Н.Павлов. Чужаки --------------------------------------------------------------- Южно-Уральское книжное издательство, 1960 Роман Date: 29 May 2010 OCR: Сергей Солдатов Файл не вычитан --------------------------------------------------------------- Глава первая Обуви у Алеши так же, как и у многих его сверстников, не было, но как усидишь, когда в окно заглядывает весеннее солнце, а веселая ватага товарищей уже пускает по ручьям наспех сделанные "кораблики", устраивает водяные мельницы. Босоногая команда с криком и гиканьем бегала по улице, перепрыгивая с доски на доску. Увлеченный игрой, Алеша не заметил торчавшего в бревне гвоздя и со всего разбега напоролся на него. Прикусив от боли губу, он отдернул ногу и прямо по воде, по снегу и грязи, оставляя кровавый след, побежал домой. В избу он не зашел, а залез под крыльцо, забился там в угол, крепко зажал рукой рану и так просидел до самого вечера. Только когда стемнело, он осторожно пробрался в избу, лег на печь и, не ужиная, уснул. На следующий день Алеша не пошел на улицу. Бабушка с тревогой щупала его лоб. -- Жар, ровно огонь... А еще через два дня подняла утром рубашонку, подозвала мать и показала пальцем на живот. -- Корь. Мать, ничего не сказала, заплакала и принялась устраивать сыну постель. Началась борьба со смертью. Собравшиеся знахарки долго решали вопрос: отчего у больного пухнет нога? Маиха приписывала это неисповедимым путям господа бога. Журавлиха доказывала, что это вывих, и бралась немедленно его выправить. Тетка Аксинья советовала подождать и посмотреть, что будет дальше. Когда бабушка Елена начала прислушиваться к советам тетки Аксиньи, почти соглашаясь с нею, Журавлиха взбунтовалась, наговорила ей грубостей и, громко хлопнув дверью, ушла. Так прошло еще несколько дней. Алеша стонал и плакал. Ему казалось, что в его ноге сидит кто-то маленький и сверлит ногу, как дедушка дырки для чекушек. Ког-да боль становилась совсем нестерпимой, он кричал и просил, чтобы убрали сверло. Слушая непонятные слова, встревоженная бабушка испуганно шептала: Господи, что же это такое, как будто в уме, и вроде рехнулся... Тетка Аксинья, посмотрев ногу, покачала головой и, стараясь не смотреть на больного, прошептала: - Еленушка, как бы Антонов огонь не был. На следующий день мать взяла у тетки Аксиньи лошадь и к полудню привезла из больницы фельдшера -- Анкудина Анкудиновича Белькейкина. Высокий, грузный, с клочьями растрепанных бровей, нависших над остекленелыми глазами, с острыми скулами, большим, покривившимся в правую сторону носом, Анку-дин Анкудинович пугал своим видом не только детей, но и взрослых. Когда телега подъехала к дому, бабушка заметалась по комнате, схватила табуретку и то в одно место ее поставит, то в другое, а потом подбежала к венику, стоявшему в углу, и, сама не зная зачем, закинула его на печь. Пятясь К лапке, она шептала: -- Господи Иисусе, шутка-ли -- сам! Что-то будет? Господи! Открывая дверь, мать с низким поклоном приглашала: -- Милости просим, проходи-ка, Акундин Ку-ку...мди- ныч. -- Не болтай! -- грубо оборвал мать рассердившийся вдруг фельдшер.--Анкудин Анкудинович, проще простого. -- А я-то и говорю,-- с трепетом в голосе сказала бабушка, низко поклонившись,-- чего же тут мудрить... А...а...Анкудин А...ман...манкинович. -- Тьфу. Одна другой дурней, и говорить с вами тошно,-- еще больше рассердился эскулап и, махнув рукой, шагнул к Алеше.-- Ну, где тут больной? Покажите... Алеша застонал. -- Чего орешь?--громовым голосом закричал фельд шер.-- Покажи-ка язык. -- Батюшка, у него нога болит, вот глянь сюда,-- испугалась бабушка. -- Знаю, без тебя знаю, что нога. Но все равно, главное--- язык,-- Белькейкин сердито покосился на ногу,-- так, так. Неизвестный абсцесс, гм... отнять вот здесь,-- чиркнув пальцем ниже колена, неожиданно для себя и для присутствующих заключил он. -- Да что ты, батюшка, такое говоришь, как же ребенок без ноги-то?! Господи! -- взмолилась бабушка. -- А вот так и будет,-- угрожающе прикрикнул Белькейкин,-- иначе совсем плохо, крышка, понимаешь? К Алеше вплотную пододвинулась мать, ее испуг прошел, глаза загорелись решимостью: -- Не дам! -- Это как же "не дам"?.. А если медицина считает... -- А так и не дам. Мой он!--резко ответилаМарья. -- Ишь ты, темнота беспросветная! Да как ты смеешь мне перечить?!--закричал Белькейкин так громко, что жилы, словно веревки, проступили на его длинной и тонкой шее.-- Сейчас напишу сопроводительную, и повезешь немедленно мальчишку в больницу; ногу нужно резать. Понимаешь? Резать!.. При слове "резать" мать вся затряслась и полными страха и ненависти глазами впилась в широкий лоб фельдшера. Несколько минут назад она еще смотрела на этого человека, как на спасителя, а сейчас готова была вцепиться ему р горло. -- Не дам, сказала -- не дам! И все... А до вашей бумажки мне дела нет! Хоть сто пишите, а к ребенку никого не подпущу,-- и она с решительным видом встала между Алешей и фельдшером. Такого отпора Анкудин Анкудинович, очевидно, не ожидал. Это привело его в замешательство. Он растерянно посмотрел сначала на пол, потом на потолок и строго произнес: -- Эх, слепота! Невежество! Мужичье неотесанное. Что с вами и говорить? -- И, не попрощавшись, решительно направился к двери. Но теперь ни матери, ни бабушке, и даже Алеше он не казался таким страшным, как несколько минут назад. -- Слава те, господи, ушел антихрист-то! Царица небесная, матерь божья, заступись за младенца! -- горячо молилась бабушка, стоя перед иконами на коленях. Марья глубоко вздохнула, как будто она сбросила с плеч тяжелую ношу. Сама удивлялась своей смелости. Такое с ней случилось первый раз в жизни. Пойти наперекор такому человеку, которого побаивалась вся волость, мог не каждый, а она пошла, не испугалась. Довольная своим поступком, Марья подошла к постели и, поправляя подушку, сказала: -- Спи, Алеша. Больше я его на пять сажен к тебе не подпущу. Ишь, идол, что надумал. Пусть лучше кривой нос себе огрежет. Но Алеше было так худо, что, казалось, он и не слышал материнских слов. Прошло еще несколько дней, и на верхней части ступни появилось большое белое пятно. Осмотрев нарыв, бабушка облегченно вздохнула. Она напарила льняного семени и привязала его к больной ноге. После многих бессонных ночей Алеша впервые спал спокойно, а когда проснулся, долго не мог понять, что же случилось? Боли в ноге почти не было, по всему телу разливалась приятная теплынь. Наполненная лучами утреннего солнца, изба казалась совсем не такой мрачной, какой была обычно. Теперь все выглядело светлым и радостным. У печи хлопотала бабушка, она пекла хлеб и заваривала любимое Алешино блюдо -- сладкое сусло. Не веря, что в ноге уже нет нестерпимой сверлящей боли, Алеша тихонько переложил ее на другое место. Больно, однако совсем не так, как прежде. Недалеко от постели, купаясь в солнечных лучах, на лавке весело мурлыкал Франтик. Отношения Алеши и Франтика за последнее время стали особенно дружескими. Напившись молока и отлежавшись на горячей печи, Франтик спрыгивал на пол и, потягиваясь, мягко шел к Алеше, осторожно залезал под шубу, теплым клубком прижимался к животу больного и заводил одному ему известную песенку. Слушая эту песенку и ощущая у тела теплый живой комок, Алеша успокаивался и засыпал. Пришло время -- и Алеша поднялся с постели, в первый раз ступил на пальцы больной ноги и несмело шагнул к лавке. На лице бабушки мелькнула улыбка. Он подошел к старушке, уткнулся лицом в ее сарафан и заплакал. Заплакала от радости и бабушка. Теперь Алеше не будут резать ногу; он станет здоровым и будет таким же работником, как другие. Однако радость оказалась преждевременной. Нога продолжала болеть, появившаяся на верхней части ступни большая рана не заживала. Исцелить Алешу взялась Журавлиха. Осмотрев ногу, она долго гримасничала, произносила непонятные слова, упоминала какой-то Буян-остров, потом напускалась то с угрозами, то с уговорами на домового и наконец многозначительно произнесла: -- Сразу видно, матушка Елена, отчего болезнь-то. С . сглазу! Да, да с сглазу... Журавлиха сделала непроницаемое лицо и, склонив голову набок, торжествующе посмотрела на присутствующих. -- Да что ты, Нефедовна? -- испугалась Елена.-- Кто же это мог его сглазить-то? -- Известно кто, чтоб ему, окаянному, сквозь землю провалиться,-- затараторила Журавлиха.-- Да ладно, мы ведь тоже не лыком шиты, перехитрим и его. Вот наговорю я, матушка, на угольке водичку, и кончено; помоешь ею несколько раз ногу -- все как рукой снимет. -- Сделай милость, Нефедовна, помоги Алешеньке, а я уж в долгу не останусь. -- Что ты, что ты, матушка! Да ты не сумлевайся,-- успокаивала Журавлиха.-- Я всю душу вложу, а ему, иро ду проклятому, непременно сделаю пусто. Пусть окаянный мне мутить будет, пусть как хочет стращает, а я все равно наговорю, да и не только водичку, а еще и холст! Вооружившись длинной ниткой, Журавлиха смерила Алешин рост, бросила нитку в задний угол, помахала во все стороны руками и скороговоркой Произнесла: -- Домовой, домовой, на тебя уповаю, к тебе, дружок, прибегаю, играй, веселись, на нас не сердись. Тьфу, тьфу, чтобы твоим врагам ни дна, ни покрышки, а нашему боль ному ясным соколом летать. Сегодня, Еленушка,-- повелительно добавила вслед за этим Журавлиха,-- нитку не бери, пусть хозяин с ней балуется, а завтра отмерь два раза по четыре нитки выбеленного холста и пришли мне для наговора. Смутно догадываясь, что ее обманывают, бабушка весь этот вечер громче обыкновенного вздыхала, часто подходила к постели и гладила Алешины волосы, крестилась, но потом тихонько, как бы украдкой от самой себя, снесла Журавлихе двенадцать аршин холста. После длительного лечения, ничего не давшего, Журавлиха в один из своих визитов подозвала к себе бабушку и мать и таинственно объявила: -- Посмотрите-ка, родимые, а я то думаю, думаю: с чего бы так? Не заживает! А ведь у него, родимые мои, болезнь-то какая: волосатики! От этих страшных, никому не понятных слов мать затрепетала и как-то сразу стала меньше. Долго немигающим взглядом смотрела она на Журавлиху, потом тихо повернулась и, шатаясь, пошла к лавке. -- Да как же так, Нефедовна? Ты же говорила нам, что сглаз, а теперь волосатики?..-- изменившись в лице, с тоской спросила бабушка. -- Ах, матушка, матушка,-- качая головой, с упреком ответила Журавлиха,-- а сейчас-то я что говорю: с сглазу, и есть с сглазу! Да он, ирод, как сглазил-то, не просто ведь, а па полосатики!.. Поджав губы, Журавлиха закрыла глаза,- повертела указательными пальцами один около другого и начала разводить и сближать руки. . -- На холст! -- выкрикнула она, едва заметно приоткрывая правый глаз.-- Пальцы прошли мимо...---На хлеб!-- i 1альцы снова прошли мимо.-- На масло!--Пальцы сошлись.-- На муку!--- Пальцы снова сошлись.-- На горох! -- И опять пальцы сошлись. -- Вот, милые, теперь-то уже как есть все понятно. Все, все до крошечки. А я-то думала, думала... Ах ты, антихрист, чтоб тебя нелегкая заломала... Ну, погоди же,-- погрозила она кому-то большим костлявым кулаком и тут же добавила:--Завтра, Еленушка, принеси-ка мне ведро муки, решето гороха и чашку масла. Да ты не сумлевайся, милая; сама видишь, не для себя прошу, а для наговора. Кроме прямых взяток. Журавлиха ежедневно приходила попить чайку. Ее угощали, как дорогую гостью, и, прощаясь, совали в карманы пестрой жакетки последний кусочек сахара. Прошло еще три недели, а рана не заживала, нога болела по-прежнему. Журавлиха, казалось, была вне себя. В один из "визитов", после долгого кривлянья с повизгиваниями и подвываниями, она упала в "обморок" и с пеною у рта стала кататься по полу. А когда пришла в "чувство", под строгим секретом объявила: -- Вот сейчас, милые, когда я до корня разгадала эту болезнь и узнала, как ее нужно лечить, нечистый так раскуражился, так рассердился, что чуть не замучил меня до смерти. Теперь ей понадобились живая курица, яйца, картошка и для отвода глаз -- ладанка. Так продолжалось "лечение", пока с сезонных работ не приехал дедушка Иван. Когда ему все рассказали, он гневно взглянул на^ бабушку, назвал ее простофилей, а появившуюся на пороге Журавлиху выставил вон: -- Опять явилась, вымогательница! Чертова кукла! Убирайся, пока я тебе ребра не поломал!.. -- Вот как!--завизжала Журавлиха.-- Я вымогательщица? Я чертова кукла? Да знаешь ли ты, балда горелая, что я собственную душеньку черту закладываю чтобы твоего внука на ноги поставить, а ты вместо спасибо еще меня и лаешь? Ну, погоди! Это окончательно вывело дедушку из себя; он поднял здоровенный кулачище -- и тут Журавлиху как ветром сдуло. -- Чтоб вам ни дна, ни покрышки, тартарары!--уже за дверью кричала она. Увидев бабушку, Журавлиха плюнула и запустила в нее ладанкой. -- На, старая карга!.. -- Да что ты, Нефедовна, при чем же тут я-то? -- А при том, матушка,-- злобно выкрикнула Журавлиха,-- коли ты век прожила с таким медведем, неучем, значит, ты дура. И внучек твой, хромоногий, тоже дурак. Дай б,ог, чтобы нога у него поскорее отгнила и отвалилась! Тут она снова плюнула и, продолжая выкрикивать ругательства, быстро пошла за ворота. Началось лечение ноги припарками, травами. Рану несколько раз затягивало, но она снова вскрывалась и начинала гноиться. Когда закончили уборку хлеба, дедушка посадил Алешу с матерью на телегу и повез в город, в больницу. Глава вторая Алеша никогда не выезжал из родного села. Все, что он Сейчас видел, возбуждало в нем бурное любопытство. За день они пересекли несколько речек, проехали по захудалым башкирским деревням, с растрепанными соломенными крышами на ветхих, покосившихся избах, с пасущимися у околиц кобылицами, со стаями поджарых, голодных собак и с голыми чумазыми рабятишками на улицах. В деревнях, на земляных завалинках и на лужайках, поджав ноги калачиком, сидели башкиры. Многие из них знали старика Карпова. -- Здравствуй! Здравствуй, Иван,-- приветствовали они дедушку, многократно кланяясь. -- Здравствуйте, люди добрые! -- приветливо отвечал дедушка, размахивая кнутом, чтобы отбиться от наседавших собак. Но те еще яростнее лаяли, бросаясь па лошадь. В одной деревне телегу окружила шумная группа башкир. Среди них оказался знакомый дедушки -- Хайбулла. С большой сердечностью он радостно повторил знакомое приветствие: -- Здравствуй, Иван! -- Здравствуй, здравствуй!--ответил дедушка. -- Может, земля охота купить? -- спросил Хайбулла.-- Айда, моя много земля есть. Задатка давай. -- Да нет, какая там земля,-- махнул рукой дедушка. -- Тогда моя покос бери,-- предложил только что подошедший щупленький старичок. -- Нет. Покос мне тоже не надо. Я ведь в город еду. Внучка вот в больницу везу. -- И-и-и,-- огорченно протянуло сразу несколько голосов, сожалея, что не удалось продать или перепродать уже проданную землю. Бренча монистами на маржинах *, с ведрами на плечах, по улице прошла пестрая толпа женщин с закрытыми лицами. Ни одна из них не повернула головы в сторону телеги, ни одна не ответила на приветствие Марьи. -- Ну, прощайте,-- дедушка приподнял над головой картуз и дернул вожжами. -- Прощай, прощай, знаком,-- кивая головами, разом повторяли башкиры, возвращаясь к насиженным местам -- кто на завалинку, кто на лужайку. Так было и в других деревнях, через которые проезжали Карповы. Везде башкиры встречали их дружелюбными приветствиями и предлагали купить покос или землю. (* Маржин -- увешанный серебряными монетами нагрудник.) За околицей одной из деревень Алеша схватил дедушку за локоть. -- Дедя! Гляди! Хвост у собаки какой! Дедушка посмотрел в сторону, куда указывал мальчик. -- И совсем это не собака, Алеша, а лисонька-кумушка. От волка шкуру спасает. Вон, смотри, серый-то увидел нас -- и в сторону. -- Дедь! Дедь! А это кто? -- спрашивал через минуту Алеша, показывая на разгуливающих по болоту длинноногих журавлей. В этот день он впервые увидел зайцев и парящих на большой высоте орлов, грохочущих атабаев и стаи рябчиков и услышал от дедушки и матери десятки названий птицы, и мелких зверьков, которых он до этого не видел. -- Мама! Кого же это они ругают вшивым и бритым?-- недоумевал Алеша, вслушиваясь в крики летающих над лугом пигалиц и куликов. -- Да кого же, как не тебя,-- улыбалась мать, радуясь оживлению сына. Алеша схватился за затылок -- голова у него действительно была острижена. Он смутился и был очень доволен, когда усевшиеся на землю птицы умолкли. К вечеру они приехали в большую казачью станицу. До города оставалось совсем немного, и время было раннее. Однако дедушка решил заночевать здесь. В станице царило большое оживление: на площадь со всех концов торопливо шли мужчины и женщины. Знакомый казак, к которому они заехали, помогая дедушке распрягать лошадь, пригласил его на площадь. -- Говорят, беглых поймали. Народ подбивают. Землю будто бы у казаков отбирать хотят. -- Поди ж ты,-- удивился дедушка,---и у вас, значит, кураж этот завелся. А у нас намедни помещика подпалили и землю было делить хотели, да полицейские делильщиков-то всех ночью похватали -- и в острог! -- Ишь ты, шалят, значит? -- Кто? Мужики-то? -- Ну, да. Кто ж еще у вас там может этим делом за-ниматься? -- Ясное дело. Кто ж еще?--связывая и подымая оглобли, согласился дедушка.-- Болтают, будто бы манифест скоро от царя выйдет; по' едокам, говорят, делить землю будут... Казак недружелюбно посмотрел на дедушку и ехидно улыбнулся: -- Говорят, в Москве кур доят, а мы пошли и титек не нашли. Пойдем на площадь, послушаем; как бы там другой манифест кое-кому не прочитали. На базарной площади толпились казаки. В стороне, у церковной ограды, стояла толпа женщин. Обоженные солнцем, запыленные лица казаков, только что приехавших с полей, были возбуждены и злобны. -- Земли казачьей захотели! Деды наши, отцы кровь за нее проливали, а теперь -- на тебе, делить?--комкая в руках выгоревшую на солнце фуражку, кричал раскрасневшийся пожилой казак.-- Как же, держи карман шире, только и ждали, когда мужики за землей к нам приедут. Насупив густые брови, в круг вошел высокий, прихрамывающий на левую ногу, казак. -- Полно горло-то драть,-- услышал Алеша спокойный повелительный голос.-- Это ты сам про дележку казачьей земли выдумал. У помещиков брать землю будем, а не у тебя. -- Мне чужого тоже не надо,-- загорячился говоривший.-- Отцы наши, деды так жили... -- Тише! Атаман... Тише! На высоком крыльце показалась коренастая фигура атамана. Рядом встали есаул, два подхорунжих и три урядника. Все они были одеты в парадную форму. Поглядывая на начальство, казаки гадали: -- Мобилизацию, знать, объявлять будут? -- А может, в самом деле, в город поведут рабочих разгонять? Бунтуют, говорят, чумазые. -- Может, и в город. Кто ж его знает? -- Чего там в город? Со своими сначала справиться надо. Атаман велел казакам подойти ближе и тут же подал знак стоящим рядом урядникам. Те сошли с крыльца, открыли подвал и вывели оттуда трех станичников со связанными руками и двух пришлых, по виду рабочих. Прыгая на одной ноге, с палкой вместо костыля, Алеша в гурьбе казачат пробрался вперед. Выведенные из подвала сумрачно смотрели на собравшихся. Алеша услышал, как один из них, молодой казак, с синим сабельным рубцом на правой щеке, отвечая рабочему, сказал: -- Самосуд задумали, вот она, штука-то, какая!--И, помолчав, добавил:--И помочь некому. Наших -- почти никого. Один Никифор. Наблюдая за молодым казаком, Алеша увидел, с какой мучительной тоской водил он глазами по площади" и как радостно заблестел его взгляд, когда из переулка вышла группа молодых вооруженных казаков. Алеша оглянулся на атамана; тот тоже обратил внимание на пришедших и, как видно, был недоволен их появлением. Переговорив о чем-то с офицерами, атаман стащил с головы картуз. -- С-станишники! -- запнувшись на "с", выкрикнул атаман.-- Помогите рассудить, как нам быть вот с этими казаками и их дружками? Нельзя больше терпеть. Позорят они нас. Против царя бунтуют, веру православную хулят. Нас, казаков, на одну ногу с мужиками хотят поставить. Так как же, станишники, отвечать им велите? Нехристям продаваться будем или свое слово скажем? Атаман еще не успел закончить речь, как из толпы вышла вперед группа бородатых казаков. Заложив руки за спину и наклонив головы, они, как рассвирепевшие буйволы, пошли на арестованных. На площади стало так тихо, будто здесь не было и живой души. В недоумении Алеша уставился на дедушку. Старик с напряжением смотрел в сторону крыльца, потом, испуганно ахнув, судорожно схватил Алешу за руку. От крыльца донесся пронзительный крик: -- Глаза! Глаза! Ой! Глаза!.. Алеша взглянул на арестованных и увидел страшную картину. В воздухе то и дело взлетали плети и, как черные молнии, падали на лица, на головы и на спины людей, выведенных из подвала. Они в отчаянии кидались в разные стороны, но сжавшаяся в кольцо толпа казаков снова вталкивала их в круг. -- Дедя! Я боюсь, боюсь, дедя!--закричал перепуганный мальчик и что было сил запрыгал в сторону. Его чуть не смяли бежавшие навстречу вооруженные казаки. Нагнав внука, дедушка поднял его трясущимися руками и побежал с площади. Карповы выезжали уже из ворот, когда домой вернулся хозяин. Бледный, с растрепанными волосами, тяжело дыша, он то и дело повторял: -- Господи! Беда-то какая. Што ж это такое? Господи! Арестованным двоим атамановы друзья глаза повыбивали, а фронтовики их самих порубали. Вот напасть-то! Господи! Троих, кажется, совсем жизни лишили. Есаул было вмешался, так и ему руку отрубили. Што ж это такое? Господи!-- И, провожая испуганным взглядом отъезжавшую телегу, растерянно добавил:--Вот она земля-то какая! Кровью пахнет. Когда выехали из станицы, дедушка сказал, обращаясь к Марье: -- Казачишки за землю готовы жилы друг из друга вытянуть, ровно сбесились, ироды. Алеша, все еще не успокоившийся от увиденного на площади, не вытерпел, спросил: -- Дедя! А почему люди за землю друг дружку убивают! Вон кругом ее сколько, ходи да ходи... Нет, правда, почему? Дедушка нервно дернул вожжами, взмахнул кнутом. -- Мал ты еще, Алеша, где тебе до этого. Вот подрастешь, тогда узнаешь,-- и как бы говоря сам с собой, добавил: -- Много, а мы веки вечные по ней стонем. У кого много, а у кого и пяди нет. На другой день Карповы, наконец, прибыли в больницу. После внимательного осмотра немолодой веселый доктор погладил Алешу по голове и сказал, что мальчику надо будет месяца два ходить на перевязки. На вопрос матери, не придется ли резать ногу, доктор улыбнулся и отрицательно покачал головой. Тогда дедушка отвез Алешу с матерью к знакомому железнодорожнику Кузьме Прохоровичу Луганскому и, не за-держиваясь, уехал домой. В городе было неспокойно. Шел 1905 год. На улицах то и дело над толпами демонстрантов полыхали красные флаги, звучали песни, часто гремела музыка. С песнями шагали рабочие; солдаты шли с духовыми оркестрами. Они мар-шировали плотными колоннами, ровно покачивая стальными штыками. Впереди и по бокам солдат, придерживая сабли, двигались настороженные офицеры. Солдат водили по городу для того, чтобы запугать рабочих, которые нередко вступали в драку с полицией. По улицам бешено проносились верховые черкесы, их всегда встречали оживленно. Разодетые дамочки махали платочками, улыбались. Рабочие отворачивались, а молодежь запальчиво кричали: -- Контры! Прихвостни! Трусы! С бабами собрались воевать. Обождите, нарветесь, мы вам покажем... Нередко в черкесов летели камни. Кузьма Прохорович возвращался с работы всегда первым, за ним вскоре приходили два его сына: старший Федор -- телеграфист и младший Володя -- электромонтер. К обеденному времени приходила и Алешина мать, работавшая в нескольких домах прачкой. За обедом между Луганским и сыновьями происходили непонятные для Алеши споры, произносились слова, которых он дома никогда не слышал: "забастовка", "демонстрация", "комитет", "революция". Особенно нехорошим ему казалось почему-то слово "соглашатель". Не зная, что оно означает, Алеша все же считал его особенно вредным. Такое мнение у него сложилось потому, что всякий раз, когда Володя произносил это слово, он начинал горячиться, оставлял еду, жестикулировал, вскакивая из-за стола и обращаясь к брату, называл его отступником и предателем. Особенно долго мучил Алешу вопрос: почему Володя, который моложе и ростом поменьше Федора, считается большевиком, а Федор -- меньшевиком. Он несколько раз спрашивал об этом у матери, но она не знала. Тогда Алеша обратился за разъяснением к Кузьме Прохоровичу. Удивленный вопросом, он вначале нахмурился, потом рассмеялся: -- Ишь ты, чем интересуется сорванец, к чему тебе это знать-то? Тут и у больших голова кругом идет, и ты туда же. Ну, да ладно, коли уж очень интересуешься, так и быть -- расскажу. -- Большевики, брат, это такие люди,-- с трудом подбирая слова, начал Кузьма Прохорович,-- которые горой стоят за рабочих и за бедняков, вот за таких, как твоя мать. А меньшевики -- эти больше болтуны и хозяйские подпевалы. Вон, к примеру, Федька наш, он вроде и за рабочих, и водночас за буржуев, а в общем дура дурой. А ты думаешь, это так просто? Нет, брат, шалишь. Тут политика. Вот вырастешь большой, тогда и сам все узнаешь... Из этого объяснения Алеша ровно ничего не понял. Решив по-своему, он стал считать, что все споры между Володей и Федором происходят из-за их отношения к матери и к нему. Алеше казалось, что Володя их любит, а Федор -- нет, и. естественно, что симпатии его перешли на сторону Володи. Как-то Володя не пришел домой ни к обеду, ни к ужину. Явился он только на второй день утром и с некоторой торжественностью сообщил, что на заводе объявлена забастовка. Первой из-за печи отозвалась хозяйка: -- А что, во время забастовки приходить домой обедать и ужинать не полагается, что ли? Работать забастовали и домой ходить, значит, забастовали? Взять вот ремень... Володя отмахнулся: -- Ну, ясное дело, ты, мама, все еще меня маленьким считаешь. А рабочие выбрали меня в забастовочный комитет, поручили организовать боевую дружину. В глазах матери мелькнуло тревожное выражение: -- Смотри-ка ты, герой какой. Обедать не приходит, ужинать не приходит, и я его за это должна еще по головке гладить. Так и знай,-- погрозила мать,-- не будешь к обеду приходить, не посмотрю, что ты командир! Володя подошел к матери и, прижимаясь головой к ее плечу, сказал ласково: -- Ну, ладно, мама, не сердись... Я постараюсь приходить и к обеду, и к ужину. -- То-то же, командир, матери положено, когда нужно, и командира ремнем припугнуть. Было воскресенье. Кузьма Прохорович только что вернулся с базара. Узнав в чем дело, он смерил сына глазами и покачал головой: -- Что это, у вас на заводе постарше человека не нашлось? Володя насторожился: -- Не знаю, меня выбрали. Никто не возражал. Единогласно... -- Единогласно, говоришь? -- Кузьма Прохорович довольно улыбнулся, но тут же сдвинул брови.-- Это хорошо, что единогласно. Ну, смотри же не подведи, тогда и мне ведь стыдно будет. С оружием-то как? Володя нахмурился. -- Пока плохо. -- Гм. Что же думаете делать? -- Сегодня соберется комитет, может, чего и придумаем. -- Ставь вопрос ребром,-- предупредил отец.-- Во-оружение дружины сейчас самое главное. Добром дело-то вряд ли кончится. -- К нам черкесы уже приезжали,-- почему-то шепотом сказал Володя,-- но мы их не пустили. -- Если оружие не будет, пустите. -- Будет оружие! -- упрямо тряхнул головой Володя.-- Должно быть! В крайнем случае, начнем сами делать. -- Это правильно,--: усаживаясь на лавку, одобрительно сказал Кузьма Прохорович.--- Мастера у вас хорошие, лучше не сыщешь. Холодное оружие любое могут сделать. Но этого сейчас мало. Надо гранаты мастерить. -- А где динамит взять? У нас на заводе нет. -- У вас нет, зато у нас есть. Вот только как взять? Володя схватил отца за руку: -- В самом деле? Есть у вас динамит? -- Много нет, а немного найдем,-- поднимаясь с лавки и снова собираясь куда-то, задумчиво ответил Кузьма Прохорович. Забастовщики стали часто собираться на квартире у Луганских. Кроме забастовочного комитета, приходили пред-ставители других заводов, железнодорожники, велись горячие споры. Алеше было очень интересно, лежа на полатях, наблюдать за спорщиками. Один железнодорожник, когда ему предоставили слово, закричал, уставясь на полати, где лежал, свесив вниз голову, Алеша: -- Соглашатель! Предатель! Отца родного постыдись! Когда он с поднятыми кулаками двинулся вперед, Алеше даже страшно стало, и он шмыгнул в угол. -- Мы круто в гору идем,-- гремел железнодорожник,-- а вы нам палки в колеса вставляете. Затормозить хотите, остановить. Не позволим! Не выйдет! Повернувшись к столу, он помолчал, а затем с жаром до-бавил: -- А на нас, товарищи, можете надеяться. Железнодорожники будут тянуть крепко, не подведут. Когда один из сторонников Федора начал возражать, железнодорожник вскочил, взмахнул кулаком: -- Сядь, Иуда! Старший призвал к порядку. Он явно сочувствовал соглашателям: -- Каждый имеет право высказывать свои мысли,-- сказал он. -- Какие это мысли? -- еще громче зашумел железно-дорожник.-- Это не мысли, а предательство! Я бы таких умников связывал по рукам и ногам да к черту в омут... Алеше железнодорожник понравился. Было ясно, что он заодно с Володей и Кузьмой Прохоровичем. Поэтому, когда старший снова стал призывать к порядку, Алеша тихонько, чтобы тот не заметил, показал ему кулак и, как кошка, опять шмыгнул в угол. Через несколько дней в дом Луганских нагрянула полиция. Перевернули все вверх дном, выломали полы, переворочали дрова, разбросали сено и в заключение арестовали Володю и Алешину мать. Причиной ареста матери было отсутствие у нее документов, но посадили ее вместе с политическими заключенными: Глава третья Когда в полицейском участке Марье объявили об аресте, она так испугалась, что не могла произнести ни одного слова; она даже не спросила, за что и на каком основании с ней так поступают. О тюрьме у Марьи было давно сложившееся представление как о месте, куда сажают одних только воров и разбойников. "Значит, меня тоже за мошенницу признали,-- в растерянности думала женщина.-- Но как же это так? Как же я буду там с этими отпетыми?" Боязливо озираясь, она долго не могла понять, чего хочет от нее распространяющий противный запах чеснока и винного перегара красноносый, с разрубленной губой конвоир, сердито показывающий рукой через ее плечо. Обернувшись в ту сторону, куда показывал конвоир, Марья увидела дверь и поняла, что ей нужно идти. По дороге она вспомнила о новом платке, купленном на заработанные в городе деньги. Оглядываясь на конвоира, Марья сняла с головы платок, осторожно свернула его в небольшой комочек и стала думать, куда бы лучше спрятать. После долгого раздумья она сунула платок под кофточку и зажала его под мышкой. Спрятав платок в надежное, как ей казалось, место и убедившись, что конвоир не обратил никакого внимания на его исчезновение, Марья постепенно успокоилась и стала размышлять, как ей вести себя при встрече с заключенными. Она была убеждена, что тюремные встретят ее враждебно. "А что, если мне притвориться разбойницей и сказать, что я и сама людей убиваю?"-- подумала Марья. Сначала эта мысль ей понравилась, но потом так испугала, что на лице у нее выступили капли холодного пота. "Нет,-- решила Марья,-- это очень страшно. Скажу лучше, что я воровка, что когда я стираю, то ворую у хозяев белье, а потом продаю его на толкучке". -- Стой! Куда прешь?--оборвал ее мысли красноносый.-- Не видишь, что ли, дворец свой? -- закричал он, показывая на большой серый дом, огороженный высокой стеной. От близости тюрьмы и окрика стражника у Марьи под-косились ноги. Она присела на корточки и совсем по-детски заплакала. -- Дяденька,-- протягивая руки к конвоиру, со слеза-' ми просила она,-- не веди меня туда, отпусти, ради бога. Век за тебя молиться буду... Отпусти! Убьют они меня... Остановившись, провожатый с усмешкой посмотрел на плачущую женщину. -- Отпущу я тебя, как же! Против царя-батюшки бунтуешь, революции захотела? А теперь плачешь? Неохота в тюрьму идти? А раньше, когда бунтовать собралась, об этом не подумала! Вставай! -- громко рявкнул стражник, и, чтобы больше запугать арестованную, схватился за рукоятку тесака. Не помня себя от страха, Марья поднялась и, содрогаясь всем телом, едва передвигая ноги, пошла к воротам тюрьмы. В канцелярии присмиревший и подтянувшийся конвоир подал сидевшему за грязным столом сухопарому человеку какие-то бумаги. Прочитав их, тот что-то долго и старательно записывал, потом задумался: -- Постой, постой,-- проговорил он.-- А куда же я ее, паря, дену? Политическая ведь женского пола -- ее отдельно сажать надо, а свободных камер ни одной. Вот напасть-то какая, и начальства, как на грех, ни души. Что же теперь мне с ней делать прикажете? А... С мужчинами запереть? А вдруг, не ровен час, блюститель какой нагрянет. Что тогда? "Кто, скажет, тебе разрешил политическую женщину с мужчинами, когда законом запрещено?" Вот и отвечай тогда.-- Он сокрушенно покачал головой, но затем, подойдя к шкафу и вытащив оттуда какую-то бумагу, тихо рассмеялся.-- Можно вместе с мужчинами. Вот оно, особое руководство. Вспомнил. Для пересыльных тюрем, в случае переполнения, разрешается. Парашу только и угол временной перегородкой отгородить сказано. Дать им, значит, три одеяла и дюжину мелких гвоздочков для этой надобности. Так и запишем,-- заключил он, растягивая последние слова,-- в три-и-надца-а-а-тую ка-а-а-ме-ру. На этом и то-о-чку поставим. Шагая за тюремщиком, Марья все крепче прижимала к себе платок. "Вот сейчас они начнут меня обыскивать и отберут все, что есть",-- думала она, глядя, как тюремщик открывает дверь камеры с большой черной цифрой. Ну, заходи! Заходи! Чего еще стоишь? -- прикрик нул тюремщик на Марью.-- Или особого приглашения ждешь? Зажмурив глаза, Марья шагнула через порог. От страха закружилась голова. Сделав еще два шага, она остановилась и стала напряженно ждать. Сзади захлопнулась дверь. Наступила тишина. "Будь что будет",-- решила Марья и, открыв глаза, снова сделала два шага вперед. С разных сторон на нее смотрели люди, их было несколько человек. -- Сюда проходите,-- услышала Марья торопливый, негромкий голос и, подняв глаза, увидела суетившегося в углу человека. Он что-то поспешно убирал, освобождая место. -- Мерзавцы! -- отчетливо, прозвучал сердитый голос соседа.-- Женщину... тоже сюда... Вдруг послышались подозрительные, как показалось Марье, вздохи, потом что-то брякнуло, и опять наступила гнетущая тишина. -- Смотрите, что делают,-- снова услышала Марья тот же сердитый голос,-- да как можно это терпеть? Убить их мало! Вокруг заговорили, задвигались. Из всего этого потока слов в ее сознание врезалось только одно слово: убить. Это окончательно подорвало ее силы; вздрогнув всем телом, она рывком потянула в себя воздух и, ткнувшись лицом в угол, зарыдала. "Что же это такое? За что? -- рыдала она.-- За какие грехи меня бросили к этим волкам на съедение? Что я сделала?" -- спрашивала она себя и, не находя ответа, еще сильнее плакала. Однако ее никто не трогал, и она постепенно успокоилась. Заключенные тихо разговаривали между собой. Вначале Марья слышала лишь звуки, не улавливая их значения, затем стала понимать отдельные слова, а через некоторое время до ее сознания дошел смысл ведущихся в камере разговоров. -- Напрасно вы так думаете,-- говорил мягким голосом сидящий поблизости от Марьи человек.-- Пролетариат обязательно должен встать на защиту расстреливаемых и избиваемых крестьян. Ленин так и говорит: "Рабочий класс обязан защищать своего союзника". В этом сейчас весь смысл отношений между рабочими и крестьянами. Как вы это не можете понять? -- Все это не так просто,-- с нескрываемой насмешкой отвечал внушительный бас. Не меняя положения, Марья слушала этот разговор, и ее начало охватывать сомнение. "Уж правильно ли я о них думаю?" -- спрашивала она себя. Может быть, это и не разбойники. -- Неправильно,-- услышала она вдруг задорный голос молодого человека, до сих пор молчавшего.-- Не правильно,-- повторил он настойчиво.-- Революция только еще начинается, а царский манифест -- это обман. Нам не манифест нужен, а революционное правительство! Свобода нам нужна, вот что! Продолжая слушать эти малопонятные, но совсем не страшные разговоры, Марья все больше и больше убеждалась, что она неправа. Наконец, не утерпев, она тихонько повернула голову в другую сторону. Сидящий рядом человек поглядел на нее сочувственно и неодобрительно покачал головой: -- Разве можно так убиваться? -- и с едва заметным упреком в голосе добавил:--Посмотрите, сколько здесь народу, а ведь никто не плачет. Хмурое лицо говорившего неожиданно просветлело и стало нежным: -- Дети, наверное, у вас дома остались. Маленькие?.. -- Да, сынок у меня там, маленький еще..., Седьмой годок пошел,-- обрадовавшись ответила Марья. И, все еще не понимая, с кем она имеет дело, вопросительно посмотрела на говорившего с ней человека. -- Ай-ай, семь лет, воробышек еще! -- покачал головой подошедший к ним богатырского роста широкоплечий мужчина, с черными, как смоль, давно не стриженными волнистыми волосами и добродушным, приветливым взглядом.-- И ребенка не пожалели, мерзавцы. -- Голос у него был густой и сильный, под стать фигуре. Доброжелательность и теплота, с которой заключенные отнеслись к Марье, совершенно обезоружили ее. "Какие же это разбойники?--думала она.-- И глаза у них, и лица точь-в-точь, как у хороших людей. Почему же я их ворами, разбойниками считаю?" -- Ну, что ж, давайте знакомиться,-- предложил все еще стоявший около нар великан.-- Вас как зовут? -- Марья Карпова,-- поворачиваясь к нему лицом и не зная еще, как себя вести, ответила Марья. -- А моя фамилия Шапочкин. Валентин Шапочкин. Прошу любить и жаловать. -- Любите, но остерегайтесь,-- засмеялся сидевший рядом с Марьей заключенный.-- Особенно побаивайтесь, когда он будет близко проходить... Наступит на ногу, навек калекой оставит. -- Вы ему не очень-то верьте,-- улыбнулся Шапочкин.-- Я только случайно, по оплошке могу на ногу наступить, а Ершов, вот этот самый, не только ноги, но и руки может оттоптать.-- И он по-детски улыбнулся, блеснув крепкими белыми зубами. Теперь Ершов обратился к Марье: -- Знаете что, Карпова, чем плакать, вы лучше расскажите нам, за что вас сюда упрятали? Порядок у нас такой, новичкам про себя рассказывать. Марья растерянно посмотрела на Ершова. Сказать, что ее посадили в тюрьму за воровство, она уже не решалась, -- А я и не знаю, за что меня посадили,-- после недолгого молчания чистосердечно призналась она.-- У мальчонки нога болит, ну, мы тут и жили. Я у богатых белье стирала, а он на перевязку каждый день ходил. -- А где жили-то?--спросил Шапочкин. -- Знакомый тут у нас есть один. Железнодорожник. Луганский Кузьма,-- начала торопливо рассказывать Марья.-- Уж куда, кажется, какие хорошие люди, а вот пришли сегодня жандармы, весь дом перевернули, все вверх дном поставили. А потом сына ихнего Володю и меня с собой забрали и вот сюда отправили. -- Но здесь-то вам объяснили, за что? -- с заметным волнением спросил Ершов. -- Нет,-- с горечью ответила Марья.-- Не сказали. -- Вот-вот. Так и получается. Мертвым свободу, живых под арест!--сердито проговорил Шапочкин.-- А Володю Луганского я знаю, хороший паренек. Честный, настойчивый. Жаль, что арестовали.-- Он тяжело вздохнул и, махнув рукой, медленно опустился на нары. -- Все равно всех в тюрьму не запереть,-- прервав наступившее тягостное молчание, сказал Ершов.-- Много нас... И правда на нашей стороне. А у них что? Грубая сила. Обман. Плетьми и судами с народом разговаривают. Тюрьмы полны рабочим людом. Но этим они только приближают развязку. По тому, как внимательно все слушали Ершова, Марья поняла, что он пользуется здесь особым уважением. -- Ну, расскажите же нам еще о себе, о своей семье, как вы жили на воле, кто у вас дома,-- с ободряющей ласковой улыбкой снова обратился к Марье Ершов. -- Муж у меня дома остался,-- уже охотно начала рассказывать Марья,-- и свекор со свекровью. Алеша сейчас здесь в городе. Семья у нас дружная,-- в первый раз улыбнувшись, продолжала она.-- Все работящие, а на хлеб не всегда хватает, а про одежду даже и говорить нечего. Ершов тяжело вздохнул. Во вспыхнувшем взгляде мелькнула ирония. -- Счастья, значит, у нас нет,-- сказал он, оглядывая свою собеседницу.-- Правители наши все себе забрали, а нам только одно горе и нужду оставили. -- Да,-- подтвердила Марья.-- Конечно, забрали. Чего же еще?--Сказав это, она только потом поняла, что они значат, и, стремясь изменить смысл сказанного, торопливо добавила:--А скорее всего, так богу надо. Правители, может быть, и рады бы, да выше бога им ведь тоже не быть... Присутствующие в камере переглянулись. Одни криво улыбнулись, другие неловко кашлянули. Шапочкин поднялся и снова подошел к Марье. -- Нехорошо так,-- склоняя голову и всматриваясь в ее лицо, тихо сказал он.-- Нехорошо... Марья растерянно посмотрела на присутствующих. "Что же я такое сделала? Почему они все так недовольны?" -- с недоумением, готовая заплакать, спрашивала себя Марья, заметив беспокойство на лицах своих собеседников. Опустив голову, она долго смотрела в одну точку, а затем, ни к кому не обращаясь, сказала: -- Деревенская я. Сами видите. Что я могу знать-то? Задумавшийся Ершов, будто о чем-то вспомнив, быстро вскочил на йоги и упрямо тряхнул головой: -- Вот, товарищи, где сказывается отсутствие нашей пропаганды. В самом деле, откуда ей понимать, что к чему, когда в деревне полное засилье попов и знахарок.-- Подумав, Ершов добавил:-- Здесь у нас непочатый край работы. Нет слов, мужики смело поднимаются против помещиков, но им нужна помощь. А кто же эту помощь им должен оказывать, как не мы, рабочие. Значит, сами мы тоже должны знать много. Учиться, стало быть, нужно и нам. Учиться везде, при всех условиях. Если хотите, даже вот здесь, в тюрьме,-- учиться, чтобы уметь разобраться в своих друзьях и недругах; мы обязаны открыть людям глаза. Следовательно, учиться и учить других, вот, значит, какова задача. Школы нам здесь, конечно, не организовать. Но обсуждать серьезные вопросы и учиться один у другого мы можем. Если не возражаете, то я завтра же могу рассказать, что я знаю, например, о боге. -- А я,-- густо пробасил Шапочкин,-- о том, кому нужен царь. -- Опять перебил,-- послышался из угла все тот же за-дорный голос.-- И каждый раз вот так. Я только подумаю, а он тут как тут.-- Ну ладно. Тогда я расскажу о суде над одним социал-демократом. -- Ну, а вы, товарищ Карпова, о чем с нами будете беседовать? -- спросил Ершов. -- Какая же я рассказчица, когда я и грамоте-то только два месяца самоучкой училась?--грустно и серьезно сказала Марья. -- А все же мы будем просить вас, товарищ Карпова, рассказать, как вы живете, и, если можно, о том, как живут ваши соседи?--Ершов снова посмотрел на Марью взглядом, полным теплоты и добродушия. -- Хорошо,-- неожиданно для себя согласилась Марья.-- Вы будете меня спрашивать, а я буду отвечать. Ершов утвердительно кивнул. Глава четвертая Ершов сидел на скрипучих, почерневших от времени и сырости нарах, подогнув под себя ноги, и, неторопливо подбирая слова, вел беседу. Не отрываясь, Марья смотрела на Ершова. Высокий, с тонкими чертами смуглого лица, с глубокими складками по сторонам рта. На всем облике Захара Михайловича лежал отпечаток суровости, накладываемый долгими годами на-пряженной борьбы. На вид Ершову можно дать лет сорок, на самом же деле ему было меньше. Ершов говорил, что бог это выдумка попов и буржуев, что он им нужен для обмана народа, Марья относилась к его словам с недоверием и даже возразила: -- Бог-то для всех одинаковый, и для бедных, и для богатых. Он един. -- Да нет! -- мягко улыбнувшись, ответил Ершов.-- Для бедных бог -- это пугало. Им заставляют нас все терпеть, все прощать: и грабеж, и обман. А для попов бог -- легкая жизнь, деньги. Они плывут к ним из наших карманов, как манна небесная. Лишь для богатых бог помощник и защитник. Разве это не так, Марья?--ласково посмотрев на женщину, спросил Ершов. Задумавшись, Марья долго не отвечала. "Про попов он, пожалуй, правду говорит,-- думала она.-- Недаром говорят, что у попа глаза завидущие, а руки загребущие. Так оно и есть. Мы голодаем, а они, как борова, того и гляди лопнут с жиру. , Карповой стало страшно от этих мыслей. Она даже закрыла глаза, но голову сверлила неотвязная мысль: --А что же царь небесный смотрит? Где же правда, о которой нам говорят?" Ершов, не дождавшись ответа Марьи, продолжал: -- Вот я помню, у нас в селе поп Михаил, не переставая твердил, что "легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в царство небесное", а у самого хоромы необъятные, заимка, пять батраков; овец, коров, лошадей -- не пересчитаешь сколько. Знающие люди уверяли, что у него в банке больше двадцати тысяч лежало. -- Да это ты про нашего отца Андриана говоришь,-- не стерпела Марья.-- Только у нашего-то, говорят, не двадцать, а сорок тысяч в банке положено. -- Значит,-- разводя руки, спросил Ершов,-- он в царство небесное попасть никак не может? -- Выходит, что так,-- пожав плечами, согласилась Марья. -- Да он туда и не собирается,-- пробасил Шапочкин,-- царством-то небесным он только нашего брата обма-нывает, а сам-то знает, что его нет. --i А вы, Мария, что на это скажете? -- спросил Ершов, не сводя с нее взгляда. -- А вот то и скажу,-- еще не смело, но по привычке откровенно, ответила Марья:--свекор у меня всегда говорит: "Что поп, то ботало". -- Значит, о боге они нам говорят одно, а сами думают другое? -- продолжал спрашивать Ершов. -- Им так, поди-ко, сподручнее оплетать нашего брата,-- уже не скрывая неприязни к попам, ответила Марья.-- Все они до единого мытари. Беседа о боге продолжалась два дня. Теперь она уже не боялась вставить и свое словечко или задать вопрос и немало удивляла товарищей по камере своей природной смекалкой. Когда пришла очередь проводить беседу обладателю молодого задорного голоса -- Саше Каурову, на середину камеры выскочил высокий, гибкий, как молодое дерево, белокурый парень лет семнадцати. Встряхнув волосами, Саша устремил взгляд на товарищей; на его впалых щеках заиграл румянец. -- Несколько лет назад, когда я был еще совсем маленьким,-- остановившись среди камеры, начал рассказывать Саша,-- к нам на завод приехал из Екатеринбурга слесарь. Вначале ничего особенного за ним не примечалось. А потом, когда приобрел товарищей, он сразу же начал организовывать социал-демократический кружок. Работником слесарь был напористым, трудился не покладая рук. Отработав свою смену, он шел в школу учить грамоте рабочих, читать им книги, вести беседы. Всех поражало, что он половину своего заработка каждый раз раздавал инвалидам, вдовам и сиротам. Однажды на заводе случилась беда. После сильного ливня хлынувшие с гор потоки размыли дамбу. Прорвавшись из заводского пруда, вода устремилась к новой, еще мало разработанной шахте. В это время, как назло, испортился шахтный подъемник. Людям, что были под землей, грозила неминуемая гибель. Все бросились к управляющему; а тот, боясь убытков для хозяина, приказал заделывать промоину. Пока отремонтируют промоину, шахту затопит. Что тут делать? В этот момент и показал себя наш новый слесарь. Прихватив с собой двух рабочих и, ничего никому не говоря, он бросился к старому запальщику шахты, англичанину Барклею. Барклей с первых слов понял, что от него требуется. Не мешкая, взвалил он на плечи сумку с динамитом, и все четверо побежали к заводской плотине. Когда прошли шлюз и водосливные ворота, старый англичанин остановился и стал готовить взрыв плотины. "Никогда не работал я с такой энергией, как в этот раз", -- рассказывал нам потом Барклей. Он радовался, что ему представилась возможность сделать сразу два добрых дела: во-первых, спасти более ста человек рабочих, а во-вторых, воспользовавшись удобным случаем, нанести хозяевам завода серьезный убыток. Когда подготовка к взрыву подходила к концу, у плотины появился управляющий с группой полицейских. Он понял намерение Барклея и с руганью побежал на плотину, но в это время запальщик поджег шнур и быстро пошел к берегу. Растерявшись, управляющий, как помешанный, метался от одного полицейского к другому и, наконец, как видно, решившись, закричал: -- Деньги, много денег, тысячу рублей золотом получит от меня тот, кто оборвет шнур! Один из полицейских торопливо перекрестился, сбросил с себя мундир и что было сил помчался к месту, где дымился шнур... Барклей остановился, растерянно глядя то на рабочих, то на бегущего к плотине полицейского. Расстояние между полицейским и местом взрыва становилось все меньше -- и вдруг, расталкивая толпу, выскочил слесарь. Не обращая внимания на крики товарищей, пытавшихся удержать его, он ринулся вслед за полицейским. Еще минута -- и вот он уже догнал его возле самого заряда. Удар -- и полицейский полетел с плотины. Шнур догорал. До взрыва оставалось каких-нибудь пять секунд. Казалось, что спасения для слесаря уже нет, нов это время с берега донесся отчаянный голос старого Барклея: -- В воду бросайся! В воду! Это решило дело. Слесарь бросился в поток. А через секунды глыбы камня обрушились как раз на то место, где только что стоял этот человек. Но теперь они были ему уже не страшны. -- Дело этим, разумеется, не кончилось,-- помолчав, продолжал Саша.-- Через несколько дней слесаря посадили на скамью подсудимых. Его обвинили в нанесении полицейскому побоев. Кроме этого, ему предъявили иск на триста тысяч рублей за причиненные хозяевам убытки, которые они потерпели от взрыва плотины и простоя завода. -- Ты разбойник,-- сказал слесарю один из присяжных, возмущенный его независимым видом. -- Нет, я социал-демократ,-- улыбаясь, отвечал слесарь. -- Суд заставит тебя ответить за все убытки,-- кричал присяжный, взбешенный спокойствием слесаря. -- И ответил бы, если б средства были,-- снова засмеялся подсудимый. -- Как же, найдутся средства у такого бездельника! Но только этим себя не спасешь. На каторгу пойдешь, там с тебя взыщут. -- И не избежать бы слесарю каторги, если б за него не встал весь завод. Рабочие вышли на улицу, окружили здание суда и потребовали свободы для товарища, который спас сто человек. Люди стояли, как стена, -- нерушимо и грозно. Ну, суд перепугался и оправдал подсудимого. -- Вот человек какой удивительный,-- первой отозвалась на рассказ Марья.-- И сердечный и бесстрашный. -- А что же потом? --спросил кто-то из слушателей.-- Куда же он потом девался? -- Да никуда не девался,-- помолчав, ответил Саша,-- * нашим вожаком стал. Рабочие к каждому его слову прислу-шивались. Немало мы потом хлопот хозяевам и полицейским наделали, так скоро они нас не забудут. Саша задорно засмеялся, тряхнул головой и быстро шагнул к нарам. В течение всего этого рассказа Шапочкин с улыбкой смотрел на Сашу, а когда тот кончил, сказал: -- Молодец, Саша, правильно рассказал!.. -- А для чего это нужно было? -- недовольно хмурясь, спросил Ершов. -- Да так, пусть знают наших,-- вместо Шапочкина ответил Саша. -- Зря расписываете человека.-- слесарь за это вас не похвалит. -- А почему нельзя рассказывать о людях правду? -- обиделся Саша. -- О других можете рассказывать, а слесаря не троньте,-- тоном, не допускающим возражений, повторил Ершов. Саша вопросительно посмотрел на Шапочкина. Тот развел руками. -- Ладно,-- согласился Саша,-- не будем. Раз нельзя, значит нельзя. -- А где же этот слесарь теперь? -- спросила Марья. Стоявший за спиной Ершова Шапочкин подмигнул и сверху вниз показал пальцем на голову Ершова. -- Он?--обрадовавшись и в то же время удивленно спросила Марья. -- Он,-- качнув головой, тихо, но решительно подтвердил Саша. Марья рывком поднялась с места, подошла к Ершову и поклонившись в пояс, сказала: -- Спасибо тебе, Захар Михайлович, большое спасибо. -- За что же это, Марья Яковлевна, спасибо-то?--подняв голову, спросил Ершов. -- А за то,-- продолжала Марья,-- что ты нашего брата -- бедноту за настоящих людей считаешь и помогаешь нам. Таких, как ты, немного,-- и, помолчав, добавила:-- Нет, немного. В течение последних суток до обитателей тринадцатой камеры несколько раз доносились какие-то крики. Одни го-ворили, что дерутся уголовные, другие -- что это избивают политических. Крик повторился и этой ночью. Усиливаясь, он приблизился к тринадцатой камере. В открывшуюся дверь тюремщики втолкнули упиравшегося и что есть силы кричавшего мужчину лет тридцати, одетого по-деревенски, во все домотканное. Очутившись в камере, мужчина, хотя и сбавил тон, но все же продолжал кричать. Всклокоченная курчавая борода, растрепанные волосы, дико блуждающие глаза и заметные в некоторых местах ссадины свидетельствовали о том, что он с кем-то дрался. Первым вскочил на ноги Шапочкин, за ним последовали другие. Только Ершов продолжал сидеть на нарах, внимательно наблюдая за новичком. -- Какого черта кричите? -- недовольно спросил Шапочкин.-- Перестаньте. -- Тебя не спросил, вот и кричу,-- огрызнулся новичок, стараясь в полумраке камеры рассмотреть заключенных. -- А я вам говорю -- перестаньте кричать!--начиная сердиться, снова потребовал Шапочкин.-- Здесь не кабак, и ночь на дворе. Люди спать хотят. -- На ногах только лошади спят, а вы ведь не... Запнувшись на полуслове, пришелец бросился к Марье: -- Маша! Марья Яковлевна! -- закричал он, хватая ее за руку.-- Ты! Здесь? Как же это так? Обрадовавшись встрече с односельчанином, Марья с готовностью ответила: -- Очень просто, Данила Иванович. Алешу привезла лечить, нога у него болит, а теперь сюда угодила. -- И как же это все хорошо,-- перебивая Марью, выпалил Маркин.-- Ну, просто лучше не придумаешь! Не обращая внимания на присутствующих, он схватил ее за руку и потащил в угол. -- Ты давно здесь? -- зашептал он чуть слышно. -- Две недели,-- оглядываясь по сторонам, так же тихо ответила Марья. -- Скажи, есть здесь Ершов Захар Михайлович? -- Ершов? Есть. Вон сидит,-- указала она в противо-положный угол. -- Где? Который?--обрадовался пришелец. -- Да вот этот,-- показала Марья на Ершова. Марьин односельчанин тотчас же подбежал к Ершову и, как видно, желая еще раз убедиться, что это действительно он, взволнованно спросил: -- Значит, ты и есть Ершов Захар Михайлович? -- Да, Ершов,-- настороженно ответил Захар Михайлович. -- И учителя Мартынова ты, значит, знаешь? -- Знаю и Мартынова. -- А как его зовут? -- недоверчиво спросил пришелец. -- Того, которого я знаю, зовут Нестером Петровичем,-- спокойно ответил Ершов. -- Уф! Еж тя заешь,-- шлепнулся на табурет пришелец.-- А я Маркин. Сосед ваш. Из Тютняр. Так вот, значит, ты какой? Ершов Захар Михайлович! --удивленно продолжал Маркин.-- Слыхал я о тебе и раньше, а видеть не доводилось. Ну, вот и свиделись. Вижу. Недаром я из-за тебя сутки целые дрался. -- То есть, как это из-за меня? --не понимая, в чем дело, но с явным интересом спросил Ершов. Не отвечая, Маркин начал стаскивать с себя сапог. Отодрав стельку, он вытащил из-под нее письмо и небольшой пакетик. -- Это тебе Нестер прислал,-- взволнованно заговорил он.-- Задание, говорит, тебе от комитета, как хочешь делай, а немедленно передай. Разговаривать нам с ним особенно некогда было, на ходу все делалось, украдкой. Ну, известно, я обещал, а потом смотрю -- не так это просто. Привели меня в тюрьму, а она полным-полна политическими. Где Ершов, в какой камере, неизвестно. Ищи, значит, ветра в поле. Да и как искать, когда сам заключенный. Направили меня в седьмую камеру. А что, думаю, еж тя заешь, если повезло и как раз он в этой камере. Потом оказалось, нет там Ершова. Подумал я, подумал и решил посоветоваться со старшим ихним. Паренек там у них старшим, Луганский Володя. Ничего, смекалистый -- из молодых, знать, да ранний. Поговорили мы с ним, а он сразу: "В тринадцатой, говорит, Ершов, слышал, там он. Передали нам... Туда тебе пробиваться надо". Легко сказать, пробиваться. А как? Тогда Володя и говорит, что мы, дескать, бить тебя начнем, как провокатора, и будем настаивать, чтобы тебя от нас убрали. Кто знает, а вдруг переведут в тринадцатую? Ну и начали мы. Шум, гам, крик, возня. Бить они меня особенно не били, так только, для видимости. Пришел надзиратель. Покричал, покричал и ушел. А мы пуще прежнего гвалт подняли. Наконец сам начальник тюрьмы явился. Заключенные как один: "Уберите шпиона и провокатора! Убьем... Нам все равно!.." "Куда же, говорит, мне его девать, мерзавца эдакого? Это никакой, говорит, не шпион, а бандит самый настоящий". А Володя посмотрел на начальника и как будто невзначай: " В тринадцатую, говорит, его, к отчаянным элементам отправьте". Ну, а я сейчас же в амбицию: "Не пойду к элементам! Как хотите, не пойду!" Начальник, как видно, дурак, да и пьяный еще был, покосился на меня и сразу надзирателям: "Тащите, кричит, его в тринадцатую, и больше чтоб никто не обращал на него внимания. Убьют и хорошо -- одним негодяем меньше будет!" -- Уф!--облегченно вздохнул Маркин.-- И вот, значит, я тут как тут. Нашел. Выполнил задание. Слово кузнеца крепко. Сказано-сделано. А теперь поспать бы не мешап всем, кто осмеливается бороться за свободу своего народа. Глотая душившие его слезы, Саша долго стоял с поникшей головой, потом порывисто запел: Ви-ихри вражде-е-бные ве-е-ют над на-а-ми, Te-e-MHыe си-и-лы нас зло-о-бно гнетут, В бой ро-о-ковой мы вступи-и-ли с врага-а-ми... На-а-с еще су-у-дьбы безве-е-стные жду-у-т! Первый подхватил песню Валентин. Затем влился баритон Маркина, а за ним и остальные. Не была безучастной и Марья. Она с замиранием сердца слушала эту новую, в первый раз услышанную ею песню. -- "Ведь вот, оказывается, какие есть песни",-- думала Марья, незаметно для себя покачивая головой в такт поющим.-- Запеть бы ее у нас дома. Вот бы было переполоха..." Через минуту песню подхватили в соседних камерах, и она звонкой рекой разлилась по всей тюрьме. Напрасно метались надзиратели, кричал, размахивая револьвером, начальник тюрьмы. Никто не обращал на них внимания. Песня росла, ширилась, подымалась с этажа на этаж, зовя на борьбу с угнетателями. На бой кровавый, святой и правый, Марш, марш вперед, рабочий народ! Вскоре возбуждение достигло той степени, когда люди неизбежно переходят к каким-то действиям, чаще всего стихийным, но всегда решительным и сильным. Так случилось и на этот раз. Где-то звякнуло разбитое стекло, послышался треск ломаемого дерева. Это послужило сигналом. Не переставая петь, заключенные в ярости стали уничтожать все, что только можно было уничтожить. В тринадцатой камере в это время было сравнительно тихо. Там не звенели стекла и не было слышно треска. Сжав кулаки и стараясь сдержать себя, Ершов говорил своим товарищам по камере: -- В тюрьме начинается восстание. Это серьезное и очень опасное дело. Боюсь, как бы тут не было провокации. Мы безоружны, а у черносотенцев есть теперь повод расправиться с нами. Давайте обсудим, как нам быть. Может быть, лучше удержать товарищей от такого выступления. Мне еще не нравится то, что толчком к этому выступлению послужил суд надо мной. -- При чем тут суд? -- отозвался Маркин.-- Народ до крайности доведен, вот в чем главная загвоздка, а суд это только искорка, но в такой момент и ее достаточно. Дело тут общее, и нам оставаться в стороне никак нельзя. Ору жие на первое время может удастся достать у охраны. А дальше нас рабочие города поддержат. Городской голова собака не последняя, но сейчас он ладит взять уговорами. Вот мы и покажем ему, почем сотня гребешков. На середину камеры шагнул Шапочкин. Поднял руку. -- Товарищи! Долго рассуждать у нас нет времени. Думаю, что никто из нас не хочет, чтобы нас назвали трусами или предателями, но мы еще больше не хотим, чтобы нас перебили, как овец. Поэтому я предлагаю: если нам не удастся завладеть необходимой толикой оружия, то будем уговаривать людей прекратить восстание. Руководителем давайте назначим Ершова. Я голосую. За это предложение все подняли руки. Ершов немедленно приступил к делу. -- Поднажмем,-- командовал он, и под дружным напо ром отрывалась одна за другой доска или перекладина. Наконец дело дошло до поперечного бруса. ;-- Давайте! -- снова распорядился Ершов и первым подставил плечо под брус верхних нар. После общего усилия брус вылез из своих гнезд. -- Таранить вот сюда,-- приказал Ершов, указывая на край двери около замка. Шапочкин и Маркин с разбега ударили концом бруса- Дверь глухо ахнула, но не поддалась. Еще несколько ударов, и между косяками и стеной появилась трещина. Все чаще и сильнее сыпались удары, пока дверь, словно изнемогая от непосильного сопротивления,не вывалилась в коридор. Выскочив из камеры, Ершов отразил взмахом перекладины удар надзирательского тесака. Целившийся в Ершова начальник тюрьмы был отброшен к стене. Пуля задела волосы и со свистом вонзилась в стенку. Разоружив надзирателей и отобрав у них ключи, восставшие открыли все камеры и через несколько минут полностью завладели тюрьмой. Но выход из тюрьмы был закрыт. Сбежавшийся караул 'оцепил тюрьму, ощетинился штыками. Тогда Ершов приказал забаррикадировать коридор. Нары, доски, табуреты, вытаскиваемые из всех камер, вскоре образовали баррикаду. r-т Теперь будем воевать,-- решительно сказал Ершов. Среди заключенных многие знали Ершова лично, некоторые слышали о нем от других. Так или иначе все признавали его авторитет и повиновались ему безоговорочно. На вооружении восставших оказалось шесть тесаков, четыре нагана и три винтовки. Таким образом, можно было считать, что бойцы первой линии были вооружены сносно. Что касается остальных, то они запаслись выбитыми из стен кирпичами, тащили обломки досок и. другие предметы, которые можно было пустить в дело. Попытка прискакавшего отряда жандармерии взять тюрьму приступом встретила решительное сопротивление восставших. Ершов один из первых отражал нападение. Потеряв несколько человек ранеными, жандармы прекратили атаки. У восставших было восемь раненых и двое убитых. Прибывший в тюрьму начальник уездного жандармского управления и городской голова предложили осажденным сообщить условия прекращения бунта и выслать для пере-говоров своего представителя. Встреча состоялась на лестничной площадке на виду у обеих сторон. Обозленный событиями в тюрьме и неизбежными неприятностями, начальник жандармерии зверем смотрел на вышедшего на площадку Ершова. Он уже считал, что напрасно согласился на уговоры городского головы и начал переговоры с бунтовщиками. -- Чего хочет эта мразь? -- вытянув указательный палец в сторону баррикады, надменно спросил он у Ершова. Выдержав взгляд противника, Захар Михайлович ответил с достоинством: -- Вы неправильно адресовались, господин жандарм. Мразь не здесь, а там,-- указал он на присмиревших жандармов. -- Вы знаете, что это грозит виселицей? --свирепо заорал жандарм. Ершов сделал несколько шагов вдоль площадки, глаза его потемнели от гнева. -- Нельзя ли прекратить угрозы, господин жандарм?-- чеканя слова, медленно спросил Ершов.-- Напрасно вы думаете, что нас можно запугать. Имейте в виду, если вы и дальше будете так разговаривать, то я не буду напрасно терять времени, -- Правильно! -- закричало несколько голосов из-за баррикады.-- Возвращайся. Пошел он к черту... Жандарм сбавил тон: -- Вы вынуждаете меня вторично спрашивать, на каких условиях будут прекращены организованные здесь беспорядки? -- Мы требуем,-- поправив висящий на боку тесак, ответил Захар Михайлович,-- чтобы сегодня же были освобождены все заключенные, которым в течение двух недель с момента заключения не предъявлено обвинение. Мы категорически протестуем против заочных приговоров и настаиваем на отмене незаконных решений. По тюрьме должно быть отдано распоряжение о постоянном снабжении заключенных книгами и газетами и о разрешении свободных свиданий с родными. Мы настаиваем также на том, чтобы заключенных по-человечески кормили. Ершов вопросительно посмотрел на товарищей. Оттуда ответили одобрительными возгласами. Тогда, обернувшись к жандарму, он добавил: -- Как видите, мы требуем самое необходимое... Весть о тюремном восстании в этот же день докатилась до города. На предприятиях начались митинги, объявлялись забастовки. В железнодорожном депо, несмотря на раннее утро, третий час обсуждался вопрос о помощи восставшим заключенным. Почти каждый вносил свое предложение: --│ Письмо надо написать губернатору. Потребовать, чтобы комиссию создали,-- предлагал деповцам Федор Луганский.-- Пусть разберутся, почему до восстания довели. Да по-мирному, чтобы без крови. Хватит и той, которую уже пролили. -- Разберутся. Держи карман шире! Разбирались волки, почему волы недовольны, многих потом не досчитались, волов-то. На подмостки поднялся Кузьма Прохорович. -- Нам на себя нужно надеяться, на свои силы. До царя-то далеко, а до бога высоко. Нужны мы им больно! А товарищам нашим в тюрьме, наверное, и есть нечего. Я так думаю: надо на все заводы и в мастерские представителей послать. Общее требование в поддержку тюремным предъявить. Не согласится власть -- объявим забастовку. Через два дня рабочие всех предприятий города прекратили работу. На улицах и около предприятий начались стычки бастующих с полицией. Опасаясь всеобщего восстания, губернатор вызвал начальника жандармского управления. Остервенело комкая лист бумаги с изложением требований рабочих, он яростно прохрипел: --i Я этим мерзавцам еще отплачу, но сейчас придется согласиться... При этом он так взглянул на жандарма, что тот затрясся и присел: -- Распустил сукиных детей, унимай теперь... Глава пятая Через день после переговоров Шапочкин, Маркин, Марья и другие заключенные были выпущены из тюрьмы. Ершова перевели в одиночку. Четыре шага в длину, три -- в ширину. Высоко под потолком -- небольшое, с железной решеткой окно. Привинченная к стене койка, табурет -- вот и вся обстановка нового жилья Захара Михайловича. И все же Ершов остался доволен. "Железная решетка на окне поставлена с внутренней стороны. Значит, подтянувшись на руках, можно смотреть в окно". По ободранным стенам было видно, что заключенные по мере сил пользовались этой возможностью. Поднявшись на табурет, Захар Михайлович ухватился за железные прутья, легко подтянулся до половины окна и стал внимательно осматривать окружающую местность. На переднем плане видна была часть тюремной стены с будкой часового на углу и заросшая побуревшим бурьяном небольшая полоса двора. За тюремной стеной, не дальше двухсот сажен, на крутом пригорке беспорядочно теснились небольшие деревянные домики с ветхими крышами и зачастую заклеенными окнами. За домиками чернела обширная свалка, а дальше начиналась окраина города. Через несколько минут руки Ершова настолько устали, что он вынужден был опуститься на пол. Отодвинув табурет в невидимый через глазок угол, он снял ботинок, вынул из-под стельки переданную ему Маркиным ножовку и внимательно осмотрел ее. -- Молодец Нестер,-- одобрительно прошептал Захар Михайлович, укладывая ножовку обратно в изношенный до дыр ботинок. В течение нескольких дней Захар Михайлович, ничего не предпринимая, продолжал ожидать появление обещанного Нестером связного. В камеру заходили только надзиратель, старший надзиратель, и раздатчик пищи. Ожидать, что связным окажется один из них, у Ершова не было никаких оснований. Все трое тюремщиков не скрывали своей неприязни к нему, особенно раздатчик. Каждый раз, войдя в сопровождении старшего надзирателя в камеру, он тотчас начинал ругаться: -- Бунтовщик, каторжник,-- ворчал он на Ершова,-- и за что вас только царь-батюшка хлебом кормит? Был бы я царем -- всех бы вас на горькой осине перевешал и дня держать не стал бы. Социалист... проклятый, чтоб тебе ни дна, ни покрышки. Пропуская ругань мимо ушей, Ершов впивался глазами то в надзирателя, который, не заходя в камеру, стоял у двери, то в раздатчика. Однако, кроме равнодушия, он ничего не мог обнаружить на их лицах. Могильная тишина действовала на Ершова угнетающе. Всем существом своим рвался он к деятельности, к свободе, к жизни, полной тревог и волнений. Иногда осаждали воспоминания. Он видел себя шестнадцатилетним юношей... Едва закончив гимназию, он ушел из родного дома, потому что твердо решил навсегда связать свою судьбу с пролетариатом. Первая задача, которую он себе поставил,-- приобрести специальность слесаря, чтобы как можно ближе связаться с рабочими. Ершов не ошибся. До тех пор, пока он, изнеженный юнец, со слабыми неумелыми руками, плохо выполнял работу, рабочие смотрели на него свысока. Изнемогая от появившихся на руках гнойных мозолей, работая по четырнадцать часов в сутки, часто не имея куска хлеба, Ершов продолжал настойчиво изучать слесарное дело, и когда он, наконец, овладел этой специальностью, положение его среди рабочих резко изменилось. Теперь даже потомственные мастеровые относились к нему с уважением, считая его своим человеком. Между тем на предприятии было неспокойно. Задавленные поборами и штрафами, обозленные издевательским отношением со стороны хозяев, рабочие все больше и больше негодовали. Готовясь к борьбе, они создали союз социал-демократов. В числе его членов был и Ершов. Руководил союзом пожилой рабочий, приехавший на завод из Петербурга. Теперь все свободное время Ершов отдавал революционной работе. Он был пропагандистом, учителем. Выступал в защиту рабочих. Организовал страховую кассу, налаживал связь социал-демократических групп. Вскоре, однако, все оборвалось. В очередную получку с рабочих механического цеха по распоряжению приехавшего на завод хозяина были удержаны штрафы, достигшие пятидесяти процентов их месячного заработка. Штрафы были начислены за .разные мелкие производственные неполадки, зачастую совершенно не зависящие от рабочих. Выведенные из терпения люди толпой направились к хозяйскому особняку. Заводчик был дома, но выйти к пришедшим отказался. -- Я не делегат, чтобы ходить к ним с отчетами,-- заявил он управляющему, доложившему о приходе рабочих механического цеха.-- Скажите им, что здесь нет другого хозяина, кроме меня. Значит, как я скажу, так и будет. Передавая рабочим ответ хозяина, управляющий добавил: -- Сами виноваты. Работайте лучше, тогда и штрафов не будет. -- Неправду говоришь, никакой вины за нами нет,-- пытались возражать металлисты.-- Ни за что штраф удержали. Это произвол. Мы требовать будем!.. -- Требовать? -- не скрывая иронии, переспросил управляющий.-- А кто же дал вам право требовать? Это дело полюбовное, хотите работать -- работайте, не хотите -- уходите. Но требовать вы ничего не можете. В этот же день рабочие механического цеха по предложению Ершова объявили забастовку. Решив сломить сопротивление рабочих, хозяин приказал немедленно уволить всех забастовщиков и выселить их из заводских бараков. В ответ на произвол хозяина, по совету социал-демокра-тического союза, на следующий день к забастовщикам присоединилось большинство рабочих завода. Но и хозяин не дремал. Из города нагрянула полиция. В одну ночь были арестованы почти все члены союза и многие рабочие механического цеха. Нашлись и предатели. На другой день после арестов они собрали рабочих и стали уговаривать их прекратить забастовку. От имени хозяина выступил управляющий. Охарактеризовав рабочих механического цеха как пьяниц и бракоделов, он настаивал на прекращении забастовки, в противном же случае грозил увольнением. Тогда из толпы вышел Ершов. Не задумываясь о последствиях, он уверенно, как на свое рабочее место, взошел на крыльцо.. -- А ну! Посторонись,-- отодвинул он плечом управ-ляющего и пристальным взглядом обвел стоявших плотной стеной рабочих. Он видел: на него с надеждой смотрели сотни знакомых ему глаз. -- Товарищи! --как только мог спокойно произнес Ершов.-- Вы знаете меня лучше, чем этот враль,-- показывая через плечо на вздрогнувшего управляющего, сказал он презрительно.-- Скажите, кто из вас может подтвердить, что я пьяница? Кто из вас может сказать, что я плохо или недобросовестно работаю? А ведь за то, что я из-за отсутствия света не мог выполнить заказ, с меня удержали почти половину месячного заработка. Рабочие возбужденно задвигались, закричали: -- Знаем! Всех так обирают! -- Грабители! Всю кровь высасывают! -- Сами подлецы, а нас с работы долой, в тюрьмы сажают! Ершов хотел уже сойти с крыльца, но управляющий схватил его за ворот. -- Я -- враль? -- брызгая слюной, хрипел он и замахнулся на Ершова кулаком, но тот ловко вывернулся, схватил противника и сбросил с крыльца. На Ершова бросились полицейские, но в схватку вступили рабочие. Воспользовавшись сутолокой, Ершов смешался с толпой, свернул за угол и через несколько минут был в безопасном месте. Оставаться на заводе было уже невозможно. С этих пор и начались его скитания по Уралу и Сибири. Он стал профессиональным революционером. Вначале ему было трудно. Не было опыта. Люди, с которыми приходилось жить и работать, были отсталыми, неграмотными. Но он не унывал. На чугунолитейном заводе, где Ершов решил остановиться, ему с большим трудом удалось устроиться в котельную чернорабочим. Сначала кочегары смотрели на новичка, как на случайного человека, который заботится только о собственном пропитании -- не больше. Но это продолжалось недолго. Еще до прихода Ершова в котельную один из кочегаров упал с лестницы и сломал руку. Семья осталась без кормильца. Два мальчика и девочка вместе с отцом каждое утро приходили к котельной и оставались здесь до обеда. Кочегар с виноватым видом, кашляя и вздыхая, садился около дверей на камень, а дети копались в мусоре. Сюда же иногда заглядывала высокая, со скорбным лицом, опухшая от голода женщина. Узнав, в чем дело, Ершов предложил кочегарам вместо отдельных кусочков, которые те давали ребятишкам, кормить семью. Теперь каждый, не дожидаясь напоминания, ежедневно откладывал часть своей еды для попавшего в беду собрата. Они видели, что эта небольшая помощь спасала больного и его семью от голода. Но Ершов видел в этом деле еще и другое: возможность сплотить рабочих. Поэтому он решил пойти дальше и в первую же получку вместе с хлебом положил на тряпицу часть своегозаработка. -- Уж помогать, так помогать,-- сказал он, рубанув по направлению тряпицы ребром ладони.-- Чтобы товарищ почувствовал по-настоящему. А то ведь семья-то все еще голодает. Но к этому поступку Ершова кочегары отнеслись неодобрительно. -- Ишь, богач какой нашелся! -- проворчал один из' кочегаров. -- Помощи оказать я тоже не супротив, да работать на дядю -- дураков нету,-- подхватил другой кочегар. -- У него дети, ну и у меня -- тоже не кутята. Их кто кормить будет? -- спрашивал третий. Ершов сначала молча слушал, потом сказал: -- Ежели мы друг другу помогать не будем, все подохнем. Сегодня у одного беда на дворе, завтра у другого. Нам никто не поможет, если мы сами себе не поможем. Над этим нужно серьезно подумать, нечего горячиться. На следующий день к котельной пришли только дети. Отца с ними не было. Ершов заметил, что рабочие о чем-то шепчутся, поглядывая в его сторону. Наконец один из кочегаров зло и ехидно сказал: -- Тебе в кабак бы сбегать. Добавь, может, ему не хватит... Эх! Помргатели... -- Утро еще,-- плюнув, выругался другой,-- а он в стельку... Я, говорит, пораненный только, но у меня башка-то на месте. Мне дали и еще дадут, потому я -- протарьят. Имею полное право на помощь. -- По морде сукину сыну "надавать -- знал бы, как деньги пропивать. Насмешки и озлобленность товарищей заставили Ершова призадуматься. Через неделю рука кочегара зажила, и он начал работать. Стыдясь своего поступка, он старался не смотреть людям в глаза. Когда Ершов снова предложил ему денег, чтобы продержаться до получки, кочегар взять их категорически отказался. В конце концов Ершов с трудом уговорил его взять их взаймы. Он взял и быстро ушел, сгорбившись, втянув голову в плечи. После первой же получки он принес Ершову половину денег. -- Получи. Остальные в следующую получку отдам,-- не глядя на Ершова, говорил кочегар.-- Век тебя не забуду, и дети тебя помнить будут. Спаситель наш. -- Эх, бить бы тебя палкой, да, видно, "некому,-- сказал стоявший рядом кочегар. -- Герой какой,-- огрызнулся кочегар.-- Жена с голоду умирала, дети тоже, ты что думаешь, шутка это? С горя ж...-- потом добавил смущенно:--А за помощь спасибо, иначе бы подох... хорошо бы такую поддержку всем, на кого беда свалится, только женам в руки, в кабак, чтоб не того... Кочегары заговорили одновременно: -- Так-то оно, конечно, правильно, но вот как это сделать?.. -- В трудную минуту очень помощь нужна... -- С миру по нитке -- голому кафтан, известно... Они долго шептались, потом один- за другим стали благодарить Ершова. Так Захар Михайлович стал известным многим рабочим. К нему приходили за советом и просто, чтобы познакомиться. Когда знакомых стало уже несколько десятков человек, Ершов при помощи своих кочегаров созвал собрание. Разговор начался с того, как трудно живется рабочему человеку. -- Неграмотные мы, да еще каждый сам по себе, вот в чем беда,-- говорил Ершов собравшимся,-- ну и душат нас хозяева поодиночке, жмут... а мы молчим. Так-то вот все и идет. -- Может, и оттого, что неграмотны,-- робко сказал один из рабочих,-- кто его знает.--Да нет, мотри, вряд. Скорее от тихости нашей. -- А тихость отчего? Тоже от необразованности. Скажет хозяин или управляющий, а мы ответить не знаем чего, соглашаемся или молчим. -- Да оно, пожалуй, так... серость наша. Говорят, вон у суседей союз какой-то создали, там будто бы и разбираются, что к чему. В конце собрания по предложению Ершова было решено создать на заводе марксистский кружок. Кружок был организован немедленно и охватил большое количество рабочих. Через месяц Ершов был вынужден покинуть завод, но он был твердо уверен, что посеянные им ростки не заглохнут, будут расти и крепнуть день ото дня. На новом заводе, куда занесла Ершова судьба, вскоре стал он известен среди рабочих как человек прямой, не склоняющий головы перед хозяевами. А когда Ершов вступился за рабочего, о нем заговорил весь завод. Разъяренный мастер, точивший уже несколько дней зубы на Ершова, набросился на него с кулаками: -- Эх ты, сволочь! Ты кто такой? -- напирал он на Ершова.-- Я тебе всю башку расколочу, мерзавцу. Увернувшись от удара, Ершов подставил противнику ногу, и тот, потеряв равновесие, полетел в угол. -- Будешь знать, холуй хозяйский, как на человека руку поднимать,-- пригрозил Ершов. Потом вместе с другими рабочими связал мастеру руки и выбросил из цеха. Вечером к Ершову подошел рабочий, за которого он вступился: -- Тебе теперь на видах оставаться Нельзя. Сегодня же сцапают. Идем ко мне, я тебя на чердаке или в бане спрячу. Высокий усатый кузнец прервал его: -- Нет, к тебе ему никак не сподручно, Ко мне пойдет, у меня и жить пока будет. Если надо, вечером можешь прийти, повидаться. Вечером на квартиру к кузнецу собрались рабочие. Они обсуждали утреннюю потасовку, удивлялись смелости Ершова, смеялись. Потом разговор перешел на более серьезные вопросы. Долго прожить здесь Ершову не довелось, пришлось покинуть и этот завод. И вот так, несмотря на постоянное преследование, часто без куска хлеба, ночуя под открытым небом, он настойчиво продолжал вести революционную агитацию среди промышленных рабочих. В течение нескольких лет скитаний по городам и заводам Ершов создал десятки социал-демократических кружков, групп и союзов. Теперь его знали тысячи рабочих на предприятиях Поволжья, Урала и Сибири. В Сибири, в селе Шушенском, Ершов встретился с Лениным. Владимир Ильич долго расспрашивал Ершова о положении на уральских заводах, о настроениях рабочих и о работе созданных Ершовым кружков. Он особенно интересовался литературой и материалами, которыми пользуются революционные рабочие. В беседе с Захаром Михайловичем. Ленин не только расспрашивал его, но и сам говорил о многом: о том, что нужно сейчас делать революционерам, о чем говорить с рабочими, на какой основе строить пропаганду. Особенно запомнились слова Ленина, когда он заговорил о времени грядущей схватки с капитализмом. -- Теперь уже совсем недалеко то время, Захар Михайлович, когда в России грянет буря. Да, да,-- поблескивая глазами, продолжал Ленин.-- Настоящая буря. Вспомните, мой друг, пророческие слова бесстрашного революционера Алексеева.. Как он сказал?.. На несколько секунд Владимир Ильич задумался и произнес уверенно: "Подымется мускулистая рука рабочего люда, и ярмо деспотизма рассыплется в прах!" Нас миллионы, Захар Михайлович. Мы владеем самой передовой марксистской наукой. Мы знаем законы развития общества... Значит, у нас есть все для победы. Правда трудового народа возьмет верх. Ершов рассказал Владимиру Ильичу, как трудно вести подпольную революционную работу при отсутствии организующего марксистского центра, как трудно приобретать и доставлять на заводы и шахты революционную литературу. Владимир Ильич сделал в записной книжке несколько заметок. Откинув голову и пристально глядя в окно, сказал: -- Да, знаю, что это важнейший вопрос. Мы создадим такой организующий центр. Создадим... Несколько позже Ершов записал для памяти весь этот разговор. Он не мог бы поручиться, что каждая фраза была им записана слово в слово. Однако самое главное запало в его душу: глубочайшая убежденность Ленина в победе рабочего класса России. Прошло несколько дней, и случилось то, чего с таким нетерпением ждал Ершов. При очередной раздаче пищи, когда старший надзиратель почему-то задержался в коридоре, раздатчик быстро вошел в камеру и, разливая щи, тихо шепнул: -- Следи по вечерам за домиком с двумя голубятнями. Понял? -- Ершов утвердительно кивнул головой; раздатчик улыбнулся доброй, располагающей улыбкой, потом выражение его лица мгновенно изменилось, и он стал на чем свет ругать заключенного обжорой, дармоедом и каторжником. Домик с двумя голубятнями хорошо был виден из окошка. Он стоял около свалки; через примыкавшие к нему ворота на углу высился небольшой деревянный навес, а под окном виднелся крошечный палисадник. Подтянувшись на руках, Ершов подолгу, не отрываясь, смотрел на домик. Но никаких признаков жизни там видно не было. Только под вечер к домику подошел маленький мальчик. Осмотревшись, он перелез через заборчик пали-садника и скрылся в кустарнике. Устав, Ершов отошел от окна и не увидел, как вернулся с работы железнодорожник. Когда он снова подтянулся на прутьях, мальчик уЖе стоял на навесе и, то задирая свою вихрастую голову, то опуская ее, энергично размахивал руками. Присмотревшись к движениям мальчика, Ершов с трудом подавил радостный крик: мальчик передавал телеграмму по шифру, который Ершов сам разработал и до сих пор хорошо помнил. "Наблюдайте за нами каждый вечер в это время",-- не переставая передавал маленький телеграфист. Когда мальчик закончил передачу, а в голубятню вернулось несколько десятков голубей, Ершов понял, что именно здесь Нестер организовал пункт связи. На следующий день с воли передали: "Торопитесь очищать дорогу, не исключена возможность оказаться в кандалах". С величайшей осторожностью начал Ершов пилить по ночам оконную решетку. Подтянувшись одной рукой к окну и держа в другой тонкую, впивавшуюся в пальцы ножовку, он работал до тех пор, пока не темнело в глазах и одеревеневшие руки не отказывались его держать. После трех ночей упорной работы он перепилил два конца из двенадцати и за это время так исхудал, будто целый месяц пролежал в постели. Почти каждый вечер маленький телеграфист передавал ему новые сведения. Ершов знал, какие он должен делать знаки и как отвечать на ругань раздатчика, чтобы информировать связной пункт о ходе работы. Ему сообщали о нарастании революционных событий, о забастовках и демонстрациях, просили торопиться. Ершов изнемогал от непосильного напряжения. Опухшими пальцами держал он жгучую, как огонь, ножовку и, стиснув от боли зубы, целыми ночами пилил прутья решетки. Ослабевшие руки отказывались держать подтянутое к окну исхудавшее тело больше двух минут. Теперь работа шла много медленнее, чем вначале, часто появлялись головокружения. Почти в полубреду трясущимися руками с наступлением ночи он снова и снова хватался за ножовку и нечеловеческой силой воли заставлял себя снова и снова подниматься к окну. Оставалось перепилить еще четыре самых трудных конца, когда с воли предупредили, что истекают последние часы. И Ершов поднимался, подтягивался и пилил, пилил... Через несколько дней, вскоре после обеда, в двери повернулся ключ. В камеру вошел старший надзиратель, в руках у него были кандалы. С ним было три помощника. Тюремщики, по-видимому, считали, что заключенный будет сопротивляться, но Ершов сел на табурет, закрыл глаза и не сделал ни одного движения, пока на него надевали кандалы и брили одну половину головы. -- Это только ножные. Придет время, и на руки такие же ожерельица наденем,-- предупредил надзиратель.-- Все, что положено каторжнику, получишь сполна. Теперь работать стало еще труднее. Кандалы гремели при каждом движении. Остаток дня и всю ночь Ершов, не двигаясь, пролежал на койке. Мучительное чувство беспомощности и упорное желание добиться свободы боролись в нем. Он щупал исхудавшие руки, когда-то упругие мышцы. Ему казалось, что он не сможет больше подняться с койки. Но на следующую ночь он снова повис у окна. И еще пять ночей продолжал он с неимоверной болью в руках и во всем теле подтягиваться к окну. Один за другим поддавались железные прутья лихорадочным движениям его дрожащих рук, и вот, наконец, работа подошла к концу. Оставался последний прут и кандалы. Пришедшим в этот день надзирателю и раздатчику Ершов заявил, что в среду объявляет голодовку в знак протеста против плохой пищи. Это должно было означать, что Ершов закончил подготовку к побегу. На следующий день, прежде чем налить в чашку жидкой бурды, раздатчик опустил на дно что-то на миг блеснувшее в его руках. Когда он скрылся за дверью, Ершов вынул из чашки небольшую ампулу. В ней оказалось зернышко алмаза, кусочек клея и небольшая записка. "Бежать во второй половине ночи, со вторника на среду,--; сообщалось в записке,-- следите за связным пунктом. Когда синий свет фонаря сменится красным -- бегите. Справа от окна -- водосточная труба. Спустившись на землю, идите под стеной, влево мимо окон, пятое окно будет открыто. Спускайтесь осторожно, там полуподвал, высота семь аршин. Пересекайте помещение прямо от окна. Небольшая лестница выведет в коридор. Там вас будут ожидать". Во вторник, после вечерней проверки, Ершов снова принялся за работу. Вот "уже сняты кандалы. Одеяла и наволочка тюфяка превращены в жгут. На нем он спустится до первого этажа, а там, если не удастся перебраться на водосточную трубу, можно будет спрыгнуть. Еще через несколько минут вырезано и при помощи клея вынуто стекло. Наконец узник на подоконнике. Безудержно стучит сердце. Но на связном пункте темно. На небе ни одной звезды. Ершов слышит, как внизу кто-то идет. В голову лезут всевозможные сомнения. "Не ошибка ли? Нет,---решительно отгоняет он эту бросающую в жар мысль,-- в записке сказано ясно, со вторника на среду. В чем же дело? Провал?" Но кругом так тихо. Ершов прислушивается. Снова слышатся шаги человека. Его не видно, но Захар Михайлович ясно представляет идущего внизу часового с винтовкой на плече. "Сколько же ему требуется времени, чтобы обойти вокруг тюрьмы? -- спрашивает себя Ершов.-- Наверное, не больше трех-четырех минут. Значит, он должен спуститься на землю и скрыться в окно за две минуты. А сигнала все еще нет". Ершов смотрит на звезды. Время давно перевалило за полночь. Скоро начнется рассвет. Его начинает знобить. Вздрагивая, он устало закрывает глаза. Озноб усиливается, а по щекам одна за другой ползут горячие капельки. Неужели все, что было сделано, окажется напрасным и ему не миновать каторги? А ведь всего несколько часов назад он был уверен, что скоро вновь возьмется за революционную работу. Тяжело вздыхая, узник открывает глаза и переводит взгляд на маленький домик. Мгновенная радость охватывает его. Теперь он ясно видит синий огонек. Он мигает, немного качается, но виден так ясно, так хорошо, что, кажется, стоит только протянуть руку и коснешься его. Опять возбужденно стучит сердце. От радостного чувства хочется кричать и смеяться. Слева -- там, где должны быть тюремные ворота, слышится громкий разговор. Кто-то ругает лошадь. Стучат колеса. Потом все стихает. Проходит около часа. На востоке появляется белая полоса. Солнцу нет дела до людских радостей и разочарований. Ему совершенно безразлично, что синий огонек, к которому прикован сейчас взор Ершова, все еще не сменился красным. Оно непоколебимо движется по однажды установленному пути и вот уже готово залить вселенную своим сиянием, таким ненужным сейчас, таким смертоносным для узника... Оторвавшись от белой полоски, Ершов снова смотрит туда, где только что горел огонек. Но его уже нет. Проходит минута, другая. Что это? Поднялось и, остановившись, закачалось небольшое красное пятнышко. Вот оно, близкое освобождение. Как оно манит. Как притягивает к себе. Ершов привязывает к койке жгут и прислушивается. Вот из-за угла вышел часовой. Вот он проходит под окном. На этот раз шаги слышатся бесконечно долго. Наконец они стихают. Легко перевалившись через подоконник, Ершов осторожно спускается, затем, слегка раскачавшись, без труда перебирается на водосточную трубу. Вот и окна. Одно, второе, третье, четвертое... Пятое действительно приоткрытое. Ухватившись за низ рамы, Ершов спускается в подвал. Нащупав в темноте лестницу, поднимается наверх и сразу же натыкается на людей. Их двое, и они, как видно, его ждали. Один быстро подошел к Ершову, взял его за руку и, не говоря ни слова, повел за собой. Недалеко оказались три лошади с бочками. Подойдя к средней, ассенизатор отбросил крышку, чуть слышно прошептал: -- Чистая. Вода тоже свежая. Не бойся, лезь. Крышка закрылась, Ершов услышал, как бочку чем-то сверху облили, потом поехали. -- Фу! Черт, дышать нечем,-- послышался сиплый голос в то время, когда они, по-видимому, проезжали ворота.-- Давай поскорей. -- Что же делать, у нас служба такая,-- ответил кто-то из ассенизаторов.-- Остановить, что ли? Смотреть, поди, будешь? -- Ежжай! Ежжай, ну тебя к чертовой матери. Ершов сидел в бочке по пояс в воде. Колыхаясь, она окачивала его до головы. Было холодно. Но это продолжалось недолго. Через несколько минут повозка съехала с дороги, покатилась по мягкому грунту и вскоре остановилась. Один за другим жали в темноте руку Ершова Шапочкин, Маркин, Нестер. Его провели в домик с маленьким палисадником, переодели, а через час, когда из-за леса выкатилось солнце, и в тюрьме поднялся переполох, Ершов вместе с Шапочкиным уже пробирались сосновым бором; все дальше и дальше от мечущихся по городу жандармов и полицейских сыщиков. Прибывшему в тюрьму начальству показывали найденную около тюремной стены веревочную лестницу, нарочно подброшенную туда Нестером, чтобы сбить с толку тюремщиков. Жандармы допрашивали ассенизаторов, но те делали удивленные лица, качали головами и сердито заявляли, что у них есть свое дело и им некогда работать за тюремных бездельников. Кончилась городская жизнь и у Марьи. Нога у Алеши совсем зажила, делать в городе теперь было нечего. Распрощавшись с семьей Кузьмы Прохоровича и вновь приобретенными друзьями, мать с сыном осенним утром зашагали домой. Через сутки, когда до дома оставалось тридцать верст, резко изменилась погода. С севера подул холодный ветер, небо покрылось серыми неприветливыми тучами. По земле запрыгали сухие листья осины. Кувыркаясь, покатился курай, глухо по-осеннему зашумел лес. Мать подняла Алешу на рассвете; тревожно поглядывая в окно, сказала: -- На улице, Алеша, холодно. Но нам все равно задерживаться нельзя. Сегодня во что бы.то ни стало надо дойти до дома. Алеше очень не хотелось выходить на холод, но он ничего не сказал, взял свой узелок и, опираясь на березовую палочку, первым пошел во двор. Он был еще в таком возрасте, когда дети бедняков обыкновенно ходили разутыми и раздетыми. Натянутые на Алешу две рубахи, две пары штанов и подаренный Володей не по голове большой картуз тепла не сохраняли. Мать была одета не лучше. Пока шли селом, было еще терпимо, но в поле, где вольно гулял ветер, у Алеши громко застучали зубы. Хорошо еще, что ветер дул в спину, а не в лицо. Подгоняемые холодными порывами ветра, они постепенно ускоряли шаг, потом побежали. Впереди Алеша, за ним мать. Она старалась защитить сына от ветра своим телом. Начала падать снежная крупа, она резала босые ноги, секла лицо. Все тело мальчика закоченело. Слезы катились из глаз. -- Вот дойдем, сынок, до Калиновки, там остановимся, пообедаем и отогреемся,-- успокаивала мать. -- А до Калиновки, мама, еще далеко? -- продолжая плакать, спрашивал Алеша. ' -- Нет, сынок, недалеко. Скоро дойдем,-- стараясь улыбнуться, торопливо отвечала Марья. Но мальчику пришлось еще не раз спрашивать, далеко ли до Калиновки. Когда добрались, наконец, до Калиновки, где жил дальний родственник, Алеша ни за что не хотел выходить больше на улицу и на все уговоры матери тоскливо твердил: -- Не хочу! Не пойду! Иди ты сама, а я останусь здесь! -- Да с кем же ты здесь жить будешь? --спрашивала мать. -- Здесь тепло. Буду жить один. -- Ну, а кто тебя кормить будет? -- Меня кормить не надо, я сам буду есть. Здесь тепло,-- как мог, защищался Алеша. После долгих и бесполезных уговоров мать решила вытащить его на улицу силой. Алеша заплакал, схватил хозяина за рубаху. -- Дяденька! Дяденька, там холодно, я у вас поживу,-- вздрагивая всем телом, просил Алеша. -- Обожди, Маша. Парню в самом деле холодно,-- не вытерпел хозяин. -- Конечно, холодно,-- с робкой надеждой на помощь родственника ответила Марья.-- Но что же делать? Надо же как-то добираться до дома. Хозяин постоял посреди избы, почесал бороду, нере-шительно кашлянул и еще более нерешительно ответил: -- Обмундировать бы надо парня, вот что! -- Надо бы, да нечем. Может быть, вы, дядя Митрий, чем поможете, мы бы вернули,-- еще более робко попросила Марья. -- Вот я и кумекаю, как это можно сделать. Жалко парня-то, маленький еще, замерзнет. А мне охота на свадьбе погулять. Посоветовавшись с женой, он полез на чердак. Через полчаса на ногах у Алеши были опорки от старых валенок, а сам он был обернут в истрепанный армяк. Алеша бодро- вышел на улицу и, неуклюже двигая большими опорками, смело зашагал вперед. Теперь от холода больше страдала мать. Лицо, руки и ноги ее посинели и опухли. Вздрагивая, Марья стучала зубами и незаметно для Алеши то и дело смахивала с глаз слезы. Она простудилась и целый месяц болела воспалением легких. Когда Марья стала поправляться, она с большой охотой рассказала своей свекрови о городской жизни, о тюрьме и ее обитателях, о семье Луганских. -- Это такие люди, такие люди,-- с восторгом говорила Марья,-- каких у нас с огнем не сыщешь. -- А дядя Федор плохой,-- отозвался с печи Алеша.-- Дядя Володя хороший, а он плохой. -- Чем же он плохой? --спросила бабушка. -- Дедушка Кузьма говорил мне, что дядя Федор меньшевик, за буржуев, а дядя Володя за нас,-- высунув из-за трубы голову, ответил Алеша. -- Ну ладно, сиди там,-- махнула рукой Марья,-- не пригоже тебе в такие дела соваться, нос еще не дорос,-- и обращаясь к свекрови, продолжала.-- Не по-нашенски живут, бедному человеку готовы последнюю рубашку отдать, добрые такие все, приветливые. Другие небось нашего брата посторонились бы, погнушались. Недоумки, дескать, и все такое, а они насупротив, обо всем любопытствуют, все разузнают, как да что, и советы тут же дают, зависти у них али скрытности как будто и не бывало вовсе. Обман да мошенничество больше всего не любят, богачей и буржуев кровососами считают. Особенно тюремные. Послушала бы ты, как они царя и господ да попов клянут. Старуха не вытерпела, укоризненно покачала головой, вздохнула. -- Грех, Маша, царя-то ругать,-- сказала она, растягивая каждое слово,-- ой, грех. Он помазанник божий. Мы его любить должны, а попы -- его верные слуги, наши наставители. Сроду так было, так и останется. По исхудавшему лицу Марьи пробежала тень. Она рывком сдвинула с груди старый мужнин зипун, как будто бы он больно давил ее и, повернув голову в сторону Елены, с сердцем сказала: --Любить, говоришь, его надо? Любить, а за что? Над этим ты подумала? Люби, пожалуй, хоть до седьмого пота, а толку что, он-то нас больно любит... Не мы ли живем по его царской милости, как проклятые. Ни дня, ни ночи покоя не знаем, спина от натуги ломится, невмоготу уж, а все нищие. Детишки вот, и те как оборвыши голы-голешеньки, сухой кусок гложат, водичкой прихлебывают, родители, видишь ли, у них недоумки и лентяи, детей своих прокормить не могут. Зато слуги верные день ото дня, как свиньи, жиреют, на дармовщине да на грабеже веки-вечные околачиваются, как пауки сосут нас, и все это п