ходящая. А мы хоть сейчас. - Хорошо сказано! - Постников с готовностью поднялся. - Намечайте маршрут. И в путь-дорогу. Зарецкий прижал руки к груди. - Я так ждал этого часа! И вот снова страницы из синей тетради. Почерк Зарецкого, все более твердый и уверенный, хотя события драматичны не менее, чем несколько месяцев назад. Запись шестая Гибель Постникова. Исчезновение Задорова. Мы наблюдаем жизнь зубров. Бой в Умпырской долине. Постановление о заповеднике. Сложности с охраной. Снова вместе с Сашей и Катей Кухаревичами. 1 Самой трудной, даже спорной оставалась восточная граница бывшей великокняжеской Охоты. Ближние станицы по Большой Лабе постоянно оспаривали право на этот заповедный, богатый зверем участок. Именно сюда и выехала экспедиция. Как это случилось, сказать трудно, но слух опередил наш приезд. Первое столкновение произошло на стихийном сходе казаков из Преградной. Они хмуро выслушали начальника лесного отдела, потом стали кричать, что земля по Урупу и Лабе издавна принадлежит казакам, что заповедник - это грабительство. Убедить их в необходимости сохранить зверя и всю природу никак не удавалось. Мне просто не дали говорить. Сошлись на том, что надо разделить леса и горы к обоюдной выгоде. Казаки неохотно выбрали своих представителей для поездки с экспедицией, но расходились с обидой в сердце. Разделили отряд на две группы. Постников с частью охраны и пятью станичниками пошел к верховьям Зеленчука. Мы с Телеусовым и Задоровым и тоже с пятью казаками направились на северо-запад. Станичники и в походе не переставали говорить о своем праве на луга по Урупу и Лабе, где у нас всегда обитало большое стадо зубров. Первый день прошел спокойно. Лишь в сумерках сквозь редколесье Алексей Власович углядел в бинокль каких-то всадников. За ними погнались было Задоров и три красноармейца, но те живо скрылись. Станичники перешептывались. А утром, сославшись на домашние дела, уехали. Один из них перед отъездом шепнул Задорову: "Поостерегайтесь, тут по лесу бродят..." Ночью мы спали в стороне от костров, выставили дежурных. Перед рассветом сверху хлопнул одиночный выстрел, пуля подняла искры и пепел в костре. Тем и кончилось. Нам удалось наметить на карте старую границу и в натуре пройти по ней. Закончив работу, поехали на верхний Уруп, чтобы сойтись с группой Постникова. Отыскали своих удачно. Они стояли на биваке. Шел спор с казаками из-за границы по южной части, где всегда паслись зубры и были очень хорошие луга. Всласть поругавшись, станичники вскочили на коней и уехали. Плохо. Экспедиция осталась в глухом и диком районе. Тропы мы здесь знавали не хуже местных пастухов. - Чужие не тревожили? - спросил я у Сурена. - Нет. А вас? - Пробовали напугать. - Не на пугливых напали, верно? - Он весело улыбался. Отряд повел Телеусов, знаток лесных троп. За двумя хребтами лежала Умпырская долина. Повернули западнее, чтобы пройти по старой границе. Обнаруживали редкие каменные столбы или высоко спиленные деревья с затесами на пнях. - Просеку надо, - говорил Постников, сверяясь с картой. - Иначе граница не вызовет уважения. А что южная сторона, Андрей Михайлович? Где там граница? Я сказал, что Главный Кавказ, перевал - естественный рубеж. Зубры редко выходят на южные склоны. Там другой климат, непривычная для них растительность. Постников с уважением смотрел на чернозубые скалы в снегу. Здесь он был впервые. Горы казались ему полными тайн. Отряд цепочкой следовал вдоль некрутого склона. Сурен подравнялся к Постникову и что-то со смехом рассказывал ему. Эта минута запомнилась мне, потому что все страшное произошло сразу же после того, как я оглянулся. Постников вдруг стал неловко клониться к лошадиной гриве, лицо его странно бледнело. И лишь секундой позже донесся звук выстрелов. Пули достали цель прежде звука. Стреляли сбоку и сверху сразу из многих винтовок, целясь по нашему скученному центру. Сурен почти упал с седла и, перекатившись, ухватился за ногу. Лошадь его билась в агонии. Через мгновение все были на земле, за укрытиями. Началась ответная стрельба. Два красноармейца освободили Постникова из стремян, положили на жесткую щебенку. Недвижно лежали два бойца. Еще двое стонали, раненные. Телеусов шептал что-то неслышное и не сводил глаз с камней, где укрывалась засада. Винтовка его лежала на руке. Вот он уловил мгновение, приложился и выстрелил. Из-за скалы поднялась и упала черная - на фоне неба - фигура. Еще одна в предсмертном прыжке показалась и исчезла. Сурен сидя бил из маузера. Я стрелял с упора, посылая пулю за пулей в невидимого врага. Вдруг бой оборвался. Все стихло. Банда снялась. Мы поднялись и побежали наверх, достигли засады немного раньше, чем бандиты успели укрыться в березняке. Теперь роли переменились. Трое из убегавших остались на лугу. Из березняка опять загремело. Продолжать погоню через открытый луг означало верную смерть. - Ко мне, ребята! - крикнул Телеусов красноармейцам и пошел с ними левее, за крупные скалы, чтобы обстрелять банду на отходе. Я вернулся поникший. Сурен с непокрытой головой сидел возле Постникова. - Что с ним? - Я наклонился над лесничим. Постников был мертв. Две пулевые раны в груди. Сурена уже перевязали. У него было ранение в бедро, навылет. Он сидел боком, крепко сжав зубы. Боль невыносимая. А впереди дорога по горам... - Вернемся в Преградную, - сказал я. - Это ближе. Там фельдшер. - И банда... - Сурен процедил это слово сквозь зубы. - Какого человека потеряли! - И в отчаянии схватился за голову. - Ведь предупреждали его. Не послушал!.. Вернулся из погони Телеусов с охраной. Носилки мы уже приготовили, на них уложили Сурена. Наскоро сделали плетенки для убитых. Двое раненых держались в седлах. Печальный караван только к ночи выехал на дорогу, а часа через три прибыл в станицу. Дома стояли словно нежилые. Утром подводы повезли раненых и погибших в далекий Невинномысск. По настоянию Сурена с ними уехал и Задоров: ему нужно было как-то определиться в сложных событиях тайной войны. Сурен обещал помочь. - Андрей Михайлович, прошу вас, очень прошу не рисковать! Помните, что на вас огромная ответственность за будущий заповедник, за сохранение зубров... - вот что сказал Сурен на прощание. Наш поредевший отряд возвращался через Ахметовскую в Псебай. Телеусов вздыхал, хмурился, помалкивал. - Убитых не опознал? - спросил я его. - Чужие, Андрей. Лица гладкие, одеты добре. Офицерская дружина. Опасно знаешь что? Умпырь рядом. Как бы они туда не проникли. Место для них больно подходящее. Жилье и все такое. А у нас никого там нету. Одни зубры, которых совсем мало. В эти дни мы особенно ясно поняли, что бело-зеленые, закрепившись в горах, не только угроза нашим жизням, но еще большая угроза заповедному зверю. Просить ревком послать воинские части? В горах один человек с винтовкой уложит роту. У тех же Балканов. Опасная, изнурительная война! Вчера Сурен рассказывал мне о широко разветвленной организации, которую создал Керим Улагай на Кубани. Каждый отряд имел свой район действий. Все было готово для широкого восстания, если десант старшего Улагая и поход Врангеля на Ростов завершатся успешно. Поход и десант сорвались. И тогда отряды белых пошли в горы. Керим Улагай стоит где-то в районе Ильской. На Большой Лабе действует полковник Ковалев, у Баталпашинска - другой полковник, Козликин. Генерал Шкуро обитает возле станицы Сторожевая. В горах укрывается и генерал Хвостиков. Гибель Постникова, горячего сторонника Кавказского заповедника, несомненно, задержит создание заповедника. Кто теперь поддержит нас? Одна надежда на энтузиазм Христофора Георгиевича. Он встретил меня в Псебае. Прямо на улице выслушал мой рассказ, разволновался, бросал суровые взгляды, словно я был в чем-то виноват. И тут же объявил, что едет в Краснодар. Я ничего не ответил. Слишком сильное потрясение пришлось пережить: Постников стоял перед глазами. Дануте и родителям я не сказал о жертвах, просто сообщил, что экспедиция не удалась. Лежал среди ночи с открытыми глазами. Данута вдруг заплакала. Прошептала: - И Постников? - Да. Он первый. Через день я уехал на Кишу. 2 Там в одиночестве трудился Василий Васильевич. Меня он встретил вопросом: - Бориса где утерял? - А он не вернулся? - Я думал увидеть его здесь и теперь испугался уже за него. Кожевников выслушал мой рассказ, когда мы сидели за чаем. Не дотронулся до кружки, не шелохнулся. Потом выругался, бросил в сердцах: - Тоже додумались, ехать в Преградную, к черту на рога! И Бориса услать в Невинку! А зачем услали? - Хлопец без документов. Наскочит летучий отряд чекистов и... Надо ему обрести право: паспорт или что там. Сурен обещал помочь. Вернется, заживет спокойно. А то вдруг так же будет, как со мной... Утром мы поехали вверх от кордона. Стояла поздняя осень, удивительно мягкая и чистая. Клены пожелтели, не спеша оголялись березы. В дубравах все время тихо стучало и шелестело: падали спелые желуди. Ветер забыл горы или обегал их стороной, часам к десяти пригревало, и если не накатывались облака, то становилось жарко почти по-летнему. Редкая, благостная осень напоминала о себе только холодными, росистыми ночами да ленивым туманом по ущельям. В таком воздухе звонко слышался бег ручьев, кашель лисицы, гул далекой осыпи, крик сойки. Желто-коричневые и красные леса, черный пихтарник на скалах гляделись как нарисованные. Зубры в эти дни кормились по дубравам и в речных долинках, где еще зеленела сочная трава. Видеть их удавалось издали в бинокль, подойти ближе мешал шуршащий сухой лист, обильно устилавший землю и камни. Стада были мельче, чем до войны, ходили семьями - бык, зубрица, два-три подростка. Чутьем они обладали отменным, все время настороженно принюхивались. Посчитать их не удалось. - Пойдем, зрелище тебе покажу, - сказал как-то Кожевников. Он повел меня по крутому боку горы, заросшему грабами и дубами, нашел место и, проверив ветер, улегся на мшистый камень, приглашая взглядом устраиваться поблизости. Показал в проем между деревьями: - Видишь черноту? То чесальная горка зубриная. Скоро придут. К месту "сухой бани" подходила тропа, звери трамбовали ее по сухой погоде, и, видно, не первое лето. Не прошло и часа, как внизу замелькали массивные тела. Семья шла тихо, даже сухим листом не шуршали. Увидев горку, ускорили шаг. ...Большой черно-коричневый бык высунулся из-за ствола толстого дуба, стоявшего на возвышении, спустил передние ноги по крутосклону и, шумно повздыхав, словно человек перед прыжком в воду, повалился на бок, потом на спину и юзом пополз вниз, взбрыкивая в воздухе ногами. В конце крутой горки еще раз перевалился, полежал, послушал лес и шустро, игриво помчался на горку, чтобы повторить маневр. Остальные стояли, смотрели. Второй раз бык прополз животом, смешно вытянув ноги вперед и назад. Потом катался боками, снова хребтиной, отряхивался, раскидывая в стороны сыпучий песок, и получал от всего этого огромное удовольствие. Едва бык отошел в сторону, как на горку полезли оба погодка. Стукаясь боками, они почти рядом поползли вниз. Игра продолжалась долго и в полном молчании. Не сдержалась и зубрица, тоже проехалась в свое удовольствие. Катались дотемна, потом ушли на луг. - Как детишки, - сказал Василий Васильевич, подымаясь и разминая затекшую спину. - Может, и нам с тобой скатиться? - Пыли много. Мы баню устроим. - Всякой твари свое, - согласился Кожевников. - Медведи, к примеру, купаются. Холодно, жарко - все в речку. Волки в снегу катаются, шерсть моют. А туры сквозь колючие кусты продираются, бока чешут. Мы вернулись на кордон с думой о Задорове. Ждем не дождемся. Подъехал Телеусов. И тоже прежде всего спросил о Борисе. Спать ложились молчком. Утром Алексей Власович мялся, мялся и вдруг предложил: - Надоть Умпырь проведать. Пока погода. Как вы, мужики? В самом деле, если не сейчас, то когда же? Опасно? Э-э, где наша не пропадала! Переход прошел без помех. Более всего мы боялись непогоды, тут случались метели и в августе. Но распрекрасная осень будто хотела помочь нам. На третий день мы вышли к долине. Она красивым разноцветьем лежала внизу, как корзинка, полная осенних цветов. Полчаса езды, и вот он, дом. Но мы имели достаточно оснований опасаться незваных гостей. Стали высматривать с горки и обнаружили жиденький дымок над кордоном. Кто? Возвращаться не собирались. Уж если пришли, то дело делать. Стало темнеть. Коней спутали и перегнали на укрытую поляну. Спустились. Нашли старый брод в обмелевшем Лабенке, разделись, перебрались на ту сторону. Пала тихая ночь. Крались к своему кордону, как к вражескому окопу. На опушке леса, где начинались огород и луга, услышали фырканье коней. Телеусов пошел глянуть. Вернулся и зашептал: - Сорок два. Цельная полусотня. Во наехало!.. Окна в доме желто светились. Кто-то вышел, вполголоса запел про "черную шаль", сгреб в поленнице охапку дров и вернулся в дом. По-хозяйски, видать, устроились. Что за отряд? Шкуро, Козликин? И как их отсюда выкурить? Привести отряд из Лабинской нет времени, зима - вот она. Белые могли перекрыть караулом Балканы и жить в полной безопасности. Из долины одна дорога: та, по которой пришли мы, не в счет. Что тогда станет с умпырскими зубрами?.. - Бог простит, - тихо сказал вдруг Телеусов. - Сам построил, сам и спалю. Со всеми этими... Только бы керосин остался в сарае. Был у меня жбанчик тама. Из дому выходили люди, говорили громко, смеялись: "Вы где, Федор Гаврилович?", "Какая чернильная ночь, господа!", "Дров нам довольно?" Обычные разговоры спокойных людей перед сном. Еще раз открылась дверь, вышли три человека с винтовками и зашагали по дороге на Балканы. Дозор. Перекрывают перевал. Кожевников пошел ловить чужих лошадей. Решил увести подальше если не всех, то часть табуна, чтобы не сразу всадники в погоню пошли. Мы с Телеусовым ощупью собирали сухой хворост в лесу. Вскоре на кордоне все затихло. Часовых не выставили. Лампы погасли. Алексей Власович прокрался в сарай, где знал каждую полочку. Нашел жбан с керосином, в нем плескалось. Посудину он поставил у крыльца. Подождали Кожевникова. Он пришел запыхавшийся. - Всех увел. Они дружка за дружкой сами потянулись. Не скоро отыщут; укрыл в ольховнике у реки, где самая чащоба. Дверь мы подперли хорошим поленом. Принесли и свалили хворост, облили керосином. - Отходите, - прошептал Телеусов. - Дверь и окна на мушку... Как мы забыли, что дозор на Балканах должен меняться! Прямо из памяти вон! Эта забывчивость чуть не сорвала задуманное. Кожевников только отошел от крыльца, как нос к носу столкнулся с тремя вооруженными людьми. - Кто? - подозрительно спросил передний и потянулся к Василию Васильевичу. Кулак егеря молотом опустился на его голову. Бандит рухнул, Кожевников сбил с ног двух оставшихся. Телеусов как раз чиркнул спичкой, пламя побежало по куче хвороста, крыльцо осветилось, кто-то из сбитых успел выстрелить, я тоже выстрелил в темноту. И началось!.. Мы бросились в спасительную темень. Крыльцо горело. Дозорные слали вслед нам пулю за пулей. В доме стучали, рвали подпертую дверь. Зазвенели стекла, из окон прыгали в исподнем, но с винтовками, револьверами, палили кто во что горазд. Ну, и мы не стояли молча, тем более что огонь освещал чужаков. Пришлось уходить. Погони не было: белые боялись засады. Но пожар они потушили. Над долиной взвились две ракеты: дали знать дозору, чтобы смотрел в оба. А мы уже шли знакомой тропой к броду и ругали себя на чем свет стоит. Такая операция сорвалась! Могли всю банду обезвредить... С горы над Умпырем не ушли и утром. Наблюдали за кордоном. Там царило возбуждение. Хватились лошадей. Группами по пять-шесть человек прочесывали лес, ходили вдоль реки. Лишь после полудня крики возвестили, что табун обнаружен. Часа через три, к великому нашему удовольствию, отряд белых числом более двадцати, да столько же вьючных коней потянулись вверх по Лабенку, откуда, наверное, и пришли. Скатертью дорога! Вот так даже неудача обернулась победой. Зубровые угодья и сами звери на время остались в покое. А впереди зима. - Ну что, назад, братья? - спросил Телеусов. Он еще утром с опаской поглядывал на небо. Голубизна над горами как-то поблекла, небо затянуло вуалькой. Ощущался свежий ветер именно с той стороны, куда нам идти добрых три дня. - А не лучше ли через Балканы? - сказал Кожевников. - Там все ж таки караулка на Черноречье и за ней имеется жилье. Потом дорога на Псебай. А тут ну-ко застигнет буря - куда свернешь? Хотя, с другой стороны, на Балканах можно встренуть белых. И все же мы решили идти через Балканы. Уже не таясь подъехали к кордону. Из-под крыльца метнулась лисица. Спешились, вошли в дом. Боже мой, какой разор! Большая кирпичная печь - гордость Алексея Власовича - развалена до подпечья. Рамы и стекла выбиты. На полу нагажено, двери сорваны. Вот на что белые обратили свою злобу! - Ладно, поправим. - Телеусов огладил мушкетерскую бородку. - Лишь бы не возвернулись. Ну, а ноне нам некогда. В дорогу!.. К перевалу подходили опасливо, с оглядкой на каждый камень. Миновали еще тлеющий костер, повеселели. Значит, дозорные ушли со всеми. Далее повели уставших коней в поводу, все круче и круче, а поднявшись, увидели сверху, как хмара затянула полнеба. Короткую остановку, как всегда, сделали у висячего моста. И пошли дальше. Тропа вилась у самой воды. Мы торопились, иной раз переходили на рысь. До вечера, миновав шалаши на Третьей роте, подошли к чернореченской караулке. И стали как вкопанные: из железной трубы шел дым, но не вверх, а пластался над крышей, как бывает перед ненастьем. Укрылись, нацелили бинокли, ждем. В серых сумерках появился человек, потянулся. Мы вздохнули свободней. - Эй, бродяга! - крикнул Телеусов. Того как ветром сдуло. И тут же выскочил с винтовкой, за ним еще один, пали на лужок за камни. - Сашка! - крикнул Кожевников. - Не играй с оружием, свои! - И поднялся во весь рост, бородищу выставил. Никотины вскочили и бегом к нам. Добрая встреча! Они тоже шли в Псебай. Увидели зиму издали, снялись с места, где провели лето, и с тремя навьюченными конями успели спуститься по Уруштену. - Что у вас на западе? - спросил я. - Чужие не бродят! - Два раза пугнули каких-то, хоть их и много было. Залпом в небо, чтобы грому побольше. Убрались. - А зубры? - На западной стороне Бамбака видели, но это кишинские. У Белой двух наблюдали. И все. Каждый из нас понимал, что западного стада уже могло и не быть. Сколько стрельбы на Белой! И красные партизаны, и улагаевцы, и бродячие разные с оружием. Не место для дикого зверя. Ночью над караулкой выло, кони под навесом беспокоились, стучали копытами. К утру усилился шквалистый ветер. Когда мы выезжали, пошел дождь. К лесопильне подъезжали в снежном смерче. Колючая белая пыль залпами подхлестывала коней. Небо опустилось. Мы шли кучно, чтобы не потеряться. Выглядели как белые призраки: одежду, конские спины залепило ледяной крупкой. Панцирь не стаивал. 3 Смотрю из окна родительского дома на улицу, вижу, как сползают с крыши хвосты снега, как вьется у забора морозная поземка, и с запоздалым страхом вспоминаю последние часы нашего похода. Все вокруг закутано снегом: станица, лес, горы. Полно снега и в самом воздухе. Метель не утихает уже неделю. В доме тишина. Мама стряпает на кухне, отец читает, отставив книгу далеко от глаз. Данута и Мишанька в школе. Она по-прежнему ведет классы в княжеском охотничьем домике, признана Лабинским Советом, который даже платит ей жалованье. Я у жены на иждивении. Ведь мы давно служим бесплатно. Впрочем, это не служба. Это призвание, никуда от него не денешься. Призвание, а на душе горестно: зубров все меньше и меньше... Тревожно и за Бориса Задорова: неужели пропал в войне?.. Письмо от Сурена ожидало меня дома. Он поправляется, уже в Краснодаре и тоже спрашивал о Задорове. Оказывается, по дороге на Невинку Борису стало плохо, поднялась высокая температура, и его пришлось оставить в Отрадной: сыпной тиф. Сурен писал и в Отрадную, фельдшер ответил, что больного вместе с другими тифозными увезли в Армавир. Там следы терялись. Шапошников задержался в Краснодаре. Что он там делает? После потери нашего друга Постникова трудно верить, что заповедник получит быстрое законодательное оформление. Читаю газету "Красное знамя". В ней пишут о положении в станицах, о продразверстке, о первых шагах Советов в восстановлении порядка. Тут и призыв к бело-зеленым сложить оружие и воспользоваться амнистией. Война в горах уже сильно беспокоит всю Кубань. Слышу, хлопнула дверь, слышу веселый голос Дануты. Пришли из школы. Иду к ним. А через час вдруг объявляется Христофор Георгиевич. Вошел с дороги весь белый, скинул полушубок, оборвал с черных усов сосульки и прямо в горницу. Глаза светятся, возбужден, голос прерывается. Достал из внутреннего кармана бумаги и хлоп их на стол. - Читай, Андрей Михайлович! Я и потянуться к столу не успел, как отец уже взял газету, которая поверх бумаг легла, поискал по страницам, загорелся. - Вот оно, здесь смотрите, - подсказывает Шапошников. Теперь и я вижу через плечо отца: "Красное знамя", 3 декабря 1920 года. Постановление Кубано-Черноморского ревкома "О Кубанском высокогорном заповеднике". Почти в границах бывшей великокняжеской Охоты! Победа! Мы обнялись. Отец поздравил нас. Накрыли стол. Мишанька запрыгал по комнате, не понимая, отчего мы радуемся. - Мир не без добрых людей, - начал Шапошников. - Отыскался наш старый проект. Согласились с мнением покойного Постникова, и вот... Заметь: высокогорный! Без упоминания о зубрах, чтобы не навлекать на них лишней беды. Объектов заповедования множество: сто шестьдесят видов древесных пород, семьдесят реликтов третичных лесов, двести пятьдесят эндемиков на альпийских лугах. Копытные, а среди них наши возлюбленные зубры. Геологическая терра-инкогнита, реки, ледники, озера. Непочатый край работы для биологов, научный зал под открытым небом. Изучить влияние леса и гор на климат всей степной Кубани - значит обогатить науку! Христофор Георгиевич поднял бокал, пригубил. И как-то особенно глянул на меня. - А вот и новости личного плана. На пост директора Кавказского заповедника рекомендован небезызвестный вам X.Г.Шапошников. Что же касается научной стороны, на которую особенно уповает новый директор, то кандидатов на место руководителя нам искать не надо: вот он сидит, научный руководитель. И лес, и зверь ему подвластны... - И Христофор Георгиевич жестом Цезаря указал на меня. - Сейчас не наука на первом месте - охрана, - осмелился заметить я. - Будет и охрана. Все зависит от нашей настойчивости. С таким документом найдем и оружие, и охрану! Наш гость еще раз рассказал о Краснодаре, расспросил о том, что делается в горах, нахмурился, узнав о бело-зеленых на Умпыре. Соседство преопаснейшее!.. 4 Двадцать первый год пришел с жестокими морозами, с завалами снега, со слухами о голоде и неустройстве, с выстрелами из-за угла в станицах, из-за дерева в лесу. Советская власть держала экзамен: выдержит или сломится под тяжестью войны и разрухи? Суровая действительность окружала каждый Совет и ревком. У нас на Кубани война шла с врагом тайным и коварным - с бело-зелеными, числа которых никто не знал. Из Армавира, Пятигорска, Лабинска в горы ходили карательные отряды ЧОНа* и Красной Армии. Бело-зеленые умело уклонялись от прямых столкновений, прятались по хуторам и укромным лесным приютам, появлялись там, где их не ожидали. У них было общее командование, но обнаружить этот тайный штаб никак не удавалось. ______________ * ЧОН - части особого назначения. В таких сложных условиях нам предстояло создавать охрану, не спускать глаз со своих зверей. Всю зиму нечего было и думать о походах в горы. Кордоны пустовали. Что на Кише, Умпыре, в Гузерипле?.. Браконьерство зимой поутихло, а тревога росла. Вдруг в район зубровых зимовок опять пришли банды? Возможности для контроля у нас не было. А тут еще и само постановление о заповеднике вскоре подверглось нападкам сперва со стороны лесного отдела в Краснодаре, где работали новые люди, а потом и со стороны адыгейских общин, которые боялись за свои высокогорные пастбища. Правда, недовольство пока выражалось в устных заявлениях, но к весне оно могло сказаться иначе: погонят станичные стада на заповедные пастбища. И снова ящур. Христофор Георгиевич показал мне ведомость на заработную плату: три охранника и мы с ним, два администратора. В охранники мы зачислили Телеусова, Кожевникова и старшего Никотина. В феврале Данута получила весточку из Майкопа. Туда прибыли Саша и Катя, оба на должности начальников отделов в ревкоме - народного просвещения и здравоохранения. Заповедник входил в зону их действия: при отделе народного просвещения находился комитет по охране памятников природы, садов и парков. Кухаревичи собирались приехать к нам. Друзья появились в начале марта. Широкие сани, добрые, массивные кони промчались по улице. Их сопровождали пять конвоиров в седлах. Мы с отцом встретили поезд у ворот. После двухлетнего перерыва я увидел Сашу. Трудно было узнать в этом бледном и худом человеке с извиняющейся улыбкой на лице прежнего решительного, даже отчаянного бунтаря, а потом командира. Он сильно сдал, обрел старческую осторожность движений. Часто посматривал на Катю, словно без ее советов уже не мог обходиться. Когда мы обнялись, я почувствовал, как слабы его руки. К счастью, Катя сохранила прежнюю энергичность, ее действия отличались добрыми порывами, легкостью, жизнь просто кипела в ее небольшой, ладной фигурке. Она затискала, заиграла Мишаньку, который застенчиво краснел и отбивался. Саша с тихой завистью смотрел на нашего сына. - В каком он классе, Данута? - спросила Катя. - В третьем уже. Учится хорошо, очень прилежный. - А что тебе больше нравится - арифметика или русский язык? - Когда мы идем в лес... - Подумайте, а! Сын лесничего... Ты кем хочешь быть, хороший мой? Лесником, агрономом, доктором? - Как папа... - Ну вот. Слышал, Саша? Как папа. Династия... После двухчасового сидения за столом мы с Сашей уединились и еще раз оглядели друг друга. - Постарел я? - спросил он. - Да, - честно ответил я. - А ты мало изменился. Даже после того страшного лета. Пожалуй, строже стал. Тень раздумий... Заботы? - Повременим о заботах, Саша. Скажи, ты-то как? - Победа, исполнение желаний. Если бы не сердце!.. Никогда я не думал об опасности с этой стороны. А так хочется работать! Еще усилие, год-другой - и страна заживет мирной жизнью. Мы начнем наращивать производство, богатства целиком пойдут на благо людей. - Увы, рядом с нами все еще война. - Знаю, дорогой. Большая опасность, хотя противник и обречен. Мы дважды обращались к бело-зеленым с предложением полной амнистии, если сложат оружие. Пришли десятки. Остались в лесах сотни и сотни. Это люди, которым уже нечего терять, вроде Улагая, Хвостикова и вашего Чебурнова. Они будут до конца против. Прежде всего помешают твоему делу. - Теперь это и твое дело тоже. Виновато улыбнувшись, признался: - Я ведь сам напросился в Майкоп. Тянет лесной Кавказ. Отказался от места в Москве. Привык к лесам. Добрые воспоминания, друзья... Мы вспомнили студенческие годы. Войну на побережье, Сурена. Оказывается, он сейчас в Армавире, командует отрядами ЧОНа. Просил узнать о Семене Чебурнове. - Его здесь нет, - сказал я. - Семья живет. А брат Иван недавно исчез. Видно, боится людей. - Арестован. Его допрашивают. На другой день мы вчетвером походили по станице, выбрали пустующий дом под фельдшерский пункт, Катя пообещала прислать в Псебай медика. Сидели на уроке Дануты, провели собрание родителей. Вскоре они уехали в сторону Лабинска. Несколько дней в нашем доме только и говорили о друзьях, которые жили и работали бок о бок с нами. Запись седьмая Встречи в Майкопе. Час грозных событий. Нападение. Последнее письмо матери. Признание раненого. У балагана в альпике. Засада на высокогорье. Отмщение. Смелый поступок Шапошникова. Зубров все меньше. 1 В дни весеннего половодья мне удалось побывать в Майкопе. Над крылечком дома на улице Гоголя, где жил Христофор Георгиевич, бросалась в глаза вывеска. Белилами по черному железу на ней значилось: РСФСР Кубано-Черноморский ревком Отдел народного просвещения Управление Кавказского высокогорного заповедника Большая комната в доме Шапошникова напоминала скорее кабинет ученого, чем горницу жилого помещения. Шкафы с книгами, шкафы с коллекциями бабочек, чучела птиц, голова оленя, картины горного Кавказа, недурно исполненные самим хозяином дома, письменный стол. И бумаги, рукописи письма. Недоставало только телефона. Шапошников помог раздеться, взял у меня винтовку. - Не расстаешься? - Как же можно! Шалят на дорогах. - Здесь тоже. В Даховской убили троих и скрылись. Порывшись в папках, он протянул мне список из десяти фамилий. - Добровольные егеря. Половина из них служила еще в старой Охоте. Согласились работать в заповеднике. Тропы еще не стали? - Кожевников собирается проверять. Я хочу поехать к Телеусову, договоримся, когда можно в обход. - Буду попутчиком до Хамышков. Проберусь на Гузерипль. Если дорога позволит. Посчитаем зубров. Ну, и оленей высмотрим, туров и все прочее. Волки меня беспокоят, развелось более чем достаточно. И браконьеры. Поползут теперь. Если уже не опередили нас. О бандах ни слова. Не хотел говорить о самом главном. И все же банды сейчас самое опасное и для нас, и для заповедника. Оставив коня у Шапошникова, я пошел навестить своих друзей. Кухаревичи жили на втором этаже двухэтажного дома у самого парка. Весь нижний этаж служил помещением для бойцов охраны. Я подумал о Сурене: вдруг удастся его увидеть? Может, что знает о Задорове? Дверь открыла Катя, радостно ахнула. - Гость ко двору! Здравствуй и проходи. Мы сидим за чаем. Саша вышел в прихожую. Мы обнялись. Не отпуская меня, он подтолкнул в комнату. За столом сидел Сурен. - Вот тебе и начальник зубров, - произнес Саша. - Ему тоже надо знать... Повтори, дорогой, все, что сказал нам. Я взял из рук Кати чашку с чаем, посмотрел на блестящий медный самовар, такой уютный со своими медалями, с тихим шумом. Сурен согнулся и, засунув ладони меж колен, значительно посмотрел на меня. - Вот какая ситуация. Мы только что навалились на станицу Ильскую и окрестные горы. По сообщениям разведки, именно там находился штаб улагаевского партизанского полка, как они себя называют. Был очень упорный бой. Белые сунулись на юг, однако дорогу на Архиповку заранее перекрыли. Тогда они отступили к станице Крепостной и пошли в обход Горячего Ключа. Там их встретили огнем. Прошли через железную дорогу южнее Хадыженской, по пути разгромили ревком и рассеялись в горах вдоль реки Пшехи. Отходят к востоку отдельными отрядами. Много коней. Есть пулемет. Словом, достаточно организованное войско. Куда отходят? Вот тут мнения разделяются. Могут осесть по аулам и станицам, исчезнуть на время, пока наши не отойдут. Могут пройти между Главным и Скалистым хребтами далеко на восток, чтобы соединиться с отрядами Шкуро, Козликина и Хвостикова уже на Зеленчуках и восточнее. Знатоки горных троп у них отыщутся. И выжидающе посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом. - Значит, район Гузерипля, Киша и Умпырь - зона их продвижения? Никак не минуют. - Вот именно. Это я и хотел сказать. А вы собрались ехать к волку в пасть. - А вы? - Теперь я смотрел на него с ожиданием. - Мы завтра выступаем в Даховскую. Одна сотня из Лабинска попробует оседлать Большую Лабу и пробиться в Преградную. Там тоже сборище бело-зеленых. Но что такое одна сотня! Бело-зеленым совсем не трудно, просочиться сквозь такое реденькое заграждение. - Как я понимаю, война в самом заповеднике? Вокруг нас? - Слушай, Андрей, - сказал вдруг Саша. - Почему бы Дануте с Мишанькой не пересидеть у нас это тревожное время? - Неужели в Псебае им опасно? - А ты как думаешь? Вспомни Чебурнова. Я вспомнил. И пощечины, что дала ему Данута, тоже вспомнил. Но оставить родителей одних, наше хозяйство, корову, огород, сад - все, что позволяет нам жить безбедно в это голодное и тревожное время?! Весна, самая работа. И все же... Подумав, я сказал: - Хорошо, она приедет. Через неделю. Мы успеем посадить огород, кукурузу, привезем старое сено с лугов. Я ведь отсюда собрался было в горы! - А поедешь домой, - твердо сказала Катя, - и привезешь жену и сына сюда. Тогда - в горы или куда там... Тебе ясно? - Да, Катя. Еду домой. Скажу Шапошникову, чтобы и он не торопился в Гузерипль. Теперь мне было не до чая. Уже прощаясь, я спросил Сурена: - Наш Борис Задоров... Никаких известий? - Из тифозного корпуса армавирской больницы его выписали. И вместе с другими выздоравливающими отправили в Пятигорск. Там формировались части на фронт. Похоже, ушел и он. И виновато посмотрел на меня. Бурный водоворот событий, в которых человек - песчинка, затянул нашего Бориса. Надежда на его скорое возвращение не оправдалась. От Кухаревичей я отправился к Шапошникову. Христофор Георгиевич мрачно выслушал меня. Сел и задумался. - Быть по сему, - заявил он. - Гузерипль отпадает. А вот Умпырь... Я поеду с тобой. Наше главное стадо на Умпыре. Собираемся. И скорее в Псебай! Там решим, как действовать дальше. К концу второго дня мы были в Псебае. Кожевников слонялся по нашему двору. Винтовка его стояла у входа в сарай. - Вчерась Семку Чебурнова видели здеся, - сказал он, прежде чем поздороваться. - И чужих людей в лесу. Дело опасное, Андрей. Мы с Шапошниковым переглянулись. - Я поночую у вас, - еще сказал Василий Васильевич. Данута уже два дня не выходила на улицу. Выглядела она необычайно собранно. Но взгляд выдавал и ее растерянность. Уж очень грозные события! Боялась за сына, за всех нас. 2 Отец решительно позвал меня в спальню. Мама устало привалилась к подушке. Лицо ее тревожно подергивалось. - Тебе, Дануте и внуку надо немедленно уезжать отсюда, - сказал отец и посмотрел на маму. - Да, Андрюша. Сегодня, прямо вот сейчас, - быстро проговорила она. - Этот ненавистник что-то готовит против вас. Их много. И откуда только взялись на нашу голову! - А вы? Как оставить вас? - Нас не тронут. Кому мы нужны? - Но огород, хозяйство? Я хотел помочь, а уж потом... - Положись на нас, сынок. Пройдет гроза, и мы потихонечку... Да и вы скоро вернетесь. А нет, так соседи помогут. Уезжайте, ради бога! Так неспокойно на душе. Ну что ты смотришь на меня! - Отец вдруг прикрикнул: - Василий Васильевич сам предложил, он больше знает. Час на сборы! Все! Разговор окончен! Никогда не прощу себе, что дался на уговор, что не увез за собой всех! Понимаю, в тот день родительский приказ оказался спасительным для Дануты, сына, может быть, и для меня. Но все, что произошло дальше... Никогда не забудется! Часов в одиннадцать, в полной темноте, от нашего двора отъехала коляска. Молчаливая и замкнутая Данута придерживала на коленях головку уснувшего Мишаньки. За коляской верхами следовали пятеро с винтовками наготове: двое Никотиных, мы с директором заповедника и Кожевников. Кони тихо миновали станицу и рысью пошли с горки на Лабинск. Утром были в городе, но не остановились. Коням дали передышку только в укрытой степной долине Чохрака, а к вечеру уже находились в Майкопе. Данута облегченно вздохнула. В стенах двухэтажного дома, рядом с Катей, она не боялась за сына. Обратно мы с Шапошниковым решили ехать утром. Ночь казалась невероятно долгой. Я словно предчувствовал, какая эта страшная ночь... Чуть свет оседлали коней, попрощались с Данутой, Катей - и в путь. Очень спешили. Кони прямо стелились по дороге, им давали самый короткий отдых. В Псебай прибыли часа в три пополудни. У бывшего княжеского дома нас остановил знакомый. - Беда, Андрей Михайлович, - сказал он. - Поспешайте. Холодный пот выступил на лбу. Мы пришпорили уставших коней. Возле нашего дома стояли люди, вполголоса переговаривались. Немногие заходили во двор, подымались на крыльцо. Жуткое ощущение непоправимости сдавило сердце. Я соскочил с коня. Люди расступились. Ноги отказывались идти в дом. И первое, что я увидел, - кровь на полу горницы. Отец и мать лежали рядом... Шапошников поддержал меня, усадил. На моих глазах родителей накрыли простынями. Свершилось самое страшное... Уже позже я нашел на полу листок, на нем несколько слов, написанных карандашом. Дрожащая рука мамы вывела: "Сынок, они стреляют из сада, со двора. Отец с винтовкой у окна, он стреляет в сад. Кричат, чтобы открыли. Отец опять стреляет. Они ломают дверь, они сломали ставню. Отец стреляет, там кричат... Прощай, Андрюша, прощайте, милые..." - Кто? Кто? Кто? - настойчиво спрашивал я у людей. Все отводили глаза. Или не знали, или боялись. Только Кожевников глядел на меня открыто. - Чего ты их пытаешь? Тебя искали, жену твою. Все знают кто. Немного совладав с собой, я попытался понять, как развивались события. Ночью бандиты проникли в сад из лесу, обложили дом и бросились к дверям и окнам. Если бы отец не отстреливался... Но он не мог не защищаться. А нападающие подумали, что стреляю я. Трава и кустарник под окнами окраплены кровью. Видимо, отец хорошо стрелял. Ожесточившиеся бандиты не пощадили старость. Они не пощадили бы никого. Искали нас с Данутой на чердаке, в подполье. Все поломали, растоптали даже семейные портреты. Охапки соломы валялись у стен, на веранде: собирались сжечь дом, чтобы замести следы убийства. Помешали соседи. Оробевшие поначалу, они все-таки собрались на улице, видимо, уже под утро и упрашивали белую орду, угрожали. С ними находился и милиционер. Этот молодой хлопец лежал сейчас через три дома. На столе, с головой укрытый простыней... Свершив черное дело, два десятка бандитов умчались на восток. Командовал налетчиками Семен Чебурнов. Кто и когда слетал с вестью о бандитском налете в Лабинск, не знаю. Но вскоре к нам прибыл отряд чоновцев, начальник милиции. Я оставался в доме с родителями. Приехали Данута с сыном и Катя, Сурен... ...Хоронили отца и маму скорбно-торжественно. Весь Псебай вышел на улицы. Колокольный звон больно отдавался в сердце. Позже и Катя, и Шапошников заявили, что оставаться в Псебае нам уже нельзя. Данута, враз осунувшаяся, заплаканная, смотрела на дом с нескрываемым страхом. Жить в нем после всего этого... В мае 1921 года мы покинули родную станицу, все еще уверяя себя, что вернемся. Поселились в Майкопе. На прощание посадили у могилы родителей две березки. На каменную плиту в церковной ограде легли цветы. В эти дни распустились цикламены - вестники тепла. Перед самым отъездом Василий Васильевич подозвал меня и повел на свой порядок, к чужому дому. - Тут такое дело, - начал он нерешительно. - Ну, как бы тебе сказать, один из тех... Он приехал с ними, только был раненый и порешил отойти от злого дела, остался дома. Сам он псебайский, мой дальний родич. Ежели ты смогешь без злости и чтоб никто больше не знал... Расскажет тебе кое-чего. Я уговорил. Ты не серчай, он в этом деле неповинный. Мы шли по нижней улице. Вот и дом. На кровати за печью лежал казак с неопрятной рыжеватой бородой, уже в годах и очень больной. Грязные бинты пеленали его грудь. Подавляя гнев, я спросил: - Где тебя?.. - У Хадыженска. Уходили в лес, а пуля нашла. - Кто командир? - Сотник Чебурнов. Семен. А шли мы в Баталпашинский отдел. На соединение. Семен упросил полковника зайти в Псебай. Тебе понятно зачем? - По наши души? - Да. Они величали тебя предателем и опасным человеком потому как ты знаешь все тайные тропы в горах. - Кто это они? - Чебурнов и полковник Улагай. Ну, полковник и дал приказ сотне свернуть. Я тогда сказал, что не ходок, далее Псебая не пойду. Семка предупредил: ежели расскажу про отряд, считай - уже покойник. Хотел отмолчаться, да вот дядя Василий... Я ни при чем в злом деле, ты понять должон... И не воин уже. Вот поднимусь, если судьба, сам в ЧК приду. Сыт по горло. - Куда ушел Чебурнов с бандой? - Ну хутор Тегинь. Там Улагай встретится с Хвостиковым и со всеми прочими. - Сколько всадников в отряде Улагая? - Не знаю, хорунжий. Сотня Чебурнова, еще три или четыре сотни. И джигиты. Много. - В горах по Лабенку остались люди Улагая? - Сказывали, остались. Тайники с оружием и продуктами делали. Ты уж прости меня, Христа ради. Ни при чем я, да и рана моя... Он всхлипнул и отвернулся. Какой там мир!.. Война и война. Сколько еще жизней унесет она, скольких людей искалечит, как вот этого, - никто не знает! В Майкопе нас приютил Христофор Георгиевич. Через неделю отыскали приличный дом на улице с новым названием Советская, договорились об аренде и вскоре перебрались в него со всем хозяйством, заботами и тяжкими думами о невозвратном - потерянном. Псебай остался где-то далеко-далеко. Но от этого он не стал менее родным. Вспоминать его было и радостно, и горько. Там я нашел Дануту, там родился сын. И там же могилы наших добрых родителей. 3 В конце мая мы выехали в горы по маршрутам, намеченным раньше. Чернотроп, иначе говоря - оголенный лес, мы надеялись застать только на высотах. Здесь же, в Майкопе и предгорьях, вовсю буйствовала теплая, зеленая и цветастая весна. В городском парке распевали соловьи. Скворцы щебетали у каждого скворечника и в нашем маленьком садике. Данута и Мишанька деловито вскапывали углы огорода, куда не добрался мой плужок. До Хамышков по Блокгаузному ущелью ехали вчетвером, а после отдыха в доме Телеусова расстались: Шапошников с Василием Васильевичем поехали в Гузерипль, а мы с Телеусовым переправились через Белую и по запущенной тропе пошли на Кишинский кордон. Цель у всех одна: увидеть зубров после зимовки, посчитать и, если удастся, встретиться всем на Умпыре. Братья Никотины решили за это же время поправить тропу от Уруштена до Балканов и на самом перевале. И вот мы за Белой, в глухом лесу. Нас обступили грабы и дубы, едва начавшие зеленеть. Тропа мокрая, на склонах уже повылезал молодой папоротник, его скрученные головки распрямились, открылись резные листья. Выше тропы черно от молчаливых пихт, оттуда тянет холодом. В лесу неуютно и странно тихо. Таимся и мы, едем краем тропы, не разговариваем, винтовки на руке. Лесная глухомань не чарует, скорее, пугает. Вот что значит война! Чудится и там, где ее нет. К кордону подходить не спешим, разглядываем черный дом сквозь редкие стволы. Прислушиваемся. На крыльце, где тень, еще лежит горка потемневшего снега. Скрипит какая-то доска или дверь; скучно, мокро, необжито. Лишь убедившись, что человеческих примет не видно, подъезжаем ближе. Через час настывшая комната прогревается, мы сидим, как сиживали много раз, видим на гвозде старую шапку Бориса Артамоновича и вспоминаем пропавшего без вести. Под вечер выходим наружу. Разморенные теплом, мы особенно остро ощущаем влажный и холодный воздух высокогорья. Подымаемся на знакомый останец. Скалы, как два пальца, воткнутые в лес, возвышаются над волнистыми джунглями, отсюда далекий обзор. Уместившись, подымаем бинокли. Осматриваем одну за другой долинки, поляны, урочища. - Вот они, - говорит, наконец, Алексей Власович. Семь зубров цепочкой движутся к ручью, останавливаются, выгрызают молодую зелень. Поваленную осину переступают, не трогая коры. Травы хоть и мало, но она уже отбила охоту жевать горьковатую древесину. Звери худые, выглядят неряшливо, шерсть клочьями, бока испачканы в глине. Ни одного подростка с ними! - А что ты хочешь, - улавливая мою мысль, говорит Телеусов. - Опосля такой-то зимы... Молодь первая помирает. Скрозь снега не докопается до ветоши, слабеет, и все. Теперича надежда на новый приплод. Глядишь, и народятся. Ай нет? Молчу. Боюсь, что нет. Зубрицы тоже слабые. Да и неспокойно. В таких условиях они бесплодны. Темнеет. Мы возвращаемся в дом. И долго лежим, переговариваемся в темноте. Опять вспоминаем Задорова. Утром вершины гор ослепительно сияют. Зубья горы Бамбак стоят розовые, словно нагретый металл в печи. От загоревшихся снегов все на земле источает лучи. Прозелень лесная ярче, луговины картинно хороши, зеркально отсвечивает река. И лес уже не пугает. Мы торопливо завтракаем и едем в сторону Сулиминой поляны. Издали замечаем еще одно небольшое стадо и среди быков - одного второгодка. Потом видим еще четырех быков; голов не подымают от травы. Но нас чуют за версту и торопливо уходят. Весь день шастаем по знакомым тропам, узнаем старые места, радуемся встрече со зверем, находим оленей, шустрых серн, маленьких ланей. Живет заповедник! Солнце пригрело, мы забыли о времени и только на закате поворачиваем обратно, но едем недолго: решаем заночевать на месте. Все равно темнота прихватит на полдороге. Спускаемся к реке и обнаруживаем впереди черный прорез глубокого ущелья. Неужели добрались до Холодной? Гузерипль отсюда близко. - Давай проедем в тот березнячок, - предлагает Телеусов, и я понимаю, зачем ему березняк: там проходит тропа, а чуть выше - забытый балаган перед Тыбгой. Можно провести ночь под крышей. Кони идут неохотно, они навострились домой. Понукаем, ведем их по крутому подъему в поводу. Сюда весна еще не добралась, повсюду длинные полосы снега. В просвете меж бугров усматриваем балаган и... трех лошадей под седлами возле него. Кони незнакомые, дыму из железной трубы не видать. - Нечисто дело, Андрей, - шепчет Телеусов. - Отведи-ка ты лошадок за каменья, а я подлезу и высмотрю... Я увожу коней, привязываю их к березе, а сам подымаюсь выше, чтобы страховать егеря. Тревожно. Вот балаган передо мной. Кладу поудобнее винтовку, затаиваюсь. Мне видно, как крадется Алексей Власович. Скрипит дверь. Чуждый звук в вечерней тишине альпики слышен далеко. Выходят трое, подтягивают подпруги и вскакивают в седла. Все в черных полушубках, ремни крест-накрест, башлыки, винтовки. Отъезжают немного, оборачиваются и кому-то машут руками. Теперь вижу еще двоих, они у балагана. Темнеет. Отряхивая мокрый снег, подходит Телеусов. С минуту мы молчим, смотрим друг на друга. - Знаешь, поди, кто? - говорит Телеусов. - Думаю, те самые, из бело-зеленых. - Что они делают здесь? Наверное, вопрос мой звучит наивно. - Не иначе, база у них поблизости, вишь, темноты не испужались, поехали. А эти двое сторожат тропу, а может, и продукты и все прочее. Где-нибудь упрятано. В сторону Уруштена подались. А там Сашка и Василий проживают ноне. Эти двое тоже опасны. Вдруг углядят Шапошникова и Кожевникова, ежели те подымутся на пастбища? Повезло нам, что на гнездо нарвались. Давай думать, как дальше. Снять мы их могем запросто. А не лучше погодить? Через них всю банду выловить можно. В самой середке заповедника поселились, гады! Планы круто менялись. Придется не только зубров считать. Решили высмотреть, куда ходят эти двое. И по следу узнать о трех конниках, уехавших на восток. Лишь с этими сведениями мы можем спуститься к Гузериплю, чтобы предупредить друзей и обдумать, как действовать. Ночевали без костра. Застыли до того, что под утро не выдержали и вскипятили себе чай на крохотном огне. Немного согрелись. Кони обошлись скупой порцией овса из седельных сум. До рассвета подобрались к обрывчику возле самого балагана. Тут и залегли, усмотрев впереди тропу, по которой спускаются за водой. Как рассвело, слышим, дверь запела, ведро звякнуло. Вдавились в камни, смотрим в оба. Спускается... Сонный, зевает, полушубок наброшен на плечи, бородат. Молчком зачерпнул воды, стал было подниматься, но вдруг поставил ведро - и к нам. Мы носы в землю, замерли. Слышим, остановился, сапоги заскрипели по камню, полез на обрывчик. Что такое? Глянули, ноги видим, а сам в дыру под берегом уткнулся, шарит, сопит. Пещера. Вылез, в руках мешок, а в мешке угловатая поклажа. И к своему ведру, а потом в балаган. Переглянулись мы. Тайник-то вот он! Подобрались, нашли пещерку, киркой выбитую под берегом на сажень выше от ручья. А в самой пещере битком набито: ящики, мешки, винтовки. Больше нам ничего и не надо, все ясно. Скорее вниз, и пусть чоновцы с Суреном начнут выковыривать отсюда бандитов. Мы поможем. - Разделимся для скорости, - предложил Телеусов. - Давай так: ты подавайся через Кишу и Хамышки в Майкоп за подмогой. А я возьму лесом и левей и выйду на Гузерипль предупредить наших. Не ведая беды, под пулю выйдут! И сами пострадают, и дело сорвут. Отряд веди до Хамышков, я встрену и проведу дальше. 4 Я подвязал покороче хвост Кунаку, осмотрел сбрую, винтовку за спину и - в седло. - Ну, Кунак!.. Он словно понимал, что придется выложить все силы, пошел прытко, где можно - рысью. Тропа каменистая, снег в тени, грязь в низинах. Лошадиные бока и круп скоро покрылись ошметками грязи, сапоги и полушубок тоже. На подъемах я соскакивал, бежал сзади, опять запрыгивал в седло - и рысью, рысью. Пора сражения, час войны... Через два часа хода Кунак дышал загнанно, бока его взмокли, да и мне все время хотелось скинуть одежду. На виду кордона я устроил винтовку поудобней, но безлюдье было очевидным. Желна стучала прямо над домом. Остановился на несколько минут, дал Кунаку остыть, и дальше, теперь уже низом, по черной, засасывающей тропе. Ночь - вот она, мы оба дышим с трудом, Кунак пошатывается, но минуты очень дороги, и река уже близко, надо дотемна непременно перейти ее, потому что ночью это во сто раз трудней. На берегу я срезал длинный шест и, когда вошли в брод, держась чуть выше по течению, этим шестом упирался, чтобы Кунак не скользил. Вода лизала стремя, страшно гудела, но все обошлось. К дому Телеусова едва шел, ведя за собой Кунака, опустившего голову чуть не до земли. Здесь ночуем, а завтра марш еще на семьдесят верст. До Майкопа. Вдруг на дороге двое с винтовками. - Стой! Руки так и опустились. Вот что значит на минуту потерять осторожность! Ни взад ни вперед. - Кто такой? Откуда? - И винтовки в грудь. - С охоты. Тутошний я, - отвечаю первое, что пришло в голову, а сам лихорадочно соображаю, как вывернуться. Темно, не разглядишь, что за люди. Неужто бело-зеленые проникли и сюда?.. - Топай вперед! И винтовку со спины не цапай, слышь, охотник! Пошли по улице, они чуть сзади, по сторонам. Ноги едва идут. Страшно. И досадно. Вот положение! У одного дома вижу коновязь, много лошадей, ходят люди, цигарки светятся. Остановили, взяли коня, винтовку. Слышу: - Товарищ командир, неизвестного привели! Гора с плеч! То был передовой отряд Сурена. Мы с ним обменялись едва ли десятком слов. Тотчас прозвучала команда, по крыльцу застучали сапогами, все быстро, бегом. Предлагаю подождать утра, но Сурен уже решил по-своему: половина бойцов под его командой выходила на тропу в Гузерипль, с остальными приказал мне идти утром через Кишинский кордон до балагана. - Вас встретит Телеусов, без него на луга не выходите, заплутаете, - сказал я Сурену. Он кивнул. Мы отошли в сторону, я еще раз подробно рассказал о встрече. Сурен слушал спокойно, но даже в темноте глаза его поблескивали от волнения. Он присел, устроил тетрадь на колено, боец посветил ему зажигалкой. Исписал листок и, подозвав трех бойцов, приказал: - В Майкоп. Как можно скорей. Оперуполномоченному Евдокимову. И ни в коем случае по дороге не зевать. Если опасность, депешу уничтожить. Ну, учить вас не надо, сами понимаете. Мне он сказал: - Из Майкопа или Лабинска сегодня-завтра должен выйти второй отряд. Отрежем Улагаю путь к другим полковникам. Я написал, что надо закрыть дорогу Преградная - Ахметовская. Не помню, спал я в эту ночь или не ложился. Предстояла переправа через Белую. Что могли егеря на привычных лошадях, то было не по силам многим бойцам. Мы отыскали два каната саженей по семьдесят и укрепили их на обоих берегах. Когда занялся рассвет, уже были натянуты канаты, и часть всадников пошли бродом меж канатов, держась за них, как за перила. Белая прибавилась за ночь, выглядела страшно. Кони храпели, скользили по каменистому дну. Операция прошла благополучно. День в пути, бивак в пихтовом лесу, снова тяжелая тропа в сплошном тумане, наконец, выход за полосу ненастья, и вот мы у цели, на опушке березового криволесья. С высотки, куда забрались с командиром, смотрим на балаган. Труба дымит. Значит, улагаевцы на месте. Снизу донесся настойчивый крик сойки: так кричит не птица, а егерь. Спускаемся. Телеусов и Сурен стоят с конями, оба в грязи, лица усталые, а кони... Смотреть жалко. - Такая мысль, - предлагает Сурен. - Сторожей взять живыми, они могут рассказать... И ждать приезда разводящих. Окружим балаган. И чтобы ни одного выстрела. Коней увели, оставили с ними пятерых бойцов, все остальные пошли со мной замыкать кольцо. Развел их по двое, по трое на самых выгодных высотках. Мы с Телеусовым и еще два бойца сняли верхнюю одежду и налегке прошли оврагом к самому балагану. Пахло вареным мясом, там готовили ужин. Осмелев, я подобрался к стенке балагана. Бандиты говорили громко, весело. Я услышал отчетливо произнесенные слова: - Завтра сходим на номер первый, а к вечеру вернемся, как раз и сотник подъедет, смену привезет. - Плохо нам тут, а? - сказал второй. - Скука, Сергеич. Там хоть в картишки душу отведем. Не будем мы брать их ночью! Пусть отправляются на "номер первый", пусть сотник найдет их на месте. Сотник?! Уж не Семен ли у этой банды заводилой? Вернувшись в овраг, я рассказал Телеусову о новом плане. - Значит, у них не одна потайка. Где вторая? Не на востоке, откуда ждут сотника. Только в сторону Молчепы. Ну и ладно, там тропа уже под надзором, Шапошников караулит. Утром сторожа с винтовками и заплечными мешками отправились на запад. Их провожали десятки глаз. А мы преспокойно вошли в пустой балаган. Вечером приготовились. Ждем. Улагаевцы возвращались беспечно, у стен балагана сняли с плеч винтовки, поговорили, покурили на лавочке и вошли... Четверо на двоих, что они могли сделать? Только моргали испуганно. Пять минут - и они сидят, крепко повязанные. - Фамилия вашего сотника? - спросил я. - Чебурнов из Псебая. - Где стоит со своей сотней? - Возле Умпырской долины. - А Улагай? - Не знаем. Никто не знает. Он живет скрытно. Итак, командование бело-зеленых отдало центр заповедника бывшему егерю, знатоку троп. Пропадет наш зверь! Тревожно и за Никотиных, от них нет вестей. Одежду с пленных сняли, два бойца примерили их полушубки. Вот они и встретят сотника. Убийцу моих родителей. В ту ночь я опять не мог уснуть. Сидел, выходил из балагана, открытым ртом хватал холодный воздух. Такое волнение!.. Сурен сжал мне локоть. - Понимаю ваши чувства. Но Чебурнов нужен нам живым. Живым! Надо узнать об Улагае. Будьте сдержанны, Андрей Михайлович. Мы ушли из балагана, оставив там двух переодетых. Кольцо окружения уплотнилось. ...Четыре всадника замаячили вдали у леса. Было далеко за полдень. Влажная тишина стояла на взгорье. Сотник ехал осторожно - один всадник впереди, двое поотстали. Издалека посвистели. Из балагана вышли, помахали. Но те не торопились. Двое отделились, поскакали по лугу вправо, влево, потом рысью поехали к балагану, спрыгнули; встречавшие их засуетились, но отворачивались и помалкивали. Едва один из приезжих зашел за угол балагана, как получил такой удар по челюсти, что свалился, даже не ахнув. Его приятель привязал коня и тоже шагнул за стену. Короткая борьба - и он на земле. Остальные двое покрутились на месте, подъехали и соскочили с седел. - Как ночевали, хлопцы? - громко спросил Семен. - А ни чо, - ответил боец и схватил с земли винтовку. - Руки на голову, ну! Семен как раз ослаблял подпругу коня. Словно дикая ласка, скользнул он под брюхо лошади, в руке у него оказался наган. Не целясь, выстрелил в бойца, и тот свалился. Винтовочные выстрелы затрещали со всех сторон, к балагану бросились три десятка бойцов. Сотник, как затравленный зверь, стрелял, вертясь на месте, израненный конь его ржал, запутался, упал, а Семен разрядил барабан и сунул руку в карман. Тускло блеснула граната, трое бросились на сотника, граната выпала, ее мгновенно отбросили в овраг. Взрыв потряс воздух. Все. Борьба окончена. Я подошел к связанному Семену. Приходилось мне видеть глаза рыси в капкане. Помнил взгляд немецких драгун в рукопашном бою - страшные, звериные глаза. Семен неотступно буравил меня именно таким ненавидящим, испепеляющим взглядом. Что сделал бы он со мной, попади я в его руки!.. Рядом стоял Сурен, глаза его возбужденно поблескивали. Дело сделано. Сотника усадили прямо на землю. - Говорить можешь? - спросил Сурен. - Или язык от страха проглотил? - Развяжи руки-ноги, я те покажу, испужался али нет. Пляши, ваша взяла! Но ишшо не конец, ишшо не все. - За что убил моих стариков? - вдруг спросил я. - Подвернулись, дурни. Не за ими приходил, за тобой, изменник, да за твоей... - Тут он сказал грязное слово. - Пощечинки ее припомнил, расплатиться надумал. Успели вы сбежать... Сурен взглядом остановил меня. - Испить бы, - попросил Семен. Губы у него ссохлись. Принесли воды. Он выпил и повалился на спину. - Ну что, - насмешливо спросил он. - Стреляй, чекист, пока я не убег еще раз. Не отвернусь. - Повременим, - спокойно ответил Сурен. - Нас интересует Улагай, твой начальник. Где он? - Далеко, отселева не достанешь. А будет ишшо дальше. - Не скажешь? - Дурака сыскал. К Сурену наклонился его помощник, прошептал что-то на ухо. - Твои хлопцы куда умней, жизнь себе выкупают. Уже сказали, где Улагай. Считай, что твоей сотни нет. Лицо Семена исказилось, он завертелся, тяжело задышал. - Сколько бойцов имеет Улагай? - спокойно спросил Сурен. - Иди ты... Семен играл ва-банк. Терять ему было нечего. Все содеянное им слишком весомо. Сурен встал и пошел допрашивать других. Я сидел перед поверженным врагом, а видел белое, уже заострившееся лицо покойной матери, ее торопливую записку. "Прощай, Андрюша, прощайте..." Рука тянулась к нагану. - Кто их убил? - Я за тобой шел, да за твоей... Вот бы отыгрался!.. - Ну, меня ладно, старые счеты. А женщину, сына? - Скажу, пожалуй. Господин полковник потому и разрешил мне дать крюку на Псебай, чтобы привез я к нему твою красотку супружницу. Понадобилась. Може, с собой увезти захотел... - Куда увезти? - Я не узнал собственного голоса. - Этта тебе не узнать. А вот покамест я вез бы ее до господина полковника, она десять разов пожелать своей смерти захотела бы. И передал бы живую, да тольки... Ох, не вышло! Не помню, какую картину я представил себе, не помню, как револьвер очутился в руке, как щелкнул взведенный курок, но тут сильная рука перехватила мне запястье. Револьвер выпал. Семен смеялся, закинув голову. Да, смеялся каким-то истерическим смехом, визгливо и страшно. Он и рассчитывал на это: не сдержусь, убью. И все для него кончится в одно мгновение. Когда темная ярость прошла, я увидел Шапошникова. Он подбрасывал на ладони мой наган. Семен отсмеялся. Свесил голову и сделался серым, жалким. Христофор Георгиевич спросил его: - Скажи, блудливый егерь, много зубров твои люди побили? - Не считал, - сухо ответил он. - Не с зубрами воюем, с комиссарами. - А мы вот за зубров воюем, и как видишь, не одни. - Продались комиссарам... - Недалекий ты человек, Семен, - спокойно возразил Шапошников. - На природу восстал, она же тебя и повергла. Меня позвали к Сурену. Он допрашивал в балагане нервного, чернявого, совершенно раскисшего урядника. - Послушайте. Повтори, Лучинин, или как тебя там. Тот послушно заговорил: - Полковник живет отдельно от полка. Двадцать охранников при нем. А полк устроился в лесу. Землянки понарыли, человек четыреста, много офицеров, при оружии, больше английском. Место выбрали в верхнем течении Тягини южнее Ахметовской, а сам где-то на Большой Лабе. Хочет передавать командование Козликину, тот у Баталпашинской. - Почему передает? - Едет в Турцию, так говорят. Там сборный пункт объединенного совета Дона, Кубани и Терека. Руководил генерал Алексеев, потом полковник Гамалей. - Как поедет? - Через Санчарский перевал, Гудаут и морем. А точно никто не знает. Совет этот у озера Деркос, по ту сторону границы. Шапошников опять спросил о зубрах, теперь у этого урядника. - А что делать, чем кормиться? - Урядник говорил дрожащим голосом. - Охотимся за оленем, за зубром, бьем, вялим мясо впрок. - На Умпыре? - Я там не был. Не знаю. Там другие. "Там другие"... От таких слов дрожь по телу. Последнее убежище заповедного зверя - и "там другие". Мы вышли из балагана, вдохнули свежего воздуха. Отряд собирался в путь-дорогу. Комендант деловито переписывал мешки и ящики, извлеченные из тайника. В другом тайнике нашли винтовки, гранаты, боеприпасы. - Не прознает ли Улагай о разгроме своих глубинных баз? - спросил я Сурена. - Отсюда никто не вырвался. Люди Чебурнова скрываются где-то близко. Может быть, на Умпыре. Вот отправим пленных, займемся ими. С вашей помощью. Вы знаете все подходы, а это уже немало. Надо освобождать зубриные места. - Единственная возможность спасти уцелевших зверей. - Если бы сработала чоновская засада на Большой Лабе! - задумчиво произнес Сурен. - Как облегчилась бы наша атака! С двух сторон! Отряд, вьючные кони, крепко связанные пленные пошли через луга и лес к Гузериплю. Повел их Телеусов. Мы с Шапошниковым остались на месте - вдруг кто-то из чебурновской сотни заявится узнать, где командир! Егеря вернутся, и мы вчетвером отправимся верхней тропой к Умпырю, чтобы подготовить атаку. По пути узнаем, что с Никотиными. Отряд Сурена подойдет нижней дорогой к перевалу Балканы, а оттуда и в долину. Все затихло на Тыбге. Мы выспались. Сидели со своими думами да поглядывали на дальний лес, откуда могли появиться белые. Весна творила свое дело в горах. Березки у балагана позеленели. На склоне горы запестрели желтые лютики и купальницы, розово зацвел горлец, открылись фиолетовые буквицы. Тугие головки темной чемерицы пробили землю. Ветер принес снизу горьковатый дух черемухи. Залился, запел в лесу дрозд. Писклявый голосок улара позвал самочку. Тепло, чисто, красота великая. Трудно воевать весной: уж очень хочется жить. Просто жить. Дождались Телеусова и Кожевникова. Приехали отдохнувшие, веселые. И сразу похвастались подарками: у обоих на поясе болтались тяжелые кольты. И нам с Шапошниковым привезли. Пошли мы, как и положено, с разведкой: один впереди, трое россыпью. Спустились в узкий каньон Киши, пробрались через густой пихтарник и, поднявшись на перевал, разделяющий эту реку с Уруштеном, стали за укрытием на отдых. Отсюда далеко виделись лесные распадки, черные скалы, волнами уходящее нагорье. Правее сверкала снегами Псеашхо, такая отчетливая, что мы пересчитали на одном отроге семнадцать оленей. - Куда выйдем? - спросил я у Алексея Власовича. - На Лабенок, только по другую сторону долины. С тылу. Он говорил, но не отрывался от бинокля, все смотрел в одну точку. И я стал смотреть. Сквозь нежно-зеленую пену молодых дубовых крон вроде бы прорывался парок. А может, и дым. - Зубров на Молчепе не встретил? - спросил я Кожевникова. Не глядя на меня, Василий Васильевич ответил: - Два шкилета нашел. Дырки в черепе от пуль. На заре Телеусов потянул нас на тот подозрительный дымок, что в стороне от маршрута. Часа через три он сполз с седла и позвал меня с собой. Крались по молодому папоротнику, в тени. Останавливались, слушали, спугнули двух веселых барсуков. Лес поредел. Захрустел под ногами щебень. Мы стояли перед площадкой из голого камня, она выпирала из лесу и обрывалась. Дальше белело небо. Над обрывом повис шалашик, из него торчали сапоги. Остатки костра серым пятном темнели в стороне между скал. Мы стояли под соснами и ждали. Сапоги скрылись, из шалаша негромко сказали: - Васька, пора! Затекли ноги. Из-за скал вышел заспанный Василий Никотин с биноклем. Он хмуро улегся в шалаше лицом к обрыву и вытянул ноги. Саша, покачиваясь, поплелся в скалы. Не сговариваясь, мы обошли поляну краем леса и отыскали пещеру. Она выглядела обустроенной: шкура медведя висела вместо двери, поверх нее тянуло дымом, для воды протянули желобок из бересты. Словом, жилье. Телеусов заглянул поверх шкуры: Саша укладывался спать. - Час добрый, - сказал Телеусов шипящим голосом. - Что?! - Сашу подбросило. Он схватил винтовку. - Ти-ха! Сиди, коли попался... - И от души рассмеялся. - Так вот где вы отсиживаетесь, пока другие-прочие войну ведут! От шалаша прискакал Василий, подошли наши двое. Костер разгорелся. Мы выложили из седельных сум диковинные закуски - копченый бекон, белые сухари в обертке, сахар из запасов тайника. - Ну, докладайте, - потребовал Телеусов. - Находимся в разведке, - сказал Саша. - Следим за движением неприятеля, в бой не вступаем из-за неравенства сил. - Человеков пять того неприятеля? - Телеусов беззлобно подсмеивался. - Если бы пять! Насчитали восемьдесят три бойца. Мечутся по обе стороны Поперечного хребта, то в одном месте встанут, то в другом. Землянки строят, на зиму вроде окапываются. Или ждут кого? Бело-зеленые, одним словом. - Стреляют? - Случается. Видели, как медведя приволокли, трех или четырех оленей. За зубрами гонялись. Перед нами была сотня Чебурнова. Без командира. Идти на поиск сотника они не решались. Уходить на Лабу тоже не могли: сотник велел ждать. Вот и топчутся в укромном месте. Скрыты надежно. Дать им бой в этом районе не могли бы и два батальона. Но что-то надо предпринять. Дотемна мы наблюдали за сотней. Сверху все ущелья и тропы, идущие на север, просматривались довольно хорошо. Бандиты мыкались из стороны в сторону. Нет командира - и уже не сотня, а толпа, головы полны страхом. Решение пришло неожиданно. Я глянул на Шапошникова. Он - на меня. Мы поняли друг друга. Наш долг - сделать все возможное, чтобы избавить заповедник от опасных гостей. Нет, не стрелять. Перед опасностью белые вновь станут силой. Страх заставит быть храбрыми. Кто знает, что тогда будет. - Пойдем мы с Андреем Михайловичем, - решительно сказал Шапошников. - А вы, ребятки, будете нашим заслоном, надежной поддержкой. - К волкам в логово? - Саша Никотин встал. - Да они вас!.. - Они напуганы и растеряны. Алексей и Василий спустятся по Уруштену, закроют тропу на Умпырь. Ни в коем случае не пропустить гонцов! Хотя бы на время переговоров. Понятно? Двое - страховать нас. Да, мы знали, на что шли. В сотне разные люди - и случайные, и отпетые мерзавцы. Разобщить их, заставить уйти - единственная возможность, если мы решили спасти зверя в заповеднике. Останутся бандиты зимовать - перебьют всех и вся. И мы пошли. С белой тряпицей на винтовках. Как парламентеры. Пошли к ночи, когда сотня собралась у костров. Обходной тропой спустились с площадки, миновали лес, перебрались через ущелье. Тут Никотины заняли позицию. Мы направились к кострам. На виду лагеря дали выстрел. Ух, как переполошились, как забегали лесные люди! Сперва думали - свои, но вскоре разглядели чужих, белый флаг и отрядили пятерых навстречу. - Кто такие? - закричали издали. - Директор заповедника! - Низкий голос Шапошникова эхом отдался в ущельях. - Положите винтовки! Мы повиновались. Нас повели к кострам. Банда встретила молчанием. Я разглядывал бандитов. Какое скопище разных лиц, разной одежды! Тут и казаки, и матросы-анархисты в тельняшках под бушлатами, какие-то в штатском, офицеры, которым некуда деваться. Здесь и убийцы моих родителей... Эта мысль жгла сердце. - Я директор Кавказского заповедника, - громко повторил Шапошников. - Вместе со своим заместителем пришел с требованием, да, с требованием... - он повысил голос, - немедленно покинуть заповедник. Идите куда угодно. Здесь оставаться не разрешаю. Что-то такое почувствовали бандиты в голосе Шапошникова, выслушали молча, ждали. - Ваш сотник в тюрьме, - сурово продолжал он. - Ваши базы открыты чекистами и опустошены. Вас замкнут в кольцо, как уже замкнули отряды Шкуро и Козликина. Там, - он бросил руку в сторону Умпыря, - стоит чоновский отряд. Туда, - он повернулся к северу, - вам хода нет. Лишь дорога за пределы заповедника, на запад, откуда пришли. А лучше - по домам, ребята, воспользуйтесь амнистией, вернитесь к семьям. Сутки вам на размышление. Что тут поднялось! Какие-то сорвиголовы кинулись к нам с пистолетами, размахивали перед лицом винтовками. Кричали все сразу. Базар, сходка. Мы молчали. Из лесу, где остались Никотины, прозвучали отрезвляющие выстрелы. - Это егерский отряд, - сказал Шапошников. - Наша охрана. Успокоились, забросали вопросами. Христофор Георгиевич спокойно и точно рассказал о пленении сотника, назвал фамилии остальных, показал кольт из тайника, чтобы не оставалось сомнений. - Послать вестовых до полковника, - закричали в толпе. - Поздно, - сказал Шапошников. - Путь отрезан. Егеря не хотят воевать с вами, желают одного: спокойствия в заповеднике. Не подчинитесь - никто не уйдет отсюда живым! Его угроза сделала свое дело. Но еще часа три в темноте, едва раздвинутой пламенем костров, продолжался спор и пререкания. Наконец банда приняла решение: уходить. Сказали еще: - Вы поедете с нами. Заложниками. И если нарвемся на засаду, пощады не будет. - Нет. Мы не заложники, мы у себя дома. И с вами не поедем. Решение окончательное. - А чекистов не наведете? - У нас свои дела. Но если вы не уберетесь... Каждый егерь стоит десятерых. Зарубите себе на носу! Нас не отпустили. Ночь мы не сомкнули глаз. А утром - о, радость! - увидели, как три десятка всадников, не простившись с остальными, вскочили в седла и повернули коней на запад. Выдержка Шапошникова была поразительной. Мне кусок не лез в горло, а он с аппетитом позавтракал, вытер усы и сказал: - Мы уходим, господа. Я все сказал. Верните наши винтовки. И опять замешательство, крики, но тут из лесу еще раз хлопнули выстрелы. Винтовки нам принесли. Мы поднялись, пошли, и я весь напрягся, ожидая выстрела в спину. - Не оглядывайся, - приказал Шапошников. Силы почти оставили меня. Едва поднялся в седло. Дрожали руки, колени, противная слабость владела телом. И тут я увидел, что Христофор Георгиевич вытирает обильный пот на побелевшем лице. Все, что произошло, лишь сейчас потрясло его организм. В гостях у смерти побывали. Мы вернулись на верхнюю площадку. Весь день наблюдали. Банда рассеивалась. Куда они исчезали, мы не знаем. Но как боевая единица сотня бело-зеленых существовать перестала. В первых числах июня мы прошли около перевала Псеашхо и спустились к Умпырской долине. Телеусов и Кожевников, видимо, все еще стояли в ущелье, перекрывая тропу, ведущую на Балканы. Запись восьмая Путь Улагая. Пятьдесят зубров. Гибель Саши и Кати. Возвращение Задорова. Девять зубров. Декрет Совнаркома в 1924 году. Конец бело-зеленых. Трагедия на Алоусе. 1 Жизнь не один раз убеждала: человек, сделавший зло или великую несправедливость, в конце концов сам попадает в беду еще большую, нежели он сотворил для других. Была какая-то фатальная неизбежность в судьбе Керима Улагая, чья жизнь насквозь пропиталась злом, дьявольским стремлением к возвышению, пусть и за счет несчастья других людей. Пишу эти строчки уже после событий, в которых участвовал с того утра, когда мы с Никотиными и Шапошниковым осторожно спускались в Умпырскую долину, имея все основания полагать, что на этом кордоне бело-зеленые. Им ли не знать, как удобна и скрытна долина за двумя перевалами, откуда можно совершать набеги на предгорные станицы! И охота здесь обильна, ведь Умпырь всегда был приютом для зверя. Каково же было наше удивление, когда мы не обнаружили здесь ни одного лесного человека! Кордон с побитыми окнами и разваленной печью по-прежнему стоял пустой и заброшенный. Правда, мы отыскали следы бандитов или браконьеров: кострища, куски оленьих кож, полоски недовяленного зубриного мяса. Тишина не обманула нас. Мы обосновались не на кордоне, а ближе к реке. Там стояла хатка, уже почерневшая от времени. Она обросла лещиной и березой, скрылась с глаз. От хаты можно незаметно отступить в густой ольховник, а через брод - на ту сторону Лабенка, в тенистый грушевый лес. В непрестанной разведке мы провели двое суток, затем послали Сашу и Василия к перевалу и далее к Уруштену, где могли быть наши егеря, чтобы узнать у них, не явился ли отряд Сурена. Надо же такому случиться: едва они уехали, как в долину с востока пожаловал отряд числом в двадцать всадников. Я обнаружил их с помоста, устроенного высоко на дубе. Отряд довольно смело подошел к кордону и расположился там. Похоже, не первый раз в этом месте. Ночью мы подкрались ближе. Горел костер. А у костра сидели казаки и... Улагай. Худое и дерзкое лицо его застыло в надменности. Серый бешмет полковника резко выделялся среди черных казачьих тужурок. Царек... Похоже, они пришли в надежде найти тут сотню Чебурнова и под ее прикрытием двинуться дальше. Может быть, Улагай шел в свой поход, о котором мы уже знали?.. Утром половина отряда снялась и пошла на перевал: искать сотню. Остались Улагай и десять охранников. Они прочесали лес, выставили караулы. Мы ушли за реку. Двое суток не принесли перемен. Разведка не вернулась. Улагаевцы забеспокоились. А перед нами вдруг появились Саша и Василий. Еще через минуту - Телеусов, возбужденный, нетерпеливый. - Схватили! - сказал он, даже не поздоровавшись. - Кого, где? - Ну, тех, что пришли отсюдова. От Улагая. Мы дали им перейти по мосту, тут и взяли. Как раз чоновцы подошли. Пленные рассказали про Улагая. Тогда мы сюда правым, значит, берегом, чтобы вместе с вами. Их десять, нас шестеро. Одолеем. Под утро мы окружили кордон. Керим Улагай и казаки седлали коней. Двух разведчиков выслали вперед, по той же дороге. И сами заторопились. Отлично! Прямо на чоновский отряд. Конечно, мы пошли следом. На первый перевал улагаевцы шли цепочкой, иной раз хорошо видные. Тогда-то Саша и сказал: - Казак в башлыке прилил к полковнику. Ни на шаг. А на груди и на спине у него две сумы, он их все щупает, боится потерять. Не иначе - ценности или документы. Улагай часто оборачивался, чувствовалось, что беспокоится за груз. Уж не к берегу ли морскому пробирается полковник, не за рубеж ли нацелился? Телеусов сказал, что Кожевников сегодня должен подвести чоновцев поближе к перевалу, чтобы зажать белых в самом узком месте - на спуске. Потому мы не беспокоили противника, не подгоняли. По всем скалам на Балканах буйно разросся жасмин. Он как раз зацвел. Такой дух по горам!.. А у нас война. Вот последний казак скрылся за вершиной перевала. Теперь ходу. Один поворот, второй. Наконец вершина с одинокой сосной. Далеко внизу в страшном каньоне гремела река, саженей двести до нее. А впереди на тропе мелькали казачьи фигуры в черном, то и дело скрываясь в кустах жасмина. Стукнул далекий выстрел. Передовой из улагаевского отряда сполз с седла. Всадники схватились за винтовки. Кто-то повернул было назад. Шапошников тоже выстрелил. Или сдаваться, или смерть, они поняли. И бой начался. Я следил за Улагаем, мог легко убить его, однако знал, что живой полковник куда важнее для мира на Кавказе и для сохранения зубров, чем мертвый. Видимо, и чоновцы по этой причине щадили полковника. Его люди падали один за другим. Когда свалился казак с сумами поверх бешмета, Улагай подскочил к нему, сорвал сумы и взвалил на себя. Еще думал уйти. К удивлению, он тотчас поднял руки и пошел в сторону чоновцев. Стрельба прекратилась. Мы покатились вниз. И тут произошло непредвиденное. Улагай скорым шагом, руки над головой, дошел по тропе до висячего мостика через Лабенок, с ловкостью рыси ухватился за перильца и побежал на ту сторону реки. Чоновцы, шагавшие навстречу ему, мы, спешившие с горы, - все опешили и с опозданием схватились за винтовки. Кто-то успел все же выстрелить. Улагай упал вперед, но пуля не убила его, видно, попала в туго набитую суму на спине и только толкнула. Полковник упал и на четвереньках пополз по гнилым доскам. Еще две сажени - и он скроется в кустарнике. Но судьба распорядилась по-другому. Вниз беззвучно полетели прогнившие куски настила. Улагай успел схватиться за толстый канат и... повис над страшной рекой. Мы замерли. Он еще пытался забросить ноги на мостик, но сил у него уже не оставалось, к тому же мешали тяжелые сумы. Руки разжались. Может быть, он и кричал, но за грохотом реки голос не слышен. Еще секунда-другая, и тело в светлом бешмете сорвалось вниз. Река сомкнулась над неожиданной добычей. Конец Улагая... - Что творится, что творится! - зашептал Алексей Власович. Краем глаза я увидел, как мелко и торопливо крестится он. Лицо егеря выражало ужас. 2 На несколько минут все остолбенели. Вот судьба! Очнувшись, мы все разом заговорили, высказывая разные мнения. Сошлись на том, что Улагай нес на себе драгоценности, награбленные за годы войны. Как бы там ни было, судьба освободила Кавказ от злейшего врага. Командир чоновцев отозвал Шапошникова и сказал: - У нас приказ - пройти отсюда на Большую Лабу. Проводника надо. Директор посмотрел на Сашу Никотина. Тот согласно кивнул. - Тогда так. Идите с Василием. И возвращайтесь на Умпырь. Здесь поживут Зарецкий и Телеусов. А мы с Василием Васильевичем пойдем на Кишу. Займемся своим делом посмотрим, как зубры. Я сел писать письмо. Хотелось сообщить Кухаревичам о последних событиях, передать весточку Дануте. Письмо вручил старшему в группе, которая направлялась с ранеными через Псебай в Лабинск. Закончив писать, сел в седло и вдруг почувствовал такое облегчение, какого не знал уже многие годы. Самое тяжелое, кажется, позади. Оставим на некоторое время записки егеря Зарецкого и попробуем, сопоставив исторические факты, глянуть на положение зубров пошире. И не только на Кавказе. Лишь одну страницу из записей необходимо привести сейчас. Эта страница, вернее, две отдельные записи помечены октябрем - ноябрем двадцать первого года и апрелем - маем двадцать второго. "Сразу же после листопада, - писал Андрей Михайлович - мы обследовали весь район Умпыря, Мастакана, Большой Лабы, Алоуса и могли назвать количество зубров: здесь оставалось 28-29 голов. В те же месяцы Кожевников и Шапошников тщательно просмотрели район Киши и Бамбака до Белой. Они обнаружили 10-12 голов. Пастухи, приходившие с юга, клялись, что в верховьях Сочинки видели трех зубров. Неподтвержденное свидетельство я записал со слов жителей станицы Баговской: там видели двух зубров за пределами заповедника. К таким заявлениям мы относимся с недоверием. Записываем только тех зверей, которых видели сами. Общее количество зубров в заповеднике, таким образом, определяется в 40 - 50 голов. Горько признаваться, но их продолжают бить. Братья Никотины нашли на Большой Лабе четыре зубровых скелета, потом в другом месте - еще два. После того как армейские части потрепали бело-зеленых в трех боях кряду, отряды Козликина и еще одного полковника, Орлова, избрали новую тактику ведения войны: разошлись мелкими группами по глухим урочищам и тревожили станицы, хутора и дороги кровавыми набегами. Продовольствие они пополняли охотой на всякого зверя. Надежды на сохранение последних пятидесяти зубров кавказского подвида связаны с окончанием войны в горах". Вот так. К 1922 году кавказский ареал зубров уменьшился до площади в пятьсот - семьсот квадратных верст. Но и в этом когда-то недоступном месте гремели выстрелы. Умный, понятливый зверь окончательно потерял покой, а вместе с покоем и способность к размножению. Зубры не были в безопасности даже зимой, в самых глухих ущельях, куда уходили, опасаясь человека с винтовкой. Потеряв обжитые пастбища, звери выходили за пределы заповедника. И там нарывались на пули браконьеров. Привыкшие к постоянному местообитанию зубры сделались бродягами. Рассыпались стада. Все меньше оставалось зубрят. Все более неспокойными стали взрослые. Ни Шапошников, ни Зарецкий еще не знали, что в Беловежской пуще зубров уже нет. Последний был застрелен бывшим егерем пущи Бартоломеусом Шпаковичем 2 февраля 1921 года. Вряд ли этот человек знал, что убитая им зубрица была последней во всей пуще, которая к тому времени отошла от РСФСР к Польше. Правда, на юге Польского государства в это время жили в неволе, в имении Пилявино, четыре полуручных зубра, когда-то купленные в Беловежском заказнике князем Плесе, владельцем имения. Перед войной там было семьдесят четыре зубра. В том же 1921 году очень тяжелое время переживала наша славная Аскания-Нова, уже получившая по решению Украинского Совнаркома статут Государственного заповедника. Почти два десятилетия в Аскании-Нова на Украине занимались гибридизацией американских бизонов с местным серым украинским скотом и с зубрами. Ценнейшие межвидовые гибриды зубробизонов и зубро-бизоно-коров удалось сохранить только частично, и в помещениях под охраной, а не в степи. Стадо в десять голов... Эти гибриды имели очень небольшую долю зубриной крови. Ученые понимали, что надо как можно скорее прилить свежую кровь зубра уцелевшим гибридам, но в обстановке разрухи, всеобщей нехватки самого насущного трудно было надеяться получить откуда-нибудь новых животных. К чести ученых Аскании-Нова, они не теряли этой надежды и сохраняли гибриды до лучших времен. В Крыму до 1917 года была царская охота. И зубры. Их не осталось. В Гатчинской охоте зубров истребили в начале 1918 года. А что с теми зубрами, которых немцы вывезли из Беловежской пущи в 1915 году? Жив ли единственный горный зубр Кавказ, который до войны оказался в Гамбургском зверинце Гагенбека? Беловежские зубры, отправленные в Восточную Пруссию, прожили до 1919 года. После этого и для них настали тяжелые времена. К 1921 году из семидесяти голов здесь оставалось менее десяти. Семь зубров из Берлина вывезли в Ганновер. Они сохранились. Около десятка зубров приобрела и выходила ни с кем не воевавшая Швеция. Она первая из стран Европы создала у себя зубровый национальный парк. Несколько одиночных зубров находилось в зоопарках Лондона, Вены, Амстердама, Мюнхена, Стокгольма, Будапешта. В 1921 году "крестник" Алексея Власовича Телеусова - бык Кавказ - уже имел в зверинце Гагенбека трех сыновей и двух дочерей. Владельцы зоопарка удержали "золотого зубра" до конца года. Далее он оказался в Бойценбурге у графа Арнима, с помощью которого покойный Карл Гагенбек приобрел Кавказа в России. Кавказ вместе с зубрицей Гарде прибыл в лесной парк Арнима, где проживали три или четыре зубра-беловежца. Здесь у Кавказа родился еще сын Гаген - последний из его потомства. Таким образом, кровь кавказского зубра сохранилась в помесях с беловежскими зубрами. Факт обнадеживающий. Он давал основание полагать, что и в случае гибели последних зубров на Кавказе признаки подвида не пропадут на Земле. После этого отступления мы снова возвращаемся к записям Зарецкого. 3 Домой, теперь уже в Майкоп, я попал по первому снегу. Данута и Мишанька, истосковавшиеся, похудевшие, такие родные, со слезами на глазах встретили меня у порога. Они прожили трудное лето. Вдвоем обрабатывали огород, содержали Куницу, корову, которые требовали много труда, но много и давали. Данута работала в школе через три дома от нас, а сын учился в той же школе. Когда я вымылся в бане и в первый раз прошелся по комнатам, половицы подо мной заскрипели. - Не привыкли к тяжелому шагу мужчины, - это произнесла Данута, не спускавшая с меня озабоченного любящего взгляда. Она подвела меня к зеркалу. Я смотрел на себя и видел худощавого, несколько сурового человека с какой-то печалью во взгляде, с большими руками, которые не знал куда девать - так они привыкли к работе, к винтовке... И жену видел рядом как бы немного осевшую, но с лицом девически свежим и румяным, на котором светились милые голубые глаза. Она держала меня под руку и горько улыбалась; протянув руку, дотронулась до моих висков. До белых висков. Ничего я не сказал по этому поводу. Слишком много пришлось бы говорить. Зато в Мишаньке мы оба видели приметы своей молодости. Он вытянулся, похудел, но сколько же энергии, живости и разумения было в его глазах, пробивалось в порывистых жестах, скором шаге, в нескончаемой речи с мягким, по-детски произносимом "эр"!.. В тот вечер к нам пришли Катя и Саша. Вот с кем время обошлось особенно беспощадно! Сашин рост подчеркивал его теперешнюю худобу, он выглядел тощим как палка. "Жердь", - говорил он сам про себя. Лицо его временами странно дергалось, а острые глаза быстро увлажнялись, едва мы затрагивали чувствительные темы. Катя пожелтела, осунулась, хотя и не утратила ничего от прежней быстроты движений и внутренней силы. Годы и события взвалили на них непомерный груз. - Идет время, идет, - глуховато сказал Саша и притянул к себе Мишаньку. Достал из кармана леденцы-ландрин, сущую редкость по нашим временам, и вручил ему. Женщины пошли готовить чай. Саша тем же глуховатым, непривычным для меня голосом потребовал: - Рассказывай еще раз, как и что там произошло. Письмо твое было сумбурным. Снова, уже с деталями, я поведал о пленении Чебурнова, описал последние часы Улагая. Саша сжал пальцы, похрустел ими, сказал: - Он того заслужил. Помолчав, спросил: - Сколько у тебя зубров? - Сорок - пятьдесят голов. И все в опасности. - Нужны бойцы, чтобы одолеть упорных, фанатичных бело-зеленых. Нет у нас бойцов, - сказал он. - Колчак и Врангель исчезли, но контрреволюция действует не только на Кавказе. А тут еще ведомственные неполадки. Оказывается, есть центральные учреждения, которые не признали декрета о Кавказском заповеднике. Местная инициатива, не более. Ну что такое Кубанский ревком? Вот если бы декрет из Москвы... И учреждения эти разрешают охоту, заготовку пушнины на Кавказе. Пушнина на экспорт. Очень важно для молодой Республики!.. Так открываются границы заповедника для охотников. - Они и до зубра доберутся, - сказал я. - Мало нам бандитов... - Уже есть факты. Трех оленей убил охотник Шевченко, еще одного некто Логвин. На караулке у Немецкой дачи устроили картыжку* ремней, ну и все в таком духе. На поляне Алоус есть зубры? Ну вот. Там же пасется домашний скот. Тоже по разрешению свыше. Межведомственная неразбериха. ______________ * Картыжка (местн.) - процесс изготовления ремней из шкуры убитого зверя. Наверное, я выглядел очень расстроенным, потому что Саша умолк и, похлопав меня по колену, добавил: - Сейчас положением заинтересовалась рабоче-крестьянская инспекция. Я побывал в Краснодаре, внес предложение запретить всякую охоту, ввести крупный штраф за отстрел оленей, зубров. Соображения эти посланы в Москву. Оповестили ученых - друзей заповедника. И, помолчав, добавил: - Но как можно выкурить из горных убежищ белые банды, остатки контрреволюции?.. - Только силой, Саша. - То-то и оно. Облавы в горах теми силами, которые у нас имеются, не приносят успеха. Ваши с Суреном операции - самые удачные. Но и они не решили проблему. - Много их? - Я имел в виду белых. - Трудно сказать. От Теберды до Лабенка - как сурепки в пшеничном поле. У них связь с Турцией, оттуда оружие, снаряжение, там командование, все на широкую ногу. А пока... Поезжай-ка ты, Андрей, в Москву, чтобы узаконить заповедник в Совнаркоме! - Если посылать, то лучше Шапошникова. У него старые знакомые в академических кругах. - Ну что ж, резонно. Пошлем Шапошникова. В тот вечер мы засиделись допоздна. Мишанька уснул. В печи потрескивали дрова, уютный свет разливался по столу. Пили чай, Данута вспомнила нашу женитьбу, петербургские встречи. На час-другой мы позабыли заботы, не ворошили драматических событий последних лет. Мы отдыхали. Расстались за полночь. Через неделю проводили Кухаревичей в дальнюю инспекторскую поездку по предгорным станицам. Саша проверял школы, уговаривал старых учителей вернуться на работу, создавал детские дома для сирот и беспризорных. Катя занималась больницами, фельдшерскими пунктами, гасила тифозные вспышки. А еще дней через десять страшное известие потрясло нас и весь город: на дороге между станицами Каладжинской и Ахметовской банда бело-зеленых подкараулила и зверски убила наших друзей и четырех бойцов их охраны. Вот когда мы с Данутой почувствовали, как одиноко вдруг стало на земле. 4 ...Посыльный пришел в середине дня, когда я только что закончил инструкцию для наблюдателей заповедника и перечитывал ее. У нас было полтора десятка егерей, были деньги на оплату их труда. Все это появилось после возвращения Христофора Георгиевича из Москвы. Поездка его, встречи с давними друзьями Кавказа, с работниками отдела по охране памятников старины и природы Наркомпроса не прошли даром. Мы стали сильней. Я взял у посыльного бумагу. Шапошников писал: "Как можно скорей приходи в управление. Есть новость". Шла весна. Подувал резкий ветер, но солнце грело уже хорошо. В такие дни зубры выбирают укрытые от ветра места и лежат на припеке, блаженно прикрыв глаза. Греются. Уже отправился на Кишу Кожевников. Собирались на свои кордоны остальные егеря. Еще издали я заметил у дома Шапошникова красноармейца с непокрытой головой. Он сидел на крыльце и вроде бы ждал меня. Вскочил, одернул гимнастерку и пошел навстречу. Мы сошлись, и я не поверил глазам своим. - Боже мой, Задоров! Ты ли это? - Эт-точно я, Андрей Михайлович. Мы обнялись. Отстранившись, я продолжал рассматривать его. Да, Борис Артамонович, наголо стриженный, круглоголовый, похудевший, во фронтовой гимнастерке. Открылась дверь, Шапошников вышел и спросил: - Берем этого егеря? - Еще бы! Вот не думал не гадал!.. Где пропадал? - Все очень просто, Андрей Михайлович. Тифозный обоз, больница в Пятигорске, а как поднялся и винтовку смог держать, так с первым эшелоном красных - в Царицын, оттуда в Самару, по Сибири, то за Колчаком, то за атаманом Семеновым. Воевал, был ранен, опять воевал. Из Иркутска теперь. По чистой - после второго ранения. Где Василий Васильевич, как остальные наши? - Скоро увидишь своего Василия Васильевича, зубров, Кишу. Поедешь со мной. Ну, ты молодец! Задоров прожил у нас до вторника. С согласия Дануты я подарил ему Кунака, а сам решил вновь поездить на Кунице. Под шепот весеннего дождя мы поехали в горы. Кишинский кордон стоял пустой, но с теплой печью. Уже разместившись для отдыха, я обратил внимание на свежие отщепы с внутренней стороны двери. Такие отметины делает только пуля. Внимательно осмотрев стены, я и там нашел до десятка таких же примет. Борис Артамонович враз утерял наивную восторженность в которой пребывал эти дни. Вот она, суровая обстановка. Он вышел, смотрю, вывел коней из сарая и пустил неспутанными на луг: не очень-то дадутся чужим. Огня мы не зажигали, на ночь устроились в сараюшке, откуда был выход прямо в лес. Утром мы сделали круговой обход, ничего опасного не заметили. И тогда поехали наверх, к зубровым пастбищам. Задоров весь ушел в созерцание близких хребтов и зеленого леса. Как чисто и светло сияли его глаза! Какую радость излучал он, даже дышал так, словно пил целебный воздух. Не будь опасности, которая требует тишины, запел бы в полный голос. - Все время Кавказ во сне видел. Такая тоска, хоть беги без разрешения! Мечтал. И вот... - Он привстал на стременах, руки разбросал, будто обнять хотел эти тихие поляны и светлые хребты над ними. Когда и как пристроился нам в хвост Кожевников, как выследил - мы не заметили. Обернулись - и ахнули! Бородач улыбался колдовской улыбкой. А уж обрадовался Задорову!.. Подвел коня бок о бок, и так, не сходя с седел, обнялись, словно отец с сыном встретились, плачут оба и слез своих не стесняются. Дальше мы не поехали. Поставили костер, и пошел, пошел бесконечный разговор. - Нашел себе благость - тишину, а? - Кожевников любовно смотрел на Задорова. - Когда идет революция, о тишине и покое говорить смешно, - быстро сказал Борис Артамонович. - Чистейший идеализм. - Смотри, как заговорил! Агитатор! - Здесь ведь тоже покоя нет, - сказал Борис. - Эт я усвоил. И пулевые отметины на кордоне разглядел. - Было, было, - коротко отозвался Кожевников. - Давно? - спросил я. - Не-е... Три ночи кряду обстреливали. Ну, и я не молчал. То с одного места стрельну, то с другого. Чтобы думали, будто нас много. Кажись, подстрелил кого-то, крик слышал. Убрались. - Кто, как думаешь? - Эти самые. Бело-зеленые. Похоже, заблудились. Пуганые. Они с востока приходили, вряд ли близко живут. А все же за зверя боязно. - Видел зубров? - Трех видал. Да еще волками обглоданного подранка нашел. Мартовской погибели. Выходит, и зимой охотились за ими. Но надоть еще посмотреть, думается, на Пшекише, на Сенной поляне и повыше должны быть другие. Говорил и все на Задорова посматривал, хотел понять, каков он теперь, его крестник. Боялся, уж не другим ли стал за трудные годы. Спросил вдруг: - Рука твоя тверда али как? Жизня у нас опасливая. - Винтовку держать могу, огни и воды прошел - не убоялся. Так что по-старому, плечом к плечу с тобой воевать за Кавказ... И за зубров. И так они друг на друга посмотрели, что и тени не осталось в их давней мужской дружбе. Четыре дня мы лазили по хребтам и ущельям, высматривая зверя на полянах и опушках, благо верхний лес еще не закрылся зеленым листом. И за четыре этих дня обнаружили семь зубров. Только взрослые особи. Согнутые, с неряшливой шкурой, они от любого шороха вскидывали хвост и бежали сломя голову. Даже издали можно было почувствовать их болезненную возбудимость. Так долго зубры не проживут. Эти звери нуждаются в покое. Задоров легко узнавал некоторых старых знакомцев. Разглядывая зубров в бинокль, он весело говорил: - А вот и мой Рыжий. Левей его Бойкая. Ишь как линяет, вся в клочьях. Постарела... Неужто у нее бычка или телочки не было?.. Так, с остановками, мы добрались до устья реки Шиши. Здесь я хотел оставить друзей и пробраться на Умпырь. А их попросил поехать западнее, на Молчепу. Но егеря не пустили меня одного. Еще три дня мы путешествовали по высокогорью, прежде чем спуститься к Умпырю. Долго высматривали с горы: спокойно ли там? К радости своей, обнаружили на склоне горы трех зубров, а над избушкой вскоре увидели дымок. Уже на заходе солнца опознали Телеусова. Снова встреча, неторопливый разговор у печурки, ощущение братства. - Сколько? - спросил я у Алексея Власовича. - Покамест семерых отыскали. Ребята Никотины на Алоус отправились, вернутся к завтрему. А эти зубры - на Мастакане. - Банды не беспокоили? - Не было. Зато волков развелось, Михайлыч!.. Прямо до избы являются, такие храбрые. Рано утром Кожевников и Задоров перешли на тропу, что вела к перевалам. Я остался с Алексеем Власовичем. 5 Осень двадцать второго года. Мы оставили Умпырь. В начале октября от Большой Лабы сюда проникло более сотни бело-зеленых. Приходили они группами по десять - пятнадцать человек, хорошо вооруженные, даже при пулеметах на вьюках. Наши отпугивающие выстрелы вызвали шквал ответного огня. Мы потребовали из Лабинска воинскую часть, но кто-то предупредил банду, начались стычки. Были немалые потери, и бойцы, опасаясь зимы, отошли к Псебаю. Бандам отступать было некуда, остались в Умпыре. Одиннадцать зубров очутились в опасном соседстве. Звери привыкли спускаться в долину. Что их ожидало?! Мы ушли старой егерской тропой на верхнюю Кишу, а оттуда и на кордон. Можно представить себе, с каким настроением покидали мы долину. Первые дни жизни на Кише мы ходили подавленные и настороженные. Удастся ли удержаться нам здесь? Правда, зима с буранами в октябре закрыла все пути-дороги, но и для нас не оставила никакого маневра. Василий Васильевич, а потом и Задоров успели поставить несколько стожков сена да убрали десятину огорода. Голод не угрожал ни нам, ни коням. Но беспокойство за зубров не исчезло. На Кише их стало девять: двух успели пригнать к Сулиминой поляне с западного пастбища на Молчепе. Девять... Вот все, что удалось сохранить от некогда величественного кавказского стада. Умпырских я уже не рисковал числить живыми. Как только морозы укрепили снег, Борис Артамонович навострил лыжи. Он уходил на целый день. Однажды он не показывался трое суток - следил за зубрами, среди которых знал не только Бойкую и Рыжего, но и Лабицу, и быка Чудо. Возвратившись, без конца говорил о них: - Лежат под пихтами, а как оголодают, выходят на поляны, целые окопы роют. Носом, лбом до земли - и пошли, пошли. А вскинут головы, на рогах пучки ожины висят, ну и тянут ее, жуют. Или кору отдирают. Эт-забавно. Сгрызет понизу, схватит за конец и отходит, дерет ленту, пока не оборвется. Я десятка три осин повалил, чтобы проще им было есть... - А зубры что же? Стояли и смотрели, как ты, значит... - не унимался Кожевников. - Куда там! Раз стукну топором, так они бог знает где. Бегут без огляда, особенно Лабица и Бойкая. В галоп! В последний раз я видел кишинское стадо в январе 1923 года, в ясный день обильной изморози, на опушке заснеженного леса. Мы подошли сажен на четыреста, а они - пять темных зверей - выдвинулись из чащи и стояли, не спуская с нас настороженного взгляда. От боков их исходил легкий парок. Куница дернулась, звякнула удилами, и этот чуждый лесу звук мгновенно спугнул зверей. Из Хамы