  Андреас.  И тут же вспомнил, что  развод  ведь
проходил в суде, но Эдуард имел в виду нечто совсем другое.
     -- Знаешь жизнь только наполовину.
     -- Лучше, если бы и тебе эта половина осталась неведомой.
     -- Как  знать, --  неопределенно протянул Эдуард  и перевел разговор на
другое: -- Жду разрешения встать, как благословения.
     У  него  было  хорошее  настроение оттого,  что на  этот  раз  он сумел
удержаться.
     Андреас подвинулся чуть повыше на подушках, от долгого лежания начинала
ныть спина. И он пожаловался:
     -- Даже на бок не разрешают повернуться.
     -- Попроси резиновый круг под спину, --  посоветовал Эдуард.  -- Не  то
кожа подопреет, пойдут пролежни. Самое дурацкое, что сам не можешь в уборную
ходить,
     -- Видно, я так и не привыкну к судну, -- вздохнул Андреас.
     Эдуард повторил:
     -- Глупее глупого, что не можешь на своих ногах в уборную сводить.
     Андреас засмеялся:
     -- Через столько лет нашли общий язык.
     Пришла сестра и сделала Андреасу послеобеденный укол. И Тынупярту тоже.
Андреас  почувствовал  себя   уставшим  и  решил   поспать.  Но   спокойный,
живительный сон  не  шел к нему.  Он полуспал,  полубодрствовал.  Мерещились
странные  видения, появилось  чувство  удушья, будто  кто  давил  грудь.  Он
проснулся  от  вопроса сестры, которая'спрашивала, что с ним. Оказалось, что
во сне он стонал и охал, Эдуард решил, что ему плохо, и вызвал сестру.
     -- Наверно, кошмары  мучили, -- сказал Андреас. Сестра пощупала  пульс,
нашла  его нормальным,  но  все же дала каких-то  капель, вкус  которых  был
Андреасу незнаком. Он попытался снова уснуть.
     И опять сон был неглубоким.
     Вечером Андреас  и Эдуард  разговорились.  Эдуард сказал, что последние
три года  он  работает  на  базе  "Междугородные  перевозки". На  работу  не
жалуется,  но теперь  должен  будет подыскивать  другое место, дальние концы
слишком  выматывают.  Ведь на конечном пункте не удается  даже  как  следует
отдохнуть.
     -- Меня довела работа, -- несколько раз  повторил Эдуард. -- Я ездил не
в Тарту, не в Вильянди и Пярну, Мои маршруты вели в Киев, Харьков и Кишинев.
Минск,  Львов и Вильнюс  были еще ближними концами. Обычно три-четыре дня за
рулем. Приходилось ездить в Киев в  одиночку,  без напарника, иногда соснешь
всего  пару часиков -- и спешишь назад.  По инструкциям  это запрещается, но
иногда ничего не поделаешь. У  шоферов  на  дальних перевозках сдает сердце.
Мне  туда не следовало  идти,  это  больше  работа  для молодых, а тут скоро
стукнет пятьдесят. Погнался за длинным рублем.
     Я бы пошел и на международные перевозки, но годы и прочее помешали.
     На  жизнь Тынупярт  не  жаловался.  Наоборот, даже  заверил, что  живет
хорошо. От Таавета Томсона Андреас знал, что у  Тынупяртов собственный дом в
Пяяскюла, просторный и современный. В Клоога они строят дачу, и ее проект на
зависть модный. Очертя голову Ты-нупярты ничего не делают.
     -- Выходит, что в крови у тебя все же  сидит домовладельческий  микроб,
возвел-таки себе роскошный дворец, -- пошутил Андреас.
     Последние,  слегка подтрунивающие слова  вновь  чуть не  вывели из себя
Эдуарда.
     --  Дом  записан  не на меня, -- сказал  он резко. -- Дом построил  мой
тесть, когда я в местах отдаленных уголек рубал.
     -- Значит,  тебе повезло  с  тестем, --  по-прежнему  по-луподтрунивая,
продолжал Андреас.
     -- Повезло, -- крепился Эдуард. -- Предприимчивый был человек.  Шорник,
сразу в сорок четвертом году  вступил в артель, вскоре вышел в председатели.
Работу знал, голова варила, доход шел и государству, и  артели, и себе тоже.
После  того как  ликвидировали артель,  работал в системе кооперации,  и там
ладно справлялся. Умер в чине заведующего  мастерской мягкой  мебели, теперь
уже  шестой год покоится на кладбище Рахумяэ. Тесть умел жить. У таких,  как
он,  удивительная способность приспособляться  к любой обстановке, и поэтому
они всегда живут припеваючи. Причем не мошенничают и не обманывают, попросту
находят каналы, где больше всего перепасть может. Если хочешь, называй таких
людей пионерами принципов материальной заинтересованности.
     Этой последней фразой Эдуард поддел его, Андреас снова подумал, что Этс
остался прежним.
     К удивлению Андреаса, Эдуард перевел разговор на его головную боль.
     --  Отпустило  немного,  --  сказал  Андреас,  соображая,  кто  бы  мог
рассказать Эдуарду о его бедах -- Яак или Таавет.
     -- Тебе повезло, могло кончиться и хуже, -- сказал Эдуард.
     -- Наверное, повезло, -- не стал спорить Андреас,
     -- Где это случилось?
     -- На Орувереском шоссе.
     -- Чего тебя туда занесло?
     -- Послали выступать в Орувере.
     -- Что это, несчастный случай или хотели наехать?
     -- Оказывается, ты в курсе моих дел, -- усмехнулся Андреас.
     Тынупярт отступился.
     Он спросил совсем о другом:
     -- Раньше сердце давало о себе знать?
     -- Головные боли сводили с ума, а на сердце грех было жаловаться.
     -- Меня ковырнуло  еще  несколько лет  назад. Одно  время лучше было, а
теперь вот свалило. Надо будет менять работу, через силу вкалывать нельзя.
     -- Сколько у тебя детей?
     -- Один. Сын. Могло быть и больше. Тут моей вины нет...
     -- Я развелся,  -- сказал Андреас. -- Двое детей, сын и  дочь. Живут  с
матерью.
     Эдуард подумал, что завидовать жизни Андреаса нечего.
     Андреас пожалел, что завел разговор о своих запутанных семейных делах.
     Перед тем как уснуть, он спросил:
     -- Когда ты последний раз слушал, как падают на окно капли дождя?
     Вопрос показался Эдуарду странным.
     -- В  дождь  и в  ветер бьет  по  наружным  стеклам, --  пробубнил  он.
Настроение снова портилось.
     -- Ну да, это конечно, -- буркнул Андреас и понял: ощущение, которое он
испытал позавчера, слушая, как падают дождевые капли, очень трудно  передать
другому человеку,
     Андреас Яллак не понимал свою дочь.
     Когда Юлле не поступила  в  университет, она поклялась, что  не оставит
так, на следующий год снова поедет в Тарту  сдавать  экзамены. Не удастся --
попытается еще раз: три -- это закон. Легко сдаваться она не собирается. Уже
зимой  начнет готовиться к  экзаменам, на  везенье больше уповать не станет.
Она и на этот раз не надеялась на счастье, ей просто не повезло, У нее  было
столько же баллов, сколько и у  последнего, кого зачислили.  И по математике
были,  одинаковые оценки,  у  обоих  пятерки. Почему  взяли другого, она  не
знает,  не ходила выяснять, допытывание  все  равно  бы ничего не  изменило,
список  зачисленных уже висел. Видимо, его предпочли потому, что он парень и
окончил   специальную   физико-математическую   школу,   где  уроки   давали
преподаватели  из университета;  может, его знали, а может, он и  впрямь был
гением математики. В  газетах  пишут об угрозе  феминизации в высшей школе и
среди  академической  интеллигенция,  к  тому   же   считают   теоретическую
математику мужским занятием.  Или  повлияло то, что у  нее была одна тройка,
подвело  сочинение,  его  она  вообще  не  боялась, все одиннадцать  лет  по
эстонскому языку  были  одни пятерки. У  парня троек не было, это,  конечно,
могло  решить.  Неудачу  свою  она  не  оплачивает,  за год  сможет  железно
заручиться от всех неожиданностей. Так говорила Юлле чуть больше года назад,
и  он, Андреас,  радовался,  что  дочь  не  пасует  перед  первой  серьезной
неудачей. Узнав от сына, что Юлле и не поехала в Тарту на экзамены, -- сын в
горячке обычно  старается  кольнуть  как  можно  сильнее,  задеть его  самое
больное место,  --  он подумал,  что Юлле,  работая,  все  же  не смогла как
следует  подготовиться к  экзаменам  и  не  захотела еще  раз проваливаться.
Успокоил себя  тем,  что  Юлле  исполнилось только  двадцать, на университет
времени еще достаточно. Он собирался поговорить с  дочкой, но не смог. К ней
он  не  дозвонился,  в министерстве  сказали,  что  Юлле Яллак  находится  в
командировке, Позвонить еще раз не успел -- свезли в больницу.
     --  Я поступила  в  Политехнический. На  заочное. Все экзамены сдала на
пятерки.
     Об этом сын ни словом не обмолвился.
     --   Заочно,  конечно,  учиться  труднее,   но  ведь  многие  учатся  и
справляются. Я не строю воздушных замков, уже  пробовала  немного, знаю, что
такое работать  и  учиться.  Пятерки  не сами  дались в руки, я  как следует
прошла  весь экзаменационный  курс. Ой,  как много  за год  забывается... Не
бойся, папа,  я  справлюсь. Разве в Тарту  мне было бы легко? Заниматься там
пришлось бы в библиотеке, первокурсников селят в общежитии в  самые  большие
комнаты, где никогда нет ни покоя, ни тишины. Жить на два дома тоже нелегко,
стипендии-то  небольшие.  Ты  бы помогал, конечно,  но  почему  бы самой  не
зарабатывать? Теперешняя работа мне нравится, даже очень нравится. Ни у кого
я  не на побегушках, у меня свой участок. С каждым  годом роль информации во
всех областях жизни увеличивается, мне эта работа по душе.
     Чем  дольше Юлле  говорила, тем яснее Андреас понимал, что  дочь сильно
изменилась.  Во многих отношениях  это был как  бы  уже  другой человек, эта
сидевшая  сейчас на стуле рядом с его  кроватью девушка с  модной сумочкой в
руках, в новеньких, в тон сумочке туфлях,  с ярко-красным  маникюром. Раньше
Юлле  так  не  занималась  своей  внешностью  и   с  такой  деловитостью  не
рассуждала. Как  человек, который видит  основную ценность  жизни  в  чем-то
большем, чем  обеспеченность и комфорт, вопросы личного  благополучия до сих
пор  оставались у нее  на  втором  плане. Год назад  Юлле  уверяла его,  что
проживет и малостью, главное, чтобы заниматься тем, чем хочется.  Увлеченная
теоретическими  проблемами  математики, дочь нравилась  Андреасу больше.  От
трудностей  учебы  в  Тарту  Юлле  тогда  отмахнулась:  "Справляются другие,
справлюсь  и я.  Ты же знаешь,  что тряпки и столовое  серебро -- это не мой
идеал". Страстность дочери радовала его.
     -- Взялась изучать технику информации, -- закончила свой рассказ Юлле.
     Она говорит обо всем  легко и весело, будто ей и не жалко университета.
А  вдруг  делает  веселую  мину  при  плохой  игре?  Из-за  него,  чтобы  не
расстраивать его,  сердечника. Юлле просто не может махнуть рукой на работу,
в доме  без ее заработка не обойтись. Андрес и  копейки  домой не  приносит,
сына  одевает Найма. Юлле все это  видит.  Ей хочется облегчить ношу матери,
уезд в Тарту усугубил бы  все. Андреас Яллак чувствовал себя виноватым перед
дочерью. Он,  правда,  ясно сказал ей, что на время учебы в университете она
может  рассчитывать по крайней мере на тридцать рублей  в  месяц, но, видно,
Найма  запрещает  Юлле  обращаться  к  нему  за  помощью,  сына  она  сумела
восстановить  против него, Юлле же до сих пор держалась больше своего  отца,
только Найма упрямая.
     -- Я бы помогал тебе, -- тихо сказал Андреас.
     -- Знаю, отец, я  не забыла этого. И не с  бухты-барахты отказалась  от
Тарту. Вот  поступить  в университет как раз  и было бы опрометчиво. Подобно
упрямому козлу,  который  ни  за  что  не  отступает  от принятого  когда-то
решения. И Политехнический  даст мне высшее  образование, знания, которые  я
получу в институте, полностью отвечают  профилю моей нынешней работы. Трудно
сказать,  была бы теоретическая математика именно моей специальностью,  мало
ли  что  в  школе  хорошо  успевала  по  математике.  Теперешняя  работа мне
действительно по  душе. Теория информации невероятно интересна, отец. У меня
такое убеждение, и это всерьез, что именно кибернетика моя область.
     -- Ты не  представляешь себе полностью,  как это  трудно  -- работать и
учиться. А если выйдешь замуж и пойдут дети?
     --  Ой, папа, сейчас ты говоришь, как коммерсант.  Разве в университете
меня не подстерегало бы замужество и все прочее?
     Юлле весело рассмеялась. Андреас не успокоился:
     -- Главное, чтобы сама потом не жалела.
     -- Не  пожалею,  отец,  я  все продумала. Что касается  трудностей,  то
почему  я должна  считать  себя слабее  других? Сейчас тысячи  людей  заочно
учатся. Справляются другие, справлюсь и я, -- осталась на своем Юлле.
     Но  та же фраза,  которая  год назад  обрадовала  Анд-реаса, больше  не
трогала   его.  Теперь   она   казалась  ему   скорее  похвальбой,   упрямым
самооправданием.
     --  Ты могла бы  и в университете заочно  учиться, --  сказал  Андреас,
который все еще не мог понять сущности перемены в настроении дочери.
     -- Теоретическую математику нельзя  изучать  заочно,  преподавательская
работа  Меня не увлекает, -- спокойно объясняла Юлле.  -- Что  мне нравится,
так это английский.  Помнишь,  в девятом  классе он был  для  меня все.  Ты,
наверное, и не знаешь, ты жил тогда уже отдельно от нас.
     Слышать это Андреасу было тяжело. Юлле поняла,  видимо,  что  последние
слова задели отца, потому что она быстро добавила:
     -- Знаешь, знаешь, я говорила тебе.
     --  Математика и английский  действительно  давались тебе, -- пробубнил
Андреас,
     -- В прошлом году я брала уроки английского, --. живо продолжала дочь.
     Андреас подумал, что он и впрямь знает очень мало о своей дочери.
     --  Если институт не отнимет все  свободное время, то  я на будущий год
поступлю  и на  курсы  английского.  В моей специальности без  него обойтись
трудно.
     Десять   минут   назад  дочь  казалась  Андреасу  трезвым,  расчетливым
человеком,  теперь  она  оставляла  у  него совсем другое впечатление: шалая
голова.
     -- Работать, учиться в институте и  еще на курсах -- не ставь  для себя
слишком большую программу. Я учился заочно, я знаю...
     Юлле не дала ему кончить:
     -- Когда ты  поступил в университет, тебе было  уже тридцать три, очень
хорошо помню, как жаловался, что  надо было начинать раньше. И работа у тебя
была утомительней, и ответственность больше. Мне исполнилось всего двадцать,
не забывай об этом, отец.
     Андреас усмехнулся:
     -- Потому и говорю, что всего двадцать. Год назад ты клялась в верности
теоретической  математике  и Тартускому  университету,  теперь  приходишь  с
техникой информации и Политехническим институтом. А" что будет через год или
два?
     Юлле покраснела.
     --  Я  боялась,  что  тебе  не  понравится,  --  сказала  она,  чуточку
смешавшись, -- поэтому и не заикнулась в первый раз. И Таавет...
     Андреас вскинулся:
     -- Кто? Таавет Томсон? Юлле еще больше зарделась.
     --  Да,  товарищ Томсон, --  быстро собралась она с духом.  --  Товарищ
Томсон,   ты   же   зовешь  его  Тааветом,   товарищ  Томсон   подписал  мне
характеристику, институт требует с места работы, тогда он, товарищ Томсон, и
сказал, что Политехнический тебе, возможно,  не  понравится... Министр  ведь
такими  пустяковыми  бумагами,  как  характеристика  мелкого  служащего,  не
занимается.
     В последних словах дочери крылась некоторая ирония.
     Андреас  Яллак знал, что  оба  они, и сын  и дочь, унаследовали от него
горячность. Чувствуя, что к ним относятся несправедливо, они готовы были тут
же восстать  против. Вместе  с тем Андреас  знал, что  его дочь может уйти в
себя, неожиданно замкнуться,  чего он  вовсе  не желал. Он хотел докопаться,
почему  дочь изменила  свои прежние планы, до сих  пор он  с радостью считал
Юлле целеустремленной, даже напористо стойкой личностью.
     -- Мое отношение не является решающим, -- примирительно сказал Андреас.
-- Только не поступай опрометчиво.
     --  Я  все  продумала,  отец,  --  поспешила заверить Юлле. --  Неудача
обозлила меня в прошлом году, ты знаешь,  что злость  делает меня упрямой, и
тебя  тоже, отец, а я твоя дочь,  из упрямства я  и поклялась так.  Конечно,
теоретическая математика нравится мне и сейчас, но по душе и английский язык
и привлекает кибернетика. В мои годы трудно заглядывать на всю жизнь вперед.
Не  бойся,  отец, институт я  закончу,  даже если я  и  разочаруюсь  в своей
специальности, без высшего образования не останусь. И английский не брошу на
половине.
     Андреас  внимательно наблюдал за дочерью.  То она казалась  ему прежней
Юлле и тут же представала чужой, новой.  Что-то изменилось в ней, только  он
не мог ухватить; что именно.
     -- Как у тебя вообще, на работе и... дома?
     --  На работе? Хорошо, отец. Очень хорошо. Я  боялась, что министерство
-- это очень высокое и особое учреждение, боялась, что ко мне  отнесутся как
к букашке. К счастью, министерство оказалось таким же учреждением, как и все
другие. Комната, где  я сижу, точь-в-точь как была у тебя в  комитете: полно
столов, телефоны  звонят,  люди  приходят  и  уходят.  Директора  школы,  --
рассмеялась Юлле, -- я боялась куда больше, чем сейчас министра.
     -- Какие у тебя обязанности?
     -- В основном перевожу.  С русского и английского. Министр похвалил мой
русский, сказал, что у меня нет вообще эстонского акцента.  Сам он говорит с
акцентом  на обоих языках --  и  по-эстонски,  и по-русски.  Таав... товарищ
Томсон  хочет  ввести отдел  информации, говорит, сегодня без  него  ни одно
центральное учреждение уже не может обойтись.  Обещает в Москве  выбить  для
нас штаты. Ты же знаешь, наше министерство является союзно-республиканским.
     -- А кто твой шеф? -- спросил Андреас.
     --   Официально  я  числюсь   в  административно-хозяйственном  отделе.
Неофициально же мы, один кандидат  технических наук  и я,  составляем сектор
информации,  заведующий  АХО в  нашу работу  не вмешивается. Нами занимаются
производственный  отдел и  торговый, а из  руководства министерства --  твои
друг Таавет, которого я должна называть товарищ Томсон, -- смеясь, закончила
Юлле. Она полностью обрела самообладание.
     -- Дома как?
     -- Дома... -- Юлле запнулась,  видимо  думала, что ответить. --  Андрес
ведет себя как обычно, маме зарплату повысили.
     Она помолчала и затем добавила:
     --  Я,  наверное, перееду  от  мамы. Нашему министерству  в конце  года
выделяют новые квартиры, меня тоже внесли в списки.
     Больше Андреас  уже не допытывался. Ему хватило услышанного. Если бы не
лежал на больничной койке, где самостоятельно и повернуться не имел права, и
если б не было  посторонних ушей, он бы тут же с пристрастием допросил дочь.
К сожалению,  он вынужден был промолчать и сделать хорошую  мину, потому что
при чужих Юлле тут же, как улитка, вползла бы в свою скорлупу.
     К  вечеру Андреас  не находил  себе  покоя. В  обычных условиях он бы я
минуты не терял, тут же схватил бы трубку и потребовал объяснения  у Таавета
или министра. Правда, в обычных  условиях  служебные заботы  и  думы были бы
связаны с  чем-нибудь другим, у него не оставалось бы и  времени подумать  о
дочери. С утра до вечера одни телефонные звонки, бесконечное  просматривание
бумаг, решений и распоряжений, составление отчетов и проектов, сбор  данных,
посещение  заводов  и  предприятий,  собрания, совещания,  беседы  и  споры,
выступления  и  представктельствование,  упорядочение   и   организовывание,
начинания и контролирование. Еще не реализованные дела, не решенные проблемы
и конфликты не отпускают тебя и дома,  они напоминают о себе даже в туалете.
Тут Андреас поймал себя на мысли, что все еще думает о  себе как о партийном
работнике, составление проектов, организация и  контроль -- это уже прошлое,
прошлым оно и останется.  Партийная  работа требует крепкого здоровья; когда
кончились  головные  боли,  у  него была вера, что  вновь обретет он прежнюю
энергию  и  волю, но теперь лишь  обманывал бы  себя такими  надеждами.  Его
батареи разряжены, он  уже не в  силах заряжать других энергией, еще вопрос,
сможет  ли он  в дальнейшем  справляться  даже  со  своей нынешней  работой.
Андреасу  горько было  это сознавать.  Но и работа печника  не  позволяла бы
столько думать  о дочери. С глазу на  глаз  он, наверное, отчитал бы дочь, а
потом жалел бы о сказанном, потому что  виновата  не Юлле,  а  министерство,
кто-то  там,  в  министерстве.  Или  в  министерстве  не знают  счета жилью,
предлагают  квартиру, пусть небольшую, пусть однокомнатную, случайному, едва
лишь  год проработавшему техническому работнику? Раньше там всегда было туго
с  квартирами.  Что  означают  слова  Юлле?  Кто  покровительствует ей,  кто
хлопочет за нее? Потому что  без  влиятельных или,  по  крайней мере, ловких
покровителей такие вещи не  делаются. У  Таавета  Андреас спросил бы об этом
без  экивоков, уж не сам ли уважаемый заместитель министра стал опекуном его
дочери? Отдает ли себе отчет Таавет или  кто другой, что так можно испортить
молодую девушку?  Привыкнет  к опеке,  станет приспосабливаться, угодничать.
Страшнее всего, что от  нее ждут ответных услуг, а какие другие услуги может
оказать молодая женщина, кроме как...
     Андреас не хотел думать дальше.
     И все же думал. На больничной койке от мыслей деваться некуда.
     Почему его задевает мысль о  том,  что Юлле получит квартиру? Почему он
смотрит  на вещи с самой плохой стороны?  Что, в конце  концов, странного  в
том,  что  молодой  сотруднице  дадут  однокомнатную  квартиру?  Должен   бы
радоваться,  что  Юлле ценят, что она  справляется  со своей  работой. Хвалу
Таавета Андреас  не принял всерьез, решил, что Таавет просто  льет  бальзам,
хочет  сказать  приятное, поднять  настроение  у  своего  бывшего  приятеля,
который  стоял  с  глазу на  глаз  со  смертью.  И  почему Таавет  не  может
действительно оценить ответственность  Юлле и ее  переводческие способности?
Девушка  она серьезная  и языки  знает, хорошо  училась. С университетом  ей
просто не повезло. Есть у Юлле и общественная жилка, в комсомол она вступила
не  просто так, с  обязанностями старосты класса справлялась хорошо. Дойдя в
мыслях  до  этого, Андреас обнаружил,  что  думает о своей дочери чуть ли не
терминами служебной характеристики:  хорошая ученица, ответственно относится
к своим обязанностям,  проявляет активность.  В сущности, он и не  знал свою
дочь, удовлетворялся тем, что она хорошо училась,  вступила  в комсомол и не
таскалась  с  парнями. Да, как отец он знал, что дочь старательна,  обладает
определенным  упрямством  и устремленностью,  что  она не  бросится  на  шею
первому встречному, который скажет ей комплимент. И что она была помешана на
математике. Именно  была, сейчас  вроде  бы нет.  Неужели  его  больше и  не
тревожит то, что Юлле поступает не  так, как, по его мнению, должна' была бы
поступать? Что думает и ведет она себя иначе, чем ему, отцу, хотелось бы. Он
знает, возможно,  Юлле шестиклассницу-семиклассницу,  ту Юлле, которая  была
еще ребенком, теперь, когда дочь  выросла,  стала молодой  женщиной, она для
него такая же загадка, как и любой посторонний человек.
     В конце концов, что он еще знает о Юлле? То, что она пригожая, стройная
девушка. Хотя  нет, женщина, двадцатилетняя  девушка -- это  зрелая женщина,
которая в  любой день может выйти замуж. Каарин была не старше ее, а моложе,
когда они...  Может быть,  сама Юлле и нажала на  все кнопки, чтобы получить
квартиру,  она нужна ей,  чтобы свить  свое гнездо.  Может,  из-за  квартиры
ходила на прием и к министру или обращалась за помощью к Таавету. Кто знает,
а вдруг  Юлле не  поехала  в  Тарту потому,  что  собралась замуж и надеется
получить квартиру.  Временной работнице  никто не предоставит  квартиру, и у
нее  не было другого  выбора: или работа  в министерстве, заочное  отделение
Политехнического  института  и  квартира, или  Тарту  и общежитие.  И Таавет
помогает  Юлле, помогает ради него, Андреаса, ради их  старой дружбы. И ради
самой  Юлле -- министерство надеется, что она станет хорошим работником. Все
понимают дочь, кроме него, отца Юлле.
     Андреас почувствовал, что фантазия разыгралась Навряд ли дочь стала  бы
таиться, Юлле ни словом не обмолвилась о замужестве, а с чего бы ей скрывать
от него такое важное событие?
     Конечно, Юлле  немного скрытная. Да и когда ей было  поверять ему  свою
душу? Последние три года они  уже не живут вместе, да и раньше  дом для него
был  только  местом  ночлега*.  Не торопился  домой,  даже  когда  позволяли
служебные дела и общественные обязанности. Дома его ждало ледяное равнодушие
Наймы  или обрушивалась  лавина ее  упреков.  Упреки и грызня  изводили его,
взвинченные работой нервы не выдерживали, вот и 'вспыхивали ссоры. Жена тоже
работала, и  у нее нервы были не стальные, и они лопались. Жили вместе из-за
детей, хотя именно из-за них и должны  были бы разойтись по крайней мере лет
десять тому назад. Сразу после того, как узнал, что Найма  посылает на  него
жалобы. Нет доверия,  нет и семейной жизни. Тогда возникает подозрение, идут
обвинения, бесконечные упреки и ссоры, тогда начинается взаимное  мытарство.
Желая пощадить детей,  они уродовали  их детство. Вообще он женился сгоряча,
больше  со злости  к Каарин, чем по глубокому влечению к  Найме.  При первых
ссорах он надеялся,  что  со  временем лучше станут понимать  и ценить  друг
друга, мало ли семей, где взаимная привязанность усиливается с годами. Он не
должен  был  ехать  в  Руйквере,  надо  было  ему  отказаться  от  должности
волостного парторга, может, тогда их семейная  жизнь  и  сложилась бы иначе.
Найма оказалась прямо-таки болезненно ревнивой; к сожалению, он не мог тогда
предвидеть, что это  влечет  за  собой.  Но  едва  ли  он  и  тогда  бы стал
возражать, если  бы все и предвидел. Свой дом он никогда не представлял себе
мещанским гнездышком. Семейная жизнь не должна  определять всего остального.
Даже при том, что Найма была уже беременной. Он считал себя бойцом партии, а
боец не  увиливает от "боя, волны классовой борьбы были в то время в деревне
на  самом гребне. Он  надеялся,  что Найма после рождения ребенка  приедет в
Руйквере, но она не поехала. Отсюда и пошли взаимные упреки. Жена винила его
за пренебрежение  к семье, за то,  что он  не  хочет жить вместе с ними, что
семья  стала для  него  обузой.  Он же  настаивал,  чтобы  Найма с  ребенком
переехала  к  нему в  Руйквере.  Ради Наймы и ребенка он  привел  в  порядок
старый,  заброшенный дом. Сейчас,  на  больничной  койке,  Андреас спрашивал
себя, а ринулся бы он от Каарин в те леса и болота.  Только Каарин наверняка
поехала  бы  с ним. Но  даже Каарин  не смогла  бы заставить  его остаться в
Таллине, ее отсутствие в Руйквере он,  правда, ощущал-бы острее.  К Найме он
остыл быстро, по совести говоря; на почту, к Эде, его тянуло  больше, чем  в
Таллин.
     Хотя   Найма   при  детях  говорила  о  нем  только   плохое  и  начала
восстанавливать  их  против него,  с Юлле они обходились хорошо. Куда лучше,
чем с  Андресом, который  с  годами все больше чурался его.  Иногда Андреасу
казалось,  что  сын даже  ненавидит  его.  В  такие минуты  он  вспоминал об
эдиповом  комплексе  и  возлагал  надежду  на то, что  со  временем  завоюет
расположение сына, Юлле  не дулась и  не избегала его, тянулась к нему,  что
вовсе не нравилось  Найме.  Они с  Андресом дразнили Юлле папиной  паинькой,
хотя  он  старался  одинаково относиться и к сыну и к дочери.  Сын с  трудом
переползал  из класса в  класс. По  мнению  Андреаса,  Найма  испортила сына
излишними  ласками. Она  всякий  раз вступалась  за него,  когда  он,  отец,
пытался  приструнить сына. Юлле училась хорошо,  на одни пятерки и четверки,
троек  почти не  было.  Андрес,  едва перевалив за переломный возраст,  стал
таскаться за де-/ вчонками. Найма даже это использовала, чтобы уколоть мужа:
дескать,  яблочко от  яблони недалеко падает -- сын  видит, что отец творит.
Юлле была кем угодно,  только  не ветреная  голова. Андреас считал даже, что
она  чересчур много  сидит  за книгами, и подбил  ее заняться спортом.  Юлле
плавала, играла в теннис, попробовала немного заняться  бегом и прыжками, но
к  спорту  быстро охладела.  Несмотря  на  замкнутый характер,  дочь не  раз
делилась с  ним своими маленькими горестями и радостями.  Правда, в  старших
классах это случалось все реже, но тогда они жили уже отдельно. Но и  раньше
Юлле трудно было улучить момент,  чтобы раскрыть  ему  свою  душу. Стоило ей
остаться чуть дольше наедине с ним,  как Найма тут же  вмешивалась, находила
Юлле какое-нибудь дело. Просила кухню убрать или напоминала, что дочке нужно
постирать свои чулки и белье. Для серьезного разговора дочь приходила к нему
на  работу. После  того  как он официально развелся, Юлле перестала ходить к
нему, -- видимо, Найма все же сумела повлиять на дочь. Но именно в последние
два-три года,  когда девочка  вытянулась,  стала девушкой,  что  называется,
заневестилась,  сменила  школьную парту на рабочий стол, когда, выйдя из-под
родительской опеки, стала самостоятельным человеком, отношения их  должны бы
были оказаться более  тесными. Какое  у него  право упрекать дочь, даже если
дело и впрямь примет самый худший оборот, ведь он предоставил ее самой себе.
Сложил  свои  вещички в чемодан  и ушел,  успокаивая  себя тем, что квартира
вместе с ме-. белью осталась жене и детям,  что посылал дочери, пока училась
в школе,  каждый месяц тридцать рублей  и  обещал помогать  дальше, во время
учебы  в  университете. Сыну  он денег больше  не давал, в свое время  Найма
испортила  парня именно  лишними  "карманными"  деньгами, двадцатитрехлетний
мужчина должен обеспечивать себя сам. Он,  Андреас, был  плохим  отцом своей
дочери. И сыну тоже, за сына  он  тоже в ответе. Хороший отец не выпустил бы
сына из рук,  даже если жена и  баловала бы его,  во  всем потакала бы  ему,
скрывала бы  его  плохие поступки,  восстанавливала бы сына против отца.  Он
оправдывался перед своей совестью большой  занятостью на работе и множеством
всяких общественных поручений. И если он оказался сейчас у разбитого корыта,
то пусть винит в этом только себя. Себя  и  никого  другого.  Если же искать
причину  причин,  самый  первый неверный шаг,  за  которым  последовало  все
остальное,  -- то  и  тут он  не может переложить ничего на чужие плечи  или
свалить на обстоятельства. Кто принуждал  его жениться! Наймом он никогда не
был  увлечен так безраздельно, как Каарин. Каарин завладела им  без остатка.
Найма же действовала на  него, как всякая другая молодая  женщина, не больше
того. Мало  ли  что  Каарин выбила его из колеи. Сильный человек поступал бы
совсем иначе. Он искалечил не только свою жизнь, но и  жизнь Наймы, ревность
лишила  ее разума. Что это за коммунист, который позволяет  себе пустить под
откос свою личную жизнь. К сожалению,  он оказался недальновиднее, слабее  и
мелочнее,  нежели  хотел  быть.  Человек широкой души  постарался  бы больше
понять жену и  повлиять  на нее, он же  возмущался  и только оправдывал свое
поведение.  Да и это он понимает  лишь  сейчас,  здесь, на больничной койке.
Когда  не может, заслонившись работой, уйти от своей совести. Когда не может
убежать от самого себя, защититься привычными щитами.
     -- У тебя прекрасная дочь, -- сказал во время ужина Тынупярт.
     Перед сном он снова повернулся к Андреасу:
     -- Как думаешь, пробьется Таавет к министерскому креслу?
     -- Если не обожжется на чем-нибудь, то не исключено, -- ответил Андреас
-- Его считают дельным организатором и хозяйственником.
     После первого дня они больше таких долгих разговоров не вели.
     --  Постарел  ты,  --  прислонившись  к косяку и  разглядывая  Андреаса
Яллака, удостоверяясь, их ли  это бывший парторг или нет, --  сказал Николай
Курвитс. Убедившись, что полулежавший на койке возле стены больной с резкими
чертами  лица  действительно  Железноголо-вый,  старик, опираясь  о  стенку,
доковылял до его кровати и сунул Андреасу руку, -- А так прежний. Взгляд что
кинжал -- насквозь видит и под прилавок достает. Сам-то хоть знаешь, кто про
тебя  такое сказал? Паула грудастая из кооператива, она  крепко глаз на тебя
вострила, но ты ноль внимания --  проходил себе мимо.  "Только позови, ни на
что не посмотрела бы, торговлю бы бросила  и за  ним пошла", -- говорила она
мне. Я  предлагал  ей  себя, так  отказалась, старым посчитала, -- сдавленно
рассмеялся старик. -- А меня-то хоть признал?
     --  Узнал, -- подтвердил Андреас--  Как только голову в дверь просунул,
тут же  и сказал  себе, что  тот черногривый козел, должно  быть,  "царского
имени колхозник". Раньше ходил чуть стройней.
     -- Да, на балах толку от  меня  больше не будет, -- согласился  Николай
Курвитс. -- Ноги кренделя уже не смогут выделывать, хоть душой и всем прочим
и сейчас еще  покружил бы  любую молодицу, -- закхекал старик, -- Понимаешь,
дурак я  набитый, вздумал шагать в ногу  со  временем, решил, что  "царского
имени колхозник" не смеет всю жизнь держать в  руках вилы, полез на трактор.
Ведь если колхоз -- это механизация и все такое, что ты нам проповедовал, то
я и себя тоже отме-ханизирую. Мало ли что крепкие пятьдесят уже за плечами и
ноги  чуток одеревенели, в руках сила имелась, голова  еще варила.  Подумал,
что будет легче. Мол, такая ли  важность для тракториста ноги, работа все же
сидячая. Старуха, правда, бранилась:  куда ты, мол, темнота лезешь со  своим
костоломом  -- да разве  настоящий руйквереский мужик кого-нибудь,  особенно
бабу,  послушает,  если  уж  он, этот истинный  руйквереский  мужик,  решил.
Экзамены сдал  отменно,  молодым  даже  в  пример ставили,  руки  с рычагами
справлялись, и ноги вроде бы стали лучше слушаться. Года два все шло гладко,
кто помоложе, успевал побольше, но я не терял возле лавки время. По  дневной
выработке  отставал от  двадцати-тридцатилетних, в  соку, мужиков, за неделю
нагонял,  а за больший срок  и вперед  уходил.  Молодые бугаи озлились,  сын
Пыллумяэского Яски перестал даже под черемухами у кооператива валяться. Яску
Пыл-лумяэ должен ты  помнить, в свое время, если  подходить с  твоей меркой,
крепким и  толковым был середняком, его в первом колхозе конюхом определили,
у него  кони  на  всю  волость  были. Сын,  тоже  Яска,  весь в отца  пошел,
кряжистый,  плечи  от  самых  ушей  начинаются,  ходит, в  землю,  как  бык,
уставившись. Вот  только отцовой трезвости нету,  постоянно в руках бутылка,
спьяну  заваливался  храпеть под черемухами у  кооператива.  Другие  заводят
драки, к бабам лезут, а этот заваливался себе на  бок. Как-то Паула затащила
его  в постель к  себе, ну и  силища у баб, когда кровь  взыграет! Честь  по
чести раздела  парня,  наигралась  с ним вдоволь.  Яска обомлел прямо, когда
обнаружил себя на зорьке без порток в обнимку с Паулой и  понял, что все это
был  не сон  под  пьяную  руку,  который он видел.  Без  порток деру  дал...
Социалистическое соревнование  со  мной  отбило  у  парня охоту  к  выпивке,
педагогика Паулы, со своей стороны, тоже помогла. Старый Яска -- теперь он в
ревизионной комиссии, пенсионер, летом еще за полного мужика сходит, --  так
он ручку  мне  жал, благодарил за сына, до сих пор свежатину посылает, когда
свинью там,  или телка,  или  овцу  режет. Так что  соцсоревнование  -- это,
конечно, ведущая сила,  как ты говорил.  Но  не то соревнование,  которое на
бумажке числят,  это так, счет-пересчет,  я о другом  говорю  -- о той силе,
которая в поле между мужиками родится... С чего это я говорить начал?
     Андреас вспомнил эти слова, так Курвитс спрашивал и двадцать лет назад.
Он с удовольствием слушал Николая  Курвитса, рассказ  его  словно бы перенес
руйкве-реские  леса,  болота  и  поля сюда, в  эту палату,  вернул время  на
двадцать  лет  назад.  Курвитс   был  в  инициативной  группе  организаторов
колхозов. Вначале он,  Андреас, сторонился  Курвитса:  все же  брат  бывшего
коварного руйквереского серого  барона,  сын бывшего волостного старшины, --
но  постепенно  стал  понимать, что  младший сын  Курвитсов может стать  его
опорой. И  стал. "Царского имени колхозник" не  вещал  носа  и тогда,  когда
колхоз  ну прямо шел под гору. Многие уклонялись от  общих работ, ковырялись
на своем клочке, жили  тем,  что получали от  скотины,  и  что  приусадебный
участок давал, и  что  из колхоза удавалось утянуть. Курвитс  же каждое утро
выходил на работу. В последний год жизни в Руйквере, когда  в  самую горячую
пору, во  время весенней  пахоты, зарядил дождь,  он застал  на большом поле
возле леса  Николая  Курвитса, который пахал в  одиночку. Дождь  лил как  из
ведра. Но Курвитс не давал спуску ни  себе, ни лошади. Со злостью налегал на
ручки плуга,  мокрая земля облепила сапоги,  шагал  он  тяжело,  ноги  будто
кирпичи сырцовые.  Доведя  борозду  до края,  Курвитс,  которому тогда  было
столько же, сколько сейчас ему, Андреасу, нет, пожалуй,  немного больше, дал
коню отдохнуть, а сам, вытирая  со лба тыльной стороной  ладони пот  и капли
дождя, подошел  к ольшанику  на  краю поля, вытащил  из-под куста  бутылку и
отпил  из нее. Затем повернул коня  и стал прокладывать  новую борозду. Поле
было длинное,  шагов в триста -- четыреста,  почва тяжелая. Гребень  борозды
Синел на  дождю, почерневший  брезентовый плащ пахаря насквозь промок. И  от
коня, и от  Курвитса -- от обоих шел пар, из мокрой, липкой, глинистой земли
приходилось с  трудом  вытаскивать  ноги.  В  конце  борозды  он  снова  дал
передохнуть коню, на этот раз он выудил  бутылку  из-под большой ели, нижние
ветви которой лежали у самой земли. Теперь Андреас сообразил, что в бутылке,
должно быть, какой-то  более  крепкий  напиток, потому  что  Курвитс тряхнул
головой и отфыркнулся, Курвитс и ему предложил самогону, и  он тоже глотнул,
и они кляли  оба собачью погоду, наспех  проведенное  объединение колхозов и
нового  председателя,  который  разыгрывает  из  себя  большого барина  и не
вылезает из  конторы. Николай Курвитс сказал, что ему  надо всегда  быть под
небольшим градусом, не то нынешнее время и работа вкус к жизни отобьют, а он
хочет  еще  увидеть,  что  получится из  этой  земли  и  этого хозяйничанья.
Окажется  ли прав высланный  в  Сибирь брат,  который согнал  его с верховых
земель на болото, или прав  будет  он,  тот,  кого  колхоз вернул обратно  с
болота на  сухую землю, Он, Андреас, обещал тогда  провести общее собрание и
призвать  к порядку председателя. Но,  к сожалению, не удалось  ему сдержать
свое слово. Через неделю он уже  уезжал в Таллин. Все это вспомнилось сейчас
Андреасу,  он  даже  ощутил  охоту глотнуть горькой, хотя и не был  любитель
выпить.
     "Царского имени колхозник" ждал ответа, и Андреас сказал:
     -- Ты начал с ног н танцулек.
     --  В одном  месте  говорят -- танцулька,  в  другом --  гулянка, народ
поизысканней называет -- совместное времяпрепровождение, а когда  собираются
руководящие  товарищи, пьют либо с гостями,  либо  без них, тогда в  газетах
пишут,  что  состоялся прием или банкет, а  все один кутеж, одна гульба. Так
что танцульки или банкеты мне теперь заказаны.
     Старик снова закхекал, прищурив свои живые глаза, которые почти исчезли
в морщинах, -- Андреас заметил, что морщин у Никотая заметно прибавилось. Но
седины в 'волосах до сих пор не было, волосы  были  по-прежнему как смоль, и
не поредели они, хотя за плечами у старого, должно быть, все уже  семьдесят.
Курвитс посерьезнел и продолжал:
     --  О  ногax  могу  сказать только то, что  трактор нанес моим  ходулям
последний удар, чего я знать наперед не мог. Кто в трактористы идет,  должен
быть здоровым  и  крепким  мужиком.  Трактор стряс  мой хребет,  как тисками
сдавил меж позвонков  нервы, которые  к крестцу  и к  ногам идут. Воспаление
суставов одно было бы еще полбеды...
     -- Так что к воспалению суставов прибавилось  еще воспаление нервов, --
вставил Андреас.
     -- Доктора  так  говорят.  Спорят  между собой, что там у меня на самом
деле. Два воспаления или одно. Сам я не могу различать, когда ноги болят  от
воспаления суставов, а когда от воспаления  нервов. Одна и та tee боль. Ноги
прямо напрочь сдают.
     -- Боль есть боль, -- согласился Андреас.
     -- Хлеб тракториста --  тяжкий хлеб,  -- сказал Николай  Курвитс. --  С
виду работа  легкая, сиди  в кабине  и  знай только двигай руками  и ногами,
гусеницы,  или, как  в последнее  время, колеса,  сами везут.  У тракториста
должна  быть и  сила,  и  упорство,  и упрямство,  в сметка.  Рычаг  старого
"Сталинца" требовал двадцатикилограммового  усилия, тягаешь его  целый день,
будто  культурист  какой или силач-гиревик  свои гири.  Потом на  гусеничные
тракторы  поставили гидравлику,  чуть легче стало.  На  "Беларуси", конечно,
проще, меньше нужно  тратить сил,  но и  там  не нарадуешься. Если бы только
рычагами двигать или  руль  крутить,  как  на  колесном тракторе.  Тянуть  и
жилиться надо  все  время,  солнце  тебя  в  кабине  жарит,  снаружи  ветром
прохватывает.  Погода  ранней   весной   и  поздней  осенью  обманчивая.   А
трактористу всегда нужно быть на месте -- и в дождь, и  в снег, и в  слякоть
тоже. Трактористом я недолго пробыл. Здоровье  поддалось  железному коню.  В
шестьдесят два года в пастухи подался.  Волос у меня черный, черный  волос и
раззадорил  баб,  начали доярки поить меня сливками, я,  правда, противился,
мол, чего зря глазами водите, нет у меня ног, чтобы гоняться за вами. А бабы
в ответ: они,  дескать, и не побегут от меня,  сами в  руки дадутся. Старуха
потребовала,  чтобы  я  оставался  дома. Она  у  меня  за молодняком ходила.
Пообещала сама и кормить  и одевать. Теперь многие мужики, даже помоложе, за
счет баб  живут,  но  мне  на-хлебницкая  доля  не  по  нраву.  Из  пастухов
переквалифицировался в кочегары. Грею котел в новом правлении.  Мы построили
целый  дворец: контора,  клуб, физкультурный зал --  все  под одной  крышей,
фотография  была  во  всех газетах  таллинских,  в  районную  дворец наш  не
поместился,  размер  у  газеты маленький.  Но, видно, и эту работу  придется
бросить, хоть  отопление н мазутное, поворачивай  только вентили и  следи за
манометрами.  Котлы тоже не  просто так мне доверили"  потребовали  экзамены
сдать.  Ничего, справился. Голова еще варит, и Душа куражу полна, вот  ноги,
жаль, не позволяют карьеру делать. Теперь уже и в плечи стреляет. Иногда так
сдавит грудь, что и не продыхнуть. Как только оправлюсь хоть немного, пошлют
меня  на мызные,  что  значит  колхозные,  деньги  и  бумаги в  санаторий  в
Нарва-Йыссу. У нас, у колхозников, теперь там свой санаторий, другой в Пярну
строится. Старуха, правда, на  дыбы встает, ты же мою  Мариету знаешь, есть,
мол, у нее муж или нету  его, грозится в Москву пожаловаться, если уж здесь,
в Эстонии,  не найдется  власти,  чтобы  меня  к порядку призвать.  У нас, у
эстонцев, обязательно  должно быть  такое  место, куда  можно  обратиться  и
наклепать на любезного своего собрата.
     Лицо  Курвитса хоть  и съежилось и сморщилось, но беседа текла складнее
прежнего.
     -- Значит, у вашего колхоза крепкая, видать, основа, -- сказал Андреас.
     -- Еще бы. Молодые, грамотные,  предприимчивые  мужики во главе -- одни
агрономы, зоотехники,  инженеры, экономисты.  Экономические показатели,  как
теперь говорят,  хорошие. Плановые и сверхплановые  обязательства выполняем,
из  Таллина и Москвы получаем  премии и красные  знамена, кто  хоть  немного
работает,  тому  либо  орден  на грудь,  либо грамоту дадут.  Даже мне "Знак
Почета"  повесили... Так все  ничего, только  вот председатель  склоняется к
культу собственной  личности: когда в контору ни заходишь, шапку  должен под
мышкой держать. Вот я  и говорю,  что мыза. Объясни, дорогой парторг, -- для
меня  ты останешься парторгом, -- не в обиду будь  сказано,  почему  люди на
высоких постах начинают считать себя непогрешимыми?  У того  же председателя
нашего вокруг десяток подручных, которые поют ему осанну. Работу делают все,
а почетный венок надевают на голову одному. Куда же мы так придем?
     -- Эту беду можно исправить, -- сказал Андреас.
     -- Парторг у нас мягкий, -- вздохнул старик.
     -- Тогда самим надо покрепче быть, -- посоветовал Андреас.
     --  У меня к  тебе  еще и  другой  вопрос. --  На лице Николая Курвитса
появилась  усмешка. --  Вот в чем  дело. Раньше колхоз портил людей тем, что
платил  им  за  работу  гроши,  теперь деньги  губят людей. Ты  говорил, что
пьянство порок капитализма, а сейчас лакают еще больше, чем при Пятсе.
     "Царского имени колхозник" лукаво глянул на Анд* реаса.
     -- С экономикой легче справиться, чем с человеком, -- отозвался  бывший
парторг волости.
     -- Это ты верно сказал, Железноголовый, -- согласился старик. -- Сам-то
хоть  знаешь, что так тебя величали? Больше  честью было, чем бранью. Тебя и
теперь еще у нас  помнят. После того как  волости отменили, надо  было к нам
идти в председатели. Знаю,  что на тебя жаловались, но  председателем мы  бы
все  равно  избрали, если бы только сам согласился. Разве Яска  Пыллумяэ  не
говорил с тобой?
     -- Говорил. Я не мог остаться. И мне нужен был диплом, послали учиться.
Жена  тоже только в  Таллин  требовала, в деревню ехать не хотела.  Да  и не
лучше  других тогдашних я был  бы у  вас  председатель. Это я  знаю. Не  раз
посылали  в те годы в разные  районы и  колхозы уполномоченным. Говорили: ты
был  парторгом  волости,  знаешь крестьян, поезжай, наведи  порядок.  Чуда я
нигде не сотворил. В большинстве скоро надоедал местным властям.
     -- Да, этот  недостаток у тебя  есть, с подчиненными ты обходишься, а с
начальством дела вести не умеешь. Конечно, чудо тогда сотворяли  не  многие,
больше   коммерсанты   ловкие,   которые,   вместо  того   чтобы  заниматься
земледелием, стали выращивать серебристых лис или крахмальный завод пускали.
У нас дела пошли на поправку только  тогда, когда передали колхозам тракторы
и комбайны. Чем ты сейчас ведаешь?
     -- После вас два года  учился, потом работал в политотделе  на железной
дороге, а когда политотделы ликвидировали, направили в райком партии, оттуда
послали  на автобазу -- заведовать  отделом кадров  и  быть парторгом. Затем
опять  райком, дальше горком, а сейчас работаю печником.  Голова  подвела, у
тебя с ногами беда, а у меня с головой.
     -- В партии-то все еще состоишь? -- испуганно спросил Курвитс.
     Андреас рассмеялся -- широко и заразительно.
     -- Сострю,  состою. Голова  действительно извела  меня. Раскалывалась с
утра до  вечера и с  вечера до утра. Подозревали рак:  к  счастью, видимо, у
страха глаза оказались велики. Объявили инвалидом, предложили вторую группу,
я попробовал другую работу. Вроде бы помогло.
     -- Так что за отцовское ремесло взялся, -- сказал Курвитс.
     --  Отец  был  настоящим  мастером,  мне  до него далеко, --  признался
Андреас.
     -- Жизнь, выходит, выкидывала с тобой всякие коленца, и узлы вязала, --
как бы в подтверждение своих слов кивнул Николай Курвитс.
     -- Было у меня по-всякому, хорошего больше, чем плохого. Я не жалуюсь.
     Старик стал растирать голень рукой.
     -- А когда ты ныл  и охал? Больно уж требователен к  себе, если делаешь
что, так уж от сердца, взваливаешь на себя ношу нескольких людей. Знаешь, --
неожиданно, кхекая,  рассмеялся Курвитс, -- Теодор-то, руйкве-реский пастор,
пропил свой приход. Это  твоя заслуга, Железноголовый. Да не пяль  ты глаза.
Ты подорвал его авторитет. После того как связал Мызаского Сасся пасторскими
помочами, песенка Теодора спета была.  Авторитет  -- тютю. Не должен  был он
давать тебе  помочи.  В глазах  людей  после этого  он выглядел обыкновенным
робким человеком, которого всякое слово  покрепче  пугает. Ведет проповедь с
кафедры, а люди внизу  смеются. Пить стал.  Приходил  ребенка  крестить  или
овечку  божью  провожать  в  стадо  господне -- за версту водкой несло. Души
набожные  возмущались.  Приходить-то  следует с  ясной головой,  трезвым,  а
уходить  --  хоть  на  карачках уползай.  Те,  кто устраивает  крестины  или
поминки,   обязательно  поднесут.  Ради  приличия  слуга   господень  обязан
противиться, а он  сам просил и не стыдился  с горлышка  булькать. Последние
два года читал  проповеди в  Пустой церкви, потом пропил церковные деньги, а
когда третий  год  налог не внес,  приход ликвидировали. И жена  тягу  дала.
Говорят,  живет сейчас  Теодор  на  харчах  у  какой-то вязальщицы  кофт  из
комбината "Уку", мужелюбивая  дамочка, по  слухам,  жаловалась: мол, поет ее
Теодор и впрямь чудесно, а  вот в  другом чем толку никакого. Петуха-то ведь
ради одного кукаре-' канья не держат... Послушай, чтобы не забыть, Мы-заский
Сассь вернулся.
     -- Мызаский Сассь? Поджигатель и убийца? А ты не путаешь чего-нибудь?
     -- Вернулся. Наша власть милостивая.
     --  Слишком милостивая, -- резко  сказал  Андреас-- У него  же  руки  в
крови. По меньшей мере пять-шесть человек на совести.
     -- Значит, доказать не смогли, сумел выкарабкаться. Ни ты, ни  я своими
глазами  ничего не  видели, -- сказал Курвитс. --  Привез  из России молодку
себе, бабенку  румяную,  через год вернулась она в  свои края:  не иначе как
прослышала кое-что. Разумная была, говорят, женщина, уже по-нашему лопотала,
за скотиной  ходила.  Сассь  не  в  Руйквере поселился,  боялся.  Работал  в
Кязикуре по  мелиоративной части, Кязикуре от нас сорок верст на север. Если
бы  не  увидел  его  собственными  глазами,  посчитал  бы  разговоры  пустой
болтовней.
     Нервы у этого  волка,  правда, сдали. По  ночам, говорят, ему чудилось,
как огонь трещит и как дети кричат. Он ведь не щадил ни женщин, ни детей.
     -- Я должен был его своими руками... -- вырвалось у Андреаса.
     -- Благодари  небо, Железноголовый, что нет на твоей душе чужой  крови,
-- успокаивал его  Курвитс. -- Спасибо скажи. Мызаский Сассь сам себя судил,
стрельнул в рот картечью.
     Андреас  чувствовал,  что кто-то  следит за  ними,  глянул  в  сторону.
Тынупярт не отвел глаз. "Пусть таращится", -- решил Андреас.
     -- Еще говорят, что и латыш вышел под чистую, и он подпал под амнистию.
Вернулся в Латвию, живет в Даугавпилсе.
     -- А новостей повеселее у тебя нет?
     -- Есть.  В нашу реку выпустили мальков форели. -- Форель  там не будет
жить, форели холодная
     нужна вода, как родник чистая, -- сказал Андревс. -- А в Руйквере речка
мутится, дожди намывают туда землю. Вдобавок еще из болота ржа сочится.
     -- У почтарши Эды теперь трое  детей, -- сказал Кур-витс, уставившись в
потолок. -- Мужа порядочного, домоседливого заимела.
     Андреас рассмеялся:
     -- Ну и пес же ты старый! А в партию-то хоть вступил?
     --  Я бы  вступил, да  ты  уехал, а другие парторги  меня  не жаловали.
Сознания у меня недостаточно.
     --'Я напишу парторгу вашему.
     --  Не  пиши.  Заварят старое  дело.  Я  однажды  ездил рыбу ловить  на
тракторе,  -- объяснил  "царского имени колхозник",  и  по тону  его Андреас
понял, что это была очередная проделка Курвитса. -- После ледохода щучий жор
начался. У меня ноги в коленях вовсе уже не гнулись. Но душе  покоя не было.
А тут "Беларусь" во  дворе, тогда я уже на тракторе не работал. Сводный брат
Мызаского Сасся, тихий такой  мужичонка, и мухи  не  обидит, поднабрался как
следует, проезжал мимо нас,  а  трактор у него  так и  вихлял  из  стороны в
сторону, ну, думаю, на шоссе, чего доброго, наедет на кого-нибудь. Остановил
я его, сманил мужичка рябиновкой с  трактора и спать уложил. Утром черт меня
дернул. Сводный брат Сасся еще храпел, я и решил, что раньше десяти глаз  он
не  продерет, забрался на  трактор --  и прямым  ходом  к  реке.  Но трактор
понадобился,  тракториста нашли у нас, и меня  отыскали  по следам. Уже  два
щуренка  было  в  садке,  да и  они не  спасли. В  конторе сказали,  что это
кулацкий  заговор, я брат серого барона, тракторист -- сводный  брат главаря
лесных братьев, дело,  что называется, было  заведено. Тогда мне стало ясно,
что за водкой на тракторе гонять можно, катай себе сколько влезет, но к реке
-- это уже саботаж. Так что, будь добр, не пиши.
     -- А что сказала Мариета?
     -- Что дураку и в церкви на орехи достается. Старуха у меня милосердной
души человек. А твоя семья как?
     -- С женой я развелся, -- Андреас ничего не таил,
     -- Тогда мне повезло больше  твоего, --  покачал головой старик. -- Как
выздоровеешь,  приезжай, поглядишь на нас.  Порыбачим. Уж не  обезножею я. А
если и обезножею, то колхоз должен "виллис" дать, на "Волге" к рыбным местам
не подъедешь. Разве они посмеют отказать? Я же учредитель  колхоза, железный
фонд и оплот его, портрет мой висит на стене в главном здании, "Знак Почета"
на  груди и  все  прочее. Если  раньше не  выберешься, приезжай через четыре
года, в семьдесят втором будет юбилей, колхозу "Кунгла" ровно  двадцать пять
лет  исполнится.  Видишь,  имя, которое  ты ему дал, до  сих пор живет, хотя
"Кунгла"  было только одним из шести  хозяйств, которые теперь объединились.
"Сталины"  переименовали,  и  нам  в  свое время  предлагали  "Сталина",  ты
отстаивал "Кунглу". Не влетело тебе за "Сталина"?
     -- Да нет. Против "Сталина"  у меня ничего не  было, только колхоз  для
такого имени слишком немощным был. В  сорок девятом году Сталин  являлся для
меня богом.
     --  Недоброжелатели  твои  в анонимках тебе в вину ставили и то, что ты
против имени этого возражал.
     Андреас заметил,  что  Тынупярт по-прежнему наблюдает  за  ними.  В  их
сторону   он  больше  не   смотрел,  глаза  его  уставились  в  потолок,  но
чувствовалось, что слушал он внимательно. Андреаса это не трогало. К Эдуарду
он уже привык. Временами, правда, в душе подымалось что-то, но, к счастью, у
старых дрожжей больше не было прежней закваски, чтобы неожиданно чему-нибудь
прорваться.
     -- Времена анонимок кончились, -- заметил Андреас.
     -- Не скажи. Может, столько не значат, как  в свое время, но пишут  все
равно  по-прежнему.  Даже  я  высиживаю  жалобу.  Прямо  министру  сельского
хозяйства, под своим  именем  -- и никаких. На председателя. Чтоб не  считал
меня батраком. Я хочу быть хозяином, полноправным хозяином.
     -- Если душа  не  дает покоя, сходи  сам на прием к министру,  вроде бы
честнее будет, -- подсказал Андреас.
     -- Честнее, конечно. Приколю орден -- и пошел.
     -- А с председателем ты поговорил как мужчина с мужчиной?
     -- Он не принимает меня.
     -- Тогда выступи на общем собрании.
     -- Думаешь мне, увечному старику,  легко чесать язык на общем собрании?
Что хуже  всего -- теряюсь  я  там, уже  пробовал. Между собой болтаю  сверх
всякой меры, на собрании язык в узел вяжется.
     -- Начни все-таки со своего колхоза.
     --  Ты  серьезно?  Оно,  конечно,  будет  честнее.  Сперва  побываю   в
сумасшедшем доме, потом видно будет.
     -- Посылают на исследование в психоневрологическую больницу?
     -- Говори так, как  в народе говорят.  Если Сээвальд, то Сээвальд.  Ты,
наверно,  не знаешь, что вначале я  лежал  в этой палате.  Отсюда перевели в
хирургию: мол,  ревматизма нет, сердце  здоровое, можно резать. Хирурги  уже
ножи  точили,  но  потом  махнули  рукой и  теперь  хотят  сплавить  меня  в
сумасшедший  дом.  Я  даже  пикнуть  не  смею своей старухе о Сээвальде,  --
засмеялся  старческим   смехом  Николай   Курвитс.  --  Не  то  возьмет  под
опекунство. И председателю ни гугу -- прикушу язык, нельзя давать ему в руки
козырь.   И   старухе,    и   председателю   вместо   Сээвальда   скажу   --
невропатологическая  или нейрохирургическая клиника. Если  оперировать,  то,
конечно, будет нейрохирургическая, я узнавал. Сомневаются, что у меня вообще
воспаление  суставов, --  все  вдруг заговорили о  нервах. Не  о тех нервах,
которые  человека  с ума сводят, а о  других,  от которых двигаются и руки и
ноги. А может,  у меня сразу два воспаления -- и суставов,  и  нервов.  Поди
знай, Поживем -- увидим.
     Николай Курвитс  с трудом встал  и, опираясь о спинки коек, полувыволок
себя из палаты.  Радовался, что все-таки встретил Железноголового.  Конечно,
больница  не самое лучшее место для встречи. Совсем другое дело, если бы они
повстречались на певческом  празднике, туда Николай  Курвитс всегда ходил со
своей старухой,  которая на  предпоследнем певческом  празднике  пела еще  в
смешанном хоре.  Вот там, или у речки,  или в  пивной. А  встретились они  в
лазарете. По словам Эллы, даже доктора удивлялись, что Железноголовый вообще
жив остался. Мужик он крепкий,  а  таких крепких как раз и валит  разом.  Но
жить  он не умел,  постоять, за себя  -- самым страшным грехом  считал. То в
деревню,  то  на железную дорогу,  то на автобазу,  теперь На строительстве.
Куда  ни  пошлют,  идет безропотно, и всюду умеет как бы поддать людям жару.
Или места не нашел он своего правильного?  Есть же  такие, кто  все ищет  да
ищет, пока волосы не поседеют, пока горб не наживут и силенки не выдохнутся.
Теперь, конечно, должен занятие полегче найти,  где на  нервах  не  играют и
работа не мочалит.  Если бы еще  дома вздохнуть можно было. Мужик прочнее на
ногах стоит, если дома понимающая  супружница. А Железноголовый подкрепления
душе у своей жены не находил. Не будь  у него, "царского имени  колхозника",
такой верной и преданной Мариеты, давно бы черви уже съели его. Или завшивел
бы  вконец,  или  кто  знает,  в  какой  богадельне  пребывал  бы  под чужим
приглядом. Нет,  Железноголовый  не  поддастся,  головы не  повесит.  Такого
человека домашнее горе не сломит, лишь бы полегче жилось ему.
     В эту ночь  сон у Андреаса Яллака был опять беспокойный.  Он  несколько
раз просыпался, к счастью, засыпал снова.  Тынупярт вроде бы совсем не спал.
Всю ночь лежал, уставившись в потолок. По крайней мере, Андре-асу показалось
так. Утром Тынупярт жаловался  на  плохой сон. Когда все время находишься  в
помещении и лежишь, то какой там сон. Даже снотворное не помогает.
     Лембит Тынупярт полностью походил на  отца. В молодости Эдуард выглядел
точно  так же.  Может,  был чуть плечистее  и пониже, конечно, думал Андреас
Яллак.  Эдуард тогда рос быстрее  его, Андреаса. В пятнадцать лет Этс сходил
уже  за взрослого  мужчину, в школьные годы  он завидовал росту  Этса.  Но в
шестнадцать и  сам  начал  вытягиваться, а  спустя два года  они  Снова были
одного  роста, обоим до метра восьмидесяти не хватало  одного  сантиметра. У
сына Тынупярта  рост явно за  метр восемьдесят.  В  этом отношении Тынупярты
подтверждают  истину, что в двадцатом  веке сыновья вымахивают выше отцов. И
Этс был выше своего отца. У них же, у Яллаков, это общепризнанное правило не
действует, он, Андреас, правда, был выше отца, но сын  Андрес ростом выдался
ниже.  И по обличию Андрес  походил на мать, Лем*бит же Тынупярт  внешне  --
копия  своего отца. Такой же холодный взгляд, даже цвет глаз,  темный, почти
коричневый вокруг  зрачков,  а  затем светлевший  и  обретавший  зеленоватый
оттенок,  и  тот  совпадал.  Смуглое  лицо,  чуть  с  горбинкой нос, крутой,
выдававшийся  вперед  подбородок,  прядка  волос  уголком  на  лбу,  широкий
тонкогубый рот. Большие руки, а также ноги, башмаки, как и у отца, наверное,
сорок  пятого размера. Этсу еще в последнем классе  начальной школы покупали
обувь со взрослых полок. Он гордился этим. Ни у кого из ребят с  их улицы не
было таких  ножниц, как у  Этса  Тынупярта, у сына почтового служащего, отец
которого  в  середине двадцатых годов  сумел  встать  на  ноги,  купил,  как
говорили в свое время люди постарше, за сущий пустяк себе дом, "Он мне будто
с неба свалился", --  похвалялся старый  Тынупярт. По  слухам,  он назанимал
денег  у  всей  родни, сам  и половину цены не смог  бы оплатить, хоть и был
бережливый  человек, и с царской  поры всегда на  постоянной службе. Прежний
хозяин дома,  перебравшийся еще  до первой мировой войны из деревни в город,
владелец дровяного  склада, внезапно  умер  от воспаления легких; потерявшая
голову вдова  собралась к уехавшим в Бразилию детям. Продажа дома свершалась
впопыхах.  Так и  сошелся со счастьем старый Тынупярт, он первым пронюхал  о
том, что вдова собирается  уезжать. Они  дружили  семьями. Бабы сплетничали,
что,  мол,  неспроста вдовушка  предпочла Тынупярта,  у  мужа  ее глаза были
всегда залиты вином. И был он грубый и  неопрятный. Тынупярт же всегда ходил
в  отглаженных брюках,  при  галстуке или в мундире, нежно и прочувствованно
пел, когда собирались  на дни рождения. Супруга владельца  дровяного  склада
открыто сетовала, что  почему ее  Леопольд не такой вежливый и образованный,
как Тынупярт,  уж явно между ней и Тынупяртом что-то  было. Окажись Тынупярт
вдовцом,  она бы не  уехала в  Бразилию,  но супруга Тынупярта была в полном
здравии  и глаз с муженька своего не  спускала. Тынупярт овдовел после того,
как  жена  владельца дровяного  склада  уже  несколько лет прожила  в  Южной
Америке, ходил  даже слух,  что,  не  будь войны,  она вернулась бы обратно,
только  это  могло быть и  чистой сплетней  посадских  кумушек,  потому  что
Тынупярт к тому времени снова  был неимущим  человеком.  Так  же как вдруг и
неожиданно стал домовладельцем, так же  внезапно и лишился своего положения.
Во время  всеобщего  кризиса, когда  всем было  туго, он остался  без  дома.
Оказалось,  что не успел  расплатиться со всеми. Кредиторы потребовали свое,
опротестовали векселя, и дом пошел с молотка. Что  же до ног Этса, то он был
твердо убежден, что станет самым известным в Юхкентале человеком, потому что
по рогам и бык.  Большие ноги  были и у  сестры Этса Каарин,  --  во  всяком
случае,  так  уверяли соученицы  ее,  хотя  Андреасу  ноги Каарин  вовсе  не
казались  большими.  На его взгляд,  у  нее были  красивые ноги,  по  правде
сказать, он особо и не приглядывался к ним. Если бы у него спросили о глазах
Каарин, он не раздумывая сказал бы, что таких красивых и глубоких  глаз  нет
ни  у  одной другой  девушки.  У  Каарин  были большие темные  глаза, сплошь
коричневые, а не только вокруг зрачков, как у Этса. Он, Андреас, восторгался
глазами Каарин,  ее длинными, толстыми  косами, позднее любовался  ее пышной
темноволосой мальчишеской прической,  улыбкой и  пушком  на верхней  губе. У
Каарин была самая тонкая в классе талия, о чем соученицы ее не заговаривали.
Чем старше,  тем краше становилась сестра  Этса.  В  глазах Андреаса  Каарин
затмевала всех других девушек, и в Юхкентале, и в школе.
     Внук Кулдар ни  в отца, ни в деда не вышел, для Тынупяртов  он выглядел
слишком бледным  --  смуглолицего  Этса в  школе  дразнили цыганом.  Большие
голубые с длинными ресницами глаза внука были  бы к лицу и  девочке; Андреас
не смог как следует разглядеть глаза матери, но,  судя  по всему остальному,
внук  все  же  пошел  больше  в нее,  чем в  отца.  Невестка Тынупярта  была
невысокой, хрупкой женщиной.
     Лембит Тынупярт вел себя уверенно,  но и Эдуард Тынупярт запросто  ни в
каком  положении  головы не терял. Войдя  в  палату, Лембит  поздоровался со
всеми и улыбнулся также Элле, которая как раз ставила под койку отца вымытое
судно. Жене  своей он  принес  стул, сам уселся на  край кровати. И внук  не
робел,  с  порога громко сказал  всем "здравствуйте"  и побежал  к  дедушке,
который протянул ему руку.  Мальчик  изо всех сил жал  дедушке руку, широкая
Этсова ладонь  никак не умещалась в его  ручонке,  однако  он  старался жать
по-взрослому. По-взрослому же он спросил  и о том, когда же дедушка вернется
наконец  домой,  без дедушки дома  скучно, отец запирается в своей  комнате,
мама приходит поздно, когда он уже спит, у бабушки без конца в  гостях тети,
ни у кого нет для него времени. Так что пускай дедушка скорей поправляется и
приходит  домой. В ответ на это мать объяснила  Кулдару, что отец был бы рад
поиграть и  побыть с ним, но ему  совершенно  некогда, он заканчивает важную
работу. А она задерживается  допоздна потому, что сейчас у нее консультации.
Скоро они  кончатся, и тогда она будет приходить домой раньше.  И папа скоро
завершит свою  большую и важную  работу, и  тогда  они всегда  будут вечером
вместе.
     Андреас  подумал, что  с сыном  и невесткой Эдуарду повезло, внук тоже,
кажется,  растет  разумным  парнем.  Андреас  взял  с тумбочки  свежий номер
"Вопросов  философии" и  стал читать. Едва успел пробежать две-три страницы,
как услышал:
     -- Товарищ дядя, что вы читаете?
     -- Журнал, -- ответил Андреас.
     --  Какой  журнал? Научный? Мой  папа читает  только  научные  журналы.
Сказки  и  художественную  литературу  он  не  читает, говорит,  что  романы
бессодержательные.  Я,  конечно,  читаю романы,  сегодня  читал  "Кентавра",
только что вышел. Ой, да это у вас на русском! И мой папа читает по-русски и
еще по-английски. Дедушка читает по-немецки.
     -- Не сердитесь, -- повернулась к Андреасу невестка Эдуарда и упрекнула
сына: -- Не мешай дяде читать.
     -- Ничего, -- успокоил Андреас.
     Кулдар уставился в упор на  Андреаса, радостно улыбнулся и торжествующе
воскликнул:
     -- А я знаю дядю!
     -- Откуда? -- удивились все.
     -- Знаю, -- заверил Кулдар.
     -- Он вас с кем-то путает, -- извинилась мать.
     -- Не путаю. У  тети Каарин есть дядина фотография.  Две фотографии. На
одной дядя молодой,  совсем молодой, еще моложе папы. А на другой дядя такой
же старый, как сейчас. -- Кулдар подумал и уточнил: -- Нет, моложе  немного.
На три года моложе.
     Тут вмешался глава семейства Тынупяртов.
     -- Кулдар, возможно, прав. Извини, -- обратился  он к Андреасу, --  что
не  представил тебя. Андреас Яллак, с которым мы выросли на одной улице. Мой
сын Лембит, невестка Сирье и внук Кулдар.
     Сын  и невестка встали и поклонились.  Кулдар пожал  ему  руку, Андреас
чувствовал, как малыш пытается как можно крепче пожать и его руку.
     --  Ты  здорово наблюдательный парень, -- похвалил Андреас,  --  острый
глаз у тебя. Если увидишь тетю Каарин, передай привет от меня. Не забудешь?
     --  Не  забуду,  --  серьезно,  по-взрослому,  пообещал  самый  младший
Тынупярт. --  Я  только не  знаю, когда снова  увижу тетю Каарин. Она  редко
бывает у нас, мы всего два раза ходили к тете Каарин. Я и не  знал, что есть
тетя Каарин.
     -- Когда вы... ходили туда? -- спросил у сына Эдуард Тынупярт.
     -- Они ходили с бабушкой, -- ответил сын,
     -- Да, мы ходили  с бабушкой, -- подтвердил Кулдар и снова  обратился к
Андреасу: -- Вы были женихом тети Каарин?
     --  Ой,  Кулдар,  ты опять говоришь  глупости,  -- попыталась  невестка
спасти положение.
     --  Воспитанный ребенок так не  спрашивает, -- поспешил на помощь  жене
отец Кулдара.
     -- Если ничего  нельзя  спросить, то  я  не  хочу быть воспитанным,  --
сказал Кулдар, он склонился к уху Андреаса и прошептал: -- Были, да?
     -- Любопытный, как старуха, -- сказал теперь и дедушка.
     Кулдар как бы испугался.
     --  Нет, не был, -- спокойно сказал  Андреас. Ему нравился не  по летам
смышленый мальчонка. --  Хотел, правда,  стать женихом тети  Каарин, но тетя
Каарин не захотела.
     -- Тетя Каарин захотела дядю Яака?
     -- Да,  тетя Каарин вышла замуж  за дядю  Яака. Сколько тебе  лет? -- в
свою очередь спросил Андреас, чтобы перевести неловкий разговор на другое.
     -- Шесть, -- ответил Кулдар, --  На следующий год пойду в  школу. Сразу
во второй класс.
     -- С чего это ты взял? -- спросила мать, которую и эти слова, казалось,
приводили в неловкость.
     --  Бабушка  сказала, -- объяснил  Кулдар. -- Бабушка  сказала,  что  в
первом классе мне делать нечего, Я умею читать, писать и решать.  У меня вся
таблица умножения в голове.
     -- Сколько будет дважды три? -- спросил Андреас,
     -- Шесть.
     -- Четырежды пять?
     -- Двадцать, -- последовал Моментальный ответ.
     -- Семью девять? Это спросил уже отец.
     -- Шестьдесят три.
     -- Это и для меня новость, -- развел руками Лембит Тынупярт.
     -- Разве ты не знал, что семью девять шестьдесят три? -- удивился сын.
     Мать засмеялась. Улыбнулся и Андреас.
     -- Испортите вы парня, -- сказал старый Тынупярт сыну и его жене.
     -- Вас зовут Андреас или Атс? -- не отставал от Андреаса Кулдар.
     -- Ты же  слышал, что Андреас, дедушка  сказал, когда знакомил  нас, --
быстро произнесла  мать,  которая  чувствовала,  что снова может  возникнуть
неловкость.
     --  На фотографии у тети Каарин написано "Атс", -- защищался Кулдар. --
Я сам читал. Там было написано: "Не забывай. Атс",
     -- Извините, -- обратилась к Андреасу невестка Тынупярта.
     -- Мое настоящее имя Андреас, -- ответил он малышу.
     -- Дядю Андреаса мы звали Атсом. Я, и тетя Каарин, и другие. И дядя Яак
тоже. Когда молодыми были. Еще моложе твоего отца. В твоем возрасте, -- счел
нужным объяснить старший Тынупярт.