его не понимал. Морзит? Да. Но что именно морзит? Просто взял и высыпал во тьму целую пригоршню этих точек и тире. Могло, впрочем, сойти за код. А пока изумленные фашистские сигнальщики разгадывали боцманскую "абракадабру", катера прошли нужный отрезок пути, благополучно отвернули и растаяли в ночи. - Удивил - победил, - сказал Шубин, как бы про себя, но достаточно внятно для того, чтобы услышала пассажирка. Вероятно, фашисты ожидали прохода своих катеров и приняли за них шубинское звено. Для высадки метеоролога командование облюбовало небольшой безымянный островок, очень лесистый. Что Должна здесь делать Мезенцева, моряки не знали. Остров, по данным авиаразведки, был безлюден. Оставалось только затаиться меж скал и корней деревьев, выставив наружу рожки стереотрубы наподобие робкой улитки. Моряки с лихорадочной поспешностью принялись оборудовать убежище. Была углублена щель между тремя привалившимися друг к другу глыбами, над ними натянута камуфлированная сеть, сверху навалены ветки. Дно щели заботливо устлали хвоей и бросили на нее два или три одеяла. Маскировка была хороша. Даже прут антенны, торчавший из щели, можно было принять издали за высохшую ветку. - По росту ли? - спросил Шубин. - А примерьтесь-ка, товарищ старший техник-лейтенант, - пригласил боцман. Девушка спрыгнула в яму и, согнувшись, присела там. Шубин заглянул ей в лицо. Перехватив его взгляд, она выпрямилась. - Укачало, - пробормотал боцман. - Еле стоит... Будь это мужчина, Шубин знал бы, что сказать. С улыбкой вспомнил бы Нельсона, который, говорят, всю жизнь укачивался. На командирском мостике рядом с адмиралом неизменно ставили полотняное ведро. Ну и что из того? Командовал адмирал. И, надо отдать ему должное, вполне справлялся со своими обязанностями. Пример с Нельсоном неизменно ободрял. Но девушке ведь не скажешь про это. И вдруг Шубин осознал, что вот они уйдут отсюда, а она останется - одна во вражеских шхерах! Он подал ей чемоданчики и наклонился над укрытием. - С новосельем вас! - попробовал он пошутить. - Теперь сидите тихо, как мышка, наберитесь терпения... - А у нас, метеорологов, вообще железное терпение. Намек, по-видимому, на его счет. Но Шубин был отходчив. Да сейчас и обижаться было бы неуместно. - Профессия у вас такая, - добродушно сказал он. - Как говорится, у моря ждать погоды. Девушка отвернулась. Лицо ее по-прежнему было бледно, надменно. - Вы правы, - сухо подтвердила она. - Такая у меня профессия: у моря - ждать - погоды... 3. СЕМЬДЕСЯТ ТРИ ПРОБОИНЫ Что-то все время саднило в душе Шубина, пока он вел звено на базу. Доложив о выполнении задания, они пришли с Князевым в отведенный для офицеров рыбачий домик, поспешно стащили с себя комбинезоны и, не обменявшись ни словом, повалились на койки. И вдруг Шубин почувствовал, что не хочет спать. Он удивился. Обычно засыпал сразу, едва коснувшись подушки. Но сейчас мучило беспокойство, тревога, чуть ли не страх. Это было на редкость противное состояние и совершенно непривычное. Шубин подумал даже, не заболел ли он. В точности не мог этого сказать, так как смутно представлял себе ощущения больного, - отродясь в своей жизни не болел. Совесть нечиста у него, что ли? Но при чем тут совесть? Приказали высадить девушку в шхерах, он и высадил. Что еще мог сделать? Доставил хорошо, в полной сохранности, и высадил по всем правилам, скрытно, секретно, а остальное уже не его, Шубина, дело. Но не помогало. Он вообразил, как девушка, сгорбившись, сидит в своем убежище, положив круглый подбородок на мокрые, скользкие камни, с напряжением вглядываясь в темноту. Изредка хлещет по воде предостерегающий луч. Он быстро катится к островку. Девушка невольно пригибает голову. Наклонный дымящийся столб пронесся над головой. Через мгновение он уже далеко, выхватывает из мглы клочки противоположного берега. И после этого еще темнее. И воет ветер. И брызги со свистом перелетают через вздувающуюся камуфлированную сеть... Шубин поежился под одеялом. Неуютно в шхерах ночью! А утром будет еще неуютнее, когда станут шнырять "шюцкоры" [катера береговой обороны], полосатые, как гиены, и завертятся рожки любопытных стереотруб на берегу. Нет, как-то ненормально получается. Воевать, ходить по морю, проникать во вражеские тылы - дело мужское. Девушкам, так он считал, положено тосковать на берегу, тревожиться за своих милых, а когда те вернутся, лепетать разный успокоительный и упоительный женский вздор. Хотя, пожалуй, это не вышло бы у старшего техника-лейтенанта. Девушка не та. Какой был у нее холодный, удерживающий на расстоянии взгляд! А потом она гордо отвернулась, закуталась в свою плащ-накидку, будто королева в мантию, и слова не вымолвила до самых шхер. "Да, такая у меня профессия, - сказала она, - у моря - ждать - погоды..." Что это могло означать? Зачем забросили метеоролога во вражеский тыл? Шубин оделся - потихоньку, чтобы не разбудить Князева. За окном был уже день, правда пасмурный. Солнце только подразумевалось на небе, где-то в восточной части горизонта. Пожалуй, стоит сходить на КП [командный пункт], повидаться с Селивановым, - он, кстати, дежурит с утра. Поглядывая на небо и прикидывая, не налетят ли вражеские бомбардировщики, Шубин миновал осинник, где темнели огромные замшелые валуны. Ноги вязли в песке. За поворотом, на мысу, он увидел множество чаек. Воздух рябил от снующих взад и вперед птиц. Их разноголосый немолчный крик наводил тоску. Шубин не любил чаек. Плаксы! Надоедливые и бесцеремонные попрошайки, вдобавок еще и воры - обворовывают рыбачьи сети! Летом на поляне было много цветов, высоченных, по пояс человеку. Бог их знает, как они назывались, но были величественные, красивые. Соцветие напоминало длинную, до пят, пурпурную мантию, а верхушка была увенчана конусом наподобие остроконечной шапки или капюшона. Вот такой букет поднести бы старшему технику-лейтенанту! Ей бы подошло. Но лета долго ждать... Блиндаж КП базы располагался в глубине леса и был тщательно замаскирован. Перед входом торчали колья. На них натянута была камуфлированная сеть, а сверху набросаны еловые ветки и опавшие листья. Пригибаясь, Шубин прошел под сетью, спустился по трапу. Со свету показалось темновато. Лампочки горели вполнакала, зато неугасимо. На КП не было деления на утро, день, вечер, ночь - военные сутки шли сплошняком. Недаром же говорят не "пять часов вечера", а "семнадцать ноль-ноль", не "четверть двенадцатого ночи", а "двадцать три пятнадцать". Селиванов заканчивал принимать дежурство. Его Предшественник снимал с себя нарукавную повязку - Атрибуты дежурного. На усталом лице его было написано: "Ох, и завалюсь же я, братцы, и задам же храпака!.." Он так вкусно зевал, так откровенно предвкушал отдых, что Шубину стало завидно. Вот ведь счастливый человек - заснет и думать не будет ни о каких девушках в шхерах! - Ты? - удивился Селиванов. - Не спишь? - Не спится. - Нельзя не спать. А если ночью в шхеры? - За Мезенцевой? - Собственно, не положено об этом, - сказал Селиванов, по обыкновению, солидно и неторопливо, - но поскольку ты ее высаживал... И этот секретный фарватер твой юнга обнаружил... Они прошли ряд маленьких комнат с очень низким потолком и стенами, обитыми фанерой. Адмирал отсутствовал. Посреди его кабинета стоял стол, прикрытый вистом картона. Селиванов отодвинул картон. Под стеклом лежала карта. Сюда по мере изменения наносилась Обстановка на море. Взад и вперед передвигались по столу фишки, игрушечные кораблики с мачтами-стерженьками. Стоя над картой, Шубин сразу, одним взглядом, охватил все, словно бы забрался на высоченную вышку. А на самом краю стола, в бахроме шхер, нашел тот узор, внутри которого довелось побывать ночью. Там торчала булавка с красным флажком. - Вот она где, подшефная твоя! - А зачем ее сюда? - Походная метеостанция. - А! Готовим десант? Селиванов заботливо закрыл стекло картоном. - Большая возня вокруг этого флажка идет, - уклончиво сказал он. - Две шифровки было уже из штаба флота. Но обязанности дежурного заставили его отойти от Шубина. Тот присел на скамью. Десант - это хорошо! Торпедные катера будут, наверно, прикрывать высадку. Перед десантом обычно создают группу гидрометеообслуживания. Надо проверить подходы, опасности у берега, накат волны, ветер, видимость, температуру воды. А заодно обшарить биноклем весь участок предполагаемой высадки - много ли проволочных заграждений, есть ли доты и другие фортификационные сооружения? Вот почему метеорологи идут впереди десанта. Перед шумной "оперой", так сказать, под сурдинку исполняют свою разведывательную "увертюру". Шубин долго ждал - что-то около часа. Наконец ему удалось перехватить Селиванова, пробегавшего мимо озабоченной рысцой. - Ну? Не договорил. - О чем? - Забыл! О десанте. Селиванов нетерпеливо дернулся, но Шубин придержал его за рукав: - Опасно, а? - Что? - Передавать о погоде из шхер? - Из нашего тыла, понятно, безопаснее. - Селиванов с достоинством посмотрел на Шубина. - Сколько раз я объяснял тебе: данные о погоде зачастую оплачиваются кровью! - Но почему девушку туда? - Мезенцева хорошо знает шхеры, до войны служила на Ханко. И с этим, по-прежнему взволнованный, неудовлетворенный, Шубин вернулся домой. А там уж не продохнуть от табачного дыма. В тесную комнатенку набилось человек пятнадцать, и все с папиросами или трубками в зубах. Офицеры дивизиона, идя завтракать, по обыкновению, зашли за Шубиным. По дружному хохоту он предположил, что вышучивают метеорологов. Так и есть! Среди катерников сидел гость - метеоролог. Азартно поблескивая глазами, Князев наскакивал на него: - Хиромант! Ты есть хиромант! Как дали вам, метеорологам, это прозвище, так и... На флоте с легкой руки знаменитого ученого и очень остроумного человека, инженер-контр-адмирала Крылова, принято было иронически относиться к метеорологам. Сам Шубин не раз повторял хлесткую крыловскую фразу: "К точным наукам отношу математику, астрономию, к неточным же - астрологию, хиромантию и метеорологию". Гость слабо отбивался. - Нет, ты пойми, - говорил он, - ты вникни. Чтобы предсказать погоду для Ленинграда, нужно иметь метеоданные со всех концов Европы. Погода идет с запада, по направлению вращения Земли. А в Европе повсюду фашисты. Вот и приходится хитрить, применять обратную интерполяцию, метод аналогов... Князев обернулся к Шубину: - Доказывает, что у них свой фронт - погоды и воевать на нем потруднее, чем на остальных фронтах. Все общество в веселом ожидании посмотрело на Шубина. Но Шубин на этот раз не оправдал надежд. - И правильно доказывает, - хмуро сказал он. - Молодой ты! Самое трудное на войне - ждать, понимал ешь? У моря - ждать - погоды... Вечером, будто гуляючи, Шубин прошелся мимо метеостанции, которая помещалась по соседству со стоянкой торпедных катеров. Белыми пятнами выступали в тумане жалюзные будки, где находились приборы. Над ними высился столб с флюгером. Это было хитроумное сооружение для улавливания ветра - от легчайшего поэтического зефира до грозного десятибалльного шторма. На макушке столба покачивалось металлическое перо с набалдашником-противовесом. Тут же укреплена была доска, колебания которой - отклонения от вертикальной оси - определяли силу ветра. Шубин представил себе, как девушка осторожненько, за ручку, вводит в шхеры военных моряков. Умница! Милая! Но как же ей трудно сейчас! За расплывчатыми, неясными в тумане очертаниями метеостанции виделась Шубину другая - тайная - метеостанция. Что, кроме рации, могла привезти девушка в своих чемоданчиках? Легкий походный флюгерок, психрометр для определения влажности, анероид для определения давления воздуха, термометр, секундомер... Наблюдения за погодой девушка производила с оглядкой, пряча переносной флюгерок за уступами скал или деревьями, ползком выбираясь из своей норы. Каждую минуту ее могли засечь, обстрелять. Вот что означало выражение: "ждать у моря погоды". А он-то как глупо сострил тогда! Утром доска флюгера занимала наклонное положение. Сейчас она стояла ровнехонько, даже не шелохнулась. Ветер стих. Прошел этот - очень длинный - день. Прошел и второй. С десантом, как видно, не ладилось. На рассвете третьего дня стало известно о движении вражеского конвоя, пересекавшего залив. Шубин получил приказание нанести удар по конвою четырьмя торпедными катерами. Когда он, затягивая на ходу "молнию" комбинезона, спешил к пирсу, его окликнули. Возле жалюзных будок стоял Селиванов. - Шу-би-ин! - орал он, приложив ладони рупором ко рту. - Подше-ефная! Шубин остановился как вкопанный. Но ветер относил слова. Удалось разобрать лишь: "Шубин", "подшефная", хотя Селиванов очень старался, даже приседал от усердия. Впрочем, багровое от натуги лицо его улыбалось. Ну, гора с плеч! Улыбается - значит, в порядке! Мезенцеву вывезли из шхер!.. Еще на выходе все заметили, что Шубин в ударе. С особым блеском он отвалил от пирса, развернулся и стремительно понесся в открытое море. - Командир умчался на лихом коне! - многозначительно бросил Князев своему механику. - Полный вперед! Однако обстановка была неблагоприятна - над Финским заливом висел туман. По утрам он выглядит очень странно - как низко стелющаяся поземка. Рваные хлопья плывут у самой воды, а небо над головой, в разрывах тумана, ясно. Коварная дымка особенно сгущается у болотистых берегов. Туман - отличное прикрытие от вражеской авиации. Но он мешал и нашим самолетам. Обычно они сопровождали торпедные катера и наводили на цель. Сегодня их не было. Приходилось обходиться своими силами. Время было около полудня, когда в редеющем тумане появилось пятно, неоформленный контур. По мере приближения начали прорисовываться более четкие силуэты. По корабельным надстройкам можно было определить класс кораблей. В составе каравана шел транспорт. Его сопровождали три сторожевика и тральщик. Торпедные катера, как брошенные меткой рукой ножи, с ходу прорезали полосу тумана и вырвались на освещенное солнцем пространство. Их встретил плотный огонь. Снаряды ложились рядом, поднимали белые всплески, но катера прорывались Мимо них, как сквозь сказочный, выраставший на глазах лес. Визга пуль за ревом моторов слышно не было. - Шубин круто развернулся и вышел на редан - поднял свой катер на дыбы, словно боевого коня. Вся суть и искусство торпедной атаки в том, чтобы Зайти вражескому кораблю с борта и всадить в борт торпеду. Сделать это можно лишь при самом тесном боевом Взаимодействии. Несколько торпедных катеров наседают на конвой, Отвлекая его огонь на себя. Другие вцепляются мертвой хваткой в транспорт, главную приманку, атакуют одновременно с нескольких сторон. И все это совершается с головокружительной скоростью, в считанные минуты. Рассчитав угол упреждения, Шубин нацелился на транспорт. Залп! Торпеда угодила куда-то в кормовые отсеки. Транспорт замедлил ход, но продолжал уходить. За спиной уважительно поддакнул пулемет. Боцман прикрывал своего командира короткими пулеметными очередями. Шубин описал циркуляцию. Вдруг осела корма, катер резко сбавил ход. - Осмотреть отсеки! Оказалось, что кормовой отсек быстро наполняется, вода продолжает прибывать через пулевые и осколочные пробоины в борту. Шубин не раздумывал, не прикидывал - весь охвачен был вдохновением боя: - Прорубить отверстие в транце! [транец - задняя кормовая стенка катера] Шурка Ластиков в ужасе оглянулся. Пробивать отверстие? Топить катер? Боцман пробил топором транцевую доску. Вода, скоплявшаяся в кормовом отсеке, стала выходить по ходу движения, и катер сразу выровнялся и увеличил ход. Да, сохранять скорость! Ни на секунду не допускать остановки! На третьей минуте боя осколком был поврежден один из моторов. Пресная вода, охлаждавшая цилиндры, начала вытекать из пробитого мотора. И опять решение возникло мгновенно: - Охлаждение производить забортной водой! Никогда еще шубинский катер не получал столько повреждений. Он был весь изранен, изрешечен пулями и осколками снарядов. Не мешкая, надо было уходить на базу. Но Шубин твердо помнил правила взаимодействия в бою. Вдруг все с изумлением увидели, что подбитый катер выходит в новую торпедную атаку. Он стремглав несся на врага, как разъяренный раненый кит. Шубин ворвался в самую гущу боя. Именно его вмешательство - в наиболее острый, напряженный момент - решило успех. Трех катеров было недостаточно для победы, но четвертый, пав на весы, перетянул их на нашу сторону. При виде выходящего в атаку Шубина немецкий транспорт, уже подбитый, начал неуклюже поворачиваться к нему кормой, чтобы уменьшить вероятность попадания. И это удалось ему. Он уклонился от второй шубинской торпеды. Зато Князев, поддержанный товарищем, успел выбрать выгодную позицию и, атаковав транспорт с другой стороны, всадил в него свою торпеду. Не глядя, как кренится окутанный дымом огромный корабль, как роем вьются вокруг него торпедные катера, Шубин развернулся. На той же предельной скорости, вздымая огромный бурун, он умчался на базу... Во флотской газете появился очерк "Семьдесят три пробоины". Именно столько пробоин насчитали в шубинском катере по возвращении. Эпиграфом к очерку было взято изречение Петра Первого: "Промедление времени смерти подобно". Бой расписали самыми яркими красками. Не забыли упомянуть о том, что, когда завеса тумана раздернулась и моряки увидели конвой, как назло, отказали ларингофоны. Однако командиры других катеров поняли Шубина "с губ", как понимают друг друга глухонемые. Они увидели, что тот повернулся к механику и что-то сказал. Команда была короткой. Характер Шубина был известен, в создавшемся положении Шубин мог приказать лишь: "Полный вперед!" И катера одновременно рванулись в бой! Это дало повод корреспонденту порассуждать о едином боевом порыве советских моряков, а также о той удивительной военно-морской слаженности, слаженности, при которой мысли чуть ли не передаются на расстоянии. Но, перечисляя слагаемые победы, он упустил одно из них... Корреспондент не знал, что Мезенцеву благополучно вывезли из шхер. Радость Шубина искала выхода, переплескивала через край. И вот - подвиг!.. Шубин получил флотскую газету вечером, стоя подле своего поднятого для ремонта катера. Свет сильных электрических ламп падал сверху. Механик и боцман лазали на четвереньках под килем, отдавая распоряжения матросам. Лица у всех были озабоченные, напряженные. - Про нас пишут! - С деланной небрежностью Шубин протянул газету механику. - Поднапутали, как водится, но, в общем, я считаю, суть схвачена. А пока моряки, сгрудившись, читали очерк, он отступил на шаг от катера и некоторое время молча смотрел на него. Заплаты, которые накладывают на пробоины, разноцветные. На темном фоне они напоминают нашивки за ранение. Правда, следов прошлогодних пробоин уже не видно, потому что катера заново красят каждой весной. Но и с закрытыми глазами, проведя рукой по шероховатой обшивке, Шубин мог рассказать, где и когда был "ранен" его катер. Здесь, в походном эллинге, застал Шубина посыльный из штаба. 4. БЕРЕГ ОБМАННЫЙ К ночи разъяснило. Багровая луна лениво выбиралась из-за сосен. Луна - это нехорошо. В шхерах будет труднее. А вызов к адмиралу несомненно связан со шхерами. Шубин засмотрелся на небо и споткнулся. Под ноги ему подкатилось что-то круглое, обиженно хрюкнуло, зашуршало в кустах. Еж! На Лавенсари уйма ежей. Шубин привычно поднырнул под сеть, растянутую на кольях. С силой толкнул толстую дверь и, очутившись в блиндаже, увидел бывшую свою пассажирку. Впервые по-настоящему он увидел ее - без плащ-накидки и надвинутого на лоб капюшона. Будто упал к ее ногам этот нелепый пятнистый, с плотными, затвердевшими складками балахон, и она предстала во весь рост перед изумленным Шубиным! Статная, высокая. С гордо поставленной головой. В щегольски пригнанной черной шинели, туго перетянутой ремнем. В чуть сдвинутом набок берете, из-под которого выбивались крутые завитки темных волос. Вокруг нее теснились летчики. Она смеялась. "Конечно, окружена, - подумал с неудовольствием Шубин. - Такая девушка всегда окружена". Он козырнул и прошел к столу адъютанта. - Зачем вызывали? - Со шхерами что-то опять. Десант отменили, ты же знаешь. Шубин не утерпел и оглянулся. Мезенцева задумчиво смотрела на него. В руке белел номер флотской газеты. Ага! Прочла, стало быть, о пробоинах. Летчиков позвали к адмиралу. Шубин подошел к Мезенцевой. - Здравия желаю, товарищ старший техник-лейтенант, - бодро сказал он. - Разрешите поздравить с благополучным возвращением. - И вас разрешите - с потопленным транспортом! - Это товарища моего надо поздравлять. Он потопил. - Не скромничайте. Без вас бы не потопил. Вот - пишут в газете! Они сели рядом. - Поднапутали малость сгоряча, - сказал Шубин. - Глядите-ка: "Струи воды хлестали из пробоин во все стороны, напоминая фонтаны статуи Самсона в Петергофе". Не струи. Одна струя. И не во все стороны, а вверх. И еще: "Чем стремительнее мчался героический катер, тем выше задирался его нос, в котором зияли отверстия от пуль, и тем меньше их заливало водой". Уловка моя была не в этом. И назад я шел не на редане. - Ничего не поделаешь. Вокруг вас творится легенда. - Ну что ж, - охотно согласился Шубин, - творится так творится!.. Но вы еще больше молодец. Я бы, знаете, не смог, как вы. В одиночку! Спешенным! Без торпед и пулемета! - Надо было бы, смогли. Человек не подозревает и сотой доли заложенных в нем возможностей... Даже такой лихой моряк, как вы. - Мезенцева посмотрела на него искоса, с лукавым вызовом. Совсем по-другому держалась сейчас: непринужденно и весело, охотно показывая в улыбке ровные, очень красивые зубы (рот был тоже красивый, твердых, четких очертаний). Разговаривать, однако, приходилось с паузами, часто переспрашивая друг друга. В приемной было тесно, шумно. Мимо сновали офицеры, то и дело окликая и приветствуя Шубина или Мезенцеву. - Нет, думаю, не смог бы, - возразил Шубин. - Я знаю себя. Вот вырвался вчера на оперативный простор, отвел душу. А то на шхерных фарватерах этих - как акробат на проволоке. Сами видели. Она засмеялась. Разговор вернулся к тем же семидесяти трем пробоинам. - В рискованном положении, - сказал Шубин, - опаснее всего усомниться в своих силах. Ну, с чем бы это сравнить?.. Хотя бы с восхождением на крутую гору. Нельзя оглядываться, смотреть под ноги - надо только вверх и вверх!.. Он перевел дух - почему-то очень волновался. - Есть военный термин, - продолжал он, - наращивать успех, приучать себя к мысли, что неудачи не будет, не может быть! Мезенцева подсказала: - Создавать инерцию удачи? - Как вы понимаете все! - благодарно сказал он. - Это удивительно! С полуслова. Именно - инерцию!.. Я, например, стараюсь вспомнить перед боем о чем-то очень хорошем. Не только о боях, кончившихся хорошо, но и о самых разнообразных своих удачах. О тех личных удачах, которыми я больше всего дорожу. Такие воспоминания, как талисман... - Он вопросительно посмотрел на нее: - Может, смешно говорю? - Нет, отчего же? Очень верно, по-моему. Успех родит успех. Создается приподнятое настроение, в котором все легче удается, чем обычно. Не отрываясь Шубин смотрел на нее. - Вы умная, - прошептал он. - Вы очень умная. Я даже не ожидал. Мезенцева опять засмеялась, немного нервно. В разговоре об удаче все настойчивее пробивалась иная тема, какой-то новый, опасный подтекст. - Нас позовут сейчас к адмиралу. - Она сделала движение, собираясь встать. Но Шубин удержал ее: - Хотите, скажу, о чем, вернее, о ком я думал во вчерашнем бою? Интонации его голоса заставили Мезенцеву внутренне подобраться, как для самозащиты. - Хотите? - настойчиво повторил он, еще ближе придвигаясь к ней. Мимо прошли два офицера. Один из них негромко сказал другому: - Смотри-ка, Шубин атакует! - Уж Боря-то не промахнется, будь здоров! Они засмеялись. Шубин не услышал этого, а если бы и услышал, наверно, не понял - так поглощен был тем, что звучало в нем. Но Мезенцева, к сожалению, услышала. - Я думал о вас, - негромко продолжал он. - Нет, не отодвигайтесь. Я просто думал, какая вы. И еще о том, что мы встретимся. Мы не могли не встретиться, понимаете? Иначе, какой бы я был Везучий? Это прозвище мне дали - Везучий!.. Он улыбнулся своей открытой, мальчишеской, немного смущенной улыбкой. Но Мезенцева не смотрела на него и не увидела улыбки. Она чувствовала, что от этого объяснения в любви - и где? на КП! - у нее пылают щеки. Красивой девушке, которая находится среди молодых, легко влюбляющихся мужчин, надо быть всегда настороже. В любой момент может потребоваться деликатный или даже неделикатный отпор. Но никто еще не ставил Мезенцеву в такое нелепое положение. Стало быть, все видят, что Шубин "атакует"? И как там дальше? "Боря не промахнется, будь здоров!.." Это прозвучало нестерпимо пошло. Она встала. - Я убедилась, товарищ старший лейтенант, - надменно сказала она. - У вас действительно военный характер. Вы нигде и никогда не теряете времени даром. Двери кабинета распахнулись, и начальник штаба, стоя на пороге, назвал нескольких офицеров, в том числе Шубина и Мезенцеву. На минуту она задержалась. Женщины, даже самые лучшие из них, уколов, не преминут еще повернуть нож или булавку в ране. Сделала это и Мезенцева. - В начале нашего с вами вынужденного знакомства, - сказала она, стоя вполоборота, - я решила, что вы развязный Дон-Жуан, из тех, кто ни одной юбки не пропустит. Потом я переменила это мнение. Но, видно, правду говорят, что первое впечатление - самое верное! И, не оглянувшись, она проследовала в кабинет, а Шубин остался неподвижно сидеть на скамье. - Шубин! - сердито позвал начальник штаба. - Не слышал, что ли? Тебя отдельно приглашать? У стола адмирала сидели представитель штаба флота, командир бригады торпедных катеров, летчик и Мезенцева. Вслед за начальником штаба вошел и Шубин. - Прибыл по вашему приказанию, товарищ адмирал! - Садись, садись!.. Итак, командующий флотом отменил десант. Потери были бы слишком велики, успех сомнителен. Мы должны предложить другой вариант. Прошу, товарищ Мезенцева. Щеки девушки приобрели уже нормальную окраску. Держалась она чрезвычайно прямо, глуховатый голос был негромок и ровен, как всегда. - Мое сообщение будет кратко, - сказала она, подходя к карте шхер. - Пролив в этом месте защищен от ветров. Накат невелик, хотя в двадцати метрах от воды намыт бар. Участок берега, где предполагалось высадить десант, оплетен тремя рядами проволочных заграждений. В сопках я насчитала две зенитные батареи, одну береговую, две прожекторные установки и семь дотов. Возможно, что дотов больше. Они хорошо замаскированы. - Семь дотов, береговая и две зенитные! Ого! - Представитель штаба удивленно покачал головой. - И это в глубине шхер, на таком маленьком участке? - Так точно. Насыщенность огнем, по моим наблюдениям, возрастает по мере приближения к эпицентру тайны. Она так и сказала: эпицентр тайны! Шубин вскинул на нее глаза, но промолчал. - Подтверждается, что там тайна? - Комбриг повернулся к адмиралу. - И тайна важная, если ее так берегут. Как же без десанта? - Ну, ломиться в дверь за семью запорами!.. Была бы хоть маленькая щель. Командир базы взглянул на Шубина. Тот встал. - Разрешите? "Языка" бы нам, товарищ адмирал! Выманить фашистов из шхер, захватить "языка". А я бы задирой от нас пошел. - Как это - задирой? - Ну, ходили когда-то стенка на стенку, дрались для развлечения на льду. А мальчишки, которые побойчей, выскакивали наперед, чтобы раззадорить бойцов. Я потихоньку - в шхеры, обнаружил бы себя и с шумом назад! За мной вдогонку "шюцкоры", а тут вы со сторожевиками и "морскими охотниками". Поджидали бы в засаде у опушки шхер. И сразу - цоп его, фашиста! Он быстро сомкнул ладони. Адмирал засмеялся - Шубин был его любимцем. - Фантазер ты!.. А что же про светящуюся дорожку не спросил? Мезенцева не видела ее. Зато кое-что поинтересней видела. Ну-ка, Мезенцева! И снова глуховатый голос: - В первую ночь я увидела огонь на берегу. (Взмах карандашом.) - По лоции там нет маяков, - сказал начальник штаба. - Лоция довоенная. - Адмирал обернулся к летчику, который, сохраняя недовольный вид, еще не проронил ни слова: - Каково мнение уважаемой авиации? Летчик встал и доложил, что целое утро кружил над указанным районом, но не заметил ничего даже отдаленно похожего на маяки, батареи и доты. - Фотографировал, как я приказал? - С трех заходов. Веером он разложил на столе десятка полтора фотографий. Они складывались, как гармошка, потому что были наклеены на картон, а потом еще на марлю, которая скрепляла их на сгибах. Минуту или две все рассматривали данные аэрофотосъемки. - То-то и оно! - прокомментировал начальник штаба. - В таких спорах летчик - высший судья. - Высший-то он высший, - сказал адмирал, - только судит поспешно иной раз. Бросит взгляд свысока, поверхностный взгляд. А Мезенцева была внизу, совсем рядом. Что же, привиделись ей доты эти, маяки? - Он вытащил из ящика лупу. - Загадочная картинка: где заяц? А он где-то у ног охотника. Ну-с! - Адмирал с неожиданно прорвавшимся раздражением отодвинул фотографии. - Каково мнение главного специалиста по шхерам? Шубин даже не обиделся на слово "специалист" - так поглощен был изучением снимков. Стоял у стола, чуть сгорбившись, приподняв плечи, хищно сузив глаза. Он напоминал сейчас кобчика или сокола, который разглядел добычу внизу и готов камнем упасть на нее. - "Фон дер Гольц", - процедил он сквозь зубы. - О! Уверен? - Не уверен, но предполагаю. - Что ж, очень может быть! - Адмирал с оживлением обвел взглядом офицеров. Комбриг пожал плечами. - Нет, я бы не удивился. Все сходится. Даже фарватер оградили фонариками, а на берегу поставили маячок или манипуляторный знак военного времени. Иначе говоря, засекреченная гавань в шхерах. Там и прячут своего "генерала". - Каждый день туда летаю, - обиженно сказал летчик и огляделся, ища поддержки. - Этакая громадина! Броненосец береговой обороны! - Шхеры, брат, - сказал Шубин с сочувствием. А Мезенцева, нагнувшись над снимками, пробормотала: - Берег Обманный. - Как? Как? - Адмирал засмеялся. - Это очень точно. Именно - Обманный! Шубин решительно одернул китель: - Товарищ адмирал! Прошу разрешения в шхеры. - Сам просишься? - Интересно же, товарищ адмирал. - А успеешь? - Ну, товарищ адмирал! Имея свои пятьдесят узлов в кармане... - Мне доложили: твой катер неисправен. - К утру исправим. - Ну, добро. Готовься в шхеры! После совещания офицеры гурьбой вышли из блиндажа. Мезенцева сказала летчику, который поддержал ее под локоть, помогая подняться по ступеням: - На месте адмирала я бы не пускала его в шхеры. Нельзя же иголкой в одно место по сто раз. Там сейчас бог знает что, десанта ждут. По-моему, молодечество. И к чему оно? Пропуская вперед Мезенцеву, Шубин охотно пояснил: - А я воспоминания к старости приберегаю, товарищ старший техник-лейтенант! Буду, как говорится, изюм из булки выковыривать. Не все же о своем вульгарном, пошлом и каком-то там еще донжуанстве вспоминать... Честь имею! Он козырнул и повернул в другую сторону. Вот когда - с запозданием - снова обрел себя, стал прежним Шубиным, который при любых, самых трудных обстоятельствах умел сохранить самообладание и флотский шик! 5. ИГРА В ПЯТНАШКИ Шубин "споткнулся" в шхерах, немного не дойдя до острова, куда высаживал Мезенцеву. Да, предостерегала правильно. Он быстро застопорил ход, бросил механику: "У фашистов уши торчком!" - и сразу же ударили зенитки. Взад-вперед заметались лучи прожекторов, обмахивая с неба звездную пыль. Ищут самолет? Подольше бы искали! Вдруг будто светящийся шлагбаум перегородил путь. Шубин мигнул три точки - "слово" [то есть буква "с" - означает: "стоп!"] - следовавшему в кильватер Князеву. Тот тоже застопорил ход. "Шлагбаум" качнулся, но не поднялся, а, дымясь, покатился по воде. Заметят или не заметят? Горизонтальный факел сверкнул на берегу, как грозный указующий перст. Заметили! Рядом лопнул разрыв. Катер сильно тряхнуло. - Попадание в моторный отсек, - бесстрастно доложил механик. Из своего закоулка высунулся радист: - Попадание в рацию, аккумуляторы садятся! Вслед за тем фашисты включили "верхний свет". Над шхерами повисли ракеты, в просторечье называемые "люстрами". Они опускались, вначале медленно, потом быстрее и быстрее, искрами рассыпаясь у черной воды, как головешки на ветру. Неторопливо на смену им поднимались другие ("люстры" ставятся в несколько ярусов, с тем расчетом, чтобы мишень все время была на светлом фоне). Свет - очень резкий, слепящий, безрадостный. Как в операционной. Уложили, стало быть, на стол и собираются потрошить? Нет, дудки! Две дымовые шашки полетели за корму. Старый, испытанный прием! Но Шубин не смог проворно, как раньше, "отскочить". Едва-едва "отполз" в сторонку. Укрывшись в тени какого-то мыса, он смотрел, как палят с берега по медленно расползающимся черным хлопьям. Дурачье! Приблизился Князев: - Подать конец? Пауза очень короткая. Думать побыстрей! Без Князева не дохромать до опушки. Но, приняв буксир, он угробит и себя и товарища. Маневренность потеряна, скорости нет. На отходе догонит авиация и запросто расстреляет обоих. Итак?.. Назад хода нет. Значит, прорываться дальше, укрываться в глубине шхер! - Вася, уходи! Исправлю повреждения - завтра тоже уйду. - Не оставлю вас! - Приказываю как командир звена! Поможешь мне: отвлечешь огонь на себя. Князев понял. Донеслось, слабея: "Есть, отвлеку!" И Шубин сорвал с головы шлем с уже бесполезными ларингами. Аккумуляторы окончательно сели. Он "оглох" и "онемел". Отстреливаясь, катер Князева рванулся к выходу из шхер. - Еще бы! - пробормотал Шубин с завистью. - Сохраняя свои пятьдесят узлов в кармане... Собственные его "узелки", увы, кончились, развязались. Весь огонь фашисты перенесли на Князева. Бой удалялся. Припав к биноклю, юнга провожал взглядом катер. Зигзагообразный путь его легко было проследить по всплескам от снарядов. Всплески, как белые призраки, вставали меж скал и деревьев. Вереница призраков гналась за дерзким пришельцем, тянулась за ним, наотмашь стегала пучками разноцветных прутьев. То были зелено-красно-фиолетовые струи трассирующих пуль. - Не догнали! Шурка Ластиков с торжеством обернулся к командиру, но тот не ответил. Изо всех сил старался удержать подбитый катер на плаву. С лихорадочной поспешностью, скользя и оступаясь, матросы затыкали отверстия от пуль и осколков снарядов. В дело пущено было все, что возможно: чопы, распорки, пакля, брезент. Но вода уже перехлестывала через палубу, угрожающе увеличился дифферент. Оставалось последнее, самое крайнее средство: - Запирающие закрыть! Боцман умоляюще прижал к груди руки, в которых держал клочья пакли: - Хоть одну-то оставьте! - Обе - за борт! Во вражеских шхерах сбрасывать торпеды? Лишать себя главного своего оружия?.. - То-овсь! Залп! Резкий толчок. Торпеды камнем пошли на дно. Все! Только круги на воде. Юнга скрипнул зубами от злости. Выйди на плес пресловутый "Фон дер Гольц" со своей известной всему флоту "скворечней" на грот-мачте, к нему не с чем уже подступиться. Зато катер облегчен! Как-никак две торпеды весили более трех тонн. Командир прав. Лучше остаться на плаву без торпед, чем утонуть вместе с торпедами... Шубин озабоченно огляделся. Неподалеку островок, на который высаживали Мезенцеву. Безыменный. Необитаемый. По крайней мере, был необитаемым. Подбитый катер "проковылял" еще несколько десятков метров и приткнулся у крутого берега. Мысленно Шубин попытался представить себе очертания острова на карте. Кажется, изогнут в виде полумесяца. От материка отделен нешироким проливом. Берега обрывисты - судя по глубинам. Ну что ж! Рискнем! - Боцман! Швартоваться! Но, едва моряки ошвартовались у острова, как мимо очень быстро прошли три "шюцкора". Пришлось поавралить, упираясь руками и спиной в скалу, придерживая катер. "Шюцкоры" развели сильную волну. На ней могло ударить о камни или оборвать швартовы. Через две или три минуты "шюцкоры" вернулись. Они застопорили ход и почему-то долго стояли на месте. Боцман пригнулся к пулемету. Шубин замер подле него, предостерегающе подняв руку. Два матроса, вычерпывавшие воду из моторного отсека, застыли, как статуи, с ведрами в руках. Шурка зажмурился. Сейчас включат прожектор, ткнут лучом! Рядом зевнул радист Чачко. До моряков донеслись удивленные, сердитые голоса. На "шюцкорах" недоумевали: куда девались эти русские? Конечно, нелепо искать их в глубине шхерных лабиринтов. Подбитый катер, вероятно, все-таки сумел проскользнуть незамеченным к выходу из шхер. Заревели моторы, и "шюцкоры" исчезли так же внезапно, как и появились. Ф-фу! Пронесло! - Живем, товарищ командир! - сказал боцман улыбаясь. Но Шубину пока некогда было ликовать. - На берег! - приказал он. - Траву, камыш волоки! Ветки руби, ломай! Да поаккуратней, без шума. И не курить мне! Слышишь, Фаддеичев? - Маскироваться будем? - Да. Замаскируем катер до утра, вот тогда и говори: живем, мол! Он остановил пробегавшего мимо юнгу: - А ты остров обследуй! Вдоль и поперек весь обшарь. По-пластунски, понял? Проверь, нет ли кого. Вернись, доложи. Он снял с себя ремень с пистолетом и собственноручно опоясал им юнгу. Матросы быстро подсадили его. Шурка пошарил в расщелине, уцепился за торчащий клок травы, вскарабкался по отвесному берегу. - Поосторожнее, эй! - негромко напутствовал боцман. - А вы не переживайте за меня, - ответил с берега задорный голос. - Я ведь маленький. В маленьких труднее попасть. - Вот бес, чертенок! - одобрительно сказали на катере. Пистолет гвардии старшего лейтенанта ободряюще похлопывал по бедру. Юнга очутился в лесу, слабо освещенном гаснущими "люстрами". Бесшумно пружинил мох. Вдали перекатывалось эхо от выстрелов. Ого! Гвардии лейтенанта Князева провожают до порога, со всеми почестями - с фейерверком и музыкой. Гвардии старший лейтенант уйдет завтра не так - поскромнее. Шурка понял с полунамека. Важно отстояться у острова. Тщательно замаскироваться, притаиться. Втихомолку в течение дня исправить повреждения. И следующей ночью, закутавшись, как в плащ, во мглу и туман, выскользнуть из шхер. Дерзкий замысел, но такие и удаются гвардии старшему лейтенанту. Только бы не оказалось на острове фашистов! Шурка постоял в нерешительности, держа одну ногу на весу. Он очень боялся змей, гораздо больше, чем фашистов. Сейчас весна, змеи оживают после зимней спячки. Он ясно представил себе, как опускает ногу на мох и вдруг под пяткой что-то начинает ворочаться. Круглое. Скользкое. Б-рр! Потом ему вспомнилось, как командир объяснял про страх: "Если боишься, иди не колеблясь навстречу опасности! Страх страшней всего. Это как с собакой: побежишь - разорвет!" А Шурка спросил с удивлением: "Вы-то откуда знаете про страх, товарищ гвардии старший лейтенант?" "Знаю уж", - загадочно усмехнулся Шуркин командир. Юнга сделал усилие над собой и нырнул в лес, как в холодную воду. Что-то чернело между стволами в слабо освещенном пространстве. Громоздкое. Бесформенное. Валун? Дот? Шурка вытащил пистолет из кобуры. Ощущая тяжесть его рукоятки, как пожатие верного друга, он приблизился к черневшей глыбе. Нет, не дот и не валун. Сарай! Осмелев, провел по стене рукой. Жалкий сараюшка, сколоченный из фанеры! Юнга подобрался к двери, прислушался. Внутри тихо. Он толкнул дверь и шагнул через порог. В сарае пусто. У стен только лотки для сбора ягод - с выдвинутым захватом, вроде маленьких грабель. Летом в шхерах столько земляники, брусники, черники, клюквы, что глупо было бы собирать по ягодке. В углу стоят большие конусообразные корзины. В таких перевозят на лодке скошенную траву. Ну, ясно: остров необитаем! Выйдя из сарая, Шурка удивился. Почему стало темно? А! Фашисты "вырубили" верхний свет. Это, конечно, хорошо. Но под "люстрами" было легче ориентироваться. Вокруг, пожалуй, даже не темно, а серо. Деревья, кустарник, валуны смутно угадываются за колышущейся серой занавесью. Только сейчас Шурка заметил, что идет дождь. С разлапистых ветвей, под которыми приходилось пролезать, стекали за воротник холодные струйки. Конусообразные ели и нагромождения скал обступили юнгу. Протискиваясь между ними, он больно ушиб колено, зацепился за что-то штаниной, разорвал ее. Некстати подумалось: "Попадет мне от боцмана". То был "еж", злая колючка из проволоки. Полным-полно в шхерах таких проволочных "ежей.", куда больше, чем их живых собратьев. Фашисты, боясь десанта, всюду разбрасывают "ежи" и протягивают между деревьями колючую проволоку. Шурка остановился передохнуть. Тихо. Рядом приплескивает море. С влажным шорохом падают на мох дождевые капли. Изредка какой-то особо старательный либо слишком нервный пулеметчик простукивает для перестраховки короткую очередь. Впрочем, делает это без увлечения и опять словно бы задремывает. Вскоре юнга пересек остров в узкой его части. Людей нет. Ободренный, он двинулся - по-прежнему ползком - вдоль берега. Вдруг испуганно отдернул руку! По-змеиному в сухой траве извивалась проволока. Не колючая проволока. Провод! Этот участок берега минирован! Юнга шарахнулся от провода. Гранитные плиты были гладкие, скользкие. Он оступился и бултыхнулся в воду! Когда юнга вынырнул метрах в десяти - пятнадцати от берега, вода была уже не темной, а оранжевой. Это осветилось небо над ней. Беспокойный луч полоснул по острову, суетливо зашарил-зашнырял между деревьями. Потом медленно пополз к Шурке. В уши набралась вода, и он не слышал, стучат ли пулеметы, видел лишь этот неотвратимо приближающийся смертоносный луч. Юнга сделал сильный гребок, наткнулся на какой-то шест, наклонно торчавший из воды. А! Вешка! Держась за шест, он нырнул. Луч неторопливо прошел над ним, на мгновение осветил воду и расходящиеся круги. Это повторилось несколько раз. Прячась за голиком [верхушка шеста], юнга не отводил взгляда от луча. Едва луч приближался, как он поспешно нырял. Два луча скрестились над головой: вот-вот упадут. Но, покачавшись с минуту, убрались в сторонку. В воде Шурка приободрился. Напоминало игру в пятнашки, а уж в пятнашки-то он в свое время играл лучше всех во дворе. Вот луч, как подрубленное дерево, рухнул неподалеку на воду. Только плеска не слышно. Теперь скользит по взрытой волнами поверхности, подкрадываясь к Шурке. Сейчас "запятнает"! Внимание! Нырок! Луч переместился дальше, к материковому берегу. До мельчайших подробностей видны березки, прилепившиеся к глыбе гранита, их кривые, переплетенные корни, узорчатые листья папоротника у подножия. Луч старательно ощупывает, вылизывает каждый уступ, каждую ямку. Тяжело дыша, то и дело оглядываясь, Шурка всполз по гранитным плитам на берег. Некоторое время он неподвижно лежал в траве, раскинув руки и разглядывая исполосованное лучами враждебное небо. Только теперь ощутил озноб. Мокрый бушлат, фланелевка, брюки неприятно прилипали к телу. Змеи! Он и думать забыл про змей! Не до них! Небо над шхерами стало темнеть. Сначала упал один луч и не поднялся. За ним поник другой. Юнга слушал, как перекликаются пулеметы. Застучал один, издалека ответил ему второй, третий. Похоже, будто собаки лают в захолустье. Паузы длиннее, лай ленивее. Наконец, снова стало тихо, темно... Луны в небе нет. Нет и звезд. Дождь все моросит. Многозначительно перешептываются капли, раздвигая густую хвою. Разведку можно считать законченной: людей на острове нет. Южный берег минирован. По ту сторону восточной протоки расположены батареи и прожекторная установка. Так юнга и доложил по возвращении. - О, да ты мокрый! В воду упал? - Почти обсох. Пока через лес полз. Юнга очень удивился переменам, происшедшим в его отсутствие. Теперь катер был уже не катером, а чем-то вроде плавучей беседки. - Здорово замаскировались! - А без этого нельзя, - рассеянно сказал Шубин. - Мы же хитрим, нам жить хочется... Аврал заканчивался. Из трюма извлечены брезент и мешковина. Ими задрапировали рубку. С берега приволокли валежник, нарубили веток, нарезали камыш и траву. Длинные пучки ее свешивались с наружного борта. Боцману не приходилось подгонять матросов. Неотвратимо светлевшее небо подгоняло их. До утра надо было раствориться в шхерах. Слушая доклад юнги, Шубин одобрительно кивал, но, видимо, продолжал думать о той же маскировке, потому что машинально поправил свисавшую с рубки ветку. - Молодец! - сказал он. - Отдохни, обсушись, подзаправься. Обратно пойдешь. С вражеского берега глаз не спускать. Утром будет нам экзамен. - Какой экзамен, товарищ гвардии старший лейтенант? - А вот какой. Начнут сажать по нас из пушек и пулеметов - значит, срезались мы, маскировка ни к черту... - И он с беспокойством оглянулся на обрывистый гранитный берег, к которому приткнулся его катер. Какого цвета здесь гранит? Серый - хорошо: брезент и мешковина подходят. Но, если красный, тогда плохо: на красном фоне будет выделяться серо-зеленое пятно - замаскированный катер. И громогласная "оценка" экзаменаторов не заставит себя ждать. 6. НА ПОЛОЖЕНИИ "НИ ГУГУ" Отдохнув с часок, юнга вернулся на свой пост, чтобы не упускать из виду опасную восточную протоку. Утро выдалось пасмурное. Над водой лежал туман. Вокруг была такая тишина, что казалось, Шурка видит это во сне. Он различил вешку, за которой прятался этой ночью. Шест торчал в тумане наклонно, как одинокая стрела. Через несколько минут юнга посмотрел в том же направлении. Видны стали уже две стрелы, вторая - отражение первой. Потом прорезались камыши, и посреди протоки зачернел надводный камень. Рядом что-то булькнуло. Что это? Весло? Рыба? Пауза. Тихо по-прежнему. Солнце появилось с запозданием. Было красное, как семафор, - тоже предупреждало об опасности! Пейзаж как бы раздвигался. За медленно отваливающимися пепельно-серыми глыбами Шурка уже различал противоположный берег. Покрывало тумана, а вместе с ним и тайны сползало с вражеских шхер. Позолотились верхушки сосен и елей на противоположном берегу. В душном сумраке возникли поднятые к небу орудийные стволы. Шурка торопливо завертел винтовую нарезку бинокля. О! Не зенитки, а бревна, поставленные почти стоймя, фальшивая батарея для отвода глаз! Назначение - вводить в заблуждение советских летчиков, отвлекать внимание от настоящей батареи, которая находится поодаль. Клочки пейзажа разрознены, как мозаика. Ночью прожектор вырывал их по отдельности из мрака. Днем они соединились в одну общую картину. Одну ли? Юнга прищурился. Двоилось в глазах. Мысы, островки, перешейки, как в зеркале, отражались в протоках. Но зеркало было шероховатым. Рябь шла по воде. Дул утренний ветерок. Юнга повел биноклем. Как бы раздвигал им ветки далеких деревьев, ворошил хвою, папоротник, кусты малины и шиповника, настойчиво проникал в глубь леса - по ту сторону протоки. Вот валун. Замшелый. Серо-зеленый. Как будто бы ничем не отличается от других валунов. Но почему из него поднимается дым, струйка дыма? Не из-за него, именно из него! Странный валун. Вдруг приоткрылась дверца. Из валуна, согнувшись, вышел солдат с котелком в руке. Ну, ясно! Это дот, замаскированный под валун! Продолжаются колдовские превращения в шхерах. Внезапно над обрывистым берегом, примерно в шести-семи кабельтовых, поднялись четыре рефлектора. Они оттягивались, как головы змей, и снова высовывались из-за гребня. Не сразу дошло до Шурки, что это прожекторная установка, которая так досаждала ему ночью. Сейчас ее проверяли. Рефлекторы, вероятно, ходили по рельсам. Вдруг раздалось знакомое хлопотливое тарахтенье. Над проснувшимися шхерами кружил самолет. Наш! Советский! Мгновенно втянулись, спрятались головы рефлекторов. Дверца дота-валуна приоткрылась, из щели высунулся кулак, погрозил самолету. Дверца захлопнулась. Несколько солдат, спускавшихся к воде с полотенцами через плечо, упали, как подкошенные, и лежали неподвижно. Все живое в шхерах оцепенело, замерло. Словно бы остановилась движущаяся кинолента! Очень хотелось подняться во весь рост, заорать, сорвать с головы бескозырку, начать ею семафорить. Эй, летчик, перегнись через борт, приглядись! Внизу притворство, вранье! Зенитки не настоящие - фальшивые! Валун не валун, дот! Бомби же их, друг, коси из пулемета, коси! Но вскакивать и махать бескозыркой нельзя. Полагается смирнехонько лежать в кустах, ничем не выдавая своего присутствия. Покружив, самолет лег на обратный курс. Искал ли он катер, не вернувшийся на базу? Совершал ли обычный разведывательный облет? - Эх, дурень ты, дурень! - с досадой сказал Шурка. Гул затих, удаляясь. И лента опять завертелась, все вокруг пришло в движение. Размахивая полотенцами, солдаты побежали к воде. На пороге мнимого валуна уселся человек, принялся неторопливо раскуривать трубочку. - С опаской, однако, живут, - с удовлетворением заключил юнга. - На положении "ни гугу"!.. Он вспомнил про города из фанеры, о которых рассказывал гвардии старший лейтенант. То были города-двойники. Их строили в некотором удалении от настоящих городов, даже устраивали пожары в них - тоже "понарошку", для отвода глаз. Да, все было здесь не тем, чем казалось, чем хотело казаться. Все хитрило, притворялось. Но ведь и советские моряки подпали под влияние шхерных чар и будто растворились в красно-серо-зеленой пестроте. Тут только он вспомнил о предстоящем "экзамене". Солнце уже высоко поднялось над горизонтом, но в шхерах было по-прежнему тихо. Не стреляют. Значит, "экзамен" сдан! Замаскированный катер не замечен. И Шурка засмеялся от удовольствия и гордости, впрочем, негромко, вполголоса. Ведь он тоже был на положении "ни гугу". День в шхерах начался. Мимо юнги прошел буксир, таща за собой вереницу барж. На буксире - пулемет, солдаты ежатся от утренней прохлады. Потом скользнули вдоль протоки две быстроходные десантные баржи - бэдэбешки, как называет их гвардии старший лейтенант. Солнце переместилось на небе. Надо менять позицию. Ненароком солнечный луч отразится от стекол бинокля, и зайчик сверкнет в лесу. А ведь противоположный берег тоже глазастый! С новой позиции вешка еще лучше видна. Ага! Воротник поднят, холодно ей. Значит, нордовая [норд - север; зюйд - юг; вест - запад; ост - восток] она! Долгими зимними вечерами гвардии старший лейтенант учил юнгу морской премудрости. Он раскладывал на столе разноцветные картинки: "Гляди, вешки! Нордовая - вот она! - красная, голик на ней в виде конуса, основанием вверх. Вроде бы воротник поднят и нос покраснел. Очень холодно - нордовая же! А вот зюйдовая: черная, конус основанием вниз. Жарко этой вешке, откинула воротник, загорела дочерна!" Вестовую и остовую он учил различать по-другому: "Голик вестовой - два конуса, соединенных вершинами. Раздели по вертикали пополам, правая часть покажется тебе буквой "В". И это будет вест. А голик остовой - два конуса, соединенных основанием. Выглядят как ромб или буква "О" - ост. Так, кстати, распознавай и месяц, старый он или молодой. Если рожки торчат направо, это похоже на букву "С". Значит - старый. Если налево, то проведи линию по вертикали, получится у тебя "Р" - ранний, молодой". И входные огни запомнил Шурка по шубинским смешным присловьям. Три огня: зеленый, белый, зеленый - разрешают вход в гавань. Начальные буквы "збз", иначе, по Шубину: "Заходи, браток, заходи!" Огни красный, белый, красный - запретные. Начальные буквы составляют "кбк", то есть: "Катись, браток, катись!.." О! Чего только не придумает гвардии старший лейтенант!.. Улыбаясь, юнга медленно поднимал бинокль к горизонту. Первое правило сигнальщика: просматривай путь корабля и его окружение обязательно от воды, от корабля. А сейчас для Шурки кораблем был этот доверенный его бдительности островок в шхерах. Правее нордовой вешки серебрилась мелкая рябь. Под водой угадывались камни. Вешка предупреждала: "Оставь меня к норду!" Так и огибают ее корабли. Парусно-моторная шхуна прошла мимо Шурки. Для памяти он отложил на земле четвертую ветку - по числу прошедших кораблей. Картина была, в общем, мирная. Ветер утих. Протока стала зеркально гладкой, как деревенский пруд. Купа низких деревьев сгрудилась у самой воды, будто скот на водопое. А над лесом висели сонные и очень толстые, словно бы подхваченные, облака. Одно из них выглядело необычно. Было сиреневого цвета и висело очень низко. Присмотревшись, Шурка различил на нем деревья! Чуть поодаль виден кусок скалы, нависший над протокой. Это мыс, и на нем возвышается маяк. Летающий остров с маяком! Юнга подумал, что грезит, и протер глаза. А, рефракция! Это рефракция. И о ней говорил гвардии старший лейтенант. В воздухе, насыщенном водяными парами, изображение преломляется, как в линзах перископа. Сейчас благодаря рефракции юнга как бы заглядывал через горизонт. Вот он, секретный маяк военного времени, свет которого видела девушка-метеоролог! Миражи, рябь, солнечные зайчики... Сонное оцепенение овладевало юнгой. Радужные круги, будто пятна мазута, медленно поплыли по воде. "Клонит в сон, да?" - пробасил Шурка голосом гвардии старшего лейтенанта. "Камыши очень шуршат, товарищ гвардии старший лейтенант", - тоненько пожаловался он. "А ты вслушайся, о чем шуршат! Ну? Слу-шай! Слу-шай! Вот оно, брат, что! Не убаюкивают, а предостерегают тебя. Не спи, мол, Шурка, раскрой глаза и уши!" Шурка встряхнулся, как собака, вылезающая из воды. Спустя некоторое время за спиной его раздался троекратный условный свист. Он радостно свистнул в ответ. К нему подползли гвардии старший лейтенант и радист Чачко. - Ишь ты! - удивился Шубин, выслушав рапорт юнги. - Выходит, на бойком месте мы! А я и не знал! Он жадно прильнул к биноклю. Профессор Грибов учил Шубина не очень доверять вешкам, которые в любой момент может отдрейфовать или снести штормом. Главное - это створные знаки. Вешки только дополняют их. Но где же они, эти створные знаки? В шхерах корабли ходят буквально с оглядкой, от одного берегового створа до другого. Створными знаками могут быть белые щиты в виде трапеции или ромба, пятна, намалеванные белой краской на камнях, башни маяков, колокольни, высокие деревья или скалы причудливых очертаний. По шхерным извилистым протокам корабли двигаются зигзагом, то и дело меняя направление, очень осторожно и постепенно разворачиваясь. В поле зрения рулевого должны сблизиться два створных знака, указанных в лоции для этого отрезка пути. Когда один створный знак закроет другой, рулевой будет знать, что поворот закончен. Теперь кораблю не угрожает опасность сесть на мель или выскочить на камни. При новом повороте пользуются второй парой створных знаков, и так далее. Очередной буксир на глазах у Шубина обошел камни, огражденные вешкой. Возникло странное ощущение, будто он, Шубин, и есть один из створных знаков. Он оглянулся. Оказалось, что моряки лежат у подножия высокого камня, который торчит в густых зарослях папоротника. На нем белеет пятно. Из-за спешки или по соображениям скрытности здесь не поставили деревянный решетчатый щит - просто намалевали пятно на камне. Такие пятна называются "зайчиками", потому что они беленькие и прячутся в лесу. Подобный же упрощенный створный знак был виден пониже, у самого уреза воды. Движение на шхерном "перекрестке" было оживленным. Тут пересекались два шхерных фарватера - продольный и поперечный. В лоции это называется узлом фарватеров. Недаром фашисты так оберегали его. Прошлой ночью вдоль и поперек исхлестали лучами, будто обмахивались крестным знамением. От этого мелькания голова шла ходуном. А где же таинственная светящаяся дорожка? По-видимому, севернее, вот за той лесистой грядой. Шубин припоминал: вон там должен быть Рябиновый мыс, левее - остров Долгий Камень. Отсюда, из-под створного знака, шхеры как на ладони! Мезенцева сумела увидеть немало интересного, но он, Шубин, увидит еще больше. Увезет с собой не одну "пометочку" на карте. Пометочку? Вроде бы маловато. На войне люди отвыкают воспринимать пейзаж как таковой. Пейзаж приобретает сугубо служебный, военный характер. Холмы превращаются в высоты, скалы - в укрытия, луга - в посадочные площадки. А для моряка то, что он видит на суше, всего лишь ориентиры, по которым проверяется и уточняется место корабля. ("Зацепился за ту вон скалу, беру пеленг на эту колокольню!") И опять шубинский бинокль замер у вешки. Милиционеров на "перекрестке" нет. Светофоры-маяки работают только в темное время суток. Днем приходится полагаться на створы и вешки... Да, это было бы занятно! Грибов назвал бы это "поправкой к лоции". Но нет, не удастся! Солнце неусыпным стражем стоит над шхерами. Да и рискованно привлекать внимание к проливу, пока катер еще не на ходу. Шурка с удивлением смотрел на своего командира. Тот что-то шептал про себя, щурился, хмурился. Ну, значит, придумывает новую каверзу! Однако и до Шубина постепенно начало доходить, что шхеры красивы. Эти места он впервые видел днем, хотя и считался "специалистом по шхерам". Вот оно что! Шхеры, оказывается, разноцветные! Гранит - красный или серый, но под серым проступают красные пятна. На плитах - сиреневый вереск, ярко-зеленый папоротник, темно-зеленые, издали почти синие ели, желтоватая прошлогодняя трава. Гранитное основание шхер выстлано мхом, бурым или зеленоватым. Резкий силуэт елей и сосен прочерчивается над кустами ежевики и малины и между лиственными деревьями: дубом, осиной, кленом, березой. Некоторые деревья лежат вповалку, - вероятно, после бомбежки. А в зелень хвои вплетается нарядный красный узор можжевельника. Главной деталью пейзажа была, однако, вода. Она подчеркивала удивительное разнообразие шхер. Обрамляла картину и одновременно как бы дробила ее. Местами берег круто обрывался либо сбегал к воде большими каменными плитами, похожими на ступени. Были здесь острова, заросшие лесом, конусообразные, как клумбы, в довершение сходства обложенные камешками по кругу. А были почти безлесые, на диво обточенные гигантскими катками - ледниками. Такие обкатанные скалы называют бараньими лбами. Кое-где поднимались из трещин молодые березки, как тоненькие зеленые огоньки, - будто в недрах шхер бушевало пламя и упрямо пробивалось на поверхность. Цепкость жизни поразительная! Шубин вспомнил сосну, которая осеняла его катер, укрывшийся в тени берега. Пласт земли, нанесенный на гранит, был очень тонкий, пальца в два. Корни раздвинулись и оплели скалу, будто щупальцами. Так и он, Шубин, в судорожном усилии удержаться в шхерах плотно, всем телом, приник к скале... Он подавил вздох. Разве такая, с позволения сказать, позиция прилична военному моряку? Ему полагается стоять у штурвала, зная, что за спиной у него две надежные торпеды. Выскочить бы на предельной скорости из-за мыса, шарахнуть по этим баржам и буксирам! То-то шуму наделал бы! В такой теснотище! Ого! Но он без торпед. Он безоружен! И опять Шубин покосился на створный знак. Другой командир на его месте, возможно, вел бы себя иначе. Сидел бы и не рыпался, дожидаясь наступления ночи. Но Шубину не сиделось. Он положил бинокль на траву, отполз к заднему створному знаку. Камень потрескался. Зигзаг трещин выглядел как непонятная надпись. Шурка, приоткрыв рот, смотрел на гвардии старшего лейтенанта. Тот обогнул камень, налег на него плечом. Камень как будто подался, - вероятно, неглубоко сидел в земле. Гвардии старшему лейтенанту это почему-то понравилось. Он улыбнулся. Улыбка была шубинская, то есть по-мальчишески озорная и хитрая. - Сдавай вахту, - приказал Шубин юнге. - Домой пошли! Вернее, поползли. И тут юнга щегольнул шуткой - флотской, в духе своего командира. - Вражеские шхеры с двумя створными знаками и одной вешкой сдал, - сказал он. А Чачко, усмехнувшись, ответил: - Шхеры со створами и вешкой принял! Шутить в минуты опасности и в трудном положении было традицией в гвардейском дивизионе торпедных катеров. "Дома" все было благополучно. Катер слегка покачивался под балдахином из травы и ветвей. Ремонт его шел полным ходом, но боцман не был доволен. По обыкновению, он жучил флегматичного Степакова: "Не растешь, не поднимаешь квалификацию! Как говорится, семь лет на флоте, и все на кливершкоте". Степаков лишь обиженно шмыгал носом. Впрочем, флотский распорядок соблюдался и во вражеских шхерах - ровно в двенадцать сели обедать сухарями и консервами. Шурка Ластиков, чтя "адмиральский час", прикорнул на корме под ветками и мгновенно заснул, как это умеют делать только дети, набегавшиеся за день, и моряки после вахты. Шубин остановился подле юнги, вглядываясь в его лицо. Было оно худое, скуластое. Когда юнга открывал глаза, то казался старше своих лет. Но сейчас выглядел мелюзгой, посапывал совсем по-ребячьи и чему-то улыбался во сне. Как же сложится твоя жизнь, сынок, лет этак через шесть-семь? Кем ты будешь? Где станешь служить? И вспомнишь ли о своем командире?.. Матросы негромко разговаривали на корме. (После обеда полагается отдыхать. Это и есть так называемый "адмиральский час".) Разговор был самый мирный, словно бы катер стоял у пирса на Лавенсари. Боцман обстоятельно доказывал, что девушке не полагается быть одного роста с мужчиной. - Моя - невысоконькая, - говорил он, умиленно улыбаясь. - И туфельки носит, понимаете ли, тридцать третий номер. С ума сойти! Уж я-то знаю, до войны вместе ходили выбирать, мне аккурат по эту косточку. - И, разогнув огромную ладонь, он показал место на кисти руки. - Какие там туфельки! - вздохнул моторист Дронин. - В сапогах небось она ходит. Нынче вся Россия в сапогах... Один Степаков не принимал участия в разговоре. Он сидел, свесив ноги за борт, и неподвижно смотрел в воду, как загипнотизированный. Почувствовав присутствие командира за спиной, моторист оглянулся. - Щука, товарищ командир, - сказал он с жалобной улыбкой. - Уж очень нахальничает! Ходит и ходит перед глазами. Понимает, тварь, что ее не взять!.. Что-то посверкивало и булькало почти у самого борта. Рыбы здесь было пропасть. А Степаков - страстный рыболов. Но ловить рыбу нельзя. Опасно! Вражеские шхеры вокруг... К вечеру моряки восстановили щиток управления и монтаж оборудования. Осталось лишь отремонтировать реверсивную муфту правого мотора. Шубин беспрестанно поторапливал людей. - И так спешим, товарищ гвардии старший лейтенант, - недовольно сказал Дронин. - В мыле все! Язык на плече! - К ночи надо кончить! Ночью уйдем. - Неужто сутки еще сидеть? - пробормотал весь мокрый от пота, будто искупавшийся, Степаков. - Да я лучше вплавь от этих щук уйду! Солнце заходило удивительно медленно. Западная часть горизонта была исполосована тревожными косыми облаками багрового цвета, предвещавшими перемену погоды. В довершение какой-то меланхолик на противоположном берегу взялся перед сном за губную гармонику. Ветер тянул с той стороны, и над тихой вечерней водой ползли обрывки тоскливой, тягучей мелодии. Знал ее музыкант нетвердо, то и дело обрывал, начинал сызнова. Так и топтался на месте, с усердием повторяя начальные такты. Вскоре он просто осточертел Шубину и его команде. - И зубрит, и зубрит! - с ожесточением сказал Дронин, выпрямляясь. - Сто раз, верно, повторил, никак заучить не может! До чего нечувствителен был к музыке боцман, но и тот не выдержал, проворчал: - Шарахнуть бы по нему разок из пулемета! Э-эх!.. Наступило то короткое время суток, предшествующее сумеркам, когда солнца нет, но небо еще хранит его отблески. Тень от багрового облака упала на воду. Красноватый дрожащий свет наполнил шхеры. Все стало выглядеть как-то странно, тревожно. Шубин вылез из таранного отсека, вытер руки паклей, бросил боцману: - Заканчивайте без меня. Пойду с юнгой Чачко сменять. Его непреодолимо тянуло к вешке и створным знакам. Забыть не мог о камне, который не слишком прочно держался в земле. 7. ПОПРАВКА К ЛОЦИИ Добравшись ползком до протоки, Шубин и Шурка удивились: вешки на месте не было. - Срезало под корень, товарищ гвардии старший лейтенант, - доложил Чачко. - Тут шхуна проходила, стала поворот делать, а ветер дул ей в левую скулу. Капитан не учел ветерка и подбил вешку. Прямо под винты ее! - Неаккуратный ты какой, - шутливо упрекнул Шурка. - Тебе шхеры с вешкой сдавали, а ты... Но, взглянув на гвардии старшего лейтенанта, юнга осекся. Шубин подобрался, как для прыжка. Глаза, и без того узкие, превратились в щелочки. Таким Шурка видел его во время торпедной атаки, когда, подавшись вперед, он бросал: "Залп!" Исчезновение вешки было кстати. Оно упрощало дело. Конечно, исчезновение заметят или, быть может, уже заметили. Фашистские гидрографы поспешат установить другую вешку - по створным знакам. Но пока протока пуста и подводные камни не ограждены. Нечто разладилось в створном механизме. Если вешки нет, рулевые сосредоточат свое внимание на створных знаках - на этих беленьких "зайчиках", которые выглядывают из кустов. Шубин оглянулся. Что ж, поиграем с "зайчиком"! Заставим его отпрыгнуть подальше от воды. Но сделать это надо умненько, перед самым уходом из шхер. Он нетерпеливо взглянул на часы, поднял глаза к верхушкам сосен. Начинают раскачиваться. Чуть-чуть. Ветер дует с веста. Это хорошо. Нанесет туман. Как "специалист по шхерам", Шубин знал местные приметы. Перед штормом видимость улучшается. Сейчас, наоборот, очертания предметов становились неясными, расплывчатыми. Да, похоже - ложится туман. Но прошло еще около часа, прежде чем по воде поползла белая пелена. Она делалась плотнее, заволакивала подножия скал и деревьев. Казалось, шхеры медленно оседают, опускаются на дно. Самая подходящая ночь для осуществления задуманного!.. - Юнга! Всю команду - ко мне! Боцману оставаться на катере, стать к пулемету, нести вахту! - Есть! Тьма и туман целиком заполнили лес. Спустя несколько минут послышались шорох, шелест, сопение. Строем "кильватера", один за другим, подползали к Шубину его матросы. - Коротко: задача, - начал Шубин. - Торпед у нас нет. Из пулемета корабль не потопишь. А потопить надо. Но чем топить? Молчание. Слышно лишь, как устраиваются в траве матросы, теснясь вокруг своего командира. - Будем, стало быть, хитрить, - продолжал Шубин: - За спиной у меня - задний створный знак! - Он похлопал по камню. - Там, у воды, - передний. Пара "зайчиков" неразлучных... А мы возьмем да и разлучим их! - Совсем уберем? - Нет. Немного отодвинем друг от друга. Много нельзя, утром заметят. А посреди протоки - камешки! - О! И вешек нет? - Снесло вешку. Этой ночью мы командуем створом. Куда захотим, туда и поворотим. - А поворотим - на камешки? - Угадал! Быстро, не дожидаясь команды, матросы вскочили на ноги. Будто не было бессонной ночи и мучительно долгого, утомительного дня. Сперва попытались своротить камень с ходу - руками. Навалились, крякнули. Не вышло. Тогда выломали толстые сучья и подвели их под камень. Он качнулся, заколебался. Степаков поспешно подложил под сучья несколько небольших камней, чтобы приподнять рычаг. Шубин нетерпеливо отодвинул Дронина и Фадденчева, протиснулся между ними: - А ну-ка, дай я! С новой энергией матросы навалились на камень. - Дронин, слева заходи! Наддай плечом! Так повторялось несколько раз. Сучья ломались. Степаков подкладывал под них новые камни, постепенно поднимая опору. По-бычьи склоненная шея Шубина побагровела, широко расставленные ноги дрожали от напряжения. Камень с белым пятном накренялся все больше. И вот - медленно пополз с пригорка, ломая кусты ежевики и малины, оставляя борозду за собой! Шубин сбежал вслед за ним. "Зайчик" по-прежнему на виду. Но линия, соединяющая передний и смещенный задний створные знаки, выводит уже не на чистую воду, а на гряду подводных камней, к дьяволу на рога! Ну что ж! Так тому и быть! Через час или два катер уйдет, ночь в проливе пройдет спокойно, а утром "зайчики" сработают, как "адская машина", пущенная по часовому заводу. Но получилось иначе. Не заладилось с моторами. Шубин сидел на корточках возле люка, светя мотористам фонариком. Юнга старательно загораживал свет куском брезента. Хорошо еще, что туман лег плотнее. Ночь была на исходе. Шубин думал о разлаженном створе. Первая же баржа, которая пройдет утром мимо острова, выскочит на камни. Сюда спешно пожалуют господа гидрографы для исправления створных знаков, и шубинский катер, если не уйдет до утра, будет, конечно, обнаружен. Впрочем, Шубин никогда не жалел о сделанном. Это было его жизненное правило. Решил - как отрезал! Да и что пользы жалеть? Механизм катастрофы пущен в ход. Его не остановишь, даже если бы и хотел. Кто-то протяжно зевнул за спиной. - Что? - спросил Шубин, не оглядываясь. - Кислотность поднимается? - Терпения нет, товарищ командир! - признался Чачко. - Ну, терпение... Оно ведь наживное, терпение-то! Помнишь, как маяк топили? - Маяк? - удивился Шурка. - Ну да. Ходили в дозоре. Ночь. Нервы, конечно, вибрируют. - Необстрелянные были, - пояснил Чачко. - Сорок первый год! Вдруг прямо по курсу - силуэт корабля! Я: "Аппараты - на товсь! Полный вперед!" И сразу же застопорил, потом дал задний ход. Буруны впереди! - Камни? - Они самые. Это я маяк атаковал. Шурка засмеялся. - Есть, видишь ли, такой маяк в Ирбенском проливе, называется "Колкасрагс". Площадка на низком островке, башня с фонарем, фонарь по военному времени погашен, а внизу каемка пены. Очень схоже с идущим на тебя кораблем. Давно это было. Тогда, правда, были мы с тобой, Чачко, нетерпеливые! Даже сердитый боцман соизволил усмехнуться. И вдруг смех оборвался. По катеру пронеслось: "Тес!" Все замерли, прислушиваясь. Неподалеку клокотала вода. Потом раздалось протяжное фырканье, будто огромное животное шумно вздыхало, всплывая на поверхность. Подводная лодка! И где-то очень близко. В тумане трудно ориентироваться. Но, вероятно, рядом, за мыском. Шубин - вполголоса: - Боцман, к пулемету! Команде гранаты, автоматы разобрать! Он вскарабкался на берег, пробежал, прячась за деревьями. Юнга неотступно следовал за ним. Да, подводная лодка! В туманной мгле видно постепенно увеличивающееся, как бы расползающееся, темное пятно. Балластные систерны продуты воздухом. Над водой вспух горб - боевая рубка, затем поднялась узкая спина - корпус. Лязгнули челюсти. Это открылся люк. С воды пахнуло промозглой сыростью, будто из погреба или из раскрытой могилы. В тумане вспыхнули два огонька. На мостике закурили. Шубин услышал несколько слов, сказанных по-немецки. Голос был тонкий, брюзгливо-недовольный: - Ему полагалось бы уже быть здесь. Второй голос - с почтительными интонациями: - Прикажете огни? - Нет. Не доверяю этим финнам. - Но я думал, в такой туман... Молчание. На воде слышно очень хорошо. Слова катятся по водной поверхности, как мячи по асфальту. - Финны мне всегда казались ненадежными, - продолжал тот же брюзгливо-недовольный голос. - Даже в тридцать девятом, когда Европа так рассчитывала на них. Подводная лодка покачивалась примерно в тридцати метрах от Шубина. Ее искусно, под электромоторами, удерживали на месте ходами, не приближаясь к берегу, чтобы не повредить гребные винты. Юнга пробормотал вздрагивающим голосом: - Товарищ командир, прикажите! Гранатами забросаем ее! Шубин промолчал. Гранатами подлодку не потопить. Шуму только наделаешь, себя обнаружишь. Из тумана донеслось: - Не могу рисковать... Мой "Летучий Голландец" стоит трех танковых армий... - О да! Где появляется Гергардт фон Цвишен, там война получает новый толчок... - Тише! До Шубина, напрягавшего слух, донеслось лишь одно слово: "Вува". Затем в слоистом тумане, булькающем, струящемся, невнятно бормочущем, запрыгали, как пузырьки, странные звуки: не то кашель, не то смех. Сзади кто-то легонько тронул Шубина за плечо. - Чачко докладывает, - прошептали над ухом. - Моторы на товсь! - Светает, - донеслось из тумана. Второй голос сказал что-то о глубинах. - Конечно. Не могу идти в надводном положении на глазах у всех шхерных ротозеев. Туман стал совсем пепельным и быстро разваливался на куски. В серой массе его зачернели промоины. Будто материализуясь, уплотняясь на глазах, все четче вырисовывалась подводная лодка, которую почему-то назвали "Летучим Голландцем". Она была словно соткана из тумана. Космы водорослей свисали с ее крутого борта. Чачко удивленно пошевелился. Шубин пригнул его ниже к земле. Но он и сам не ожидал, что подводная лодка так велика. - Наконец-то! - сказали на "Летучем Голландце". - Вот и господин советник! Стуча движком, между берегом и подводной лодкой прошла моторка. У борта ее стоял человек в штатском. Он торопливо прыгнул на палубу лодки. Неразборчивые оправдания. Ворчливый тонкий голос: - Прошу в люк! Вас ждут внизу! Медленно раздвигая туман, который, свиваясь кольцами, стлался по воде, подводная лодка отошла от острова. Шубин в волнении приподнялся. Куда она повернет: направо или налево? Ведь створные знаки раздвинуты. Ловушка поджидает добычу! Если подводная лодка повернет налево, чтобы лечь на створ... Она повернула налево. Низко пригибаясь к земле, Шубин и Шурка перебежали полянку, кубарем скатились на палубу катера. - Заводи моторы! Катер отскочил от берега, развернулся. Некоторое время он шел малым ходом, соблюдая скрытность, потом, зайдя за мыс, дал полный ход. Только бы моторы не подвели! Выносите из беды, лошадки мои милые, э-эх, залетные! Шурка выглянул из моторного отсека. Все мелькало, неслось в пенном вихре. Ветки дерева хлестнули по рубке. И вдруг сразу стало очень светло и далеко видно вокруг. Лучи прожекторов шагали над шхерами. Они приблизились к протоке и скрестились над подводной лодкой, которая билась в каменном капкане. Шубин оглянулся только на мгновение. Наши бы самолеты сюда! Но он не мог вызвать самолеты - рация: не работала. И надо было спешить, спешить! Пяткам уже горячо в шхерах. Он правильно рассчитал - под шумок легче уйти. В смятении и неразберихе береговая оборона этого участка так и не поняла, кто пронесся мимо. Трудно было вообще понять, что это такое: с развевающимися длинными полосами брезента, с сосновыми ветками, торчащими из люков, с охапкой валежника, прикрывающей турель пулемета! Да и внимание привлечено к тому, что творится на середине протоки - у подводной каменной гряды. На помощь к лодке уже спешат буксиры, которые оказались поблизости. Надрывно воют сирены. Шубин вильнул в сторону, промчался по лесистому коридору, еще раз повернул. С берега дали неуверенную очередь. Боцман не ответил. Строго-настрого приказано не отвечать! И это было умно. Это тоже сбивало с толку. Несуразный катер, чуть не до киля закутанный в брезент, похожий на серо-зеленое облако, благополучно проскочил почти до опушки шхер. Но здесь, уже на выходе, огненная завеса опустилась перед ним. Фашистские артиллеристы стряхнули с себя наконец предутренний сладкий сон. По всем постам трезвонили телефоны. Наблюдатели как бы передавали "из рук в руки" этот сумасшедший, идущий на предельной скорости торпедный катер. Гул моторов приближается. Внимание! Вот он - бурун! Залп! Залп! Катер мчался, не убавляя хода, не отвечая на выстрелы. Голова трещала, разламывалась на куски от лопающихся разрывов. Снаряд! Лавина воды обрушилась на палубу. Всплеск опадает за кормой. Внезапно катер сбавил ход. Механик доложил Шубину, что осколок снаряда попал в моторный отсек. В труднодоступном месте пробит Трубопровод. Обороты двигателя снижены. Авария! И как раз тогда, когда фашистские артиллеристы начали пристреливаться! Но Шубин не успел приказать ничего. Все сделалось само собой, без приказания. Мгновение - и катер опять набрал ход! - Мотористы ликвидируют аварию своими средствами! - доложил механик. Шубин кивнул, не спуская глаз с расширяющегося просвета впереди, между лесистыми берегами. "Своими средствами..." Вот как это выглядело. Скрежеща зубами от боли, Степаков по-медвежьи, грудью, навалился на отверстие, откуда только что хлестала горячая вода. - Резину! Юнга поспешно наложил на пробоину резиновый пласт, крепко прижал его. И лишь тогда Степаков со стоном отвалился от трубопровода. - Не бросай! Но Шурка и сам понимал, что нельзя бросать. Скорость! Нельзя сбавлять скорость! Обеими руками он с силой прижимал резину к трубопроводу; фонтанчики, шипя, выбивались между пальцами. Боль пронизывала тело до самого сердца. Это была пытка, пытка! Но он терпел, не выпуская горячего резинового пласта, пока Дронин торопливо закреплял его. Сначала надо было протянуть проволоку вдоль трубопровода, потом старательно и аккуратно обмотать ее спиралью. На это требовалось время, как ни торопился Дронин. Но вот наконец трубопровод забинтован. - Все, Шурка, все! Юнга выпустил резину из обожженных рук и упал ничком у мотора, потеряв сознание от боли. Зато шхеры были уже за кормой. Катер быстро бежал на юг по утренней глади моря. Юнга ничего не знал об этом. Он не очнулся, когда боцман смазывал и бинтовал его ожоги. Продолжал оставаться в беспамятстве и в то время, когда его вытаскивали из люка и осторожно укладывали на корму, в желоб для торпед. - На сквознячке отойдет! - сказал Дронин. И в самом деле, обдаваемый холодными брызгами, юнга пришел в себя. Рядом натужно стонал Степаков. Шурка приподнялся на локте и с тревогой оглянулся. - Не клюнул бы нас жареный петух в темечко, - слабым голосом сказал он. Это было выражение гвардии старшего лейтенанта. Понимать его следовало так: не бросили бы вдогонку авиацию! Но уже приветливо распахивалась впереди бухта, где стояли наши катера... Выслушав доклад Шубина, командир островной базы немедленно вызвал звено бомбардировщиков и послал их добить подводную лодку, севшую на камни. Однако летчиков встретил в шхерах заградительный огонь такой плотности, что пришлось вернуться. Через некоторое время попытку повторили. Одному из самолетов удалось прорваться к протоке. Она была пуста. Подводную лодку успели стащить с камней. Команда шубинского катера очень горевала по этому поводу. - Надо бы нам "зайчика" подальше отпихнуть! Хоть бы на полметра. Чтобы лодка плотней на камни села. - Недоглядели ночью-то! - Да, маху дали. Жаль! А к вечеру прилетел из Кронштадта Рышков, заместитель начальника разведотдела флота. Он был порывистый, настырный и прямо-таки умаял Шубина расспросами. Весь разговор на палубе подводной лодки разведчик заставил восстановить по памяти - слово за словом. Шубин кряхтел, хмурился. Ведь разговор был почти бессвязный, состоял из каких-то обрывков. - Да ты хорошо ли знаешь немецкий? - усомнился Рышков. - Помилуйте, товарищ капитан второго ранга! В училище на кафедре иностранных языков дополнительно занимался. - Ну, ну! Продолжай! К удивлению Шубина, больше всего заинтересовало разведчика брошенное вскользь слово "Вува". - Вува! Неужели? - процедил Рышков сквозь зубы, и лицо его стало еще более озабоченным. - И я удивился, товарищ капитан второго ранга. Женское имя ни с того ни с сего приплели! - Женское? Это ты с какой-нибудь Вавой спутал. Вува - новое секретное оружие, понял? - Как?! - Да, оружие. В геббельсовской печати его называют еще "клад Нибелунгов" или "заколдованный меч Зигфрида". А в обиходе запросто: "Вува", ласкательно-уменьшительное от "ди Вундерваффе". - То есть чудесное, волшебное оружие? - Вот именно. Сокращенно: Вува! Что ж, вполне вероятно! Фашисты могли снабдить подводную лодку доселе неизвестным секретным оружием и направить под Ленинград. Недаром командир ее заявил, что там, где появляется его "Летучий Голландец", война получает новый толчок. Ленинград выстоял блокаду. Ни бомбы, ни снаряды, ни холод, ни голод не взяли его. Теперь немецко-фашистское командование для поднятия своего военного престижа готовилось к реваншу. Наносить удар удобнее всего было из района выборгских шхер. Впрочем, это было, конечно, предположением, и довольно шатким. - "Летучий Голландец", "Летучий Голландец", - задумчиво бормотал Рышков, постукивая себя карандашом по зубам. - Что это за "Летучий Голландец"? Он задал Шубину еще множество вопросов, которые, по мнению моряка, никак не шли к делу. Потом заставил написать подробный рапорт и улетел с ним. А Шубин, проводив начальство, побрел домой. По дороге он мысленно сочинял письмо Грибову в эвакуацию, хотя знал, что никогда не напишет и не отправит этого письма. Время-то военное! Много про "Вуву" не напишешь! Конечно, про "Летучего Голландца" еще можно бы написать, но шутливо, обиняками: "Так, мол, и так, дорогой Николай Дмитриевич! Попал я недавно в легенду. Но, кажется, не в очень хорошую. Навязался на мою голову какой-то, шут его знает, "Летучий Голландец", и теперь хочешь не хочешь, а хлопот с ним не оберешься!.." ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1. ПОБЫВКА В ЛЕНИНГРАДЕ Ну кто бы подумал, что и недели не пройдет после возвращения из шхер, как Шубин проникнет внутрь загадочной подводной лодки! В одном белье, босого проволокут его по узкой зыбкой палубе, потом бережно, на руках, спустят в тот самый люк, откуда в шхерах "пахнуло, словно из погреба или раскрытой могилы". А снизу, запрокинув бескровные лица, будут смотреть на него мертвецы... Ничего этого не ожидал и не мог ожидать Шубин, когда его вызвали к командиру островной базы. - Катер на ходу? - В ремонте, товарищ адмирал. - С оказией пойдешь. С посыльным судном. - Куда? - В Кронштадт. - В разведотдел флота? - Голос Шубина стал жалобным. - А что я могу? Вызывают! Расскажешь там, как и что. - Ну что я расскажу? Докладывал уже заместителю начальника разведотдела, когда он прилетал. И рапорт, как приказали, написал. Пять страниц, шутка ли! Черновиков сколько перемарал! А теперь опять писать? Писатель я им, что ли? Целую канцелярию вокруг этого "Голландца" развели! Да мне, товарищ адмирал, лучше двадцать раз в шхеры сходить!.. - Зачем ты меня уговариваешь? Надо!.. Кстати, и моториста с юнгой прихвати! Доктор напишет в госпиталь. Очень недовольный, бурча себе под нос, Шубин пошел на пирс, а за юнгой послал Чачко. Шурка Ластиков не принимал участия в ремонте, только присутствовал при нем - руки еще были забинтованы. Но язык его, ко всеобщему удовольствию, не был забинтован. Юнга был бодр и весел, как воробей. Усевшись верхом на торпеду, он - в который уже раз - потешал друзей рассказом о том, как ловко прятался за вешкой от прожектора. Чачко остановился подле юнги и состроил печальное лицо. Шурка удивленно замолчал. - Укладывайся, брат! - Радист тяжело вздохнул. - С оказией в Кронштадт идешь. - В Кронштадт? Почему? Чачко незаметно для Шурки подмигнул матросам. - Списывают, - пояснил он и вздохнул еще раз. - Списывают тебя по малолетству с катеров... Шурка стоял перед Чачко, огорченно хлопая длинными ресницами. Списывают! Так-таки и не дали довоевать. Сами-то небось довоюют, а он... Не сказав ни слова, юнга круто повернулся и зашагал к жилым домам. - Рассерчал, - пробормотал Дронин. Кто-то засмеялся, а Чачко крикнул вдогонку: - Командир ждет на пирсе!.. Застегнутый на все пуговицы, с брезентовым чемоданчиком в руке, Шурка разыскал командира. - Ты что? - рассеянно спросил тот, следя за тем, как Степакова вносят на носилках по трапу посыльного судна. - Попрощаться, - тихо сказал юнга. - Списан по вашему приказанию, убываю в тыл. Шубин обернулся: - Фу ты, надулся как!.. Это тебя разыграли, брат. Не в тыл, а в госпиталь! Полечат геройские ожоги твои. Чего же дуться-то? Эх ты... штурманенок! - и ласково провел рукой по его худенькому лицу. Матросы, стоявшие вокруг, заулыбались. Вот и повысили юнгу в звании! Из "впередсмотрящего всея Балтики" в "штурманенка" переименован. Тоже подходяще! Шубин добавил, будто вскользь: - К медали Ушакова представил тебя. Может, медальку там получишь заодно... И всегда-то он, хитрый человек, умел зайти с какой-то неожиданной стороны, невзначай поднять настроение, так что уж и сердиться на него вроде было ни к чему!.. Всю дорогу до Кронштадта Шурка трещал без умолку, не давая командиру скучать. Медаль Ушакова - это хорошо! Он предпочитал ее любой другой медали. Даже, если хотите, ценил больше, чем орден Красной Звезды. Ведь этот орден дают и гражданским, верно? А медаль Ушакова - с якорьком и на якорной цепи! Всякому ясно: владелец ее - человек флотский! Шубин в знак согласия кивал головой. Но мысли его были далеко. В Кронштадте он полдня провел у разведчиков. Был уже вечер, когда, помахивая онемевшей, испачканной чернилами рукой, Шубин вышел из здания штаба. Посмотрел в блокнот. Адрес Виктории Павловны Мезенцевой узнал от Селиванова еще на Лавенсари. Она жила в Ленинграде. Что ж, махнем в Ленинград!.. Виктория Павловна сама открыла дверь. - О! Взгляд ее был удивленным, неприветливым. Но Шубин не смутился. Первая фраза была уже заготовлена. Он зубрил ее, мусолил все время, пока добирался до Ленинграда. - А я привет передать! - бодро начал он. - Из шхер. Из наших с вами шхер. - Ну что ж! Входите! Комната была маленькая, чуть побольше оранжевого абажура, который висел над круглым столом. Свитки синих синоптических карт лежали повсюду на столе, на стульях, на диване. Хозяйка переложила карты с дивана на стол, села и аккуратно подобрала платье. Это можно было понять как приглашение сесть рядом. Платье было домашнее, кажется серо-стального цвета, и очень шло к ее строгим глазам. Впрочем, Шубин почти не рассмотрел ни комнаты, ни платья. Как вошел, так и не отрывал взгляда от ее лица. Он знал, что это не принято, неприлично, и все же смотрел не отрываясь - не мог насмотреться! - Хотите чаю? - сухо осведомилась она. Он не хотел чаю, но церемония чаепития давала возможность посидеть в гостях подольше. Вначале он предполагал лишь повидать ее, перекинуться несколькими словами о шхерах - и уйти. Но внезапно его охватило теплом, как иногда охватывает с мороза. В этой комнате было так тепло и по-женски уютно! А за войну он совсем отвык от уюта. Сейчас Шубин наслаждался очаровательной интимностью обстановки, чуть слышным запахом духов, звуками женского голоса, пусть даже недовольного: "Вам покрепче или послабее?" Он словно бы опьянел от этого некрепкого чая, заваренного ее руками. На секунду ему представилось, что они муж и жена и она сердится на него за то, что он поздно вернулся домой. От этой мысли пронизала сладкая дрожь. И вдруг он заговорил о том, о чем ему не следовало говорить. Он понял это сразу: взгляд Виктории Павловны стал еще более отчужденным, отстраняющим. Но Шубин продолжал говорить, потому что ни при каких обстоятельствах не привык отступать перед опасностью! Он замолчал внезапно, будто споткнулся, - Виктория Павловна медленно усмехалась уголком рта. Пауза. - Благодарю вас за оказанную честь! - Она говорила, с осторожностью подбирая слова. - Конечно, я ценю, и польщена, и так далее. Но ведь мы абсолютно разные с вами! Вы не находите?.. Думаете, какая я? - Взгляд Шубина сказал, что он думает. Она чуточку покраснела: - Нет, я очень прозаическая, поверьте! Все мы в какой-то степени лишь кажемся друг другу... - Она запнулась. - Может, я непонятно говорю? - Нет, все понимаю. - Вероятно, я несколько старомодна. Что делать! Таковы мы, коренные ленинградки! Во всяком случае, вы... ну, как бы это помягче выразиться... вы не совсем в моем стиле. Слишком шумный, скоропалительный. От ваших темпов просто разбаливается голова. Видите меня лишь второй раз и... - Третий... - тихо поправил он. - Ну, третий. И делаете формальное предложение! Я знаю, о чем вы станете говорить. Готовы ждать хоть сто лет, будете тихий, благоразумный, терпеливый!.. Но у меня, видите ли, есть печальный опыт. Мне раз десять уже объяснялись в любви. Она сказала это без всякого жеманства, а Шубин мысленно пошутил над собой: "Одиннадцатый отвергнутый!" - Я вот что предлагаю, - сказала она. - Только круто, по-военному: взять и забыть! Как будто бы и не было ничего! Давайте-ка забудем, а? - Она прямо посмотрела ему в глаза. Даже не предложила традиционной приторной конфетки "дружба", которой обычно стараются подсластить горечь отказа. Шубин встал. - Нет, - сказал он с достоинством и выпрямился, как по команде "смирно". - Забыть?.. Нет! Что касается меня, то я всегда... всю жизнь... Он хотел сказать, что всегда, всю жизнь будет помнить и любить ее и гордиться этой любовью, но ему перехватило горло. Он поклонился и вышел. А Виктория Павловна удивленно смотрела ему вслед. Слова, как это часто бывает, не сказали ей ничего. Сказала - пауза! У него неожиданно не хватило слов, у такого разбитного, такого самоуверенного! И что за наказание! Битых полчаса она втолковывала ему, что он не нравится ей и никогда не сможет понравиться! Разъясняла спокойно, ясно, логично! И вот - результат! Уж если вообразить мужчину, который мог бы ей понравиться, то, вероятно, он был бы стройным, с одухотворенным лицом и негромким голосом. Таким был ее отец, концертмейстер Филармонии. Такими были и друзья отца: скрипачи, певцы, пианисты. Они часто музицировали в доме Мезенцевых. Детство Виктории было как бы осенено русским романсом. Свернувшись калачиком на постели в одной из отдаленных комнат, она засыпала под "Свадьбу" Даргомыжского или чудесное трио "Ночевала тучка золотая". До сих пор трогательно ласковая "Колыбельная" Чайковского вызывает ком в горле - так живо вспоминается отец. Странная? Может быть. Отраженное в искусстве сильнее действовало на нее, чем реальная жизнь. Читая роман, могла влюбиться в его героя и ходить неделю, как в чаду. Но пылкие поклонники только сердили и раздражали ее. "Виктошка! Попомни наше слово: ты останешься старой девой!" - трагически предостерегали ее подруги. Она пожимала плечами с тем небрежно-самоуверенным видом, какой в подобных случаях могут позволить себе только очень красивые девушки. Ее называли Царевной Лебедью, Спящей Красавицей, просто ледышкой. Она снисходительно улыбалась - уголком рта. Ей и впрямь было все равно: не ломалась и не кокетничала. И вдруг в ее жизнь - на головокружительной скорости - ворвался этот моряк, совершенно чуждый ей человек, громогласный, прямолинейный, напористый! Ему отказали. Он не унимался. Был готов на все: заставлял жалеть себя или возмущаться собой, только бы не забывали о нем! Мезенцева была так зла на Шубина, что плохо спала эту ночь... Он тоже плохо спал ночь. Но утром настроение его изменилось. Он принадлежал к числу тех людей с очень уравновешенной психикой, которые по утрам неизменно чувствуют бодрость и прилив сил. Город с вечера окунули в туман, но сейчас остались только подрагивающие блестки брызг на телефонных проводах. Яркий солнечный свет и прохладный ветер с моря как бы смыли с души копоть обиды и сомнений. Конечно, Виктория полюбит его, Шубина! Она не может не полюбить, если он так любит ее! Своеобразная логика влюбленного! Поверхностный наблюдатель назвал бы это самонадеянностью. И - ошибся бы. Шубин был оптимистом по складу своей натуры. Был слишком здоров физически и душевно, чтобы долго унывать. На аэродроме ему повезло, как всегда. Подвернулась "оказия". На Лавенсари собрался лететь "Ла-5". - И не опомнишься, как домчит, - сказал дежурный по аэродрому. - Лету всего каких-нибудь пятнадцать - двадцать минут. Втискиваясь в самолет позади летчика, Шубин взглянул на часы. Восемь сорок пять! Прилетит на Лавенсари что-нибудь в районе девяти. Очень хорошо! Он поежился от холодного ветра, хлынувшего из-под пропеллера, поднял воротник реглана. Но какие странные глаза были у нее при прощании!.. При следующей встрече он непременно спросит об этом. "Почему у вас сделались такие глаза?" - спросит он. "Какие такие?" - скажет она и вздернет свой подбородок, как оскорбленная королева. "Ну, не такие, понятно, как сейчас, а очень удивленные и милые, с таким, знаете, лучистым блеском..." И он подробно, со вкусом примется описывать Виктории ее глаза. Но сколько ждать этой новой встречи? Когда и где произойдет она? Шубин с осторожностью переменил положение. В "Ла-5" приходится сидеть в самой жалкой позе, скорчившись, робко поджав ноги, опасаясь задеть за вторую пару педалей, которые покачиваются внизу. Если поднять от них глаза, то виден краешек облачного неба. Фуражку Шубину нахлобучили на самые уши, сверху прихлопнули плексигласовым щитком. Сиди и не рыпайся! Печальная фигура - пассажир! А что делать пассажиру, если бой? Одна из педалей резко подскочила, другая опустилась. Справа стоймя встала синяя ребристая стена - море. Глубокий вираж! Зачем? Летчик оглянулся. Он был без очков. Мальчишески конопатое лицо его улыбалось. Ободряет? Значит, бой! Но с кем? Море и небо заметались вокруг. Шубин перестал различать, где облака, а где гребни волн. Очутился как бы в центре вращающейся Вселенной. Омерзительно ощущать себя пассажиром в бою! Руки тянутся к штурвалу, к ручкам машинного телеграфа, к кнопке стреляющего приспособления, но перед глазами прыгает лишь вторая бесполезная пара педалей. Летчик делает горку, срывается в штопор, переворачивается через крыло - в каскаде фигур высшего пилотажа пытается уйти от врага. А бесполезный дурень-пассажир только мотается из стороны в сторону и судорожно хватается за борт, преодолевая унизительную, подкатывающую к сердцу тошноту. Но скоро это кончилось. На выходе из очередной мертвой петли, когда море было далеко внизу, что-то мелькнуло рядом, чей-то хищный силуэт. На мгновение Шубин потерял сознание и очнулся уже в воде. Волна накрыла его с головой. Он вынырнул, огляделся. Сзади, вздуваясь и опадая, волочилось по воде облако парашюта... Посты СНИС на Сескаре [маленький остров на полпути между Лавенсари и Кронштадтом] засекли быстротечный воздушный бой. Летчик радировал: "Атакован! Прошу помощи!" С аэродрома на Сескаре тотчас поднялись истребители, по дело было в секундах - не подоспели к бою! Когда они прилетели, небо было уже пусто. Посты СНИС, однако, наблюдали бой до конца. "Ла-5" пытался уйти, пользуясь своей скоростью. Потом самолеты как бы сцепились в воздухе и серым клубком свалились в воду. Видимо, на одном из виражей ударились плоскостями. Истребители сделали несколько кругов над морем, высматривая внизу людей. Одному из летчиков показалось, что он разглядел след от перископа подводной лодки. Когда он снизился, перископ исчез. Возможно, это был просто бурун - ветер развел волну. Но летчик счел нужным упомянуть об этом в донесении. В район боя высланы были "морские охотники". Совместные поиски с авиацией продолжались около часу. Их пришлось прервать, потому что волнение на море усилилось. Даже если кто-нибудь и уцелел после падения в воду, у него не могло быть никаких шансов на спасение. О гибели Шубина юнга узнал к концу того же дня. Степакова уложили в один из ленинградских госпиталей. Шурке приказали приходить по утрам на перевязку. Жить он должен был во флотском экипаже. На пути туда повстречался ему штабной писарь, когда-то служивший в бригаде торпедных катеров. - Слышал про командира своего? - негромко спросил он, хмурясь. - А что? На Лавенсари улетел. - То-то и есть, что не долетел! И писарь рассказал, что знал. - И заметь, - закончил он, желая обязательно вывести мораль, - не просто погиб, как все погибают, но и врага с собой на дно... - Шубин же! - с достоинством сказал Шурка, привычно гордясь своим командиром, как-то сразу еще не поняв, не осознав до конца, что речь идет о его смерти. Сильный психический удар, в отличие от физического, иногда ощущается не сразу. Есть в человеческой душе запас упругости, душа пытается сопротивляться, не хочет впускать внутрь то страшное, чудовищно несообразное, от чего ей придется содрогаться и мучительно корчиться. Так было и с Шуркой. Он попрощался с писарем и вначале, по инерции, думал о другом, постороннем. Подивился великолепию Дворцовой площади, которое не могли испортить даже заколоченные досками окна Эрмитажа. Потом заинтересовался поведением шедшей впереди женщины с двумя кошелками. Вдруг она изогнулась и пошла очень странно, боком, высоко поднимая ноги, как ходят испуганные лошади. Проследив направление ее взгляда, Шурка увидел крысу. Не торопясь, с полным презрением к прохожим она пересекала площадь - от Главного штаба к Адмиралтейству. Голый розовый хвост, извиваясь, тащился за нею. Крыс Шурка не любил - их множество водилось на Лавенсари. А эта вдобавок была самодовольная, вызывающе самодовольная. Все-таки был не 1942, а 1944 год! Блокада кончилась, фашистов попятили от Ленинграда! Слишком распоясалась она, эта крыса, нахально позволяя себе разгуливать среди бела дня по Ленинграду. Шурка терпеть не мог непорядка. Крысе с позорной поспешностью пришлось ретироваться в ближайшую отдушину. Вслед за тем юнга с удивлением обнаружил, что в этом мероприятии ему азартно помогала какая-то тщедушная, неизвестно откуда взявшаяся девчонка. - Ненавижу крыс! - пояснила она, отбрасывая со лба прядь прямых, очень светлых волос. Шурка, однако, не снизошел до разговора с нею и в безмолвии продолжал свой путь. На Дворцовом мосту он остановился, чтобы полюбоваться на громадную, медленно текущую Неву. И тут, когда он стоял у перил и глядел на воду, внезапно дошло до него сознание непоправимой утраты. Гвардии старшего лейтенанта нет больше! В такой же массивной, тяжелой, враждебной воде исчез Шуркин командир, и всего несколько часов назад! Вместе с самолетом, с обломками самолета, камнем пошел ко дну. Умер! Бесстрашный, стремительный, такой веселый выдумщик, прозванный на Балтике Везучим... Ни с того ни с сего Шурку повело вбок, потом назад. Он удивился, но тотчас же забыл об этом. Он видел перед собой Шубина, державшего в руках полбуханки хлеба, к которой была привязана бечевка. Стоявшие вокруг моряки улыбались, а Шубин говорил Шурке: "Учись, юнга! Заставим крыс в футбол играть". На Лавенсари не стало житья от крыс. Днем они позволяли себе целыми процессиями прогуливаться по острову, ночами не давали спать - бегали взапуски взад и вперед, стучали неубранной посудой на столе, даже бойко скакали по кроватям. Однажды Шубин проснулся от ощущения опасности. Открыв глаза, он увидел, что здоровенная крысища сидит у него на груди и плотоядно поводит усами. Он цыкнул на нее, она убежала. Тогда Шубин пораскинул умом. Он придумал создать "группу отвлечения и прикрытия". С вечера на дл