алеку or базы по подъездным путям, и холодные струйки дождя скатывались по их лицам. Желтые глаза фонарей разрывали черную, как мазут, ночь, тускло поблескивали рельсы. - Ну, что, Лешка, опять мы с гобой, вроде за старое... - нарушил молчание Ертай. - Часы, значит, часики? А потом что? Ты знаешь, что будет потом?! - Он кричал, не сдерживая себя, и теребил друга за рукав ватника. - Суд! Колония! А на кой черт мне все это нужно? У меня другие планы. Хочу жить, как все, честно, и плевать я хотел на твоего Молокова. Слышишь, плевать! - Заткни глотку. Мне это тоже вроде бы ни к чему. А этот гад такой же мой, как и твой, - отрезал Корзухин и пожалел о том, что сегодня не пошел на танцы в клуб вагонников; и Нина там, наверное, танцевала с кем-нибудь другим. Не сговариваясь, они побежали по извилистой улочке к широкой магистрали, по которой ни днем ни ночью не стихало движение машин. Лешка чуть не попал под колеса, останавливая запоздавшее такси, и очутившись на заднем сиденьи, торопливо проговорил: - В милицию, только быстрее. - Вам в какую? - спросил шофер, с удивлением взглянув на ночных пассажиров. - Лучше всего в областную, - ответил Ертай. Он заворочался на месте: мешала сидеть бутылка тройного одеколона, неловко засунутая в карман брюк. В.ШИЛЯЕВ ИЛЬИН МЕНЯЕТ ХАРАКТЕР В этот день, как и всегда, невысокая, крепко сложенная фигура капитана Тишкина появлялась то на мебельной фабрике, то в столовой. Заключенные здоровались с Николаем Михайловичем приветливо, с уважением. Знали: с открытым сердцем, с добрыми намерениями приходит к ним этот человек. Если что-то не ладится на работе или тяжело на душе, к нему можно обратиться за советом. И он всегда поможет. За многочисленными своими делами капитан не забывал об Ильине. Это был один из трудных заключенных, слывший злостным тунеядцем. И вот сегодня этот лоботряс не вышел на работу, отлеживается в общежитии. Вернувшись в свой кабинет, Тишкин первым делом раскрыл тетрадь с заметками об Ильине. Еще раз перечитал их. Ильин трижды судим, последний раз - за побег из места ссылки. В местах заключения отказывается работать. "Наказаниями его вряд ли перевоспитаешь, - размышлял Тишкин. - Он к ним привык. Нужна иная мера. Но какая?" Тишкин вышел из кабинета с листом бумаги в руке, свернутым трубочкой. Прошел прямо в жилую секцию. Там было пусто, только в углу сквозь спинку кровати виднелись чьи-то ноги. Это дремал Ильин. Почувствовав на себе пристальный взгляд, заключенный приподнял веки. Настороженность, готовность к отпору появились в его глазах. - Здравствуйте, Ильин. - Здравствуйте, гражданин начальник, - процедил заключенный и нехотя поднялся, протирая глаза. - Наказывать пришли? Виноват. На работу не хожу, чифир принимаю... - Очень хорошо, что вы сознаете свои проступки, - спокойно ответил капитан. - Только я не наказывать пришел. На производстве обойдутся и без вас. Какой от вас прок!.. По лицу Ильина было видно, что он удивлен. - Да-да, - продолжал Тишкин. - Не наказывать вас я пришел, а пригласить прогуляться. Посмотрите, день-то какой солнечный. А вы в душном помещении чахнете. Вставайте, подышим свежим воздухом. По-прежнему недоверчиво глядя на капитана, заключенный встал и вместе с ним направился к выходу. На крыльце они закурили, затем неторопливо зашагали по дорожке между бараками. Заключенный шел молча, думая о чем-то своем. Они поравнялись со стендами наглядной агитации. Возле пустой витрины Тишкин остановился. Достал из кармана кнопки, попросил: - Помогите прикрепить. Ильин приложил к щиту верхний край листа бумаги, вогнал кнопки в фанеру. И только потом бросил взгляд на плакат. Крупными буквами над карикатурой было выведено: "Позор тунеядцу Ильину". Заключенный побагровел, с минуту молчал и вдруг рассмеялся. - Это что, самокритика, гражданин начальник? - Я знал, что вы умный парень, - ответил Тишкин, - правильно воспримете критику. - Умные в колонии не сидят, - заметил осужденный. Но чувствовалось, что слова начальника ему пришлись по душе. - От вас зависит, - убежденно произнес Николай Михайлович, - последний срок отбываете или нет. В честной жизни есть место каждому. Посмотрите, как живет большинство заключенных, - продолжал Тишкин. - Они не теряют времени зря. Приобретают специальности, учатся в школе. Капитан взглянул на Ильина. Тот стоял наигранно равнодушный, но слушал внимательно. - Копаются целый день в стружке, - пренебрежительно процедил Ильин. - А ну, пошли на производство, я вам покажу, как там "копаются", - сказал Тишкин тоном, не допускающим возражений. Отступать было поздно. Ильин пожал плечами и согласился идти на мебельную фабрику. Капитан Тишкин водил его из цеха в цех, рассказывал о людях, о том, как они трудятся, как становятся на правильный путь. В столярной мастерской осужденный замедлил шаг, в глазах его загорелся огонек. Это не ускользнуло от внимания Николая Михайловича. "Нет, не пропащий Ильин человек", - подумал он. Возле склада готовой продукции остановились: - Вот представьте себе, что в эти вещи вложен и ваш труд. Купит их какой-нибудь труженик, добрым словом помянет вас. Ведь вы не горе, как раньше, а радость принесете в его дом. Так-то, Ильин. Прошла неделя. Все это время Тишкин не выпускал из поля зрения Ильина. Тот выходил на производство каждый день, но работал лениво. Капитан понимал, что заключенный все еще находится в состоянии апатии, безразличия ко всему, что его окружает. Видимо, нужно было чем-то всколыхнуть его. Николай Михайлович вспомнил: как-то в разговоре Ильин обмолвился, что из всей родни у него в живых осталась только сестра, но и о той давно ничего не известно. "Хорошо бы разыскать ее", - подумал Тишкин. И он послал несколько запросов. А между тем Ильин в очередной раз сорвался: обругал ни за что ни про что мастера, бросил работу. Тут же в цехе члены бригады устроили собрание. - Ты что, - возмущались заключенные, - хочешь по-прежнему бездельничать? За чужой счет жить? То ему табачку дай, то сахарку. Хватит. Не будешь работать - не жди спокойной жизни. После собрания Тишкин разыскал Ильина. Заключенный сидел на скамейке, понурив голову. Капитан присел рядом. - Они же вам добра хотят. - Сволочи! - выругался Ильин. - Своего жрут. - А вам больше нравятся тунеядцы и их подпевалы? - спросил Тишкин. Не дождавшись ответа, продолжал: - Те не ругают. Но им наплевать и на вас, и на ваше будущее. Бригада же хочет, чтобы вы стали работящим человеком. Да, что говорить... - капитан поднялся, поправил фуражку. - Зря, видно, я о вас хлопотать начал. - Насчет чего? - поднял голову заключенный. - Договорился с начальником, что вас столярному делу учить будут. Ильин помолчал с минуту и тихо сказал: - Я буду, гражданин начальник, учиться на столяра. Он сдержал слово: пошел в столярную мастерскую, стал старательно овладевать специальностью. Наблюдая за Ильиным на производстве, Тишкин видел, как преображается этот человек во время работы. "Надо бы к общественной жизни его приобщить, да не все сразу, - рассуждал Тишкин. - Трудно ему переламывать свой характер. Долго в нарушителях ходил". В один из дней Николай Михайлович получил долгожданную телеграмму и выехал на станцию. Вернулся вместе с худенькой молодой женщиной. Проводил ее в комнату общих свиданий, а сам прошел в свой кабинет. - Звали, гражданин начальник? - приоткрыл дверь Ильин. - Да, заходите, садитесь. Заключенный пристроился на стуле напротив Тишкина, вопросительно посмотрел на капитана. - Вы как-то говорили, - произнес Николай Михайлович, - что никого из родных у вас нет. Так вот ваша сестра нашлась, приехала сюда. - Шутите, гражданин начальник? - Ильин взволнованно вскочил. - Разве этим шутят, - капитан тоже встал, прошелся по комнате. - Тут дело в другом. Что я ей скажу о вас? Хвалить пока не за что, а ругать вроде неудобно. - Не говорите ей о моем прошлом, - голос заключенного дрогнул. - Я на нем крест ставлю. Николай Михайлович легонько подтолкнул Ильина к выходу: - Идите! Сестра ждет вас в комнате свиданий. - Спасибо! - уже из-за двери крикнул Ильин. Шло время. Разговор с сестрой, ее письма помогли Ильину разобраться в своих ошибках. Он начал интересоваться жизнью коллектива, записался в библиотеку. Теперь после работы его всегда можно было встретить с книгой в руках. Новый, светлый мир открывался его глазам. Впервые он почувствовал, что вокруг много интересного. Ильин успешно освоил столярное дело и вскоре стал передовиком производства. Особенно ему запомнился день, когда он впервые перевыполнил норму. После работы увидел "Молнию": "Сегодня столяр Ильин дал 120 процентов!" Однажды Тишкин встретил Ильина возле клуба. Поинтересовался, как дела. - Письмо от сестры получил вчера, - сказал заключенный. - Пишет, договорилась на фабрике... Как выйду на свободу, примут меня на работу. - Ну, и что вы решили? - Буду жить у сестры, честно жить и работать, - твердо ответил Ильин. Каждый думал о своем. Ильин - сейчас уверенно о своем будущем. Капитан пока еще с тревогой и некоторыми опасениями: парень меняет характер, и еще немало трудностей на его пути. П.ВИТВИЦКИЙ, подполковник внутренней службы, В.ШИЛЯЕВ СТАВКА НА ДОВЕРИЕ - Вам бы только измываться! - кричал мальчишка, вырываясь из крепких рук воспитателя. - Вот, Ислам Гаффарович, - выпалил запыхавшийся лейтенант, - опять этот герой в карты играл. - Ну и играл! Ну и наказывайте! - и мальчишка вдруг заревел дико и истерично. Высокий молодой лейтенант, немного отдышавшись, подошел к столу и налил в стакан воды. Но в один миг от капризной мальчишеской руки стакан разлетелся вдребезги. Подполковник Ислам Гаффарович Саттаров взял со стола графин: - На-ка, друг, и этот сосуд хлопни. Ну что, не желаешь? Тогда садись... Подполковник открыл шкаф, достал оттуда шахматы. - Давай-ка сразимся! Ты же, как мне известно, чемпион класса. Мальчишка растерянно кивнул головой. Шмыгая носом и подозрительно поглядывая на начальника, сделал первый ход. Сражение длилось несколько минут. Подполковник решительно встал из-за стола. - Играешь-то, брат, пока не очень. Спешишь. А тут думать надо... Вплотную подошел к подростку, положил на его хрупкое плечо руку. - По дому, поди, соскучился? А? - Нет у меня дома! И никого нету! - взъерошился парнишка. - Ну что ж, тогда иди. - В штрафной, что ли? - покосился мальчуган. - Зачем же? В общежитие. Иди, отдыхай. Парнишка стремглав выбежал из кабинета. "Как найти дорогу вот к такому? Как счистить с его души уже успевшую накопиться плесень? А может быть, ты не за свое дело взялся, Ислам? Учился, хотел стать журналистом. Ну и продолжал бы работать в газете... " Новый день заглядывал в окна, а начальник колонии все думал, искал пути-дорожки к сердцу трудного подростка. Оно было словно наглухо закрытая дверь. В колонии Генку Кулакова звали Жмотом или Кулаком. Клички пристали к нему. Генка не обижался: он действительно был скуп и ленив. До колонии жил в детдоме. Часто убегал из него, снова попадал в сомнительные компании, участвовал в кражах. Последний раз, убежав из детдома, работал в колхозе на сборе яблок. И это ему надоело. Украл велосипед, и вот результат: оказался в колонии... После столь бурной встречи с начальником колонии Генка недоумевал: "Почему не наказали?" Думал о Генке и Саттаров. Беседовал с воспитателями, производственниками, вновь и вновь просматривал их дневники. Он, Точно врач, старался установить диагноз и назначить эффективное средство лечения. "Генка стремится к полной свободе действий, - размышлял Саттаров. - Конечно, можно заставить его подчиниться. Но какова от этого польза? Мальчишка будет выполнять поручения из-за боязни быть наказанным". Вскоре на имя Саттарова пришло письмо. В нем говорилось, что Геннадий Кулаков в детский дом был отдан в 1961 году, а фамилия его приемных родителей Федоровы. "Очень хорошо!" - подумал Саттаров. Генкина история начинала проясняться. Ответное письмо на имя Федоровых Саттаров сел писать вечером, когда в колонии установилась тишина. На бумагу легли ровные строчки: "Уважаемые родители! Мы благодарны вам..." Саттаров потер виски: "Чем же порадовать Генкиных родителей?" Раздумья прервал влетевший в кабинет воспитанник Борис Бутенко. - Ислам Гаффарович! Опять Кулаков в карты затеял... - Хорошо, разберись. "Генка, Генка, что же делать с тобой? Опять организовал, опять затеял. А что если?.." Ислам Гаффарович отложил начатое письмо. "А что если, как говорил Макаренко, соединить огромное доверие с огромным требованием". ...В свое назначение командиром отряда Генка поверил не сразу. Подойдя к знакомой двери кабинета начальника колонии, почувствовал, как часто-часто забилось сердце. - В отряде - будущие столяры, - сказал Ислам Гаффарович, - там нужна командирская воля. Мы вот здесь посоветовались и решили тебя назначить... За новое дело Генка взялся горячо, ребята его слушались. Сам он работал наравне с другими, старался в грязь лицом не ударить. Однако с учебой у Генки не клеилось. Как-то колонию посетили заслуженные люди. Были среди них и Герои Советского Союза. Ребята плотным кольцом окружили гостей, посыпались вопросы. - Да... Это люди! - восхитился Генка, зайдя после этой встречи в кабинет Саттарова. Ислам Гаффарович заметил, как у парнишки заблестели глаза. - Чтобы стать таким, надо много учиться, - сказал Саттаров, делая строгое лицо. - А ты вот, брат, в хвосте плетешься. Командовать умеешь, а с арифметикой не в ладах. Генка нахмурился: - Зря вы, Ислам Гаффарович, не в любимчиках Кулаков, вот и придираются... - Ну? Вот это новость! Хорошо, Геннадий, я поговорю с учителями. Да, вот что еще, - остановил Генку начальник колонии, помоги, брат, размножить нам песни для хорового кружка. - Пожалуйста! - решительно ответил Генка. Когда все собрались у большого стола, Саттаров положил на стол чистую бумагу. Николай Гладышев стал диктовать. Саттаров писал наравне со всеми. Поставив точку, он положил свой листок в общую стопу, затем передал ее Кулакову и попросил его проверить. Генкины щеки зарделись, когда он увидел, что его запись сделана хуже других. Дождавшись, когда ребята ушли из класса, Генка достал из кармана свой измятый листок и, не глядя на подполковника, спросил: - Ислам Гаффарович, а на дополнительные уроки можно?.. - Конечно! От них лишь одна польза. Да и меня не забывай, сообщай о своих успехах. Я сам в твоем дневнике расписываться буду. Поначалу шефство начальника колонии тяготило Генку. Но потом он привык, стал заходить к нему чаще. Иногда они, как равный с равным, спорили, играли в шахматы. Это льстило Генке: как-никак, начальник - шахматист первого разряда! Генка в последнее время здорово изменился. Взгляд у него стал открытым, доверчивым. "Оказывается, ты даже очень симпатичный, рыжий чертенок", - с улыбкой подумал однажды о нем Саттаров, когда Генка сидел перед ним, раздумывая над очередной шахматной партией. Но вот опять случилось ЧП: Генка подрался, нанес побои мальчишке. Виновник предстал перед собранием. Кулаков стоял, опустив голову, щеки его румянились. - Гнать его с командирства! - неслись из зала голоса. "Значит, ставка на доверие проиграна", - думал Саттаров, сидя в президиуме. - Не виноват Генка. Зря вы его!.. Это выкрикнул худенький мальчишка, Леха Воробейчик. Он даже растерялся, почувствовав, что стал центром внимания. - Я был рядом, - краснея и запинаясь, продолжал Воробейчик, - Генка подошел к доске, ну к той, где списки, когда посылки приходят. А Витька так ехидно и скажи ему: "Побираться пришел?" Ну, значит, Генка и двинул ему оплеуху. Зал приутих. За Лехой высказались и другие свидетели конфликта. Картина прояснилась. И все же собрание предложило: отстранить Геннадия Кулакова от руководства отрядом сроком на один месяц. Шло время. Отзвенела ручьями весна, наступило жаркое лето. Срывов у Генки больше не было, его восстановили на прежней должности, обязанности свои он выполнял добросовестно. Однажды утром, попрощавшись с Генкой, Саттаров уехал на вокзал, сказав, что служба заставляет его покинуть колонию на несколько дней. На второй день он вышел из поезда на небольшой станции. Здесь жили приемные Генкины родители. Дверь открыла худенькая средних лет женщина, за ней, на ходу надевая пиджак, вышел высокий грузноватый мужчина. Крепко пожав Саттарову руку, пригласил пройти в комнату. Узнав, что он начальник колонии, полез за папиросой. - Да, махнули рукой на мальчишку, - прервал он неловкое молчание. - А я, грешным делом, даже Ломброзо вспомнил... Разрешите все по порядку. Вот что узнал Саттаров, слушая этого добродушного, словоохотливого человека. Отец Генки - вор, мать, больная женщина, от побоев мужа скончалась, когда сыну едва исполнилось три года. Федоровы жили неподалеку, детей не имели. Решили усыновить Генку... При этих словах женщина, сидевшая рядом, закрыла глаза платком и поспешно вышла в другую комнату. - Вот так всегда, - сказал Федоров, кивнув в сторону жены. - А особенно много слез после вашего письма... Итак, Генка рос послушным мальчуганом, любил читать, даже стишки сочинять пробовал. Но вот когда перешел в пятый класс, его словно подменили. Посыпались двойки. Стал убегать из дома. Ни ласка, ни наказание - ничто не помогало. А потом Федоровых вызвали в детскую комнату милиции. Там они узнали страшную новость: Генка с дружками украл в магазине карманные фонарики. Федоров замялся. - Ну, знаете, что за это бывает. Я взялся за ремень... Думал поможет, но получилось наоборот: мальчишка не пришел ночевать. Валялся на чердаке. Я его притащил домой, а у него из кармана нож и часы выпали. "Где взял?" - спрашиваю. А он в ответ: "Не твое дело". Стали допытываться, почему мальчишка бывает таким озлобленным. Узнали. Тайна, как говорится, открылась. Незадолго наша соседка очень любезно пригласила Геннадия к себе, угостила чаем и все расспрашивала, как мы к нему относимся. И вот "открыла ребенку глаза..." Узнав, что мы ему не родители, Генка стал куролесить. Федоров, ткнув окурок в пепельницу, продолжал: - Последнее время мы день за днем перебирали те десять лет жизни с Генкой... Вернувшись в колонию, Саттаров пригласил к себе Генку. - На, читай, - сказал он, протягивая мальчишке письмо. - Читай вслух. Генка молча развернул листок. "Сынок! - глотая слова, начал он. - Мы рады, что ты хорошо учишься... Ждем того дня, когда вернешься домой. Пиши почаще. Твои мама и папа". Саттаров взглянул на Генку: по бледным щекам мальчишки текли слезы. Но Генка быстрым движением смахнул их. В один из зимних дней Генка зашел в кабинет к Саттарову прощаться: за ним приехали его родители. Дописывая рекомендательное письмо руководителям мебельной фабрики, Ислам Гаффарович невольно отметил, взглянув на Генку: "А вытянулся-то как! Совсем взрослым стал". А вслух сказал: - Удачи тебе, парень! Как говорят моряки, ветер в корму. Н.ЯНИНА РУКА НАДЕЖДЫ В дверь стучали настойчиво, нетерпеливо. Было раннее утро, и Ирина еще лежала в постели. Она ждала телеграмму еще вчера и даже позавчера, знала, что будет этот утренний стук почтальона, но сейчас, услышав его, растерялась, потому что за эти дни она так и не приняла решения. Вскочив с кровати и путаясь в рукавах халата, она поспешила к двери. На лестничной площадке стояла молоденькая девушка со вздернутым носиком. - Что это вы так? - сказала она, посмотрев на Ирину. - Я ведь больше людям радость приношу... Стуча каблуками, девушка сбегала по лестнице. "Радость ли?" - проводила ее взглядом Ирина все с тем же страдальческим выражением на лице. Она не торопилась распечатать телеграмму, ей казалось, что она и так все знает слово в слово. Ее беспокоила теперь одна мысль - что делать? В распахнутые створки окна хлынул поток свежего воздуха. Ирина постояла, немного успокоилась, задумалась. В глубине души начали зарождаться колебания. "Нет, нет! Никаких встреч! Все кончено", - решительно пресекла она свои мысли. Ирина присела к столу, надорвала бланк. Буквы прыгнули и улеглись в строчки: "15 часов поезд 55 Сергей". Ее поразила эта сухость. Теперь Ирина могла признаться себе, что она ожидала другого. Не было ни просьб, ни уговоров. Телеграмма оставалась той обещанной телеграммой... Да и что она могла добавить к его письму? И все-таки Ирине стало не по себе: от телеграммы веяло черствостью, и она не могла понять и объяснить себе скупость текста. Она сидела, сжимая ладонями виски. "А может быть, все это к лучшему? Не надо раздумий... не будет сомнений". Нет, не надо, - решила вдруг она. Она подошла к плите, чтобы приготовить кофе. В соседней квартире на полную мощность гремел репродуктор. Передавали утренний концерт. Лилась знакомая мелодия. На лестнице слышались торопливые шаги. Кто-то куда-то спешил. Шла обычная жизнь пробуждающегося дома. Только не было жизни у нее и у Сергея. Неожиданно ей захотелось узнать, где он теперь. Она подошла к телефону. Справочное долго не отвечало. Наконец, ей ответили, когда прибывает поезд. Ирина присела на подоконник. О чем он думает, подъезжая? Чувствует ли он, что их встреча не состоится? Он, конечно, не думает об этом. Он надеется. Ну и пусть! А я уже решила - встречи не будет! Из ящичка стола она вынула конверт с листами исписанной бумаги - это письмо. Развернула и (в который раз!) пробежала по знакомым строчкам. "Ирина! Я освобожден. Если в твоей жизни ничего не изменилось за эти два года, я прошу тебя прийти на вокзал. О проезде сообщу телеграммой. Я еду на далекое строительство - пески, жара... Но страшно не это. Страшно, что я теперь один. Ты мне нужна, Ирина! Мне нужна твоя помощь, потому что трудно без тебя. Два года... Как много я передумал за это время о нас! Ты была права, тысячу раз права во всем. Как глупо испортил жизнь! Но я верю, что еще не поздно. Помоги мне, пожалуйста, Ирина. Буду ждать на вокзале". Она свернула лист и мелко изорвала его. "Нет, Сергей, поздно! Что ты думал раньше? Женское самолюбие? О, да! Ты тогда противился каждому слову. Ты негодовал. Ты принимал за оскорбление любые мои замечания. И это ты, презрительно кривя губы, бросал: вос-пи-та-тель-ни-ца! А твои захмелевшие друзья: "Эй, Сергей, у тебя не жена, а чисто Макаренко..." А ведь все могло быть иначе. Но теперь поздно, Сергей!" Тоненькая струйка воды с шипением вырвалась из крана. Ирина пропустила ее между пальцев, потом, набрав полную пригоршню, ополоснула разгоряченное лицо. Ей уже не хотелось думать о Сергее. Через несколько часов поезд промчит его и вместе с этим промчится ее смятение. Больше Сергей не напишет ей, Ирина это хорошо знала. ...Шумная детвора окружила ее. Они цеплялись и льнули к ней, как только Ирина входила в ворота детского сада. Сейчас перед ногами вертелась с огромным бантом Наташа, несся прямо на Ирину с пропеллером Боря, а Катя, подбрасывая мяч, забегала вперед. Потом она увидела Славика Петухова (такая "обзыватистая фамилия"), он бежал, спотыкаясь. Славик растолкал всех ребятишек и очутился возле Ирины. Чем-то он напоминал ей Сергея. Ирина не задумывалась чем, но всякий раз, когда она сталкивалась со Славиком, словно что-то обрывалось внутри. - Что тебе, Славик? - спросила Ирина, чувствуя как больно сжимается сердце. Шестилетний мальчуган взял ее за руку. После завтрака Ирина выстроила детей на прогулку. Она уже собралась выводить их, как за спиной послышались возня и шум - это Славик выскочил из середины и стал впереди. - Славик загородил меня, - пропищала, потряхивая бантом, Наташа. - Славик, встань на свое место! - сказала Ирина. - Я хочу впереди, - заупрямился Славик. Время шло, детвора не любила стоять на месте, кое-кто уже пытался улизнуть из строя, и Ирина уступила. - Пусть Славик немного побудет в первой паре. Они пересекли пыльную улицу и вышли на асфальт тротуара. Большой, облицованный розовыми плитами дом стоял на пути, сверкая бесчисленными окнами. "Солнечный", - как называл его в мечтах Сергей. Дом достраивали уже без него. Ирина замедлила шаги - вот то место, где произошла первая встреча с ним. С озорными серыми глазами, он гибко вынырнул из-за забора (дом тогда только начали строить) и остановил детей. - А вы, случайно, не к нам на помощь? Строй распался, ребятишки окружили его. Сергей отвечал на какие-то вопросы, а сам бросал взгляды на Ирину. И все это он сделал из-за нее, она поняла сразу. И нарочно безмолвно стояла в стороне. Потом ей долго пришлось уговаривать детей встать в строй. А он, смеясь, точно любуясь своей работой, сказал Ирине: - Вот видите, что наделал? Невоспитанный! Вы бы не занялись мной? - Надо подумать! - в тон ему ответила она. - Но могу прямо сказать: неприлично останавливать на улице незнакомых людей... Он рассмеялся: - Ха! Да вот уже целый месяц я с вас глаз не свожу. Вот с этих лесов ваш двор у меня, как на ладони... Ирина поймала на себе недоуменные детские взгляды. Она стояла у этого дома, остановились рядом и дети. Теперь они смотрели в ожидании на нее: она уж слишком долго молчала. - Славик, заверни за угол! - спохватилась она. Полквартала занимало строительство нового дома. Справа от забора виднелась небольшая площадка, густая низкая трава зеленела на ней. Ирина направилась туда. На лесах, принимая плиты, суетились рабочие. Высокий блондин в клетчатой блузе, размахивая руками, что-то приказывал, потом делал какие-то пометки в блокноте. "Как Сергей... - мелькнуло у Ирины, - прораб или инженер... Ну вот и обошлись, Сергей, без тебя... А ты тогда думал... " Высокий блондин, насвистывая и поглядывая на Ирину, начал спускаться вниз. Ирина хлопнула в ладони и сказала: - Дети, подойдите ко мне! Я хочу, чтобы вы посмотрели на тот кран! Видите, как он легко справляется с таким огромным грузом... - Славик толкнул меня, - захныкала Верочка. - Славик, что это такое? - строгим голосом спросила Ирина. - Мне не было видно, - невозмутимо ответил Славик. - Но нельзя же толкаться, - сказала Ирина. - А теперь, дети, побегайте, поиграйте... Она присела на пень от недавно срубленного дерева: строителям готовили и этот участок, у забора уже лежали плиты и доски. Ирина испытывала смутное недовольство собой, что-то у нее сегодня с группой не ладилось. Она попыталась разобраться в себе, задумалась, прикрыла глаза и увидела лицо Сергея. "Еще не поздно, Ирина! Помоги мне, Ирина!" - Толик упал в яму! Толик упал в яму! - Что-о? - Ирина поднялась. Перепуганные ребятишки толпились вокруг нее. Яма была неглубокая, но всякий раз, как только Толик хватался за края, пытаясь вылезти, комья глины вместе с травой обрывались. - Дети, ваш товарищ просит о помощи, так почему же вы ему не поможете? Вот ты, Славик! Ты большой и сильный... Подай руку Толику. А чтобы Славик тоже не свалился, ты, Петя, возьмись за Славика, а за Петю пусть возьмется Юра. Помните, как в "Репке"? А ну, давайте попробуем. Через минуту Толик вылез из ямы. - Дети, будем строиться! - Ирина подняла руки вверх и помахала ими. За спиной опять раздался крик. Славик ссорился с Юрой и Катей, они не пускали его впереди себя. - Славик, сейчас ты не пойдешь первым. Найди себе кого-нибудь для пары... - Ирина проговорила тоном, не допускающим возражения. Она взяла его за руку и отвела в сторону. - Ни с кем не пойду! Не пойду, не пойду! - затопал он ногами. "Когда он стал таким капризным?" - думала Ирина. Она старалась казаться спокойной. "И потом, какое тщеславие у ребенка?" - Хорошо, Славик! Тогда ты пойдешь со мной вне строя... Ребятишки парами двинулись по улице. Вот тогда Сергей так же топал ногами и кричал: - Не пойду! Больше не пойду! У меня диплом, я имел право на эту должность, а кого выдвинули? Какого-то заочника... Подумаешь - стаж! Хотелось быть во что бы то ни стало впереди, даже за счет других. У него появились такие же "независимые и энергичные" друзья. Они засиживались до полночи за выпивкой, лицемерно поносили главного инженера, кляли начальника отдела кадров. Ирина бурно вмешивалась. Покачиваясь, вставал Сергей, ударял кулаком по столу: - Хватит! Своего ума палата! Вос-пи-та-тель-ни-ца! Ты своих ребятишек там воспитывай, а не меня... Развязка пришла очень скоро. Напившись, он учинил дебош с телесными повреждениями. И друзья не спасли - дружно забыли о нем и исчезли. Хотя, конечно, вину его не отбросишь. Строй детворы растянулся. Ирина остановилась, подождала. - Славик, ты можешь помочь своим товарищам! Хочешь? Встань в конце и не давай им отставать... Привычную тишину окраинной улицы нарушил гудок. Ирина вздрогнула. Гудок, разумеется, был не паровозный, но она все равно взглянула на часы. До прибытия поезда оставалось около двух часов. Ирина не заметила, как ускорила шаги. Детвора едва поспевала за ней. На перекрестке она оглянулась. Чуть поотстав от нее, ребятишки шли ровными парами: Славик не давал растягиваться задним. Она пропустила всех мимо себя и задержалась около Славика. - Ты молодец! - Ирина опустила руку на вихрастую головку. Она не помнила, как провела обед, как укладывала детей спать. Надоедливо стоял в ушах стук колес. Ирина уже не могла ни на чем сосредоточиться. Мысли были обрывочны, беспокойны. В спальне стояла тишина, дети засыпали. И только Славик что-то долго ворочался в своем углу. - Ирина Петровна! - шепотом позвал он ее и, приподнявшись на постели, поманил Ирину рукой. Она осторожно прошла между кроватями и наклонилась над ним. - Ну что ты, Славик? - Я хочу вам что-то по секрету сказать... - Славик протянул руки и обнял Ирину за шею. Она почувствовала необычный прилив нежности. - Ну говори! - укрывая его, Ирина села на кровать. Поезд уже прибыл на вокзал. Стоянка двадцать минут. С перебоями бьется сердце. - Я теперь всегда буду всем помогать... - Славик с торжеством смотрит на Ирину. Она стискивает его голову и быстро-быстро осыпает лицо поцелуями. Еще минуту назад она не думала, что этот ершистый, упрямый, неугомонный, не всегда понятный мальчишка, чем-то напоминающий ей Сергея, так просто все поможет разрешить. - Славик, обещай мне уснуть. - Ирина строго и серьезно смотрит на него. Поспешно встает с постели. - Хорошо, Ирина Петровна... На перекрестке она поймала такси. - На вокзал! Скорее! Водитель видел взволнованное лицо Ирины и не спрашивал ни о чем. Они почти успели. Сквозь решетку ограды Ирина увидела, как покачнулись вагоны, поплыли окна. Словно оглушенная, она выбежала на опустевший перрон. Не зная номера вагона, она рванулась по ходу набиравшего скорость поезда. Она тянулась взглядом к окнам, тамбурам. Спотыкалась и бежала - только бы не отстать. Он окликнул ее из последнего вагона. На бегу она подняла голову и увидела Сергея. Свисая с последней ступеньки, он тянулся к ней рукой. Ирина на секунду поймала его пальцы. - Я приеду... - задыхаясь, успела сказать она. П.ВИТВИЦКИЙ, подполковник внутренней службы ЖИЗНЬ НАЧИНАЕТСЯ В ТРИДЦАТЬ В тюрьму Алексей Ледяшкин попал в 1946 году за хищение хлебных карточек. Через четыре года его освободили. Он подался в Петропавловск-на-Камчатке, но осел в Иркутске. Однако грабежи снова привели его в тюрьму. О свободе больше не думалось. Слепая озлобленность на самого себя и окружавших людей толкала на крайность: буду таким, чтобы все ползали у ног. Пять раз судили Алексея. В тюрьмах и колониях прошла его молодость. Наступила зрелость. Семнадцать лет он думал лишь о том, где и что украсть, кого обмануть. Его коварство и жестокость к людям не знали предела. За это и кличку получил - "Леха-зверь". Воры безропотно подчинялись ему. Когда воров собрали в одну колонию, Ледяшкин впервые растерялся. Сам ходил в столовую, сам беспокоился о пайке. Однажды в барак вошла женщина. Коротко представилась: - Я начальник отряда, Нина Михайловна Налетова. Затем подробно рассказала о правах и обязанностях заключенных, сообщила, чем будут заниматься члены отряда. - Вечером, - закончила Налетова, - политические занятия. Явка обязательна. - А если я опоздаю? - съехидничал Лешка. - Что будет? - То, что бывает за нарушение режима. Женщина-воспитатель среди заключенных? Такого Ледяшкин еще не встречал. "Поживем - увидим", - осторожно решил он. Соглашаясь идти в колонию, где собраны воры-рецидивисты, Налетова знала, что придется нелегко. Многие из ее подопечных не выходили из штрафных изоляторов, не раз совершали побеги, отказывались работать. Налетова еще и еще раз перелистывала дела. Хотя бы в одном найти светлое пятнышко, зацепиться. Не утешили и личные встречи с заключенными. Уклончивые надменные ответы и даже насмешки. Порой не хотелось идти в зону. С чего же начать? Навела порядок в жилой секции. Регулярно проводила собрания, политзанятия. Но чувствовала: в работе с заключенными требовалось что-то новое, необычное, что могло бы заставить думать, волноваться, переживать, к чему-то стремиться. Как-то вечером Нина Михайловна вошла в секцию. - Садитесь поближе. Хочу интересную статью почитать. Заключенные нехотя повернулись в ее сторону. - О чем, начальница? - О добрых советских людях. Очерк писателя Сахнина "Чужие люди". Очерк взволновал Нину Михайловну, и она читала его несколько дрожащим голосом. Сначала слушали плохо, потом увлеклись, притихли. - Не верю, - заявил Ледяшкин. - Так в жизни не бывает. - Давайте проверим, - неожиданно предложила Налетова. - Напишем самому Гришке Бродягину. Не ответит, обратимся в "Известия". На второй день ознакомила заключенных с текстом письма. Согласились, что оно пойдет от имени Ледяшкина. Ответ ждали долго. Алексей ходил петухом. На одном из политзанятий сказал: - Умер ваш Гришка Бродягин. Как есть умер. Нет еще некролога в "Известиях"? Но письмо все же пришло. Послушать его захотели даже из других отрядов. Фроликов, бывший вор, долго рассматривал конверт. Искал подделки, Почтовые штемпели отвергали сомнения. - Читайте, Алексей Иванович, - вручила письмо Ледяшкину Налетова. - Вам оно адресовано. - Что читать? И так все ясно, - уклонился тот. - Читай, Леха, чего там! - зашумели со всех сторон. - Дайте я прочитаю, - вызвался Фроликов. Все притихли. "Здравствуй, далекий и незнакомый Алексей Иванович! На третий день получил твое письмо. Ты спрашиваешь, правда ли, что я существую на этом свете, и верно ли, что нашлись люди, которые взяли к себе беспомощного инвалида. Все правда, Алексей Иванович! Не веришь, приезжай после освобождения в Новосибирск, встретимся с тобой. Рассказывать о себе не стану. Все так, как написано в газете. Читал твое письмо родным, которые приютили меня. Огорчились они, что ты, молодой человек, в тюрьме находишься. Дед Осип (ему уже скоро восемьдесят) сказал: "Бродяга твой Алексей Иванович, вижу. Непутевый, наверно. Не верю, чтобы порядочный человек в такое время по тюрьмам прятался. Благо, не война, а то дезертира эдакого под полевой суд отдать надо бы". Когда я заканчивал ответ, дед снова подошел ко мне и заставил написать: "Спроси у него, сукиного сына, когда вообще арестанты переведутся. Знают ли они, вражьи дети, что мне из-за них коммунизма не дождаться". Не обижайся, Алексей Иванович, на эти слова. Он старик очень добрый, но, видать, обида его взяла, что некоторые люди над молодостью своей глумятся. Пиши, Алексей Иванович. Желаю тебе скорейшего возвращения домой. А если некуда ехать, приезжай к нам. Деда увидишь, а с его помощью на производство устроишься. Он авторитетный у нас. Гр. Бродягин". Ждали, что скажет Ледяшкин. Но он молчал. По всему было видно, тронуло письмо. И, чтобы дать человеку собраться с мыслями, Налетова объявила: "Все свободны, могут готовиться ко сну". По личному делу Ледяшкин значился без определенного местожительства и рода занятий. Так на самом деле и было. Он помнил, что родился в Барабинске. Отец и мать тоже Ледяшкины. Но что с ними, где они, Алексей не знал. Хорошо бы найти родителей. И Налетова пишет письма в горсовет, в милицию, в адресный стол. Ответы, хотя и с большим опозданием, но пришли. Да, Ледяшкин Иван Иванович и Ледяшкина Варвара Степановна проживали в Барабинске. В 1936 году умерли. Из милиции сообщили, что в городе живет тетка Алексея, Павла Ивановна Ледяшкина. Нина Михайловна связалась с ней, попросила рассказать подробно о родителях Алексея и прислать, если сохранилась, фотографию. Павла Ивановна отозвалась немедленно. Прислала и фотографию. Старую, но еще отчетливую. На ней годовалый пухленький малыш. Из письма явствовало, что "это есть сам Алешенька". Налетова пригласила Ледяшкина к себе после отбоя. Он вошел настороженно, снял кепку. - Садитесь, Алексей Иванович. Как живете? - Устал жить. Так устал, мочи нет. Да и смысла в жизни своей никакого не вижу. Мне двадцать девять. Выйду отсюда, если доживу, будет сорок два. Кому нужен? Он замолчал, поморщился и снова заговорил: - Теперь подобру хочу просить вас. Не терзайте меня, а заодно и себя. Не глупый, понимаю ваше намерение: перевоспитать хотите. Ничего не выйдет. - У меня к вам совсем другое дело. Тетка, Павла Ивановна, вас разыскивает. - Нет у меня теток. Никого не знаю. Согласилась бы тетка мой срок разделить! - Это жестоко, Алексей Иванович. Тетка от вас ничего не требует. Она просто написала, что фотография у нее хранилась, а мать ваша, умирая, просила передать ее вам на память, когда взрослым будете. - Ну и пусть шлет. - Она прислала. - Нина Михайловна извлекла из стола конверт. Ледяшкин долго рассматривал фотографию. - Можно, я возьму ее с собой? - неожиданно попросил он. - Конечно, - согласилась Налетова. Овладев фотографией, Лешка решил запрятать ее подальше. Не хватало еще сказочками увлечься, нюни распустить. Но какое-то неосознанное чувство подталкивало его к воспоминаниям. Забравшись на сцену эстрады, он неторопливо закурил. Достал фотографию. Глаза открытые, носик вздернутый. Особенно выделялись губы. Алексей улыбнулся: - Ну что смотришь, косоротый? И, не владея собой, стал целовать фото. Потом долго разглядывал кисть руки на фотографии. Это была рука матери. - Сильная была, наверное, - подумал он о матери. - Рука вон какая большая... Грусть охватила Алексея. Все, что осталось от его рода, от той большой жизни, которая прошла где-то там, далеко, - только это изображение руки. Он почувствовал себя бесконечно несчастным. Нахлынули всякие мысли. Уйти из жизни? Все равно не исправишь ее теперь. И вдруг представил, что подумают об этом люди. Таких, как он, не жалеют. Таких проклинают. Даже его дружки доброго слова не скажут. Еще одна мысль не давала покоя. Как покончить с прошлым? Однажды в тоскливую минуту даже заявление сочинил: "Начальнику отряда гражданке Налетовой. Я, Ледяшкин, навсегда порываю с воровской жизнью, а посему прошу... " Бред! Гнуть спину? Во имя чего? На его век дураков хватит. Другое дело, освободили бы завтра - подумал бы еще. А среди волков жить - по-волчьи выть. В одиночестве провела этот вечер и Нина Михайловна. Читала, готовилась к политзанятиям, думала о том, что через месяц исполнится двадцать три года ее работы в местах заключения. Вспомнила о войне. Ушел на фронт и не вернулся муж. Незаметно выросла дочь. В который раз спрашивала себя: правильно ли поступила, когда согласилась работать в мужской колонии? По плечу ли дело? Нина Михайловна видела, что к ней, женщине, заключенные относятся по-иному. Бич места заключения - ругань. В ее отряде почти нет сквернословия. Бывали, правда, раньше срывы. Но, узнав, что она где-то рядом, люди немедленно замолкали или одергивали друг друга. Она в матери многим годится. А здесь даже самые черствые вспоминают матерей. Песни о них поют, стихи сочиняют. Фроликов, карманный воришка, однажды сказал: "Пришел к вам, как к матери родной". Кажется, нет в душах этих людей ничего святого, над всем они уже глумились. Но придет время... Верить в человека - первейшая заповедь воспитателя. И чуткость, не показная, а искренняя. Раньше не думали о чуткости. Какая, мол, чуткость может быть к преступникам? А ведь самое большое счастье сегодня для них - свобода. Увлечь мечтой о ней - вот главный рычаг воспитателя. Думала она о Ледяшкине и днем. Еще раз перелистывала тетрадь с записями об индивидуально-воспитательной работе. Остановилась на фамилиях тех, кого тот в свое время ограбил. Живут в Иркутске. По его делу выступали свидетелями. Может, написать им? Но о чем? А хотя бы о том, чтобы сообщили о себе: кто такие, где живут, кем работают, какая у них семья, как дорого им стоило то, что отнял у них Ледяшкин. Пять писем отправила в далекий Иркутск. Хорошо, если люди поймут. А ответы нужны. Для работы. Главное, чтобы толковыми оказались. Наконец, получен первый ответ. Потом еще два. Нина Михайловна пошла в отряд. - Не хотела я тревожить ваше прошлое, - обратилась она к заключенным, - но пришлось. Как-то Алексей Иванович Ледяшкин сказал мне: "Ни за что сижу. Подумаешь, спекулянтов ограбил. Так их вешать, паразитов, надо... " - Да попадись они мне, подлюги, сразу голову оторву, - перебил ее Ледяшкин. - Из-за них, сволочей, семнадцатый год мантулю! - До сих пор мне казалось, - все тем же спокойным голосом продолжала Налетова, - что вы, Алексей Иванович, человек правдивый. Оказывается, я глубоко ошиблась. И Нина Михайловна принялась читать: "Уважаемый товарищ начальник отряда Налетова Н. ! Получил ваше письмо. С огорчением узнал, что тот грабитель до сих пор не исправился. Он принес в наш дом горе... " Заключенные слушали, опустив головы. А когда пришли в себя и оглянулись, Ледяшкина уже не было. Перед отбоем он зашел к Налетовой. Вид измученный, руки дрожат, говорит сбивчиво. - Пришел объясниться, Нина Михайловна. Трудное это дело, но знайте: решаюсь неспроста. Неприятное письмо... Нине Михайловне стало не по себе. Понимала: тяжело человеку. Ведь, может быть, в эту минуту будущее его решается. - Но я не обижаюсь. Одного хочется: чтобы вы и дальше помогли мне. А я не подведу. Ледяшкин рассказал и о том, как думает жить дальше. Об одном говорил особенно задушевно: - Я учиться пойду. Нина Михайловна, на токаря пойду учиться. Вот какая моя мечта. - И в школу надо, - подсказала Налетова. - И в школу. А еще дума есть: этому Егору Саватаеву, что письмо написал, поддержку оказать. Вот заработаю деньги - до копейки вышлю. Минуло полгода. Ледяшкин уже работал, учился на курсах токарей. Стал добрее, но ходил задумчивый. Это настораживало. В одной из бесед Алексей признался: "Тоскую почему-то, хоть в петлю лезь... " Откровенность заключенного подсказала Налетовой: не понял он еще смысла труда, не ощутил полезности своей работы. Попросила главного инженера прикрепить Ледяшкина к токарю Радову. Через день Алексей рассказывал Налетовой: - Мастера мне дали - виртуоз. Никогда не думал, что человеческие руки на такие дела способны. Радов не скупился на время. Охотно посвящал Алексея D тайны мастерства. Новый мир открывался перед Ледяшкиным... x x x Ледяшкин сдержал слово: он пошел учиться в пятый класс. Как-то спросил Нину Михайловну: - Если я подам заявление в секцию внутреннего порядка, примут? - Думаю, что примут, - ответила Налетова. - Во всяком случае, я буду ходатайствовать. И вот Ледяшкин стоит перед широким столом. Спрашивают о работе, об учебе, о правах и обязанностях члена секции внутреннего порядка. Ледяшкин волновался, отвечал обстоятельно. Ему даже нравилось, что присутствующие слушают его внимательно. Поднялся Фроликов. Когда-то он был на побегушках "Лехи-зверя", знал о нем многое. Сейчас Фроликов начал издалека: - Вот ты, Леха... Его перебили. - Не Леха, а Алексей, - поправил Исколотов, тоже в прошлом вор. - Леха был, а теперь сплыл. Так-то... - Вот ты, Алексей, отвечал нам на разные вопросы. Хорошо отвечал, правильно. Ситуацию понимаешь. А что о себе скажешь? Какой вклад в дело перевоспитания ребят вносишь? Вот спит же с тобой рядом Кастрюля, вором себя именует... Фроликова снова перебили: - Не Кастрюля, а Чуб, и имя он имеет. Ледяшкин помрачнел. Ведь с этим Фроликовым в недавнем прошлом вместе сидели в тюрьме. Пятки целовал, гад. Ледяшкин вздохнул, оглядел сидящих за столом. Что сказать? Пока он только занимался самоперевоспитанием. О других не думал. И ответил коротко: - Вклада у меня еще нет. Но, думаю, будет. Ледяшкин был принят в секцию внутреннего порядка единогласно. Все встали. Председатель штаба секции подошел к Алексею, поздравил, завязал на левой руке ярко-красную повязку. Так начался ледоход. "Леха-зверь" взялся за ум. В.ПОПОВ, доктор юридических наук ОТ ТЬМЫ К СВЕТУ Судя по тону начальника уголовного розыска, субъект, о котором сообщалось по телефону, представлял большой интерес. - Давно таких не видывал, - говорил начальник, - вор, так сказать, вроде ископаемого чудовища. Весьма колоритная фигура, осколок прошлого. Не пожалеете потерянного времени. Жду вас. Петров быстро убрал со стола бумаги и направился к начальнику розыска. В его кабинете сидел седой мужчина, у ног которого стоял изящный саквояж. Человек, с которым говорил начальник, никак не соответствовал стандартам "клиентов" уголовного розыска. В глаза прежде всего бросались его манеры, позаимствованные у героев заграничных кинобоевиков. Этакие изысканные, "аристократические" манеры. - Разрешите представить, - иронически улыбнулся начальник розыска, - король карманных воров - Пшеронский. Впрочем, он имеет еще восемнадцать фамилий и столько же имен. Постоянная только кличка - Маркиз. Восемь судимостей, полсотни приводов, четыре побега. Пшеронский выслушал аттестацию без тени смущения. Рассматривая "осколок прошлого", Петров подумал, что очень многие наверняка не проявили бы и грана беспокойства, если бы в трамвае к ним придвинулся этот элегантный пожилой мужчина с седыми прядями, с бородкой, в золотых очках. Такая внешность усыпляет бдительность, и лишь когда трамвай с грохотом умчится, доверчивый пассажир на остановке вдруг обнаруживает, что бумажник исчез! Не смутило Пшеронского и пристальное внимание, проявленное Петровым к его персоне. - С кем имею честь? - галантно приподнялся он. - Ах, старший следователь при прокуроре области?! Весьма приятно! Петров улыбнулся. Сомнительно, чтобы в таком месте Пшеронскому действительно было приятно. Но он поинтересовался, в связи с чем они с начальником уголовного розыска имеют честь принимать его в данном городе. - О! - воскликнул Пшеронский, - я приехал в ваш город по сугубо личным делам, можно сказать, в порядке семейной хроники. Хотел разыскать здесь свою престарелую тетю, которую с детства люблю и о которой скучаю. Но жизнь полна неожиданностей! Как только я сошел на перрон, два дурно воспитанных человека схватили меня под руки и привезли сюда. К счастью, я нашел в этом здании весьма приятных собеседников. За этой тирадой последовало два коротких поклона. - Вот что, Пшеронский, - жестко сказал начальник уголовного розыска, - хватит паясничать. Все это вы скажете своей тете после отбытия срока. Он задержан, Василий Иванович, по телеграмме. Разыскивает Саратов. - Абсурд! Проверкой карманов у граждан бросил грешить давно. С годами в руках появилась дрожь. Грубо получается, не то! Петров посмотрел на руки Пшеронского. Они отсвечивали белизной кожи и бледным лаком маникюра на холеных ногтях. Два пальца левой руки украшали золотые перстни с крупными камнями. Но внимание привлекали не столько перстни, сколько своеобразная подвижность пальцев, каждый из которых изгибался как бы самостоятельно. Много карманов очистили они, плавно и неощутимо извлекая кошельки и бумажники. Когда "короля карманников" увели, начальник розыска поделился своими сомнениями. - Не может быть, чтобы он приехал один. Такие "маркизы" обычно ездят в сопровождении свиты, действующей по указке хозяина. Ребята явно поторопились на вокзале. Надо было брать всех одним махом. Прошло несколько недель. В производстве Петрова находился ряд сложных, запутанных дел, и история с Пшеронским забылась. Но как-то утром секретарь прокуратуры сообщила Петрову, что в приемной появился некий молодой человек, настойчиво желающий увидеться с "самым главным" следователем и отказывающийся сообщить причину визита. Петров попросил привести посетителя. Им оказался парень лет двадцати в потрепанном костюме, с чубчиком на лбу и руками, усыпанными татуировками. - Гражданин следователь, я решил "завязать", - заявил посетитель, - надоела такая жизнь: с базара - в тюрьму, из тюрьмы - снова на базар. Не жизнь, а жестянка! - А вы не торопитесь, - попросил Петров. - Расскажите все по порядку. И парень рассказал свою биографию, короткую, но темную. Ваську Соколову было пятнадцать лет, когда уличный приятель Мишка подвел его на бульваре к хорошо одетому мужчине, приветливому и щедрому. Новый знакомый, солидный и представительный, давал деньги на кино, водил в городской сад, покупал мороженое и интересно рассказывал захватывавшие Васька истории о дерзких и смелых людях, которые умеют "жить вольно", без труда и забот, без уроков и двоек, но - всегда с деньгами. - Что ты видишь в жизни, Васек? Батька твой где? Нету батьки. Мамаша кормит одной пшенной кашей и не дает даже гривенника. Васек стал привыкать к пиву и водке, которые всегда водились на квартире у новоявленного "папы", понравилась ему и беспечная, сытая жизнь без забот и хлопот. Страшно было только тащить первый раз из хозяйственной сумки коробку с ботинками, хотя с двух сторон его надежно оберегали Маркиз и верзила Прыг. Получилось! А дальше пошло легче, он осмелел. Таких, как Васек, у Маркиза было пятеро. Выручка сдавалась Маркизу, сдавалась вся, и попробовал бы кто-нибудь утаить хоть рубль! Ослушников жестоко карали: "шеф" внушал мальчикам весьма своеобразное понятие о честности. Это качество он признавал только в одном плане: честность маленьких рабов по отношению к нему. В шестнадцать лет - первый провал. На рынке колхозники наградили воришку щедрыми оплеухами, а потом - крепкая рука милиционера. Васек взывал о помощи, но Маркиз и Прыг исчезли. Затем - детская комната, а за ней - колония. Раз в неделю Ваську поступали великолепные передачи. Маркиз давал понять, что Васек не забыт и ценится, как верный блюститель воровских традиций: он никого не выдал. Побег. Снова квартира Маркиза, но уже в другом городе. А дальше - многолетняя карусель: кражи - тюрьма, снова кражи - пьянки - тюрьмы - побеги... Мучился и терзался Васек в минуты просвета, но обрубить такое существование не хватало воли. Слишком крепко прибрал его Маркиз, грозивший в случае "измены" ножом и револьвером. Васек так объяснял свое состояние: - Боялся. Всех боялся - и вас и их. Не думал, что найду у вас сочувствие и помощь. К тому же у Маркиза длинная рука... Соколов, конечно, преувеличивал опасность и не понимал, что в любом советском учреждении ему протянули бы руку. - Помогите встать на ноги. "Хвостов" за мной нет, все, что полагалось, отбыл. О настоящей работе мечтаю. Я ведь еще не совсем пропал. В колонии выучили на шофера, очень нравится мне эта работа. Разрешите сдать "приборчик"! На стол упал металлический наперсток, с припаянным кусочком лезвия от безопасной бритвы. Это было орудие профессионального карманного вора. - Скажу честно, если я устроюсь на работу, к вам придет еще один из нашей компании. Как только Маркиза взяли, остальные разлетелись, а мы вдвоем остались и твердо решили "завязать". Только он выжидает - как получится со мной. Вместе с секретарем горкома комсомола Петров поехал на одну из автобаз. Нельзя сказать, чтобы директор очень обрадовался перспективе иметь в штате вора, но, понимая важность дела, согласился принять Соколова на работу, поместить его в общежитие, оказать на первый случай материальную помощь. Комсомольская организация взяла над Соколовым шефство. И парень начал новую жизнь. Вскоре Соколов появился снова у следователя в сопровождении своего бывшего соучастника, носившего кличку Дуб. Приведенный обладал довольно привлекательной внешностью, но развязные манеры и бегающие глаза не вызывали к нему симпатии и доверия. Дуб явился со свертком. И если Соколов сдал наперсток, то Дуб вывалил на стол... макет правой руки. Эта "рука" была сделана из ваты на проволочном каркасе и заканчивалось деревянной кистью в кожаной перчатке. "Кукла" засовывалась в пустой рукав пальто, прикреплялась к плечу и создавала впечатление, что обе руки на виду. Настоящая же правая рука выжидала удобного момента и действовала буквально из-под полы. Несколько раз Петров справлялся о том, как ведут себя вернувшиеся к труду парни, и получал положительные ответы. Особенно хорошо отзывались о Соколове. Проходили месяцы, однажды весной Петров неторопливо шел по обочине, обходя талый снег и первые лужи. Сзади послышался шум мотора. Грузовик слегка обогнал его и остановился. Из окна кабины выглянул Соколов. - Садитесь, подвезу! Как видите, получил баранку в свои руки. Теперь мое дело верное. - Петров с удовольствием уселся рядом с водителем. - Заработки подходящие. Но скажу вам по совести, - продолжал Соколов, - приходится сильную борьбу вести с самим собой. Вот, представьте себе, иду по улице. Впереди женщина, а при ней хозяйственная сумка. Наружный карманчик сумки расстегнулся, и деньги вот-вот вывалятся. Сами руки к ним тянутся. Но я пересиливаю себя. Подхожу к этой женщине, говорю, чтобы рот не разевала. На душе легче становится. - Ну, а как Дуб? - спросил Петров. Соколов смутился. - Дуб как дуб, каким был, таким и остался. Сбежал... ...Вскоре Петров был переведен в другую область. Прошло еще несколько лет. Последняя встреча с Соколовым состоялась не так давно. Возвращаясь из Москвы, Петров бродил по перрону вокзала. Поезд стоял здесь долго, и была возможность взглянуть на привокзальную площадь города, с которым было связано много воспоминаний. Из автобуса, поджидавшего пассажиров, выскочил Соколов, явно обрадованный встречей. - Имею права первого класса и, как видите, вожу пассажирский. Женился, знаете, мальчишка растет. Квартиру получил. Со всеми удобствами. На ветровом стекле автобуса распластался красный треугольник, на котором золотом было напечатано - "Ударнику автобазы". А.МОСКВИТИН ДОРОГА К ЦЕЛИ Санька Жердь, худой и черный, как обуглившаяся палка, обладал двумя способностями. Во-первых, в любое время без всяких препаратов мог нагнать температуру до сорока. И, во-вторых, поразительно точно распознавал характер и намерения знакомящегося с ним человека. Измерив однажды собеседника определяющим взглядом, он больше не смотрел ему в глаза. У Саньки надолго складывалось о нем безошибочное представление. Несколько трудных колонистских лет было за его плечами. Вкусил он "прелести" воровской жизни. Когда-то, будучи на побегушках, он не думал, что станет рецидивистом, нагоняющим страх на шпану. А когда стал таким, случилось непредвиденное: его непоколебимая вера в неписаные воровские законы дала трещину. Это произошло после встречи с заместителем начальника колонии по политико-воспитательной работе Танирбергеном Нурсеитовым. К Нурсеитову Жердь вошел как равный к равному. - Добрый день! Вызывали? - Да. Садись. - Благодарю, насиделся, - натянуто улыбнулся Жердь. Однако, потоптавшись, сел. Нога за ногу, руки, сцепленные на коленях. Помолчали, каждый по-своему готовясь к беседе. Нурсеитов знал: разговоры, тем более работа с Санькой, по кличке Жердь, предстоят нелегкие. Еще в первый день, когда замполит знакомился с делами преступников, оперуполномоченный подсказал: - Хотите иметь железный порядок - начинайте с Саньки. Его трехтомное дело Нурсеитов изучил внимательно. Косая, не по летам задорная челка Саньки прошита сединой. Взгляд сквозной - через окно на улицу. Не думал Нурсеитов, что ему придется иметь дело с таким великовозрастным "шалуном". Этому не скажешь: - Саня, ты поступаешь некрасиво! А он бы ответил: - Простите, Танирберген Нурсеитович. Больше не буду. - Александр... Как тебя по батюшке? - запамятовав, спросил замполит. Жердь поначалу удивился, но затем, будто его всю жизнь называли по отчеству, безразлично ответил: - Меня теперь, в основном, по матушке... Нурсеитов улыбнулся. - А я сейчас вспоминаю. Поликарпович! Так? Поликарп. Наверно, толковый мужик был. А? - Не знаю. Не видел отца. - Детдомовец? - Уличный. - Вызвал я тебя, Александр Поликарпович, познакомиться. Дело твое просмотрел, но тебя не представлял. Саньке еще раз пришлось удивиться. Обычно новое начальство устраивало ему дотошный опрос, заведомо зная из дела и о судимостях, и о побегах, и о возрасте. Этот же не кривил душой, что не без похвалы отметил Жердь. - Амнистировался? - спросил Нурсеитов. - Был такой грех. - Долго гулял? - Неделю. - Маловато. - Прокурор добавил. - Несправедливо? - лукаво вставил воспитатель. Санька стрельнул хитрющими, с прищуром глазами. Нет, мол, начальник, не проведешь. Ответил, не задумываясь. - Пойман вовремя, осужден правильно. По молодости он бы еще стал доказывать, что на него сфабриковали дело, кричал бы и спрашивал, где справедливость, но теперь, извините. - Слушай, что я тебе скажу, Александр Поликарпович, - продолжал Нурсеитов. - Подурил ты за свою жизнь - на десятерых хватит. Ну, это, как говорят, хмельная молодость. Что было, того не поправишь. Надо начинать жить заново. Пора. Вот уже и конский волос прет на твоей челке, и о себе надо подумать - Поздно, начальник. Потому не трать зря силы, - без обиняков ответил Жердь. - Я от тебя не отступлюсь. Нарушений у тебя не будет, на свободу выйдешь человеком. - Что предлагаешь, начальник? - Будешь мне помогать. - Ну-да! Разогни! - без притворства засмеялся Жердь. - Говоришь, с тобой перевоспитывать "зэков"? - Перестань дурака валять! - оборвал замполит. - Невесело, вижу. Возраста бы своего постыдился. Санька приутих. Воспитатель продолжал: - Кому, как не тебе, знать: все ушло в прошлое. Скажи честно, трудно ведь стало морочить голову молодым? - Любая работа требует сил. А вообще, не жалуюсь. - Тут ты не верти. Жидковато с пополнением. - Плохо знаешь, начальник. Никак с гражданки? - попутно осведомился Жердь. - Могу ответить. Работал учителем, потом окончил Ленинградскую политехническую школу, и вот теперь - у вас. - Туго придется, - откровенно заявил Жердь. - Любая работа требует сил, - ответил Нурсеитов словами Саньки. - Так что? Будешь помогать или вредить? - Вижу, человек ты, начальник. Потому ни то, ни другое. Золотая середина. Ты живешь, дай жить и мне. - Или никакого житья, или жизнь по-новому! Жердь встал, косо повел плечом. - Дело твое. Тайга - закон, медведь - хозяин, - сказал и вышел. День заключенного - это время суток, ограниченное двумя звонками, в которое один преступник по-новому взглянул на жизнь, второй понял, что спасение для него в труде, третий вышел на свободу, а какой-нибудь тысячный получил дополнительный срок. Если учитывать, что адски трудная работа с осужденными не так щедро приносит зримые плоды, то дела Нурсеитова шли неплохо. По его инициативе в колонии открылась общеобразовательная вечерняя школа, курсы профтехобучения. Большая часть заключенных хотела поспеть всюду: нужна и хорошая специальность, и аттестат бы недурно получить. Люди спешили в новую жизнь. И только Санька Жердь стоял на распутье. Слишком долго ломало его и карежило, чтобы вот так сразу решиться сойти со знакомой тропы. На душе было гадко и тоскливо - хоть вой. Нужен был человек, который бы выслушал, понял. Пусть даже и не понял бы он Саньку, только выслушал, а потом, черт с ним, пожалел. И человек этот уже был. Санька знал. Описав полукилометровый квадрат вдоль нетесаного забора, Жердь остановился. "Ку-ук", - донесся из тупика гудок маневрового паровоза. Санька насторожился. Стали различимы звуки городского транспорта, говор людей. Как слепой ориентируется по запахам, шумам, голосам, так и Жердь старался понять, что происходит по ту сторону забора. Он долго вслушивался в мало понятную ему музыку города. Там была жизнь! Непознанная, но дорогая для Саньки. Им опять овладела безысходная собачья тоска. "Плюну на все и пойду попрошу работу! Пусть научат делу. Живут ведь люди: ходят на пляж и женятся, танцуют и отмечают праздники. А что ты? Много ли ты видел?" Нурсеитов ждал Санькиного прихода. Не по вызову, а вот так, чтобы он явился к нему сам. Воспитатель давно заметил наступивший у заключенного перелом. - Скажи, начальник, - начал в раздумье Жердь, - правда, что "зэков" на работу не принимают? Ну, там, на воле? - Кто это тебе сказал? - Ходят слухи. Филипп Ломако сказал. - Только он и мог придумать такое. - Ну, а все же? Принимают? - Да мы тебя, Александр Поликарпович, сами устроим. Получай специальность, работай. Люди ведь не помнят зла. Выучишься, не будешь иметь нарушения, а там и о досрочном освобождении подумать можно. - А я ведь, кажется, того, начальник, - неопределенно сказал Жердь. С этого дня Санька стал задумчив, теперь его часто выводили из себя глупые шутки окружающих. Однажды, когда Нурсеитов проводил в бараке беседу, с улицы влетел заключенный Котов. - Приветик, темнота! - отсалютовал своему сподвижнику по штрафному изолятору Пластову. - Пошли в клуб слушать сто тридцать пятую симфонию Шостаковича. - Чего это я пойду слушать сто тридцать пятую, если я предыдущих сто тридцать четыре не слыхал, - отговорился тот. Жердь раздраженно постучал костлявым пальцем по стриженой голове Котова. - Чему тебя в школе учили! - Не помню, - обалдел заключенный. - Кажется, читать, писать и металлолом сдавать. - То-то, не помнишь! Все балагуришь, ребеночек. Сейчас, как никогда, Нурсеитов видел, что "железо пора ковать". Из Саньки можно сделать человека. Но одними беседами его не возьмешь. Нужно что-то существенное. Случай такой скоро представился. На имя Нурсеитова пришла почтовая карточка, в которой было всего несколько слов, но которые заменили много месяцев упорной работы с преступником. Еще в тот далекий день, впервые знакомясь с "делом" Саньки, Нурсеитов подумал, что заключенный намеренно умолчал о себе. Натолкнули воспитателей на эту мысль Санькины связи с гражданскими. К нему часто просились на свидание какие-то парни и женщины, они приносили передачи. Для замполита это послужило зацепкой. Он запретил Саньке передачи. Жердь не кричал, не требовал прав, только как-то пристальнее стал следить за воспитателем. Однажды без злобы сказал: - Нечестно, начальник. Законность нарушаешь. - Все правильно, Александр Поликарпович, - не без желчи ответил Нурсеитов. - Я еще родственниками твоими поинтересуюсь. Жердь заметно растерялся. Родственники действительно отыскались. В беседе с одним из парней, который пришел на свидание к Саньке, Нурсеитов узнал, что Жердь когда-то оставил жену. Было это давно, и где теперь эта женщина, парень не знал. Воспитатель заполучил ее самый неточный адрес. Сначала переписка со всевозможными организациями и людьми. Накопилась папка писем, а одного, нужного, не было. И вот только теперь - эта почтовая карточка. Писала мать Санькиного ребенка. Замполит вызвал осужденного в кабинет. - Почему о семье молчал? - Нет семьи. - Врешь. - Клянусь! - У тебя есть жена и сын. Вот письмо. - Как?! Какой сын? - Жердь привстал, откинул со лба челку. Губы начали белеть, на приспущенном веке заиграл нервный тик. - Да... Да... Обожди, начальник! Сын? Есть сын! Должен быть сын! - закричал он и по давнему воровскому обычаю саданул головой об стену. После беседы с замполитом Жердь пришел в секцию, тяжело завалился на койку. Хотел уснуть, но до глубокой ночи не сомкнул глаз. Откуда-то, из нетронутых уголков памяти, всплыли самые что ни на есть затерявшиеся воспоминания. Больше всего донимала мысль о девчонке, которую он так долго опутывал и с которой даже немного жил. "А ведь ничего была, - размышлял он теперь. - Мог бы устроиться, как все. Обзавелся бы коровенкой, огородишком, детьми", - от этой мысли Жердь улыбнулся, представив себя этаким мужичком в сапогах и пропахшей стойлом одежде. Мысль о детях отпугнула хозяйственные картинки. "А о чем она кричала, когда я уходил? - продолжал вспоминать Жердь. - Кажется, о ребенке. Да-а, дела! О сыне ведь она кричала!" Санька выругался, перевернулся на другой бок. Хотел избавиться от мыслей, но они забивали башку. На другой день в списке ученической бригады швейников была фамилия Саньки. А через месяц он самостоятельно работал за машинкой. Трудно привыкал Жердь к работе. Нет-нет, да и вернется к старому. Воспитатель держал его на особом счету. Ни один поступок заключенного не оставался незамеченным. Доверять полностью Саньке пока не было оснований. И только когда случился пожар, Нурсеитов уверился: Санька Жердь ушел в прошлое. В колонии случайно загорелся барак. Когда Нурсеитов прибежал в зону, пламя охватило крышу. Камышитовые стены, фейерверком рассыпая искры, грозились поджечь производственные мастерские. Люди преграждали путь огню. Когда открыли ворота пожарной команде, Санька метнулся к горящему зданию. Но тушить уже было нечего. Пришлось спасать другие бараки. Покачнулись и рассыпались в труху сгоревшие стены. В небо взметнулся огненный столб. Жердь не дрогнул, не отступил. Решительный и суровый, он остался на том месте, где впервые совершил добрый поступок. Сгорел барак. Сгорели Санькины идеи и часть беспутной нелегкой жизни... Прошло четыре года. Санька освободился условно-досрочно. Нурсеитов проводил его на вахту, подал паспорт. - Я тебя проведу к остановке. - Нет, начальник. Не надо. Я сам. Пешком через весь город... И он пошел. Первый раз в жизни - к цели, с паспортом, не озираясь по сторонам. x x x Несколько слов о дальнейшей судьбе бывшего рецидивиста. Теперь Александр Поликарпович П. работает заведующим цехом одной из швейных мастерских. У него три сына и чуткая, заботливая жена. Бывший осужденный приезжал с ними к Нурсеитову в гости.