желание проведать его привело мастера, Виталий спросил: - Ты что, Антоний Иванович? Будто что-то сказать хочешь, да не решаешься. - Да так, ничего. Газетки вот принес почитать. Особенно одна тут... любопытная... Он вытащил сверток газет, выбрал из них одну. Это была газета "Блоха". Виталий знал, что "Блоху" выпускает четверка: бывший контрразведчик - расстриженный священник, который христианскую паству покинул ради журналистики, два семеновца и один либерал из владивостокских остряков и доморощенных стратегов. Газета имела наверху справа строку "Блоха выходит, когда захочет", - и действительно, выходила как придется. Это был грязный бульварный листок, пользовавшийся скандальным успехом. Иногда довольно бесцеремонно он писал о плутнях Спиридона 1-го Всеприморского, как называли в народе премьер-министра правительства "черного буфера". "Блоха" пустила в обращение кличку Спиридона Меркулова - Кабыздох 1-й. Ее осведомленность в делах черной биржи и в спекулянтских махинациях была иногда опасной в глазах меркуловцев. Не раз ее закрывали. Но эти репрессии лишь питали ее популярность Ляганье Меркулова не мешало, впрочем, газете в разделе "Блоха кусает, кого захочет" помещать самую грязную клевету на ДВР и на Советскую Россию. Что могло заинтересовать Антония Ивановича в этой газете? Виталий развернул листок. Мастер надел очки и указал ему: - Вот тут читай! Это был фельетон, озаглавленный "Кабыздох опростоволосился опять!" Виталий начал читать без особого интереса, однако уже через несколько секунд он насторожился. Речь шла о том, как большевики освободили арестованных на Русском Острове подпольщиков. Хотя имена, фамилии и даты были сознательно искажены - Семен назывался "Немее", Нина - "Инна", - но обстоятельства дела были изложены с такой осведомленностью, что Виталий тотчас же подумал о контрразведке, которая, как видно, постаралась разузнать подробно, как было организовано дело. Фельетон издевался над Меркуловым, его полицией и контрразведкой. Фельетонист замечал: "Кабыздоху не до порядка в доме, где он живет. Ему надо поскорее загнать то, что еще покупают японцы. И, конечно, каков поп, таков и приход: все воруют, все озабочены набиванием карманов, оттого и неспособны что-либо делать. А вот большевики молодцы! Кабыздох поймал двух подпольщиков, думает: "Вот я их к ногтю! Вот я их в контрразведку, на дыбу!" А большевики не дураки: переодели одного в соответствующую форму, дали липовые документы от имени учреждений на Полтавской да и увели арестованных с Русского Острова. Ждут их на Полтавской, а их и след простыл! Вот это работа! Это еще раз доказывает, что весь аппарат Кабыздоха 1-го Всеприморского давно сгнил и не ему, конечно, с большевиками бороться! А организовал это дело член областкома комсомола Виталий Бонивур, коим мы безмерно восхищаемся и отдаем должное! - писала "Блоха". - А ведь он еще мальчик. Посмотрите на его портрет!" Виталий ахнул, увидев свою фотографию. Правда, он был снят в гимназической фуражке, но живые черные глаза, худощавые смуглые щеки, пухлые губы, прямой небольшой нос с нервными ноздрями заставляли запомнить это лицо. "Провокаторы, - подумал он, - и фото умудрились где-то раскопать. Понятия не имею, кому я давал эту фотографию!". - Ты, конец-то, конец прочитай! - заметил Антоний Иванович, видя, что Виталий рассматривает фотографию. Конец фельетона и верно заслуживал внимания. "Говорят, - восклицал, как бы негодуя, фельетонист, - что японское командование не в силах стерпеть такое фиаско, которое понес его незаменимый и любимый Кабыздох 1-й и последний, объявило за голову Бонивура награду в 5000 иен. Будем надеяться, что ни один честный человек не поддастся на эту подлость, внушенную азиатам их варварскими представлениями о русских и привычкой мерять все на свой аршин!". - Ловко! - заключил Виталий. Антоний Иванович пытливо посмотрел на него. Газету принялись читать Алеша и Таня. Алеша сказал: - Вот гады! Надо же было додуматься до этого! Интересно, сколько японцы "Блохе" отвалили за эту гадость. - Тридцать сребреников! - хмуро отозвался мастер. Прочитав фельетон и увидя фотографию, Таня смертельно побледнела. Теперь все трое глядели на Бонивура. Антоний Иванович аккуратно сложил газету. - Ну, как ты думаешь, товарищ Антонов, насчет этого? Виталий овладел собой и спокойно ответил: - А что мне думать? Ведь о Бонивуре написано. Конечно, подло поступила газета... - Я не о том. Может, тебе лучше куда-нибудь скрыться пока, а? - Не вижу необходимости! - сухо сказал Виталий. - Это меня не касается. Антоний Иванович забарабанил в замешательстве пальцами по спинке стула, выбивая марш. - Ну, как знаешь... Как знаешь. А только одному тебе теперь ходить никуда нельзя. Слышишь? Прямо скажу: больно ты на портрет похож!.. Как бы кто не соблазнился... Там ты не ты, а влететь можно... 3 Виталию невольно пришлось сократить свои частые посещения забастовщиков. Всюду теперь наталкивался он на внимательные взоры. Смотрели на него забастовщики; они угадывали, кто есть на самом деле их Антонов. Портрет запомнился многим. Даже мальчишки приглядывались к нему, и Виталий однажды испытал очень неприятное ощущение, когда двое подростков за его спиной заспорили: - Это он, тот самый, что в газете. - Нет, не он. - А я тебе говорю - тот. Виталий крепился изо всех сил, но чувствовал себя скверно. Подлая цифра "5000" была точно написана у него на лбу. Через неделю после получения злополучного фельетона он должен был убедиться, что "Блоха" била в цель без промаха. Он засиделся у Квашнина. Бетонщик уговаривал Виталия остаться ночевать. Виталию не хотелось стеснять Квашнина, который с детьми, женой и старухой матерью ютился в одной комнате. Он распрощался и отправился домой. Квашнин провожал его, как бы продолжая разговор. Однако Виталий поймал Квашнина на том, что он третий раз рассказывает об одном и том же, и сообразил, что бетонщик играет роль охраны. Этот добровольный конвой стал ему неприятен. Он напрямик заявил Квашнину, что в провожатых не нуждается и как-нибудь дойдет до дому сам. Квашнин возражал. Виталия это взбесило так, что он пригрозил мастеру никогда больше не заходить к нему, если он сейчас же, сию минуту, не отправится спать. Квашнин, больше всего боявшийся потерять дружбу с Виталием, уступил и побрел назад. Бонивур проводил его взглядом и пошел домой. Через несколько минут ему показалось, что за ним кто-то идет. Время от времени он заходил в тень и оглядывался. Какая-то фигура мелькнула однажды. Но больше Виталий не мог увидеть ничего. Однако ощущение чужого взгляда на затылке преследовало его всю дорогу. Это было очень неприятное чувство, и Виталий невольно перевел дух, когда вышел на Рабочую улицу. Улица была пустынна. Луна стояла высоко, освещая одну сторону. От лунного света вагоны на этой стороне казались белыми. Вторая же сторона была погружена во мрак, точно залита тушью. До вагона Пужняка было уже недалеко. Виталий услышал какой-то шорох, затем из-под вагона, мимо которого он проходил, высунулась какая-то не то палка, не то шкворень. Бонивура с силой ударили по ногам. Он упал на землю, и тотчас же на него кто-то навалился. Один схватил его за руки, заламывая их за спину, второй пытался накинуть мешок на голову. Что есть силы Бонивур ударил одного из нападавших ногой, но второй ударил его по голове. От резкой боли у Виталия помутилось сознание. Он обмяк. Ему стали натягивать мешок на голову. "Каюк!" - подумал Виталий. В ту же минуту он услышал отчаянный женский крик, два выстрела подряд и почувствовал, что его выпустили. Он сорвал мешок с головы. - Помогите-е! - кричала женщина. Виталий нанес жестокий удар тому из нападавших, кто был ближе. Тот охнул и отступил в сторону. Второй боролся с женщиной, пытаясь зажать ей рот. Виталий выхватил из кармана револьвер и, крикнув: "Руки вверх!", бросился на второго. Первый, поняв, видимо, что нападение не удалось, молча кинулся под вагон и побежал вдоль состава по другую его сторону. Второй сбил женщину с ног. В этот момент Виталий схватил его в охапку. Он увидел перед собой черное, вымазанное сажей лицо, на котором белели вытаращенные глаза. Однако противник разжал руки Виталия и тоже пустился наутек. Все это разыгралось в течение нескольких мгновений. Женщина вскочила. - Держи его! Стой, стрелять буду! Убегавший обернулся и в ответ на угрозу разрядил пистолет в сторону Виталия. Женщина толкнула Виталия к вагону, спасая от выстрела. Виталий узнал Таню. - Ты? Танюшка?! - изумленно воскликнул он. Скрылся и второй бандит. Не имело никакого смысла преследовать его. В вагонах зажигался свет. - Как ты здесь очутилась, Танюша? - Пойдем, дома скажу! - торопливо ответила Таня. Хлопнула дверь вагона, и на улицу выскочил Алеша. С ломиком в руках он помчался к месту происшествия. - Что? Ну как? - запыхавшись, спросил он. - Отбились, Лешка! - ответила Таня. - Пошли! Войдя в вагон, Виталий ахнул: вся кофта Тани была залита кровью. - Ты ранена, Танюша! - воскликнул он. - Нет, это чужая! - сказала Таня и тихо шепнула Виталию: - А ты испугался? Тебе было бы жалко, если бы меня ранили? - Конечно! - горячо ответил Бонивур. - Ведь ты мне как сестра! Таня вздохнула. Алеша возбужденно ходил по комнате. - Вот иуды... Кто бы это мог быть, Таньча? - Не знаю... Дядька здоровый, - сказала Таня, морщась и с трудом ворочая плечом. - Сдавил так - у меня полжизни вылетело. Но, видно, как из него кровь-то хлестнула, он и на попятный! Когда возбуждение, вызванное схваткой, улеглось, Таня почувствовала себя очень плохо. Вся рука у нее была в синяках. Она стала умываться. Резкая боль в ключице чуть не заставила ее упасть в обморок. - Сломали! - сказала она, как маленькая девочка, тоненьким, жалобным голосом и заплакала. - Ну, девчата, никуда вы не годитесь! - сказал Алеша и стал гладить сестру по голове. - Ну, не плачь, Танечка... Не плачь, сестренка! Утром доктора притащим, забинтуем, вылечим... Но Таня плакала все сильнее. Ее плечи вздрагивали от рыданий. Она уткнулась лицом в подушки. - Ви-талю могли убить! - с отчаянием сказала она. Алеша закусил губы. Виталий положил на плечо Тани руку. - Таня, родная... Ну, не убили же... И не убьют! Назло белякам буду жить до ста лет... Вот увидишь! Честное слово! Но Таня залилась слезами еще сильнее. Нервное напряжение спало, она представила себе со всем свойственным ей пылом, как недалеко было от беды, и ревела, как девчонка. Виталий, встревоженный этой вспышкой, осторожно и ласково поглаживал ее по плечу и повторял: - Ну, не плачь же, Таня! Не плачь. Успокойся. Все хорошо... Понемногу плечи Тани перестали вздрагивать. Рыдания ее стихли. Она успокоилась и, наконец, заснула. Алеша прислушался. - Спит. Ну, чисто ребенок... Только-только ревела, а тут уже спит. Виталий отнял от плеча Тани руку и встал. - Одного я не понимаю, Алеша. Как все-таки Таня оказалась там? - А сегодня ее очередь, - сказал, зевая и ложась в постель, Алеша. - Какая очередь, Алеша? Что ты мелешь? Пужняк смущенно отвел глаза. - Да мы дежурим. По очереди. Эти дни. Как ты уходишь куда, так один из нас за тобой... Чтобы, значит, чего не вышло... Теперь покраснел Виталий. - И... давно это? - Да с "Блохи", - ответил Алеша. - Мы посоветовались, подумали. Все одно делать нечего! Время есть. Да и стыдно было бы, коли с тобой что-нибудь стряслось... Антоний Иванович одобрил. Вообще-то... - Значит, девчонки меня охранять будут? Что за ерунда! - возмутясь, сказал Виталий. - Черт знает что! - Ну, не девчонки, - протянул Алеша, - и ты не хорохорься. Это стачком установил. Поставили на это дело ребят. А Танька сама напросилась; раскричалась, вспылила, завела свое, что, мол, с девчатами не считаются, что они не люди... В общем, ты знаешь ее погудку, затвердила про одно... Ну, и всех заговорила... Виталий сидел мрачный. Прислушиваясь к ровному дыханию сестры, Пужняк улыбнулся: - А молодчина у меня Танька! Правда, Виталя? - Правда! - сердито сказал Виталий, думавший о том же. - Вся в меня! - уже сонным голосом произнес Алеша, натягивая на голову одеяло. Утром Таня не поднялась с постели. У нее открылся сильный жар. Она лежала тихая, покорная, молчаливая. Алеша суетился по комнате, готовил компрессы, подавал Тане воду. Не отставал от Пужняка и Виталий. Глядя на брата, Таня проговорила убежденно: - Ну, если бы Виталия убили или утащили, я бы себе всю жизнь этого не простила. Алеша побежал за врачом. Виталий сел подле Тани. Взял ее руки в свои ладони. Девушка закрыла глаза и прошептала: - Как хорошо! В вагон приходили товарищи, комсомольцы. Хвалили Таню, удивлялись ей. А Таня страшно стеснялась всего этого и, словно оправдываясь, говорила: - Ну что я? Сделала, что надо... Поручили партийного товарища беречь, ну и все! У Алеши на языке вертелось ядовитое замечание насчет "партийного товарища", но он смолчал, щадя сестру, которую очень любил, а теперь даже завидовал ей, так же искренне, как искренне и восхищался. Каждому, кто приходил, Алеша немедленно рассказывал всю историю сначала. Пришел и Антоний Иванович. Посидел, весело спросил Таню: - Ну как, дочка? - Все в порядке, Антоний Иванович! Врач сказал, ключица скоро срастется, а синяки - чепуха! - Молодец, молодец! - сиял мастер. - Наша, рабочая косточка. Нигде не сдаст! 4 Как ни храбрилась Таня, ей пришлось все же лежать в постели. Деятельная, подвижная, привыкшая с детства о ком-нибудь заботиться и теперь принявшая в свое сердце Виталия, Таня тяготилась вынужденным бездельем, нервничала и все порывалась встать. - Да лежи ты, непоседа! - говорил ей Алеша. - Теперь твое дело - лежать, да не залеживаться, чтобы в два счета все заросло. Таня ревнивыми глазами глядела на то, как Алеша и Виталий чистили картофель, и досадливо морщилась: - С вами зарастет... Алешка! Что ты делаешь, злодей? - А что? - недоуменно вопрошал Алеша, испуганно останавливаясь. - Да то, что ты срезаешь картошку на палец... Не жалко тебе добро на мусор переводить? Алеша извиняющимся тоном говорил: - Да я и так стараюсь, Таньча... Только вот чего-то ножик толсто режет! - Косорукий ты! Ничего-то вы, мужики, делать не умеете, вижу, а тоже: "Мы то, мы се!" Но-жик!.. Она отворачивалась к стене, но не выдерживала и опять принималась глядеть на брата и Виталия, словно впервые видя их... Ну, какие же они... смешные и дорогие! Щи пересолят, мясо пережарят - в рот не возьмешь, пуговицу пришить не умеют, и не то что не умеют, а и внимания не обратят на то, что ее нет. Все-то их мысли только о борьбе, о забастовке, о том, что делается на фронтах; заговорятся - о сне и еде забудут; коли щи пустые, и не посмотрят, будто все это - еда, сон, одежда, тепло, отдых - мало касается их, несущественное, не стоит того, чтобы об этом думать... "Ох, ребята, ребята!" - говорила себе Таня, глядя на молодых людей, и видела, что и впрямь их ребятами еще можно назвать, так молоды они. Да, молоды... И Виталий тоже. Таня была поражена этим открытием, так как привыкла считать Виталия старшим товарищем, привыкла к тому, что к словам Виталия прислушивается не только молодежь, но нередко и Антоний Иванович. Видела она до сих пор в Виталии подпольщика, видела только постоянное напряжение в глазах, чувствовала всегдашнюю готовность его к неожиданностям, способность не теряться в трудных обстоятельствах, рассудительность и силу, которым трудно было не поддаться, которые как-то невольно воздействовали на собеседника, заставляя внимать Виталию. А вот видит она теперь, что, нарезая хлеб, чистя картошку, занимаясь всякими домашними, неизбежными и необходимыми мелочами, он по-детски высовывает и прикусывает язык. "Дурная привычка!" - говорит себе Таня, и вдруг волна нежности охватывает ее оттого, что эта неизжитая детская привычка совсем преображает его лицо, заставляя его принимать то выражение, которого до сих пор Таня не замечала. От всего этого Виталий стал таким родным, каким его еще не чувствовала Таня до сих пор. Она закрывала глаза, и горькое сожаление, что нельзя сказать Виталию то, что волнует ее, что заставляет ее украдкой взглядывать на него, когда он не может этого заметить, овладевало ею... Не до нее Виталию: суровая жизнь, в которой нет места для нежных чувств, поглощает его целиком. Так, видно, и надо! Не время еще для них... Да и что она Виталию!.. Много передумала за эти дни Таня. И чувство ее к Виталию, не находя выхода, томило ее; только взглядом могла она сказать о нем, а сознание ненужности этого признания заставляло ее отводить от Виталия взор, если он вдруг его замечал. - Ты что, Танюша? - спрашивал он девушку. - Так, ничего! - отвечала Таня и придавала своему лицу будничное выражение. Все трое они еще более сдружились за время, пока болела Таня. 5 Иногда, уже погасив свет и лежа в постели, они долго не спали, тихо разговаривали обо всем, что приходило в голову. Мертвая тишина, заполнявшая Рабочую улицу, нарушалась только паровозными свистками с линии, да время от времени глухим шумом проходящих поездов. Даже и после подлого нападения на Виталия он ничего не сказал о своей настоящей фамилии. В беседе между собой и Таня и Алеша иногда называли его Бонивуром, гордясь своей близостью с ним и любя его. То, что для них он продолжал оставаться Антоновым, даже во время этих дружеских бесед по ночам, и Алеша и Таня понимали как выражение той душевной твердости, которой надо обладать подпольщику, революционеру. Только однажды Таня не без лукавства спросила Виталия, вглядываясь в сторону его кровати (свет уже был погашен, и неясный отблеск деповских огней в малое окошко чуть заметно озарял внутренность вагона): - А есть Бонивур-то на свете? После некоторого молчания Виталий ответил: - Есть, коли о нем "Блоха" написала. - А ты встречался с ним? - Приходилось. Тане послышалась в его голосе легонькая усмешка. - Да тебе-то что, Таньча? - сказал Алеша недовольно. - Поменьше говори о нем! Помолчав, Таня сказала Виталию: - Виталий, расскажи что-нибудь. - Да что рассказать-то, Таня? Она хотела многое знать. И Виталий был рад рассказать о том, что сам знал, о чем слышал. Гимназические программы по истории обретали вдруг выпуклость и выразительность. Спартанский подросток, спрятавший лисенка за пазуху и не выдававший своей боли, когда лисенок кусал его, вдруг странным образом приобретал сходство с первореченскими ребятами, у которых правилом было не выдавать свою боль, как бы сильна она ни была. Спартак, поднявший рабов Рима против патрициата и погибший, как воин, как герой, казался понятным и родным... Много ярких картин проносилось в такие ночи в темноте тесного вагона Пужняков. Рассказывал Виталий о войнах за свободу народов и восстаниях народов. И герои, которые восставали против господ, против деспотов за право на человеческое существование, за жизнь, за счастье, за простую человеческую долю, были близкими, как близкими были Квашнин, Антоний Иванович, Михайлов. Вот Пугачев поднимает казацкий Яик на императрицу Екатерину, и всевластная самодержица в своих петербургских хоромах мечется в ярости, видя, как пожаром загорается Волга, Урал, как восстают, примыкая к вольнице Емельяна, "инородцы" - башкиры, казахи, мечтающие об избавлении от царских чиновников; уже думает о выезде из России Екатерина II, у которой недостает сил противостоять яицкому бунтарю. Вот страшная железная клетка - последнее обиталище Пугачева... Звучат слова Пугачева, преданного своими старшинами: "Нет, я не ворон, я только вороненок! Ворон за мною летит!" Слова эти зловещим эхом отзываются во дворце на берегу державной Невы, предвещая новые бури крестьянских восстаний, новые всполохи народного пожара, который должен испепелить всех угнетателей, всех самодержцев и дать простому народу волю. Бывало, замолчит Виталий, а Таня и Алеша все еще как бы слушают - так живы в их воображении картины, нарисованные им. Потом Алеша вздохнет, подберет с полу застывшие ноги с холодными, как ледышки, пятками (он давно уже сидит на постели, разве можно тут лежать!), зябко передергивая плечами, и говорит: - А это верно, что казнили Пугачева-то? - Верно, - говорит Виталий. - Убежал бы, - отзывается тихо Таня из-за занавески. Виталий молчит долго, потом отвечает: - Иная смерть подымает других на борьбу... Из-за этого и умирают такие, как Пугачев. Бежать не штука. Оказаться выше врага, так, чтобы память не умерла и других будила, у кого горит сердце, - это трудно... Бежал бы Пугачев, разве народ помнил бы о нем? Алеша ложится в постель. Новая мысль заставляет его привстать: - Виталя, значит, народ-то давно уже непокорный? - Давно. С тех пор как появились богатые и бедные, Алеша. - Выходит, мы-то вроде и за Спартака и за Пугачева делаем, чего они не успели! Здорово! - вздыхает Алеша шумно и опять ложится. - Давайте-ка спать! - спохватывается он, видя в окно, что ночная темь стала бархатно-густой, как всегда бывает, когда ночь переваливает за вторую половину, точно собирая все силы, чтобы не уступить место дню, который уже близок. Но сон не берет взбудораженного разговорами Алешу. Поворочавшись в постели с боку на бок, он опять спрашивает: - А в Москве-то про нас знают, Виталя? - Что? - Ну вот, что мы тут с беляками-то да с японцами воюем, накладываем им всяко-разно... - Чудак ты, Алексей! - усмехается Виталий. - Ты вслух при ребятах так не скажи - засмеют... Да кто же нашей борьбой руководит, как не Москва? А кто такой дядя Коля, как не посланец ее? А мы, Дальневосточная республика, вроде как передовой отряд Москвы на Дальнем Востоке, аванпост ее. Ты думаешь, зачем в Чите существует Дальбюро Центрального Комитета партии большевиков? Это штаб нашего аванпоста. А штаб обо всем в Москву сообщает. Забастовка наша - это бой, который мы тут белякам дали, такой же бой, как бой на фронте! Понятно? - Ага! - говорит Алеша и тоном рапорта добавляет: - Товарищ Ленин, на фронте в районе Имана наши войска одержали победу над войсками белых; первореченские рабочие успешно проводят забастовку на срыв воинских перевозок белых, деповской молодежью руководит секретарь комсомольской подпольной организации товарищ Алексей Пужняк... Ему, однако, не дают насладиться эффектом этой фразы. Таня из-за занавески говорит: - Наруководил бы ты без Виталия! - Да я бы и сам об этом сказал, - смущенно говорит Алеша, - а ты лезешь не в свое дело!.. Но Таня, не слушая брата, спрашивает, не замечая того, что обращается к Виталию на "вы": - Виталя, а вы в Москве были? Не сразу отвечает Виталий на этот вопрос. - Был, - тихо говорит он. - И Ленина видели? - Видел, Таня. Таня не просит, как обычно, рассказать об этом. Она затаила дыхание. Молчит и Алеша, приподнявшись на постели. Но и без просьб Виталию понятно, как хочется услышать об этом Пужнякам. - Был я на Третьем съезде комсомола в Москве! - говорит Виталий. - Через линию фронта пришлось пробираться. Ну, да об этом рассказывать долго. Надо было пройти - и прошли. Я дальше Спасска никогда в жизни не бывал. Ну, знал, что тысячи верст до Москвы. А какие они, эти тысячи? Знал, что там, за Приморьем, - Приамурье, Забайкалье, Сибирь, Урал, Россия. А как все это выглядит? А тут как пошли эти версты одна за другой!.. Да какие! Что ни день, то местность на вчерашнюю не похожа... Тайга, степь, озера, леса, горы, реки... Простор невообразимый! Красота такая, что тут стихами говорить надо, простых слов не хватает, - и все это наше! Две недели мы до Москвы ехали, а за окнами - все Советская Россия, и люди мирным трудом заняты. Пока я дома был, казалось мне, что самое главное - это то, что мы делаем, а во время этой поездки понял я, что наше дело - только маленький кусочек общего дела... У окна торчу - не могу насмотреться, не могу налюбоваться. Все это мое, все родное, такое близкое, что сам не пойму, то ли плакать, то ли петь хочется от радости! Я от ребят глаза прячу, думаю, скажут: "Ну, кисейная барышня, размяк, раскис, а еще подпольщик!.." На ребят посмотрел, вижу - тоже потрясены до глубины души. Ну, значит, ни при чем тут кисейная барышня, а есть такие чувства, что сдержать их нельзя, да и сдерживать не надо... ...Виталий приехал в Москву ночью. Пока ехал на трамвае от вокзала до общежития, все смотрел по сторонам, какая она, Москва, и сам себе не верил, что находится в Москве. А она открывалась перед ним в ночном сумраке, разворачивая свои улицы, переулки, площади, бульвары, - бессонная, сторожкая, даже ночью не оставлявшая своих бесчисленных дел: во многих зданиях горел свет, то и дело по улицам проходили машины, мелькали фигуры прохожих... Виталий ахнул, когда вдруг увидел зубчатые стены. "Кремль!" - выдохнул он в радостном удивлении. Но ему сказали: "Это еще не Кремль, а Китай-город!.. Вот тут Первопечатнику памятник стоит. Слыхали о таком?" Под стеной стоял монумент, которому было тесно в узенькой улице: бородатый человек в длинном кафтане и с волосами, собранными тесьмой, с умным и напряженным лицом, внимательно разглядывал типографскую доску. ...Волнение не покидало Виталия и весь остаток первой ночи в Москве; он почти не спал, забывался на несколько минут и тотчас же вскакивал. На рассвете он вышел из общежития и побрел по улицам куда глаза глядят, не спрашивая ни у кого дороги, жадным взором окидывая встречные здания и прохожих. Остановился у Никольских ворот, постоял перед старинным домом синодальной типографии с огромными солнечными часами на фронтоне... Он засмотрелся на них и не заметил, как неожиданно кончилась улица, расступившись на обе стороны, словно для того, чтобы сильнее поразить его. Справа краснокаменной громадой вырос Исторический музей, а налево распростерлась огромная площадь, дальний край которой за увалом терялся в сиреневой дымке начинавшегося утра. Дымка эта нежным покрывалом окутывала храм Василия Блаженного, который стоял, как чудное призрачное видение со своими пестрыми главами и кружевной кладкой древних стен, вознесшийся ввысь вечным напоминанием о простых русских людях, создавших этот храм. "Красная площадь!" - сказал сам себе Виталий вслух, не в силах сдержать восторг при виде картины, открывшейся ему. За музеем улицы поднимались вверх, и казалось, здания громоздятся одно на другое, словно с любопытством выглядывая из-за плеч своих товарищей. А за Василием Блаженным постройки шли круто книзу, к Москве-реке; за ней утопало в бесчисленных дымках, поднимавшихся к небу, что начинало уже розоветь, Замоскворечье, дома которого в отдалении сливались в одну сплошную массу, цветистую и живописную, своей красочностью и вольной беспорядочностью ласкавшую глаз... А впереди высились стены Кремля - сердца России. Зеленая трава морской волною взбегала на холм, к подножию кремлевских стен. А они, словно утесы, шли направо и налево, эти вековые стены, столько видевшие за свою долгую жизнь. В голубое небо вонзались шпили высоких шатров кремлевских башен, и солнце, которое вставало где-то за спиною Виталия, уже бросило первые лучи свои на золотые их флюгарки, озарило здания за высокими стенами, и в этих лучах запылал багрянцем флаг над Большим Кремлевским дворцом... Точно завороженный, перешел Виталий площадь, ненасытными глазами оглядывая Кремль, от мощных стен которого и высоких башен исходила какая-то непомерная спокойная сила. Он старался запомнить все, все, что в это утро открылось ему нежданно: и старину России, о которой говорил здесь каждый камень, уложенный руками простых людей в незапамятные времена, и советскую новь, символически выраженную этим красным флагом в вышине, и фигурами красноармейцев, стоявших у ворот Никольской и Спасской башен. Вдруг в проезде башни прозвенел звонок. Часовой вытянулся у ворот стрелкой, бросив искоса на юношу взгляд. В воротах показалась открытая машина, в которой сидел человек в гражданском платье - черном пальто, черной кепке, слегка заломленной назад. В эту минуту из-за здания пассажа на другой стороне площади показалось солнце. Яркий свет его широким потоком залил всю площадь и осветил машину, выехавшую из Кремля, и человека, сидевшего в машине; он улыбнулся солнцу и, ослепленный этим потоком света, прищурил свои умные и веселые глаза... Виталий застыл на месте. Кому же в Советской России и во всем мире не был знаком этот взгляд с прищуркой, этот мощный лоб, это лицо!.. "Товарищ Ленин!" - сказал Виталий вслух и поднес руку к козырьку, отдавая Ленину честь, как солдат. Машина промчалась мимо. Что это была за минута! Автомобиль уже скрылся из виду, а Виталий все стоял на том же месте, не в силах тронуться, исполненный радостью встречи с Ильичем... Чувство радости не покидало Виталия все дни, пока продолжался съезд. Делегаты приехали отовсюду, изо всех уголков Советской республики. И впервые Виталий по-настоящему понял, что такое комсомол. Представители всех национальностей и всех областей страны, они хорошо понимали друг друга, хотя говорили на разных языках. Они были молоды, но они уже знали тяжесть военных походов и радость побед, они умели воевать и теперь учились строить. Здесь были те, кто в лавах Первой Конной дошел до стен Варшавы; те, кто гнал из Одессы французских и итальянских интервентов; те, кто на севере сражался с англо-американскими оккупантами, кто сражался с немецкими оккупантами на Украине, - беззаветные помощники партии большевиков, готовые к любой работе и любым тяготам. Здесь были ребята с горных разработок Дагестана, привезшие первую ртуть, добытую их руками, ребята со строительства Каширской электростанции, пастухи из Башкирии, хлеборобы из Тамбовщины, шахтеры из Донбасса, пимокаты из Сибири, уральские горняки, ивановские ткачи, петроградские металлисты, николаевские судостроители... Они не боялись битв и трудностей, но им надо было учиться. Стране нужны были инженеры и техники, учителя и агрономы, ученые и писатели, чтобы создавать новую, социалистическую культуру, чтобы поднять ее на новый, высший уровень. Из среды молодежи, еще не знающей, куда поведут ее жизненные пути, должны были выйти новые Боткины и Пироговы, новые Докучаевы и Ушинские, новые Менделеевы и Баженовы, новые Пушкины и Репины... Вот почему именно об учебе, необходимой молодежи, как воздух, говорил на этом съезде комсомола Владимир Ильич Ленин. И среди делегатов, которым выпало на долю видеть и слышать Ильича, был Виталий... - Ох, и счастливый ты, Виталя! - с хорошей завистью сказал Алеша. - Виталя, а какой он, Ленин? - чуть слышно спросила Таня. - Слов у меня таких нету, Таня! - сказал Виталий. - Чтобы рассказать о Ленине, какие-то особые слова нужны... Простой он очень, такой, что с первого раза кажется, будто ты всю жизнь был возле него. Смотришь на него - и в душе радость какая-то поднимается, оттого что есть на свете Ленин. Послушаешь его - и словно сам больше и лучше становишься. И вот что удивительно: когда говорит он, кажется, что он твои мысли высказывает, что он в твою душу глядит и видит все, что волнует ее, что неясно, что смущает, что мешает... Народу много, а каждому кажется, что Ленин ему лично говорит, спрашивает, верит, и доверия этого нельзя не оправдать. И так просто и ясно говорит, что даже странным кажется, что ты сам этого не сказал. Я думаю, так бывает только тогда, когда человек слышит истину. Ведь истину нельзя не понять, нельзя не почувствовать, а Ленин - это совесть и честь, гордость и истина наша... Глава десятая ПУСТЬ СИЛЬНЕЕ ГРЯНЕТ БУРЯ! 1 Многое в эти дни пережила "команда" Тани, ее пятерка. Гордость за Таню и страх волновали девчат. - Ну, Таньча! Вот молодец из молодцов! - говорила Катюша Соборская. - Я бы тут со страху обмерла. А она схватилась с этими бандитами... Ой, геройская девка! Ох, молодец! - Да перестань ты охать, Катя! Надо бы посмотреть, не надо ли чего Тане, - останавливала Машенька Цебрикова подругу. И они шли к Тане. Не проходило дня, чтобы они, одна за другой, не стучались в маленькую дверь вагона Пужняков. Они были готовы на все ради Тани. Теперь Таня, так храбро бросившаяся на выручку Виталию, поднялась в их глазах на огромную высоту! Именно такой должна быть комсомолка! Давно ли они только представляли себе возможность опасностей, а вот одна из них уже доказала, что она достойна имени комсомолки, не убоявшись реальной опасности. - Ты ужасно храбрая, Таня! - вздыхала Катюша Соборская, оправляя одеяло на ногах Тани. - Я бы с места не встала, если бы на меня напали... И не пикнула бы! - А я бы закричала, я всегда кричу, когда испугаюсь... Сама понимаю, что, может, и смешно, а не могу, ну, просто рот сам раскрывается, уж такая я уродилась! - сказала Машенька Цебрикова, сжав свой маленький рот и округлив глаза, словно сама удивлялась тому, какой ее создала природа. Соня Лескова по привычке хрустнула пальцами и выпрямилась: - А я, как Таня, - бросилась бы на помощь Виталию. Катя не удержалась опять: - Виталию? Соня, посмотрев серьезно на Катю, ответила негромко: - Почему же только Виталию? Напали бы на тебя, я бы не задумалась, что делать! Ты вечно всех подзуживаешь, Катя... Я знаю, что ты про меня можешь что угодно наговорить, а я бы не задумалась тебя выручить. - Да у меня язык такой, не могу не зацепиться. Как увижу человека, так и зацеплюсь за него! - с неловким смехом сказала Катя, которая не понимала всегдашней молчаливой сосредоточенности Сони и терялась в ее присутствии, невольно сдерживая свой нрав и язык. Сказанное выглядело извинением, а Катя не любила оказываться виноватой. - Девочки! - сказала Таня взволнованно. - Каждый из нас поступил бы точно так. Точно так! - Ну, уж... - протянула Машенька. Таня оборвала ее: - Да! Так... Я вот слушала вас и задумалась: не о том вы спорили. Я ведь Виталия выручала! Соня говорит, что любого из нас выручила бы. Все дело в том, чтобы товарищу помочь, правда?.. А если бы на меня напали, ей-богу, девочки, не знаю, что бы со мной было, перепугалась бы, честное слово, и пустилась бы наутек... Но тут все девушки сказали разом: - Ну, Таня! Наутек! - не допуская мысли о бегстве Тани от кого бы то ни было. Соня добавила: - Когда за другого боишься, о себе не думаешь! Машенька Цебрикова ахнула: - Ну, верно, Соня, вот уж верно, так верно! Я ночью боюсь ходить, а за бабкой бегу в полночь, коли она задержится в церкви, аж себя не помню... - Машенька сложила губы в трубочку. - Она у меня такая богобоязненная... Она же ничего не видит, девочки. Однажды в какую-то яму угодила, когда от вечерни шла, и вылезть не может. Мы с батей ее целый час искали. Раза два мимо прошли. А потом слышим: "О господи, слепые тетери! Да вот она я!" Я потом спрашиваю бабку: "Ты что же молчала?" А она мне: "А чего кричать? Бог не даст живой душе пропасть". - "Однако же, говорю, все-таки закричала?" А она: "Это я, говорит, к господу богу воззвала". Тут я не утерпела - и ей: "А кто же слепая тетеря? Бог, что ли? Ведь ты кричала: "О господи, слепые тетери!" Девчата расхохотались. - Ну, а она? - Что она, - сказала Машенька, - ткнула меня в загривок и говорит: "Бог сам разберется, кто там слепая тетеря, а ты нечестивая, говорит, вот увидишь, тебя бог-то в соляной столб обратит!" А что мне делать, если я нечестивая?.. - закончила она со вздохом, скорчив уморительную гримасу. Они шутили, болтали, смеялись, но за всеми шутками твердо стояло сознание их нераздельности, единства, удивительной близости их друг к другу, какой не дает обыкновенная жизнь. А их жизнь была необыкновенной, и кто знает, что могло случиться с ними завтра, вечером, через час. Они не прекращали своей работы, эти девушки из рабочего предместья; об этом говорили листовки забастовочного комитета, требовавшие от рабочих Владивостока солидарности. Листовки разлетались с Первой Речки по всем уголкам Владивостока, и не было в Приморье человека, который не знал бы, за что борются первореченцы. Пятерку Тани не останавливали караулы и расстояние; девушки оказывались ежедневно в самых разных местах. И следами их пребывания на Мальцевском базаре, на Второй Речке, на Эгершельде, на Чуркином мысе, на рыбалках, на фанерном и кожевенном заводах, в районе расположения флотских экипажей, на базаре и в садиках частных домов оставались эти маленькие листки бумаги, на которых крупными буквами стояли слова: "Почему мы бастуем?" 2 Они смелели, девушки с Первой Речки... Однажды Соня Лескова забежала к Тане. Таня уже вставала с постели и в этот момент сидела у раскрытых дверей вагона, греясь на солнце, которое заливало светом землю. Соня молча прижалась к щеке Тани, и та услышала, как у Лесковой бьется сердце. - Ты что? - спросила Таня, встревоженно вглядываясь в темные глаза подруги. Соня отделалась ничего не значащими словами. Однако Таня инстинктивно почувствовала в подруге что-то такое, что ей никогда не было свойственно: какую-то лихорадочность в движениях, торопливость и совершенно неожиданную ласковость. - Ты куда? - спросила Таня, когда Лескова так же быстро и неожиданно, как пришла, стала собираться. - На Вторую Речку, - ответила та и опять, обняв Таню, всем телом прижалась к ней и поцеловала. - До свидания, Танюша! Увидишь девочек - привет передай. - Да ты сама их скорее меня увидишь! - сказала Таня. Соня на секунду задумалась, точно не услышав слов подруги. Потом торопливо сказала: - Да, конечно... Но ты передай все-таки, если я немного задержусь. Таня поймала подругу за полу жакета. - Соньча! Ты что-то задумала? Смотри у меня, не лезь куда не надо!.. Как бы чего не случилось! Лескова рассмеялась коротким смешком. - Ну, что со мной может случиться, Танюша! Она спустилась со ступенек вагона, обернулась к Тане, махнула ей рукой и быстро скрылась за вагонами. Таня, высунувшись из дверей, сколько могла, смотрела на сильную фигуру Сони. Тревога невольно закралась в ее сердце, когда она, оставшись одна, вспомнила необычную ласковость Сони. Она все прислушивалась к каждому шороху и стуку, ко всем шагам за дверями, ко всем звукам, доносившимся извне, то и дело оглядываясь на двери. Алеша и Виталий не могли не заметить нервозности Тани. Она рассказала, что ее тревожит. Виталий нахмурился и заметил, что за девчат своей пятерки Таня отвечает полностью. Алеша пытался было обратить все в шутку, сказав веселым тоном: - С кавалером, поди, свидание у Сони на Второй Речке. Знаем мы вас! Таня только глазами на него повела, не удостоив ответом. Да и сам Алеша знал, что изо всех подруг Тани меньше всего это можно было сказать про Соню, - так серьезна была Соня, так неприступно строга она была с первореченскими ребятами, из которых многие вздыхали по ее темным, удивительной красоты глазам, смуглому лицу с чуть заметным пушком над уголками губ, по тонким бровям, что соединились на переносице темной линией и характерно изгибались каким-то изломом, точно крылья птицы... Нет, не свидание с кавалером волновало Соню. Если бы пришелся ей по сердцу какой-нибудь человек, Соня не стала бы таиться и прятать свою любовь. Она сказала бы о ней своим подругам... Да и не полюбила бы она такого, которого нужно было бы прятать от них. Нет, Соня не из тех, кто крадет любовь. И все-таки у Сони было свидание. 3 ...Она сошла с поезда на Второй Речке. Через минуту дачный состав исчез за косогором. В чистом небе рассосался бесследно дымный султан, тянувшийся за паровозом, ушел в помещение дежурный по станции, стало слышно стрекотание телеграфного аппарата из раскрытого окна вокзала, понемногу разошлись пассажиры, высадившиеся из поезда. На перроне было еще довольно людно: второреченцы ждали поезда в город, который должен был прийти через полчаса. Вдоль путей прогуливались молодые люди с девушками. Молочницы, расставив около себя бидоны с молоком, восседали на них, закрывая их широкими юбками и придерживая руками. Несколько скамеек было занято пассажирами. На небольшом виадуке, который соединял перрон с вокзалом, тоже толпились ожидающие. Среди гуляющих по платформе было много японских солдат и офицеров. День был воскресный, и солдаты в начищенных ботинках и новых мундирах, топорщившихся под мышками, расхаживали вдоль путей, курили, то и дело обращаясь к проходившим мимо русским женщинам или глазели на залив, волны которого с немолчным шумом накатывали на каменистый берег. Соня огляделась. На одной из скамеек сидели два японских солдата. Встретив их откровенно восхищенные взгляды, Соня подошла к скамейке. Солдаты тотчас же потеснились, уступая место девушке. Соня села, мимолетным взглядом окинув их. Рядом с ней оказался солдат, как видно, давней службы, уже не молодой, лет тридцати пяти. У него было сухощавое нервное, интеллигентное лицо; плотно сжатые крепкие губы небольшого рта обличали в нем человека молчаливого, а пристальный взгляд карих глаз говорил, что солдат этот был человеком пытливым, вдумчивым и не привык по-пустому тратить слова и время. Заметив, что Соня оглядывает их, этот солдат сказал негромко: - Садитесь, мы скоро уйдем! - русские слова он произносил медленно, старательно выговаривая их. Второй солдат, первогодок, быстро заговорил, наклонился, через товарища заглядывая на Соню: - Пожалуста, мадам, ероси, очень хорошо... Сибирка. Что это должно было обозначать, Соня не поняла, но очень довольный собой, довольный тем, что он "говорит по-русски", солдат заулыбался и загоготал, не будучи уже в состоянии что-либо выразить словами. - Да сидите! - отозвалась Соня, в намерения которой вовсе не входило отпугивать японцев от себя. - Места не просидите! - добавила она. - Спасибо! - сказал старший солдат. - Не на чем! - опять сказала Соня. Видя, что русская девушка не отказывается от беседы, старший солдат повернулся к ней. - Хорошая погода! - сказал он. В такой день хорошо гулять, да? - Неплохо, - ответила Соня. - Учите меня росскэ язык! - сказал солдат. Соня усмехнулась. "Нового-то ничего выдумать не могут!" - презрительно подумала она. С этой фразы все японцы начинали знакомство с русскими. Вслух она сказала: - А чего вас учить-то, когда вы и так по-русски говорите! Японец живо сказал, что он знает русский язык недостаточно хорошо, что он любит Россию, ее природу, ее песни и так далее, что он хочет знать и понимать русский народ. Соня не удержалась и заметила вполголоса: - А чего вам понимать? Все равно скоро в Японию поедете. Солдат отвел глаза от Сони и замолчал. Второй стал торопливо расспрашивать, о чем идет речь. Первый ответил сухо и коротко, резким тоном, словно что-то приказав. Второй солдат озадаченно посмотрел на своего старшего товарища, поднялся с выражением глуповатого недоумения на толстогубом, розовокрасном лице с раскрытым ртом, с шумом втянул слюни и, козырнув, отошел к другим солдатам, вдруг утратив интерес к Соне. - Почему вы его прогнали? - спросила Соня. - Так просто. Это дурак, который ничего не понимает! - пренебрежительно ответил ее собеседник. Отвечая на вопрос Сони, он сказал: - Домой еще не скоро... Когда домой - неизвестно. До сих пор он держался молодцевато, но тут в его голосе проскользнула простая человеческая тоска. Угадав это, Соня спросила: - Соскучились по дому? Солдат оживился и быстро заговорил. По его словам выходило, что по дому он очень стосковался, находясь в разлуке с семьей уже три года. Подыскивая слова, он сказал, что хотя в Приморье очень красивая природа, но в Японии куда красивее, особенно когда цветут вишни и яблони. Он сказал, что возле его дома разбит небольшой сад, что он и во сне видит этот сад, весь усыпанный цветами, что люди в России грубы и непонятны, поступки их не вмещаются в сознание японца, что японцу трудно разобраться в том, что происходит в этой стране. Соня не знала, чем объяснить неожиданную словоохотливость солдата. Девушка насторожилась. "Куда это он гнет?" - подумала она с тревогой. Однако, видимо, что-то уж накипело в душе солдата, что он задел эту тему. Он и сам через несколько минут спохватился, неожиданно замолк и осторожно огляделся вокруг: не слышит ли кто-нибудь? В этой оглядке было столько искреннего испуга, что у Сони дрогнуло сердце. Она порадовалась своей удаче. Случай свел ее с человеком, в душе которого семена, брошенные ею, могли дать всходы, как зерно на вспаханной почве. Сколько возмущений в войсках интервентов имело почвой тоску по родине!.. - Что же вы домой не уедете? - спросила Соня. - Я солдат... - с грустью ответил ее собеседник. Они прошлись немного. Соня сказала, что она приехала к подруге, которая обещала ее встретить, но что та задержалась и Соне придется уехать, так как у нее нет больше времени. Японец, выговорившись, принялся ее благодарить за беседу, просить о следующей встрече. Все существо Сони было напряжено; эту поездку она считала только разведкой, а теперь ее так и подмывало сделать что-то дерзкое. Послышался ослабленный расстоянием свисток паровоза. - Мне пора! - заторопилась Соня. Солдат встрепенулся. Он протянул ей руку, назвал свою фамилию: Коноэ. Чтобы она не смешала его с простыми крестьянами, с мужиками, которые ничего не понимают, как он сказал, он пояснил, что сам он человек с образованием, учитель. - Соня-сан! Вы мне очень нравились. Хотел бы встретиться с вами еще! - поспешно выговорил Коноэ. - Я хочу говорить с вами. Вы можете объяснить мне кое-что, что мне хотелось бы знать. Это можно? - Отчего же нельзя? - ответила Соня. Коноэ расцвел. Он вытащил свою записную книжку: - Пожалуста, писать мне что-то на память! "Была не была!" - сказала себе Соня, почувствовав вместе с тем, что у нее похолодело под коленками. Быстрым движением вынула она из своей сумочки несколько листков. Поезд, тарахтя, подошел к перрону, остановился. Дачники хлынули к вагонам. Соня сказала: - Вот у меня есть русская песня! Могу вам дать на память. Коноэ согласно закивал головой, улыбаясь. - Японские солдаты очень любят росскэ песни! Росскэ песни хорошо. Соня сунула ему листки. Поверх всех был листок со словами "Колодников". Коноэ взял листки, как залог будущих встреч с Соней. Механически взглянул на нижние листки. Слова, напечатанные по русски и иероглифами: "К японским солдатам. Почему вы находитесь в России?" - сразу бросились ему в глаза. Он побледнел и шепнул: - Я знаю эту росскэ песня... Что вы делаете? Кинуться от него в вагон? Затеряться в толпе? Как назло, поезд задерживался, ожидая встречного. - Вас поймают! - хрипло вымолвил Коноэ. Соня выпрямилась. На одну только секунду страх тихонько взял ее за сердце, и она перестала чувствовать его биение. А в следующее мгновение Соня ощутила обычное свое спокойствие. "Чему быть, того не миновать!" - Ну, зовите своих солдат, ловите! - сказала она. Страх плескался в глазах Коноэ. Руки его заметно дрожали. Какие-то чувства раздирали его. Он то глядел на Соню, то кидал, часто мигая, взоры на солдат, нестройной толпой сгрудившихся на платформе. Десятки глаз устремились на Соню и Коноэ из этой толпы. - У меня дома дочь таких же лет! Я ее очень люблю. - Дочь? - переспросила Соня, чтобы не молчать. - Только она не пишет и не распространяет листовки. - Вы так думаете? - почти не соображая, спросила Соня. Она вздрогнула от раскатистой трели свистка главного кондуктора, выбежавшего из помещения станции. Паровоз тяжело вздохнул и тронул состав. Коноэ, не находя пуговиц, расстегнул мундир и трясущейся рукой стал засовывать во внутренний карман листовки, оставив в левой руке бумажку с текстом "Колодников". - Я еще увижу вас? - спросил он, и Соня поняла, что на этот раз все сошло как нельзя лучше. - Завтра в этом же месте! - быстро ответила она, отступая к вагонной лесенке и все еще не веря, что Коноэ не поднимет шуму. Наткнулась на поручни. Почувствовала, что вагон уже движется. Схватилась за поручни, поднялась вверх и, сколько могла, беззаботно и любезно, улыбаясь изо всех сил, раскланялась с Коноэ, к которому уже подходили другие солдаты. Поезд убыстрял ход. И только тогда, когда мимо промелькнул выходной семафор и семафор этот не опустился, Соня села на скамью и перевела дух. Только тут краска бросилась ей в лицо, и она представила себе, каким мог быть исход этого ее "дела"... 4 Лескова коротко и спокойно рассказала Тане о том, что произошло на Второй Речке. - Ты с ума сошла! Ну просто с ума сошла! - сказала Таня, задохнувшись от запоздалого страха. - Да кто тебе позволил, Соньча? Почему ты мне не сказала ничего? Что я тебе, чужой человек, что ли? А ну как арестовали бы они тебя? - Ты не пустила бы меня. Сказала бы, что я не справлюсь, что работа среди японцев - не наше дело. И Таня должна была сознаться, что не пустила бы Соню без указания Виталия. Не менее Тани встревоженный похождением Сони, выслушал ее рассказ и Виталий. Он долго молчал и после того, как Соня, подробно рассказав обо всем, тоже замолкла. Тягостное молчание длилось так долго, что Соня невольно почувствовала, как ею овладевает страх: чем все это кончится? Неужели она поступила неверно? - Почему вы это сделали? - спросил Виталий. - Хотелось отомстить им за то, что на вас и на Таню тут напали! - просто сказала Соня. И после минутного раздумья добавила: - Испытать хотелось, могу ли я опасное поручение выполнить. Ей непереносимо было слышать, как Виталий называл ее на "вы", точно чужую. Пусть бы он ее отругал, накричал бы на нее, рассердился бы, прогнал бы со своих глаз. Только бы не слышать этого ровного тона и спокойных слов, которые воздвигают какую-то незримую стену и указывают Соне на ее опрометчивость и самовольство, а вовсе не на смелость и отвагу, как расценивала она свою второреченскую поездку. - Скажите мне, товарищ Лескова, что было бы, если бы в комсомоле каждый делал, что хотел, по своему усмотрению, по своему желанию и капризу, не советуясь ни с кем из товарищей, не ставя в известность старших? Что было бы тогда? - Соня мгновенно представила себе, но у нее не хватило ни голоса, ни смелости сказать об этом вслух. - Враги раздергали бы нас поодиночке! - сказал за нее Виталий. - Вот почему нас учат дисциплине. - Я понимаю, - сказала Соня. - Хорошо, коли понимаешь! - посмотрел на нее Виталий. У него не стало сил дольше томить Соню: он до сих пор не забыл своих разговоров с тетей Надей и Михайловым, разговоров, после которых он точно становился старше, он вполне представлял состояние, в котором находилась Соня сейчас. Она же встрепенулась, услыхав, что Виталий опять назвал ее на "ты", и поняла, что выдержала испытание. 5 В обещанное время она поехала, как велел ей Виталий, на свидание с Коноэ. Во все глаза глядела она на перрон, когда подъезжала ко Второй Речке, высматривая Коноэ. Его, однако, не было на условленном месте. Зато Соня сразу увидела спутника Коноэ, стоявшего у перил платформы, возле знакомой скамеечки. Вместе с ним было еще трое солдат с винтовками. Они внимательно смотрели на подходивший поезд. Запомнившийся Соне солдат так и впился своими черными, как угли, глазами с набрякшими веками в толпу пассажиров. Это поразило Соню. На лице солдата сегодня не было той глупости, что была написана на нем вчера, - видом своим он напоминал собаку на стойке, столько напряженного внимания было на этой толстогубой физиономии. Соня поспешно отодвинулась от окна в глубину вагона. Поезд тронулся, мимо проплыл вокзал, толпа дачников, дома на косогоре, и замелькали откосы выемки. ...Вернулась Соня через три часа, усталая и поникшая. Пятерка была в сборе. - Где же он? Что делает теперь? - спросили девушки. - Поет, поди, "Колодников"! - легкомысленно предположила Катя. - Может быть! - неопределенно ответила Соня. От этих слов повеяло на девушек холодком. Никто не сказал больше ничего о Коноэ, только Леночка Иевлева заметила со вздохом: - Жалко все-таки, когда хороший человек пропадает! - Может, не пропал еще? - сказала жалостливо Машенька. Девушки долго молчали. Потом Машенька, деятельная натура которой не выдерживала долгих пауз, оглянулась на подруг. - Давай споем, девушки! - и завела своим тоненьким задушевным голосом: Спускается солнце за степи... Низкий голос Сони Лесковой присоединился к несильному голосу Машеньки, остальные девушки подхватили слова песни, и пошла литься по Рабочей улице чистая, ясная песня, тихой грустью обволакивая все вокруг: Вдали золотится ковыль... Колодников звонкие цепи Взметают дорожную пыль. 6 Однажды приехал Михайлов. Он присел подле Тани. - Спасибо тебе! Большое спасибо! - несколько раз повторил он, ласково глядя на девушку. Ничего, кроме этого, он не сказал, но его похвала очень обрадовала Таню. Виталия Михайлов отвел в сторону. - Есть к тебе дело... Просит Топорков человека смелого, знающего, подкованного. Комсомольца. Будет работать в штабе и для связи с нами. Будет ведать и переотправкой оружия. Дело большое и серьезное! - Надо поискать! - задумчиво сказал Виталий. - Будто надо! - усмехнулся Михайлов и положил руку на плечо. - А ты?.. Не хочешь поехать туда? - А как же забастовка? - Доведем и без тебя! - ответил Михайлов. Таня следила за разговором, глядя на мужчин из-под полузакрытых век. Она затаила дыхание, ожидая ответа Виталия. Но уже до того, как юноша открыл рот, она поняла, как Виталий отнесся к предложению Михайлова. - Я согласен! - услышала она. - Тебе тут климат вредный, кроме всего прочего! - сказал Михайлов. - Вот видишь, ночью тебе няньки нужны, а скоро, глядишь, они тебе и днем понадобятся. Нет, надо ехать к Топоркову. - Он шутливо обернулся к Тане. - Ну, а ты, ангел-хранитель, что по этому поводу скажешь? - Конечно, надо! - сказала девушка тихо. Она закрыла глаза и отвернулась к стене. Михайлов предупредил Антония Ивановича и всех членов комитета, чтобы они соблюдали крайнюю осторожность. Японцы попытаются обезглавить забастовку. Охрана членов стачечного комитета, по мнению Михайлова, была необходима. Но, кроме этого, он рекомендовал им не ночевать дома. Можно было ожидать, что жандармерия японцев или казаки Караева попробуют потихоньку арестовать или тайком убить членов комитета. Михайлов хорошо знал повадки белых. И члены комитета последовали его совету. Более одной ночи они не ночевали в одном месте, на каждую следующую перебирались к кому-нибудь из бастующих. Таня оказалась в вагоне одна. Алеша и Виталий приходили лишь днем. Тоска охватила девушку. Чувство к Виталию, которое пыталась она подавить, все же владело ею настолько, что, не видя более юноши, она часто плакала ночами. Заметив, что она выглядит очень утомленной и болезненной, Алеша пригласил к ней старушку - мать одной из Таниных подруг. Без всякого приглашения и Машенька Цебрикова стала ночевать в вагоне Пужняков. Прошло трое суток. На четвертую ночь девушки проснулись от крепкого стука в дверь. За дверью слышались голоса нескольких человек. Девушки вскочили. Подбежали к двери. Будить старушку они не стали. - Откройте дверь! С обыском! - крикнули снаружи. - Кто вас знает, с обыском или с грабежом! - ответила Таня. - Не пущу! Испугалась!.. - Выломаем дверь - вам же хуже будет! - грозились снаружи. Девушки, не зажигая огня, стояли у двери, прислушиваясь к звукам извне. Таня осторожно посмотрела в окно. Машенька со страхом уцепилась за сорочку Тани. - Что ты делаешь?! Стрелять будут! - Не будут, - отозвалась Таня. Брезжил рассвет. В его сумрачной полумгле Тане удалось рассмотреть, что у вагона люди с винтовками. - Они, - сказала Таня. - Ничего не поделаешь! Вошли двое казаков, за ними Караев и Суэцугу. - Почему не открывали? - крикнул Караев. - А к нам по ночам никто не ходит! - Так-таки уж и никто? - насмешливо спросил Караев, нагло рассматривая девушек. Они обе вспыхнули. - Коли с обыском пришли, так обыскивайте, - сказала Таня, - а язык придержите, господин офицер, не нахальничайте! - Ого! Какая ты храбрая! Ну, дай-ка я на тебя поближе посмотрю! - Караев взял было Таню за подбородок двумя пальцами руки, затянутой в лайковую перчатку. Но девушка с силой ударила его по руке. - Полегче, господин офицер, а то я и по морде надаю! - озлилась она, и губы ее задрожали от обиды. Караев хотел что-то сказать, но сдержался и кивнул казакам. Те приступили к обыску. Но уже через две минуты они остановились, вопросительно поглядывая на ротмистра. Кроме перепуганной насмерть старухи, проснувшейся, когда казак стал шарить под кроватью, да двух девушек, настроенных решительно, но тоже готовых расплакаться, в вагоне никого не было. - Почему раньше не открыли? Где хозяин? - допытывался Суэцугу. - Три дня уже нету дома! - живо сказала Таня. - Не знаю, что и думать. Не случилось ли чего? - жалобно свела она брови. Машенька глянула не нее и тоже сморщилась, насколько могла. - А ты что скажешь, мать? - спросил Караев. - Так, так, батюшка! Так! - поспешно прошамкала старушка, по глухоте своей не услышавшая разговора. Обескураженные неудачей, Суэцугу и Караев тихо поговорили о чем-то. - Ну-с, извините! - притронулся к фуражке ротмистр. - Чем богаты, тем и рады! - отозвалась Таня. Караев пристально посмотрел на нее и вышел. Вслед за ним вышли казаки. Суэцугу обратился к Тане: - Когда ваш брат приходит, сообщайте нам. А? - Обязательно, - сказала Таня. - Вот хорошо! - довольно улыбнулся Суэцугу, всерьез принявший ответ девушки. 7 Днем Виталий пришел за вещами. Он уложил свой маленький чемоданчик. - Ну, Танюша! Давай прощаться! - Давайте. Они стояли друг против друга. Глаза их встретились. Таня глядела на Виталия так, что он вдруг утратил то ощущение братского к ней отношения, которое сопутствовало ему все это время и мешало разглядеть истинное чувство Тани. В этот миг почудилось ему в Тане что-то такое, что совсем не укладывалось в голове Виталия. На секунду показалось юноше, что не только уважение к нему гнездится в ее сердце... И хотя подумалось ему, что лучше всего было бы сейчас поцеловать Таню, он протянул ей руку и сказал: - До свидания, сестренка! - До свидания, Виталя! - ответила Таня. Она опустила глаза. - Куда же вы теперь? - В отряд Топоркова! - ответил он. - Это откуда партизан приезжал? - спросила девушка. Виталий услышал в этом вопросе другой: "Это тот отряд, в котором Нина?" Он и сам только сейчас сообразил это и насупился. - Тот! - сказал он хмуро. В этот момент вошли Алеша, Квашнин, за ними Антоний Иванович и Федя Соколов. - Не на век прощаемся, - зашумел Пужняк. - Думаю, к осени вернется Виталий во Владивосток. Так, что ли? - Надо, чтобы было так! Бонивур вышел один. Немного погодя за ним последовал Алеша - проводить его до семафора, там должен был остановиться поезд. На станции показываться Виталий не рисковал. Напоследок он оглянулся и помахал рукой. Долго не выходили из памяти Виталия серые ясные глаза Тани, устремленные на него с какой-то мучительной надеждой, глаза, на которые вдруг, словно мимолетный дождь, набежали слезы. 8 Тихо было в этот вечер в вагоне Пужняков. Не сговариваясь, пришли все подружки Тани. К Алеше завернул "на огонек" Федя Соколов. Не было на этот раз шуток и веселых перепалок, которые обычно возникали то между Таней и Алешей, то между Катей и Машенькой... Точно вынули у каждого из души какой-то очень нужный и горячий кусочек, так пришелся по сердцу всем Виталий. Его отсутствие ощущалось ежеминутно. По невеселым лицам подруг Таня поняла, что они, не скрываясь, грустят о Виталии. Беседа не клеилась. Говорили неохотно. Алеше особенно невмоготу было это принужденное молчание. - Попоила бы гостей чаем, Таньча! - сказал он. - Давайте, девочки, самовар ставить! - обернулась Таня к Кате и Машеньке. Те засуетились, стали щепать лучину, потащили самовар на улицу. Самовар скоро зашумел, из-под крышки повалил пар и стала выплескиваться кипящая вода. Таня стала копаться в шкафчике. Нашла сахар, варенье, сухари. - Не трудись, Таня, - сказала Соня. - Что-то неохота пить. Отказалась от чаю и Леночка Иевлева. Катя пододвинула к себе чашку, да так и не прикоснулась к ней. Алеша выпил две чашки, обжигаясь и давясь, но, заметив, что и у Феди чаепитие подвигается плохо, отодвинул свою чашку. - Таньча! Сыграла бы что-нибудь!.. - Не хочется! - отозвалась Таня. Алеша, пригорюнившись, посмотрел на сестру. - Вот так и будем сидеть и слезы точить, сеструха? - А что тебе надо? - Да ничего! - поспешно ответил Алеша, решив, что Таню сегодня лучше не задевать. - Федя, пройдемся, что ли... Сил никаких нету на эту панихиду смотреть. К Антонию Ивановичу зайдем. Они поднялись и вышли. Девушки молча сидели в вагоне. Медная луна вылилась из-за горы, озарив оранжевым светом дымку пыли и пара над депо. Тускло светились стекла вагона. Уменьшаясь в размере, луна полезла в высоту, теряя красноватую окраску и принимая серебристый цвет. Оконные переплеты светлыми пятнами легли на пол. Ровный четырехугольник дверей, освещенный снаружи, разделил вагон пополам. На небе не было ни одного облачка. На западе ярко светилась Венера. - Любимая звезда моя! - сказала Соня, подняв к Венере глаза. - Вот иной раз так уж плохо на душе, что и сказать нельзя, а поглядишь на нее - и кажется, что все устроится, что не стоит горевать, все будет как следует. - Давайте, девочки, стихи читать, - вздохнув, предложила Катя. Простые слова, которыми пользуешься повседневно, не шли в этот вечер на ум. Хотелось каких-то слов необыкновенных, звучных, особенного смысла исполненных, таких слов, которые вместили бы в себя все душевное беспокойство, что владело в этот вечер всеми первореченскими друзьями Виталия, в первый раз за многие дни не чувствовавшими теперь его возле себя... "Увидимся ли?" - промелькнула у Тани тягостная мысль, но чтобы не накликать на Виталия несчастье, она отогнала от себя эту мысль и повторила несколько раз сама себе: "Увидимся! Увидимся! Увидимся!" - Ну, начинайте, девушки Катя, давай! - сказала Таня. - Да я не знаю, девочки, ничего, - смутилась Катя. - Разве только то, что в альбомах видела. Я и о стихах-то узнала, как мы дружить начали. А про любовь можно? - спросила она. - Читай, что хочешь! - Ну, я про любовь. Она потеряла вдруг всю свою бойкость и совсем тихим голосом прочитала: Осень! Осыпается весь наш бедный сад. Листья пожелтелые по ветру летят Лишь вдали красуются, там, на дне долин, Кисти ярко-красные вянущих рябин... Весело и горестно сердцу моему Молча твои рученьки грею я и жму, В очи тебе глядючи, молча слезы лью. Не умею высказать, как тебя люблю! - Да это же не про любовь, а про русский язык! - недоуменно сказала Машенька, всплеснув руками. Девушки расхохотались. - Ты всегда что-нибудь выдумаешь такое, Машенька, что... - не закончив свою мысль, заметила недовольно Катя. - При чем тут русский язык? Ясно сказано "Не умею высказать, как тебя люблю!" Значит, про любовь. Машенька тихонько сказала: - Да, я читала это стихотворение. У Васьки нашего была такая книга, на ней написано: "Русский язык". Ну, я и думала, что там про русский язык написано. - Она испугалась, что рассердила Катю, и выпалила в один вздох: - Девочки, я больше не буду перебивать, честное слово. - Не мешай, Маша! Таня привлекла Машеньку к себе и ласково закрыла ей рот руками. Но Машенька подсела возле Кати и шепотком спросила: - Катюша, а ты любишь кого-нибудь? - Люблю! - быстро ответила Катя, глядя через плечо на Машеньку. Та так и замерла вся, ожидая признания. - Кого, Катя? - чуть слышно спросила Машенька. - Нашего рыжего кота Фильку! Девушки рассмеялись, глядя на совершенно озадаченное лицо Машеньки. "Ну и Катька! - подумала Машенька. - Ох, как-нибудь я ее отбрею!" Впрочем, это было неосуществимое желание, потому что более кроткое существо, чем Машенька, трудно было отыскать. Она хотела было сказать что-нибудь, но в этот момент Соня Лескова глубоким своим голосом начала читать стихи, отчего у Машеньки сразу заныло сердце и она вся обратилась в слух: В песчаных степях аравийской земли Три гордые пальмы высоко росли. Родник между ними из почвы бесплодной, Журча, пробивался водою холодной, Хранимый, под сенью зеленых листов, От знойных лучей и летучих песков... Соня читала выпрямившись, без жестов, по обыкновению стиснув пальцы так, что они побелели. Только губы на ее побледневшем от внутреннего волнения лице шевелились, выговаривая удивительной красоты слова, да сияли (именно сияли!) ее очи... Грустное было это стихотворение. Настроение его соответствовало настроению девушек, то, о чем рассказывало оно, так больно задело их, сегодня расставшихся с другом, что девушки едва сдерживали слезы. Машенька, представив себе, как гордо росли эти пальмы, жаждавшие принести усладу уставшим, и как погибли они от равнодушной и безжалостной руки человека, возмущенно сказала: - Ну, зачем порубили-то? Оно хоть и дерево, а тоже жить хочет... - Неожиданная догадка осенила ее; она широко открытыми глазами окинула подруг: - Девочки, а может, это и не про деревья вовсе... Ой, какой ужас!.. - Теперь твоя очередь, Маша, - строго сказала Катя. Машенька охнула. "Ну, Катька, Катька, враг ты мой по гроб жизни!" Она надеялась, что ей придется только слушать. - Ну, я никаких стихов не помню. Они сами собой улетучиваются. Кажется, вот помнила, даже про себя шептать могу, а как сказать надо - ну, ничего не помню. Я во всех альбомах только одно и пишу, - сказала она жалостливо: Кто любит более меня, Пусть пишет далее меня! Катя всплеснула руками. - Машка!! Так это ты, оказывается, все альбомы перепортила! А я все доискивалась, кто мне золотой обрез чернилами измарал? Ну, чудо ты из чудес! - Так я же любя, девочки! - сказала Маша обиженно. Видя, как задрожали у Машеньки губы, Таня обняла ее и усадила между собой и Соней... Девушки вспоминали стихи, ища таких, которые бы выразили их настоящие чувства. И Таня захотела прочитать то, что ее самое глубоко потрясло силою чувства. - Девочки! Давайте теперь я почитаю. - Она встала. - Да ты сиди, так задушевнее получается, - остановила ее Катя. - Нет, эти стихи стоя надо читать! - отозвалась Таня. И словно ветром пахнуло от слов, которые произнесла Таня: - "Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный". Девушки насторожились. Таня, словно вдруг сбросившая с себя грусть и печальные мысли, читала голосом свободным, звонким, как туго натянутая струна, и стихи вызвали сильнейшее волнение в сердцах ее подруг. - Ох ты! - пораженная вызовом, сквозившим в каждом слове необыкновенного стихотворения, пролепетала Катя. А Таня читала, будто дышала соленым морским воздухом, и буря грохотала вокруг нее, и видела она все то, что облеклось в эти слова. Она испытывала тот подъем, когда все казалось возможным, и жаждой борьбы наполнялся каждый мускул, каждая клеточка ее тела. Голос ее звенел... У Машеньки по телу поползли мурашки. - "Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому. Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады. Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает. Вот он носится, как демон, - гордый, черный демон бури, - и смеется, и рыдает... Он над тучами смеется, он от радости рыдает!" Да, это были те стихи, которых они искали. Затаив дыхание, слушали они. И биение сердец их отмечало торжествующий ритм великолепного стиха. - "Буря! Скоро грянет буря! Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем: то кричит пророк победы: - Пусть сильнее грянет буря!.." Таня замолкла, вся дрожа от возбуждения. Щеки ее пылали, волосы разметались от энергичных взмахов, ноздри раздувались. Она прерывисто дышала. - Ох, как хорошо! Танюша, кто это написал-то? - спросила Катя. - Это Максим Горький написал, - сказала Соня. - Особенный он, наверно, - заметила Машенька. - Большой большевик, этак ведь простой-то человек не напишет... Расходились девушки поздно. Таня вышла провожать подруг. - Да ты не ходи, Танечка... опасно ведь, - сказала Соня заботливо. Стали прощаться. Расставаться не хотелось. Может быть, никогда с такою силой не ощущали девушки всей своей близости, как в этот вечер. Машенька на прощание крепко поцеловала Таню. - Танюшка! Где ты взяла это, что читала-то? Дай, будь добренькая, мне, коли не жалко! - Дам, Машенька, дам! - сказала Таня. - Где взяла-то? - еще раз спросила Машенька и сама почти ответила себе: - Виталий дал? Таня молча кивнула головой. - Я так и думала! - шепнула Машенька. - Ой, Танюша, жизнь-то какая на свете удивительная, а! Ну, прощай, Таня! Девушки долго шли вчетвером молча. Говорить не хотелось. Распрощалась с подругами Соня Лескова. Через квартал отстала Леночка Иевлева. Машенька с Катей жили дальше всех. Катя хранила сосредоточенное молчание. Машенька что-то шептала, то и дело спотыкаясь, - до такой степени все ее внимание было еще захвачено стихами. Наконец она сказала вполголоса, разведя по сторонам руками: - Нет, Катя, ты только подумай, какие слова на свете-то есть... Бабка мне все твердит: бог, поп да молитва, а тут такое... - Она остановилась. - Ну, что "такое"? Машенька взмахнула с силой руками, разведя их в стороны, и что есть силы прокричала: - "Буря! Пусть сильнее грянет буря!" Затявкали собаки за заборами, разбуженные среди ночи тоненьким голосом Машеньки. Мирно светила с высоты луна. Один за другим гасли огни в депо. Тишина вокруг стояла необыкновенная. Густые тени резко чернели на земле. Крыши домов, залитые лунным светом, казались белыми и сливались с белесым небом. Все вокруг мирно спало. А в душе Машеньки бушевала буря. И Катя на этот раз ничего не сказала подружке, над которой всегда подтрунивала. Вместо ответа на выкрик Машеньки, огласивший окрестность, Катя обняла Машеньку, укрыв ее своим пуховым платком.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  НАКАНУНЕ Глава одиннадцатая АВГУСТ 1 Забастовку, начатую первореченцами, поддержало все рабочее Приморье. Забастовку солидарности провели рабочие мастерских Военного порта. Бастовали шахтеры Бринера, прекратили работы служащие фирмы "Петр-Мари", продавцы магазина "И.Я.Чурин и К". Однодневную забастовку объявили грузчики пакгаузов Кунста и Альберса. Сучанцы отказались грузить выданный на-гора уголь в вагоны. Рабочие Торгового порта в течение двадцати дней не погрузили ни одной тонны на суда, идущие в Японию; лишь стачколомы из офицерских артелей, не отваживавшиеся показываться в порту поодиночке, медленно грузили то, что в первую очередь считал необходимым переправить за границу Меркулов, уже переведший в Токио и Иокогаму через "Чосен-банк" миллионные суммы. Рабочие мельниц Тифонтая предприняли крупную экспроприацию готовой продукции в целях снабжения стачечников. Повсеместно лозунгом бастующих было: "Долой интервенцию! Да здравствует ДВР! Да здравствует РСФСР!" Генералы - члены кабинета Меркулова - Вержбицкий, Смолин и Молчанов не появлялись на заседаниях "правительства". В думе почти ежедневно вскрывались все новые и новые плутни Меркулова. Всеобщее волнение отражалось и на экспедиционных войсках японцев. Генерал Тачибана, прибывший во Владивосток на пост командующего экспедиционным корпусом Японии на Дальнем Востоке, не мог остановить движение недовольства среди своих солдат и младшего офицерства. Запрещенная большевистская литература имела широкое хождение в японских казармах. Генерал заявил, что всех солдат, которые побывали в России, по возвращении на родину следует брать на специальный учет, ибо "красная зараза, подобно губительной сыпи", покрывала тело оккупационной армии. Отклики событий в Приморье, точно круги от брошенного в воду камня, расходились далеко по побережью Тихого океана. Шанхайские моряки отказывались наниматься на суда, идущие в Россию. Корабли, зафрахтованные японскими коммерсантами, не могли набрать команды; в Иокогаме, Хакодате, Симоносеки вспыхивали забастовки сочувствия рабочим России; в Токио демонстрировали рабочие промышленных предприятий, требуя прекращения оккупации Дальнего Востока; в ряде префектур жены мобилизованных японцев, находившихся в России, с детьми на руках требовали возвращения отцов и мужей. В Корее усилилось движение автономистов, знамена с изображением красно-белого яблока появились на улицах Сеула. Но японские политики еще думали удержать за собой Северный Сахалин - плацдарм в девяти милях от тихоокеанского побережья России. Там была нефть. Запах ее щекотал ноздри японских промышленников. Экономисты фирмы "Мицубиси" высчитали, что в течение десяти лет годовую добычу нефти на Северном Сахалине можно поднять до двухсот тысяч тонн. А это составило бы шестьдесят процентов всей добычи нефти островной империи. Конференция в Чаньчуне должна была решить вопрос о судьбе Северного Сахалина. Однако японские политики понимали, что необходим какой-то козырь, который можно будет пустить в ход на конференции. Старые карты в этой игре не годились. 19 июня 1922 года правительство Японии объявило об эвакуации экспедиционного корпуса из Приморья. На следующий день из Владивостока на острова торжественно были отправлены кадеты - практиканты японских морских и военных школ. Но интервенционистские войска оставались в своих казармах. Задолго до объявления об эвакуации японцы дали понять Меркулову, что он должен начать военные действия против Народно-революционной армии. Прожженный делец, Меркулов отлично понимал положение японцев, и когда они стали настаивать, категорически заявил, что на военную авантюру он не пойдет. Даже в богатой коллекции генералов, прозябавших в Приморье, где можно было встретить представителей всех политических толков белых, от "мужицкого генерала" Пепеляева и графа де Тулуз-Лотрек - корнета Савина, опереточного "претендента" на болгарский престол, до отъявленного бандита - "всероссийского атамана" Семенова, трудно было найти безумца, который попытался бы выступить против Народно-революционной армии. Между тем такого безумца нужно было найти во что бы то ни стало. Нужно было инсценировать мощное наступление против НРА, показать размах движения "за освобождение России". С помощью этого японцы надеялись на предстоящей конференции в Чаньчуне добиться выгодных условий прекращения интервенции... Пока же меркуловский кабинет министров и меркуловский "парламент" придавали марионеточному режиму белых видимость демократического строя. Заседало Народное собрание, которое было народным только по названию, но не по существу: представлено в нем было лишь "несоциалистическое население" - заводчики, фабриканты, крупные спекулянты, судовладельцы, фрахтовики, домовладельцы, хозяева торговых фирм. Рабочие окрестили это сборище хлестким словечком "несосы", которое прилипало к членам меркуловского парламента сильнее, чем слово "депутат". Заседал кабинет министров, в котором те же лица, только побогаче или понахальнее, адвокаты-хапуги, журналисты желтой масти. Все они умели принюхиваться к ветру, дующему из особняка командующего японским экспедиционным корпусом, всем им была знакома дорога в отделение Гонконг-Шанхайского банка, через который Америка вела расчеты с беляками всех мастей... И кабинет министров и парламент проводили волю своих истинных хозяев - интервентов, верно служа им за иудину плату - доллары и иены... Они были единодушны в клевете на Советскую Россию, на ДВР. Они были единодушны, когда своими подписями скрепляли "законы", родившиеся в тиши кабинетов японской военной миссии и подсказанные золотым мешком из-за океана. Эти "законы" несли горе и несчастье. Через эти сборища предателей действовали интервенты всех мастей. 2 Работа подпольщика полна неожиданностей. Соня Лескова оказалась вдруг свидетелем таких сцен и разговоров, о которых она и подумать не могла... Однажды Антоний Иванович зашел к Пужняку. Покряхтев, он влез по лесенке в вагон, умостился на табуретке, молча вынул кисет, свернул козью ножку и закурил. Алеша выжидательно глядел на старого мастера. Выпустив облако дыма сквозь усы, Антоний Иванович доверительно склонился к Алеше. - Дядя Коля, - сказал он, по обыкновению вполголоса, когда речь касалась Михайлова, - просит дать ему человека... - Куда? - встрепенулся Алеша. - Куда надо, - коротко ответил мастер и покачал головой. - Эх, Алексей, Алексей, учить тебя надо еще да и учить! Мне дядя Коля не докладывает, куда кого ставит. Алеша взволнованно кашлянул; у него стеснило дыхание от представившейся возможности. Сдержав волнение, он спокойно сказал: - Да и я бы мог пойти... Как ты думаешь, Антоний Иванович? Антоний Иванович усмехнулся: - Не подходишь ты по некоторым данным. Кровь бросилась в лицо Алеше. - Это почему же я не подхожу, Антоний Иванович? Плох, что ли?.. До сих пор не ругали меня... - Ох ты, Порох Порохович! - сказал мастер. - То и плохо у тебя, что ты, не спросясь броду, суешься в воду. Да сейчас не об этом речь... Из девчат надо кого-нибудь, чтобы не балаболка была, язык за зубами держать умела... Так и велено! - Из девчат? - озадаченно повторил Алеша. - Из девчат... Вишь, такая слава про первореченских девчат идет, что и у дяди Коли в них нужда появилась! - усмехнулся Антоний Иванович, косясь на Таню, которая, заслышав, о чем зашел разговор, так и уставилась своими серыми глазами на него. - Иди сюда, дочка! Совет держать будем. - Про девчат у Таньчи спрашивайте! - остыв, сказал Алеша. Таня заметила: - А не мешало бы и тебе их знать, секретарь... У Виталия находилось время беседовать с ними, а ты такой барин, что и взглядом не удостоишь! - Алеша хотел что-то сказать, но Таня обратилась к Антонию Ивановичу: - Может быть, я подойду? - Экие вы жадные! - сказал мастер. - Кабы о вас шел разговор, так я и спрашивать бы не стал, а тут советуюсь. Ты, Танюшка, тут пока нужна: организуй и дальше девчат, а сейчас думай - кого послать? - Долго и думать не надо! - ответила Таня быстро. - Вы же говорите, что нужна такая, чтобы умела язык за зубами держать, - так это Соня Лескова. Когда с листовками на Вторую Речку ездила, даже мне ни полсловечка не сказала. - Ручаетесь за нее? - Правую руку на отсечение дам! - пылко сказала Таня. - Ну, как не ручаться, - подтвердил Алеша, - вместе росли... - Так, значит, Соня Лескова? Ну, так и запишем! - Антоний Иванович поднялся с табуретки. - Пусть ко мне зайдет, адресок дам. 3 Не чуя под собой ног, Соня прибежала к старому мастеру. Все в ней трепетало от радостного ожидания. Ведь не зря дядя Коля потребовал прислать ему человека и этим нужным человеком оказалась Соня. Дав ей прочитать бумажку с адресом, Антоний Иванович тотчас же отобрал ее и спросил: - Запомнила? - Запомнила! - ответила Соня. - А ну, повтори! Соня повторила. - Бумажка - дело ненадежное! - сказал Антоний Иванович. - Потеряешь или при обыске найдут, а там пойдут по этой дорожке, беды наделают. Ты, смотри, нашей первореченской чести не роняй, - добавил Антоний Иванович. - Не сама идешь, организация посылает. По тебе дядя Коля судить будет, как у нас с дисциплиной, чему вас Виталий научил! Сердце Сони колотилось, но она взяла себя в руки, сказав мысленно, что именно сейчас-то она и должна сохранять хладнокровие. Лицо ее стало спокойным, она только опустила глаза да чуть покрепче сжала губы. Антоний Иванович всмотрелся в ее лицо и тихо спросил: - Да ты недовольна, что ли, Соня? Лескова вскинула на мастера взгляд, и тогда он увидел, как сияют ее глаза. - Ну что вы, Антоний Иванович, как можно! - молвила она. Мастер положил ей руку на плечо и сказал, извиняясь: - Не понял я тебя немного, ты на меня не сердись. Наше-то дело от чистого сердца делать надо, с охотой, оттого и спросил... Ну, до свидания! О чем говорил тебе, не забывай! ...Соня постучалась. - Кто там? - спросили из-за двери. - Просили вам посылочку передать! - ответила Соня. - Я с Первой Речки. Дверь открылась, и Соня вошла. Перед ней оказалась невысокая женщина с седеющими волосами, в темном платье и оренбургской шали, накинутой на плечи. Она внимательно посмотрела на Соню. - Меня зовут тетей Надей! - сказала она Соне негромко. - Кланялся вам брат, спрашивал, пригодится ли посылка, - отозвалась девушка условной фразой. Тетя Надя уже не условно сказала Соне, чуть усмехнувшись: - Не знаю, посмотреть надо! - И добавила: - Проходи садись. Как звать-то тебя? Антоний Иванович давно ли тебя знает? Она прошла в комнату и указала Соне на кресло возле стола. Соня огляделась. Напрасно взгляд ее блуждал по обстановке, ища следов чего-то необыкновенного, примечательного, что говорило бы ей о том, что она находится в конспиративной квартире. Комната была обставлена, как комната любой квартиры семьи среднего достатка. Из-за стеклянных дверок буфета выглядывала столовая посуда и чайный сервиз. Круглый стол, стоявший посреди комнаты, был покрыт камчатной скатертью; два кресла и диван с широкими, покойными подушками указывали на то, что комната была и гостиной и столовой. На стенах висели кружевные вышивки; небольшая картина, изображавшая морской берег, занимала простенок. Тюлевые занавески на окнах придавали солнечному свету ту мягкость, которая сообщает комнатам уют и обжитость, милую сердцу. Ничто не наводило здесь на мысль о подполье и о том, что тетя Надя имеет отношение к нему. На секунду промелькнула у Сони мысль, что она по ошибке попала не туда, куда следовало, что ответы на вопросы, только что прозвучавшие в коридоре, - случайное совпадение. Тетя Надя очень ловко, хозяйственно и красиво на крыла на стол, поставила чайный прибор на двоих и сказала, усмехнувшись: - Говорят, чтобы узнать человека, надо с ним пуд соли съесть. Ну, соль мы не станем есть, а чайку выпьем, познакомимся как следует, узнаем друг друга. Не стесняйся, Соня, будь как дома!.. Или я тебе не понравилась? - улыбнулась она мимолетной улыбкой, сразу сделавшей моложе ее усталое лицо... Она дружески потчевала Соню, участливо расспрашивала о ее жизни и обо всех тех, с кем до сих пор встречалась Соня. Но девушка так привыкла к своей молчаливой сосредоточенности после смерти брата, единственного ее друга, что и сейчас была немногословна. О будущем деле, ради которого Соня была вызвана сюда, тетя Надя не обмолвилась ни словом, и Соня сообразила, что тетя Надя, расспрашивая, сейчас оценивает ее: что за человек? Вдруг Перовская прислушалась и тотчас вышла в соседнюю комнату. Оттуда донесся мужской голос: "Задержался я малость, извини!" Потом тетя Надя и пришедший заговорили вполголоса. - Проходи, проходи! Тебя ждут! - сказала хозяйка громко и приподняла портьеру. В комнату вошел среднего роста, плотный, может быть, даже несколько грузный человек лет тридцати пяти-шести. Соне бросился в глаза его быстрый, живой, мгновенно охватывающий человека взгляд. Одет мужчина был в ватную кацавейку, туго перетянутую ремнем, как это делают рабочие, в черные брюки и простые юфтевые сапоги; однако чувствовалось, что любой костюм был бы ему к лицу, так свободно и просто он держался. - Лескова? - спросил он девушку и обдал ее своим внимательным взглядом. - Лескова. - Ну, здравствуй! Я Михайлов. Садись, садись... Нам поговорить надо. О тебе товарищи хорошо отзываются. Говорят, ты смелая, самостоятельная девушка. Говорят, что ты ничего не боишься... Правда это? - он улыбнулся. - Не мне о себе говорить! - смущенно ответила Соня, чувствуя, что от неожиданной похвалы у нее начинают рдеть уши. Хотя прошло и достаточно времени со дня ее поездки на Вторую Речку, она отлично помнила, каким опрометчивым был тогда ее поступок. - Смелые люди нам дороги! - сказал Михайлов. - Но еще лучше, когда смелость сочетается с трезвым расчетом. Нужно нам в одно место человека поставить, человека верного, честного, не робкого десятка. Думаем тебя послать, Соня. Девушка порывисто поднялась. - Товарищ Михайлов, я все готова сделать... Ничего не побоюсь! - Сядь, Соня! - мягко сказал Михайлов, который, взглянув в лицо взволнованной девушки, понял, какие чувства бушуют сейчас в ее душе. - Сядь, сядь! - Михайлов положил руку на плечо девушки и задушевно заговорил: - На большое ты готова, Соня, это я вижу... А на малое ты готова? На то, чтобы быть среди белых целыми днями, слушать, как они поносят нас и клевещут на нас, быть послушной им, приказания их выполнять?.. Это - черная работа, Соня! 4 И Соня очутилась в губернском особняке, где заседало несосовское "народное собрание". Она надела форму посыльной и получила возможность целыми днями находиться в зале заседаний. Это она делала с охотой, немало удивившей прочих посыльных, которые рады были любому поводу, чтобы скрыться от глаз старшины. Находясь же в зале, они едва справлялись с надоедливой дремотой, которую нагоняла на них меркуловская "говорильня". - Охота тебе слушать этих трепачей! - как-то сказал ей один из посыльных. - Кабы дело говорили, а то так... Что им японцы подсунут, то они проголосуют! - добавил он с пренебрежением и сплюнул. - Ох, погнал бы я их отсюда поганой метлой! Соня внимательно поглядела на него. Парень, у которого были насмешливые глаза, а форменная фуражка едва держалась на затылке, ответил ей дерзким взглядом. - Чего смотришь? Своих не узнала, что ли?.. Мне эта работа, знаешь, одно - тьфу! Нынче устроиться некуда, вон на улице сколько безработных шатается, а то бы я давно уже ушел да напоследок им бы напакостил! Соня решила, что парень стоит того, чтобы о нем сообщить тете Наде... А в зале говорили. Послушать эти речи - это значило узнать то, чего не было в газетных отчетах и о чем иногда проговаривались депутаты, делавшие вид, что они заняты государственными заботами, что у каждого из них есть собственное мнение по каждому из вопросов, возникавших в собрании. Стоило послушать, как жаркие прения, делившие иной раз зал заседаний на два лагеря, кончались дружным голосованием за решения, позорные для всех депутатов этого кукольного парламента. Омерзение овладевало Соней, но она была молчалива, вежлива и исполнительна. Скоро старшина собрания стал охотнее давать поручения Соне, чем другим посыльным. Если бы знал он, что все документы, посылаемые с Соней, доходили по назначению, лишь побывав в одном маленьком домике на улице Петра Великого! Если бы знал он, что, кроме тех бумаг, которые он вручал Соне, девушка уносила с собой и копии всех восковок и копировальную бумагу, использованную машинистками. Ежедневно, уходя из особняка, Соня брала в кубовой у уборщицы все, что та приносила из машинописного бюро; одна из машинисток (Соня не знала ее в лицо) печатала наиболее важные бумаги, используя лист копирки только один раз. Глядя на просвет, по такой копирке можно было прочесть содержание документа. 5 Как-то Соню поманили в "ложу прессы", как громко именовался небольшой закуток на хорах зала заседаний, где гнездились репортеры газет. Журналист из вечерней газеты Марков, высокий, весь заросший волосами, которые гривой висели над воротником и прядями спускались на глаза, отчего он, точно застоявшийся конь, то и дело встряхивал головой, - этот Марков часто посылал с Соней кое-какие заметки в свою редакцию прямо из зала. И на этот раз он, чуть не вывалившись из ложи, долго искал глазами Соню, пока не нашел. Соня подошла к ложе. Газетчики толпились в коридоре, курили, сплетничали... Марков сказал: - Слышь, дочка, ты мне бумаги не раздобудешь ли, а то я с собой не захватил. Живенько, а то скоро начнется! - Вы что, намерены опять целый день здесь просидеть? - спросил унылый, с бледным, желтоватым, точно измятым лицом репортер из "Голоса Приморья". - Все равно ничего не высидите, Марков! - Это вы, Торчинский, ничего не высидите, а у меня, будьте покойны, что-нибудь навернется. Вам надо великие дела этого почтенного собрания расписывать - положение поистине затруднительное, потому что великих дел и сегодня не предвидится, как не было их вчера и не будет завтра! А у меня живые зарисовки нравов, сцены парламентской жизни - так сказать, бальзаковское выворачивание человеческой сути. Тут нужно живое перо и острый взгляд, нужен факт как фундамент зарисовки. Торчинский тотчас же расшифровал витиеватую фразу Маркова. Он переложил изжеванную папиросу из одного уголка рта в другой и желчно заметил: - Скандалы вам нужны, господин Марков... фундаментальный мордобой... В беседу вмешался еще один, востроносый газетчик; явно пародируя чей-то слог, он произнес: - Депутат Оленин, один из владивостокских Демосфенов, чья живость нрава равна только его же страстности, в пылу дебатов перестает владеть собой. С пылающим лицом он от слов переходит к делу. Его холеные руки вздымаются над головой депутата Иванова... Немая сцена. Вдали слышен прерывистый свисток полицейского надзирателя... - А что? Недурно! - сказал Марков, щурясь на репортеров. - Вы знаете, как раскупают газету после очередной потасовки, если хлестко ее подать. Прозвенел звонок, возвещая начало заседания. Марков спохватился и глянул на Соню: - Живо, красавица, за бумагой! Айн, цвай, драй!.. Не опоздай, уже начинают! Торчинский, идя в ложу, демонстративно зевнул. - Не хнычьте, Торчинский, сегодня здесь будет весело, - пробубнил многообещающе Марков. - А вы-то откуда знаете?.. Сегодня даже Паркера здесь нет, а у него нюх на новости... Марков тряхнул своей гривой и хитро подмигнул. - Сон вещий видел... Очень может быть, что Спиридон сегодня полетит вверх тормашками! Газетчики насторожились и кинулись вслед за Марковым, заинтригованные его словами, но Марков театрально захлопнул свой губастый рот, заткнул уши и закрыл глаза. - Ничего не вижу! Ничего не слышу! Ничего не знаю! 6 Депутаты заняли свои места. Они обмахивались сложенными газетами, блокнотами, шушукались, шептались. Какие-то новости ходили по залу. То в одном, то в другом ряду депутаты поворачивались друг к другу, скрипя сиденьями, передавали какие-то записки. В этот день председатель совета министров открыл заседание докладом о внешней политике. Однако зал не слушал доклада. Мимо ушей депутатов скользили надоевшие, привычные, примелькавшиеся, знакомые слова: "Одним из краеугольных камней, составляющих незыблемый оплот нашей внешней политики, является неуклонное стремление приморского правительства поддерживать неизменную, традиционную дружбу и согласие с той державой, которая великодушно и бескорыстно предоставляет нам широкую помощь в нашей великой борьбе против Совдепии..." Соня, принеся бумагу, осталась в ложе репортеров. Марков оглянулся на нее: - Что ты, красная девица, забрела сюда? Хочешь послушать? Уши завянут. Председатель перешел к характеристике внутренней политики. С трибуны послышалось: - В борьбе с коммунистами мы не остановимся ни перед чем! - Дай бог нашему теляти волка поймати! - вполголоса прокомментировал Марков. Между тем председатель заговорил о перспективах финансово-экономических. Внимание Маркова привлекла заключительная фраза, которую он тоже снабдил примечанием вполголоса. - Жизнь сама подскажет, что делать, господа депутаты, - сказал председатель. - Авось кривая вывезет! - заметил Марков. Торчинский беспокойно пошевелился и буркнул Маркову: - Господин Марков, скандалы гораздо приятнее видеть, чем быть в них замешанным! Помолчали бы вы! Марков ядовито посмотрел на него и ответил: - Волков бояться - в лес не ходить! Само присутствие наше тут - уже скандал! На него зашикали. Снизу стали посматривать на ложу печати. Председатель уже говорил о готовящейся конференции в Чаньчуне, он упомянул о ДВР, о Советской России. Депутат Оленин, маленький, щуплый человечек с пухом в волосах, "карманный Пуришкевич", "Демосфен из меблирашек", как называли его депутаты, дремавший в своем кресле, стряхнул с себя сонную одурь и тонким, голосом закричал, сделав жест: - Мы не признаем державой ни ДВР, ни Совдепию!.. Наши границы - до Балтийского моря! Марков опять не удержался, добавив: - Лягушка на лугу, увидевши вола... Эх, трепачи, трепачи! Газетчик, похожий на лису, оглянулся на Маркова и сказал ему: - Иногда я думаю, Сильвестр Тимофеич, что вы большевик! Ей-богу! Марков только фыркнул на лисью мордочку: - Рылом не вышел, а потому независимый представитель печати, единственный в этом зале человек, имеющий собственное мнение... А впрочем, такой же христопродавец, как и вы! Меня кутузкой не испугаешь - сиживал неоднократно, государь мой, по неукротимости нрава моего и из-за нелицеприятности суждений... Только сейчас Соня заметила, что Марков, видимо, крепко хватил в буфете. Лисья мордочка сказал торопливо: - Господин Марков, я пошутил... А вы совершенно нетерпимы к мнениям товарищей! Марков повел на него красным глазом и отвернулся, явственно пробурчав: - Гусь свинье не товарищ! - Потом неожиданно повернулся к лисьей мордочке и, протянув свою большую грязноватую руку, почти приказал: - Дайте-ка мне трешку! Лисья мордочка послушно вынул из кармана три рубля, а когда Марков отвернулся в сторону, сделал брезгливую мину и возмущенно пожал плечами по адресу "независимого представителя печати", о котором ходили слухи, что он дает материалы в "Блоху", а попасть туда - значило стать предметом какой-нибудь грязной сплетни... "Господи, ну что за люди!" - подумала Соня, глядя на эту ложу печати и на весь зал. Между офицерскими и грузчицкими артелями чуть не ежедневно в порту происходили столкновения. Замалчивать это не удавалось, и не раз в Народном собрании делались запросы по поводу таких столкновений, превращавших пристани в поле сражений. И в этот день депутат Кроль сделал запрос: почему на днях допущено такое столкновение, почему правительство разрешает безработным офицерам носить оружие, к которому они прибегают без стеснения при столкновениях с рабочими? В зале на минуту воцарилась тишина. Ответа на запрос Кроля не последовало. Кто-то из зала крикнул: - Правительство само спровоцировало это столкновение. Соня обернулась на голос и подумала: "Ага! Есть и в этом зале люди, которым все ясно!" Но она не могла рассмотреть, кто крикнул. Председатель резко позвонил в колокольчик, требуя тишины. От имени правительства какой-то невидный, белесый господин объявил, что разъяснения по запросу Кроля правительство даст в следующий раз. Кроль сел. На трибуну взошел депутат Синкевич, нервно ероша волосы маленькой белой рукой. Марков так и воззрился на Синкевича; потряхивая гривой, он демонстративно сделал жест, как бы засучивая рукава. По его неожиданно оживившемуся лицу Соня поняла, что "психологический сюрприз", который так любил Марков, готов разразиться. Синкевичу было поручено выяснить вопрос: как получилось, что собственность государства - шестьдесят тысяч пудов ангорской шерсти, хранившейся в портовых складах, были проданы и вывезены за границу? Министр торговли и промышленности Зайцев продал шерсть по восьми рублей золотом за пуд (на рынке же шерсть продавалась по пятьдесят - шестьдесят рублей). Зайцев продал шерсть какому-то "торговцу", который перепродал ее японским коммерсантам по двадцати рублей за пуд и исчез. Это был крупный скандал: спекуляция, в которой был замешан член правительства, была такой наглой, что замолчать ее было невозможно. Давно уже шли разговоры о ней. И вот теперь правительство должно было дать ответ на запрос. Зал загудел. Из буфета вприпрыжку бежали в зал депутаты, чтобы не пропустить зрелища. Они лезли по ногам вдоль кресел, пробираясь на свои места. Синкевич, глядя на депутатов, хлопнул по бумагам, которые держал в руке, выкрикнул: - Могу сказать, что эта спекуляция принесла дельцам, по самому скромному подсчету, полмиллиона рублей золотом чистого барыша. В зале раздался гул, скорее завистливый, чем негодующий. - Вот это чистая работа! - в восхищении гаркнул Марков, лицо которого сияло. Синкевич опять выкрикнул, стараясь перекричать собрание: - Правительство приняло меры, господа депутаты! - Не может быть! - перекрывая шум, опять, в радостном ажиотаже стуча кулаками, воскликнул Марков. Председатель покосился на него и во время случайной паузы громко сказал приставу, который подскочил к нему в ответ на знак рукой: - Скажите тому господину в ложе, чтобы он не лез не в свое дело! Пристав поклонился и пошел к выходу. Но все проходы в зале были забиты депутатами, которые повскакали с мест. Синкевич возгласил: - Правительство вынесло решение об аресте министра Зайцева и ставит вопрос о лишении его неприкосновенности, господа депутаты. Новость эта вызвала самые противоречивые отклики в зале. Далеко не всех находившихся здесь обрадовала необыкновенная решимость правительства. Возгласы одобрения и возражения опять смешались в неразборчивый гул. И опять этот гул перекрыл Марков: - Вы скажите им: где теперь Зайцев? Председатель посмотрел гневно по направлению ложи печати. Пристав стал расталкивать толпу в проходе. Но тотчас же Маркова поддержал целый хор голосов из зала: - Где Зайцев? - Да, да! Скажите, где Зайцев? Синкевич поднял руку. Тотчас же в зале умолк шум. Депутаты раскрыли рты и затаили дыхание. Синкевич вяло сказал: - Зайцев, господа, вчера вечерним поездом выех