вечер. Алан шел неспешно, дорогу знал, не в первый раз по ней едем. Теплое лето баюкало лес и травы, воздух был наполнен запахом цветов и смолистым духом пихтарников. Миновали свежую вырубку, где ничего за это время не изменилось, спустились к горному ручью, по берегам которого густо зеленела ольха. Алан потянулся к воде. Я соскочил с седла, поправил на плече винтовку, разнуздал коня и отпустил подпруги. Алан благодарно вздохнул и осторожно, как пьют все лошади, коснулся губами холодной воды. Я стоял чуть сбоку, поддерживая провисший повод, чтобы не замочить. Вокруг мрачновато теснился лес, и было в нем что-то таинственное и опасное. Никогда еще не приходилось мне до такой степени чувствовать опасность, как в этот раз. Даже мурашки по спине. Что такое? Откуда страх?.. Безотчетно сделал я шаг назад и укрылся за крупом Алана. Прошло несколько секунд, я уже начал было посмеиваться над собой, конь все еще цедил сквозь зубы холодную воду, и только я хотел переступить ближе к ручью, как вдруг Алан резким рывком поднял голову и, повернувшись к вершине ручья, навострил уши. Снова холодок по спине. Опасность! - Ты что? - спросил я и в это мгновение почувствовал горячее прикосновение воздуха возле щеки. И резкий, короткий "цвик". Звук выстрела пришел уже после того, как пуля пролетела, может быть, в двух вершках от моей головы. Эхо подхватило звук, рассеяло по сторонам, и поначалу я даже не понял, откуда стреляли. В следующее мгновение я лежал за валуном с винтовкой в руках, а конь стоял надо мной, подрагивая кожей. Так вот он откуда, этот безотчетный страх! Кому-то потребовалась моя жизнь! Выследили, узнали, где я чаще всего проезжаю, устроили засаду. Там, в верховьях ручья. Осторожно высунувшись, я усмотрел в дальней стороне русла мшистые камни. Саженей семьдесят. Там?.. Гнев и жажда мести заставили меня вскочить. Я бросился через лес, лавируя меж стволов, камней, туда, где враг. К подозрительным камням я подходил с осторожностью лиса, готовый выстрелить по любому шороху. Конечно, за камнями никого не оказалось. Осмотрев редкий лес вокруг камней, я приметил следы. Вот слегка примятый мох. Здесь убийца стоял на коленях. А вот и стреляная гильза. Значит, перезаряжал, хотел еще... Новенькая, блестящая гильза. Приметная: вмятина от бойка чуть смещена от центра пистона. Это надо запомнить. На черной подстилке под грабами медленно выпрямлялись легкие вмятины - не от сапога, а от черкесских или казацких поршней из кабаньей кожи. След от следа отстоял на два аршина. Значит, бежал. Преследовать разбойника? В одиночку это слишком большой риск. Да и найти в лесу почти невозможно. В тревожном раздумье вернулся я на тропу. Умница Алан ждал меня. Как он обрадовался, как затряс головой! Понимал, что ли, какой опасности только что подвергся его хозяин? Всю дальнейшую дорогу я мучительно раздумывал над положением, сразу ставшим серьезным. Кому я опасен, ненавистен? Да мало ли кому! Лабазану!.. Неужели он рискнул явиться даже сюда? Если браконьеру говорили обо мне, то он, скорее, будет поджидать гостя у себя, там легче со мной справиться. Любому из браконьеров, наконец, кому отбили дорогу в лес! Но тут и новая и страшная догадка пришла в голову: еще Улагаю. Разве он не хочет отомстить за Дануту? Способен ли есаул простить? Да, это, пожалуй, опаснейший из врагов. Что враг, я мог бы понять и раньше. Он явно избегает встреч. Ни в Псебае, ни в Лабинске я его давно не видел. Однако едва ли он сам решится на преступление. Черкесскому князю нетрудно найти среди своих приближенных наемного убийцу, пообещав хорошую награду. Вот положение!.. Отныне мне придется все время быть начеку, все время ждать нападения! От подобной мысли сделалось не по себе. Опасность так близка. Ведь половину времени я в лесу, в походе. Как уберечься от недоброго человека на узких лесных тропах? А вдруг Улагай ни при чем? Ведь мог же я встретиться просто с безвестным грабителем. О выстреле у ручья мне пришлось сказать Никите Ивановичу. Он задумался, но никаких гипотез не высказал. Не любил пустого, но, как говорится, на ус себе намотал. Мы поговорили о зубренке, о возможной облаве на Лабазана, а вечером я сделал запись о происшествии в своем дневнике. И все. В тот памятный день мне принесли письмо из Петербурга. Не могу говорить о нем, тем более писать. Слишком личное, родное звучало там от первой до последней строки. Раз семь или восемь прочитал я это письмо. И уснул счастливым. Жизнь очень хороша! 3 Тревожное состояние, вызванное покушением на мою жизнь, понемногу улеглось. И вскоре я спросил Кожевникова, не составит ли он мне компанию для поездки на Молчепу, где надобно увидеть в посчитать зверей. - С большим нашим удовольствием! - сказал егерь и сквозь разросшуюся бороду блеснул ровными, белыми зубами. - Опять же к Алексею Власовичу заглянем, все одно мимо ехать. А Семена Чебурнова найдем в Гузерипле. Надо ли говорить, с какой осторожностью проезжал я снова через памятный ручей, где мог остаться бездыханным! И всю дальнейшую дорогу не переставал зорко смотреть по сторонам. Винтовка, повешенная на плече стволом вперед, как бы ощупывала лесные дебри. - Ты как в разведке, Андрей Михайлович, - заметил егерь. - Так и зыришь по сторонам. - Привычка, - ответил я односложно. Нашего Кавказа мы увидели за поселком. Он лежал на берегу Белой, посреди зеленого лужка, и первое, что мне бросилось в глаза, были черненькие рожки, на полвершка вылезшие из кудрявой шерстки. Вот как быстро мужает! Неподалеку от зубренка сидела девочка, наблюдавшая за ним. Выглядел бычок превосходно: шерсть гладкая, блестящая, глаза внимательно-ребячьи, веселые. Освоился. Телеусов решительно заявил, что едет с нами, и пошел собираться. Из Хамышков мы вышли уже втроем. Долина реки Белой быстро сужалась, потом совсем исчезла, над рекой нависли крутые рваные берега, а сама река ушла глубоко в камень и, как в аду, сотрясала в глубине неподатливые скалы. Тропа завиляла, уходя на гору в дубовый лес, потом снова падала в разъемы и снова подымалась, а вскоре спустилась в долину, куда с Абаго и Армянского перевала бежали шустрые притоки Белой. Здесь стоял нетронутый, дивной красоты смешанный лес. На правом берегу реки сквозь еловый заслон светлели домики кордона. И так в этом месте было весело, так красиво, что, будь моя воля, построился бы тут и прожил всю жизнь. Конечно, с Данутой. Чебурнов спал, когда мы приехали. Вышел из дома неряшливый, сонный, глядел хмуро и все чесал под рубахой спину. - Нездоров, что ли? - спросил его Кожевников. - Не-е. Вздремнул с устатку. Понемногу он оживился, чай поставил, замусоленные карты на стол бросил - все же четверо нас, думал, составим партию. Пили чай, слушали его рассказы, какая тут форель водится, и как ее трудно ловить, да что за страшный провал отыскал он на склоне горы Фишта. "Аж глянуть, я то жуть берет..." - Ты нам о своих зубрах расскажи, - безжалостно напомнил Кожевников. - Где их искать да как искать. Ревизию будем делать, понял? - Это мы зараз! Это вы хорошо! Давно не делали ревизию-то! А найти их легко. Как подымемся на луга да пройдем правее, к Молчепе, тут как раз и будут ихние пастбища. Два стада у меня. - Сам-то считал? - А как же! Вот недавно и считал. Если с телятами, то сорок. Или сорок два. Телят видел шесть штук, которые этого года. - По твоим же отчетам в прошлом годе было сорок пять зубров. Пять годов назад столько же. Куда взрослые деваются, если телята ежегодно родятся? - Одни родятся, другие того... Опять же охота была, стрелили одного, может, как раз из моего стада. - Чужих людей не примечал? - спросил я. - Какие тут чужие! Глухомань. Утром мы поехали на луга. Договорились, что Чебурнов со мной, а Телеусов и Кожевников пойдут отдельно. Как выйдем наверх, они возьмут левее, ближе к реке Холодной, и там на вечерней кормежке пересчитают стадо, если найдут. Почти от самого кордона тропа полезла круто вверх. Лошади шумно задышали, чаще останавливались. Ехали гуськом, Чебурнов впереди, поигрывал ременным поводком, прибаутками понукал коня. Пихты сменились кленами и березой, стало светлей. Еще один подъем, и мы выехали на край лугов, покатыми буграми идущих к высоким скалистым вершинам. Между лугами и тем хребтом темнело мрачное ущелье реки. Мои приятели подались влево, мы с Чебурновым остались вдвоем и укрылись среди скал в мелком березняке. До вечерней зари. Поставили костер, заварили кашу. Я неожиданно спросил: - Слушай, Семен, ты с Лабазаном встречаешься? Он как-то затаился и ответил не сразу, соображал, есть у меня факты или нет. Догадался, что нет, изобразил недоумение. - Это зачем же мне с ним встречаться? Ни сват ни брат, да и скрывается он знаешь где? Глянь-ка. Во-он голубеет! Там Чертовы ворота. Отселева верст тридцать, не больно допрыгаешь. - Разговор есть, будто приятель ты с ним. - Брешут, Андрей Михайлович. Чтоб я с таким злодеем!.. Но глаза его бегали. Испуганный, сторожкий взгляд лучше слов говорил, что лжет. Лжет! - Брательник где обитает? - Да где ж, дома. Мы с ним того... Меняемся. Неделю я здеся, неделю он. Чтоб не запаршиветь. - Так вот, Никита Иванович ходил к нему. Всю прошлую неделю и до того его дома не было. Где околачивается? - Ну, это ты у него спроси. - Винтовка у вас с ним одна? Я лениво взял его винтовку, вынул затвор и осмотрел боек. Потом загнал в патронник гильзу с новым пистоном, щелкнул. Боек ударил точно в середину. Не та... - Ты чего это примеряешься? - подозрительно спросил Семен. - Так. Играю. Значит, одна винтовка? - Пока Никита второй не выдал. Тянет. Между тем Телеусов говорил мне, что недели две назад Ванятка Чебурнов уложил на своем огороде кабана. Из винтовки. Семен посерьезнел и замкнулся. Я опять повел речь о Лабазане, и Чебурнов понемногу разговорился. Вот тут я и узнал, что лезгин годами уже не молод, он заметно хромает после падения с лошади, что у него нет близких, ездит в аулы по Большой Лабе и пьет запойно. Все это Семен вроде бы проведал от случайных людей. Ничем Семен не выдал себя, даже когда я не выдержал и сказал, что его видели, когда ходил на Кишу по этому берегу реки. - Ошиблись твои шпиены, - спокойно ответил он. - То другой кто-то был, а на меня указали. Пообедав, мы отыскали место для наблюдения и сели ждать зверя. Зубры вышли не все сразу, а группами по три-четыре быка. Молодых я насчитал шесть и старых десять. Выглядели они более пугливыми, чем на Кише, жались к опушке, далеко не выходили. - Не все пришли, - вздохнул Семен. - Их тут более двух десятков, недавно сам видел. А може, в другом месте пасутся. Неправду сказал. Я не хуже его знал, что зубры очень неохотно меняют свои пастбища и даже тропы. Укладываясь спать, Чебурнов вздохнул и с завистью вымолвил: - А тебе дюже повезло, Андрей Михайлович. Смотри-ка, часы заполучил, чином наградили, в Охоту взяли. Да и красавицу себе в жены отхватил. Со всех концов привалило... Я промолчал. Часов в десять следующего дня мы сошлись с егерями, говором и топотом конским спугнув с луга припоздавших косуль и ланок с ланчуками. На пастбищах Абаго выкармливались сотни голов разного зверя, такая тут богатая трава. - Двадцать три головы, Михайлович, - отрапортовал Телеусов. - Четыре телка и девятнадцать взрослых. Он так посмотрел на Семена, что тот сразу начал оправдываться: - Ну, моей вины здеся нету. Сколько есть, столько и есть. По лицам моих друзей я понял, что у них какое-то тайное открытие. Телеусов вдруг повернул коня и тронулся не к знакомой нам тропе, а на болотистое место у самой Холодной, за которым весело зеленел березняк. - Ты куда, Алексей Власович? - спросил Чебурнов. - Давай за мной, дело одно есть. - Спускаться на кордон пора, а то не успеем до ночи. Телеусов не ответил, конь его прибавил ходу. ...Как они нашли это замаскированное место? Потом Василий Васильевич рассказывал мне, что по следам, по волоку, где кусты сломались, по соображению - словом, по опыту следопыта. Так или иначе, но привели они нас с Семеном точнехонько на злодейскую базу в лесу. Два зубриных скелета, уже очищенных лисами и шакалами, белели на земле. Копыта с мослами валялись чуть в стороне. И куски догнивающей шкуры возле обугленных поленьев большого костра. - Батюшки мои! - Чебурнов всплеснул руками. Светлые глазки его забегали, на круглом лице неожиданно возникли капельки пота. Испугался. - Да кто же это? Когда же? Может, охота сюда забиралась? Я ведь ни сном ни духом, ребята... Егеря сурово молчали. А Чебурнов говорил, говорил, говорил, утирал лоб рукавом, оправдывался, сто раз поклялся, что ничего не знает. Он был так растерян и напуган, что, когда Кожевников стал осматривать подковы его лошади и сравнивать их со следами, не выдержал и сел на землю, явно ослабев ногами. - Твой конь топтался, - сказал егерь. - Что на это скажешь? - Был я тут, истинный бог, был! Не с ними, которые, а посля... Как увидел этот разбой, так и подумал: скрою. Никому не скажу. А кто такое сделал, когда сделал, этого, братцы, не ведаю. Оправдываясь, он стоял лицом к лицу с Василием Васильевичем. Старый егерь не моргая, округлившимися глазами прямо испепелял Семена. И вдруг без размаха, как-то тычком, ударил его своим громадным волосатым кулачищем в лицо. Чебурнов рухнул, закрыв голову руками. - Скотина ты последняя! - Кожевников стоял над ним, не обратив внимания на мои уговоры прекратить драку. - Тебе какого зверя доверили! Какую красоту в твои поганые руки передали! А ты чем занялся? Торгуешь Кавказом? Ладно, перед управляющим сам отчитаешься. А перед нами как? Все деньги делаешь? Мало тебя отстегали перед всем народом в Охоте, хочешь, чтоб и мы?.. И пока он говорил прерывающимся от гнева голосом, Чебурнов помаленьку отползал от него, боком, боком, пока не очутился позади меня, видно считая, что я не дам его бить. Только тогда поднялся на ноги, всхлипнул, потрогал синяк, уже расплывшийся во всю щеку, и, плохо ворочая языком, огрызнулся: - Руки чего распускаешь? Думаешь, позволено? - Цыть, сморчок! - Кожевников шагнул к нему, и Семен живо отскочил, намереваясь стрекануть в лес. - Решай, Андрей Михайлович, чего с ним делать. - Решит Щербаков, права у него. Одно скажу: Семен чужой среди нас. В егерях ему не место. Думаю, Никита Иванович согласится. Телеусов кивнул. Глаза его не отрывались от груды желтоватых костей. Вот, были живые существа, краса гор, а сейчас?.. Кожевников взял винтовку Чебурнова, вынул затвор и положил в карман. - Мотай отселева, бандит! Собирай в караулке свои манатки и дуй в Псебай, там тебе решение выйдет. А ну, быстро, чтоб с глаз... Дрожащими руками он принялся скручивать цигарку. - Отдай затвор, - уже с угрозой потребовал Семен. - Мотай, пока не добавил! - Ладно! - Чебурнов уже возился с подпругами. - Не в последний раз видимся. Встрену как-нибудь. И с тобой, ваше благородие, тоже. Князю добро сохраняете, а простому народу тычки в зубы? Попомню... Он сиганул в седло и скрылся. Еще раз сверху донеслось его мстительное "Попомню!". Василий Васильевич жадно курил. Телеусов вздыхал. Всем было очень плохо. - Я за им давно замечал, - проговорил Алексей Власович. - Торгует всем. Сколько зверя перевел - никому не ведомо. Зато усадьбу новую поставил, дом - что чаша полная. И все за погубленного зверя, за подлость. Аль уж вовсе в нем совести нет? А ведь наш, вместях росли, одним воздухом дышали. Что ж такое случается в народе, ты хотя бы пояснил, Андрей! Нелегко ответить на этот вопрос. Слишком недавно и по собственному горькому опыту узнал, что есть люди, готовые на любую подлость, даже на убийство. Посоветовавшись, мы пришли к убеждению, что без Лабазана дело тут не обошлось. Не сам же Чебурнов таскал отсюда мясо и шкуры через перевал. - А зубров надоть посчитать повторно, - предложил Телеусов. - Кто ни придет на место Семена, должон знать, от какого берега плыть дальше. Мы остались на пастбищах Абаго еще на два дня, поискали зубров на запад от Молчепы, за рекой Холодной, но тщетно. Все те же тридцать девять. Значит, стараниями бесстыдного егеря, а может, и по другим каким причинам западное стадо зубров на Кавказе не приросло, а уменьшилось. Неприятное открытие. Под тихим обложным дождем мы спустились к Гузериплю. Домик караулки стоял пустой, дверь нараспашку, одно окно выбито. Это уж Семен от избытка бессильной злобы. И лампу забрал. И печь расковырял. Без слова укора мы взялись наводить порядок. Печь поправили, дверь навесили, окно вставили и затянули куском материи. Ночевали в тепле и покое. Снаружи доносился монотонный, деревьями приглушенный шум Белой, уже вздувшейся после дождя. Через три дня вернулись в Хамышки. Телеусов и Кожевников настояли, чтобы ехать со мной до Псебая. Возражать я не посмел, все равно нам надо собраться у Щербакова. Да и проезжать приходилось мимо печально памятного ручья. Дома меня ожидало новое письмо от Дануты. В тот же вечер я написал Дануте ответ, в котором нашел место и для рассказа о зубренке Кавказе, ни словом не упомянув о возможности посетить Петербург. Боялся сглазить. Вдруг не состоится никакой поездки, вдруг никому этот зубренок не нужен? Вскоре егеря собрались судить Семена Чебурнова. Никита Иванович Щербаков выслушал наши сообщения и сурово насупился. Куда только подевались и его всегдашняя приветливость и дружелюбие. Посыльный, которого заранее отправили с вызовом к Чебурнову, вернулся ни с чем: сказали, нету дома, а куда уехал, неведомо. Еще бы! Кому охота на суд, где не будет оправдания и где товарищи твои отвернутся от тебя! Дело ведь шло не о службе князю, хотя бы и великому, а о честности на службе природе. И тогда порешили без Чебурнова: отстранить его от егерской должности, отобрать коня и оружие, запретить появляться на территории Охоты. - В Гузерипль крайне нужно послать нового человека, - сказал я после суда. - Тяжело там без охраны! Никита Иванович руками развел: - Обдумать надо кого. Да отыскать подходящего человека. Не скоро будет, Андрей Михайлович. И без охраны тоже не годится, потому как зубры там под угрозой. Вот и получается, что покамест придется тебе самому наведываться туда почаще. Как ты считаешь? - Хорошо, Никита Иванович, - ответил я. - Но как только подыщем человека... Тогда же мы договорились снарядить кого-нибудь из егерей на Закан, в самую восточную сторону Охоты, чтобы сделать и там пересчет зубров, а тем временем податься с Телеусовым на Мастакан и Умпырь и на этом закончить до осени полный подсчет зверя. Тогда легче думать, как помочь стадам пережить без потерь недалекую уже зиму. Новые события нарушили эти планы. Я еще был в Псебае, когда прибыл пакет из Боржома. Ютнер поздравлял нас с успехом. Оказывается, он уже связывался по телеграфу с егермейстером Андриевским. Распоряжение гласило: доставить зубренка в Гатчинскую царскую Охоту, быть с ним там до особого распоряжения, следить за питанием и здоровьем, а посему выехать немедленно трем егерям во главе с Андреем Зарецким для сопровождения зубренка и с запасом корма на станцию Армавирскую, где будет указание о вагоне и всем прочем. О долгожданная поездка!.. 4 Алексей Власович сказал, что возьмет с собой племянника, хлопца лет семнадцати, который уже сегодня начнет готовить самое что ни на есть молодое сено для Кавказа. Телеусов обещал быстро закончить работу с клеткой и найти транспорт. Я верхом помчался в Лабинск, откуда дал депешу в Армавирскую, предупредив, что через семь дней прибудет особый груз для Петербурга. Закончив дела, я пошел из станичного правления к нашим знакомым, где остановился, и тут увидел на другой стороне улицы группу лиц казенного лесничего и двух братьев Чебурновых. Они горячо о чем-то разговаривали. Вот кого я меньше всего хотел видеть! Три шага в сторону, и куст сирени укрыл меня. Выглянув, я заметил нахмуренное, даже гневное лицо есаула. Он говорил Чебурновым не слишком добрые слова. Ванятка опустил голову, а Семен прижал руки к груди, словно оправдывался. Улагай с сердцем рубанул воздух рукой и отвернулся. Тогда заговорил Семен, о чем-то упрашивал лесничего. Есаул не сразу, но кивнул. Согласился. Не простившись с братьями, он вошел в дом, около которого стоял, а Чебурновы поклонились ему вслед и зашагали по улице, к счастью, не в мою сторону. О чем они могли говорить? Что связывало их? Встреча запомнилась, на сердце шевельнулось чувство полузабытой опасности. А, без того дел хватает! Теперь как можно скорее в Псебай, куда Телеусов должен был доставить зубренка. И - в поездку! Тем временем наш маленький Кавказ пешим ходом спокойно шел по лесной дороге к Псебаю, пощипывая на ходу травку и получая привычное молоко и соленый хлеб. За ним две пары волов тянули подводу с клеткой и приличный возок горного сена. Прибыв на место, зубренок получил двухдневный отдых, после чего оказался в клетке, а клетка - на рессорной тачанке. Рано утром обоз из трех подвод пошел на север. Алексей Власович не спешил, не утомлял зубренка. Мы останавливались под вечер на каком-нибудь заранее облюбованном лужке, Кавказ спускался из клетки и, пошатываясь, делал несколько неуверенных шагов, после чего ложился. Отдохнув, он принимался за траву, потом за молоко и хлеб. Это почти стоверстное путешествие проходило для него не очень обременительно. Так мы заявились в Армавирскую. В тупике нас уже поджидал чистенький товарный вагон. Начальник станции позвонил при нас станичному атаману, и тот прибыл лично, чтобы взглянуть на зубренка и удостовериться в полном его порядке. Видимо, он получил предписание оказывать содействие. Ночью вагон с клеткой, кормами и сопровождающими подцепили к поезду. Погода стояла хорошая, зубренок пообвык в шатающемся домике; мы выпустили его из клетки, отгородив зверю половину вагона. Ел он хорошо, правда больше лежал, а мы, отодвинув дверь, сидели, свесив ноги, и любовались пробегающими мимо станциями и степями. В Ростове нас прицепили к пассажирскому поезду, а где-то под Москвой - даже к курьерскому. На восьмой день клетку выгружали в Гатчине. Дюжие казаки из дворцовой охраны на руках перенесли необычную ношу к тележке, а затем мы все оказались в лесу, окруженном высокой жердевой оградой, где, как сказывали, бродило на полувольном содержании полтора десятка беловежских зубров. В этой лесной даче росло больше всего липы и дуба, но без подлеска. Какая-то прозрачная роща, чисто парковый лес, совсем не похожий на родной кавказский. Да и погода стояла другая: солнце не показывалось, подувал холодный ветер. Может, потому наш питомец заскучал, сгорбился и все искал местечка, где потеплей. Мы устроили ему уютный сарайчик. И стали ждать. Приехал Андриевский, егермейстер двора, в красивом мундире полковника, величественный и строгий. Совсем другой, чем когда мы знакомились в театре. Меня он, естественно, не узнал, выслушал рапорт, переспросил фамилию и минут пять задумчиво смотрел на заспанного Кавказа. - Что тут показывать? - спросил самого себя, пожал плечами и уехал. Говорили, что прибудут великий князь и Шильдер. Но дни шли, никто не приезжал. Правда, прибыли ученые-зоологи, и среди них моложавый и веселый Филатов, грустно-флегматичный Сатунин и молчаливый Северцов. Они проявили живейший интерес к зубренку, к положению в Охоте. Я рассказал все, что знал. - Охоты фактически уже нет, - грустно произнес Сатунин. - Она есть, пока существует охрана, - возразил я. - M-м... Возможно, это так. Но охрана существует, пока егерям платят? Я ответил не сразу. Может быть. Но что касается Телеусова или меня, то это не так. - У Кавказа должен быть хозяин. Непременно, - сказал я вместо прямого ответа. Филатов выразительно посмотрел на своих спутников: - Что я говорил вам, господа? Еще одно подтверждение с места действия. Хозяин нужен! - И, обратившись уже ко мне, продолжал: - Хозяин будет, Зарецкий. Могу сообщить вам, что Императорская Академия наук уже заслушала письмо Шапошникова из Майкопа и сообщение академика Насонова о зубрах на Кавказе. Принято решение обратиться к правительственным учреждениям с предложением организовать специально охраняемый заповедник. - Вы все еще верите в это? - недоверчиво спросил его Северцов. - Хочется верить... Потом поговорили о нашем зубренке и задумались. - Не место ему здесь, - сказал Филатов. - Это же охотничье хозяйство императорской фамилии. - А где ему место? - Сатунин поднял брови. - Будь моя воля, отправил бы его в Беловежскую пущу. По крайней мере, он там выживет. Опытные зуброводы, настоящий лес. И, возможно, даст потомство. А это значит, что у нас будет еще один очаг кавказского подвида. - Помеси. С местным зубром. А то и с бизоном. - Пусть помеси, но кровь горного зубра... - Это уже сказал Сатунин. Прошло еще три дня. Никого. Я отправился в Петербург. Не мог больше ждать. Это такая мука - быть рядом с Данутой и не видеться! В гулких коридорах Высших женских курсов я жался к стене, чувствуя себя не совсем уютно среди множества молодых девушек. Дануту я увидел в нише большого окна. Она стояла, задумчиво рассматривая зеленый сквер за окном. Я остановился за ее спиной. Ветер призакрыл половинку окна, там отразились мое и ее лица. Она тихо вскрикнула и закрыла глаза. И тотчас с надеждой повернулась. - Ты?! - Все еще не веря, схватила меня за плечи. Глаза ее наполнились слезами. - Как ты меня испугал, Андрюша! Разве можно? Не написал, не предупредил... Идем, ну идем, пожалуйста, видишь, на нас смотрят... Держась за руки, мы промчались по коридору, по улице, без всяких осложнений миновали строгую привратницу, которой, надо думать, было известно о замужестве Дануты, и ворвались в ее комнату. Она ждала меня с тем же нетерпением, как я ее. Вечером мы ехали поездом в Гатчину, и там, при фонарях, она разглядывала Кавказа, и он доверчиво подставлял ей курчавый лоб, чтобы почесала черные рожки. В полной темноте мы пошли через дворцовый парк к жилой пристройке, где мне отвели на время комнату. Мы проговорили почти всю ночь. Данута сказала еще, что через неделю они поедут на практические занятия в имение Стебута под Тулой. Это образцовое хозяйство являлось своего рода Меккой для русских агрономов. Там она будет работать до конца полевого сезона, после чего им предоставят двухмесячные каникулы. Значит, мы снова будем вместе. Поздним утром, часов в одиннадцать, нас разбудил нетерпеливый стук в дверь. Я открыл. На пороге стоял запыхавшийся племянник Телеусова. - Приихалы! - почему-то по-украински проговорил он. - Идите швыдче, кличут! - Кто приехал? - Якись генералы чи охфицеры. Вас шукають. Я упросил Дануту не уезжать без меня и бросился в зубровый парк. У нашего загончика поблескивали две элегантные коляски парами, а в стороне стояли кучкой военные и курили. Я узнал сильно постаревшего Шильдера, принца Ольденбургского и Андриевского. Были здесь и незнакомые господа. - Что ж вы, Зарецкий, заставляете себя ждать? - Владимир Алексеевич пожал мне руку, представил другим. - Как там Охота, хорунжий? Стоит на том же месте? - Это спросил принц, на одутловатом, нездоровом лице которого, кажется, только и жили хитрые и умные глаза. Я отвечал односложно, как на рапорте, и все порывался спросить, когда же прибудет самый высокий гость, на показ которому мы привезли зубренка. Шильдер опередил меня. - Сожалеем, Зарецкий, что такое дальнее путешествие с этим милым зверем предпринято не очень своевременно. Наш государь император приехать в Гатчину не сможет. Он собирается в Европу. А великий князь все еще болен. Мы здесь как раз решали, что делать с зубренком. И пришли к убеждению, что его лучше переправить в Беловежскую пущу. Она тоже принадлежит императорской фамилии. Остается вызвать оттуда егерей для перевозки зубренка. Алексей Власович издали делал мне какие-то знаки. Я понял его и сказал: - Позвольте нам самим, ваше превосходительство. Шильдер подумал. - Ну, если вы не возражаете... В общем-то, разумно. У вас опыт. Да, пожалуй, мы так и поступим. Что скажете, полковник? Андриевский согласно кивнул, басовито добавил: - Я напишу предписание. Кавказский питомец будет принят в пуще с должным вниманием. - Тогда нам остается пожелать казакам-молодцам благополучной дороги. Принц Ольденбургский вдруг предложил: - А если не в Беловежскую пущу, а в хороший зоопарк? Не лучше ли будет, господа? - В какой именно, ваше высочество? - вкрадчиво спросил Андриевский. - В Московский?.. - В Гамбург, например, к Гагенбеку. Это лучший в мире зоопарк. - Но это все же Гамбург, - мягко возразил Шильдер. - Пока что Россия монопольно владеет дикими зубрами. - Ну и что? - уже раздраженно спросил принц. - Разве дело в приоритете? Впрочем, я не настаиваю. - Будем считать, что вы сняли свое предложение, - заметил Андриевский. - Остается пуща. Гости заспешили, попрощались и уехали, оставив после себя запах хороших папирос. Откровенно говоря, я был разочарован. Столько хлопот! Ведь можно было прямо в Беловежскую пущу! Впрочем, что ни делается, все к лучшему. Я встретился с Данутой. С зубренком уладилось. Пуща станет его новым домом, он вырастет, стадо примет его, и кавказская кровь появится в равнинных зубрах. Все в порядке. Прошло еще три дня. Все эти дни мы виделись с Данутой и даже успели побывать в Зоологическом музее, где я показал ей чучело зубра, которого убили во время последней охоты. - Пусть этот несчастный зубр останется последним, убитым на Кавказе, - сказала Данута. Увы! Я тут же вспомнил белые скелеты в лесу около реки Холодной. Кто знает, какой зубр и когда станет последним! На четвертый день сообщили, что вагон подан. Опять явились казаки, погрузили клетку с нашим путешественником, а еще через два дня мы уже шагали за транспортом, перевозившим зверя по долгой и мокрой дороге из Бреста в Каменец с его знаменитой пятнадцатисаженной башней над лесами. Темный, нетронутый и бесконечный лес заполнял равнину, прерываясь на понижениях знаменитыми ольсами с хмурыми елями и осинником, где нога тонула во мхах чуть ли не по колено. Сосновые боры стояли по песчаным буграм. Проезжая лесом, мы видели непроходимые участки с вечной тишиной и колдовской хмарью. Зубрам есть где укрыться. Говорили, что здесь их от четырехсот до шестисот экземпляров. Наш Кавказ получил отдельную "квартиру" - большой отгороженный участок с сараем для укрытия от непогоды. К нему подсадили двух одногодков, потерявших матерей. Они выглядели массивнее Кавказа, были светлее цветом, менее курчавы и, кажется, менее подвижны. Зубрята подружились, бегали вместе, играли. А через несколько дней, к великому нашему удивлению, Кавказ стал дичиться даже Телеусова, вскормившего его. - Вот она, благодарность, Андрей Михайлович! - сердился егерь. - Будто я ему чужой, уже лоб выставляет, когда подхожу. - Это к лучшему, Алексей Власович. Пусть остается диким. Все-таки дитя природы. В пуще я познакомился с Врублевским, ученым, ветеринарным врачом, давно работавшим здесь. Он много расспрашивал меня о флоре Кавказа, о зверях в Охоте. И сам рассказывал и показывал не меньше. Выслушав мой восхищенный рассказ о пуще, Врублевский покачал головой. Мы совершили несколько походов в глубь этого леса. Однажды он сказал: - Видите, как пусто под деревьями? Ни подроста, ни зеленых веток понизу. Обратите внимание: зелень начинается только на высоте оленьей морды. И зубриной тоже. Это свидетельство перегруженных участков. Здесь содержится слишком много копытных. Им тесно и голодно. Их надо расселять. Но попробуйте доказать это хозяевам заказника! Ведь они охраняют зубра и оленя для себя, для охоты, и, если их желания не совпадают с законами природы, тем хуже для природы! Нарушено природное равновесие. Подумайте, не грозит ли подобное Кавказу? Я вспомнил бесконечные наши луга и леса, обилие тепла и влаги, пышную растительность, возможности кочевки для зверя и решительно ответил: - Нет, не грозит. К счастью, мы не в центре Европы, а на окраине ее. У нас другая опасность: истребление зверя. Слишком много желающих пострелять. - Но у вас существует охрана, - возразил Врублевский. Отвечать мне было нечего. Сегодня она была, завтра ее может и не быть. А Чебурновы и Лабазаны останутся. Дни, проведенные в пуще, были полезными. Телеусов пропал, потом явился со своим новым другом, тоже егерем, и сказал, что здесь, "как у нас". На прощанье Врублевский подарил мне книгу Гуссовского "Песнь о зубре", написанную в XVI веке на латинском языке. На русский язык - в прозе - ее перевел профессор Яунис из Санкт-Петербурга. Не без жалости оставили мы Кавказа. Как-то сложится жизнь нашего питомца на новом месте? Увидим ли мы когда-нибудь его?! Запись восьмая Самая опасная операция. Судьба Лабазана. Старый знакомый - барс. Болезнь Дануты. Саша Кухаревич и его жена. Приезд Филатова. В Гузерипле. Винтовка со сбитым бойком. У больного Ютнера. 1 Погрешив перед собой, я без малого год не открывал книги в зеленом переплете. Так сложились обстоятельства. Мы с Данутой провели два счастливых месяца в Псебае. Почти не расставаясь, мы исходили все предместья станицы. Я научил ее верховой езде, стрельбе из винтовки и револьвера. Учеником она оказалась способным, тогда как сам я, обучаясь у нее премудростям ботаники, не мог похвастаться особыми успехами: латынь давалась мне трудно еще в институте, так что я путал, скажем, примулу патенс с примулой верис и никак не мог произнести длинное название ромашки по-латыни - "триплеуроспермум", чем немало огорчал свою умную жену. По вечерам мы вместе читали "Песнь о зубре". Славная книга! Язык великого Гомера. ...Лес вырастает у нас удивительно быстро, Вряд ли где встретишь подобных лесных великанов, Кто ж теперь скажет, что нас обделила природа? Благоухают цветами опушки лесные, Сельского люда места для забав и гуляний. Прелести жизни тебе, человеку, природа Щедро раскрыла, но где же твоя благодарность?..* ______________ * Здесь и далее строфы из "Песни о зубре" даются в переводе Я.Порецкого и И.Семежона. Единственно, в чем она отказала мне наотрез, - это поехать в глубь гор. В Охоте за этот год к худшему ничего не изменилось. Жалованье нам присылали, хотя и нерегулярно, высокие гости дважды грозились приехать на охоту, но почему-то не приезжали. Обстоятельство не очень огорчительное. Зима прошла удачно, звери сравнительно легко перенесли многоснежье. Мы еще летом заготовили в трех зубровых урочищах более сорока стожков сена. От них к началу апреля не осталось и следа. Егеря из Закана за осень успели пересчитать зубров в бассейне Большой Лабы, на восточной стороне Кубанской охоты. Там в зиму ушло сто десять зверей, из них двадцать три одногодка. Выходило, что даже без основных зубровых урочищ - Мастакана и Умпыря - у нас насчитывалось уже двести сорок пять зубров. Телеусов утверждал, что в этих двух районах он наблюдал чуть ли не триста зверей. Если так, то но числу зубров мы совсем не отставали от беловежцев. Ранней весной еще раз приехала Данута. В те дни я находился в долине Умпыря, где продолжала царствовать зима. Мы жили с Телеусовым в достроенном княжеском домике, ходили на разведку по долинам ближних рек, куда спустились с гор олени, зубры и даже серны. Четверо плотников в это время рубили в лесу, посреди долины, новый большой дом. Мы намеревались устроить здесь постоянный егерский кордон. Во время одной из разведок в сторону Чертовых ворот мы обнаружили следы браконьерской охоты. А вскоре нашли и останки застреленного зубра. Вот тебе и последний... Полузасыпанная снегом лыжня уводила от места преступления к горе, напоминающей гнилой зуб. - Работа проклятого Лабазана! - с несвойственной ему злостью выговорил Алексей Власович. Мы переглянулись. Мы не сказали друг другу ни слова, но именно в эту минуту решили: дальше терпеть нельзя. - Вот только вернусь из Псебая... - Я был оповещен о приезде жены и на другой день собирался домой. - Ну и ладно, - уже миролюбиво согласился мой друг. - А я покамест попробую узнать, где этот бандит и кто с ним. - Ты думаешь, он не один? Вместо ответа Телеусов показал на лыжню: в одном месте след едва заметно раздваивался и тут же сходился. Четыре дня Данута ожидала меня дома. Уж чего только не передумала! Я нашел ее у своих родителей беспокойную, побледневшую, испуганную. Родители встретили меня укоризненным молчанием, порицая за столь долгое отсутствие. Но уже через час атмосфера в доме высветлилась, послышался смех Дануты, начались перекрестные расспросы, обмен новостями. Сели обедать. За столом и вовсе развеселились, даже вино пили. Среди новостей одна была совсем уж неожиданная. Отец сказал, не скрывая удивления: - Знаешь ли ты, что старший из Чебурновых назначен лесником? Улагай взял его к себе! Ходит по Псебаю гоголем. В памяти моей всплыла картина лабинской встречи. Не тогда ли они договаривались?.. - А что слышно о младшем? - спросил я. - Его не видно, - сказал отец. - Я специально справлялся. Неизвестно где. Эта семейка всерьез беспокоила меня. Пять дней с Данутой показались одним мгновением. И вот опять дорога, станция, последний поцелуй у вагона. Когда поезд скрылся, я долго стоял на перроне, пытаясь понять, что же такое случилось с моей милой женушкой, какие-то почти неуловимые перемены. В поведении ее, во взгляде, в манере говорить, ходить, задумываться было что-то новое. Я никак не мог разгадать ее затаенного взгляда, улыбчивой нежности, странной недоговоренности, словно бы знала она нечто такое, чего не мог знать я. И когда вернулся со станции домой, тоже ощутил атмосферу заветной таинственности; дважды, когда я заходил в большую комнату, где сидели мои родители, они смущенно умолкали. Но мысли мои теперь были заняты не только семейными делами, но и предстоящим рискованным предприятием, которое не могло быть отложено. Пока Лабазан не обезврежен, душе моей, совести не знать покоя. Вместе со мной в Умпырскую долину поехал и Кожевников, суровый бородатый друг. 2 В Псебае с крыш свисали длинные сосульки, на солнечном припеке снег шумно оседал, ручьи пробивались по улицам, леса мажорно шумели под теплым ветром, и всюду в них виделись обтаявшие следы зайцев, лис, мышей. Все в природе готовилось к весне, морозные ночи никого не пугали. Но уже за тридцать верст от станицы, на Уруштене, весенние приметы начисто исчезали. Тут белел нетронутый снег, свирепо ревел в ледяных закрайках поток, а наши следы замела недавняя поземка. От местечка "Третья рота" тропа спускалась к берегу Лабенка, найти ее сейчас могли только чуткие кони; мы опустили поводья, лошади склонили морды и шли осторожно, но точно по тропе. Дважды мы с ходу пытались одолеть перевал, но не могли пробиться из-за глубокого снега. Приходилось подумать о ночлеге. Утро вечера мудреней. Кожевников потоптался возле коней, прислушался к крику сойки. Что-то заинтересовало его. Бинокль ощупал берега Лабенка и высокий перевал. - А ить наверху какой-то лихач бродит, - сказал он и засмеялся. - За нами, похоже, катится. С перевала вниз, раскачивая кусты заснеженного жасмина, спускался человек. Зигзагами, от камня к камню, где на ногах, где лежа, толкая перед собой сугробы снега, смельчак делал тропу. Заметив нас, он пронзительно засвистел. - Телеус! - закричал Кожевников. - Выручать бежит! Через полчаса мы пожимали руку бесстрашному егерю. - Пешком? - Не-е... Коня пустил назад с первого перевала. Он у меня ученый, дойдет. А я пешки сюда. Знаю, как тяжко по снегу подняться с этой стороны. Так что... Ночуем, братья, здесь. Утром пойдем. По готовому следу не так трудно. Мы расчистили в кустах площадку и зажгли костер. - А с Лабазаном что-то стряслось, - сказал Телеусов. - Я выследил его, ночью бродил у той горы. Кровь нашел на следу. След такой, будто лошадь испугалась или споткнулась и понесла, он свалился, побился на скалах, но сумел одолеть горы возле логова. Ползком полз. - Так ведь не один он. Помнишь?.. - Как не помнить. Второй-то, похоже, ручкой ему помахал. Уехал на юг. Добычу повез. Но это уже после Лабазанова падения. То ли лезгин сам приказал ему ехать, то ли просто бросил, посчитав, что тот готов. Завтра узнаем. События неожиданные. Наша задача облегчается. С одним уже легче управиться. Мы еще немного поговорили об этом и, угревшись у огня, заснули. Близко к полуночи нас разбудил испуганный храп лошадей. Они топтались у потухающего костра и косили глазом на скальную стенку, которая подымалась за густым жасминником. Там светились два зеленых глаза. И не исчезли, когда Телеусов встал, чтобы успокоить лошадей. Барс?! - Смотри-ка, он здоровается с нами, - засмеялся Телеусов. - Точно, наш знакомец. Кто же другой осмелится вот так-то оповещать о себе? Я спробую сейчас... Он вынул из сумы кусок вяленого мяса, накинул на себя плащ и пошел к зеленым огонькам на скале. - Винтовку... - тихонько напомнил Кожевников. - Пужать не хочу, - отозвался егерь. Чернеющая ночь висела над горами, даже снег не светился. Телеусов как растворился в ней. Мы следили за глазами барса. Они пропали. Потом возникли, но уже выше. Зверь мяукнул, однако без угрозы. Услышали, как Алексей Власович что-то выговаривал зверю, как говорят со знакомым. И все смолкло. Я взял винтовку и пошел через кусты к скалам. Мало ли что... Захрустел снег. Телеусов возвращался. Поравнявшись, улыбчиво сказал: - Мясо забрал. Я, правда, не видел, просто кинул ему, он спужался и побег, а потом, слышу, вернулся и заурчал. Нашел, значит. - Думаешь, тот самый, хромой? Может, еще придет? - А что, и придет! Скорее всего, издаля понаблюдает за нами. Вспомнил. А может, и нечаянно нашел. - Живет поблизости. До того мостика всего саженей двести. - Интересно, поправил ногу ай нет? Мы потоптались немного, но барс, по-видимому, ушел или залег в потайку. Лошади успокоились. Остаток ночи мы провели без просыпу. И утром, снимаясь с ночлега, не увидели и не услышали своего приятеля. Чтобы убедиться в ночной догадке, Алексей Власович сходил на скалы. Мяса там не оказалось. Взял. - Помнит! - убежденно сказал Телеусов. - Почему так думаешь? - Зверь этот самый осторожный. А мясо человеком пахнет, не больно его возьмет. Страшно: вдруг капкан? Тем более, опыт есть. А этот взял за милую душу. Все потому, что наш с тобой запах не вызвал у него беспокойства, доброту в памяти оживил. - Если голодный, тоже не постережется, - буркнул Кожевников. - И это правда. Но мне по-своему думать как-то сподручней. Приятно, что дружок усатый завелся. - Слушай, повторим опыт? Я пойду на мостик и положу приваду. Если барс возьмет и от меня, значит, дело не в голоде. - А ну... - подзадорил Телеусов. Я нарочно повалял подольше в руках кусок бараньего бока, взятого из дому, и побрел вдоль берега. Вот и мост. Девственный снег покрывал старые следы барса, когда он перешел на эту сторону до снегопада. Семь шагов сделал я по опасной переправе, мост скрипуче зашатался, в черную воду полетели пушистые лохмотья снега с перильцев. Дальше идти побоялся, положил мясо и, пятясь задом, сошел с хрупкого сооружения. - С перевала увидим, раньше он побоится выйти, - сказал Телеусов, уже успевший оседлать коней. Часа полтора мы карабкались наверх и, вконец измученные, остановились на верхней площадке рядом с мокрыми лошадьми. И сразу взялись за бинокли. Каково же было наше удивление и радость, когда мы увидели барса! Он стоял перед входом на мост, но неотрывно смотрел в нашу сторону. Видел, конечно: на фоне неба фигуры просматривались четко. Он почему-то лег на живот и все смотрел и смотрел. Потом чуть приподнялся и пополз по мосту, как кошка за мышью. Взял мясо без раздумья, капкана не боялся. Крутанувшись на месте, спрыгнул с мостика и, уже не обращая на нас внимания, тут же, на моих следах, стал жадно есть. - Ну, убедился? - Алексей Власович смотрел геройски. - Точно. Свой зверь. Дикий дальше некуда, а помнит добро. Только вечером мы пришли в долину к своей хижине. Плотники уже беспокоились, хотя Телеусов предупредил их, когда уезжал. До полудня другого дня не снимались, дали отдохнуть коням, отоспались сами и лишь тогда, проверив оружие и снаряжение, поехали через Лабенок. На войну. Едва успели подняться на первый склон, как увидели зубров. На опушке длинной лесной поляны отдыхало три стада. Бурые обсохшие туши отлично виделись на снегу. Семьдесят три головы! Похоже, они только что спустились из лесу на горном склоне, тропы их пропахали снег по всему редколесью. Мы не вышли из густого грушняка, сторожко объехали стадо по-над ветром и подались к месту недавней драмы. Свежий снег призакрыл следы разбойников, но Алексей Власович довольно скоро нашел тот скальный прижим, где, по его предположению, Лабазан - или тот, другой, что был с ним, - упал и расшибся, скатившись глубоко в расщелину, полную крупных камней. Истоптанная конскими копытами покатость, брошенные лыжи, поломанные кустарнички, какая-то тряпица, почерневшая кровь на камнях. Что же произошло здесь? Какая беда настигла преступников? Кожевников бродил вокруг, наклонялся, исследуя каждый камень, каждый надлом и вмятину на снегу. Вот сюда два негодяя сбросили мешки с мокрой от крови шкурой или мясом. А вот там поймали понесшую было лошадь: ее напугал шум небольшой лавины, след которой мы увидели сбоку тропы. Возможно, что всадника сбросила не лошадь, а воздушная волна. Да, топтались две лошади и два человека. Второй не в седле, а вел груженого коня за повод. Ну, а дальше? - Дальше, ребята, раненый стал добираться пешком, - сказал Кожевников. - Вот, смотрите, он кинжалом срубил себе осинку на костыли. Вот тут садился отдыхать, сам перевязывал рану, следов другого человека нету. По всему видать, нога сломана. Потом ему похудшело, уже не шел, а ползком полз. - Куда же девался второй? - нетерпеливо спросил я. - Уехал с обоими конями. След по распадку вправо, там тропа на юг, я ее знавал. Повез поклажу. - Значит, бросил сообщника? - Видать, бросил. Если только не по согласию. - Вот это друг-приятель!.. - У всех мерзавцев один закон: собственную шкуру уберечь. Теперь и под свежим снегом мы без труда находили канавку, проделанную раненым. Куда он хотел добраться? До своей пещеры? Но туда верст пятнадцать, если не больше, и первое время все на подъем, через камни перевальчика. Здоровому и то трудно. Мы шли гуськом, лошади в поводу, но винтовки на руке. До вечера оставалось немного, воздух налился призрачной синевой. На перевальчике остановились, Телеусов пошел осмотреть спуск в долину, над которой стояла та самая гора с пещерами, черная от векового пихтарника. Егерь осторожно переходил от камня к камню и часто посматривал в бинокль. Как ни осторожничал Алексей Власович, тот, кого мы искали, все-таки первым увидел его, скорее всего, потому, что перевальчик с двигающейся фигурой рисовался на синеватом фоне неба, тогда как долина и подножие горы уже закрылись сумерками. Громко и неожиданно снизу щелкнуло. Пуля ударилась о камень, из-за которого выглядывал егерь, и, срикошетив, тонко пропела, уходя в небо. Телеусов живо присел, а повременив немного, снял шапку, повесил ее на ствол винтовки и высунул уже с другой стороны. Раздался второй выстрел, шапку сбило. Мы увидели, как Алексей Власович поднял ее и сокрушенно покачал головой: испортил хороший треух... - Ну вот, отыскался вражина, - сказал он, вернувшись. - Живой еще, коли стреляет. Продырявил мне шапку, окаянный. И все ж таки он у нас в руках. Не убежит. Затаился где-то на опушке пихтарника, до пещер своих не долез. Там-то он поводил бы нас, поиграл! А теперь и костра не запалит: мишень хорошая. Поморозим его ночь или сразу пойдем? Посовещавшись, решили, как стемнеет, пробраться лесом в тыл к бандиту, отрезать путь к пещерам, а там видно будет. - Только вместях, ребята. Поодиночке он нас запросто... Будет стрелять на каждый шорох в лесу. Оставив коней за перевалом, мы шагом рыси спустились в полной темноте к лесу, углубились в него и уселись поудобнее за пихтовыми стволами в десяти шагах друг от друга. Лабазан должен ползти в глубь леса и тем выдаст себя. Понимает, что за ним охотятся. Ждали, пожалуй, до полуночи, глаза заболели от напряжения. Да и замерзли так, что терпения уже не хватало. Но в лесу ни шороха, ни звука. Где он? Ведь тоже без огня, не слаще, чем нам. Надо идти к опушке, маскируясь как можно ловчей. Так и пошли, останавливаясь, прислушиваясь. Лишь когда начало светать, жадный ворон помог нам. Видимо, он с вечера заприметил неподвижного человека и чем свет прилетел проверить. Раз, другой, третий пролетел он над лесом, сужая круги, и наконец пропал. Сел. Мы пошли смелей и уверенней. Теперь знали - где. К живому человеку стервятник не сядет. ...Лабазан так и не сходил с места. Он привалился к стволу толстой пихты, выставил винтовку в ту сторону, откуда ждал нас, и замер. Голова его бессильно упала на грудь, натянув со спины туго завязанный башлык. Побелевший палец застыл на спусковом крючке. Дешево жизнь отдавать не собирался. Ворон, топтавшийся на снегу чуть ли не в трех шагах от застывшего человека, молча взлетел и уселся на близкой сухой вершине. Он еще надеялся на поживу. С двух сторон мы схватили браконьера за плечи. Кожевников выхватил винтовку. И тогда пленник открыл глаза. Туманно глянул на нас и обмяк. Потерял сознание. По сухим веткам пихты застучал кинжал Телеусова. Чиркнула спичка. Снег полетел в стороны. Почти у самых ног Лабазана занялся костер. Лицо Алексея Власовича преобразилось. Сейчас оно выражало только жалость и сострадание к человеку, хотя этот человек чуть не убил его. Пока огонь разгорался, мы усиленно растирали снегом руки, лицо, грудь пленника. Но очнулся он только в тот момент, когда я нечаянно тронул его ногу. Раздался долгий стон. Лабазан резко дернулся и опять свалился без памяти. - Легче, Андрей! - с досадой прикрикнул на меня Телеусов. Глоток водки привел браконьера в чувство, он уже более осмысленно глянул на каждого из нас и гортанно проговорил: - Нога... Мы видели его ногу. Открытый перелом бедра, почерневшая, неживая ступня. Гангрена. Сколько времени прошло с того момента, когда он вылетел из седла? Три дня? Четыре? Какую же силу воли надо иметь, чтобы уползти за десять верст от места катастрофы?! Узкое, орлиное лицо Лабазана, грязное, темное от копоти и щетины, в короткой черной бороде, загорелось больным румянцем. Коченея на морозе, он тем самым как бы сдерживал естественное развитие гангрены. Костер, растирания и водка вернули к жизни его тело, и заражение крови ускорилось. - Где твой приятель? - прогудел над ухом умирающего Кожевников. - Проклятый гяур бросил меня! - неожиданно окрепшим голосом произнес Лабазан. - Аллах да проклянет неверного и потомков его! - Кто, кто? - торопил Кожевников. Лабазан не ответил. Он в упор смотрел на меня. - Ты хотел моей смерти? - спросил он. - Но смерть сама была рядом с тобой... - Ты стрелял в меня у ручья? - Теперь я допрашивал Лабазана. - Моя пуля не проходит мимо. К ручью не ходил. За деньги не убиваю людей. - Он говорил туманно, непонятно. - Кто же, кто стрелял? Лабазан закрыл глаза. Не хотел говорить. Догадка осенила меня. Схватив Лабазанову винтовку, я передернул затвор. Браконьер встрепенулся, поняв этот маневр по-своему. Он поднял голову, и в горящих глазах его я вдруг заметил гордую радость. Он жаждал смерти, достойной воина. Он думал, что я убью его. И с радостью принял бы смерть. Выстрел раздался. Вскинутая вверх винтовка дрогнула, затвор открылся. Я поднял выпавшую гильзу и осмотрел пистон. Вмятина была точно в центре. Не из этой винтовки стреляли в меня. - Что же ты, хранитель домбаев? - насмешливо спросил Лабазан. - Стреляй! Пошли мне пулю в сердце. Я убил за свою жизнь пятьдесят шесть... Не промахнулся бы... Я могу еще... - Речь его сделалась невнятной, глаза подернулись тоской. - Давай его на носилки, - почему-то шепотом заторопил Алексей Власович. - Похоже, бредить зачал. Быстро, ребята! Коней мы поставили на расстоянии сажени друг от друга. Телеусов привязал к седлам две длинные жерди. Между ними Кожевников проворно и ловко натянул бурку, потом плащ. Лабазану стало совсем плохо, он тяжело дышал, то и дело закрывал глаза, но, когда Алексей Власович наклонился к нему и спросил, как ехать к пещере, сумел объяснить. Мы подняли браконьера на импровизированные носилки. Боль в ноге он, похоже, уже не чувствовал. Кони гуськом тронулись через лес, я вел своего Алана позади, время от времени ощущая на себе горячечный, быстрый взгляд лезгина, жизнь которого кончалась без нашей на то вины. Впрочем, мысли такого рода были здесь лишними: не отомсти сама природа, то же самое сделали бы мы. Кожевников нашел чуть видную тропу, она зигзагами шла наверх. Лабазан лежал головой вперед, умиротворенный, смирившийся с неизбежным. Он уже понял, что враги его не надругаются над ним, не бросят на съедение лисам. Пещера открылась за густой можжевеловой зарослью - узкий, черный лаз в гору. - Здесь? - спросил Телеусов. - Нет, - слабо ответил Лабазан. - У старой сосны есть другая пещера, там я похоронил друга, русского. Там оставьте меня, здесь по ночам бродят тени убитых быков... Оба егеря ушли искать пещеру Белякова. Мы с Лабазаном остались с глазу на глаз. Я подошел ближе. - Доволен, джигит? - через силу спросил Лабазан. - Ты ведь шел убить меня? - Я шел прогнать тебя, убивающего зубров. Мы хотели, чтобы ты ушел. Но мы могли убить тебя, ведь ты уже поднял руку... - Зачем тебе домбаи? - Они под защитой людей. Их очень мало на земле. Без нашей защиты они пропадут. Все до единого. Лабазан как-то странно смотрел на меня. Не понял. Звери существуют для охоты - эту истину он знал с детства, впитал с молоком матери. - Я тоже мог убить тебя, - тихо сказал он. - Из-за домбая... Ты не боялся смерти, такой молодой... Ты странный гяур. Ты смелый человек. У тебя смелые друзья. И сильные враги. - Кто?.. - Я связан словом... Вернулись егеря. Лабазан едва шевелил губами. Потом затих. Лицо его бледнело, какая-то странная синева наплывала со лба на щеки. Нос заострился. Мы переглянулись. Кончается. С носилок снимали уже мертвое тело. А еще через час, оставив грешника в каменном склепе рядом с другим таким же грешником, мы вышли к сосняку у входа, посмотрели на светлое небо, на деревья, уже сбросившие с веток старый снег, и поняли, что вокруг жизнь, весна, а то, что произошло нынче, вот только что, - это печальный эпизод, горький случай, избавивший нас от тяжелой необходимости самим наказать врага Кавказа. Ведь мы охраняли жизнь в горах всей своей совестью, призванием, хотя и называлось это службой. Егерской службой. Молча пошли к жилой пещере браконьера, осмотрели ее. Покойник довольствовался малым. Грязноватая постель, пробитая в камне печь, бурдюк с вином, много патронов, ножи, несколько выделанных ремней, запасная бурка и другая одежда. Копаясь в куче стреляных гильз, которые лезгин по-хозяйски собирал, я с удивлением увидел две блестящие, новенькие: пистоны у них были пробиты сбившимся на сторону бойком! Вот оно, доказательство. Тот, кто жил с Лабазаном в последние дни, кто бросил его в ущелье, тот и стрелял в меня у ручья. Это его гильзы. Из его винтовки. - Может, останемся, покараулим сообщника? - неуверенно предложил Телеусов. - Он сюда не вернется, - сказал я. - Он убежден, что Лабазан погиб. Зачем идти на место преступления? Ведь бросить человека в таком положении - это все равно что убить самому. - Неужто Семен? - вдруг воскликнул Телеусов. - Семен был дома, в Псебае, - пробасил Кожевников. - Гулял у соседей с песнями-плясками. Ему можно гулять, он теперича при делах. Винтовку Лабазана я приторочил к сумам. Особенная винтовка: на замусоленном, почерневшем ложе ее были вырезаны ножом пятьдесят шесть продолговатых зарубок. 3 Весна поднялась в горы. Лес в Умпырской долине стоял тихий, напоенный прорвавшимся наконец солнцем, надежно загороженный хребтами от северных ветров. Теплый воздух съедал ноздреватый снег. Стволы кленов и дубов обсохли, понизу вокруг них вытаяли воронки. Вербы и осины на берегу Лабенка заголубели от потянувшихся сережек. Стук плотницких топоров весело и дробно разносился по лесной поляне. Большой рубленый дом с двумя входами вырос чуть ли не до последнего венца. Свежий сарай белел сбоку. Гора желтого грунта означала будущий колодезь. Так начинался поселок егерей. Расспросы плотников и рассказы о Лабазане оборвала лишь поздняя ночь. Наутро мы договорились сделать обход южных отрогов и посчитать, если удастся, тамошних зубров. Телеусов уверял, что, кроме уже встреченного стада, в этом районе обитает еще три. Дальнейшее показало, что Алексей Власович не ошибся. Нам удалось увидеть три плотных, на зиму сбившихся стада. Близко мы не подходили, да в том и надобности не было: голый лес проглядывался в бинокль достаточно хорошо. Глубокие порой быков в снегу походили на свежевзрытые окопы - так зубры прорывали снег в поисках ожины и старой травы. Стада оказались на редкость организованными. В этих трех мы насчитали сто сорок девять голов, из них почти пятьдесят голов молодняка. - Прибавь, Андрей Михайлович, еще три десятка быков в четвертом, не найденном стаде, - сказал Телеусов. - За три десятка ручаюсь. Я принялся было считать, но вспомнил последнюю охоту, приключения в этой долине и запоздало спросил: - Как ты умудрился, Алексей Власович, провести всю охоту через такое плотное звериное население, да так, что никто не взял ни одного зубра? Ведь бойню могли устроить! - Запросто могли, - согласился он. - Один вид крупного зверя вытравляет у охотника все доброе-хорошее. Такую пальбу могли учинить, никакой запрет не остановит. Убить не всех убьют, а вот изранить могли. Да еще напужать, с пастбищ согнать. В страхе зубра бегит куда попало - в ущелье, в реку, с обрыва... Ну, вот я и повел, чтобы, значит, мимо. На одно стадо, как ты помнишь, мы все-таки наскочили. Это когда осечка у твово генерала вышла. Теперь-то могу как на духу: я тому виновник. С вечеру перед охотой взялся генералов маузер смазывать, маленько сахарку в масло допустил, оно и того... заело. Посмеялись над хитрецом. Потом я сложил в своей тетрадке все записи, и вышло у меня, что в одна тысяча девятьсот одиннадцатом году, в апреле месяце, на территории Кубанской охоты находилось всего четыреста девяносто семь диких зубров. - Не густо, как я понимаю, - подытожил Телеусов. - А все Лабазан с Чебурновым. Ну, один-то уже покойник, земля ему прахом, а вот Семка по лесу бродит. Да и брательник евонный... Пастухи еще с юга опасные, Гузерипль у нас без охраны. Справившись с одной опасной задачей, мы понимали, что впереди таких задач несчетно. Если бы только Семен Чебурнов бродил по территории Охоты! В бесчисленных винтовках затворы спущены с предохранителя. Люди неспособны жалеть дикого зверя. Дела звали меня в Псебай. Предстояло доложить Ютнеру о положении с зубрами, написать рапорт о смерти самого опасного браконьера, прочесть почту, если таковая была. Конечно, была! Я ждал новостей от Дануты, которая обещала встретиться с зоологами Академии наук и узнать, что там с прошением на высочайшее имя об установлении охранной зоны. Ждал ответа из Екатеринодара, куда посылал запрос без команды свыше, по собственному разумению. Если Охота перейдет станичным юртам, то в канцелярии наказного атамана должны заранее принять меры к защите животных, всей природы Кавказа. Я уж не говорю о беспокойстве, когда вспоминаю своих старых родителей. - Я провожу тебя, Андрей, - предложил Телеусов с таким небрежным равнодушием, которое само по себе раскрывало заговор егерей - не оставлять меня одного в лесу: знали о выстреле. Никита Щербаков сказал, конечно. - У тебя и своих хлопот достает, - ответил я. - Ну, до мостка хотя бы, - смутился он. - Барса проведаем, мясца ему захватим. Оттуда я возвернусь, и мы с Василь Васильичем сбегаем на Кишу, оленей в пути высмотрим. - Разве до мостка, - согласился я, любопытствуя, что у нас получится с этой нечаянной задумкой - подружиться с барсом. Алан резво вынес меня на первую возвышенность, ведущую к перевалу. Телеусов поотстал, потом догнал и спросил: - Заночуем где? На Черной речке или у мостка? Хитрец, он знал, что поведение барса занимало меня не меньше, чем его. Пусть не под крышей и не в тепле, а под открытым небом, но зато рядом с барсом. Разве это не интересно? Словом, остановились мы на недавней своей стоянке. Мостик обсох, снега на нем не было. На перильцах по-домашнему уютно сидела и вертела головой отчаянная птица оляпка, ныряльщик, водолаз, не боящаяся даже ледяного Лабенка. Алексей Власович отвел лошадей на поляну, где солнечный припек уже растопил снег. Тут было тихо и безопасно - ни веток, ни скал, где могли укрыться волки или тот же барс. А мы спустились ниже и разожгли костер в сотне шагов от мостика. - Приманим? - Телеусов разрубил на три части большой кусок баранины и, подумав, бросил один близко от костра, второй дальше, а третий положил на самый край мостика. - Побоится. Не придет, - вздохнул я. - А он живет здеся, это я тебе точно говорю. Поди, уже смотрит на нас из-под камней. И правда, стоило мне только отойти от костра шагов на пять да попривыкнуть к темноте, как на той стороне я нашел глаза барса. Без боязни крикнул Телеусову, барс услышать не мог - река грохотала весенним громом, начисто забивая все звуки. - Давай ближе к мосту сядем и подождем, - предложил Алексей Власович и, не таясь, передвинулся так, что до мяса на мосту оставалось всего шагов тридцать. Почти час зверь следил за нами из темноты скалистого берега, вставал, ходил, светящиеся глаза его раза два приближались к мосту с той стороны, он хорошо нас видел и мясо, конечно, чуял, но ведь так страшно ступить на узкую переправу, в конце которой люди! Западня?.. Впрочем, те самые люди, которые выпустили его из железных лап капкана. Он колебался. И вот решился. Мы увидели длинное тело, прижавшееся брюхом к доскам, низко опущенную голову. Он не сводил с нас горящих глаз, а мы сидели, разговаривали, смеялись, не обращали на него никакого внимания. Он подполз ближе, еще ближе, в мерцающем свете костра мы различали пятна на его шкуре. Остановился, приподнялся на ногах, и тут Алексей Власович громко сказал: - Э-э, лапа-то у него... Смотри, кривая! Голос не заставил барса сдвинуться с места. Да и как? Узкий мостик. Через несколько секунд стойки зверь протянул к мясу кривоватую, видно плохо сросшуюся, лапу, когтями подтянул к себе приманку. Задом, задом переполз мост, лег там и спокойно занялся ужином. - Теперь уверовал, - сказал довольный Телеусов. - Слопает и придет за другим куском. - Ему мимо нас пройти надо, - усомнился я. - Пройдет, не побоится. Свои. И правда, барс гораздо спокойнее перешел мост, чуть помедлил на выходе и, мягко прыгнув шагов на восемь, кошкой прошмыгнул на таком расстоянии от нас, что я мог достать его длинной палкой. Мы пошли к костру. Наш дикий приятель вскоре заявился за последней порцией, смело оттащил подарок дальше, съел и долго, завороженно смотрел то ли на костер, то ли на нас. - Как бы его совсем привадить? - Телеусов раздумывал, весело щурясь. - Смотри, даже ружейного запаха не боится. Если чаще встречать его, вовсе подружимся. А ну, спытаю... Поднявшись, он пошел к сытому зверю. Тот отступил, беззлобно заворчал. Алексей Власович стал говорить с ним тем добрым голосом, каким мы увещеваем неразумных детишек, а сам подходил все ближе. Но и барс пятился, так что меж ними все время сохранялось шагов десять. "Поговорив" минут пять, человек и зверь разошлись. Егерь выглядел довольным. - Приручу! - уверенно сказал он. - Как буду здеся, так и свидимся; раз, другой, пятый, десятый. Глядишь, подружимся. А что? Ведь кошка тоже дикой была. Али нет? - Была, конечно. И собака. И лошадь. - Ктой-то начинал их приручать, так? - Время другое, брат, - сказал я. - За века и тысячелетия люди причинили дикому зверю столько зла, что в памяти каждого из них только это зло и осталось. Загоны, пожары, ловушки, стрелы, копья, потом ружья. Смерть и смерть. Как им перешагнуть через такую память? - Вот ты как хошь, а я с ним полажу! Только чаще видеться надо. И ты не забывай. Мы завернулись в бурки и уснули. Барс, конечно, кружил поблизости, но ни нас, ни лошадей на поляне не потревожил. И утром не показался. Наверное, при ярком свете мы выглядели страшней, чем в ночной темноте. С этого места Телеусов возвращался назад. Мы расстались. 4 В доме родителей ощущалась тревога. Мама обняла меня и заплакала. Отец стоял в стороне, опершись на палку. По сведенным лохматым бровям, по суровому, даже осуждающему взгляду нетрудно было догадаться, что он недоволен мною. - Что случилось? - Я отвел лицо мамы от своей груди и посмотрел в заплаканные глаза. - Данута заболела... - Что с ней? - Откуда мы знаем! Заболела, и все. Прислала тете письмо, Эмилия забежала к нам сама не своя и тут же выехала к ней. Одна там, бедняжка, каково-то ей! - Но вы хоть письмо читали? Что она написала? - Ты лучше подумай, почему Данута пишет не мужу, а тете, - сурово и, на мой взгляд, не очень справедливо проворчал отец. - Жена у него на пятом месяце, а он, видите ли, не знает, что в таком положении, как у нее... Так вот оно, таинственное перешептывание, перемены в настроении Дануты и все прочее, что так удивляло меня! Держать в неведении! И кого? Будущего отца!.. Теперь - болезнь. А вдруг... Впервые я узнал, что такое внезапная слабость. Ноги не держали меня, пришлось сесть. На лбу выступил пот. Наверное, я очень побледнел, потому что мама бросилась к буфету, что-то там накапала в пузырек и подала мне. Но слабость уже исчезала. Два известия сразу: недоброе - болезнь и удивительное, радостное, недолго поборовшись, потрясли меня, но страшное уже отступило. Данута и болезнь? Это не совмещалось. Разве какое-нибудь случайное недомогание, душевное одиночество, столь понятное в ее положении. Меня она не рассчитывала застать дома, а ей требовалась немедленная поддержка близкого, особенно женская поддержка, и вот она пишет письмо, и тетя Эмилия мчится в Петербург. Не исключено, что об этом они договорились раньше. А если так... Широкая, быть может, несколько самодовольная улыбка возникла на моем лице. Будущий отец! Я был готов смеяться, плясать. А мама, видно поняв мои чувства, сказала: - Взрослое дитя! Боже мой, дитя!.. Михаил Николаевич, ты посмотри на него внимательно: сын просто не в себе. Удивительно... Я обернулся к отцу: - Дедушка! Не об этом ли мечтал ты все время? И ты, мама, бабушка. Не верьте в болезнь, это так. Чтобы наша Данута... А вот за другую новость спасибо огромное. Я ведь ничего не знал. И вы не сказали, хоть и знали. Ага, это заговор! Ждали внука и помалкивали! - Так принято, Андрюша. - Мама и говорила, и плакала одновременно, и смеялась сквозь слезы. Мы обнялись, отец улыбнулся. Но в душе моей все же жила смутная тревога. Я бросился из дома и пять минут спустя мчался в Лабинскую, на телеграф. Единственный способ: либо рассеять тревогу, либо последовать примеру тети Эмилии. Лишь к следующему полудню телеграфист, которому моя физиономия предостаточно надоела, сунул мне бланк, на котором от руки и не очень разборчиво было начертано: "Не волнуйся, мне теперь хорошо. Тетя побудет со мной. Жди письма. Целую. Твоя Данута". Пошатываясь от усталости, я вернулся к знакомым, у которых оставил коня, взял его и так, с Аланом на поводке, пошел пешком по станице; миновал Лабинскую, огороды, лесничество и все шел, шел, никак не решаясь перебить бесконечный поток мыслей, сесть в седло и поспешить домой. У нас будет сын. Или дочь. Нет, сын. Сам поеду за Данутой, как только сообщит, что пора. Курсы ее кончатся. Все! Нельзя больше жить порознь. Сын... Здесь родные, попросим доктора Войнаровского, он стар, опытен. Здесь и воздух родной. Такие вот мысли занимали меня по дороге. Сын. Сын! Какой он будет? И как улыбнется, впервые и осознанно увидевши своего отца? Усталость одолевала. Остановившись и глубоко вздохнув, я потрепал холку Алана, он ткнулся в плечо, теплые губы коня дотронулись до уха. Какое-то время мы еще постояли на дороге. Ни души кругом, только зелень и чуть видные горы. Из степей наносило влажным ветром; похоже на петербургское лето. От телеграммы в нагрудном кармане исходило живое тепло. Мир устроен прекрасно. Сын... Алан нетерпеливо встряхивал головой, гремел удилами, торопил. Перебросив поводья, я привычно тронул подпруги - не слабы ли - и занес ногу в стремя. Как раз в этот момент и послышалось тарахтение рессорной повозки. Пара коней неспешной рысью шла из Лабинской. Попутчики. Вот когда мне не требуются попутчики! Пусть проедут, нам спешить некуда. Повозка поравнялась. Я стоял за конем. Знакомый ездовой кивнул мне и, обернувшись, что-то сказал своим пассажирам, видно задремавшим на мягкой соломе. - Стой! - услышал я голос, заставивший меня бросить Алана и шагнуть к повозке. - Стой! Длинные ноги спустились на мокрую дорогу, человек сбросил с себя рыжий плащ, и длиннолицый, удивленный до испуга столь неожиданной встречей Саша Кухаревич бросился ко мне. - Вот ты где! - прокричал он, воздев руки. Мы с ходу обнялись, поочередно приподнимая друг друга. - Ну, знаешь! Хорошо, что углядели! Ведь могли разъехаться, а? Могли же? - Нет, Саша, не могли. Я в ту сторону, куда и ты. - Домой? - Вот именно. А ты, надеюсь, ко мне? - Так точно, господин хорунжий! Или... Кто ты теперь? Может, уже подъесаул или бери выше? - Как я рад, дружище! Такой гость! В отпуск? Или по делам своей Черноморской губернии? Смущение на Сашином лице проявилось до очевидности ясно. Он погладил пальцами нос, бросил взгляд на повозку. - Тут такое дело... - вполголоса начал он, но не договорил, схватил меня за рукав и потянул к повозке: - Знакомься. Из-под капюшона на меня смотрело любопытное юное женское лицо. Оно принадлежало очень симпатичному смуглому созданию, курносенькому, пухлогубому, с удивительно яркими и большими темно-карими глазами. - Катя. - Она улыбнулась и протянула мне руку. - Моя жена! - В голосе Саши была нескрываемая гордость. Боже мой, что делает с человеком время! Давно ли студент Кухаревич горячо уверял товарищей по институту, что жизнь во имя любой идеи или предприятия несовместима с семейной жизнью, привязанностью, даже с любовью! Он осуждал и меня, когда узнал о Дануте. У него хватило такта, чтобы не сказать этого вслух, но я-то помню взгляды, усмешки, вопросы... И вот пожалуйста, с этакой гордостью произносит: "Моя жена". - Рад, очень рад, - бормотал я, и краснел, и больше не знал, что сказать, и видел, что Катя уловила мою растерянность и прямо-таки впилась своими блестящими темными глазами в мое лицо, потом в лицо мужа. Что такое?.. Саша потянулся к ней, бережно погладил по голове, сказал: "Едем, едем" - и полез в повозку. Я вскочил в седло. На подходе к Псебаю я сказал Саше, что поспешу, чтобы приготовить для них комнату, предупредил ездового ехать прямо к нам, и Алан обрадованно вынес меня вперед. Смущение Саши, беспокойство его жены не производило впечатления простой поездки в гости. Было во всем этом что-то другое, а что - разве я мог догадаться? Почему он не предупредил? Мое возбуждение, добрая телеграмма Дануты, сообщение о гостях - все сразу подняло настроение у домашних. Началась суета, какая-то передвижка, посыпались распоряжения, мама удалилась на кухню, и оттуда запахло вкусным. И тут к воротам подкатила повозка, мы вышли встречать гостей, и вот уже все за столом, Саша говорит, говорит, изредка бросая на жену взгляд, чтобы убедиться, все ли у него ладно, нравится ли ей это общество или не очень. Катя не гасила улыбку, иной раз вставляла фразу-другую, с юморком, очень удачно - словом, подбадривала мужа. - Ну, а твоя работа? - спросил я. - По душе? Саша схватился за нос, попытался что-то сказать, но именно в этот момент Катя осведомилась, когда я жду Дануту, и разговор ушел в другую сторону. Когда Катя, извинившись, ушла в мою комнату, отведенную гостям, а родители принялись за повседневные дела, Саша потянул меня за рукав: - Пройдемся?.. Мы вышли на темную улицу. Лицо друга выглядело необычайно серьезным. - Слушай, - сказал он тихонько, - давай подальше от глаз людских... Пока шли через мост, на луга, Саша растерянно молчал. Остановившись, он посмотрел мне в глаза. - Ты обещал помочь мне, если обстоятельства... Так вот, Андрей, я приехал сюда в силу обстоятельств. Мы с Катей нуждаемся в приюте и в работе. Нам нужна жизнь без огласки. - Что произошло, Саша? - с тревогой спросил я. - Провал. Опасность. Ну, если все по порядку... От тебя скрывать нечего. Так вот, я еще в Петербурге был связан с Владимиром Старосельским. Может быть, ты слышал об этом "красном губернаторе" Кутаиса? Он большевик. Арестован. Но сейчас, насколько мне известно, ему удалось выехать за границу. Мы поддерживали связь до последних дней. В Новороссийске у нас крепкая организация. Но вскоре и тут арестовали наших друзей Газенбуша и Пухлинского. С ними мы встречались в Геленджике. Ты спросишь - чем занимались? Распространяли в городе "Звезду", "Дело жизни", печатали листовки. - Печатали? - Да, у нас свой станок. Сейчас он надежно укрыт. Так вот, на этих днях нам с Катей стало известно, что за одним из уцелевших друзей, который вернулся из сибирской ссылки, за учителем Федором Гладковым, охранка установила слежку. Уже выслали из Кубанской области моего наставника Виктора Лунина. Словом, я на очереди. И Катя, конечно. Последние дни шпики не спускали глаз с нашего дома. Кате грозит еще большая опасность, чем мне. Второй раз арестована ее подруга. Кубанский комитет Северо-Кавказского союза РСДРП принял решение - рассредоточить и укрыть отдельных своих членов, чтобы сбить с толку жандармское управление, создать впечатление, будто организация распалась. И я вспомнил о тебе, Андрей. Прими, устрой, если можешь. Год-другой надо пожить в самом глухом месте. Без связей, без посещения людных мест. Мы выехали тайно, никто не знает куда. Так для меня приоткрылась новая сторона жизни, почти неизвестная. Нужно принять в ней участие - выполнить просьбу Саши. Дать ему приют - дело не трудное. Могут жить в Псебае сколько угодно. Но это на глазах у людей. Еще им надо работать. Где устроить? Саша продолжал говорить, когда решение пришло мне в голову. Есть выход! Гузерипль. Требуется егерь на северный кордон Охоты, где по горам бродит небольшое стадо зубров, заповедные туры, олени. Полное безлюдье. Уж там-то действительно за семью замками. Но согласится ли Саша? Его жена? - Ты что молчишь? - тревожно спросил Саша. - Есть выход. Можно и принять и устроить. Я рассказал ему о кордоне, не утаив трудностей, которые придутся на их долю. Он потрогал нос, подумал. Спросил: - Кто утвердит назначение? - Никита Иванович Щербаков, он исполняет обязанности управляющего Охотой. Человек добрый и честный. Ответственность за Гузерипль пока на мне. Как тебе это предложение? - Понято и принято, - уже весело отозвался Саша и заторопился домой. Ему не терпелось поделиться новостями с Катей. - Слушай, - спросил я, - где ты отыскал такую дивную женщину, о ненавистник слабого пола! С твоими-то принципами, с твоими взглядами на семейную жизнь... - Наверное, всему свое время, - не без смущения признался он. - Любовь... Катя работала в геленджикской больничке, она фельдшерица. Ну, а взгляды ее, сам понимаешь, у нас одни. Встречались на собраниях, познакомились. Тут Саша остановился, строго посмотрел на меня и положил руки на мои плечи: - Понимаешь ли ты всю опасность для себя и своих близких, когда оказываешь нам поддержку? В случае нашего ареста тебе не простят. Офицер, сын заслуженного офицера... - ...и твой старый товарищ. Этого достаточно. Оставь мрачные мысли. За что тебя арестовывать? Ты приехал работать егерем, будешь работать, как все егеря. За это не наказывают. Видимо, вопрос мой - за что? - показался ему наивным. Но он только вздохнул. - Ладно, Андрей. Спасибо. Действуй. Больше на эту тему не говорили. Мы вернулись домой. Когда все затихло, я вынес лампу на веранду, где устроился на ночь, положил перед собой четыре нераспечатанных письма и прежде всего вскрыл конверт, надписанный рукой жены. Читал - и будто разговаривал с ней, вернее, слушал ее рассказ, ощущал ее близость, чувствовал ее мысли, даже наперед, что Данута сейчас скажет. Письмо она писала до болезни. Из него я узнал об успехах ее в учении, немного о славной подруге Вале, коротко о столичных новостях. Одно было новым: "Мы никуда теперь не ходим по вечерам, разве просто пройдемся по ближнему бульвару, подышим свежим воздухом". Доселе они не пропускали почти ни одной премьеры, слыли завзятыми театралками, в письмах Данута так и сыпала именами актеров, солистов, музыкантов. Теперь-то я знал причину этой перемены. О здоровье она не упоминала, вообще никогда не жаловалась, не болела и считала это естественным. Но вот еще строчки: "Кожевникова ты не знаешь, зоолог, меня познакомили с ним в университете. Так вот, этот милый человек сказал мне, что он лично считает судьбу зубров проблематичной. На мой вопрос, почему, Григорий Александрович ответил, что особенности зубров таковы, что только стадо в две-три тысячи голов обеспечивает продолжение вида. А в нынешних условиях, когда среда обитания резко ограничена человеком, для такого количества просто не найдется места. Я указала Кавказ, он позволил себе не согласиться. Пишу его адрес. Он просит тебя убедить науку, доказать способность территории обеспечить такое стадо пищей и спокойным обитанием". Все это показалось мне очень интересным. Задача обширная. Но я плохо представлял себе, сколько десятин пастбищ и леса нужно одному зубру. И как это определить? Второе ее письмо было целиком личным. Конечно, скучала, хотела быть вместе. Может быть, уже сказывалось недомогание и чувствительнее стало одиночество?.. И ничего не писала, как там решают с заповедником, хотя я просил узнать. Ну что ж, причина у нее более чем уважительная. Письмо из Екатеринодара, поразительное по строгости и холодности, напоминало выговор. Смысл ответа из канцелярии наказного атамана сводился к тому, что не дело вам, господин хорунжий, просить каких-то разъяснений по предмету, не касающемуся вас по роду службы. Судьбу Охоты будут решать люди, коим это положено чином и должностью. Щелчок по носу. Письмо от зоолога Шимкевича не затрагивало зубров. Доброе письмо наставника. Сообщал названия новых книг по зоологии, кои советовал прочитать. Просил, если можно, написать, как у нас дела с куницей, много ли ее. "Николай Яковлевич Динник, - писал он, - побывал в ряде станиц и в ближних к Большой Лабе дубравах. Он очень обеспокоен тем, что увидел в продаже огромное количество шкурок куницы. Так недолго и потерять этого ценного пушного зверя. К вам он не заехал по причине нездоровья..." Еще раз прочитав письма жены и вспомнив о телеграмме, о тете Эмилии, я решил сегодня не писать ответа. Усталость брала свое. Завтра. Или даже лучше, когда вернусь из Гузерипля, чтобы рассказать ей обо всем сразу. На другой день с согласия родителей я пригласил Никиту Ивановича Щербакова и представил ему Сашу. Сокурсник, лесничий по образованию. - Кухаревич? - переспросил Щербаков. - Вы, случаем, не родственник Якова Ивановича Кухаревича, того офицера Войска Кубанского, что держит мастерскую на Дубинке? - Сын, - коротко ответил Саша. - Ну, свой человек! - Щербаков повеселел. - Якова Ивановича мы все знаем. Считайте, половина амуниции в Лабинском полку из его рук. Мастера у него первоклассные. Что седла, что сбруя али там чехлы, кобуры и все такое. Как это вы догадались к нам? Понятно: поближе к другу. Только вот супруга ваша не заскучает ли одна, коли придется жить в горах и в лесах? - Летом она будет со мной в Гузерипле. - Да, конечно, - просто сказала Катя. - Будем жить там. А на зиму переберемся поближе к людям. В Хамышки, например, если там нужен фельдшер. - Еще бы не нужен! Ну, смелая вы, как видно! - И Щербаков с возросшим интересом осмотрел ее. - Какое-нибудь жилье на кордоне есть? - спросил Саша. - Сторожка, - ответил я. - Ее надо расширить, обиходить. Хуже дело с дорогой. Только в сухую погоду, летом. Словом, мы очень быстро договорились, и на вопрос Щербакова, когда Александр Яковлевич приступит к делу, Саша без раздумья ответил: - Немедленно. Старший егерь посмотрел на меня. - Снаряжение, проводы беру на себя. Попросим Кожевникова, он сейчас на Кише, там недалеко. - Тогда и лошадок возьмем с Киши, - решил Никита Иванович. - Ютнера известить надобно, как считаешь, Михайлович? - Непременно, - ответил я, решив, что тут спешить не следует. Пока мы подбирали утварь, продукты, материалы, наши гости старались не выходить из дому. Лишь вечером мы втроем уходили за реку и там наговаривались обо всем на свете. На Кишу послали хлопца с письмом. Через пять дней кони стояли на нашем дворе. Кожевников велел передать, что встретит караван в Хамышках. Также, передавал он, сюда прибыли гости из Петербурга, у них письмо от Ютнера, чтобы помочь и проводить. Фамилия того ученого... Тут посланец растерялся. Запамятовал. - Динник? - подсказал я, вспомнив письмо Шимкевича. - Не-е... Фамилия его... Филатов, вот какая фамилия, - обрадовался хлопец. Филатов?.. Этого зоолога я знал по Гатчине. Ну что ж, пройдем по горам одним заходом. И новый егерь узнает свои владения, и гость увидит зубров с оленями и турами. Экспедиция не на один день. Значит, сегодня непременно письмо Дануте. О том, что путешествие займет больше недели, сказал родителям. Огорчились, конечно. В такое-то время... - Если что от Дануты, - добавил я, - тогда сообщите Никите Ивановичу, он отправит посыльного. Саша тщательно готовил винтовку. Подумав, я отдал ему свой револьвер. К моему удивлению, он тотчас передал его Кате. На мой немой вопрос она сказала: - Обучена. Не беспокойтесь. И, уверенно прокрутив барабан, осмотрела патроны, ствол, привычным движением вложила в кобуру. Как заправский военный. Еще пастух не выводил станичное стадо, когда наш караван миновал последнюю станичную улицу и стал подыматься на пологую возвышенность по левому берегу Лабенка. Катя ловко сидела на коне. Она была в брюках, сапогах; на широком ремне тяжело обвисала кобура. Саша наездником мог считаться лишь по званию казака, сидел неловко, гнулся вперед, винтовка у него съезжала чуть ли не поперек спины, он без нужды дергал повод. Караван вытянулся гуськом по той самой тропе, где покушались на мою жизнь. Захламленный лес поразил Сашу. - Что это? Похоже, лесорубы берут одни толстые комли в шесть - восемь аршин длиной, а остальную древесину бросают. Так? - Клепку из дуба делают, с тонкомером возиться не хотят. А пихта идет на дрань. Станичники лес не любят. Вот поохотиться... - Но есть же лесничий, лесники? - За бутылку самогона десятину леса отдадут эти лесники, - сказал я, вспомнив Семена Чебурнова, на которого, по слухам, Улагай переложил все свои дела. Мы шли с одной ночевкой, через Даховскую, стараясь приехать в Хамышки к темноте, чтобы не привлекать особого внимания. Это удалось. Проехали безлюдной улицей, завели коней во двор Телеусова, и тут, на крылечке, я увидел Филатова. Он выглядел бравым, сильным, руку пожал крепко, широко улыбнулся, показав прекрасные зубы. Умный и пытливый взгляд доказывал, что человек он незаурядный. Словом, понравился; в моем представлении ученый и должен быть таким. На вопрос, как он проехал через Блокгаузное ущелье, ответил иронически: - Как сквозь Дантово чистилище. Справа - ад, слева - ад. Пронесло. Зажмуркой. И далее предстоит такая же дорога? - Случается и похуже. - Но с вами, я вижу, едет женщина! Бесстрашное существо! Мы тут же поговорили и о деле. Выяснилось, что он имеет поручение Академии наук хотя бы приблизительно определить поголовье горного зубра на Кавказе, а если удастся, убить одного-двух для Петербургского музея. О содействии Филатову в этом поручении писал Ютнер в записке на мое имя. С Филатовым для этой цели приехал и препаратор. - Вы были в Боржоме? - спросил я. - Ютнер сейчас в Петербурге, мы виделись там, - сказал Филатов. - Очень болен. Когда я предложил Филатову наши последние подсчеты зубров, он откровенно обрадовался. Дело сделано! И тотчас согласился ехать с нашей экспедицией на северный кордон. Там ведь тоже можно поохотиться, раз есть зубры? Мы переглянулись с егерями. Телеусов даже отвернулся. Лишь потом, наедине, сказал, что на примете у него есть больной бык в кишинском стаде; может, пожертвовать? Я кивнул: можно. За поздним ужином Филатов рассказал, что происходит с давним предложением академии об устройстве заповедника на Кавказе. - Обоснование по письмам вашего Шапошникова составил академик Насонов, документ получился убедительный. Великий князь возражений не высказал. Знаю, что посылали бумаги в канцелярию наказного атамана Войска Кубанского. Не знаю, читал их генерал Бабыч или нет, но ответ из Екатеринодара получили более чем странный. Станичные юрты не против передачи горных лесов заповеднику, но при этом требуют выполнить два условия: передать им взамен лесов казенные плавни в устье Кубани, богатые рыбой и зверем. А также все высокогорные луга для летнего выпаса скота. Тем более, что Охота уже предоставляла им эти луга. - Далеко не все, - уточнил я. - У южной границы. И на плато Лаго-Наки. - Ну подумайте сами, какой это заповедник, если зубровые и оленьи пастбища все лето будут наводнены домашним скотом! Вооруженные пастухи, жилье. Насмешка над заповедностью. В общем, стороны к согласию не пришли, нужное для России дело годами остается нерешенным. - А если подать на высочайшее имя? - Это спросил Телеусов. Он верил высочайшему имени. - Ах, да! Было и это, - вспомнил зоолог. - Эдуард Карлович Ютнер рассказывал, как Шильдер, Андриевский и другие лица из приближенных к особе государя подготовили ему на подпись указ об учреждении Кавказского научного заповедника. Все честь честью, визы, согласования, решение Межведомственной академической комиссии. Говорят, император прочитал лишь заголовок и отложил в сторону, не сказав ни слова. Напоминать ему сочли непочтительным. Так и повис наш заповедник в воздухе. - На тонкой ниточке висит, - проворчал Телеусов. - Прослышат в подгорных станицах, что хозяина нет, осмелеют браконьеры до наглости. И уж тогда нам не сладить. Я вспомнил и о нашем зубренке: - Вам не приходилось слышать о том малыше-зубренке, которого вы смотрели в Гатчине? Мы увезли его тогда в Беловежскую пущу. Какова судьба? - Что-то такое мне говорили, - не особенно уверенно молвил Филатов. - Кажется, этот зубренок уже в другом месте. Точно не скажу, но именно в связи с ним упоминали имя Гагенбека. Такая фамилия вам известна? Кто из натуралистов в те годы не знал Карла Гагенбека, величайшего знатока животных, основателя знаменитого Гамбургского зоологического парка! До сих пор зоологи так и не определили, кого называть основателем совершенно новой системы содержания диких животных в неволе: Карла Гагенбека или хозяина не менее знаменитого русского степного зоологического парка Чапли в Херсонской губернии - Фридриха Фальц-Фейна. Скорее всего, независимо друг от друга два натуралиста пришли к одному решению - создать для пойманных или купленных ими диких зверей условия более свободного содержания: не в тесных клетках, а в просторных загонах, напоминающих естественные ландшафты, конечно, в уменьшенном масштабе. Усилиями двух людей в разных местах Европы были созданы, как писали тогда газеты, "райские уголки для животных". Штеллингенский зоопарк под Гамбургом открылся 7 мая 1907 года. Парк Чапли, или Аскания-Нова, как потом все время называл свое детище Фальц-Фейн, был организован намного раньше. Нам было известно, что первых бизонов - родичей зубров - туда завезли еще в 1897 году. Позже в обоих парках появились и равнинные зубры. Но горного, кавказского зубра не имел ни тот, ни другой парк. Неужели Гагенбек сумел-таки перехватить нашего Кавказа? Телеусов сердито слушал Филатова. Видно, и ему не очень-то приятно узнать об утрате "крестника". - Но все это слухи, только слухи, - еще раз повторил Филатов, заметивший наше неудовольствие. - Вернусь в Петербург, выясню и, если угодно, напишу вам. - Премного благодарны, - быстро сказал Алексей Власович. 5 В районе северной караулки наша экспедиция провела семнадцать дней. Василий Васильевич Кожевников, знающий, в каком положении сторожка, договорился с плотниками. Два мастера из Хамышков, Саша с женой, мы с Филатовым и препаратор со своим помощником первые четыре дня занимались устройством жилья: перебрали пол и крышу, приделали сени, поставили навес, сарай, укрепили мост через Белую и два перехода над ее бурными притоками. И все дни не переставали восхищаться Катей, ее ладной работой, хозяйской ухваткой и присутствием духа. Даже топором владела! Когда мы взялись косить траву, шла в ряду с мужчинами, да еще подгоняла. - Откуда это у вас, Катя? - спросил я. - Жизнь научила, - просто ответила она. - Я крестьянка, в нашей семье каждый при деле вот с такого возраста. - Она показала ладошкой аршина на полтора от земли. - А фельдшерское училище уже потом, в Ростове окончила. Четыре года назад. - А ребенка вы принять смогли бы? - не без тайной мысли спросил я, вспомнив о Дануте. - Ну конечно! - И засмеялась. На шестой, кажется, день мы ушли наверх, оставив Катю в утепленном домике. Две вьючные лошади стояли в сарае. Хозяйка решила перевозить сено. Уж как только Саша не наставлял ее! Не отходи далеко. К реке близко нельзя. Запирайся. Смотри, чтобы медведь... Без револьвера - ни шагу! Но мне кажется, можно было обойтись и без советов подобного рода. Снова Абаго, Тыбга, Молчепа. Нам удалось увидеть два стада зубров в пять и семь голов, однако далеко за пределами выстрела. Филатов не обижался. Телеусов обещал ему быка в другом месте. Сашу Кухаревича я снабдил подробной картой-схемой района. С особенной настойчивостью он тянул нас на юг и запад, за пределы охраняемого места: уж очень хотел осмотреть старую черкесскую тропу на перевал, у южного подножия которого находился когда-то Бабук-аул. Оттуда к морю шла довольно приличная дорога. - Дался тебе этот путь! - недовольно заметил я. - А как же! Ты говорил, что там пастухи и скот, значит, опасность, - напирал он. И нам пришлось поехать еще к Фишту. С вершины Черкесского хребта Саша углядел внизу зеленый разлив непроходимых лесов и синее море за этой зеленью. - За что его назвали Черным? - удивился он, увидев синеву. На пастбище в верховье Тепляка, где мы заночевали рядом с шалашами пастухов-армян (среди них были и браконьеры), Кухаревич собрал всех от мала до велика и почти час искусно вел беседу о природе и диком звере, о роли людей в природе и о будущем, которое он рисовал в духе утопизма Кампанеллы. Он напирал на охранительную роль человека и с таким волнением поведал известную повесть Сетона-Томпсона о мустанге и о трагедии с бизонами в прошлых веках, что вызвал благостные раздумья у этих детей гор. Упомянул, конечно, об охране зубров, оленей и туров, незаметно стал строгим и напомнил, что любое покушение на заповедного зверя обязательно приведет к возмездию. В тот день разговор с упором на совесть человеческую показался мне и другим егерям наивным, пустой тратой времени. Но как бы там ни было, Кухаревич завел здесь знакомых и завоевал их расположение. Мы прощались с пастухами приятельски. Назад Саша спешил. И на коне сидел ловчее, и винтовка у него как бы приросла к спине. Освоился, поверил в себя. А спешил потому, что боялся за Катю. На виду Гузерипля Саша поскакал рысью, остальные поотстали. Встретил он нас на мосту вместе с Катей. Она выглядела совершенно спокойно, а из Сашиных очей брызгал огонь войны. - Понимаете, тут чужой бродит. - И указал за спину, на правый берег Белой. А Катя сказала: - Я придумала небольшую хитрость. Как вы отъехали, вот над этим мостом на высоте груди протянула ниточки. Может, это смешно, по-женски... Но прошлой ночью они оказались порваны. Следы сапог и коня на съезде, где я нарочно пригладила глину. Человек направился к сторожке, но саженей за сто свернул вверх по Молчепе. Идти за ним я побоялась, день провела в лесу, но никто не показался. Вот, собственно, и все. Искать человека в дебрях у Молчепы - дело трудное. Все-таки скорее для очистки совести мы побродили на версту-другую от караулки, свежих следов не обнаружили и сошлись на том, что Саше, когда мы уедем, придется проявить особенную осторожность. Это был недобрый человек. Будь у него честные намерения, попросил бы приюта, как и положено в горах. Ночью что-то не спалось, я встал и вышел. Саши не было. И постель Кожевникова в пристройке пустовала, матрац холодный. Значит, они ушли с вечера, как только мы заснули. Ясно - куда. Тревога удержала меня во дворе. Свежая, влажная ночь, наполненная гулом реки, укрыла горы. Черные пихты стояли у самой сторожки. И люди в ночном походе... Понятно. Если в лесу бродит неизвестный, без костра он не обойдется. А костер далеко заметен. Потому и пошли в темноту. И тут далеко-далеко едва слышно хлопнул один, потом второй и третий выстрел. Я нервно заходил возле домика, не зная, что предпринять. Вышел Филатов, спросил, почему не сплю. Сказал ему о выстрелах. - Может, пойдем поищем? - Разойдемся. Троп много. Только силы растратим. Он сел, чиркнул спичкой. Шел четвертый час. На сеновале завозились остальные. Потянуло махорочным дымом. Плотники закурили. Лишь около восьми, когда солнце пробило туман, а завтрак остывал на столе, из лесу вышли Кожевников и Кухаревич. Катя бросилась им навстречу: - Где вы были? Что произошло? - А ничего не произошло, - пробасил Кожевников, искоса глянув на плотников. - Оленей твоему муженьку показал. - А выстрелы? - очень некстати спросил Филатов, далекий от наших лесных дел. - Отыскали этого неизвестного? Вот святая простота! Теперь будет известно в Хамышках да и в Псебае. Когда мы остались вдвоем, Саша огляделся и вполголоса сказал: - Знаешь, где накрыли незваного? На лесном перешейке перед лугами. Кожевников точно знал... Увидели отблеск костра, но он не спал, мерзавец, и конь наготове. Ветка под ногой у меня треснула, он на звук выстрелил, вскочил в седло - и как растаял во тьме. - Но и вы стреляли! - А как же! Раз он начал... Честный человек не побежит. И знаешь, кровь на кустах нашли. То ли в коня угодили, то ли в самого. Поискали кругом, на луга вышли, там след по росной траве видный. Ускакал к Холодной. - А у костра? - Чисто. Развернули карту. Куда поедет, если ранен? - Скорее всего, самого поранили, а не коня, - предположил Саша. - Коня бросил бы. - Если так, то выйдет он в Хамышки. Но там долина трудная, да и побоится, что встретим его, опередим. Значит, в Псебай подастся. - Чего ему надо? - задумчиво произнес Саша. Пожалуй, он подумал, что выслеживают их с Катей. Я думал совсем о другом человеке. Выехали мы с большим опозданием, лишь ночью прибыли к Телеусову. Здесь распрощался с Филатовым, который готовился добыть зубра на чучело. Алексея Власовича отдельно попросил послушать, нет ли у них или в Сохрае разговора о раненом человеке, и уже утром поспешил в Псебай. Дом тети Эмилии стоял сиротливо, с закрытыми ставнями. Еще не приехала. Едва я зашел к себе, как отец подал депешу. Ютнер вызывал меня в Петербург. И от Дануты было короткое и ласковое письмо. Придвинулось время каникул, она готовилась ехать с тетей домой. Я пошел к Щербакову доложить, как устроились в Гузерипле новые работники. Естественно, похвалил Кухаревича за энергию, рабочее настроение. И сказал о ночном поиске, выстреле по егерям, их ответном огне. Никита Иванович долго молчал, почесывал в смущении затылок, потом, что-то решив, сказал: - А пойдем-ка мы с тобой к Ванятке Чебурнову. Прямо сейчас. - Зачем? - А затем, что Ванятку этого сегодня раненько повезли на Лабинскую в лазарет. Толкуют, ногу разбил где-то в горах. Операцию будут делать, а то и отрежут. Такое, знаешь ли, совпадение. У младшего Чебурнова, недавно женившегося и отделенного, дом поражал угнетающей тишиной. Заплаканная супруга встретила нас недоверчиво и даже испуганно. Никита Иванович ласково пошутил с ней и, когда она успокоилась, осведомился, что там такое у Ивана стряслось. - Коленка у его... Распухла до ужасти. - И кровь есть? - И кровь была. Рассек, бает, об камни. Горит огнем. Чем свет Семен прискакал на рессорке, уложил - и к дохтору. Щербаков головой покачал, пожалел: - Носит его нелегкая... Винтовка висела на стенке. - Хозяина? - спросил я и, не дожидаясь ответа, снял ружье, открыл затвор. Никита Иванович лениво, как бы нехотя, вынул из кармана один патрон, протянул мне: - Поди-ка, Михайлович, бабахни за двором. - Ой, зачем же? - Жена даже присела от испуга. - Да ты не той... Проверим. Жаловался он, осечки случаются. Если так, попросим Павлова, пусть отдаст в починку. Вернется из лазарета твой хозяин, а винтовка как новенькая. Я вышел в огород, выстрелил. И подхватил выпавшую гильзу. Вмятина на пистоне оказалась чуть в стороне от центра. Возвращались молча. Ощущалась непомерная усталость - не физическая, нет! Ванятка Чебурнов... Я знал о нем понаслышке, от Семена. И вот поди же, этот самый Ванятка, земляк, станичник, подкарауливает меня на тропе и стреляет, хотя я никогда не сделал ему