-- Так что друзья детства, -- произнес Лембит Тынупярт.
     -- Одни юхкентальские парни, -- сказал Тынупярт-старший.
     -- В школьные годы действительно друзьями были, -- заметил Андреас.
     -- Потом шли разными дорогами, --добавил Эдуард.
     -- Что такое юхкентальские парни? -- заинтересовался Кулдар.
     --  Юхкенталем  называлась  часть  города вокруг  юх-кентальских  улиц.
Примерно район между нынешним рынком и улицей Кингисеппа. Ребят, которые там
жили, называли юхкентальскими парнями, -- объяснил Андреас.
     -- Папа, своди меня на Юхкентальскую улицу, -- попросил Кулдар отца.
     -- Юхкентальских улиц нет больше, -- сказал Лембит Тынупярт.
     --  А  куда  Юхкентальские  улицы  делись?  -- допытывался  Кулдар.  --
Сгорели? Дедушкин дом сгорел.
     --  Улицы  остались, но  им  дали  новые  названия, --  пояснил старший
Тынупярт,
     -- Почему?
     --  Старые  названия  не подошли новому  времени.  -- В голосе  Эдуарда
Тынупярта послышалась ирония.
     -- Прежние названия не подходили и старому времени, -- заметил Андреас,
и  в  его   голосе  прозвучала  ироническая  нота.  --  Юхкентальские  улицы
перекрестили еще во времена покойного президента.
     Эдуард Тынупярт кольнул в ответ:
     -- Покойный президент был  чертовски дальновиден: Большая Юхкентальская
носит имя Кингисеппа.
     --  Преобразование и изменение  --  закон  развития,  -- отметил Лембит
Тынупярт. Андреас  так  до конца  и не понял,  сказал он это просто по  ходу
беседы или знал о чем-то большем и пытался снять возможную напряженность.
     Эдуард Тынупярт усмехнулся про себя.
     Самый  младший Тынупярт  потерял  интерес  к  улицам,  он  взял в  руки
философский журнал и стал, запинаясь, читать русские буквы на обложке.
     --  Судя по кислородному  баллону, и у  вас неладно  с  сердцем,  --  У
невестки Тынупярта был мягкий, низкий голос.
     --  Инфаркт,  как  и  у меня, -- заметил  Эдуард Тынупярт.  -- Какие бы
зигзаги  не выкидывала с нами  жизнь, в конце концов мы  оказались рядом, на
больничной койке.
     Андреасу показалось странным, что Эдуард заговорил о  разных  дорогах и
зигзагах.  То  ли  у  него что-то на душе, или сына  остерегает, или, может,
решил позлословить над ним?
     -- Надеюсь, что  эти  разные дороги и зигзаги  не бросают тень  на вашу
детскую дружбу, -- сказал Лембит Тынупярт.
     -- Горбатого могила исправит. -- Эти слова Эдуарда Тынупярта можно было
снова толковать по-разному.
     --  Сознание отдельной личности,  конечно, консервативнее общественного
сознания,  -- высказал  Лембит  Тынупярт, --  в этом  смысле годятся  многие
старые присловья. Но только в известной мере. Я не совсем представляю, отец,
что ты  имеешь в  виду под разными дорогами, но догадываюсь. Теперь вы идете
одной дорогой, несмотря  на горб, который у вас у обоих на спине. Не следует
забывать, что не только  от конкретной личности зависит то, какую социальную
роль ему приходится выполнять.
     --  Социальная  роль,  системы стоимости, референтные группы, структура
личности --  придумывание  новых терминов  не приближает истину.  -- Эдуарду
Тынупярту не понравились слова сына.
     Андреасу показалось, что Тынупярт и его сын по-разному смотрят на мир.
     --  Что такое социальная роль? -- Услышав новое  понятие, Кулдар тут же
потребовал объяснить его.
     -- Социальная роль -- как бы  тебе это  объясвить? -- Средний  Тынупярт
встал  в тупик  перед младшим. -- Социальная  роль -- это функция  человека,
нормативно  установленный образ поведения. Я твой отец, моя социальная  роль
по отношению к тебе -- быть хорошим отцом.
     -- А социальная роль собаки -- лаять? Все засмеялись.
     -- Социальная роль есть только у людей, -- сквозь смех объяснил отец.
     -- И у меня тоже?
     -- Твоя социальная роль -- быть хорошим ребенком.
     -- Ясно, -- сказал Кулдар и поскакал к окну... 660
     -- Шустрый у тебя внук, -- снова похвалил Кулдара Андреас.
     Невестке это было приятно. Она сказала:
     -- Моя мама всегда говорит, что Кулдар поразительно напоминает деда.
     Андреас вглядывался в Эдуарда  и  Кулдара, но  ничего  общего в них  не
находил.
     Невестка заметила это и, улыбаясь, добавила:
     -- Моего отца.  Своего другого деда.  Кулдар не видел его. И я  тоже. Я
родилась после того, как отца мобилизовали. Он погиб на войне.
     Кулдар прискакал назад.
     --  У  меня  глаза точно как у  другого дедушки. Бабушка  из Пелгулинна
сказала. И тетя Сельма говорит.
     Кулдар  повернулся к  Андреасу,  чтобы тот увидел  его  большие голубые
глаза.
     --  По  фотографиям  я тоже могу  сказать,  что  у  тебя глаза  второго
дедушки, -- заверил Лембит Тынупярт.
     Тынупярт-старший перевел разговор на дела домашние:
     -- Колодец хорошо дает воду?
     -- Мастера сделали свою работу прилично, -- ответил сын.
     -- Вода приятного вкуса, -- добавила невестка.
     -- Бабушка боялась -- вдруг будет соленая, но получилась не соленая, --
оказался тут как тут и внук.
     Андреас продолжал читать начатую статью.
     Он не успел еще сколько-нибудь  углубиться в нее, как появилась гостья.
Маргит.
     В белом халате она выглядела удивительно молодо.
     Маргит  обратила на себя внимание, Тынупярты  прервали разговор, Лембит
поспешил принести Маргит стул. Она приветливым кивком поблагодарила его:
     -- Вы очень любезны.
     Андреас не представил ее Тынупяртам. Она не поцеловала его.
     На этот  раз  у Маргит была  с  собой  и  вазочка.  Она  снова принесла
гвоздики.
     -- Я просто испугалась, когда не нашла тебя в седьмой палате, -- сказал
Маргит.
     Андреас усмехнулся:
     -- Извини, виноват, конечно. Надеюсь, что не в морге меня искала.
     -- Дорогой Андреас, этим не шутят... Ты выглядишь куда лучше.
     -- Не обращай внимания на  мои слова. От лежания  свихнуться можно. Вот
ты действительно хорошо  выглядишь.  Большое тебе спасибо, что выбралась  ко
мне.  Читал  в газете,  что  с  Кавказа  приезжали  обмениваться  опытом  по
внедрению новой техники. Тебя, конечно, тоже в покое не оставили? -- говорил
Андреас,  о чем-то он ведь  должен  был говорить. Приход Маргит его особо не
обрадовал, он даже не мог понять своего отношения к ней.
     Комплимент понравился Маргит. Она сказала: -- Да, азербайджанцы взяли у
меня три дня. Наверное, поеду с  ответным визитом в  Баку. Мне  кажется, что
там  можно кое-чему  поучиться. Я  познакомилась  с твоей  дочерью, Андреас.
Приятель твой, товарищ Том-сон, познакомил, он был вместе с Юлле на банкете.
Ты можешь гордиться  своей дочерью,  девушка  серьезная.  Андреас постарался
пропустить  мимо  ушей то, что  она  сказала. Томсон  был вместе  с Юлле  на
банкете. Таавет или кто другой -- какое это имеет значение? Андреас заставил
себя говорить, говорить  без умолку,  наконец представил  Маргит Тынупяртам,
беседа стала общей, поспорили  о технократическом н  гуманитарном подходе  к
жизни, один только Эдуард Тынупярт не принимал участия в разговоре.
     Гости Тынупярта ушли первыми. Кулдар в дверях  крикнул Аядреасу, что не
забудет  передать  тете Каарин привет, потом бегом вернулся назад к дедушке,
уткнулся головой в грудь, поймал его взгляд и поспешил за родителями.
     Маргит осталась  до конца  времени посещения. За  все время  до  вечера
Андреас и Эдуард обменялись лишь двумя-тремя фразами.
     -- Не поверил бы, что лежание  так  изматывает человека, -- пожаловался
Эдуард.
     -- Мне стало крепить живот.
     Перед сном оба попросили по две таблетки снотворного.
     -- Встретив тебя в своем полку, я удивился. Признаюсь, что рад был.
     Эти слова принадлежали Андреасу.
     Андреас Яллак  н Эдуард Тынупярт негромко  разговаривали  между  собой.
Начал разговор на этот раз Эдуард. Посетовал, что  можно ошалеть от лежания,
что  им не  повезло  с болезью. Инфаркт пригвождает к  постели, ты не смеешь
подняться,  хотя  и  чувствуешь себя  здоровым, ты  становишься  собственным
узником, делаешься противным себе потому, что вдруг видишь себя таким, какой
ты  есть,  без  украшающего тряпья. Чахо-точник  может пойти и налакаться  в
первом  попавшемся кабаке, желудочник тоже --  иди куда хочешь, только диету
соблюдай, ревматикам труднее, ревматизм крючит и корежит человека, но у него
есть  все-таки известная свобода  передвижения, он не  остается  собственным
узником. Андреас не возражал, он и не хотел возражать. В словах Эдуарда была
добрая доля истины. Они  некоторое время кляли свою болезнь,  затем Тынупярт
стал вообще костить жизнь. Сперва поносил шоферский хлеб и погоню за длинным
рублем, потом  уже всем  был недоволен. Хотел-де жить  так, чтобы никогда не
опускать перед собой глаза, и все же оказался обыкновенной тварью.
     Сегодня Эдуард был откровенен:
     -- Я видел, что ты.. обрадовался. В первую  минуту и я  ощутил радость.
Но не показал этого.
     Андреас сказал:
     -- Подумал,  что, если  уж ты  пошел  на мобилизационный пункт, значит,
решил для себя. В сорок первом легко было скрыться Почему ты не уклонился?
     Бывший друг детства молчал.
     -- Не  хочешь -- не отвечай,  -- сказал Андреас, --  я не  настаиваю. Я
считал, что рано или поздно у тебя откроются глаза. Это я в ту ночь сказал и
Каарин. В ту ночь, когда ты назвал меня свиньей. Твоя сестра тогда была  для
меня всем. Я не просто крутил с ней.
     --  Верю,  -- буркнул  Эдуард.  --  Тогда не верил,  а сейчас  верю.  Я
по-скотски  вел  себя, когда говорил  про  сестру  плохое. Разве  легко  мне
признаваться в  этом?  Я ревновал,  ревновал,  понимаешь ты? Теперь,  спустя
годы, это выглядит идиотством,  даже уродством, собственно, такая ревность и
не может быть естественной. Ты, конечно, думал,  что политика ослепила меня.
Политика тоже, тогда ты казался  мне карьеристом.  Таавет  был в моих глазах
куда  честнее. Я считал тебя  жалким приспособленцем, мало ли что ты ругал в
свое  время  пятсовскую власть.  Пягса тогда  все ругали. Только  вроде отца
моего почитатели порядка  держали язык  за зубами. Разве я хвалил Пятса! Так
что политика на втором плане была. Или, кто знает, ревность и политика могли
сплестись и  в равной мере действовали  на меня. О  таких делах спустя время
трудно судить,  потом  все  иначе выглядит. Человек видит  прошлое  и себя в
прошлом так, как он в данный момент понимает это прошлое и насколько он себя
представляет в лучшем свете в тех прошлых событиях. Ты спрашиваешь, почему я
не  уклонился от мобилизации? Значит, был трусом, боялся последствий, не был
уверен в себе, неправильно оценивал положение. Отец требовал, чтобы пошел на
мобилизационный пункт. Сказал, что указы властей  нужно уважать, даже  когда
власть не по тебе.  Что  власть -- основа  порядка, без твердого порядка мир
расползется  по  швам.  Как  исконному  чиновнику,  в  его   сознании  и  не
укладывалось,  что можно воспротивиться  приказам  и  распоряжениям.  Так  я
теперь думаю. Тогда, летом сорок первого, я своего отца не понимал до конца.
Раз сказал, что нужно идти, что  нужно выполнять и те приказы, с которыми не
согласен,  что  власть  шуток  не  признает,  --  эти  его  слова  для меня,
двадцатилетнего  юнца, что-то  все же значили. Между  прочим, отец отзывался
добром и о царской власти.  Говорил, что  жизнь при царе  была  дешевле, что
чиновников, которые из эстонцев, за их аккуратность ценили,  они меньше пили
и  меньше брали взятки. Если бы в сороковом вместо Сталина у власти оказался
старый Николай, то мой отец тоже ходил бы и  кричал, вроде тебя, на митингах
"ура"...  Националистом он  не  был,  скорее оставался человеком прорусского
настроя.  Из-за  его прорусских  настроений и  его чиновного  духа  я  и дал
мобилизовать  себя.   Отец  явно  боялся   властей.  А  у  меня  не  хватило
самостоятельности,  побрел  с  рюкзаком  за плечами  и  камнем  на  душе  на
Певческое  поле.  Стервец  Таавет оказался умнее, укрылся в деревне и  вышел
сухим из воды. Андреас перебил его:
     -- Таавет  во время  нашей мобилизации  лежал с  ангиной.  От службы  у
немцев он держался в стороне.
     Эдуард презрительно скривил губы,
     -- Начнись заваруха  с янки, чего  не будет, это я уже давно понял, так
вот, начнись  заваруха  с  янки,  и  твой идейный  собрат  опять окажется  в
стороне. Ты-то пойдешь, ты-то непременно скроешь от комиссии свой инфаркт  и
отправишься.  А он -- нет. Твоего духа  человек мне больше по нраву, хотя мы
были и  остаемся как огонь и вода. Тааветов  я не выношу,  но  осторожные  и
осмотрительные  Тааветы всегда  оказываются  умнее  нас.  Они инфарктами  не
страдают. Если  только  не  обрастут  жиром или  в необузданном женолюбии не
потеряют меру, искусственно возбуждая свою потенцию...
     -- Времена  и  люди меняются, -- вставил Андреас, которому  показалось,
что Эдуард рисует Таавета в слишком черных красках.
     --  Времена  меняются, а  люди  нет. Люди  только  приспосабливаются. А
некоторые так и не приспосабливаются.  Я, наверное,  принадлежу к таким,  --
сказал Эдуард.  Андреас точно  не понял, с грустью  он сказал, с самоиронией
или с вызовом.
     --  После поправки  и возвращения в дивизию я  пытался  выяснить, что с
тобой случилось, --объяснил  Андреас. -- В плен угодил или погиб? Знали одно
--  что исчез ты. И только  после возвращения в Эстонию услышал, что попал в
плен.
     Эдуард усмехнулся:
     --  Я не попал в  плен, я  перешел. Да, ты слышал, верно, -- я перешел.
Это означает, что  хотел попасть в плен. Если бы я не хотел, то и  не поднял
бы  руки.  Днем воевал, как все,  стрелял,  когда  приказывали -- наобум или
старательно  целился,'   как  придется.  Когда  ночью  выяснилось,  что  нас
отрезали, я  решил,  что с  меня хватит. С  какой стати я должен дать  убить
себя?  Большинство  просто  сдались, каждому  своя  жизнь  дорога,  мы  были
окружены, сопротивление и в самом деле было бессмысленно. После все объявили
себя перешедшими. В  Вильяндиском  лагере  сдавшихся уже не было, все сплошь
возвышенные  патриоты и  друзья  немцев.  Блевать  хотелось.  Нацисты нам не
верили. В  газетах,  правда,  трубили, что  целые воинские  части  эстонских
солдат, насильно мобилизованных в Красную Армию, перешли под Великими Луками
к  немцам: по  крайней мере, "Ээсти сына"* кричала так, поместила фотографию
выстроившихся  солдат, и я среди  них, что  весьма огорчило моего старика. В
газетах  били  в  колокола,  на  самом  же  деле  истинные  эсэсовцы  крепко
подозревали нас.  Говорили, что  если хотели  перейти,  то милости  просим в
немецкую  армию.  Объявили,  что  тех,   кто   не  вступит,   будут  считать
военнопленными  и отправят  в  лагерь. Такие, как  я, кто хотел сам перейти,
злились больше всего. Я был возмущен до глубины души.
     * Выходившая  на оккупированной  территории  Эстонии газета  "Эстонское
слово".

     Андреас  слушал Эдуарда с двойным чувством. С одной  стороны, внезапная
откровенность Эдуарда вызывала уважение, даже сочувствие к нему, с другой --
услышанное  еще  больше  отталкивало  от  него.  Андреас  не  смог  остаться
равнодушным и кольнул:
     -- Надеялся,- что с такими,  как ты, обойдутся иначе? Предателей всегда
подозревают.
     Эдуард не возмутился.
     --  Я  не считал себя  предателем, -- сказал  он, сдерживаясь. --  В ту
туманную ночь я  действовал  из  самых  лучших  своих побуждений.  Это  была
тяжелая  ночь, вторую такую ночь я не  хотел бы пережить. Не знал, как немцы
отнесутся к нам, сдавшимся в плен эстонцам. Могли получить  пулю от немцев и
от своих. Переход -- это жуткое дело, даже если ты хочешь перейти.
     Он некоторое время молчал.
     -- Зачем ты вернулся  потом  из Финляндии? -- спросил Андреас, которому
показалось, что Эдуард сказал не все, что лежало на душе.
     --  Ты  не спрашиваешь, как я попал  из  немецкой армии в Финляндию, --
усмехнулся  Эдуард  Тынупярт.  --  Ладно,  сам  расскажу.  Из   полицейского
батальона, куда меня сунули из лагеря военнопленных в Вильянди, я сбежал. Не
по мне были эти  так  называемые карательные операции. Тебе может показаться
странным,  ты  считаешь  каждого  служившего  в  эсэсовской  части   эстонца
поджигателем, насильником и  убийцей,  но  я  не мог  и не  хотел  воевать с
женщинами   и   стариками.  Спесью  немецких   шютцев   и   обершютцев,   их
унтерштурмфюреров и оберштурмфюреров, их высокомерием  по отношению  ко всем
людям другой  национальности я  скоро был сыт по  горло. Дезертировал.  Меня
приходили искать домой. Каарин подтвердит, ей  ты, может,  веришь. И  должен
верить, Каарин тебя не обманывала. Ты слишком глубоко запал ей в душу. Тогда
я  не  понимал  этого.  Думал,  дело  девичье,  поплачет  немного   и  слова
заулыбается, что с глаз долой, то из сердца вон. Видать, испортил ей  жизнь,
и, кажется, тебе тоже...
     Эдуард помолчал, словно бы размышляя про себя, и продолжал:
     -- После того как дезертировал, не оставалось ничего другого, кроме как
податься в Финляндию. Тогда это не  трудно было, между Эстонией и Финляндией
шныряли  моторки,  контрабанда процветала: из  Эстонии в  Финляндию--  кофе,
оттуда -- мыльный камень. Так просто где-нибудь скрываться  я не хотел, да и
вряд   ли   сумел  бы  утаиться  до  конца  войны.  Имей  в  виду  еще   два
обстоятельства: тогда я не верил, что Германию разгромят ивы назад в Эстонию
вернетесь. Мой отец верил, я -- нет. Думал примерно так, что немцы, конечно,
не  возьмут  Москву,  но  и  западный мир  не  даст  победить  Советам.  Это
во-первых.  Во-вторых, под немецким сапогом я воевать не желал, подумал; что
в  Финляндии почувствую себя свободнее.  Финляндия  меня всегда притягивала.
Соплеменные  чувства меня туда  не тянули, ты  же знаешь, что  я человек  не
эмоциональных, а волевых  и действенных качеств. Манил союз  малых  северных
народов, Скандинавский блок и все такое. До бегства в Финляндию я не взвесил
трезво все обстоятельства, у немецких ищеек был острый нюх и чуткие уши, мне
пришлось быстро сматываться.  Угодить в  финскую армию не казалось страшным.
Конечно,  в армии  и  порядок  армейский, кто  там  себе  вольный  господин?
Надеялся, что в Финляндии немецкого духа меньше и что финские офицеры не так
задирают нос. Тут я дал  немного маху. Финские  офицеры оказались  чертовски
равнодушной и грубой братвой..* Чего там долго болтать, скажу коротко, что в
Финляндии пошло так, как и следовало ожидать. Меня поставили перед  выбором:
или  вступай  в армию, или  выдадут  немцам.  Служил  вначале  в Валлиласком
батальоне, весной тысяча девятьсот сорок  четвертого сформировали  эстонский
полк, туда я пошел уже вянриком --  что-то вроде прапорщика.  Окончил к тому
времени  трехмесячную  военную   школу,   парень  со  средним  образованием,
потребовали поступить на краткосрочные военные курсы. В Карелии получил пулю
в  предплечье,  поправился  быстро и  вторично  угодил  на  передовую. Когда
Карельский  фронт  распался,  я  понял, что в  одном крепко  ошибся:  считал
Красную Армию  и вообще  Россию, то  есть  Советский Союз, слабее.  То,  что
произошло под Сталинградом, меня  еще не вразумило. Решил, что суровая зима,
бескрайние  российские степи,  бездорожье. И все  такое.  Полностью  в  духе
фашистской  пропаганды,  хотя  и  не относил себя к  нацистам.  Считал  себя
честным и  верным  патриотом... Теперь  подходим  к  тому, почему я вернулся
назад  из Финляндии. Такие, как я, олухи,  считавшие себя  до  мозга  костей
патриотами,  высиживали  планы  защиты  Эстонии  и всей Прибалтики,  Сейчас,
спустя  время,  это, конечно, выглядит ребячеством, но тогда  планы казались
вполне  реальными.  Ход наших  мыслей  был  примерно  таков: одна  обученная
дивизия, всем, в том числе и тебе, известная двадцатая дивизия СС, в Эстонии
уже действует. Наш полк можно довольно быстро, за месяц-два по крайней мере,
переформировать во  вторую  дивизию. Из  солдат пограничной службы, глядишь,
наскребешь парочку дивизий, хотя особо в их выучку  и  боеспособность мы  не
верили.  Из  оставшихся   полицейских   батальонов  тоже,  пожалуй,  кое-что
сколотишь, может даже дивизию -- точных сведений у наших вожаков и  главарей
под  рукой не  было. Во всяком  случае,  на  четыре  дивизии  набрать  людей
надеялись.  Прикидывали,  что  если латышей наполовину больше,  то в  Латвии
наберется примерно шесть-семь дивизий. О  литовцах  сказать конкретно ничего
не  могли, думали, что  две-то  дивизии  получим,  речь шла  о  боеспособных
соединениях. Словом, чохом дивизий  двенадцать, а это, как ты понимаешь, уже
сила,  с  которой приходится  считаться. Проблема живой  силы  казалась нам,
таким образом, решенной. Больше заботило оружие. На горячую голову надеялись
и его добыть. У немцев выторговать, на поле боя  взять, из Финляндии с собой
прихватить. Мысль об оружии из Финляндии  была, конечно, на песке построена.
Открыто Финляндия нам уже помогать  не могла. Ружья и патроны  контрабандой,
под покровом ночи, на несколько боев еще как-то  можно  было перевезти через
залив,   но  танки   и  пушки   без   того,  чтобы  не  обратить   внимание,
транспортировать было невозможно.  Хозяином Финского  залива стал  ваш флот.
Вот  так  мы тогда мозгами  раскидывали  и планы  высиживали,  один  другого
подначивали.  Что касается  стратегий, то она была довольно розовой. Мы были
твердо  убеждены,  что  Советский  Союз  направит  основной  удар  в  сердце
Германии.  На  территории  Эстонии  и  Латвии  останутся,  конечно,  немалые
соединения,  но  Красная Армия  не  станет  терять  на  них времени,  просто
изолирует,   потому   что  взятие  Берлина  куда   важнее,  чем  уничтожение
блокированных  войск  противника.   Ну,  состязание   там  с   американцами,
англичанами и французами, всякое такое... Вступят русские в  Германию, и  до
конца войны  рукой подать, будет объявлена независимая Эстонская республика,
на фуражки  гренадеров  и фюреров из оставшихся  в Эстонии  немецких  частей
нашьют  сине-черно-белые  знаки  и объединенными  эстонско-немецкими  силами
станут защищать границы Эстонии. На линии Одера, видимо, заключат перемирие,
и на  долю наших дипломатов останется лишь выторговать на мирной конференции
самостоятельность для Эстонии.  Сделать это намного легче, когда Эстония еще
не захвачена Советами. Теперь ты знаешь, что мы думали и почему я вернулся.
     Андреас внимательно слушал Тынупярта, не перебивая его. Но тут спросил:
     -- Надеялись, что повторится  ситуация  тысяча девятьсот восемнадцатого
года?
     -- На  это надеялись  даже  политики  --  Улуотс  и  другие.  Ты слышал
что-нибудь о правительстве Тиефи?
     Андреас кивнул.
     -- Мертворожденный ребенок,  -- сказал  он. --  Такое  правительство не
существовало  и  часа.  Премьер  и министры думали  больше  о  том,  как  им
драпануть из Таллина, чем об обнародовании правительства. Но дальше  камышей
Матсалу не успели. Продрожали день или два на берегу  в Пуйсте и разбежались
кто куда!
     --  Мертворожденный ребенок --  это конечно, -- не стал спорить Эдуард.
--  Не  думай,  что  скорблю  по  этому правительству.  Ничуть. Хотел только
подчеркнуть, что были и другие, кто возлагал надежду на  повторение ситуации
восемнадцатого года. Не только я, не одни такие горячие головы. К сожалению,
события  развивались совсем не так, как  думалось.  Во-первых, многие пылкие
патриоты уже не рисковали совать в  огонь  голову  за родину. Самые  большие
крикуны  и ярые сыны  отечества  чесанули в  Швецию. Шведская  резервация  с
каждым часом росла. Навострившие  лыжи в Швецию считали нас, тех, кто все же
решил вернуться в Эстонию, дураками,  а мы смотрели  на  тех, кто повернулся
спиной к отчизне, как  на предателей. И до сих пор  смотрю,  -- разгорячился
Эдуард. --  С отчизной вместе  надо  быть и в радости  ив  горе, а не только
говорить об  отчизне громкие  слова. У  меня до сих пор кровь кипит, когда я
задумываюсь  о  сорок четвертом.  У  тех  господ,  которые подогревали  наши
горячие  головы, а  сами готовились улепетнуть в  безопасные  дали, и сейчас
хватает  совести проливать  из-за нас крокодиловы  слезы. Похваляются своими
машинами, холодильниками, кухонными комбайнами, нейлонами. Лицемеры, которым
дорога только  собственная  шкура.  Извини, что я снова ушел в сторону, но у
людей, которые  предпочли  мясные горшки  в Швеции  и  Канаде  нашей  бедной
Эстонии,  нет права  называть себя  патриотами. Мне  присылали сочувственные
письма, я отвечал кратко, что я думаю о своих  адресатах. Явно уже окрестили
меня агентом Кремля, их приемы я знаю...
     Эдуард перевел дух и продолжал:
     --  Но бежавшие в Швецию настолько-то  все же оказались правы, что игра
была действительно проиграна. Песенка  наша быстро спелась, в глубине души я
это предчувствовал.  Фронт  на реке Эмайыгг  и  в Синимяэ красные  прорвали,
немцы, будь они трижды прокляты, понеслись,  насколько выдерживали моторы, в
сторону своего фатерлянда, а нас оставили  прикрывать их отступление. Вас мы
удержать  не  могли. Боевой дух солдат таял,  как снег под весенним солнцем,
собственно, духа-то и не было. Возле Поркуни едва  не  попал в плен,  спасся
чудом. Большинство из двадцатой дивизии СС, пограничных полков и полицейских
батальонов думали лишь о том, как бы из этой бани, в которой становилось все
жарче,  живым  выбраться.  Резервный  батальон  нашей  дивизии,  две  тысячи
человек, все  в полном  составе, разбежался в  Кехра.  Да  и те, кто с боями
отступал  более  или  менее организованно,  большинство  из  них,  достигнув
границы  Латвии,  махнули  рукой  и повернули в  свои  родные  края.  А  мы,
последние  идиоты,  там,  в  Финляндии,  мечтали  о  четырех боевых,  хорошо
обученных дивизиях.  Знаешь,  Атс,  я зубами скрежетал  от  разочарования  и
злости  из-за  того,  что  осенью  сорок  четвертого  года  моральный  дух и
боеспособность у вашего корпуса были несравненно выше, чем у нас.
     От  внимания Андреаса, который молча  слушал,  не  ускользнуло  то, что
Эдуард впервые  сказал  ему  Атс.  Этот "Атс"  был подобен протянутой  руке.
Андреасу казалось, что его бывший друг как бы рассуждает сам с собой, что он
не одобряет многого в своих прежних действиях.
     --  Я  решил идти  до  конца,  -- признался  Тынупярт. --> В Неухаммери
двадцатая эстонская дивизия  СС была сформирована заново, я, конечно, был на
месте. Нас  срочно бросили на передовую, тогда я уже на диво не надеялся. Ни
в  россказни  Геббельса  о  чудо-оружии,  ни  -в  раздор  между  русскими  и
союзниками  я не верил.  Ты  можешь спросить, почему  же  я тогда  продолжал
держать в  руках оружие. Во-первых,  не легко выбираться из-под шестеренок и
ремней  войны, и, во-вторых, даже безнадежная  борьба казалась мне  честнее,
чем поднять руки.  Меня  пришпоривало  разочарование, пришпоривала  злоба...
Довольно пафоса.  Я  не стану  молоть  тебе о том, как мы сражались, ореолом
побед мы  себя не увенчали. Расколошмаченное соединен ние разбитой армии уже
не  свершает  геройских поступков...  Печальный конец нашей дивизии пришел в
ЧехословЗкии,  куда мы наконец  отступили. Желание  воевать  у всех пропало,
побитый пес ищет угла, где бы укрыться от  ударов. Красной Армии мы не могли
сдаться, эстонцев по головке она не гладила... Лагерь для военнопленных ждал
нас и на Западе,  только янки отнеслись бы  к нам снисходительнее. Во всяком
случае, мы надеялись на это. И отнеслись бы, как выяснилось впоследствии. Мы
стали уходить  на Запад, пока не наткнулись на чешских партизан. Поняли, что
силой мы  дорогу себе  по Чехословакии не проложим.  Вожаки наши вступили  в
переговоры с чешскими партизанами. Пусть, мол, пропустят  нас,  поклялись не
поднимать  против них оружия,  не вмешиваться в их дела. Говорили о трагедии
малых  народов и  бог  знает  о  чем  еще. Чехи потребовали  сложить оружие,
дескать,  тогда  разрешат  пройти  по  их  стране.  Мы  поверили,  как-никак
Чехословакия  и  Эстонская  республика  родились  в  одно  время,  в  тысяча
девятьсот восемнадцатом году, потом Масарик и тому подобное, демократический
дух,  да и выбора  у  нас не было.  Мы были разбиты, боеприпасов  в  резерве
никаких, настроение  ниже нуля. Чехи здорово нас провели. После сдачи оружия
нас взяли под стражу, кто сопротивлялся,  стреляли на месте. Ну и муторно же
было!  Чешские  партизаны  передали нас  русским,  только  единицам  удалось
вырваться, еще меньше добралось до ваших союзников.
     --  Не  забывай, что  у  чехов  с  эсэсовцами  были  свои счеты.  Разве
гитлеровцы обходились по-человечески с
     чехами и словаками? Зуб за зуб. Эдуард словно и не слышал его.
     --  От чехов  и  потянулась моя  дорога в Сибирь.  О  побеге на Запад я
планов не пестовал. Между прочим, -- тон и выражение его лица изменились, он
повернулся к Андреасу, -- я ни о чем не жалею.  Поступал, как считал нужным.
Сам сделал выбор, начиная... начиная... с ночи,  когда перешел к  немцам. Не
считай меня жертвой обстоятельств, я не для того говорил.
     Андреас спросил:
     -- А для чего же ты говорил?
     Услышанное сильно подействовало на  него. Впечатление произвело не  то,
что он услышал из уст друга  своего детства, а его откровенность. Убеждение,
что  Эдуард  желает  до  конца распрощаться со  своим прошлым, крепло. Слова
Тынупярта о том, что ни о чем не жалеет, Андреас не принял за чистую монету,
посчитал скорее позой.  Эдуард  не из тех, кто осуждает себя. Еще  в детстве
Этс  ни о  чем  не жалел, таким он и остался. Такие всю жизнь набивают  себе
шишки.
     -- Для чего? -- повторил Тынупярт. -- А для  того, чтобы не считал меня
жертвой обстоятельств.
     -- Тебе не легко отступить от своего.
     -- Поди, по себе знаешь.
     -- У меня нет причины отступать, а у тебя есть.
     --  Я  должен  был  держать  язык за  зубами, теперь думаешь,  что  Этс
Тынупярт жалеет, что Этс Тынупярт совлекает с себя ветхого Адама.
     -- Ты из крепкого дерева.
     -- Из  крепкого дерева? Не  терплю ни нытья, ни нытиков, -- подчеркнуто
сказал Эдуард. -- Не выношу существования. Если жить, так уж полной  грудью,
если делать, то делать  все,  что можешь, если решать, то окончательно, если
идти, то до конца.
     -- Ты  пошел до  конца... тогда. А теперь? Эдуарда словно бы подменили.
Голос его звучал теперь совсем по-другому, совершенно устало:
     -- Теперь? Чего спрашиваешь? Мое время вышло. моего времени и не было.
     Андреас спросил:
     -- Что тебя гнетет?
     -- Да нет, ничего. -- В голосе Эдуарда звучала уже нескрываемая ирония.
-- Внешне моя жизнь в полном порядке, я  живу  хорошо,  дорргой сокоечник  и
брат по болезни. Дом есть  -- мало ли  что благодаря тестю,  дача имеется --
мало ли что благодаря Фриде и ее цветочному промыслу, автомобиль есть -- его
я купил уже на свои, на  кровные.  Сын не пропащий,  из-за того, что папочку
репрессировали, сынок  вынужден был учиться на пятерки, иначе  не получал бы
стипендии. Навряд ли в старое время  я жил  бы имущественно лучше. О, я умею
быть благодарным, не скулю и не  кляну за глаза власть, сына  против вас  не
восстановил. Все идет честь по чести, только...  -- голос  Эдуарда Тынупярта
снова за--  звучал  устало, даже грустно.  --  Только моя  заводная  пружина
лопнула. Черт побери, такое паршивое чувство, Атс, -- хуже некуда.
     -- Что делать, прошлое ходит за нами по пятам, -- сказал Андреас.
     Эдуард кивнул:
     -- В этом ты прав, прошлое ходит вместе  с нами. Гири висят на ногах. И
будут  висеть.  Я  выбрал  крапленую  карту, но  выбрал сам. Как  там  Ленин
говорит:  история оценивает  нас не  по нашим желаниям  и стремлениям, а  по
результатам наших действий. Что-то вроде этого... Гири очень уж тяжелые.
     Обычно  люди  с  похожей  судьбой  старались  оправдывать  свои  ошибки
обстоятельствами жизни, Эдуард же несколько  раз подчеркнул,  что не считает
себя жертвой обстоятельств.  Мог,  конечно,  сделать  это  из  упрямства, во
всяком случае не вымаливал сочувствия, и  это  подкупало Андреаса  Яллака. В
нем заговорило сочувствие к  бывшему приятелю. Эдуард Тынупярт все  больше и
больше становился в его глазах Тынупяртским Этсом, человеком твердого слова,
который никогда ни перед кем не робел и друзей не подводил.
     --  Мне кажется, Этс, что ты уже основательно  подпилил  цепи, которыми
прикованы к твоим ногам гири, -- сказал он тепло.
     Тынупярт рубанул рукой воздух:'
     -- Ты не понял меня все же, я не клянчу  сочувствия.  Ни  у тебя, ни  у
кого другого. Я ничего не утаивал перед следователями. А мог скрыть половину
дела,  мог просить пощады,  сказать, что я, Эдуард Юулиусович  Тынупярт, сын
мелкого  служащего,  несчастненький, попал под  Великими  Луками в плен. Мог
придумать ранение,  шрамов у  меня на  теле хватает. Сколькие поступали так.
Какая была бы душераздирающая история: человек попадает в плен раненным, его
принуждают вступить в немецкую армию; чтобы вырваться от фашистов, он  бежит
в Финляндию, там ему говорят: или в эстонский полк и в Карелию, или по этапу
назад в Эстонию. Можно было наплести, что к фашистам снова ни за что угодить
не желал,  вынужден был выбрать финскую  армию. На Карельском фронте ни разу
не выстрелил,  стрелял, правда, но только в воздух, в братьев своих стрелять
душа не позволяла. Пытался  перейти на  сторону Красной Армии  --  не вышло.
Привезли в Эстонию, потом погнали в Германию, о  том,  что  воевал также  на
возвышении Синимяэд, я бы разумно  умолчал. Отправили в лагерь в Нойхаммери,
оттуда на  фронт, в душе, мол, радовался,  что под ударами  Красной Армии мы
все  отступали. С радостью отдал свой автомат чешским партизанам, призывал и
других  сделать это.  Был  сверхсчастлив, что  не попал на  Запад. Дайте мне
возможность  искупить  вину,  попросился  бы хоть  на японский фронт. Многие
поступали так, и в большинстве это увенчивалось успехом. Чем больше  сгущали
краски,  тем больше  веры  было.  Вы страшно любите, когда каются,  посыпают
голову пеплом, говорят о перевоспитании, вы и сейчас падки на это лакомство.
И ты ждешь, чтобы я раскаялся, сказал:  да, дорогой друг, ошибся я. Ничего я
отрицать не  стал,  хотя там жизнь моя не  мед была  и, как говорится, домой
тянуло.  Меня перемещали с места  на место, считали  каким-то  заводилой. Я,
конечно, поддерживал дух оказавшихся за решеткой товарищей, ободрял тех, кто
слабел. Мы сколотили свою крепкую братву, даже вожаки блатных вынуждены были
считаться  с  нами.  Потому  я  так   долго  и  сидел,  поэтому  меня  и  не
реабилитировали.  И ты не жалей меня... От лежания шалеешь, вот и мелю ни  с
того ни с сего.
     Тынупярт закашлялся, он порядком утомил себя. Ан-дреас  подумал, что на
сегодня  с  Эдуарда  довольно. Не завтра  еще  отпустят  домой,  времени  на
выяснения  довольно.  Главное,   что   лед  тронулся.   Появится  у  Эдуарда
надобность, сам заговорит. Но одно он все же хотел сказать:
     -- После того как увидел тебя в двадцать первой, у меня был  разговор о
тебе с  вашим  ротным  политруком. Сказал,  что знаю тебя, что ты  честный и
прямой человек, который рано или поздно найдет правильную дорогу.
     Эти слова  подействовали на Эдуарда странно. Он вдруг словно  бы ушел в
себя, какое-то время и слова не сказал. Весь вечер молчал, смотрел в потолок
или читал газету. Перед сном опять потребовал двойную порцию снотворного.
     Андреас Яллак спал после обеда, в больнице это вошло у него в привычку.
Вначале  врачи старались, чтобы спал он  побольше,  чтобы не волновался и не
беспокоился за себя. Едва ли дрыхнул бы он иначе целыми днями. Элла, правда,
уверяла, что  инфарктники  и  без  снотворных  и  успокоительных  спят после
приступа,  инфаркт  потрясает  человека  до мозга  костей.  Но  Андреас  был
убежден, что это  докторских рук дело. Теперь он дремал только после  обеда,
случалось,  что  и вечером  не приходил  к  нему  сон.  Вечером  обязательно
приносят  снотворное,  темную  горьковатую  жидкость,  которую Элла называет
"стопкой", но бывало, что и "стопка" не помогала.
     Послеобеденный  сон приходил сам собою, без всякой "стопки" и таблеток.
Так после  ранения было и во фронтовом госпитале, и  в  больнице в Калинине.
Больница и послеобеденный сон шли как бы рука об руку. Хотя соней он не был,
ему хватало пяти-шести часов, чтобы выспаться, в  большинстве своем на койку
он и попадал лишь после полуночи. В бытность свою волостным парторгом он был
на  ногах с раннего  утра до  позднего вечера, словно  ему надо было скотину
кормить,  спешить в  поле или на сенокос. На железной дороге часы  его сна и
вовсе перепутались. В политотдельские  свои дни  зачастую спал  в дороге, не
рассиживался в  кабинетах, предпочитал поезда, станции, депо. И на  автобазе
первые два года  были очень беспокойными. Как заведующий  отделом кадров, он
мог бы сидеть в своей шестиметровой каморке возле картотеки и  сейфа и папок
с приказами, но из-за парторгских обязанностей иногда еще  до петухов спешил
на  базу  и  уходил почти  что последним.  Потом,  когда  было  покончено  с
леваками, со спекуляцией запчастями и бензином, когда жуликов разогнали, ему
хватало и восьми  часов. Не руководи  он агитпунктом и политкружком, не будь
нештатным  инструктором райкома и лектором общества  с длинным названием, он
мог бы жить, как порядочный бюргер. Однако  он  добирался  домой лишь поздно
вечером,  дома ждали  его упреки  Наймы, жена  была уверена, что он проводит
время с другими женщинами. Самые спокойные были годы, когда Андреас учился в
республиканской партийной  школе. Ученье трудностей  не  доставляло,  у него
оставалось  время  на спорт и путешествия,  тогда он  обучал сына ездить  на
велосипеде и кататься на коньках, водил детей в  зоопарк  и кукольный театр.
Старался  помогать  жене и больше  быть с  ней вместе, делая  все,  чтобы не
распалась семья. К сожалению, пользы от этого  было мало. Во время работы на
автобазе он снова  стал учиться, на этот раз заочно, что отнимало и вечерние
и даже ночные часы. Найма  ругала  его эгоистом, который заботится  только о
себе и своей карьере,  жена  и  семья  для него ничего  не  значат. Конечно,
работа  заведующего отделом кадров  не  требовала университетского  диплома,
неполного  высшего  образования,  полученного  в  республиканской  партийной
школе,  было  достаточно,  но  он  чувствовал,  что  должен  учиться дальше.
Ограниченность  кругозора ничто не оправдывает  -- ни полученные ранения, ни
верность  революции,  ни   вкалывание   с  утра  до   ночи.  Заочно  окончил
университет, где изучал историю. Ее,  во-первых, можно  было изучать заочно,
во-вторых, она интересовала  его, история казалась ему наукой, которая  дает
необходимую основу  для  понимания, сложных современных  проблем,  заостряет
взгляд для проникновения в  социальные связи.  Преподаватель кафедры истории
партии в  университете, так же,  как Андреас, служивший в Эстонском корпусе,
советовал ему оставить  практическую партийную  работу и  заняться  историей
партии. Стать  преподавателем или исследователем  или  тем и  другим вместе.
Хотя жажда новых знаний и была велика, хотя все свободное время он копался в
книгах, Андреас не хотел ограничивать свою жизнь четырьмя стенами, тем более
погружаться в пыльную тишину архива, научным работником  по призванию он  не
был. Лектором еще возможно,  только  не преподавателем узкой  специальности,
человеком, из года в год читающим один и тот же курс. Его увлекали проблемы,
которые заново вставали каждый день, он любил объяснять,  спорить, решать. В
радостные  минуты,  видя  результаты  своего  труда,  Андреас  считал  своич
призванием именно живую  работу с людьми.  Надобность все время находиться в
гуще людей Андреас Ял-лак  ощутил  особенно остро, когда  вынужден был из-за
болезни отказаться от партийной работы. Возясь с кирпичами, кафелем, глиной,
шиберами,  заслонками и печными  плитами, он все  время чувствовал, что  ему
чего-то не  хватает.  Сперва думал, что это  головная боль  и  недостаточная
сноровка мешают получать полную радость от дела, которым он  занялся. И лишь
после того, как он снова  стал выступать с лекциями, Андреас  понял, чего не
хватало ему.
     Впрочем, Андреас  после обеда не сразу укладывался спать. Да и что  там
было  укладываться,  все  равно  лежал  в  одном  положении,   спал  он  или
бодрствовал. На ночь просил чуть опустить изголовье, утром -- поднять  выше,
другой разницы  между днем  и ночью  не  было. -Большее время  читал.  Чтобы
удержаться от курения  и  сна.  Желание курить ему удалось подавить, сигарет
под  рукой все равно не было, но сон, несмотря  на чтение,  брал верх.  Элла
успокаивала его и говорила, что сон --  это выздоровление, пусть не отгоняет
сон, ведь  спит  он  и  ночью,  хоть и  с  помощью "стопки".  Элла  верила в
"стопку",  верила во все,  что делала самя или советовала  делать больным. И
он, Андреас, верит и сейчас, но уже не вслепую.
     Иногда  Андреасу  казалось,  что  он  потому спит  теперь столько,  что
переутомил себя,  не думал об отдыхе. Человек  должен  отдыхать каждый день,
хотя бы часок, хотя бы полчаса. Он не считался с этим, верил, что достаточно
будет ночных часов. Чем он занимался после официального рабочего дня?. То ли
на собраниях сидел, беседы проводил, то ли к лекциям готовился. Больше всего
свободного  времени   отнимали  лекции.  Андреас  удерживался  от  повторных
переписываний  прежних  текстов. А  если и  впрямь выдавался иногда  вечером
свободный часок, то утыкался в книги. В голове все время вертелись одни и те
же  мысли. Это заметила и Маргит,  которая как-то сказала ему: "Ты обнимаешь
меня, а сам думаешь о другом.  Может, я уже стара  или тебе быстро надоедает
любая женщина?" -- "Дело не в  тебе, -- ответил тогда  Андреас, -- просто не
доделанное  днем  не  дает  покоя  и   вечером",  --  "Вечером  нужно  уметь
переключаться на  другую волну,  иначе мы  быстро  износимся, -- с житейской
умудренностью поучала Маргит. -- Ты все слишком принимаешь к сердцу". Но он,
Андреас, не был хорошим учеником. Или*  Маргит была не в состоянии захватить
его целиком? Или он сам не способен был больше на безоглядное чувство? Найма
обвиняла  его  в том, что хоть  он и  коммунист, но к жене относится  как  к
подстилке. Он жеребец, а не человек. Что такое любовь, этого он  не знает. И
свою  довоенную   девчонку,  по  которой  до  сих   пор  плачет,  не   любил
по-настоящему,  просто не смог взять  Каарин; если бы он завладел ею,  через
несколько месяцев и она надоела бы. Андреас тогда страшно рассердился, о чем
сожалел потом,  так  как  Найма  обнаружила его  слабое  место  и всякий раз
колола, когда у них возникала ссора.
     И третий секретарь укома обвинял его примерно в таком же духе. О Каарин
он,  естественно,  не говорил,  но  если  бы  знал их историю, наверняка  не
преминул  бы использовать  ее. Третий  секретарь укома  о  своем  авторитете
весьма заботился и к каждому  возражавшему относился как к человеку, который
подрывает его авторитет. Третий секретарь укома повел речь  вокруг да около,
примерно так: пусть товарищ Яллак не забывает о бдительности, колобродить по
ночам парторгу волости опасно. Даже днем глаза у него должны быть  и на лбу,
и   на  затылке,  бандиты   бродят  повсюду.  А  товарищ  #л.-лак  по  ночам
предпринимает всякие похождения. Пусть товарищ Яллак не забывает и то, что в
Таллине у  него жена.  "Что останется от  авторитета  партии,  если  женатый
парторг носится по волости, как пес во время собачьей свадьбы?"  -- "Жена не
хочет ехать в Руйквере, что же  мне  теперь  делать?" -- вспыхнул тогда  он,
Андреас. Третий  секретарь  в  свою очередь  повысил  голос и  выпалил,  что
настоящий  коммунист  управляет  своими страстями и  желаниями. Он говорил о
бдительности, о классовой  позиции, которую кое-кто из молодых  героев войны
позабыл в  постели  кулацкой дочки.  "А в  постели  бедняцкой  дочери  спать
можно?" -- спросил Андреас, Конечно, он вел себя вызывающе, но он не выносил
ханжества.  Третий секретарь сам любил  пушить хвост. И если бы он, Андреас,
гонялся  по волости, валялся бы  в  постелях с кулацкими дочками.  Он  ходил
только к почтарше, муж которой погиб на мысе Сырве. Почтар-ша сводила  его с
ума, с ней он забывал про все. Про лесных братьев, про незасеянные поля, про
несданные  центнеры  зерна  и невыполненные планы лесозаготовок. Была  ли  у
молодой вдовушки  сила такая, а он еще такой молодой  был, что все остальное
отступало. У  овдовевшей  молодушки имелись  и другие обожатели,  одного, по
крайней  мере, Андреас  знал, но  после знакомства  с ним, с  Андреасом, она
других отшила.  "Выбирайте  слова, не забывайте,  что перед  вами  секретарь
укома,  Я  говорю  с  вами как  мужчина с  мужчиной..." -- продолжал  третий
секретарь. "Нет, вы не говорите со мной как мужчина  с мужчиной, --  прервал
Андреас,  --  вы орете как  начальник  на  подчиненного".  --  "Видимо,  нам
придется  поговорить  с вами на  бюро". -- "Предупредите дня  за два,  чтобы
приехать вовремя". Андреас с  ходу  повернулся и выскочил из кабинета. После
он жалел о том, что вспылил. Наедине с собой пожалел, не на  заседании бюро,
объясняться  на   бюро  укома  его  не  вызывали.   Он  знал   сам  о  своей
вспыльчивости, старался сдерживать  себя,  но, к сожалению,  отпускал иногда
вожжи. Еще отец переживал за его несдержанность. "Будто пшикал-ка, -- не раз
говорил он сыну. -- Далеко не уйдешь так". -- "А  как далеко я должен уйти?"
-- "Достичь того, что наметил себе".  Отец умел остудить его, хоть ни разу и
не крикнул,  что я, мол, отец и поэтому ты обязан слушаться  моего слова.  А
вот он,  Андреас, сыну своему рубанул именно  так. Отец сумел  воспитать его
лучше, чем он, Андреас, воспитал  своего сына,  хотя отец был печником, а он
считает  себя воспитателем и наставником других.  Отец  пил, но печи  свои и
плиты складывал в срок и делал их умело. Без  всякого увещевания отец научил
его  уважать  труд.  "Человек  слаб,  --  философствовал  он спьяну,  --  но
настолько  уж слаб он быть не смеет,  чтобы оставить свою работу несделанной
или сделать  ее небрежно или кое-как". Разве  он, Андреас, делал свою работу
небрежно или кое-как, что не привил сыну трудолюбие?  Андрес -- жена хотела,
чтобы сын, их первенец, носил его, отца, имя,  только на  эстонский, а не на
польский  манер,  и  это  было  самое теплое  воспоминание  их общей  жизни,
--Андрес  говорит  о  работе  так, как говорил  в свое  время  Таавет,  мать
которого, чтобы дать ему образование,  гнулась за  троих в прачечной. Работа
--  забава для дураков.  Эти слова  Таавета Андреас  слышал от сына  не раз.
Таавет видел, что надрываться,  как мать, далеко  не уйдешь. Таавет же хотел
вырваться  из пригорода, подняться  высоко,  поэтому и  презирал  физический
труд, который никому не давал крыльев. Теперь, когда Таавет  взлетел высоко,
он  стал  хорошим  тружеником  на своем  посту, теперь  он  уже не  стыдится
вкалывать. У Таавета была, По крайней мере, какая-то своя цель, у Андреса же
вообще никакой цели. "Далеко не уйдешь так", -- попытался было  он, Андреас,
воздействовать на сына словами Своего отца. "А как далеко я должен уйти?" --
спросил  Андрес его же,  Андреаса,  собственными  словами, что даже  тронуло
как-то:  "Достичь того,  что ты наметил себе", --  употребил он снова  слова
отца,  на  что  сын  заявил, что  у него  нет. никакой  цели, что  он  хочет
оставаться  самим  собой. "А  что это значит --  оставаться самим собой?" --
спросил Андреас. "Этого  я  не знаю еще, --  упрямо ответил пятнадцатилетний
Андрес. -- Только  тупым  чиновником,  как  мама,  или  слепым  исполнителем
приказов, как ты, я быть не желаю".  Для пятнадцатилетнего парнишки это было
сказано сильно. В  тот раз  Андреас не крикнул,  что он отец и его отцовское
слово  закон.  Тогда  он  старался  убедить  сына, объяснить  ему,  что  тот
ошибается. Найма,  конечно, называла свою работу  тупой и утомительной,  она
работала в пищетресте  бухгалтером, но он, Андреас, никогда  не считал  себя
слепым  исполнителем  приказов.  Сперва  он  подумал,  что  сын,  видно,  от
кого-нибудь  слышал  такое  высказывание.  Чувство   дисциплинированности  и
единства коммунистов иногда пытаются очернить. Но потом вспомнил, что слепой
исполнитель приказов  --  это  слова  Наймы. Еще когда  назначили  парторгом
волости," жена называла его слепым  исполнителем  приказов.  Ясно, что  и за
глаза, при сыне она называла  его так. Найма не  понимала, что, плохо говоря
об отце, она подрубала сук, на котором сама сидела. Ревность словно ослепила
ее. В тот раз  он, Андреас, сказал  сыну, что он  и сам не желает быть тупым
ломовиком или слепым исполнителем указов, что это верный взгляд на жизнь. Но
верно и то,  что  истинное удовлетворение человек обретает в работе, что  ни
одно другое дело не доставляет такого большого и устойчивого удовлетворения,
как работа, которую человек выполняет не тупо, не механически, а с интересом
и горением. Андреас рассказал сыну, что в школе  он мечтал стать художником,
многие удивлялись фигуркам, которые он лепил из глины. На уроках рисования и
труда его всегда  ставили в пример.  .Он мечтал о художественно-промышленном
училище,  но  вмешалась  война. "Хотя вряд ли из меня вышел бы скульптор, --
признался он сыну,  -- в войну и после нее я не вспоминал  про  свое детское
увлечение. С  человеком,  у  которого  подлинное  художественное  призвание,
такого бы не случилось. Меня увлекли  дела, которыми мне пришлось заниматься
после войны. Раньше  я в  селе не жил и на первых порах  казался  крестьянам
слишком хрупким и запальчивым,  они  сторонились меня. Постепенно я научился
быть более  терпеливым,  позднее  количество  моих  сторонников  значительно
увеличилось.  Я не чувствовал себя слепым  исполнителем приказов, я выполнял
свою  работу от всего сердца, чувствовал  себя пионером новой жизни". Еще он
говорил, что внутренний долг  коммуниста в том, чтобы делать то, что от него
требует партия. Важно,  чтобы при распределении  партийных поручений  хорошо
знать людей и всегда учитывать их возможности и желания. Когда  его посылали
парторгом волости, все это приняли во внимание. Он, правда, был горожанином,
но в армии он приобрел  опыт  партийной работы.  Учли и другие его качества.
Даже то, что метко стрелял  и  в случае опасности  не  терял  голову. "Моего
предшественника, прежнего  парторга, бандиты застрелили и подожгли  дом, где
заживо сгорели жена его и трехлетняя дочь. И в меня стреляли несколько  раз,
моего  отца,  как  ты знаешь, застрелили.  Каждый раз,  когда меня  пытались
убить, я все  яснее понимал, что должен  оставаться в Руйквере, что я  нужен
здесь". Может,  он и смог бы  что-нибудь объяснить сыну -- Андрес слушал его
внимательно, но появившаяся в дверях Найма свела  на нет все его усилия. "Не
лесные братья,  а  потаскуха с  почты держала тебя  в Руйквере", --  поддела
Найма, и сын, ухмыляясь, исчез в соседней комнате.
     В тот  раз Андреас готов  был ударить жену, уже и руку  занес, но сумел
овладеть  собой.  У третьего  секретаря  не  сдержался.'Если бы  не от всего
сердца работал, не вспылил бы в его кабинете. Душа Андреаса не  выдерживала,
когда он  ощущал  в разговоре с вышестоящими работниками начальственный тон,
слышал покрикивания  и  угрозы. Чем выше пост человек  занимает, тем большим
кругозором  и  более глубокими знаниями марксиста он  должен обладать. Любая
дисциплина должна опираться на  сознательность и убеждение,  а не на команду
"запрещаю  --   приказываю-".  На   уездной  партийной  конференции  Андреас
критиковал посланного из  Таллина уполномоченного,  который пытался угрозами
заставить крестьян подписаться на заем. "Уполномоченные приезжают и уезжают,
--  говорил Андреас  на  конференции,  -- а  мы, местные  коммунисты, должны
работать  дальше,  должны  привлекать  на  свою  сторону  крестьян.   Угрозы
отталкивают  людей,  устрашение --  это вода на  мельницу бандитов,  которые
запугивают людей: подождите, мол, рано или поздно всех вас сошлют в Сибирь".
Третий  секретарь  был  в глазах Андреаса  именно  подобным  уполномоченным.
Андреас прекрасно сознавал, что за каждым шагом  парторга следят, он боролся
с  собой, но вдовушка  с  почты неудержимо влекла  к себе.  Порой парторга и
впрямь  видели на зорьке в деревне. Не  будь он  в другом  тверд,  не наведи
порядка на коннопрокатном пункте, заведующий которым привык брать за лошадей
взятки, и на маслобойне, где произвольно определяли процент жирности молока,
если бы  он  не  требовал  справедливости при  установлении  норм  хлебо-  и
лесозаготовок, то его песенка в Руйквере  скоро была бы спета. Может, больше
всего  авторитет  Андреаса поднялся  после того, как  он  обуздал  бандитов.
Вместе с уполномоченными милиции организовали вооруженный  отряд,  прочесали
как следует леса,  пока  не  захватили  спящими  в  бункере  четырех  пьяных
лесо-виков,  которые,  как  выяснилось  на  следствии,  ограбили  магазин  в
Тээристи и убили в совхозе кассиршу, мать пятерых  детей. После того как был
схвачен  Мызаский Сассь,  в  лесных  деревнях вздохнули  с облегчением.  Сын
владельца Руйквереской мызы, Мызаский Сассь, дезертировал  в начале войны из
Ягалаского лагеря, при немцах руководил в полицейском батальоне карательными
операциями,  два  года он  люто терроризировал округу, о  его  делах  ходили
всякие ужасные  слухи. Андреас упрямо сносил упреки  укома и не  торопился с
инициативной  группой  по  созданию  колхозов.  Тем,  кто  обвинял  его,  он
советовал  вчитаться в статьи Сталина  "Головокружение от успехов" и  "Ответ
товарищам    колхозникам",    в   которых   звучало    предостережение    от
администратианого давления  и подчеркивалось, что при  организации  колхозов
нельзя нарушать  ленинский  принцип добровольности. Третий  секретарь  укома
нашел  подходящий  момент,  чтобы свести счеты с Андреасом. Он назвал Яллака
демагогом, который  не  понял  диалектики в  произведениях Сталина.  Если бы
первый секретарь укома, бывший полковой парторг, не защитил его, то Андреаса
сняли  бы   с   работы.  В  марте   сорок  девятого  Андреас  сумел  уберечь
Пыллумяэского Яску от высылки. В следующем  году -- тогда Андреас уже учился
в Таллине, в  партийной  школе, -- его на партийном  уездном активе за глаза
обвинили в пособничестве кулакам, и  Андреасу  пришлось давать объяснения на
общем  собрании партшколы. Обвинял  Андреаса третий секретарь укома, который
четыре  года  спустя сам  получил  партийное  взыскание и  был отстранен  от
партийной  работы. Ни  одну свою последующую работу Андреас не  вспоминал  с
такой теплотой, как  в Руйквере. И в других  местах  на железной дороге,  на
автобазе, в райкоме и горкоме -- он не относился к своему делу с прохладцей,
а подходил всегда, как писали в служебных характеристиках, с чувством полной
ответственности. И  все  же никакая  другая работа  не оставила  в  его душе
такого следа,  как  работа волостного  парторга. Это  он  понял'  теперь, по
прошествии времени, находясь в  больнице с инфарктом. Где бы он ни  работал,
никогда не поглядывал на часы, не  дожидался  с нетерпением  конца  рабочего
дня, не  увиливал от дополнительных поручений. Поэтому его обычно и посылали
на  поздние собрания,  на  воскресные  мероприятия,  всевозможные  поручения
сыпались на него кучей. Если бы он чувствовал себя  усталым и выжатым, тогда
бы он, возможно,  думал больше об  отдыхе.  Но пока у него хватало энергии и
желания  действовать.  Не образумили  Андреаса и  головные боли. Как  только
приступы  стали реже,  он начал искать новые поручения. И был  счастлив, что
может  опять  читать  лекции,  руководить  семинаром,  готовиться   поздними
вечерами к выступлениям. Андреасу вспомнился один из его бывших начальников,
секретарь райкома, который сказал своему помощнику, что  будет просматривать
бумаги,  просил не соединять ни  с кем по телефону, отсылать всех, кто шел к
нему  на прием, а сам  закрылся на  ключ  у.себя в кабинете и  лег на диван.
Сейчас,  здесь,   на  больничной   койке,   Андреас  впервые   понял   этого
шестидесятидвухлетнего  человека,  у  которого  уже  был  тогда  за  плечами
инфаркт.  Секретарь  тот был толковым коммунистом, людей  видел  насквозь  и
пустой  говорильни   не  выносил,  решительно  отвергал  глупости,  Но  быть
инициатором новых мыслей и  начинаний уже не мог. Видимо, понял, что вышел в
тираж, во всяком случае однажды он пошел в Центральный Комитет и потребовал,
чтобы  его  отпустили  на  пенсию.  На  свое место  порекомендовал  третьего
секретаря, а на  место  третьего секретаря -- Ан-дреаса Яллака.  Тогда-то  и
пошел  слух,  что  Андреас   будет  секретарем  райкома,  но  слух  оказался
преждевременным.
     "Может  быть,  я  тоже вышел в тираж?"  -- спросил  себя  перед  обедом
Андреас.  Так спрашивал он себя и  тогда, когда его одолевали головные боли.
И, так же как тогда, Андреас и теперь ответил себе, что рано  еще сбрасывать
себя со  счетов. Вообще когда человек чересчур занят собой, это не  с добра.
Когда  человек взвешивает свои шаги, ставит на первое место себя или хотя бы
свое здоровье, тогда он банкрот. Тогда он уже не в состоянии  сделать ничего
значительного.
     "А что я успел сделать значительного?"
     Даже сына не смог воспитать. Сразу после того, как сын вместе с другими
был привлечен к судебной ответственности за  взлом киоска, Андреас попросил,
чтобы  его  освободили  от  работы.  Человек,  который  не  сумел  воспитать
собственного сына, не  годится  для  партийной работы. Он не пытался свалить
вину  за  плохое  воспитание сына  на жену, он ни в  чем не оправдывал себя.
Просьба  его не была удовлетворена, правда, он получил партийное  взыскание,
заявление же об освобождении от работы его попросили  взять обратно. "Должен
был настоять на своем", -- думал теперь Андреас.
     Обед отвлек Андреаса Яллака от мыслей о себе.
     После обеда, к счастью, пришел сон.
     Эдуард  Тынупярт  завидовал  сну Андреаса  Яллака, Время  от времени он
поглядывал на спящего соседа.  Когда Андреас бодрствовал, Эдуард не проявлял
к  нему ни  малейшего интереса. Во всяком случае,  разговора так спроста  не
заводил,  когда  Андреас  обращался  к  нему,  отвечал  двумя-тремя словами,
большей  частью молчал и пялился в  потолок. Андреасу  это  даже  показалось
странным: давно ли Эдуард, казалось,  раскрывал ему душу. Андреас думал, что
Тынупярт  теперь жалеет о  своем откровении  с  ним  или ему просто неловко:
вывернул наизнанку душу.  Андреас не знал, что стоило ему закрыть глаза, как
Эдуард уже не мог оторвать от него взгляда. Спал  Эдуард меньше Андреаса, он
мучился бессонницей,  хотя  ему  давали таблетки,  поили  микстурой и  снова
начали колоть.
     Палатному  врачу  течение  болезни Тынупярта не  нравилось.  По  мнению
Рэнтселя,  он должен  был  поправляться  быстрее.  Тынупярта  по  требованию
Рэнтселя внимательно осмотрел  невропатолог,  который  ничего особенного  не
обнаружил.  Даже обиделся, уходя,  бубнил  под нос себе, что когда терапевты
попадают впросак,  то  невропатолог должен  быть  богом.  Так  он  бурчал  в
коридоре, а не  в палате  и  не  в  докторской, он берег свей  нервы. Эдуард
Тынупярт ничего не знал о беспокойстве врачей, чувствовал лишь, что здоровье
его  становилось  все хуже. Особенно противны  были  ночные  бессонные часы,
когда в голову лезли всякие мысли, шли воспоминания, не приносившие радости.
Ворочаясь   без   сна  в   постели,   он   упрекал  себя  за   то,  что  так
разоткровенничался с Андреасом.  Или воля его совсем уже ослабела, что он не
может  придержать язык,  хочется  пожалеть  себя?  Зачем  было  признаваться
Андреасу  в  том, что  лопнула  заводная  пружина? При воспоминании  об этом
Эдуард Тынупярт  застонал.  К счастью,  была ночь,  все спали. Андреас дышал
ровно,  транзисторщик храпел, кто-то бормотал во  сне.  "Баба слезливая!  --
ругал себя Тынупярт.  -- Прошлое идет вместе  с нами, гири висят  на ногах".
Неврастеник. Андреас думает теперь, что он, Эдуард, сожалеет, осуждает себя.
Надо было попасть им в  одну палату,  мало того, койки рядом! Он должен  был
презирать  Андреаса, презирать  и ненавидеть, и  все  же  Андреас  временами
казался ему чертовски своим парнем. Даже в  тот раз, когда он не придерживал
свой язык. Им обоим не повезло, ни Атсу, ни ему. Не вышло из Атса художника,
хотя господин Бирн-баум еще в начальной школе наделял его лавровым венком. В
художественное  заведение  он и не поступал.  Вместо  этого  полез куда-то к
черту на кулички волостным парторгом. Карьерист не сделал бы такого, Андреас
кто  угодно, только не  карьерист.  Доволен ли  собой  Атс? За  богатством и
славой не гонялся, такой,  как Андреас, не ноет, что нельзя купить  свободно
машину, что в магазинах  мало импортных вещей, он довольствуется ботинками с
фабрики "Коммунар" и костюмами фирмы "Балтика". Не пошел дальше своего отца,
хотя и кончил университет. Не сумел использовать даже свой партийный  билет.
Не  против шерсти  ли ему  без  конца  выполнять  чужие приказы? Но  кто  не
выполняет  приказы?  Их сегодня выполняют  даже директора и министры. Семей-
ная жизнь пошла  у  него кувырком, живет один,  как  волк,  от  сына никакой
радости.  На  дочь, кажется,  не надышится, дочка привязана к  нему.  Может,
обманулся  Атс, обманулся в себе,  обманулся  в той  звезде, за которой шел?
Нет, таким он не выглядит, в своей правоте так же тверд, как и четверть века
назад. Что-то у него все же, должно быть, есть, отчего сжимаются сосуды так,
что мертвеет сердце. Но человек изнашивается и сам по себе, особенно если ни
на ком не ездит, а сам старается изо всей силы тащить воз.
     Эдуард настолько  ушел  в  свои мысли,  что  не заметил,  когда Андреас
открыл глаза.
     -- Чего ты меня изучаешь?
     Вопрос оторвал Эдуарда от его мыслей.
     -- А чего мне изучать?  -- огрызнулся Эдуард, который почувствовал себя
так, будто его застали на месте преступления. Это обозлило его.
     -- Почему ты сказал Каарин, что я погиб?
     Эдуард Тынупярт  давно  ждал этого  вопроса и  удивлялся  про себя, что
Андреас до сих  пор  не задал его.  Но сейчас  вопрос застал  его  врасплох.
Возбуждение нарастало, он чувствовал,  что не в состоянии сдержать себя, что
может взорваться.
     -- Говорили, что ты убит. -- Кто говорил?
     -- Я не хотел, чтобы Каарин тебя... напрасно ждала,
     -- Ладно, черт с тобой, -- заметив его состояние, сказал Андреас. -- На
соленое  потянуло меня. Съел бы  так сейчас  кусочек хорошей жирной селедки.
Или сига соленого.
     -- Я был  уверен, что ты никогда не вернешься в Эстонию. С  какой стати
Каарин должна была напрасно ждать тебя? -- процедил сквозь зубы Тынупярт.
     -- Ладно, Этс, -- Андреас попытался успокоить его. -- Я ненавидел тебя,
-- не удержался Эдуард. Злоба ослепила его, и  он  прохрипел: --  Ненавидел,
слышишь! Поэтому и сказал. Благодари судьбу, что не попал в плен.
     Тут же он успокоился и добавил быстро:
     -- То,  что я наврал Каарин, конечно, было глупостью. Я жалею  об этом.
Единственное, о чем я жалею.
     -- Рийсмана... вы убили?
     Андреас  спросил это  очень  тихо. Такого  вопроса  Эдуард  Тынупярт не
ожидал, он словно испугался, весь даже переменился.
     Смятение  Тынупярта подействовало  на Андреаса.  Эдуард  показался  ему
вдруг убийцей. В эту минуту Андреас верил, что Эдуард способен на все, и его
тоже охватило возбуждение, оно лишило его всякой осторожности, забыв о своей
болезни, он сбросил с себя одеяло и вскочил с койки. Ноги  подкосились, и он
грохнулся между кроватями.
     Политрука роты они не убивали.
     Или все-таки?
     Были сами как безмозглые куры.
     Целый  день  стояла морось и шел мокрый снег, никакого  прогляда. Туман
поднялся еще  утром, но  и тогда за  сто шагов ничего не  было видно,  после
обеда  густая молочная пелена  закрыла  все.  Если бы  не  беспрерывный  гул
танков,  он, Эдуард Тынупярт, не смог бы и  сказать,  где  находятся  немцы.
Немцы  при  поддержке  танков  атаковали целый  день, вынуждая их отступать;
докуда дошли немцы,  этого  никто не знал.  Те, у кого  нервы были послабее,
думали, что уже отрезаны от своих. Просто чудо,  что его не убило, снаряды и
мины рвались беспрерывно,  воздух  был  полон гула, грохота,  свиста  и воя.
Больше всего  он  боялся  танков. В обед, когда туман  слегка поредел, перед
отходом, он увидел, как  в полусотне шагов -- на передний край их обороны --
движутся  два   танка.  Грохоча,  тяжелые  бронированные  машины  ползли  на
пулеметные и стрелковые  гнезда, давя гусеницами солдат и  оружие.  Пушки на
этот  раз  отбили  атаку танков, одна немецкая  машина  осталась  дымить  на
небольшом  косогоре,  но это  колышущееся над  пулеметным  гнездом  ползущее
чудище  засело  в  памяти.  Пулеметчики,  ребята  отчаянные,   стреляли   до
последнего  по  двигавшейся  за  танками пехоте,  будь  у  них  гнездо  чуть
поглубже, может,  пулеметчики и  спаслись  бы, К  сожалению, они  не  успели
окопаться по уставу, только накануне вечером передислоцировались сюда, одной
лопаткой трудно было долбить промерзшую,  твердую, как  камень,  землю.  Ему
повезло,  угодил в отрытое  раньше гнездо, которое было ему по пояс,  сперва
даже обрадовался, но потом усомнился, можно ли в таком  гнезде  уберечься от
танков. Чем дольше продолжался бой, тем паршивее он себя чувствовал. Вначале
он  яростно стрелял, правда,  наобум, но все же стрелял, с каким-то кипевшим
внутри ожесточением, озлобленный на все и на самого себя. Ночью он не уснул,
пытался спать, скорчился на дне  своего гнезда,  но холод отгонял сон. Ветер
гудел, пробирал до костей.  Наконец он запахнулся плащ-палаткой,  укутался с
головой,  вроде  стало  теплее,  но ощущение  было  обманчивым. Горячая каша
подняла  бы настроение, но еды им не доставили, и это злило. Во время боя он
вел  себя так, как и  любой  другой солдат: стрелял,  когда приказывали, был
охвачен тревогой, когда танки вклинились  в  их оборону,  выбрался из своего
укрытия, когда командир взвода отдал приказ оставить высоту. На новом  месте
он упрямо старался  вгрызться  в промерзшую в  снежном месиве землю, мерзлая
земля никак не поддавалась маленькой саперной лопатке. Охваченный инстинктом
самосохранения,  он скорее выскреб, чем откопал, себе углубление, в  котором
едва  умещался  лежа. От  сознания, что  это ни  от чего, по  сути дела,  не
спасает, еще больше  упало  настроение. Как  и десятки раз, снова  проклинал
себя за то, что в решающий момент проявил безволие Он,  хотевший всегда быть
человеком  независимым,  таким,  который сам определяет свою судьбу, потерял
голову,  когда получил  мобилизационную повестку.  Из-за своей  слабости  он
теперь  валялся тут, на промерзшем косогоре, где каждую секунду какой-нибудь
шальной осколок мины  может вывернуть ему кишки или гусеницы танка расплющат
голову.  Эдуард  Тынупярт презирал послушание,  считал его холопством  и,  к
сожалению, не  смог  нроявить самостоятельность.  Чувство  это  терзало  его
теперь, под градом  мин, в  ожидании  танков, которые могли в  любую  минуту
снова вынырнуть из тумана.
     Ему  вспомнилось многое из детства  и  школьных лет, а  также  стычка с
Андреасом и их последняя драка. Первый раз они схватились яро, когда им было
по  десять лет.  Тогда они ходили  на  Ласнамяэ  купаться в  камено-ломенных
яминах и пробовали, кто дольше пробудет под водой.  Сперва ныряли вместе, но
оказалось, что так трудно выяснить,  у кого больше силы воли, -- всплыв, они
не сразу  находили  друг  друга;  держась под водой, расплывались  в  разные
стороны.  Тогда решили  отсчитывать время  по его наручным часам.  С этого и
началась ссора.  Ему  показалось, что Атс жульничает, хотя Атс божился,  что
честно считал  секунды.  Слово за слово, и  по  дороге домой,  за стадионом,
пошли в ход  кулаки. Разодрались в кровь, но ни один из них не поддался и не
одолел другого. И  так  было  трижды.  Возвратившись  домой,  оба  выглядели
довольно жалко:  под глазами синяки, губы вздутые, одежда грязная и в крови.
Оба держали язык за зубами, когда  у них потребовали  объяснения. С тех  пор
они стали  беречь друг друга, хотя временами и пускали опять  в ход  кулаки.
Оба  желали верховодить, никто не хотел уступать. Они могли быть закадычными
друзьями, но стали врагами. Лето сорокового года разметало их*. Хотя нет, их
отчуждение началось раньше,  во  время  финской войны,  но  тогда они еще не
поняли  этого. Так думал Эдуард Тынупярт в  ожидании немецких танков. Еще он
вспомнил  Каарин, с надеждой, что у нее все  хорошо, что  живет она теперь в
Тарту и  учится  в  университете.  От  войны  хоть  та  польза,  что  Каарин
освободилась  от  Андреаса.  Примостившись полубоком  в  своей выскребленной
ногтями дышавшей холодом  ледяной  могиле, Эдуард Тынупярт с особой ясностью
понял, что сестра для него значит больше, чем кто-либо на свете. Были у него
и девушки, с некоторыми он целовался, в постели успел побыть только с одной,
но  ее он почти и не  вспоминал. Таавет, которому Эдуард  пригрозил свернуть
шею, если он посмеет хоть раз еще позвать Каарин на гулянье, сказал в ответ,
что  он  сторожит  сестру  больше,  чем ревнивый муж  свою  жену.  Он и  был
ревнивым, любил свою сестру так сильно, что  ему  было не безразлично, с кем
Каарин  гуляет.  Таавет  и Андреас --  молодые самцы,  не  больше,  мужчина,
достойный ее, должен был быть особенным, человеком в самом высоком понимании
этого слова. У Таавета,  правда, не  было такого инстинкта стадности, как  у
Андреаса,  но он  был слишком уж  податлиа,  излишне  расчетлив, без чувства
собственного достоинства.
     Сзади  раздался  голос  отделенного,  который  в  первом  же  бою  стал
командиром взвода, их младший  лейтенант погиб в полдень, перед тем как  все
заволок туман. Мина разорвалась в шаге от него, командира взвода разнесло на
клочки в  полном  смысле  этого  слова. Взводный  на корточках  перебегал от
одного  солдата  к  другому, предупреждал,  что  противник снова готовится к
атаке,  пусть  никто  не помышляет об отходе, никто не  смеет оставлять свое
место,  получен  приказ,  и их долг стоять до  последнего. Младший лейтенант
говорил  что-то  еще о  новых противотанковых пушках, которые должны вот-вот
прибыть.  От  батареи, которая поддерживала их, осталась  только одна пушка.
Слова командира взвода  показались  Тынупярту  бредом, он не любил  младшего
лейтенанта, год проучившегося в университете на филологическом, комсомольца,
который  не  скрывал  своей антипатии к Эдуарду. И политрук  приполз. Увидев
ползущего в снежном месиве политрука, Эдуард в сердцах отметил про себя, что
у этого "пастора"  нового времени душа  все  еще  в теле. Тынупярт ненавидел
Рийсмана,  книжника, с  девчоночьими  глазами, который  в учебном  лагере на
Урале назначил его, как человека со средним образованием, ротным книгоношей.
Литературу он  получал  из библиотеки при дивизионном  клубе,  заведовал  ею
какой-то  очкастый  офицерик,  который был так же помешан на книгах,  как  и
Рийсман.  Обязанность  книгоноши   избавляла   его,  Тынупярта,  от   многих
неприятных занятий, у него оставалось больше свободного времени, и все равно
эта  обязанность была ему не по душе. Он не желал быть подручным  политрука.
Ему казалось, что Рийсман решил обратить его в свою веру, среди солдат слово
Эдуарда  Тынупярта имело  вес.  С ним  считались  больше, чем с каким-нибудь
офицериком,  раза  два он загонял  на политчасе  в  угол и самого  Рийсмана.
Думал, что ему не  доверяют  и на фронт  не пошлют, но  его, как ни странно,
перед отправкой части с Урала не отлучили от товарищей. Теперь, в  больнице,
спустя  четверть века, он узнал от  Андреаса, почему это произошло. Рийсмана
он  вообще не переносил. Рийсман казался ему таким же  ребячливым фанатиком,
как и командир  роты,  --  ребячливыми  фанатиками  он  называл коммунистов,
которые,  по его мнению, видят мир не таким,  какой он есть, а таким,  каким
они смеют  представлять  его по  "Краткому курсу".  Постепенно солдаты стали
уважать Рийсмана, хотя и называли  его по-прежнему "книжником". А он, Эдуард
Тынупярт, все  еще смотрел  на Рийсмана косо, политработники воплощали в его
глазах  силу,  которая,  внушая  стадный  образ  мышления, становилась самым
большим  врагом  развитой личности.  Когда Эдуард  Тынупярт,  в той туманной
мгле,  вжимаясь  как  можно  плотнее  в   землю,  чтобы  не  задели  осколки
беспрерывно падавших мин, увидел худощавую  фигуру Рийсмана, он ощутил вдруг
страшную злобу против него. Это из-за таких, как Рийсман, он вынужден лежать
тут,  рийсманы  летом  сорокового года продали  эстонский  народ; по  мнению
рийсманов, высшее счастье для человека  -- это  если  он позволит  раздавить
себя гусеницами  танка.  Неожиданно мелькнула мысль,  что  этому  "книжнику"
лучше бы держаться  позади, может еще получить пулю от кого-нибудь из своих.
Хотя бы  и от него, Тынупярта, если  уж от других  толка  нет, если политрук
склонил всех на свою сторону. И тут же испугался этой мысли, нет, убийцей он
не  станет. Ночью,  когда,  полузамерший,  будто мышь в  норе, он ежился  от
холода  в  своем выдолбленном гнезде,  возник  план  послать всех к черту  и
начать  ползти  к  немцам. По  крайней  мере,  в  тепле  оказаться.  Вначале
обязательно  надо  ползти,  хотя  бы  до тех  пор, пока кто-нибудь  из своих
заметит.  И  потом тоже нужно быть очень осторожным, немцы могут принять его
за разведчика и не долго думая взять  на мушку. Он, правда, знает  немецкий,
но  поможет  ли  это,  когда  попадет к  ним в руки. Надо  будет издали  уже
крикнуть,  что он сдается, что  переходит  к ним, что  он не  хочет  воевать
против них. До этого Эдуард Тынупярт переходить к немцам не собирался. Мысль
о сдаче в плен пришла неожиданно. Когда-то на Урале он, правда, сболтнул, но
тогда  он вообще не верил, что эстонские части  пошлют на  фронт. В Коломне,
где им выдали оружие, он уже не посмел бы вылезть с подобными шуточками, уже
никому  не  доверял, комсомольцы  и партийцы расплодились  как  грибы  после
дождя, язык  следовало держать за  зубами. Теперь же  ему  было совсем не до
шуток и пустобрехства, и если не дошло до дела, то лишь из боязни, что очень
уж  велик  риск. Немцы не знают, кто идет, пока доберешься  до них, запросто
можешь  получить пулю в живот, немцы все время короткими очередями прошивают
темноту. То и дело строчит у них  пулемет, в  первую же ночь на передовой он
заметил это. Его повергла в уныние мысль, что перейти не так уж просто,  все
зависит  от  случайности, которая  его  ожидает. Начавшиеся  с утра немецкие
атаки не оставляли ему времени на  размышления, бой диктовал поведение, и он
стрелял,  когда  этого  требовали  голоса  командира  взвода  и отделенного,
съеживался в своем укрытии, когда слышал вой  приближающихся мин. Лишь после
того,  как они  оставили  высоту,  Эдуард  Ты-нупярт подумал, что  он мог бы
остаться в  своем гнезде и  сдаться в  плен.  Кто бы там  в  неразберихе боя
заметил его поднятые вверх руки?
     * Имеются в виду революционные события 1940 года.

     Теперь,  когда  град мин поредел, Эдуард  Тынупярт  ждал  появления  из
тумана танков и следом немецких пехотинцев. Но этого не случилось. Вскоре он
понял, что  немцы  направили главный удар левее --  оттуда доносился  грохот
моторов,  там строчили яростнее пулеметы, и автоматы. Он словно почувствовал
облегчение,  встал на  корточки  и полез во  внутренний карман  за  табаком.
Промокший и замерзший валенок  жал ногу, валенки ему  достались маловатые. С
обувью вообще была  беда, ботинки тоже  жали, на его ногу никак не удавалось
подобрать подходящей обуви.  "Нужно  потребовать другие  валенки. Потребую у
Рийсмана! -- именно такие вертелись в голове мысли, -- Рийсман должен дать".
Глупости все это, сказал он самому себе. Дальше все внимание сосредоточилось
на том, что он потерял кресало,  что на донышке  кармана есть еще  махорка и
что  есть  газетная  бумага,  но прикурить самокрутку  придется  у  соседей.
Вставать ему  не хотелось,  недавно обрушившиеся мины, казалось, пригвоздили
его к земле.
     Подробности  того,  что  произошло  потом,  он   всякий  раз  вспоминал
по-разному. То  ему  казалось,  что  он  слышал  крики  на  эстонском  языке
"Сдавайтесь",   то,   наоборот,  немецкие   приказы  "Hande   hoch",  иногда
представлялось, что  ни  эстонских, ни  немецких возгласов не было,  что это
среди своих вдруг из уст в уста пошел слух, что они окружены и сопротивление
бесполезно.
     Ясно помнит Рийсмана, тот нервно мечется, временами исчезает в тумане и
тут же  появляется снова,  кричит бойцам, чтобы не  сбивались в кучу,  чтобы
возвращались  на свои  места,  что вовсе  они  не окружены,  что наступление
противника ослабло. И тут же Рийсман устремляется  к солдату, который бросил
винтовку  и  поднял  руки.  Политрук пригибает  его  руки  вниз  и  начинает
размахивать  пистолетом.  Неожиданно   политрук  оказывается  рядом  с  ним,
Тынупяртом, и он  тоже поднялся, теперь  в руках  политрука автомат, Рийсман
стреляет,  в  кого  и  куда,  этого  он,  Эдуард,  точно  не  знает,  вокруг
по-прежнему  густая  белесая  мгла, которая все скрывает, искажает.  Рийсман
что-то  говорит  ему, голос у Рийсмана возбужденный,  Рийсман  убеждает его,
Рийсман словно бы ищет у него поддержки, он бьет Рийсмана прикладом. Рийсман
падает, автомат отлетает  далеко в сторону и  скользит под бугорок. И тут он
видит  большие девчоночьи глаза Рийсмана  так ясно, будто  при свете солнца,
хотя Рийсман лежит поодаль  от него и туман  еще не  рассеялся. Потом Эдуард
Тынупярт не  мог сказать себе, видел ли он глаза Рийсмана на самом деле, или
это ему только показалось.
     Наутро  он  действительно  встретился   с  глазами  политрука.  Пленных
затолкали в какой-то сарай, в щели между досками задувал  ветер. Большинство
сидело на полу,  кое-кто стоял,  прислонившись  к стене.  И Рийсман  стоял и
смотрел на него, он  чувствовал  себя неуютно под взглядом политрука. Эдуард
Тынупярт  знал,  что  Рийсман  не может  шевельнуть правой  рукой, двигались
только пальцы, от удара приклада плечо у политрука распухло.
     Издали доносился грохот боя, до передовой отсюда было километров десять
или пятнадцать, по крайней мере так предполагали.  С позиции их увели ночью,
до  них  туг  уже  были  другие  пленные,  и  эстонцы  и  русские,  а  также
смуглолицые--,казахи или узбеки. В эту ночь он  ненадолго  уснул, они жались
друг к другу, чтобы теплее было. Воспаленные глаза Рийсмана  говорили о том,
что он так и не  ложился, хотя ему и освободили место. Курить не  разрешали,
но внимания на  запрет  не  обращали.  Ребята свернули  цигарку  и Рийсману,
обыскать их не успели,  проверили только,  чтобы ни у кого  не было  оружия.
Махорка  в уголках  карманов  еще  оставалась. Сидели  мрачные, от  холода и
голода -- есть им до  сих пор не давали. Больше всего тревожило неведенье, а
также неясное чувство вины.  Он, Эдуард Тынупярт, правда, утверждал, что  им
бояться нечего, разговоры о жестоком обращении с военнопленными -- это байки
политруков, к тому же немцы относятся к эстонцам лучше, чем к русским. Но ни
у кого настроение от этого особо не поднялось.
     Взгляд  Рийсмана  начал  раздражать  его,   раздражение  это  вынуждало
говорить.
     -- Немцы прорвут  оборону  сегодня и,  самое позднее, завтра  войдут  в
город. Жалко ребят, сколько их останется в живых к вечеру.
     -- Вот молотят, -- вздохнул кто-то дребезжащим басом.
     И тут раздался голос Рийсмана:
     -- Свою  судьбу  я  знаю, что будет с  вами,  могу предположить. Легкой
судьбы не ждите. И ты, Тынупярт, тоже. Одно имейте в виду все -- немцы войну
не выиграют. Не давайте обмануть себя.
     Он вскочил и хотел броситься на Рийсмана, но ему
     не дали это сделать. Политрук не отвел от него взгляда.
     Вскоре его и еще с десяток других  увели. Вернулись, четверо, шестерых,
и среди них Рийсмана, больше они не видели.
     -- Если бы я не выбил из его рук автомат, не знаю, как бы уже тогда все
обернулось, --  оправдывал он свой  поступок.  -- Рийсман оголтелый фанатик.
Все фанатики оголтелые. Или мы должны были дать убить себя? Во имя чего?
     Ему не возражали. Вскоре он понял, что его стали бояться.
     На  следующее  утро  они  под вооруженным  до  зубов  конвоем  шагали к
железнодорожной  станции,  кто-то  сказал,  что  Рийсману   было  предложено
обратиться к солдатам Эстонского корпуса с призывом прекратить сопротивление
и сдаваться в плен,  за  это ему была обещана жизнь. Рийсман  отказался. Его
уговаривали, били, но он остался тверд. Вечером расстреляли Об этом будто бы
рассказал говоривший по-эстонски немецкий офицер. Офицер удивлялся выдержке.
Рийсмана.
     Яак  Ноотма и  парень,  который  все  время слушал транзистор,  помогли
Андреасу снова улечься в постель. Андреас и без них бы забрался, -- опираясь
о  край койки,  он  уже стал подниматься на ноги. Ноги не  слушались, колени
дрожали.
     Парень рассказывал, что он слышал падение. Грохнуло  так, что заглушило
транзистор.
     Каарин уверяла, что грохот был слышен в коридоре.
     Андреас  не  заметил  ее  появления.  Мучительное  вставание  от  всего
отвлекло.  В  ушах гудело,  сердце  колотилось. Узнав Каарин,  он  оторопел.
Теперь все его внимание сосредоточилось на ней, он забыл и Эдуарда и то, что
вскинуло его.
     Появление  Каарин  подействовало  и на Эдуарда. С сестрой  своей он  не
виделся несколько лет, общались они реДко.
     -- Дурацкая история, -- буркнул Андреас, -- вывалился из кровати.
     Он  не  сводил  глаз  с  Каарин.  Андреас ушиб  себе  'локоть,  на  лбу
кровенилась ссадина.
     --  Вы  разговаривали,  --  сказал  молодой  человек, -- сквозь  музыку
доносились голоса.
     --  Беседовали,  -- пробормотал побледневший Эдуард, он все  еще не мог
прийти в себя.
     -- Болтали о том о сем, -- добавил Андреас. --  Вдруг... бац на пол. Не
пойму, как это я умудрился.
     Яак пощупал у Андреаса пульс. То же самое он сделал с Эдуардом.
     -- Вам  надо смерить давление, -- переводя взгляд с одного  на другого,
сказал он.
     -- Сперва  поздороваемся,  --  Каарин протянула руку вначале  Андреасу,
потом Эдуарду.
     Эдуард думал,  что  Каарин  пришла ради  Андреаса. Несмотря на это,  он
долго держал руку сестры. Лицо  Каарин пылало. И она растерялась. Яак в свою
очередь пожал обоим руки.
     -- Давление надо проверить обязательно, -- повторил он снова.
     Андреас усмехнулся:
     --  Сейчас  время посещения,  и ты посетитель.  Старый  Рэнтсель завтра
смерит.
     При  этом  он  подмигнул  Каарин.  Будто  им  всего  по  семнадцать  --
восемнадцать лет.
     Эдуард наблюдал за  ними  со стороны. Он  подумал,  что гости пришли  в
плохое время. Вопрос Андреаса здорово долбанул его.
     --  Я --  врач,  --  не унимался  Яак, -- ваши пульсы требуют  измерить
давление. Так упасть не шутка. Ты лежал три недели? -- спросил он Андреаса.
     -- Три.
     -- А ты, Эдуард?
     -- У меня месяц с гаком. Месяц и пять дней. Пять недель.
     -- Вот видишь, Яак, мы уже почти здоровы, -- засмеялся Андреас.
     -- У меня все в порядке, -- заставил себя улыбнуться Эдуард.
     --  Ты   и   впрямь   можешь  оставить  свои   докторские  заботы,   --
присоединилась к Андреасу Каарин.
     Доктор Яак Ноотма не дал себя убедить. Он принес из докторской тонометр
и стетоскоп, выслушал у  обоих сердце  и  смерил  им давление.  Промыл также
смоченным в риваноле тампоном ссадину на лбу Андреаса.
     Когда  Яак занимался  Эдуардом, Андреас  разглядывал сидевшую  на стуле
Каарин. Больше двадцати  лет он не видел ее. Пополнела, четырьмя  пальцами а
талии  уже  не обхватишь.  Вместо  молодой девушки перед ним сидела среднего
возраста женщина, которая выглядела чуточку даже старше своих лет. В  Каарин
изменилось все, кроме глаз, которые по-прежнему были крупными и темными. Чем
дольше они смотрели друг на друга, тем теплее становился ее взгляд. И чем он
теплее становился, тем больше она представала перед ним прежней Каарин.
     -- Яак мог бы и  мне смерить давление, --  пошутила Каарин и продолжала
уже серьезно: --  Я страшно испугалась,  когда  увидела тебя на  полу  между
кроватями.
     -- Извини, если бы знал, кто  идет в гости, не вывалился бы из кровати,
--  в ответ пошутил Андреас.  И он говорил вполголоса, чтобы не мешать Яаку,
который внимательно выслушивал сердце Эдуарда.
     -- Ты должен беречь  себя.  Таавет говорит, что ты относишься к  людям,
которые не думают о себе.
     -- Не принимай его слова за чистую монету. И Таавет не очень-то бережет
себя.
     -- Как же ты упал?
     -- Еще мать жаловалась, что не лежится мне в кровати.
     -- По-прежнему любишь все обращать в шутку.
     -- А ты по-прежнему наставлять.
     -- Как вы уживаетесь? Я просто испугалась, когда узнала, что вы в одной
палате.
     -- Годы сделали свое.
     -- Дай бог, если это так. К сожалению, я слишком хорошо знаю вас обоих.
     --  Не  забывай,  что  мы  уже старики.  Каарин  отрицательно  тряхнула
головой:
     -- Вы с Эдуардом относитесь к людям, которые остаются верны себе.
     -- Я рад видеть тебя.
     --  Не смотри все время на меня. Я уже старуха, Андреас, Что поделаешь,
время безжалостно"
     -- Яак говорил, что у вас дочь и два сына*
     -- Я покажу тебе их фотографии.  -- Каарин открыла сумочку. -- Я всегда
ношу их с собой. Яак смеется, что у меня обезьянья любовь.
     Она  протянула  Андреасу  с  десяток фотографий и стала рассказывать  о
своих детях,  о том, что из-за них  ей пришлось уйти с  работы. Рассматривая
фотографии  и слушая  Каарин, Андреас  думал, что  ее  первый ребенок,  тот,
которого  она носила под сердцем, когда приходила объясняться в сорок  пятом
году, должен  быть старше его сына. Вспомнилось, как грубо он тогда обошелся
с нею, и его охватило чувство жгучего стыда.
     -- Наш первый ребенок родился раньше времени и умер, -- услышал Андреас
спокойный голос Каарин.
     -- Когда? -- быстро спросил Андреас.
     -- В июне, -- ответила Каарин. Андреас вздрогнул и  произнес: -- Прости
меня.
     Каарин не  поняла,  почему он сказал так,  а догадавшись, покраснела  и
объяснила:
     -- Нет, нет, Андреас, ты тут ни при чем. Спустя  две недели после нашей
встречи  я выходила  из  трамвая, упала,  и  так  неловко, что  это  вызвало
преждевременные роды. Ты ни в чем не виноват.
     Андреас вздохнул с облегчением.
     -- Мне жаль,  что  я не  сдержался тогда,  обвинил и тебя, и  Яака. Так
что... еще раз: прошу прощения.
     --  Мне и  в этом прощать  тебя нечего, -- возразила  Каарин, -- это ты
должен простить нас.
     -- Разве Яак не говорил тебе, что я ни в чем не упрекаю вас. Я вел себя
грубо.
     -- Мне жаль, что все вышло так, -- призналась Каарин.
     -- Мне тоже. От души рад, что ты пришла.
     -- Яак говорил, что ты обещал проведать нас. Сделай это обязательно, мы
будем очень рады.
     " Яак закончил осмотр Эдуарда и принялся за Андреаса.
     Каарин  смотрела некоторое время, как муж закрепляет  на руке  Андреаса
манжет  тонометра, словно  собираясь  с  мыслями  --  разговор  с  Андреасом
взволновал ее, -- и уселась на краешек койки Эдуарда.
     -- Как ты себя чувствуешь?
     -- Хорошо, -- коротко ответил брат.
     -- А если всерьез? -- допытывалась сестра.
     -- Я вовсе не шучу. Нет причин на что-нибудь жаловаться.
     -- У тебя взгляд чужой.
     -- Ты просто долго не видела меня,
     -- Все могло быть совсем иначе.
     -- То, что было, никуда не денешь. -- Постараемся забыть.
     -- Фрида была у тебя?.
     -- Приходила  вместе  с Кулдаром. Прелестный ребенок. Чего он только не
знает.
     -- Они его испортят. Относятся как к чудо-ребенку,
     -- Кулдар все время говорит о тебе. Он очень к тебе привязан.
     -- Он -- парень, а парней  тянет  к мужчинам,  у Лем-бита  нет для него
времени, вот Кулдару и приходится мириться со мной.
     -- Фрида  -- чудесная  женщина, хорошо, что  у  тебя хоть  дома  все  в
порядке. Я просто удивилась: Фрида,  кажется, довольна и Сирье. Редко, когда
свекрови нравятся невестки.
     -- Я ни на что не жалуюсь.
     -- Ты за последние годы здорово постарел,
     -- Дальние  рейсы измотали  меня.  Иногда случалось,  что по  нескольку
месяцев не удавалось как следует вы-спаться.
     -- Тебе и там было нелегко.
     -- Там... -- Эдуард махнул рукой. -- Спасибо, что пришла. Тяжелее всего
для меня было твое... отлучение.
     Последних слов Эдуарда почти не было слышно.
     -- Нам, Тынупяртам, трудно жить, мы все помним, легко не  прощаем, даже
друг другу.
     Какое-то время они не произнесли ни слова.
     --  Скоро  разрешат вставать,  -- сказал затем Эдуард. -- Мне уже стали
ноги массировать.
     Яак закончил обследовать и Андреаса.
     --  Знаете, мужики,  --  выпрямившись,  полугрустно-полушутливо, сказал
Яак, -- не нравитесь вы мне. То есть ваши насосы не нравятся.
     -- Тебе все черти мерещатся, -- сказал Эдуард.
     --  Я могу ошибиться, --  спокойно сказал Яак, --  но  этот  аппарат не
ошибается.  Давление у тебя  несколько высоковато, дорогой свояк.  Не думаю,
чтобы оно подскочило настолько от испуга, что Андреас упал. - Яак повернулся
к Андреасу  и предупредил:-- Второй раз не советую тебе вываливаться. И твое
давление и сердечные тоны оставляют желать лучшего.
     -- Яак,  помилуй нас и насосы наши, -- попытался Андреас обернуть все в
шутку.
     -- Даже  у  меня зашлось сердце, когда мы вошли и я увидела Андреаса на
полу. Эдуард мог действительно испугаться, ты сам говоришь,  что от волнения
поднимается давление, -- сказала Каарин.
     -- Я должен поговорить с  Рэнтселем, -- стоял на своем  Яак  Ноотма. --
Между прочим, вам повезло, Рэнт-сель только с виду старомоден, на самом деле
он  в курсе всех новейших методов лечения.  К  тому  же прирожденный врач, с
редко встречающейся интуицией диагностики. Можете ему во всем доверяться.
     -- И у тебя бы давление скакнуло делений на двадцать,  если бы ты вдруг
свалился с кровати, -- сказал Андреас.
     -- С чего это таким беспокойным стал? -- спросил Яак. -- Когда я слушал
тебя дней десять назад, сердце твое мне больше нравилось.
     -- Тебе не  нравится  мое сердце, -- сказал Андреас. -- Я и сам себе не
во  всем нравлюсь. Но что делать,  приходится мириться с  тем,  что есть. --
Затем повернулся к Каарин и попросил: -- Если  у тебя есть хоть какое-нибудь
влияние на мужа, то потребуй, чтобы к нам был поснисходительней.
     -- Как  врач он меня  не  слушается,  --  так  же  шутливо пожаловалась
Каарин. Эдуарду это не понравилось.
     -- Ты позволила ему отбиться от рук, -- засмеялся Андреас.
     --  Вы  упрямцы,  я  бы  не хотел быть  вашим лечащим врачом,  -- снова
полусерьезно-полушутя сказал Яак.
     -- Рэнтсель что, жаловался на нас? -- спросил Эдуард.
     -- Рэнтсель твоего склада человек, жаловаться и плакаться он не станет,
-- ответил Яак.
     -- Не забудь, о чем ты хотел спросить у них, -- напомнила Каарин.
     -- Очень хорошо, что вспомнила, а то  совсем заговорился. Между прочим,
я тоже несколько старомоден, руководствуясь принципом; лучше остеречься, чем
сожалеть. Теперь о деле, которое меня заботит.  Мне нужен  ваш совет. Вы оба
знатоки  автомобиля,  поэтому скажите,  что мне делать.  Что  лучше:  купить
новенький   "Москвич"  или  же  "Волгу",   которая  прошла  семьдесят  тысяч
километров?
     --  Я бы взял  "Волгу",  но  тебе советую нового "Москвича", --  сказал
Эдуард.  -- "Волга" -- машина мощная, семьдесят тысяч километров не развалят
ее, хотя кое над чем придется подумать. С новым "Москвичом" забот  меньше. Я
не очень представляю тебя лезущим под машину, с гаечным ключом в руках.
     -- Эдуард  прав, --  согласился Андреас. -- Даже  я предпочел  бы новую
машину, что  же говорить о  тебе,  человеке, который  впервые берет  в  руки
баранку.
     -- Он еще и прав-то не  получил, да  и сдаст ли  вообще экзамены. Жилки
механика и в помине нет, пробки перегорят -- сама заменяю,  -- поддразнивала
Каарин мужа.
     Хотя  разговор  стал  общим,  хотя  и Эдуард  и  Андреас  повели речь о
достоинствах  и  недостатках  тех  или  других  автомобилей, хотя их  беседа
протекала свободно и легко, Яак  понял, что  его  бывшие товарищи по школе и
детским играм находятся под каким-то внутренним напряжением. Прежде всего на
это, указывали  уже их пульсы., которые  были учащенными, как после большого
усилия или возбуждения. От него не  ускользнуло  и то, что  Андреас и Эдуард
избегают встречаться взглядами. Хотя кровь и прилила к лицу Эдуарда, оно все
же оставалось напряженным, он словно  был  весь настороже, будто был готов к
чему-то. И давление  было слишком высоким. Обычно после инфаркта давление на
некоторое время снижается. Даже и у тех больных, у которых инфаркт возник на
почве  повышенного  кровяного давления и  артериосклероза, как,  например, у
Эдуарда.  Учащенный  пульс и повышенное давление у Андреаса  можно объяснить
падением  и испугом, только падение Андреаса  не  могло подействовать  столь
сильно  на Эдуарда. Свояк показался  Яаку  выбитым  из колеи, и Андреас  был
возбужден явно больше,  чем от падения, даже неожиданного,  и все же  он  не
настолько   выведен   из  равновесия.  Падение  Андреаса   показалось   Яаку
невероятным. Если бы он еще  во  сне  вывалился, а  то ведь бодрствовал, как
заверял молодой человек с койки напротив, Андреас и Эдуард разговаривали. Из
этих  кроватей с  продавленными  сетками даже во  сне  трудно  вывалиться, а
представить,  что  это  случилось  с  больным,  который  бодрствовал,  почти
невозможно. Ну,  а если ссорились? Тогда их нужно поместить в разные палаты,
больше  всего  им  сейчас   противопоказано   напрасное   волнение,  которое
сопутствует даже пустяковой словесной дуэли.
     Яак Ноотма знал, что Андреас и Эдуард не ладят. Андреас как-то  заявил,
что он больше знать не желает  Тынупярта, несмотря  на  то  что они когда-то
были свойскими ребятами. Яак  давно  понял, что  для Андреаса политика имеет
очень  важное  значение.  Для  многих  она остается  как бы стоящим  вне  их
явлением, такие люди могут спорить порой на  какие-нибудь политические темы,
но  больше так,  от нечего  делать. В глубине  души политические проблемы их
глубоко не трогают. Андреас же относится к политике как к неотъемлемой части
своей личной жизни. Он сам  признавался, что принимает дела мира  так, будто
его одолевает  еще переломной  поры мировая скорбь,  что  личные  горести  и
невзгоды не западают в  его сердце так, как беды и судороги  огромного мира.
Порой даже возникает сомнение, уж не встает  ли политика между ним и жизнью,
почему  не  может  он   воспринимать  события  и  людей   просто,   то  есть
безотносительно к  политике.  Он  не  переносит  людей,  которые  говорят  о
социализме только на службе, а возвращаясь домой, оставляют  великие  идеи в
тиши рабочего  кабинета дожидаться  следующего  дня. Коммунизм  должен  быть
содержанием   жизни  говорящего   о   коммунизме  человека,  а  не  казенным
разговором.  К  сожалению,  иногда  бывает  наоборот,  люди  это  понимают и
пропускают мимо ушей служебные речи. Тот раз Андреас говорил еще о  том, что
в его  жизни  общественные  проблемы  доминируют  над  всем  другим, видимо,
потому, что  жизнь  рано  поставила его в такое положение, когда он вынужден
был  в  открытой  борьбе защищать  свои политические  убеждения.  Поэтому-то
политика   для  него  не  служебное   дело,   размышление  на   досуге,   не
времяпрепровождение, а определяющее начало всей жизни.
     Эдуард  более  скрытный,  но и  он привержен  политике. Эдуард  называл
Андреаса человеком, который изменил интересам  эстонского  народа, и заявил,
что он по Андреасу не скорбит.  Это было  весной  сорок третьего года, когда
Эдуард принес Каарин весть о смерти Анд-реаса.  Явно,  что  Эдуард и Андреас
по-прежнему не выносят друг Друга. В тот вечер Яак  и  Каарин много говорили
об  Эдуарде и  Андреасе. Каарин тоже показалось, что ее брат  и Андреас были
какие-то странные.
     -- Оба говорили со мной хорошо. Андреас пошучивал и поддразнивал, как и
раньше, когда-то. Сожалел, что напрасно обвинял нас, -- сказала Каарин и тут
же встревожилась: -- Я видела в кровати Андреаса большой резиновый круг. Что
это значит?
     Яак засмеялся:
     --  Жена врача,  и  даже этого не знаешь. Больным, которые долго лежат,
подкладывают резиновый круг.
     Каарин притворилась обиженной:
     -- Разве я показалась тебе глупой? -- Еще бы.
     --  Представь себе, Андреас  думал, что виноват в  моих преждевременных
родах. Он хороший человек: мы поступили с ним подло.
     -- У  тебя нет причин  в чем-нибудь  упрекать себя, -- не  согласился с
женой Яак. -- Ты верила, что он  погиб. У тебя не было основания сомневаться
в. словах брата. Не истязай себя. Я куда больше виноват, чем ты.
     Каарин грустно усмехнулась:
     -- И ты ни в чем не виноват. Виноват один Эдуард. Яак возразил:
     --  Твой  брат  не   выдумал  смерть  Андреаса,  он  поверил  тем,  кто
рассказывал  о гибели Андреаса.  Бои  были  очень  тяжелыми, погибал  каждый
второй, у него не было основания сомневаться.
     -- Иногда я готова поверить всему о своем брате, -- сказала Каарин.
     -- Ты несправедлива к нему.
     -- Он был такой чужой. Чувствовалось, что он встревожен чем-то.
     -- И  у меня  осталось такое впечатление.  А при болезни сердца  крайне
важно внутреннее спокойствие, душевное равновесие.
     -- Мы не смогли их сблизить.
     -- К сожалению. Наверное, до сих пор не выносят Друг друга.
     -- Это было бы ужасно, -- вздохнула Каарин. -- Может, мы зря опасаемся.
Не забывай, сколько лет прошло с тех пор.
     -- Они оба упрямые. Не отступят от своего.
     -- Эдуард показался мне более нервным, чем Андреас. И Фрида жаловалась,
что не знает уже, как и обходиться с мужем. Что бы она ни делала,  все не по
нему.  Обижал  ее даже  теперь,  при  больных. Я не должна  была  так  долго
сердиться на Эдуарда. Спасибо, что уго-ворил меня пойти в больницу.
     -- Сегодня твой брат и впрямь  был выбит из колеи. Что его взволновало?
Вряд ли то, что Андреас выпал из кровати.
     -- Ты думаешь, они поссорились? -- тревожно спросила Каарин.
     -- Не  знаю.  Чутье  подсказывает,  что  им  полезнее  лежать в  разных
палатах.
     -- По-твоему получается, что они виноваты в болезни друг друга.
     -- Вовсе нет. Они встретились впервые через  двадцать пять лет только в
больнице.
     -- Я  спросила  у Андреаса, как они ладят с Эдуардом. Он  ответил,  что
годы сделали свое дело.
     '  -- Завтра кое-что прояснится. Я  позвоню палатному  врачу  и спрошу,
какое у них давление.  Если понизилось,  тогда не  сомневаюсь, что  сегодня,
перед  нашим  приходом,  они  повздорили. По  крайней  мере,  спорили  резче
обычного.
     -- Это было б,ы ужасно.
     --  Наверное, мне  нужно будет поприглядывать за ними  и при надобности
настоять, чтобы их поместили в разные палаты.
     Каарин задумчиво сказала:
     --  Порой  мне кажется, что  это я поссорила их.  Эдуард не  выносил на
одного  парня,  который  пытался ухаживать  за  мной. С  танцев  приходилось
уходить  тайком, чтобы Эдуард не наделал глупостей. Иногда они стерегли меня
вдвоем с  Андреасом. Мы  без конца ссорились из-за этого. Отец смеялся,  что
благодаря  Эдуарду  он  может  быть  за меня  спокоен. Когда  Андреас  начал
нравиться мне, я думала, что теперь-то уж Эдуард оставит меня в покое. Но он
стал кидаться и на Андреаса.
     Яак слушал с интересом, Каарин ему раньше об этом не говорила.
     -- Полностью не исключено, -- сказал Яак, -- но  дело, видимо, все-таки
сложнее. Помню, Эдуард задирал Андреаса,  когда тот занялся боксом. Не из-за
бокса, а потому, что  Андреас ходил на занятия в Рабочий гимнастический зал.
Этс называл  его змеиным гнездом и предупреждал Атса, чтобы  тот  не попался
там в боксерском кружке на удочку красных.
     -- Эдуард высмеивал  и  тех, кто поддерживал  Пятса, и тех, кого считал
красными, -- напомнила Каарин.
     Яак был того же мнения.
     -- В свое время  он  пытался и мне разъяснить, что  эстонский  народ не
должен копировать ни  Россию, ни Германию. Что yrpo-финнам  не  подходят  ни
арийская, ни славянская  доктрины. В  этом смысле твой брат походил на моего
отца, который убежден был, что миропонимание малых и больших народов разное.
     -- Во время финской войны они  уже больше не ладили, -- сказала Каарин.
-- Я помню их споры.
     -- Так что не ты, а политика рассорила их, -- пошутил Яак.
     -- Я никогда не  понимала своего брата до конца, -- призналась  Каарин.
-- В молодости он был себялюбцем и анархистом.
     --  Он человек таких же политических страстей, что в Андреас, -- сказал
Яак.
     Каарин спросила:
     -- А ты не такой?
     --  Я -- наблюдатель,  они -- борцы. Для меня важнее всего --  человек,
для них -- идея.'
     Каарин оживилась:
     -- Я помню и ваши споры. Ты однажды  спросил у Андреаса -- это было как
раз перед  войной, -- мол, что важнее: личность и  ее желания или общество и
нужды государства. Андреас  в  ответ спросил:  почему ты  противопоставляешь
личность и общество...
     -- Да, да,  --  прервал  Яак  жену,  --  припоминаю. Он сказал, что при
капитализме человек  и  общество -- всегда  антиподы, при социализме же  это
противоречие исчезает. Социалистическая революция-де для того и нужна, чтобы
поставить общество на службу человеку. Так ведь было?
     -- Примерно. Андреас был страшно вдохновлен социализмом. Знаешь, как бы
Андреас  отреагировал на то, что тебе  важнее всего человек,  а ему идея? Он
сказал бы, почему ты противопоставляешь  человека и  идею.  Или же что  идея
важна ему ради человека.
     Каарин и Яак улыбнулись друг другу.
     -- Мне кажется, что ты до сих пор влюблена в Андреаса,
     Яак сказал это в шутку. Каарин приняла слова мужа всерьез.
     -- Я и не скрывала  от тебя, Яак, что Андреас  был первой моей любовью,
что никого  я не любила так, как  его.  Я любила только  двух  мужчин, его и
тебя.
     -- Дорогая Каарин, -- опешил Яак, -- я ни в чем не упрекнул тебя.
     -- Вы во многом разные люди, -- продолжала Каарин все серьезнее, -- мое
чувство к вам и не может быть одинаковым.
     -- Ты все еще любишь его, Каарин. Яак тоже стал серьезным.
     -- Нет, Яак, -- сказала Каарин, -- сегодня я поняла, что все  давно уже
прошло.  Он напоминает мне мою молодость, и только.  Что он мог подумать обо
мне? Наверх ное, смотрел как на незнакомую старуху.
     В тот день Андреас и Эдуард между  собой больше не разговаривали. Перед
сном Эдуард все же сказал ему:
     -- Рийсмана расстреляли немцы.
     Андреас уже не верил словам Эдуарда.
     Эдуард Тынупярт не осмеливался оторваться от койки. Он стоял в изножье,
крепко  ухватившись правой рукой за спинку кровати. Вчера врач провел его по
палате, ноги держали вполне сносно,  а позавчера  дрожали, как у  столетнего
беспомощного старца, он бы упал, если бы Рэнгсель не поддержал его. Когда он
поднялся  первый  раз,  голова  закружилась, он  бы  тут  же  -снова сел, но
Рэнтсель   посоветовал    чуточку    переждать,   и   действительно,   скоро
головокружение прошло. Вначале  его приучали сидеть,  с этим организм свыкся
быстро,  Эдуард  с  удовольствием  сидел,  свесив ноги.  Однако  при  первом
вставании в глазах зарябило, колени  дрожали, он бы никогда не  поверил, что
от  лежания   можно  так  лишиться  в  ногах  силы.  Тынупярт   относился  с
пренебрежением к упражнениям конечностей и к массированию ног, принимал  это
за некие предписа