ачты, радиоантенны, грузовые стрелы с ниточками якорных цепей, струящихся из полуклюзов. Просторная палуба "Бьюти оф Чикаго", загроможденная ящиками и тюками, казалась безлюдной. Над судном в тускнеющем арктическом небе вились белые стаи встревоженных гагар. -- Когда же они якоря отдать успели? -- пробормотал Агеев, всматриваясь в туманный силуэт. Но только с первого взгляда транспорт казался покинутым и лишенным жизни. "Бьюти" медленно повернулась на якорях и за ее корпусом возник закопченный, низко сидящий в воде корабль. На гафеле спасательного судна трепыхался пересеченный черным крестом со свастикой посредине флаг. Мористее покачивался на волнах широкобортный, черный буксир. Стало быть, опередили они нас! -- вскрикнул Бородин. Опередили, гады! -- как эхо отозвался стоявший рядом Агеев, Кувардин молчал. Смотрел неподвижно в мглистый простор, на три нечетких силуэта, разбросанных по сизой воде. Так, -- сказал наконец маленький сержант.-- Значит, точно, раньше нас отыскали "Красотку". Объясняй, боцман, как специалист, в каком положении дело. Что там объяснять... -- голос Агеева звучал глухо, надрывно. -- Ясное дело, сняли "Красотку" с банки, отведут в свою базу. Вишь, буксир и спасательное судно. А как пробоина? Пробоина, видно, была небольшая: пластырь фашисты завели. Он замолчал, не сводя глаз с "Бьюти оф Чикаго". -- Пластырь завели, а вот шлюпбалки завалить не удосужились, горе-морячилы! И тали шлюпочные не убрали... -- сказал после паузы боцман. Кувардин не вслушивался в эти непонятные фразы. -- Ясно! -- горестно сказал Кувардин. -- Уводят "Красотку"! Бородин лихорадочно налаживал передатчик. Обернулся к сержанту с блестящими от возбуждения глазами. Готово, товарищ сержант, можно радировать. Думаю, подскочат сюда наши корабли и самолеты. Правильно, -- сказал Кувардин. -- Сейчас соображу текст. Давай позывные. Агеев поднял голову, положил руку на плечо Бородина: Подожди, друг, минутку... Матвей Григорьевич, а может, не спешить нам в эфире шуметь? На спасательном судне тоже радисты сидят слушают. Можем себя рассекретить. Ну и рассекретим! -- Бородин поправил шапку смелым, свободным движением, не снимал с передатчика пальцев. -- Боитесь, что ли, товарищ старшина? Агеев не отвечал, погруженный в свои мысли. -- Нужно, Сергей, торопиться, -- не по-обычному мягко сказал Кувардин. -- Пусть наши перехватят "Красотку", пока ее немцы к себе не отвели. Знаешь, как Гитлеру сейчас лекарства и теплые вещи нужны, перед зимовкой в сопках, с ключами от Мурманска в кармане! Думаю, нашим кораблям вовремя сюда не дойти, -- так же тихо, раздумчиво сказал Агеев. Кораблям не дойти -- так самолеты ее раздолбают к чертовой матери! Чтоб не досталась врагам, пустят на дно морское. Пустить на дно морское мы ее можем и сами. Только бы до "Красотки" добраться, -- сказал Агеев. Добраться до "Красотки"? -- Глаза Кувардина зажглись интересом. -- А как? Посудина наша до нее не дойдет: разом заметят и в темноте, потопят. Ежели вплавь добираться, может, и не заметят. -- Вплавь? -- голос Кувардина звучал изумлением. -- Есть у меня думка-мечта, -- продолжал Агеев. -- Доберусь до "Красотки" -- не так трудно будет и трюма достичь. Поскольку людей там сейчас всего ничего: личный состав сбежал, размещена, верно, только аварийная команда со спасательного судна, несколько человек. А может быть, одни вахтенные остались. -- А в трюме что думаешь делать? А в трюме у каждого судна есть такое заведование -- кингстоны для приема забортной воды. И стоит сейчас "Красотка" на глубоком месте. Большие глубины возле этих скал. И, полагаешь, можно туда добраться? Вплавь? -- Все большая заинтересованность звучала в голосе Кувардина.-- Сам знаешь, море это ледяное, не плавает в нем никто. Матросы с английских кораблей, слышал я, пробовали купаться -- оказалось слабо. Не знаю, как англичане, -- сказал боцман, -- а папаша мой, покойный, купался и в Белом и Баренцевом морях и нас приучал. Плаваю я неплохо, и не так уж далеко до "Красотки". Если судорога по дороге не схватит, взберусь на борт по шлюпочным талям. Что за шлюпочные тали?--глядел на него Кувардин. А вон, смотри зорче, тросы потравлены за борт "Красотки", болтаются над самой водой. Это и есть тали -- на них шлюпки спасательные за борт спускают. Вся команда с судна сбежала, а тали остались за бортом, некому их было убрать. По ним и поднимусь на палубу, благо уже темнеет. Действительно, очень быстро темнело. Волны становились из зеленоватых дымчато-черными, силуэт "Кра- сотки" как бы растворялся вдали. Транспорт по-прежнему медленно поворачивался на якорях. -- Если за якорную цепь схватиться, можно перед подъемом дух перевести, -- сказал раздумчиво Кувардин. Он сбросил плащ-палатку. -- Принимаю решение. Прав старшина. Товарищ политрук говорил: "Главное -- не отдать "Красотку" в руки врага". Попробуем своими силами ее истребить, попытаем счастья. Он повернулся к Бородину. -- Ну а уж если не вернемся -- тогда радируй, пусть начальство решает, как быть. Шагнул к люку, приостановился: Конечно, раздеться придется. Оружия взять всего по кинжалу. Да еще по фонарю. Разве тоже плыть хочешь? -- смотрел на него Агеев. А ты думал, я тебя одного отпущу, с борта на тебя поглядывать буду? Агеев молчал. Больше чем кто другой знал температуру полярных морей. Может страшным холодом заледенеть сердце, парализовать мускулы ног. Матвей, я один поплыву, -- сказал боцман. За меня не бойся, -- Кувардин скользнул по лицу друга бледным пламенем глаз. -- Плаваю неплохо, както на спор Ангару чуть не переплыл. А здесь, говорят, теплое течение Гольфстрим. -- Улыбка исчезла с его губ. -- Одного тебя не отпущу. Пока ты в трюме будешь, я снаружи оборону займу. Бородин смотрел на воду. Стало холодно от одного вида пологих черных валов, убегавших в густеющий мрак. Свенсон коротко что-то спросил, Агеев так же коротко ответил. Свенсон заговорил не по-обычному торопливо, удивленно. И опять раздался короткий ответ боцмана. Агеев и Кувардин спустились в жилой отсек, отцепили от ремней кобуры с пистолетами, положили на нары. Сняли ватники, сапоги, стянули стеганые штаны. Кувардин остался в одном тонком шерстяном белье. На широкой костистой груди боцмана темнела не раз стиранная, кое-где заштопанная тельняшка. Агеев глянул прямо в лицо боевому другу. Видел в пляске фонарного света, как еще больше осунулось узкое худое лицо, кожа обтянула скуластые щеки. Но глаза маленького сержанта смотрели сосредоточенно и ясно. Вошел Свенсон, согнулся около нар, что-то достал из-под столика, протянул Агееву, бросил несколько слов. Мангетак, броде1, -- сказал Агеев с чувством. -- Это он нам, Матвей Григорьевич, китовый жир предлагает, чтобы натереться. Жир, дескать, теплоту сохраняет в теле. (1 Спасибо, брат (норвежск.)) Давай китовый жир, -- оказал Кувардин. Сбросил белье с худого мускулистого тела, натерся тщательно, надел белье, затянул вокруг пояса ремень с ножом и фонариком в водонепроницаемом футляре. То же самое сделал Агеев. Неслышно ступая ногами в носках, чувствуя влажный холод под ступнями, они вышли на верхнюю палубу бота. И ледяной ветер пронизал их насквозь. Глава двенадцатая СЕВЕРОМОРСКИЙ ЗАПЛЫВ Свенсон с отпорным крюком, Бородин с веслом в руках оттолкнулись от стенки грота. Бот выдвинулся в море кормой, его закачало сильнее. Два силуэта разведчиков склонились над катящимися мимо, как живой черный лед, волнами. Кувардин скользнул через борт, тихо ахнул, коснувшись воды. Рядом с ним прыгнул в воду Агеев. На мгновение грузные валы накрыли его с головой, лишили дыхания. Вынырнул, лег грудью на морозное пламя. Кругом была чернота океана. Крошечным, лишенным сил почувствовал себя боцман. Он приподнялся над водой, над волнами, неуклонно, грозно вздымавшимися из мглы. Вдалеке, в страшном далеке, как показалось сейчас, вставали над водой смутные очертания "Красотки". Он преодолел слабость, плыл в сторону "Красотки" могучими, мерными движениями опытного пловца. Старался вкладывать в каждый размах мощь всего тела. Провел рукой по поясу -- кинжал и фонарик здесь, висят на туго охватившем тело ремне. Кувардин плыл почти рядом. Брызги воды бледно вспыхивали капельками холодного света. В фосфоресцирующем свете были видны впалые щеки сержанта, заголубел над водой затуманенный взор. Доплывем, Матвей Григорьевич! -- крикнул боцман и точно сквозь сон услышал свой сдавленный слабый голос. Доплывем, Сережа! -- послышалось еле внятно в ответ. -- Нельзя нам не доплыть! Снова Агеев приподнялся над водой -- расстояние до "Красотки" почти не сократилось. Еще больше напряг мерно работающее тело. Знал, не нужно вкладывать в движения слишком много усилий. Но вдруг вспомнил: когда погиб потопленный фашистами "Меридиан", выжили только малоопытные пловцы, те, кто изо всех сил барахтались в воде. Пловцы-мастера закоченели в воде, умерли в госпитале от простуды.., -- Сильней выгребай, Матвей, холоду не поддавайся! -- подал голос Агеев, и крик прозвучал еще немощнее и глуше. Чувствовал, чудовищный холод сжимает мускулы, тащит в глубину. Тело деревенеет, словно врастает в лед. Неужели и сейчас не уменьшилось расстояние до "Красотки"? Нет, оно уменьшилось, очертания высокого борта выросли, расширились. Это придало боцману новые силы. Если холод не дойдет до сердца, не заморозит кровь, удастся доплыть до цели. "Не подведет меня наше море, не погубит", -- думал боцман и чувствовал, что пугающая немота охватывает плечи, уже не чувствуется ног в этой бездне жидкого, плещущего льда. Опять на мгновение охватила бесконечная усталость. Подумалось, хорошо бы отказаться от борьбы, подчи- ниться, покорно уйти в глубину. Но вспомнилось: "Коммунисты все могут". Главное -- вера в победу, для коммунистов нет неодолимых преград, Снова рванулся из воды, как дельфин, взглянуть, далеко ли "Бьюти",и вдруг услышал скрежещущие звуки и плеск. Что-то огромное, черное вырастало над головой. Перед глазами была бескрайняя, чуть выпуклая, покрашенная внизу суриком, обросшая слоем ракушек стена корпуса "Красотки". Невдалеке всплескивали, грузно поднимались из волн и вновь погружались овальные звенья якорь-цепи. Рядом мелькнула в волнах голова друга. -- Давай направо, -- прошептал боцман, выдавил сквозь зубы, выбивавшие неодолимую дробь. Кругом была густая, влажная темнота. Борт транспорта ходил перед глазами, все казалось как в тяжелом, бесконечно длящемся сне. Агеев ухватился за круглый, шершавый, скользкий металл якорь-цепи, поджидая сержанта. Борт пошел вверх, звено вырвалось из пальцев. -- Не задерживайся... Пока силы остались, к талям плыви. Я тебя подсажу, -- прошептал боцман. Белое, как маска, лицо Кувардина маячило в темноте. Сквозь тьму, над бьющимися в борт "Красотки" волками, был виден качающийся конец троса -- лопарь. Давай, Матвей. Близко до лопаря, -- опять подал голос Агеев. Один иди, -- донесся из воды странный шепот, не похожий на привычный, уверенный голос сержанта. Как так один? -- не понял боцман. -- Прощай, друг. Мне ноги... судорога свела. Кончился я. Не дури, Матвей! Руку давай! -- Агеев изо всех сил (всматривался в затянутые чернотой волны. Выполняй приказ! -- в еле донесшемся шепоте прозвучали прежние повелительные нотки. Боцман замер, рукой сжал ледяной контрафорс. Больно колотилось сердце. Судорога -- это смерть. Не сможет Матвей Григорьевич ни выплыть обратно на бот, ни взобраться по тросу. -- Матвей! -- прошептал отчаянно, приникнув лицом к воде, и не получил ответа. Кувардин исчез. Где искать, в какую сторону плыть? -- Матвей! Товарищ сержант! -- позвал снова. Уже не ощущал стиснувших якорь-цепь пальцев. Отпустил якорь-цепь, нырнул в душную бездну, нащупывая друга руками, и не мог найти. Вынырнул, когда не стало больше сил задерживать дыхание. И вдруг осознал: "У меня боевое задание, нужно выполнять приказ командира". Почувствовал горячие слезы на онемевших щеках. Поплыл к талям, подпрыгнул, ухватился за конец троса. Трос раскачивался, вырывался из рук как живой. Но подтянулся из последних сил. Скользя по канату, задыхаясь, карабкался выше и выше. Тяжело перевалился через высокий фальшборт. На верхней палубе было ветрено, тихо, темно. Медленно падал уносимый ветром снежок, Неожиданно громко застучали по железным листам коченеющие ноги. Перед глазами выросла дверь надстройки, тяжелая крашеная задрайка. Нажал задрайку, распахнул дверь, шагнул в холодную темноту тамбура. И только тогда вспомнил про висящий на ремне, рядом с ножом, фонарик в водонепроницаемом футляре. Не намокла ли батарейка? Непослушными пальцами отцепил фонарик, нажал кнопку -- и белый сноп света упал на крышку люка, ведущего вниз. С немалым удивлением рассказывал впоследствии боцман, как все же нашел после долгих блужданий правильный путь в недра "Красотки". Конечно, никогда не нашел бы этого пути, заблудился бы в бесконечных переходах, если бы не поплавал в прежние годы на судах этого класса и проекта. Облазил не один десяток раз в дни боцманской работы такие вот транспорты от клотика до трюма. Он открывал и закрывал люки и водонепроницаемые двери, спускался все ниже по судовым отсекам. Предположения оправдались -- все отсеки "Красотки" безлюдны. Он пробирался то в темноте, то включая фонарный луч. Шел вдоль коек жилых помещений, носящих следы поспешного бегства команды, спускался по отвесным скоб-трапам, двигался у покрытых асбестом холодных паропроводов. И наконец добрался до трюма, услышал под решетчатыми паелами хлюпанье воды, ощутил тяжелый запах нефти. Он нашел маховики кингстонов, сделал что положено и сразу уловил опытным ухом шелест и журчание хлынувшего в цистерны "Красотки" моря, почувствовал -- трюм начинает едва ощутимо уходить из-под ног. -- Выполнен приказ, товарищ сержант! -- невольно, почти громко сказал в темноту. Ощутил жжение в распухших глазах и ком в горле. "Эх, Матвей, Матвей, товарищ Кувардин, как бы радовался ты сейчас", -- думал, выбираясь наверх, все сильнее чувствуя крен судна под ногами. Он шагнул на верхнюю палубу -- и еле успел выхватить кинжал из свисавших вдоль заледенелого тела ножен. Гитлеровца, матроса спасательного судна, насторожили, вероятно, следы мокрых ног, которые вели от борта к надстройке. Следы четко чернели на опушившем палубу снежном слое, в свете повисшей над горизонтом луны. "Вот я, боцман, других драю с песочком, если напачкают на корабле, а сам наследил, как салага, -- не раз шутил впоследствии Агеев. -- Был я, правда, тогда как бы не в себе, мокрый, обмерзший и в смерть друга еще поверить не мог, Вылез на палубу, как бог Нептун, -- вода с меня лила в три ручья, ноги примерзали к металлу, а я и не замечал". Они столкнулись лицом к лицу -- Агеев и гитлеровец, поджидавший его у двери надстройки. Кого ожидал увидеть враг на покинутом командой корабле? Почему не поднял тревоги, лишь только заметил следы? Во всяком случае не мог даже подумать, что на стоящем в десятках миль от берега американском транспорте может оказаться советский разведчик. Перед немцем возникло в прямоугольнике открывшейся двери почти фантастическое существо: курчавый, худощавый гигант, в мокрой тельняшке, в шерстяных кальсонах, охватывающих длинные ноги, с карманным фонариком в багровой от холода руке. Боцман увидел изумленные глаза на мальчишеском лице под кокардой со свастикой, вскидываемый толстый ствол пистолета-автомата. И в следующее мгновение метнул во врага нож тем смертоносным, неотразимым приемом, какому так настойчиво обучал его Кувардин. Матрос рухнул с клинком в горле. Кинжал помешал ему закричать, но судорожно сжавшиеся пальцы выпустили из автомата длинную очередь, прогремевшую над палубой "Красотки". Боцман подбежал к заснеженному фальшборту. Услышал сигнал боевой тревоги на спасательном судне, топот многих каблуков по металлу. Свет прожектора, включенного на мостике спасательного судна, кипящей бело-голубой полосой прошел по надстройкам "Красотки". На несколько мгновений Агеева ослепил этот застывший на его лице свет. В следующий момент он ласточкой прыгнул с борта -- и его охватили ледяные волны Баренцева морд. Правда, теперь вода показалась не такой смертельнохолодной. Может быть, потому, что еще холодней был обдувавший мокрое тело ветер. Может быть, из-за того, что весь был во власти сильнейшего возбуждения. "Меня удача моя как на крыльях несла", -- рассказывал впоследствии Агеев. Но опасность все еще не миновала его. Широкое лезвие света упало на воду, металось по маслянисто-черным волнам и замерло, нащупав пловца. С необычайной четкостью увидел Агеев ослепительные всплески пены, свои собственные замерзшие, изо всех сил выгребавшие руки. Увидел -- длинная линия однообразных стремительных всплесков приближается к нему, и тотчас нырнул. Понял -- враг ведет пулеметный огонь. Он сделал под водой маневр уклонения, вынырнул далеко в стороне, хватая ртом воздух вместе с потоками ледяного рассола. Нырнул опять, плыл под водой. Когда вынырнул, увидел далеко впереди черную отвесную скалу. К ее вершине силились подняться пенистые волны, струйки и пузырьки пены медленно опадали с ребристых склонов к подножию. Выгребая из последних сил к этой скале, с недоумением подумал: "Отчего ночью видна она так хорошо?" Не сразу сообразил: ее озаряет вражеский прожектор. И эта скала, и сам он, еще плывущий далеко от нее, видны гитлеровцам как на ладони. Потом увидел: из-за скалы выдвинулся бот, мчится навстречу, стуча изношенным мотором. За рулем стоит Оле Свенсон, на носу бота -- склонившийся к воде Бородин. Боцмана покидали последние силы. Набежавшая волна перевернула его, накрыла, перевернула опять. "Вот и помираю", -- подумал Агеев. Но сверху свесилось черноглазое молодое лицо со сдвинутыми напряженно бровями, вырос деревянный борт. -- Руку, друг! -- услышал он юношеский баритон. Глубокий, хорошо поставленный голос солиста краснофлотского ансамбля. Бородин перегнулся с бота, схватил боцмана за плечи, потащил из воды. Просвистела еще одна очередь по воде, подымая длинный ряд всплесков. Боцман рванулся, вцепился в фальшборт, перевалился на палубу бота. Бородин сидел на палубе, почему-то кашлял и не мог остановиться. По подбородку текла ярко-красная кровь, стекала на ватник. -- Ваня! -- позвал Агеев. Последним усилием хотел поднять радиста, снести в рубку, но тот все кашлял и кашлял, усмехаясь странной недоуменной улыбкой. Оле Свенсон стоял у руля. Вот бот сделал разворот, завернул за скалу, ушел в темноту ночи. Камни Корсхольма были между ними и пулеметами фашистского корабля. Бородин начал клониться в сторону, вытянулся, лежал неподвижно. Стал как будто тоньше, невесомее на темной палубе бота. Сказал что-то невнятно и быстро, Ты что, Ваня? -- нагнулся к его губам Агеев. Люське передай,.. Бородин замолчал. Агеев провел ладонью по залитому теплой кровью лицу, расстегнул мокрый ватник радиста. -- Убит! И ты убит, друг! -- промолвил Агеев. Ярость, недоумение, жалость бушевали в его сердце. Бесконечная усталость валила с ног, пронизывал свищущий ветер. Но выпрямился, взглянул назад, где белел в темноте кильватерный след катера, а дальше бугрилось в лунном мертвенном свете ночное полярное море. Зоркие глаза различили черный силуэт "Красотки Чикаго". Силуэт стал ниже, явственно скрывался под водой. Вот уже остался над линией волн лишь зубчатый рисунок мачт, грузовых стрел и трубы. Потом исчезли и они. "Бьюти оф Чикаго" опускалась на дно Баренцева моря. Глава тринадцатая ВИЗИТ КАПИТАНА ЛЮДОВА Они стояли широким полукольцом -- краснофлотцы в белоснежных форменках, в бескозырках, чуть сдвинутых набок, с золотыми надписями на ленточках: "Северный флот". Певцы-солисты и хор, и артисты балета. Впереди расположились на банках баянисты, балалаечники, горнисты. На фланге стоял пожилой моряк в кителе и в мичманской фуражке, с дирижерской палочкой в пальцах. Рядом с дирижером -- Валентин Георгиевич Людов, в черной парадной тужурке с золотыми полосками новых капитанских нашивок, блещущих на сукне рукавов. Ансамбль песни и пляски Северного флота давал очередной концерт. Выступал на этот раз перед английскими моряками, на борту зашедшего в советские воды авианосца британского королевского флота. Гулкий стальной ангар авианосца был приспособлен по этому случаю под концертный зал. Длинные фалы с нанизанными на них яркими флагами расцвечивания протянулись под высоким сводом, над сложенными крыльями боевых самолетов. Слушатели занимали расставленные посреди ангара мягкие кресла -- для офицеров, длинные, узкие скамьи -- для матросов. Первые ряды -- белизна крахмальных воротничков и манжет на фоне черных тужурок и жемчужно-серых мундиров. Сзади синела фланелевками, голу- бела заплечными воротничками, белела сатиновыми шейными платками матросская масса. Сперва сдержанно, с недоверчивым любопытством, а потом все более горячо, увлеченно встречали английские моряки и летчики каждый новый номер программы ансамбля. Звучали старинные русские матросские песни "Кочегар" и "Варяг", и слушатели сидели замерев -- таким чувством были проникнуты звуки незнакомого им языка. Танцоры пускались в лихую русскую пляску -- и топот ног плясунов по металлу палубы сменялся дружным грохотом английских матросских ботинок, одобрительными криками "гип-гип", оглушительным свистом. (Этот свист служит у англичан высшим выражением одобрения, своевременно разъяснил артистам ансамбля Людов.) Валентин Георгиевич чувствовал себя несколько неловко в непривычной роли конферансье. Кроме того, еще не совсем освоился с новым своим званием. Лишь сегодня узнал, что приказом командующего присвоено ему внеочередное звание капитана. Пришлось срочно пришивать к рукавам по новой золоченой полоске. Но постепенно осваивался с ролью ведущего на концерте, привыкал к обращению "товарищ капитан". Он сказал что-то вполголоса дирижеру. Музыканты в переднем ряду встали, краснофлотцы задних рядов вытянулись в положении "смирно". -- А теперь, -- сказал капитан Людов по-английски, -- артисты ансамбля исполнят песню нашей морской пехоты. Текст этой песни, -- голос Людова дрогнул от волнения, -- написал наш разведчик сержант Кувардин, погибший сегодня ночью в боевом походе. С ним вместе погиб первый исполнитель песни, бывший певец ансамбля, матрос Бородин. Вперед вышел молодой краснофлотец, глубоким, звучным баритоном запел: Полярный край, туманами повитый. Гранит высокой, северной земли. Здесь океан бушует Ледовитый, Здесь боевые ходят корабли. За бортом волны синие шумели, Тугой прибой в крутые скалы бил. Стоял моряк с винтовкой и в шинели И на прощанье другу говорил: Могучий хор подхватил: Громи врага, стреляй быстрей и метче! В походах нас усталость не берет. Иди вперед, испытанный разведчик, Иди вперед, всегда иди вперед! Вновь звучал голос солиста: А если я погибну в жарком споре, Отдам победе жизнь свою и кровь, Где в скалы бьется Баренцево море, Среди камней могилу приготовь. И буду спать я в ледяном граните, И буду видеть яростные сны -- Как вы врага без отдыха громите, Североморцы, партии сыны. Хор подхватил: Громи врага, стреляй быстрей и метче! В походах нас усталость не берет. Иди вперед, испытанный разведчик, Иди вперед, всегда иди вперед! Когда концерт окончился, исполнителей пригласили в салон. Салон, рядом с офицерской кают-компанией, был уставлен глубокими кожаными креслами, круглыми столиками из пластмассы и никелированного металла. Пожилые стюарды в белых коротких курточках разносили на подносах высокие бокалы, бутылки и на закуску -- крошечные бутербродики и черные крупные маслины. Людова окружили несколько англичан. Прелестно, великолепно! -- говорил высокий офицер в мундире морской пехоты. -- Какое чувство ритма показали ваши танцоры! Но не пытайтесь уверять меня, мистер кзптин, что хоть один из этих певцов и артистов -- моряк, а не профессиональный артист, переодетый в матросскую форму! Они слишком хорошие исполнители для простых матросов, так же как вы, -- он обнажил свои желтые, прокуренные зубы, -- слишком хорошо владеете английским, чтобы быть простым конферансье. Виски, сээ? Лимонный сок, сээ? -- остановился возле них стюард с подносом. Офицеры взяли бокалы с виски, Людов -- стаканчик полный подслащенного лимонного сока. -- Я ни в чем не собираюсь уверять вас, -- небрежно сказал Людов. Отлично знал: морские пехотинцы на английских кораблях -- жандармерия флота, и этот офицер подошел к нему не случайно. -- Не собираюсь убеждать, но тем не менее все это не артисты. Это наши боевые соратники с эсминцев, с подводных лодок, с торпедных катеров. Способные ребята, поэтому им дали возможность, служа на флоте, совершенствоваться в искусстве. Людов глядел на офицера в сером мундире: -- Вспомните баяниста, стоявшего справа. Когда погиб от налета вражеской авиации наш миноносец, этот комендор до последней возможности вел огонь из орудия вместе с другими, а потом успел опуститься в кубрик и выплыл на берег весь в крови и в мазуте, но с баяном в руках. Он медленно прихлебнул из стакана. -- Нет, это настоящие матросы! И вы правы, я не конферансье. Я офицер морской разведки. Сержант моего отряда написал песню, исполненную сегодня... Простите, мне нужно сказать несколько слов мистеру Нортону. Нортон стоял в стороне -- улыбающийся, с тщательно зачесанными на высокий лоб жидкими прядями волос. Был одет в черный отглаженный костюм, свежий воротничок подпирал чисто выбритый подбородок. Увидев, что Людов идет к нему, радостно подался навстречу. -- А вот мой русский спаситель! Мы должны выпить с ним за дружбу! -- воскликнул первый помощник капитана "Бьюти оф Чикаго". Он держал в руке бокал с виски, его бледные губы широко улыбались. Джентльмены, этот офицер был одним из тех, кто оказал мне гостеприимство -- такое же, как сейчас оказываете вы! Отбываете на родину, мистер Нортон? -- спросил Людов. Да, как видите, нам, немногим спасшимся с "Бьюти", дали приют британские моряки. Обещают передать нас на корабль Соединенных Штатов. Нортон выпил виски, взял с подноса другой бокал. -- А вас, кэптин, -- Нортон подчеркнул последнее слово, -- можно поздравить с повышением в чине? Только вчера вы были лейтенантом. И кстати, когда вместе с вами мы переживали прискорбные, крайне прискорб- ные события, я не знал, что вы связаны с артистическим миром. Я не связан с артистическим миром, мистер Нортон, -- сказал Людов. Они стояли друг против друга в тесном кругу моряков и летчиков авианосца. Краем глаза Людов увидел, что офицер в жемчужно-сером мундире прислушивается, остановившись в заднем ряду. -- По правде сказать, я пришел сюда с артистами ансамбля, взялся оказать им помощь переводчика, главным образом с целью увидеть вас. Меня? -- Лоб Нортона слегка наморщился, пальцы крепче сжали бокал, но улыбка не покидала губ. -- Прощальный визит вежливости? Или еще что-нибудь хотите узнать у меня? Спасибо, я уже узнал все, что нужно, -- сказал Людов. -- Наоборот, хочу сообщить кое-что вам. Хочу сообщить, что мы нашли "Бьюти оф Чикаго". Вы нашли "Бьюти"? Цепкие пальцы Нортона сильнее стиснули граненое стекло. Осторожнее, мистер Нортон, вы пролили виски, -- тихо сказал Людов. -- Немцы уже сняли было транспорт с камней, собирались отбуксировать в свою базу. Но нам удалось пустить "Бьюти" ко дну. Вы потопили "Бьюти"! -- вскрикнул Нортон. Капельки пота выступили на его матовом лбу. Да, разведчик, тот самый, который обнаружил вашу шлюпку в море, пробрался на судно и открыл кингстоны. Два других наших героя погибли при этом, мистер Нортон. Но это бесчеловечно -- уничтожить корабль с таким ценным грузом, -- пробормотал Нортон. Вялой походкой он отошел к креслу, тяжело сел. А не бесчеловечно было бы, если б этот груз достался фашистам, если бы враги человечества получили поддержку в борьбе с нами? -- медленно произнес Людов. Нортон молчал. Капитан Людов поставил на стол стаканчик с лимонным соком, обвел англичан взглядом. -- Джентльмены, разрешите ввести вас в курс разговора. В Советский Союз шел транспорт из Соединенных Штатов с грузом, купленным на пожертвования тысяч наших заокеанских друзей. И сейчас мой долг довести до сведения всех, кто виновник того, что "Бьюти оф Чикаго" чуть было не попала гитлеровцам в руки. Разговоры в кают-компании умолкали. -- Капитан "Бьюти оф Чикаго", -- продолжал Людов, -- был найден нами в отведенной ему комнате с простреленной головой, в типичной позе самоубийцы. Но мы установили, что самоубийство симулировано, что капитан Элиот был убит. -- Проклятый негр сделал это! -- выпрямился в кресле Нортон. В его голосе звучала ядовитая злоба. -- Негр обманул всех. Я сам старался оправдать его перед вами... Если б он остался жив, он кончил бы на электрическом стуле. Да, возможно, он был бы казнен в вашей стране,-- тихо сказал Людов. -- Но, мистер Нортон, смерть капитана Элиота не сулила ему никакой пользы... Знаете, джентльмены, что навело меня в этом деле на верный след? Ключ на столе и нож! -- ударил ладонью по ручке кресла Нортон. -- Это грязные негритянские штучки! Не кто иной, как я, привлек ваше внимание к этому трюку. -- Нет, преступника выдало другое, -- по-прежнему негромко продолжал Людов. -- Обилие выпивки, оказавшейся в распоряжении капитана Элиота! Когда капитан вышел на пирс вместе с нашими людьми, подобравшими его в океане, он прежде всего приказал негру Джексону купить ему рому. Следовательно, никак не рассчитывал на собственные запасы спиртного. А когда мы нашли капитана мертвым, рядом с ним стояло несколько опорожненных бутылок. И когда вы, мистер Нортон, в мнимых поисках карты и судового журнала с такой готовностью распахивали чемоданы, легко было заметить, что чемодан капитана Элиота плотно набит вещами, а в вашем чемодане много свободного места. -- Следовательно, -- продолжал Людов, -- выпивка не только была доставлена на берег в вашем чемодане, но мистер Элиот даже не знал об этом факте. Зачем вам понадобилось захватить с собой столько спиртного? Логический ответ: чтобы все время держать капитана в состоянии тяжелого опьянения. Людов отпил глоток лимонного сока. -- Лишь только ступив на берег, капитан Элиот потребовал связать его с представителем Соединенных Штатов. Зачем? Очевидно, для того чтобы сообщить ему обстоятельства гибели судна. А поскольку стало выясняться, что капитан убит, а не покончил жизнь самоубийством, истина обрисовывалась все больше. -- У негра нашли доллары капитана! -- крикнул Нортон. Он встал с кресла, шагнул в сторону Людова, хмуро усмехнулся: -- А может быть, у вас хватит наглости обвинить в убийстве меня? После того как совесть измучила капитана Элиота и он решил сообщить консулу все, -- говорил, словно не слыша его, Людов, -- несчастный, безвольный алкоголик, чтобы отрезать себе путь к отступлению, вырвал из Библии страницу, на которой записал координаты аварии судна. Он отдал эту страницу человеку, которому доверял, -- Джексону. Между капитаном и рулевым обычно возникает на корабле своеобразная дружба: поскольку им приходится проводить на мостике, в море, вместе за сутками сутки. Джексон обещал хранить координаты, но пришел в ужас, узнав о смерти капитана. Он подозревал, что это не самоубийство, он знал, на его родине в каждом преступлении прежде всего стремятся обвинить негров. Но он счел невозможным уничтожить доверенный ему листок. Но мистер Нортон говорит, что у негра нашли доллары капитана, -- напомнил английский летчик с чеховской белокурой бородкой. Он слушал очень внимательно, не сводя с Людова пристальных серых глаз. Деньги, несомненно, сунул в карман Джексона убийца, так же как спрятал в снегу украденную у матроса нитку, с помощью которой был поднят на стол ключ,-- пояснил Людов. -- И, джентльмены, может быть, эту самую пачку засаленных долларов сам Нортон передал раньше капитану Элиоту как плату за участие в продаже "Бьюти оф Чикаго" фашистам. А убив капитана, забрал эти деньги обратно. Теперь Людов смотрел на Нортона в упор. -- Мистер Нортон, вы делали отчаянные попытки скрыть от нас координаты места гибели судна. Сделка с гитлеровской разведкой была, вероятно, не завершена. Основную сумму вы должны были получить после фактической передачи транспорта немцам. Самое удобное для вас было бы остаться на покинутой экипажем "Бьюти", радировать гитлеровцам о прибытии груза. Но вы не могли, не возбудив подозрений, остаться на тонущем судне: по морским законам вы должны были руководить спасением экипажа на шлюпках. Другое дело, если бы создалось впечатление, что вы остались на "Бьюти", пытаясь спасти жизнь капитана. Но ни Элиоту, ни Джексону не хотелось попасть гитлеровцам в лапы. Они опустили шлюпку, и вы не могли не присоединиться к ним. Угрюмо, молча Нортон сделал несколько шагов к выходу из салона. Людов оставался на месте. -- У вас еще была надежда, мистер Нортон, что ваша шлюпка попадет в руки немцев, но наши разведчики обнаружили ее. Рухнули ваши финансовые планы. Потому-то вы были так потрясены, узнав о подвиге советских людей. А на родине вас ждут не только разорение, но и суд, тюрьма, может быть, электрический стул. Есть собственноручное свидетельство против вас вашей жертвы. На странице из Библии, под цифрами координат, написано дрожащим почерком капитана Элиота: "Прости меня бог -- я принял предложение Нортона..." Подождите, не уходите, мистер Нортон. Нортон стоял у двери салона, вытянувшись, положив пальцы на ручку двери. -- Может быть, вы посмеете задержать меня?! -- сказал яростно Нортон. -- Меня тошнит от вашей клеветы. Я уважаемый гражданин Соединенных Штатов! -- Да, вы были уважаемым гражданином Соединенных Штатов, -- сказал Людов. -- Вы из семьи судовладельцев. По наведенным мной справкам, "Бьюти оф Чикаго" принадлежала лично вам, фирма "Нортон энд Нортон, лимитед" считалась солидным коммерческим предприятием в прошлом. Но вы разорились, мистер Нортон, и решили поправить дела преступлением. Когда в НьюЙорке шли поиски судна для отправки нам подарков американского народа, представители гитлеровской разведки -- им, кстати сказать, очень свободно живется в вашей стране -- сделали вам выгодное предложение. Подождите же, куда вы торопитесь, глава фирмы "Нортон энд Нортон, лимитед"? Пальцы Нортона застыли на ручке двери. -- Вы предоставили ваше судно для перевозки груза в Советский Союз. Вы договорились с Чарльзом Элиотом, безработным, спившимся моряком, что возьмете его капитаном "Бьюти оф Чикаго", если он отведет судно не к нам, а посадит на мель в заранее условленном месте, недалеко от оккупированного фашистами порта. А чтобы капитан не обманул ваших надежд, вы назначили сами себя его первым помощником, чтобы успешнее довести до конца этот бизнес. -- Это ложь! -- пронзительно крикнул Нортон. -- Все это подлая большевистская ложь. Я принесу доказательства сейчас же... Он толкнул грузную металлическую дверь, исчез в коридоре. Все молча смотрели на Людова. -- Вы видите, джентльмены, -- сказал Людов, поправляя очки, -- поведение мистера Нортона говорит само за себя. На него надвигался, грозно выставив грудь, офицер в жемчужно-сером мундире. Предупреждаю вас, сэр, если он принесет доказательства своей невиновности, вам придется серьезно ответить за клевету. Боюсь, сэр, ему долго придется искать эти доказательства, -- ответил Людов, беря со столика свой недопитый стакан. -- А мои доказательства будут пересланы в судебные органы Соединенных Штатов. Над головами зазвенела палуба, донесся одиночный пушечный выстрел. Слышались приглушенные частые гудки. Офицеры авианосца выбегали из салона. К Людову подошел дирижер ансамбля. Товарищ капитан, пора бы на бережок. Нам завтра с утра на передний край, ребятам отдохнуть нужно... Не разъясните, о чем шел разговор? Об одном грязном деле, -- устало сказал Людов. -- О предателе, который продал гитлеровцам предназначенный нам груз. Вот как? -- сказал дирижер изумленно. -- Не об этом ли плешивом, в штатском костюме? Что же он вплавь, что ли, удирать собрался? Почему вплавь? -- рассеянно спросил Людов. -- А вот -- выстрел и гудки. Сигналы "Человек за бортом". Это он, значит, прямым курсом из салона за борт. -- Едва ли он рассчитывал куда-нибудь удрать. Просто понял, что проиграл все, -- брезгливо сказал Людов. Глава четырнадцатая ГОЛУБОЕ И ЧЕРНОЕ -- А вы знаете, почему чайкам удается ловить рыб? -- спросил меня капитан Людов. Он помолчал, глядя с легкой улыбкой, ответил сам себе: -- Потому, что рыбы, по устройству своего зрения, принимают чаек за облака и, следовательно, не опасаются их. -- Но в данном случае наши разведчики отнюдь не оказались похожими на облака, -- откликнулся я. Разговор происходил на втором этаже старой школы, в комнате командира отряда особого назначения. Мои пальцы ныли от напряжения -- кончалась последняя страничка заполненного торопливым почерком блокнота. Слухи о событиях в поселке Китовый далеко не сразу дошли до сведения нашей краснофлотской газеты, так же как и все остальное, связанное с аварией "Бьюти оф Чикаго". Моряки умеют хранить секреты, а капитан Людов дал строгую инструкцию артистам ансамбля и зенитчикам береговой батареи соблюдать молчание обо всем происшедшем в дальней морской базе и на борту английского авианосца. И только много времени спустя, уже после приключений на Чайкином Клюве, рассказал мне Валентин Георгиевич и об этом удивительном подвиге североморцев. Откровенно говоря, я был тогда немало удивлен, что мне удалось заставить разговориться этого обычно молчаливого человека. -- Вас удивляет, что в данном случае я проявил несвойственную разведчику болтливость? -- как бы отвечая на мои мысли, усмехнулся Людов. -- Скажу откровенно, хочется, чтобы сохранились все подробности этого необычайного дела. То, что совершили наши люди, чтобы "Красотка" не досталась врагу, может и должно стать когда-нибудь основой героической поэмы. Он подошел к чайнику на электроплитке в углу, налил два стакана бледно-желтого чая, пододвинул ко мне раскрытый портсигар с кубиками рафинада. -- И едва ли нуждается в уточнении, что все записанное вами сейчас придется пока спрятать в надежный архив, хотя здесь и нет никакой военной тайны. А если когда-нибудь возникнет у вас желание опубликовать хро- нику этих событий, не впадайте в искушение изложить ее в форме детективного романа. Валентин Георгиевич вынул из шкафа потрепанную книгу, раскрыл на заложенной странице. -- Как раз в те дни мне довелось прочесть "Эволюцию физики" Альберта Эйнштейна. В этом, кстати сказать, весьма популярно изложенном труде создатель теории относительности пишет: "Со времени великолепных рассказов Конан-Дойля почти в каждой детективной новелле наступает такой момент, когда исследователь собрал все факты, в которых он нуждается для раскрытия тайны. Эти факты часто кажутся совершенно странными, непоследовательными, не связанными между собой. Однако великий детектив заключает, что не нуждается в дальнейших розысках и что только чистое мышление приведет его к установлению между собранными фактами связи..." Людов захлопнул книгу, аккуратно поставил в шкаф. -- Факты, вставшие перед нами в связи с исчезновением "Красотки", только в самом начале казались противоречивыми, не связанными между собой. С того момента, как в голубом океанском просторе острый взгляд Агеева заметил шлюпку с "Красотки", Нортон все больше запутывался в собственной лжи, и наконец у него не выдержали нервы. Осуществив свой план и бросив легкомысленно в снег украденную у Джексона нитку, он явно недоучел возможности, что мы разгадаем тайну комнаты, запертой изнутри, что доказательства его черного предательства смогут очутиться в наших руках. Какой сюжет, достойный Достоевского или Стендаля! Кстати, если бы автору "Красного и черного" попала подобная фабула в руки, он, возможно, свой новый роман на этом материале назвал бы "Голубое и черное". Людов усмехнулся свойственной ему чуть насмешливой, немного грустной улыбкой. Конечно, дело не в названии, а в том, насколько глубоко удастся разработать этот сюжет. Хотя и разрабатывать здесь особенно нечего -- лишь взять и записать, как произошло в жизни. Однако едва ли оправдано психологически самоубийство Нортона, -- сказал я. Вы имеете в виду его прыжок за борт авианосца? -- прищурился Людов. -- Нортон игрок и актер, тут тоже сказался его характер, проявился определенный расчет. Может быть, в первый момент, придя в отчаяние, он и решил покончить счеты с жизнью. Но когда мы уходили с авианосца, мне рассказали, с какой силой Нортон вцепился в спасательный круг. Такие субъекты живучи как кошки. Вероятно, он отделался насморком и, возможно, радикулитом. Вода Баренцева моря, как правило, противопоказана для купания. Валентин Георгиевич снял с вешалки шинель. -- Зато, поскольку Нортону предстоит уголовный суд в Штатах, какой благодарный материал дает этот прыжок для защитительной речи! "Американский моряк, оклеветанный большевиками, в отчаянии решил покончить с собой" или что-нибудь еще в этом роде... Правда, надеюсь, что и адвокатское красноречие не поможет Нортону. На его совести не только убийство Элиота и Джексона, но и гибель почти всего экипажа "Бьюти оф Чикаго", перестрелянного гитлеровцами в шлюпках. Сквозь закрытое окно доносились со двора звуки баяна, несколько молодых голосов пели хором: За бортом волны синие шумели, Морской прибой в крутые скалы бил. Стоял моряк с винтовкой и в шинели И на прощанье другу говорил: -- Громи врага, стреляй быстрей и метче! В походах нас усталость не берет. Иди вперед, испытанный разведчик, Иди вперед, всегда иди вперед! Песня звучала все явственней, задушевней: И он сражался рук не покладая, И не смежила смерть орлиных глаз. Прошла по сопкам слава молодая И до Кремлевских башен донеслась... Людов прислушивался -- в незастегнутой шинели, с фуражкой в руке. -- Живет песня... -- сказал Людов, медленно надевая фуражку. -- Ну, простите, иду к моим орлам. И то, верно, удивляются, куда запропастился командир. Одна к вам просьба: если когда-нибудь, после окончания войны, осилите роман или поэму об этом, не забудьте отметить, как радовало нас, что в Соединенных Штатах, как и во всем мире, есть у нас много преданных, верных друзей. Они отдавали, может быть, последние центы, чтобы со- брать средства на покупку груза "Бьюти оф Чикаго". И если все же пришлось уничтожить этот груз, диалектика учит, что иногда истребление тоже может быть творческим актом. И никакие Нортоны, эти торговцы кровью, мастера делать доллары из народного горя и слез, не помешают боевому содружеству демократических сил всего мира! Эти слова не раз вспоминал я, находясь в Соединенных Штатах Америки. И в нью-йоркском порту после разговора в безлюдном сумрачном баре. И среди скученных, закопченных, перенаселенных домов Гарлема, этого негритянского гетто, где движутся деловитые торопливые толпы озабоченных, скромно одетых чернолицых нью-йоркцев, как бы отделенных от других граждан Манхеттена невидимой, но почти физически ощутимой чертой. Я вспоминал слова моего североморского друга среди малолюдных бульваров и широких площадей Вашингтона. И у Арлингтонского кладбища, где к массивному зданию Пентагона примыкают бесчисленные белые столбики военных могил. И в чикагском университетском городке, на спортивном стадионе, покрытом подстриженной свежей травой. Как говорят, на этом месте американские ученые создавали первую атомную бомбу. Они создавали ее, чтобы ускорить победу над фашизмом, но сброшена она была на мирное население Хиросимы. Не забыть, как встречала нас молодежь в Нью-Йоркском, Колумбийском, Чикагском университетах. Мы, группа советских туристов, столкнулись сперва с напряженным, выжидательным молчанием извещенных о нашем приезде студентов. Потом, в ответ на радушные наши "Гуд дей!" и "Хау ду ю ду?"1 нерешительно протягивалось несколько юношеских и девичьих рук: студенты здоровались с нами, прикалывали к своим грубошерстным костюмам раздаваемые нами сувениры -- нагрудные значки с надписями "Peace"2. И выражение недоверчивой замкнутости сменялось добрыми улыбками на большинстве молодых, ясноглазых лиц. "Мир" -- слово, произносимое на разных языках, но с одинаковым чув-ством, было самым частым в этих обрывочных разговорах. Но иногда прорывалось в этих разговорах и угрюмоугрожающее слово "война"... 1 Добрый день! Как поживаете? (англ.) 2 "Мир" (англ.). Когда я уходил из бара "Бьюти оф Чикаго", остролицый буфетчик долго тряс мне на прощание руку. Выйдя в переулок, я обернулся. Бармен смотрел мне вслед, потом, украдкой оглянувшись, закрыл за собой дверь. Может быть, он подумал, что был слишком разговорчив со мной. Ему, конечно, не хотелось вызвать гнев хозяина бара Джошуа Нортона, бывшего первого помощника капитана "Бьюти оф Чикаго", бывшего главы судовладельческой фирмы "Нортон энд Нортон, лимитед". -- Так вот, сэр, -- рассказывал мне бармен, -- когда босс вернулся из России, сперва его дела сложились неважно. Началось скандальное судебное дело. Хозяин, похоже, очень перетрусил тогда, уже чувствовал под собой электрический стул. Мне рассказывал обо всем этом отец. Отец был из тех, кто тоже дал деньги на покупку груза "Бьюти оф Чикаго". Расстраивался, что его подарок потонул в Ледовитом океане... Дело, сэр, слушалось в суде города Нью-Йорка, и боссу посчастливилось заполучить одного из лучших адвокатов страны. Отец вспоминает, в начале процесса прямо-таки пахло горелым мясом: из России пришли тяжелые доказательства вины мистера Нортона. Но защитник произнес замечательную речь, обратил все доказательства против негра. Присяжные плакали, какую-то женщину в обмороке вынесли из зала суда, а после оправдательного приговора толпа чуть было не устроила негритянский погром. Да, в те дни негры боялись показываться за пределами Гарлема, а в южных штатах линчевали-таки двух чернокожих... Так вот, защитник получил свои деньги не зря. И он получил их сполна, хотя раздел босса догола, выжал из него все до последнего цента. Но в одной из южных газет решили состряпать комикс в виде воспоминаний босса о походе на "Бьюти", А потом из комикса сделали фильм. Правда, в Голливуде, похоже, просчитались: картина не имеет успеха, народу надоели выдумки о России. Но мистеру Нортону это не повредило: он получил кругленькую сумму. Говорят, хочет заняться политикой... -- закончил бармен свой рассказ. Вот почему я не встретил самого мистера Нортона в баре, принадлежащем ему. Теперь он для этого слишком важная шишка, сказал мне бармен. И я не различил его сквозь стекла элегантной, изумрудно-зеленой "Кометы", в которой он проехал мимо меня, в которой, может быть, мчится сейчас в ослепительно-белом сиянии бесчисленных кинотеатров Бродвея. Какой-то из этих театров, быть может, демонстрирует еще "Тайну мурманского негра" на сюжет комикса, подписанного именем Нортона... И вот я заканчиваю книгу, в основе которой история последнего рейса "Бьюти оф Чикаго". Несколько дней спустя после вышеописанных событий конца тысяча девятьсот сорок первого года стройный, высокий старшина вышел из здания старой школы и, миновав вахтенного у ворот, приостановился, словно решая, куда направить шаг. Боцман Агеев был одет в морскую, ладно пригнанную шинель. Над рыжеватыми его бровями чернел короткий мех зимней матросской шапки, алела звездочка-эмблема. Всегда, когда не находился в разведке, боцман надевал морскую форму первого срока. А нынче придется надолго расстаться с этой любимой формой, сменить ее на походный армейский костюм. Он стоял у поручней, у деревянного трапа, бежавшего в заснеженную даль, и не мог заставить себя шагнуть на ступени, облепленные плотно утоптанным снегом. Сколько раз после потопления "Красотки" стоял вот так, не решаясь прошагать по городским улицам, открыть дверь госпиталя, вызвать медсестру Треневу, передать ей последние слова Бородина. "Передай Люське..." -- прошептал, геройски погибая, радист. Что передать? Все что было у него: задушевный голос, взгляд ясных, отважных глаз, улыбку юношеских губ унес Ваня с собой в ледяную гранитную могилу, о которой сложил песню другой погибший друг, Матвей Григорьевич Кувардин. Рассказать о том, как умирал Бородин, как протянул в прожекторном свете свои крепкие руки, с какой силой поднял его на борт, а потом опускался на палубу, кашляя кровью?., Да, нужно рассказать Люсе и об этом. И вдруг в памяти встало девичье румяное лицо, как наяву увидел блестящие глаза, вьющиеся из-под шапочки косы, когда шла счастливая со стороны моря и ее бережно придерживал за локоть Ваня Бородин. Вспомнил покрасневшие от холода, нежные пальцы, которыми прикоснулась к его руке -- проверить, остались ли шрамы от ожогов. Они еще долго не исчезнут, эти шрамы, врезанные в бурую кожу рук... Он подошел к дверям госпиталя, шагнул в просторный вестибюль. Его встретили забытые запахи йодоформа и свежевымытого плиточного пола. Стоял, не зная, что делать дальше, комкая в руках шапку. Вам кого? -- спросила вышедшая из дежурки сестра. Услышав ее шаги, вздрогнул -- может быть, Тренева? Но эту сестрицу видел в первый раз. Медсестру Треневу, -- трудно выговорил боцман. Люсю Треневу? -- Он поймал на себе влажно блеснувший взгляд девушки в белом халате. -- А вы кто ей будете? Я... Просто знакомый... Лечила меня... Поручение к ней есть... Не понял сразу, почему с таким сочувствием смотрит девушка в белом халате. -- Нет больше нашей Люськи... -- Услышал ее расстроенный голос. -- Убита третьего дня на передовой... Раненого выносила из-под огня... Жених у нее погиб, а вот теперь и она... Боцман повернулся. Вышел, не чувствуя, не видя ничего. Шел по улице с шапкой в руках, надел шапку, вдруг ощутив ледяной ветер, порывами дувший с залива. Почему-то кажется черным скрипящий под подошвами снег. Нет, он не черный, он голубовато-белый, такой, каким положено ему быть. Как прежде, виднеется на синеве рейда серая сталь кораблей, по улицам идут моряки, над сопками простерлось голубое огромное небо. Все как прежде, только нет больше на свете доброй, худенькой Люси Треневой. Он остановился, машинально вынул из кармана заветную трубку. Неподвижно смотрел на зарубки, пересекающие наборный мундштук. Их мало еще, этих зарубок, их должно быть гораздо больше. Вспомнил свой горький вопрос погибшему другу; "Почему ты такой злой?" И рассудительный, строгий ответ сержанта: "Я не злой, я справедливый, У меня душа обуглилась на этой войне". И сержанта нет больше на свете, спит Кувардин на дне студеного Баренцева моря. А в столе дежурного по отряду лежит полученный на имя Матвея Григорьевича треугольный конвертик -- наверно, письмо от женушки, о судьбе которой так и не смог узнать при жизни сержант... Сунул трубку в карман, провел ладонью по ярким желтоватым, лишь на миг затуманившимся глазам. Быстро шел к дому разведчиков у старого оврага. Но о том, как Сергей Агеев мстил за погибших друзей, как выполнял свой суровый воинский долг, как, став прославленным следопытом, совершил с новыми боевыми друзьями новый удивительный подвиг, я уже рассказал читателю в другой книге о боцмане с "Тумана". Нью-Йорк -- Чкаловская -- Москва 1960--1962 БОЦМАН С "ТУМАНА" Глава первая ПЛАМЯ НАД МУСТА-ТУНТУРИ Молчание -- ограда мудрости, -- любил говорить капитан Людов, цитируя старинную восточную поговорку. И, помолчав, обычно добавлял: -- А попросту это значит -- держи язык за зубами. Чем меньше знают о разведчике другие, тем больше знает он сам... Вполне понятно, что в годы Великой Отечественной войны дела с участием "орлов капитана Людова" не находили почти никакого отражения в печати. И в то время как в определенных кругах имена Людова и старшины первой статьи Сергея Агеева пользуются огромным уважением и даже славой, широкому читателю пока они не говорят ничего. Не привлек особого внимания и небывалый серебристо-багровый свет, блеснувший над горным хребтом Муста-Тунтури в одну из военных ветреных, ненастных ночей. А ведь этой вспышкой закончился целый фантастический роман, начавшийся походом торпедного катера старшего лейтенанта Медведева у берегов Северной Норвегии в поисках вражеских кораблей. Теперь наконец могу я рассказать подробности этого необычайного дела. Свет, о котором я говорю, был много ярче бледных трепещущих зарев, то и дело взлетавших тогда со стороны океана над Скандинавским полуостровом, где шла артиллерийская дуэль между нашими кораблями и береговыми батареями немцев. Но бойцы, просвистанные полярными ветрами, атакующие по ночам неприступные горные вершины, моряки, несшие зоркую вахту на обдаваемых волнами палубах кораблей, приняли эту чудовищную вспышку за огромный пожар на торпедированном транспорте или за излучение какой-то особо мощной осветительной ракеты. Сам я, правда, был просто потрясен, сбит с толку этим светом. Я только что вышел из землянки; черная сырая полярная ночь стояла вокруг, непроницаемой сыростью залепляла глаза. Я осторожно ступал с камня на камень, чтобы не провалиться в одну из расселин, наполненных ледяной водой. И вдруг будто плотная повязка упала с моих глаз. Все вокруг осветилось до мельчайших подробностей: далекая линия синевато-черных окрестных гор, коричневый хаос камней базальтового котлована, двери землянок, замаскированные в скалах, даже красноватые провода полевых телефонов, протянутые по камням. Мне почудилось, что далеко на весте вздулся дымящийся радужный шар, с огромной быстротой улетавший в черное небо. Шар уносился вверх, превращаясь в крутящийся столб дымного разноцветного огня. И вновь надвинулся мрак: океан темноты еще плотнее сомкнулся над нами. -- Вот так фейерверк! -- сказал тогда рядом со мной морской пехотинец голосом, охрипшим от удивления.-- Осветительную, что ли, бросил? Нет, на осветительную не похоже!.. Но когда я вспоминаю эту минуту сейчас, встает передо мной не горный пустынный пейзаж, озаренный фантастическим светом, а жаркий и тесный кубрик корабля, в котором день спустя я встретился с героями нижеописанных событий. Я вижу обветренные лица моряков, сидящих на койках вокруг узкого корабельного стола; вижу полосы тельняшек, потемневших от пота, под расстегнутыми воротниками ватников... Черным глянцем блестят автоматы, сложенные на одной из коек... Слышен сухой стук костяшек домино, в которое с увлечением играют четверо сидящих за столом. -- Присаживайтесь, товарищ капитан, -- сказал мне, потеснившись, пятый моряк, не принимавший участия в игре. -- Скоро пойдем? -- опросил я, садясь на койку и с наслаждением вытягивая ноги. Я почти бегом прошагал пять километров от землянки до причала и еще не оправился от разочарования, узнав, что торпедный катер, на который я опешил, ушел в базу за полчаса до того, как я подбежал к дощатому, чуть белевшему в темноте настилу пирса. Мотобот, смутно вздымавшийся над невидимой водой, был переполнен пассажирами. Моряки с автоматами, торчавшими из-под плащ-палаток, занимали всю палубу. При виде моей офицерской фуражки они молча расступились, пропуская меня к люку, внутрь корабля... Итак, я сел на койку. Мои ноги в тяжелых кирзовых сапогах уперлись в какой-то прямоугольный предмет. -- Осторожнее, товарищ капитан, -- не оборачиваясь, сказал широкоплечий рыжеватый человек, только что с треском опустивший на стол руку с костяшкой. Под примятым подшлемником, сдвинутым на затылок, повязка, как белая тень, пересекала его медно-коричневое лицо. -- Я, конечно, извиняюсь, но под койкой у нас пять килограммов взрывчатки. Скучно будет сейчас на воздух взлететь... Моряки, видимо, разыгрывали меня, и, чтобы поддержать игру, я с достойной неторопливостью поджал ноги. Говоря с моряками, подчас трудно разобрать: когда они серьезны, а когда "травят" -- по морской традиции, подшучивают над вами. Худой длинноносый человек, потеснившийся на койке, когда я уселся с ним рядом, глядел на меня из-под круглых роговых очков. На нем была потрепанная армейская шинель с капитанскими погонами. Старшина сказал: "Пойдем, как начнет рассветать". В темноте не хочет рисковать. Вчера немцы опять залив минами забросали. А как же катер с разведчиками капитана Людова? -- спросил я. Катер ушел еще в сумерках, -- неторопливо, но очень предупредительно ответил офицер в очках. -- Там, где бот идет восемь часов, он проскочит за полтора. У него и маневр другой, и наблюдение... Говоривший сидел вполоборота, но мне казалось, что он смотрит на меня в упор. Мы его специальными пассажирами укомплектовали, -- сказал румяный моряк с квадратными усиками, подравнивая на столе домино. -- Детишкам на ботишке идти нехорошо. Еще укачает... А немецким профессорам тем более, -- подхватил маленький боец, сидевший рядом. -- Поскольку лаборатория в сопках приказала долго жить... Матросы!.. -- предостерегающе произнес человек в очках. В его негромком голосе прозвучали нотки, сразу заставившие замолчать маленького бойца. Смутившись, он так ударил по столу пятерней, что костяшки подпрыгнули, одна свалилась на палубу. Я видел, что сильнейшее возбуждение владело сидящими в кубрике. Такое возбуждение замечал я у летчиков, вернувшихся из полета, у моряков после трудного боевого похода... Вслед за окликом офицера в очках наступило напряженное молчание. -- Говорят, старший лейтенант Медведев снова командует катером? -- опять попытался я завязать разговор. Все молчали. -- Кстати, разрешите познакомиться! -- Офицер в очках бережно сложил и сунул в карман шинели книжку, бывшую у него в руках, и теперь уж действительно в упор взглянул на меня темными, обведенными синевой глазами. Просьба познакомиться очень напоминала вежливый приказ предъявить документы. Я не обиделся. На фронте случайные спутники должны быть уверены друг в друге. Я вынул редакционное удостоверение. Настороженность исчезла с лица офицера. С нежданной силой он сжал мою ладонь длинными пальцами. Капитан Людов, -- сказал он. -- А вот мои разведчики -- орлы, альбатросы полярных морей. Возвращаемся с операции. Вы капитан Людов?! -- воскликнул я. Его впалые, морщинистые щеки слегка порозовели. Застенчивым движением он поправил очки. Тот человек, с которым я неоднократно пытался встретиться в базе, оказывался моим соседом и спутником на много часов пути. -- Значит, вы помните старшего лейтенанта Медведева? -- спросил задумчиво Людов, когда несколько времени спустя мы вышли из кубрика и присели на палубе, укрывшись от острого ветра на корме, позади рулевой рубки. Наступал тусклый, зеленовато-серый полярный рассвет. Бот уже отвалил от пирса и, мерно раскачиваясь, стуча изношенным мотором, шел по спокойному Мотов- скому заливу. Он шел вдоль нашего берега, сливаясь камуфлированными черно-белыми бортами с его однообразным бурым гранитом. Сизая линия занятых фашистами сопок, еще подернутых туманом, проплывала далеко от нас. Много времени предстояло идти от полуострова Среднего до главной базы Северного флота... Помнил ли я старшего лейтенанта Медведева? Конечно, все на флоте знали историю его героического катера. Знали об отчаянной храбрости старшего лейтенанта, о его любви к морю, о странном для морского офицера стремлении в сопки -- на сухопутный фронт. Однажды я видел Медведева в офицерском клубе, совсем вблизи. Он сидел за соседним столиком в ресторане. В танцевальном зале играл оркестр, весело переговаривались моряки, вернувшиеся с боевых заданий. А он сидел неподвижно, прямой и высокий, опустив на широкую ладонь скуластое лицо с тяжелым лбом, нависшим над глубоко сидящими глазами. Казалось, он даже не сознает, где находится в эту минуту. Он задумался горько и глубоко. Лишь когда его окликнули с соседнего столика, он отвел руку от лица. Тускло блеснули две потертые золотые нашивки на рукаве кителя. Тогда он еще плавал на катере, но уже получил известие о жене... Отвечая на оклик, он улыбнулся широкой, доброй, какой-то детской улыбкой... И вот передо мной лежит фантастическая история старшего лейтенанта и его маленького отряда, записанная мной на борту мотобота со слов капитана Людова и Сергея Агеева -- знаменитого северного следопыта. Много позже я познакомился с документами, захваченными в немецкой разведке, беседовал с самим Медве- девым (к тому времени он стал уже капитаном второго ранга), Но сейчас для читателя особый интерес имеет даже не история Медведева, а самый подвиг горстки самоотверженных моряков, который был словно увенчан удивительной вспышкой в сопках. К моему счастью, на всем протяжении пути капитан Людов был в том нервном, обычно совсем несвойственном ему возбуждении, о котором я упомянул раньше. Капитан не спал третью ночь. Командир мотобота предоставил ему свою койку, но Людов предпочел сидеть на верхней палубе, зябко кутаясь в шинель. Сперва он говорил сам, а потом наблюдал, как я записываю рассказ Агеева. Иногда рослый неторопливый Агеев останавливался и задумчиво притрагивался к марлевой повязке на курчавой голове. Я понимал: он дошел до момента, казавшегося ему секретным... Он вскидывал на Людова свои живые глаза, и тот или чуть заметно кивал, или еще незаметнее поводил очками. В последнем случае Агеев довольно безболезненно опускал запрещенную часть рассказа. Но капитан чаще кивал, чем делал отрицательный жест. Записывайте подробнее, потом не пожалеете,-- сказал он, увидев, что я перестал писать и стал разминать натруженные пальцы. -- Вы помните, Стендаль, говоря о "Красном и черном", писал: "Читателя удивит одно обстоятельство -- роман этот совсем не роман". То же самое могу сказать и я. Если вы опубликуете свои заметки, никто не поверит, что все рассказанное взято прямо из жизни. Да, вы правы! -- сказал я, укладывая в полевую сумку последний заполненный блокнот. -- Действительно, это готовый роман приключений. В сущности, вы могли бы опубликовать эту вещь сами. Капитан Людов задумчиво достал из кармана прозрачный портсигар -- из тех, на производство которых наши моряки пускали обломки сбитых вражеских самолетов. В портсигаре были не папиросы, а аккуратно уложенные кусочки пиленого сахара. Он предложил кусок мне, другой небрежно отправил в рот. Сахар захрустел на его крепких зубах. -- Дорогой товарищ, я пережил десяток таких рома- нов. Но, знаете ли, кто-то из писателей сказал: "Пережить роман -- это еще не значит уметь его написать". Уже тогда я стал замечать пристрастие Людова к литературным цитатам. И он очень обижался, когда собеседник возражал, что у названного автора нет цитируемой фразы. Во всяком случае, отмечу одно: капитан был начитан глубоко и всесторонне, и не только в области художественной литературы. Смотря для кого! -- возразил я с некоторым жаром на его последнюю цитату. -- Для некоторых написать роман легче, чем пережить хотя бы сотую его долю. Я имею в виду хорошие романы, -- серьезно сказал Людов. -- Так вот: на настоящий роман у меня нет ни времени, ни способностей, а для плохого не стоит стараться. Стараться-то придется все равно. Кажется, Анатоль Франс шутил над распространенным заблуждением, что написать плохой роман легче, чем хороший. "Нет, -- говорит он, -- и тот и другой написать одинаково трудно: оба требуют одинаковой затраты бумаги и сил..." Но... -- он взглянул на меня с легкой улыбкой, -- здесь у вас риск минимальный. Материал говорит сам за себя. Да, пересмотрев недавно свои записи, я не могу не согласиться с капитаном. Материал говорит сам за себя! И первое, что встает в моем воображении и просится на бумагу, -- это поход катера старшего лейтенанта Медведева у берегов Северной Норвегии, поиски вражеских кораблей осенней полярной ночью: первое звено в цепи дальнейших необычайных событий. Глава вторая МОРСКАЯ ОХОТА -- Лучше смотреть, Фролов! А то как бы тебе чайка на голову не села! -- крикнул Медведев сквозь ветер и опустил мегафон на влажную фанеру рубки. Сигнальщик Фролов чуть было не выронил от удивленья бинокль. Командир шутит в конце неудачного похода, когда катер уже возвращается в базу, а торпеды по-прежнему спокойно лежат на борту. Удивительно, невероятно! Он покосился на командира. Старший лейтенант Медведев стоял в боевой рубке, как обычно, слегка сгорбившись, надвинув фуражку с эмблемой, потускневшей от водяной пыли, на прямые суровые брови. Сигнальщику показалось, что и лицо командира, похудевшее от бессонницы, выражает скрытую радость. Радость в конце неудачного похода!.. Высокая мутная волна ударила в борт, длинными брызгами обдала линзы бинокля и щеки. Фролов протер линзы, снова тщательно повел биноклем по морю и небу. Справа до самого горизонта расстилалась зыбкая холмистая пустыня океанской воды. Бинокль скользнул влево -- возник голый извилистый берег. Ребристые утесы черными срезами вздымались над водой. Рваной пеной взлетали снеговые фонтаны прибоя. Океан глухо ревел. Еще белела в небе луна, но уже вставало неяркое полярное солнце. Наливались розовым соком длинные снеговые поля в расселинах горных вершин. Опять бинокль скользил по волнам. Палуба взлетела и опустилась. Снова брызги ударили в выпуклые стекла, и Фролов протер бинокль меховой рукавицей. Всю ночь катер плясал по волнам вдоль берегов Северной Норвегии. Сзади бежала светлая водяная дорожка -- за кормой второго корабля поисковой группы. Однообразно и грозно гудели моторы. Нестихающий ветер свистел в ушах. Обогнули остроконечный, прикрытый плоским облаком мыс, и палубу качнуло сильнее. Кипящая волна взлетела на бак, разлилась по настилу прозрачной пенистой пленкой. Да, Медведев был рад. Он рвался в бой, страстно ненавидел врага, но сейчас, сам себе боясь в этом признаться, испытывал чувство явного облегчения... Радость оттого, что не встретил вражеских транспортов! "С торпедами не возвращаться!" Это было боевым лозунгом, делом чести экипажей торпедных катеров. Но длинные золотящиеся смазкой торпеды, как огромные спящие рыбы, лежали в аппаратах по бортам. Катер уже ложился на обратный курс, и Медведев даже позволил себе пошутить, а шутил он лишь в минуты душевного спокойствия и подъема. Он стер с лица горькую влагу неустанно летящих брызг, окинул взглядом свой маленький боевой корабль. Сколько раз на этой узкой деревянной скорлупке выходил он в открытое море, смотрел смерти прямо в раскрытую пасть! Сколько раз, как сейчас, кругом качалась пенная водяная пустыня, тусклые волны хищно изгибались, катясь из бесконечной дали! Палуба вздымалась и опадала. Чернел вдали обрывистый дикий берег. Держась за поручни, моряки смотрели -- каждый по своему сектору наблюдения. Фролов в долгополом бараньем тулупе старался прикрыть мехом воротника румяные мальчишечьи щеки, не отводя бинокля от глаз. -- Значит, зря мотались всю ночь, товарищ командир? -- опросил боцман Шершов, держась за пулеметную турель. -- Возвращаемся в базу, боцман! -- бодро сказал Медведев. И боцман тоже с удивлением взглянул на старшего лейтенанта. У командира неподобающе довольный голос! У старшего лейтенанта Медведева, который потопил три корабля врага, как бешеный пробивался к ним, прорывал любые огневые завесы!.. Из квадратного люка высунулась коротко остриженная голова с веселыми карими глазами под выпуклым лбом. Молодой моторист Семушкин, он же катерный кок, надевая на ходу бескозырку, шагнул на палубу, балансировал с большим никелевым термосом и стаканом в руках. Протанцевал к рубке, встал перед Медведевым -- раздетый, в одной холщовой рубахе, с черными ленточками, вьющимися за спиной: -- Товарищ командир, стаканчик горячего кофе! С вечера не ели, не пили. Кофе? -- задумчиво взглянул на него Медведев. -- Горячий? Горячий, товарищ командир. Этот термос вот как тепло держит! Сам-то небось уже попробовал? Семушкин ловко отвинчивал крышку, широко расставив ноги на палубе, вздыбленной волной. Ладно, налейте стаканчик, -- решительно сказал Медведев. -- А потом всех моих тигров угостите. В базето будем только часа через два... На горизонте дым! Справа, курсовой угол сто тридцать! -- крикнул вдруг, нагибаясь вперед, Фролов. Стакан выпал из рук командира. Семушкин подхватил стакан на лету. Да, командир вздрогнул, кровь отхлынула от сердца. Глядел в указанном направлении, порывисто схватив бинокль. Увидел: низкий бурый дымок действительно плывет над рассветным морем. Сигнал в моторный отсек... Замолкли моторы, катер бесшумно покачивался на волнах. -- Напишите мателоту: "Вижу на горизонте дым", -- тихо сказал командир. Все глядели вперед. Стучали сердца в ожидании близкого боя. Семушкин мгновенно исчез в люке моторного отсека. Дым густел, вырастал. Смутный силуэт большого корабля вставал над гранью горизонта. Вижу караван! -- докладывал возбужденно Фролов, не отрываясь от бинокля. -- Один транспорт, два корабля охранения. Идут курсом на нас... Немецкие корабли, товарищ командир. К торпедной атаке! -- приказал Медведев. -- Фролов, напишите мателоту: "Выходим в атаку на транспорт". Он говорил звонким, отчетливым голосом. Непреклонная решимость была в его взгляде. Таким привыкли моряки всегда видеть своего командира. Медведев выпрямился, уверенно сжал штурвал. Только глаза запали глубоко, с непонятной горечью сжались обветренные губы. Моторы зарокотали снова, теперь почти бесшумно: на подводном выхлопе. Фролов, окруженный пламенем порхающих флажков, семафорил приказ командира. Катер рванулся в бой. Торпедист Ильин деловито возился у аппаратов. Катер мчался навстречу вражеским кораблям. -- Товарищ командир! Из радиорубки глядело широкоскулое добродушное лицо с узким разрезом глаз. Немного клонилась на одно ухо примятая бескозырка. Катер мчался вперед. -- Товарищ старший лейтенант! Ветер уносил слова, но на этот раз радист коснулся руки Медведева. Вам что, Кульбин? Товарищ старший лейтенант! -- Теперь Кульбин стоял рядом с Медведевым. -- Принята шифровка командира соединения. Вот! -- Радист протягивал вьющийся по ветру листок. Медведев взял кодированную радиограмму. Прочел, прислонив к козырьку ветроотвода. Не поверил собственным глазам. Снова прочел, всматриваясь изо всех сил. Дал сигнал застопорить моторы. Кульбин, друг, у меня что-то в глазах мутится... Прочти... "Катерам поисковой группы, -- медленно читал Кульбин, -- запрещаю торпедировать транспорт, идущий в нордовом направлении в охранении двух катеров..." И подпись капитана первого ранга! Кульбин поднял на Медведева удивленные глаза. И он поразился, увидев лицо старшего лейтенанта. Странное выражение было на этом обветренном, затемненном козырьком фуражки лице. Не выражение разочарования, нет! Такое выражение -- будто человек удержался на самом краю пропасти, избежал огромной опасности, еще не вполне веря в свое спасение. -- Отставить торпедную атаку! Хмуро, разочарованно смотрели матросы. Силуэт вражеского корабля вырисовывался яснее. Уже было видно: вокруг него движутся -- чуть заметные пока -- два катера охранения. Фролов отвел бинокль от разгоряченного волнением и ветром лица, досадливо махнул рукой: -- Товарищ командир, мателот сигналит: "Согласно принятому приказу отказываюсь от атаки, ухожу под берег". Медведев кивнул. Конечно, правильнее всего, если уж не ввязываться в бой, затаиться под берегом, слиться с его глубокой тенью. Без бурунного следа враг не обнаружит катеров на фоне береговых скал. Не говоря ни слова, он уводил катер ближе к берегу. Боцман Шершов наклонился к командиру: Что ж, товарищ старший лейтенант, так и отпустим фашиста, тетка его за ногу? Приказ слышали, боцман? Воевать нам еще не одни день. Начальству виднее. Да ведь обидно, товарищ командир. И охранение небольшое. Всадили бы торпеды наверняка. -- Приказы командования не обсуждаются, боцман! Катер покачивался в береговой тени. Все громче наплывал гул винтов вражеского каравана, смешиваясь с ревом прибоя. Высокобортный закопченный транспорт мерно вздымался на волнах. Медлительный жирный дым летел из трубы, скоплялся в круглые облака, плыл, редея, за горизонт. Два сторожевых катера ходили зигзагами вокруг... Караван надвигался все ближе. В линзах бинокля проплывали выгнутые борта. Крошечные фигурки матросов двигались по трапам вверх и вниз. И на темных палубах, среди нагромождения грузов, будто сгрудилась густая толпа... Медведев перегнулся вперед, до боли прижал к глазам окуляры бинокля. Но рваное облако дыма затянуло видимость: ветер прибил дым к самой ватерлинии транспорта. Быстрый корабль охранения, трепеща свастикой флага, проходил между транспортом и советскими катерами. Транспорт уже изменял курс, поворачивался кормой, палуба скрылась с глаз. Конвой уходил дальше, в нордовом направлении. Будто проснувшись, Медведев опустил бинокль. Приподнял фуражку, не чувствуя острого ветра, стер со лба внезапно проступивший пот. Гул винтов отдалялся. Медведев ощутил весь холод, всю промозглую сырость бушующего вокруг океана. Надвинув фуражку на глаза, дал сигнал в моторный отсек. Налег на штурвал, ведя катер домой из неудавшегося похода. Но вялость мгновенно прошла, когда ширококрылый самолет заревел над водой, стремительно надвигаясь на катер. Он подкрался из-за береговой гряды, лег на боевой курс, стрелял из всех орудий и пулеметов. -- По самолету -- огонь!--прогремел Медведев, вращая колесо штурвала. Мало что сохранилось в его памяти от этого мгновения. Лишь прозрачные смерчи пропеллеров над самой водой, темные веретенца бомб под широким размахом крыльев. Катер повернулся в волнах, как живой. Над ним прокатились водяные потоки. Медведев почувствовал струю твердой, как железо, воды, бьющей прямо в глаза, горькую соль на сразу пересохших губах. "Фокке-вульф" стрелял непрерывно, снаряды и пули били по волнам, надвигаясь кипящей завесой. Все звуки потонули в сплошном грохоте. Содрогался вместе с грохочущим пулеметом Фролов, вцепившись в вибрирующие ручки. Рядом стрелял боцман Шершов. Трассы с катера и самолета скрестились. Несколько черных рваных звезд возникли вдруг на мокрой обшивке рубки. Торпедист беззвучно пошатнулся, рухнул между цилиндрами торпед. Кровавая струя текла на доски палубы, и в следующий миг ее смыла набежавшая волна. А потом вбок отвернули огромные крылья, два дымовых столба выросли в воде, катер подскочил, словно поднятый из воды невидимой великанской рукой. -- Ура! -- услышал Медведев слабый крик Фролова. Вода бушевала вокруг разбухших сапог, толкала под ноги. И только мельком увидел Медведев овальное серожелтое крыло, косо врезавшееся в волны, почти мгновенно исчезнувшее под водой. Фролов, в голландке, липнущей к худощавым стройным плечам (когда успел он сбросить тулуп?), торжествующе поднимал большой палец. Радостно улыбался Медведев, выравнивая курс катера. Но Фролов докладывал уже про другое. Он увидел пробоину в деревянном борту, рвущуюся в нее пенную воду, бесцветные языки пламени, бегущие по палубе невдалеке от торпед. Товарищ командир, пробоина в правом борту! -- торопливо докладывал боцман. Товарищ командир, в моторный отсек поступает вода! -- высунулся из люка покрытый мокрой копотью старшина мотористов, Медведев передал штурвал боцману. Скользнул в люк машинного отделения. Сердце его упало. Здесь в тусклом свете забранных металлическими сетками ламп белели извивы пышущих жаром авиационных моторов. Остро пахло бензином. Семушкин сидел прислонившись спиной к асбестовой стенке мотора, уронив стриженую голову на высоко поднятые колени. Бескозырка лежала на палубе рядом, вокруг нее плескалась вода. Семушкин! -- позвал Медведев. Убит, товарищ командир, -- глухо доложил старшина. -- Осколком в грудь, наповал... Вместе с другим мотористом старшина уже разворачивал пластырь. Пробит борт возле правого мотора, -- докладывал старшина. -- Снаряд разорвался в моторном отсеке. Если заведем пластырь, сможем идти на одном моторе. Делайте, -- тяжело сказал Медведев, не сводя глаз с Семушкина. "Может быть, еще жив?" Тронул его за плечо. Голова качнулась, на ткани голландки темнело кровяное пятно. Сердце Семушкина не билось. Медведев выбежал наружу. Матросы заливали огонь, брезентовыми ведрами черпали забортную воду. -- Радист! -- крикнул в рубку Медведев. Кульбин высунулся из рубки. Смотрел невозмутимо, будто ничего особенного не происходило вокруг. Передайте сто одиннадцатому: "Катер получил бортовую пробоину, поврежден один мотор, есть попадания зажигательных снарядов... -- Медведев быстро прошел по палубе, встал на колени возле лежащего ничком Ильина. -- Убито два краснофлотца". То же самое передадите капитану первого ранга... Идите! Есть, товарищ командир. -- Кульбин скрылся в рубке. Палуба была горячей и сухой, струйки дыма выбивались из полуоткрытого люка. Медведев заглянул в люк. Отшатнулся. Набрав воздуху в легкие, почти скатился по крутому трапу. Узкий коридорчик был в буром дыму, под ногами плескалась вода. Отсветы пламени плясали на металлической стенке. -- Зажигательный снаряд! Точно... Дым схватил за горло. Но Медведев рванулся сквозь дым, распахнул и захлопнул за собой дверь в крошечную каюту, где провел столько часов отдыха, где каждая вещь дорога, запомнилась навсегда. В каюте горел свет. Висел над койкой запасной полушубок, покачивалась шапка-ушанка, которую из-за морского щегольства старший лейтенант не носил никогда. На полке, над столом, несколько любимых книг. И здесь же, в синей сафьяновой рамке, большая фотокарточка под стеклом: тонкая женщина с прямым серьезным взглядом из-под пушистых бровей, мальчик лет шести обнимает ее за шею... Дым просачивался в каюту. Сперва корабельные документы... Рванул ящик стола. Собрав аккуратно, сунул пачку за пазуху, под мех реглана, вместе с журналом боевых действий. Теперь фотография... Она не поддавалась, была надежно прикреплена к переборке. Ногти скользнули по рамке и стеклу. Дым ел и слепил глаза. "Еще, пожалуй, не выйду наверх..." Он дернул рамку -- острая боль пронизала ногти. Сунул фото за пазуху, не дыша промчался коридором, взлетел по трапу. И особенно навсегда запомнилась открывшаяся здесь картина: узкая деревянная палуба, темная от воды и дыма, серый брезент пластыря, неровной заплатой вздувшегося у борта, мертвый Ильин лежит лицом вниз между двумя золотящимися смазкой торпедами. Медведев сам схватил огнетушитель, направил в люк шипучую струю. Ему помогал Фролов, непривычно серьезный, с широко открытыми глазами. И снова за спиной спокойный, неторопливый голос Кульбина: Товарищ командир, капитан первого ранга поздравляет со сбитым "фокке-вульфом". Спрашивает, не нуждаемся ли в помощи. Сто одиннадцатый сигналит: "Может быть, взять на буксир? Буду нести ваше охранение". Передайте: "В помощи не нуждаюсь, дойду собственным ходом", -- бросил Медведев через плечо. Он сменил Шершова у штурвала. Фуражка боцмана сдвинулась на затылок, струйка крови запеклась на смуглой, будто отлитой из бронзы щеке. А потом: длинный дощатый причал у плавучей базы, офицеры и краснофлотцы, толпящиеся у трапа... Минута торжественного молчания, когда с палубы на сушу переносили двух погибших моряков... И, только закончив швартовку, вымывшись под душем и переодевшись в каюте плавучей базы, перед тем как идти к командиру соединения на доклад, Медведев присел на койку, постарался привести в порядок свои мысли, понять то удивительное, что произошло во время похода. Почему дана была шифровка, запрещавшая торпедировать вражеский транспорт? Разве не совпало это с его собственными опасениями, мучившими уже не первый день? Значит, все-таки не зря, после раздумий и колебаний, написал он свой недавний рапорт, удививший всех, огорчивший его прямое начальство, а его самого ввергший в мир новых, необычайных переживаний. Глава третья ГОРОД В ГОРАХ -- Не знаю! -- сказал командир соединения. -- Не знаю, почему был такой приказ. Как только мне позвонил командующий флотом, я передал шифровку вам... Говорите, уже готовились выйти в атаку? Небось сердце так и екнуло в груди? Упустить такую добычу! Медведев молчал, вертя в пальцах потухшую папиросу. Ладно, не вы один это испытали, -- продолжал капитан первого ранга. -- Уже был подобный приказ на прошлой неделе. Тоже шел транспорт на норд... Спрашиваю командующего: "В чем дело? Этак у моих моряков торпеды сами собой пойдут выскакивать из аппаратов..." И что сказал командующий, товарищ капитан первого ранга? Пожилой моряк нахмурился. Вскинул на Медведева зоркие глаза. Сказал: "Выполняйте. Приказы командования не обсуждаются". А с этим "фокке-вульфом" вы молодцом. Мастерски провели маневр, сбили с боевого курса. Ребята ваши метко стреляли... Удивился я, как дошли своим ходом до базы... Мотор поврежден, бензобаки почти пустые. На чем вели катер? На энтузиазме матросов довел корабль, товарищ капитан первого ранга! -- серьезно сказал Медведев. Он сидел в светлой, просторной каюте перед столом командира соединения торпедных катеров. Желтоватые отсветы потолочного плафона падали на вишневую эмаль ордена Красной Звезды над грудным кармашком кителя старшего лейтенанта. Только с полчаса назад капитан первого ранга вручил Медведеву этот орден. Ну, денька два отдохните, отоспитесь, а потом снова в море, старший лейтенант! Разрешите спросить, товарищ капитан первого ранга, как мой рапорт? Ваш рапорт? -- снова нахмурился командир соединения. В его голосе были удивление и досада. -- Вы настаиваете на своем рапорте? Отдыхать сейчас не могу, -- приподнялся Медведев на стуле. -- Мой катер будет в ремонте месяца два. Сидеть без дела невыносимо! Так идите в операцию хоть сейчас. Пошлю вас обеспечивающим на любом корабле! Медведев побледнел. Побледнел так же, как в тот момент, когда Фролов доложил о дыме на горизонте. Я прошу дать ход моему рапорту. Прошу перевести меня временно с торпедных катеров в части морской пехоты, в сопки. Но почему? Что вас тянет на берег, старший лейтенант? Медведев молчал. Как мог он объяснить свой странный замысел, свои фантастические мысли? Даже себе самому не отдавал в них ясного отчета. Его сочтут смешным болтуном. Никого не хотел посвящать в заветную мечту, боясь, что докажут ее неосуществимость. -- Вот что, дорогой, -- мягко сказал командир соединения, -- говорю по-дружески: вы устали, изнервничались и собираетесь сделать глупость. Я нарочно задержал ваш рапорт. Люди на суше нужны, командующий может списать вас, тем более вы уже служили в морской пехоте... Вам надоело море? Товарищ капитан первого ранга, -- горячо сказал Медведев, -- вы знаете, как я люблю мой корабль! Знаю,-- ласково посмотрел на него боевой моряк. -- Так выбросьте из головы этот вздор. Уйти из плавсостава легко, гораздо труднее вернуться обратно. Он вынул из папки листок рапорта. -- Отдохнете два дня -- сами будете мне благодарны. Идите отдыхайте. Медведев встал со стула. -- Рапорт можете взять с собой. Хотите -- порвите, хотите -- сохраните на память. Ну, берите! Медведев стоял неподвижно, вытянув руки по швам. -- Я очень благодарен вам за хорошие слова... за дружбу... Но, -- его голос окреп, -- я прошу, не задерживая, передать командующему мой рапорт. Наступило долгое молчание. -- Хорошо! -- резко сказал капитан первого ранга.-- Я доложу командующему. Идите. Вот так и получилось, что уже второй день Медведев был не у дел, ожидая результатов своего рапорта. У подножия гранитной сопки, в глубине извилистого фиорда, была пришвартована плавучая база торпедных катеров -- широкопалубный пассажирский теплоход "Вихрь". Никогда Медведев не предполагал, что у человека может оказаться в распоряжении так много лишних минут и часов. Утром он лежал дольше всех, старался спать, вытянувшись на кожаной пружинистой койке -- не чета узенькому диванчику в каюте катера. Одним из последних выходил он в отделанную карельской березой, уставленную мягкой мебелью каюткомпанию базы. Здесь стояли столы под жесткими, крахмальными скатертями. Вестовые в белоснежных спецовках неслышно передвигались, разнося чай в граненых стаканах, охваченных металлическим узором до блеска надраенных подстаканников. В круглые иллюминаторы лился утренний свет. До- носились снаружи револьверные выстрелы заводимых моторов. Какой-нибудь друг офицер в походном костюме дожевывал бутерброд, торопливо допивал чай, чтобы сбежать к своему катеру по широкому корабельному трапу, устланному мягким ковром. Снова пошли на большую охоту, Андрюша! -- бросал офицер Медведеву через плечо. -- Говорят, возле Кильдина наши летчики подводную лодку запеленговали. Пожелай счастливой охоты! Попутного ветра и пять футов чистой воды под киль! -- посылал вслед ему Медведев обычное напутствие северных моряков. А офицер уже исчезал в дверях кают-компании, на ходу застегивая пуговицы реглана. Медведев медленно допивал чай. Присаживался к черной глыбе рояля в углу кают-компании. Пальцами, шершавыми от морской воды и океанских ветров, небрежно пробегал по гладким клавишам и, вздохнув, опускал крышку рояля. Вестовые уже снимали скатерти, заменяли их зеленым сукном, расставляли пепельницы на столах. Медведев подходил к иллюминатору, отвинчивал боковой болт, отодвигал толстое мутноватое стекло. Соленый ветер врывался снаружи. Вокруг "Вихря" вились неторопливые белогрудые чайки, курсом на вест уходили катера, курсом на вест -- высоко в небе -- проносились наши истребители и торпедоносцы. Взяв в каюте фуражку, старший лейтенант выходил на верхнюю палубу, подходил к переброшенным на берег сходням. Вытягивался стоявший с винтовкой у сходней часовой краснофлотец... Здесь берег круто убегал вверх. Внизу, у корабельного трапа, сопка темнела ребрами обнаженного гранита. Выше, по склону, зеленели низкие заросли ползучих заполярных березок. "Наш парк культуры и отдыха", -- называли это место моряки плавучей базы. Медленно, извилистой тропкой Медведев поднимался на сопку. Все выше вела тропа, ее пересекали горные ручейки, вода ртутно блестела из-под намокшего жесткого мха. Мокрый гранит скользил под ногами. Старший лейтенант поднимался все выше. "Вихрь" стоял внизу, плотно прижавшись к береговым скалам. Сверху его прикрывала серая маскировочная сеть. Сеть окутывала скалы и мачты корабля; с воздуха весь теплоход казался плоским выступом каменного берега. Полускрытые маскировочной сетью, на свинцовой ряби фиорда жались к борту теплохода маленькие торпедные катера. Оттуда поднимался грохот моторов. То один, то другой катер уходил к горлу фиорда, оставляя на воде бутылочно-голубой след... Чем ближе к вершине, тем сильнее дул в лицо крепкий морской ветер. Старший лейтенант входил в цепкие заросли березок, в разлив черничной листвы. За поворотом виднелся сложенный из камней дзот, блестели из-под лиственных укрытий длинные стволы зениток береговой батареи. Немного ниже, на открытом месте, темнел свежий холмик маленькой братской могилы. На нем лежали широкие венки розовых горных цветов. Здесь схоронили Семушкина и Ильина, павших в морском бою, Медведев медленно подходил к обрыву. Закуривал, заслонившись от ветра. Глядел в открывающийся с веста огромный простор. За зубчатой стеной сопок виднелась сизая полоса Баренцева моря. Дальше -- широкая дымчатая пелена норвежских горных хребтов. Там залегли фашистские егерские части. Подолгу неотрывно смотрел в эту сторону Медведев, жевал задумчиво мундштук, и все больше укреплялась всецело овладевшая им, такая неосуществимая на первый взгляд мысль... Он опускался вниз, шел к месту ремонта своего корабля. Катер, вытащенный на берег, стоял на высоких деревянных подпорах. Высоко взлетал над землей изогнутый узкий киль. Еще была видна на рубке тщательно нарисованная цифра "3" -- счет потопленных вражеских кораблей. Но краснофлотцы уже раздевали катер, счищали с подводной части въевшиеся в дерево ракушки и старую, облупившуюся краску. Как резко выступали теперь все раны корабля, полу- ченные в последнем бою! Пластырь был снят, огромная пробоина чернела у самой ватерлинии. Сквозь нее видны были мотористы, разбиравшие поврежденный мотор. Хмуро вставала над палубой пробитая осколками и пулями рубка. Сиротливо высилась мачта без флага и антенны. Медведев чувствовал себя здесь, как в операционной в присутствии тяжело больного друга. Однажды он услышал разговор краснофлотцев. Подошел незамеченный, остановился под килем у широкого плавника руля. Медведев сразу распознал голоса. Говорил радист Кульбин обычным своим, будто немного сонным голосом: -- Что это ты кислый такой? Укачало, что ли, на суше? И конечно, ответил Фролов. Медведев знал, какая дружба связывает этих, таких не похожих друг на друга матросов. Фролов -- живой, легкомысленный парень, корабельный остряк и задира -- сейчас казался подавленным и раздраженным. -- Сухая ты, Вася, душа. Третий день по земле хожу и все в себя не приду. Смотри, как покорежило катер. Помолчали. Работали на палубе, перетаскивая какие-то вещи. Снова заговорил Фролов: Какой катер! Быстрый, что чайка. Три корабля потопили, самолет пустили на дно. А теперь что? По чужим кораблям разойдемся? А ему все равно уж в ремонт пора, -- негромко сказал Кульбин. -- Ты зачем его, Дима, будто хоронишь? Мы ему огня больше дадим, новую рацию поставим. Еще как повоюет... А ребята? Те, что погибли? Когда в могилу их опускали, мне солнце черным показалось. Чтобы не заплакать -- по душам говорю, Вася, -- я себе губу прокусил. Золотые ребята! Война! -- прозвучал взволнованный голос радиста. -- Слезами, друг, делу не поможешь. У матроса слезы наравне с кровью ходят... Я бы сейчас на сухопутье пошел, -- сказал Фролов страстно. -- Лицом к лицу с немцем схватиться. Говорят, командир рапорт подал -- в морскую пехоту. Вот бы с ним, пока здесь корабль лечат. Пошел бы ты, Вася, тоже? -- Не знаю...-- раздумчиво произнес Кульбин.-- С корабля уйдешь -- обратно могут не воротить. Я моряком умереть хочу, если уж умирать придется... Медведев стоял опершись на стальное перо руля. Да, золотые ребята! Как сдружился с ними за короткое военное время!.. Может быть, взять обратно рапорт, оставить все, как было, положиться на волю случая? Но три часа спустя на борту рейсового катера он уже подходил к причалу главной базы Северного флота. Много дней и недель не видел он этого города в сопках -- города, лишенного детей и деревьев, возникшего на голых гранитных утесах, -- на скалах, отшлифованных постоянными яростными ветрами, дующими со всех тридцати двух румбов. Уже рейсовый катер прошел линию противолодочных бонов, огибал пологий, кое-где пестреющий деревянными домами Екатерининский остров. Нежданный снежный заряд закрутился в воздухе, жесткой крупой осел на серых чехлах и на ворсе шинелей. Мгновенно надвинулась и промчалась зима, и вновь засияло солнце, заблестели окна домов базы, всеми цветами радуги заиграла вода залива. Темнели пологие гранитные холмы, светлели на них узкие мостики-трапы, превращающие весь город в огромный каменный корабль. Уже с причала видны были центральный городской стадион, тяжелое, похожее на форпост рыцарского замка здание штаба на склоне сопки. У трапа старшина проверял документы сходящих на берег. Задержал на Медведеве взгляд. Какой-то капитан, длинноносый, в круглых очках, ходил по пирсу, лениво любуясь радужной расцветкой залива. Медведев прошел вдоль низкого борта стоящего у причала эсминца. Длинные, полускрытые водой тела подводных лодок, как спящие аллигаторы, покачивались у пирса вдали. На рейде стоял белый английский корвет; белая шлюпка двигалась к берегу от его борта. Группа громко болтающих англичан шла со стороны стадиона. Вслушавшись в быструю шелестящую речь, старший лейтенант разобрал: разговор идет о только что окончившемся футбольном матче. Англичане поравнялись с Медведевым. Черные клеенчатые плащи, бескозырки с очень высокими тульями и куцыми полями, у офицера -- высокая фуражка. Офицер прошел, не козыряя; матросы посторонились, притрагиваясь к бескозыркам, смотря на Медведева водянисто-голубыми глазами, блестевшими спортивным азартом и удивлением. Они говорили о русском полярном городе, моряки которого только что выиграли со счетом 9:0 матч у британской команды, пришедшей сюда с родины футбола... Медведев сошел с мостков. Прыгал прямо по камням, напрямик пересекая проспекты, торопясь к двухэтажному дому верхней линии, в который не заходил столько недель. Пирамидка подгнивших ступенек, спускающихся с крыльца, по обе стороны высокого подъезда. Сначала, приехав сюда, Настя, жена, всегда удивлялась: зачем здесь строят такие высокие крылечки. Потом, увидев полярные снегопады, решила -- чтобы не занесло сугробами входную дверь... Медведев вошел в подъезд. Как и раньше, открыта никогда не запиравшаяся дверь в квартиру. Пустая передняя в холодном электрическом свете. На пыльной вешалке, в углу, неизвестно как попавшая сюда беловерхая офицерская фуражка без эмблемы. Медведев вынул ключ из кармана. Открыл комнату, столько времени стоявшую на запоре. И, только войдя в нее, удивился -- зачем так торопливо, со смутным ожиданием чего-то нового, радостного пришел сюда? Все здесь было -- прежний погибший уют и теперешнее глубокое запустение. Сквозь треснувшее от бомбежки запыленное стекло дневной свет падал на розовый шелковый абажур над столом, на полураскрытый зеркальный шкаф, на две стоящие по стенам, аккуратно заправленные кровати. На одной из кроватей до сих пор лежал наспех увязанный клетчатый портплед. Настя сперва решила взять его с собой, а потом, когда загудели моторы над крышами и торопливо захлопали зенитки, и бахнуло с рейда морское орудие, так и бросила на кровати... Стоял на краю стола сломанный оловянный солдатик, о котором Алеша так горько плакал -- уже позже, на борту буксира... -- Убрать бы комнату нужно, -- сам себе сказал вслух старший лейтенант. Голос, привыкший к корабельным командам, неестественно громко прозвучал в комнатной тишине. Он провел пальцем по скатерти. На пальце остался бархатный серый слой. По скатерти вытянулась белая отчетливая полоска. Медведев присел на кровать. Тотчас встал, тщательно отряхивая брюки. Мелькнуло в зеркале костлявое смуглое лицо с зачесанными назад волосами, с глазами, грустно смотрящими из-под покрасневших век. -- Постарел ты, Андрей! -- снова вслух сказал старший лейтенант, прикрывая дверцу зеркального шкафа. Расстегнул сумку противогаза, бережно достал снимок. Лак фотокарточки слегка покоробился, пожелтел по краям от пламени и воды. Как будто потемнело, стало старше лицо жены с широко открытыми глазами. Только Алеша улыбался по-прежнему, смотря куда-то в сторону, вдаль... Куда повесить карточку? Конечно, пока сюда, на прежнее место -- над кроватью. Но гвоздь, еле державшийся в стене, покачнулся -- фото скользнуло за кровать. Медведев еле успел подхватить рамку... Кто-то осторожно постучал в дверь. -- Войдите! -- нетерпеливо бросил Медведев. Офицер в морской шинели, с капитанскими погонами на плечах приоткрыл дверь, приложил пальцы к круглым очкам под козырьком фуражки. Медведев холодно козырнул в ответ: -- Вам кого, товарищ капитан? Вас, -- дружелюбно улыбаясь, сказал офицер в очках. Вы, конечно, ошиблись, -- хмуро буркнул Медведев. -- Я в базе всего минут двадцать, не был здесь несколько месяцев. К сожалению, не имею удовольствия знать вас... Зато я знаю вас, -- негромко сказал вошедший.-- Насколько я вижу, в квартире больше никого нет? Это меня устраивает. Мы побеседуем о вещах, которые пока следует знать только нам с вами. Моя фамилия -- Людов. Глава четвертая ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ Медведев смотрел вопросительно. Оторванный от главной базы, все время проводя на катере, в боевых походах, в тренировках, он был одним из тех немногих, которым имя Людова не говорило ничего. Наоборот, этот капитан в очках, с явно сухопутной походкой вызывал в нем то чувство легкого пренебрежения, которое некоторые моряки с боевых кораблей испытывают, встречаясь с береговым персоналом. Прошу садиться... -- Он сделал неопределенное движение, снова увидел в зеркале свое осунувшееся лицо, снял фуражку, ища глазами, куда ее положить.-- Но видите, здесь такой беспорядок. Давно нужна большая приборка. Сейчас сотру пыль со стула. Ничего, не беспокойтесь, -- сказал улыбаясь Людов. Медведева поразило, что улыбка будто никогда не сходила с этого уже немолодого, пересеченного множеством морщин лица. Но странное дело, эта вечная улыбка не казалась натянутой, неуместной. Что-то дружеское, очень приветливое было в ней, точно внутренний свет озарял резкие, некрасивые черты. Людов смахнул пыль со стула и сел. Сняв фуражку, привычным движением положил на перекладину под сиденьем. -- Погодка... -- сказал он, стряхивая с шинели тающий снег. -- На дворе еще лето, а вот извольте -- заряд. Кажется, Наполеон говорил, что сюрпризы русской природы должны быть учтены при разработке любого стратегического плана? А ведь он дошел только до Москвы. Что сказал бы он, побывав в Заполярье? Медведев хмурился, все еще держа в одной руке фотокарточку, в другой фуражку. -- Насколько мне известно, -- тон Людова стал отрывисто-деловым, -- вы подали рапорт об отозвании вас с торпедных катеров? Медведев молча кивнул. -- Вы ушли с торпедных катеров, так как боялись... -- Людов помолчал, выбирая выражение, -- боялись стать причиной гибели своей семьи? Медведев уронил снимок и фуражку на стол.