пастухов, Курт и Гейнц - за пчеловодов. И вдруг в кают-компании раздался голос командира: - Дольше всех живут главы военных концернов! Почему? Не знаю. - Он помолчал. - Я заметил, что фабриканты оружия живут тем дольше, чем больше людей с их помощью умерло. Сделал даже несколько выписок - любопытства ради. Вот! Возьмем хотя бы Армстронга. Основатель фирмы, изобретатель нарезного орудия. Он жил девяносто лет! Смерть, видно, расчетлива. Делает поблажки своим постоянным поставщикам. Очень умело откупался от смерти и Бэзил Захаров, компаньон его сына. Прожил... позвольте-ка!.. восемьдесят с чем-то. Да, правильно! Хайрам Максим, изобретатель пулемета, жил семьдесят шесть. Альфред Крупп - семьдесят пять. Август Тиссен - восемьдесят два. И сынок его Фриц не оплошал. Оказал финансовую помощь нашему фюреру и дотянул до семидесяти шести. А вы толкуете о пастухах и пчеловодах! Он встал, спрятал в карман записную книжку: - Нужно уметь извлекать уроки из чтения! Наш Готлиб собирает кладбищенские квитанции. Зачем? Чтобы дольше прожить. Вздор! Квитанции не помогут, не смогут помочь. Пакет акций - военных акций! - неизмеримо надежнее! Раздобудьте такой пакет, вцепитесь в него зубами и не выпускайте даже ночью! Смерть снисходительна к фабрикантам оружия. Люди, по-моему, начинают интересоваться долголетием, почти прожив жизнь. Так и наш командир. На вид ему не менее пятидесяти, хотя он скрывает это и даже красит волосы. Об этом проговорился Курт. Пятьдесят лет - и всего лишь командир подводной лодки! Звание командира тоже не соответствует его возрасту и военно-морскому опыту. Он только капитан второго ранга. В этом звании был в 1942 году, так и остался в нем. Видишь ли, он просто не успел получить повышение, потому что был "потоплен". Мы остались в тех же воинских званиях, в каких нас застигло потопление. Вот почему лучший подводный ас Германии до сих пор лишь капитан второго ранга, хотя давно должен быть адмиралом. При иных обстоятельствах он стремительно продвигался бы вверх по лестнице чинов и должностей. Ему покровительствует сам адмирал Канарис... (Пришлось сделать перерыв, накрыть письмо картой. Мимо прошел Курт, беззаботно насвистывая и раскачиваясь, как в танце. Он, несомненно, наушник!) Продолжаю. Да, Канарис... Командир учился в одном с ним кадетском училище в Киле, а ты знаешь, как однокашники помогают друг другу на флоте и в армии. Но дело не только в Канарисе. Мне рассказывали, что еще в двадцатые годы нашему командиру, тогда безвестному лейтенанту флота в отставке, посчастливилось оказать важную услугу фюреру. Это случилось на митинге. На фюрера было совершено покушение, но наш командир прикрыл его грудью. Пуля, предназначавшаяся фюреру, задела шею командира и повредила какой-то мускул или нерв. Таково происхождение его увечья. Как видишь, оно почетно. Вот почему командиру доверено командование такой подводной лодкой, как наша. Он пользуется правом личного доклада фюреру! Но почему, будучи другом Канариса, более того, пользуясь правом личного доклада фюреру, командир терпит Гейнца? Считается, что Гейнц следит за нами по заданию командира. А я думаю: не соглядатай ли он, приставленный к самому командиру? Пример. Мы прибыли в Винету-два и стали на ремонт. В этот день база была в трауре, как и вся Германия, по случаю пленения на Волге нашей доблестной Шестой армии. Вечером в кают-компании собрались Рудольф, я, Готлиб, Гейнц, еще кто-то. Делая вид, что хочет развеселить и подбодрить общество, Гейнц, по своему обыкновению, расставлял нам ловушки. Мы помалкивали. - Вы прямо какие-то неживые, - сказал он наконец с раздражением. - Или не дошло, повторить? - Гейнц жаждет рукоплесканий, - сказал я. - Могу даже разъяснить. Кстати, вы знаете, почему немецкий лейтенант, выслушав анекдот, смеется три раза, а генерал только один раз? О боже! Еще история, заплесневелая, как морской сухарь! Молчание. Гейнц быстро перебегает взглядом по нашим лицам: не клюнет ли кто-либо на крючок? В каждом рассказанном им анекдоте - крючок! - Ох уж этот Гейнц! - лениво сказал Рудольф. - Когда-нибудь прищемят ему язычок раскаленными щипцами! - Расскажи этот анекдот командиру, - посоветовал Готлиб. - Он поймет. Еще не адмирал. - А заодно, - подхватил я, - выясни, как он относится к пленению армии на Волге. Гейнц только злобно покосился на меня и больше уже не раскрывал рта. Но я опять о Гейнце... Наш командир, возможно, чувствует себя обойденным по службе. И дело не только в адмиральском звании. Человеку, если он совершает необычное, нужны всеобщее признание, клики толпы, хвалебные статьи в газетах. Один некролог, даже пространный, не может заменить этого. Командиру не хватает славы. (Как мне тебя!) Наиболее значительное из того, что он совершил в жизни, - а он не молод, не забывай об этом! - не подлежит оглашению. На его подвигах стоит гриф: "Строго секретно". С мая 1942 года лучший подводный ас Германии - в тени. И неизвестно, когда выйдет из нее. Да и выйдет ли вообще? Ведь даже дубовые листья к своему рыцарскому кресту он получил "посмертно". Об этом было в некрологе. При командире нельзя упоминать прославленных немецких подводников. Его просто сгибает в дугу, когда он слышит фамилии Приена и Гугенбергера. Из одного этого ты можешь заключить, что мы живы. Мертвые не завидуют живым. И они не ревнуют. Впрочем, кто знает... Но уж, во всяком случае, мертвые не страдают от холода, жары, духоты и зловония. А мы переводим дух только по ночам, когда подводная лодка всплывает для зарядки аккумуляторов. Потом опять, и надолго, крышка гроба захлопывается с печальным лязгом. Душно. Тесно. К испарениям человеческого тела, к парам кислоты аккумуляторов, к специфическому запаху рабочей аппаратуры, а также смазок добавляется еще запах углекислоты. Накапливаются опасные отбросы дыхания. Неделями, Лоттхен, мы пьем застоявшуюся теплую воду, и то в ограниченном количестве. Ее приходится экономить в походе. Едим однообразную консервированную пищу. И подолгу не моемся, как пещерные люди. Посмотрела бы ты на нас, какие мы грязные! Ты, такая чистюля, заставляющая по субботам мыть с мылом тротуар перед домом и сама готовая часами плескаться в ванне, как маленькая девочка, взбивая пену! Я любил смотреть, как ты плещешься в ванне. Мысленно я вдыхаю сейчас аромат твоих волос. Ты раньше любила духи "Юхтен". Они пахнут прохладой, как липы в июле. Кто дарит тебе "Юхтен"? Или он привозит тебе трофейные "Коти"? Но я снова о том же. Он! Я даже не знаю, кто это - он! Какой-нибудь молодчик с усиками, отдыхавший после фронта в Кенигсберге? Или; это наш хромоногий сосед, который сбоку похож на ворона? А быть может, его все-таки нет? Ты по-прежнему верна мне, Лоттхен? Будь мне верна! Помни: я твой муж и я жив! Но почему ты, собственно, должна быть мне верна? Я отсутствую уже третий год. И даже по официальным справкам я мертв. Однажды ты сказала, улыбаясь: "Никогда тебя не обману. Нельзя будет сказать правду - лучше промолчу". Ты бросила эти слова мимоходом, но я поднял их, сберег и ношу на груди до сих пор. Они прожигают мне грудь насквозь! "Промолчу!.." И вот ты молчишь. Ты молчишь уже третий год, и я схожу с ума от этого молчания. А во сне меня мучает твой голос. Нас всех мучают ласковые женские голоса. Наверно, лишь полярник, долго проживший на зимовке, сумел бы это понять. Обыкновенным людям невдомек, какая страшная колдовская сила - женский голос! Два с половиной года мы в отрыве от земли. Кратковременные стоянки на базах не в счет. Винеты засекречены, их обслуживают немногочисленные команды - исключительно из мужчин. (Начальство бережет нас. Оно считает, что женщины менее надежны, так как более болтливы.) За эти два с половиной года ухо привыкло лишь к грубым, низким, хриплым мужским голосам. И вдруг в отсеках раздается женский голос! Нежный, высокий - милый щебет! Или томный, грудной - голубиное воркование! Это Курт включил трансляцию. На стоянках иногда слушаем радио, чтобы не совсем отстать от вас, живых. Это разрешено. И, пока передают последние известия или очередную статью Геббельса, мы спокойно сидим у стола кают-компании или лежим на своих койках. Но стоит подойти к микрофону певице или женщине-диктору, как все меняется. Будто порыв обжигающего ветра пронесся вдоль отсеков! Сохнет во рту. Волосы шевелятся на макушке. Душно, душно! Этого нельзя вытерпеть! Из кают-выгородок раздаются хриплые, сорванные, грубые мужские голоса: - Выключи! Выключи, болван! Ради бога, выключи! Вкрадчивый и нежный женский голос потрясает нашу подводную лодку сильнее, чем глубинные бомбы! Курт выдергивает штепсель... Но сны-то ведь не выключишь, Лоттхен! Даже каменная усталость не помогает. Мысли и во сне продолжают вертеться. Мозг искрит. Что бы я ни делал днем, ночью неизменно возвращаюсь в свой страшный сон. Иногда сны бывают ярче и реальнее жизни, особенно такой однообразной, как наша... Но, быть может, тебе удастся обмануть меня? Сделай это! Обмани меня, Лоттхен, когда мы будем снова вместе! Каждый день неустанно, по многу раз, повторяй: я верна тебе, я всегда была тебе верна! И я, вероятно, поверю. "Чем неправдоподобнее ложь, тем чаще надо ее повторять, чтобы заставить в нее поверить". Так сказал рейхсминистр Геббельс. В этом деле он знает толк... Мне бы хоть минуту побыть в нашем зеленом Кенигсберге! Сделал бы один глубокий жадный вдох, и опять - в свою преисподнюю! Но семисотлетие Кенигсберга обязательно отпразднуем вместе! До славного юбилея осталось немного. В 1955 году мне будет только сорок пять лет. Разве это возраст для мужчины? Я мало курю, не пью. Вдобавок у меня отличная наследственность. В день семисотлетия мы всей семьей побываем в розарии, потом на озере. Флаги Третьего райха - на домах, полосатые полотнища свисают до земли! Над городом гремят марши! Отто и Эльза пойдут впереди, чинно взявшись за руки, а мы, как положено родителям, следом за ними... Когда я воображаю это, у меня меньше болит голова. Монотонно тикают часы. Они поставлены по берлинскому времени. Всюду, на всем протяжении Германской империи, в самом райхе и в оккупированных областях, а также на кораблях германского флота, стрелки показывают берлинское время. И я подсчитываю - просто так; чтобы забыться, - сколько еще минут осталось до семисотлетнего юбилея Кенигсберга... 6. КАЮТА-ЛЮКС (Продолжение письма) Выше я писал об ирландском экстремисте, из-за которого я восстановил против себя Гейнца. Но были и другие пассажиры. Для них впоследствии оборудовали каюту в кормовом отсеке, убрав оттуда торпедные аппараты. Конечно, там нет особого комфорта. Да и не может его быть. В подводной лодке слишком тесно. И все же эта каюта - не наши двухъярусные гробы и даже не салон командира. Мы зовем ее между собой "каюта-люкс"... Длинной вереницей, один за другим, сползают наши пассажиры в подводную лодку. Сначала видим только ноги, которые медленно спускаются по вертикальному трапу. Потом видим и лица. Ноги разные. Лица - одинаковые почти у всех. Без особых примет. Сосредоточенные, угрюмые. Не лица - железные маски! Лишь один пассажир походил, пожалуй, на человека. Да и то пока лежал в беспамятстве на полу. Едва открыл глаза, как лицо закостенело, будто у мертвого. Я обозначил его в вахтенном журнале как "пассажира из Котки". Мы, понимаешь ли, записываем своих пассажиров без упоминания фамилии - только по названию города: "пассажир из Дублина", "пассажир из Осло", "пассажир из Филадельфии". Впрочем, этот был, можно сказать, безбилетным. Его выловили крюком в Финском заливе во время моей вахты. Случайного пассажира не поместили в каюте-люкс - она секретная. Он спал на койке Курта, а ужинал с нами в кают-компании. Меня потянуло к нему. От него веяло удивительным душевным здоровьем. В этом плавучем сумасшедшем доме только он да я были нормальными. Но мы не успели поговорить. Было у него и другое, неофициальное название: "человек тринадцатого числа". Так его окрестили в кубрике. Матросы были уверены, что он принесет нам несчастье. Ведь его выловили тринадцатого числа. Не странно ли? На борту "Летучего Голландца" боятся призраков! На нашей подводной лодке - металлическом островке, насыщенном до предела техникой, битком набитом механизмами, не хватает лишь колдуна, который совершал бы ритуальные пляски среди кренометров и тахометров! Матросов напугало то, что "пассажир из Котки" явился в сопровождении свиты чаек. По-матросскому поверью, чайки - души погибших моряков. Однако "опасное" влияние "человека тринадцатого числа" продолжалось недолго. Пробыв у нас несколько часов, он ушел обратно в море. Замешкался при срочном погружении. Тут зевать нельзя. Мы ушли на глубину, а он остался. Либо утонул, либо попал в плен к русским. Но такая смерть не хуже и не лучше всякой другой. По крайней мере, сэкономил балластину, которую привязывают к ногам, чтобы труп сразу ушел под воду. Обычно он уходит стоймя, словно напоследок вытягивается перед остающимся во фрунт... Я вспомнил похороны в море. Нет, это была не казнь, обычные похороны. Умер матрос, наш с тобой земляк. Позволь-ка, где же это было? В Тихом океане? Нет, пересекали Тихий океан в составе большого конвоя. Шло пять или шесть подводных лодок. А мне во время похорон запомнилось одиночество. Гнетущее. Ужасающее. Узкое тело подводной лодки покачивается на волнах. А вокруг океан, бескрайняя пучина вод. Значит, Атлантика. Это было в Атлантике. Да, несомненно, не море - океан. Слишком длинными были волны, катившиеся мимо. И небо было слишком большим, светлым. Потому что оно отражало океан. В тот раз, по-моему, мы перебрасывали тюки, набитые пропагандистской литературой. Приходится время от времени впрыскивать под кожу этим фольксдойче сильно действующее, тонизирующее. Наша подлодка выполняет роль такого шприца для инъекции. В данном случае, насколько я помню, это было подбадривающее лекарство. Но иногда в шприце бывает и яд... Когда я поднялся на мостик, в глаза мне ударили косые лучи. Солнце склонялось к горизонту. Это был единственный ориентир в водной пустыне. Я поспешил пустить в ход секстан, чтобы уточнить наше место. А вахтенный матрос стал к визиру [большой бинокль на подставке] и принялся его поворачивать. В любой стороне горизонта могла возникнуть опасность. Второму матросу было приказано наблюдать за воздухом. А внизу, на палубе, происходило погребение. Оно не отняло много времени. Пастора у нас заменяет командир. Он выступил вперед с молитвенником в руках и прочел над мертвецом молитву. Потом загромыхала балластина по борту, увлекая за собой тело, зашнурованное в койку, похожее на мумию. Команда: "Пилотки надеть!" - и все кончено. Погребение заняло не более пяти минут, как раз столько, сколько нужно, чтобы определиться по солнцу. Нельзя было рисковать слишком, долго находиться на поверхности! Быть может, стремительно опускаясь, мы обогнали нашего бедного земляка, который, вытянувшись, как на перекличке, уходил глубже и глубже к месту своего последнего упокоения... Люди по-разному уходят из нашей подводной лодки. Бедный Генрих уходил плохо. Он не хотел уходить. Но мне нельзя вспоминать о Генрихе... Я начал писать о пассажирах. Некоторым еще до смерти приходилось полежать в гробу. Подразумеваю наши торпедные аппараты. Кое-кого доводилось провожать так - до нашего мнимого потопления. Они залезали в аппарат по очереди. Затем Рудольф, наш минер, наглухо захлопывал заднюю крышку. Обменивались условным стуком. Короткий удар по корпусу аппарата: "Как самочувствие?" Ответный удар: "В порядке". Два удара: "Почувствовал себя плохо". Каждый сообщал только о себе. Люди лежали в абсолютном мраке, головой касаясь пяток соседа. Потом Рудольф заполнял торпедный аппарат водой и, уравняв давление внутри аппарата с забортным давлением, открывал переднюю крышку. Люди по очереди выбирались наружу и всплывали - со всеми предосторожностями, не забывая о кессонной болезни. Так было в тех случаях, когда командир не рисковал всплыть. Но зато мы приближались к берегу почти вплотную. Понятно, для такого ухода требуются крепкие нервы. Но после нашего потопления в Варангер-фьорде (не забывай: оно мнимое!) все изменилось, в том числе и состав пассажиров. Дико подумать о том, чтобы наших теперешних пассажиров заталкивали в торпедный аппарат. В большинстве своем это немолодые, солидные люди, без всякой спортивной подготовки. Даже каюта-люкс кажется им недостаточно удобной. Вахтенный офицер берет под козырек, когда их усаживают в надувную лодку, чтобы доставить на берег. Глаза при этом рекомендуется держать опущенными. Наши пассажиры не любят, когда им смотрят в глаза. Иногда встреча происходит не у берега, а в открытом море. Пассажир пересаживается на корабль или, наоборот, с корабля на нашу лодку. Чаще всего это бывает ночью. Помню одну такую встречу посреди океана. Мы явились в точку рандеву, когда корабля с пассажиром еще не было. Он запаздывал. Наша подводная лодка всплыла и, покачиваясь на волнах, ходила короткими курсами и малыми ходами. Я был вахтенным офицером. Ты не можешь себе представить, что это такое - ночь посреди океана! Куда ни кинь глазом - вода, вода. А над нею в пустоте висит одинокая луна. Нет ничего более одинокого на свете, чем луна над океаном... Но и в новолуние страшно посреди океана. Слабый мерцающий свет разлит вокруг. Волны безостановочно катятся навстречу, неторопливо обегая земной шар. Это картина первозданного хаоса. Таким, вероятно, был мир, когда бог отделил свет от тьмы. Странная мысль пришла в голову. Я подумал: как жутко, наверно, было богу! Не от страха ли одиночества он и создал нас, людей? Мы всего лишь порождение огромного космического страха. Поэтому и жизнь наша с самого детства до старости наполнена страхами, разнообразными страхами. Я поймал себя на том, что бормочу: - Бедный бог! Бедный!.. Я объясню тебе, Лоттхен, почему я уверен, что вернусь к тебе. Наш командир - лучший подводный ас Германии. Он чрезвычайно осторожен. Когда на воду падают сумерки, он неизменно идет на глубине, безопасной для таранного удара. Вечернее освещение обманчиво. В перископ может показаться, что еще (или уже) темно. Лодка может всплыть, а ее будет видно. Командир выводит нас из таких опасных переделок, в которых сломал бы шею любой другой, менее искусный и опытный подводник. Недавно "морские охотники" гоняли нашу лодку под водой на протяжении нескольких часов. Сальники дали течь. От гидравлического удара левый гребной винт остался только с двумя лопастями, и скорость уменьшилась. Глубинные бомбы сыпались за кормой, как яблоки с дерева в бурю. Я подумал, что Готлибу не помогут и его четырнадцать кладбищенских квитанций. И все же командир ушел. Нырнул под звуконепроницаемый слой и ушел. Он знает назубок гидрологию Балтийского, Северного, Норвежского и других морей (гидрология, понятно, меняется от времени года). Когда-то я объяснял тебе, что есть перепады плотности воды, через которые не проникают звуковые волны. А под водой нас преследуют по звуку. Нырнув под такой, как бы броневой, купол, мы можем маневрировать там или спокойно отлеживаться на грунте. Туда не достигают даже "звонки дьявола", как мы называем Асдик [система обнаружения подводных лодок]. Кроме того, командир то и дело сверяется с картой кораблекрушений. Это, собственно, карта мирового океана, но она пестрит особыми значками. Стоит взглянуть на нее, чтобы сразу же ориентироваться на обширном морском кладбище. Наше место - вот оно! Совсем неподалеку от нас, на такой-то глубине, лежит "Неистовство", линейный трехдечный корабль британского флота, потоплен французами в таком-то году. Чуть подальше, на таких-то координатах, находится знаменитый "Титаник", который напоролся на айсберг незадолго перед первой мировой войной. А вот прогулочная яхта "Игрушка", водоизмещением столько-то тонн. Выбор, как видишь, велик. Мы уже не раз играли в жмурки с врагом на морском кладбище. Гейнц в шутку называет это осквернением могил. Командир подводит преследователей к затонувшему кораблю, выпускает немного соляра - для приманки, потом, круто отвернув, уходит переменными галсами. Он не притворился мертвым, нет. Вместо себя подставил мертвеца под удар! На поверхность вздымаются обломки. Соляр и обломки! Почему не доставить преследователям немного удовольствия? Назавтра в победных реляциях появится сообщение о новой потопленной немецкой лодке. А наша подлодка, цела-целехонька, выскакивает из воды на другом конце моря. Игра в жмурки продолжается... Только что я отпаивал водой Рудольфа, моего соседа по каюте. Бедняге померещилось, что он в церкви, на заупокойной мессе. - Неужели ты не слышишь, Венцель? - бормотал он, схватив меня за руку и весь дрожа. - Ну вот - орган! Служка зазвонил в колокольчик! Поют девушки, хор! Боже мой, я слышу, как рыдает моя мать! Я поддерживал его трясущуюся голову, боясь, как бы он не откусил край стакана. На этот раз припадок прошел быстро. Я даже не вызывал Гейнца. Нового ничего все равно бы не сказал. Слуховая галлюцинация! С нашим Рудольфом это бывает. Рудольф откинулся на подушки, рубаха на груди была мокрая - половину воды он пролил на себя. - Успокойся же! - сказал я. - Ты моряк, возьми себя в руки! - Я спокоен, - пробормотал он. - Я спокоен, ты же видишь. Я спокоен, как сельское кладбище... Эти дни он слишком много смотрел на траурное извещение, которое висит над его койкой. И вот - результат! Я виноват, недоглядел. Где и когда он раздобыл эту регенсбургскую газетенку? (Регенсбург - его родной город.) На наши базы почти не доставляют провинциальные газеты. И представь: это оказался именно тот номер, на последней странице которого мать Рудольфа извещает о заупокойной мессе по сыну, лейтенанту флота, погибшему смертью героя в Варангер-фьорде, и так далее! Рудольф вырезал из газеты извещение, аккуратно окантовал и повесил над своей койкой. Вначале это выглядело как шутка, мрачноватая, правда, но все же шутка. Рудольф то и дело повторял: "Я полно прожил свою жизнь, даже прочитал траурное извещение о самом себе". А потом начались эти слуховые галлюцинации... Я один из немногих на нашей подводной лодке, кто до сих пор сохраняет ясную голову. Профессор Гильдебрандт всегда хвалил мою голову. Он считал, что я умею убеждать. Порицал лишь за пристрастие к метафорам и некоторую сумбурность изложения. И тем не менее он собирался оставить меня при кафедре. Я читал бы лекции в Кенигсбергском университете, в тех же аудиториях, в которых учился сам. Со временем ты стала бы госпожой профессоршей. И тогда не надо было бы рисковать жизнью, чтобы убедить тебя в том, что я жив. Но - помутилась ясная голова! Все дело в том, что Кенигсберг не только город великого Канта. Это и бывший центр комтурства Тевтонского ордена, затем оплот Второго и Третьего райха на Востоке. И вот стали бить барабаны, и зарычали трубы, и от ветра, который они подняли, разлетелись мои аккуратные конспекты по философии. Вероятно, в жизни каждого человека (а также, я думаю, и народа) есть роковая поворотная дата. Совершена ошибка - непоправимая, - и все идет под уклон, в тартарары! Для меня такой датой был 1934 год. Фюрер провозгласил могущество Германии на море, и я, распростившись с Гильдебрандтом, пошел в училище подводного плавания. А когда вся Германия перешагнула роковую дату?.. В первую мировую войну - я помню цифры - погибло два миллиона немцев, столько же, сколько населения во всей Дании. Сейчас, наверно, погибло втрое больше, то есть население Швеции. Лоттхен, пойми! Мне гораздо труднее, чем остальным: Рудольфу, Готлибу, Францу, Курту! Я больше думаю, чем они. Это - кадровые офицеры флота Великой Германской империи. Их учили только одному - убивать. А я умею не только это. Все-таки я закончил университет... Иногда я жалею, что закончил его... Может ли возникнуть миролюбивая Германия - вот в чем вопрос! Нет ли фатальной неизбежности, исторического предопределения во всем случившемся? Семя военных катастроф - не заложено ли оно, это семя, в самых глубинах немецкого духа? Я хотел бы побеседовать сейчас с профессором Гильдебрандтом. По-моему, на вопрос о миролюбивой Германии он ответил бы утвердительно. И в самом деле: почему бы Германии не быть миролюбивой? Есть же в нашем национальном характере, кроме воинственности, и прославленная аккуратность, и точность, и трудолюбие, и, наконец, мечтательность! Кто еще умеет так мечтать, как мы, немцы? Фауст не только погубил бедную Гретхен. Он занялся созидательным трудом на благо людей. Он строил плотины, отвоевывал землю у моря. Мною иногда овладевает иллюзия. Это не слуховая галлюцинация, как у Рудольфа. Просто даю волю воображению, тому самому, за которое меня порицал профессор Гильдебрандт... Вижу и ощущаю себя в просторном светлом кабинете. Окно - до пола - распахнуто настежь. Вдали, за деревьями, видна церковь, в притворе которой погребен великий Кант. Я не капитан-лейтенант Ранке, я доктор философии Ранке. Однако одновременно вижу и этого злосчастного капитан-лейтенанта. Он горбится над столиком у своей койки. Вот пугливо оглянулся, прикрыл картой маленький исписанный листок. Иллюминаторов в каюте нет. Лампочка горит вполнакала. Но ведь это совершенно чужой для меня человек! Он вызывает во мне страх и отвращение. Проходит несколько минут, и видение высокого кабинета исчезает. В каюте тесно, душно. Я - снова я, и устало распрямляюсь над этим бесконечным письмом к тебе. "Две души - увы! - в душе моей!" Как прав был наш великий Гете, сказав это! Но если миролюбивая Германия возможна, то это конец для меня, для таких, как я! Нет и не может быть места нам в миролюбивой Германии! Мы слишком много грешили. Ты скажешь, что, оставшись при кафедре, я был бы мобилизован и направлен на фронт? Да. Но тут есть разница. Обер-лейтенант или капитан пехоты, обыкновенный офицер вермахта, - это совсем не то, что штурман нашей подводной лодки. Все дело в нашей подводной лодке... Вчера Курт перехватил по радио сообщение английской станции. Якобы несколько "Фау", выпущенных на Лондон, сбились с курса. Они покружились в воздухе и, вернувшись, взорвались во Франции, неподалеку от командного пункта фельдмаршала Рундштедта. Фюрер в это время проводил там совещание. Англичане вне себя от радости. Еще бы! Немецкие "Фау" возвращаются и бьют по своим! Но они именно не бьют по своим! Ведь желанная для англичан встреча "Фау" с фюрером не состоялась. Бог простер свою могучую десницу над фронтом и отвел снаряды "Фау" от ставки Рундштедта. Фюрер был спасен! Разве не видно в этом предзнаменования? Фюреру - даже в случае крайних неудач на фронте - предназначена величественная роль в будущем. Бог за фюрера! А если уж и бог отступится от него, то ведь есть еще "Летучий Голландец". Мы станем судьбой фюрера! Но тсс! Молчок, силенциум! [Молчание! (лат.)] Быть может, судьба потому и хранит меня, что с некоторых пор жизнь моя и моих товарищей неразрывно связана с жизнью фюрера? Выше я привел несколько случаев, которые должны убедить тебя в том, что я жив. Приведу еще один случай. Он произошел на суше, а не на море, что особенно важно. Мы поднялись по реке, преодолевая бар. Пришли сюда в половодье, когда вода стоит на 10-12 футов выше корней деревьев. Это невиданно громадная река, вся в густых, почти непроходимых зарослях, где живут драконы и где втайне возводят заколдованные замки. Мы двигались только по ночам - в позиционном положении. Это значит, что систерны заполнены, продута лишь средняя группа. Над водой возвышается рубка, частично видна и поверхность палубы. С берега можно принять нас за дерево, почти лишенное ветвей, но с тяжелыми корнями, плывущее стоймя. Но дерево плыло против течения! Согласно расчету времени, пора было поворачивать. Я уже начал беспокоиться. Вдруг командир, стоявший рядом со мной, сказал: - Вот она, эта светящаяся дорожка на воде! И справа, в зарослях, мы увидели мерцающую гирлянду. То были не болотные огни, а фонарики на вешках. Они были зажжены специально для нас и указывали путь к Винете-пять. Командир приказал продуть все систерны, и подводная лодка, всплыв, углубилась в заросли тростника. За ними открылась узкая протока. Мы были здесь впервые. Командир решил переждать ночь в зарослях. Протока представляла собой как бы прохладный коридор. Над головой смыкались ветви деревьев, это напомнило мне нашу тихую, тенистую Линденаллее. Утром нас окутала зеленоватая полумгла, которую косо перечеркивали лучи солнца. Командир выслал на бак впередсмотрящих, боясь наткнуться на сучья и корни поваленных деревьев. По сторонам протоки высился тростник - в два человеческих роста. За ним темнел тропический лес. Ночь как бы прилегла вздремнуть у корней деревьев. Наконец с облегчением я увидел, что тенистый коридор расширяется. Впереди светлым пятном зеленела расчищенная от деревьев поляна. Посредине стояло сооружение на высоких сваях. Нет, по виду оно не напоминало замки, которые Эльза видела на цветных картинках. Но, по сути, это и был заколдованный замок, предназначенный для невидимок и призраков. Мы ошвартовались у причала. Там кипела работа. Мог ли предполагать великий Гумбольдт, что, спустя полтора столетия, по его следам пройдут саперы фюрера? На поляне корчевали пни, забивали сваи, а над головой с криками носились взад и вперед ярко-зеленые желтоголовые попугаи. Мы оказались как бы внутри вольеры... Но там были не только попугаи. Сильнее их пронзительных криков донимала нас болтовня обезьян. О! Нескончаемая, стрекочущая, со взвизгами и истерическими рыданиями. Какой-то сумасшедший дом на ветвях! Готлиб признавался мне, что иной раз его тянет схватиться за рукоятки спаренного пулемета и дать длинную очередь вверх. Сразу бы умолкли! И разве можно винить меня за то, что в этом диком шуме, и духоте, и жаре я иногда терял контроль над мыслями? Я думал о тебе, Лоттхен, все самое ужасное, постыдное. Но хватит, хватит об этом! Как я уже упоминал, местная тропическая флора поражала своим разнообразием. Там и сям мелькали в лесу приветливые лужайки, окаймленные папоротником. Приветливость их, однако, лжива. Это трясина, топь, которую надо обходить с опаской. Ты скажешь, что зелень должна успокаивать. В Кенигсберге она успокаивает. Недаром наш Кенигсберг считается самым зеленым городом в Европе после Парижа. Но тамошняя зелень была слишком яркой. Она не успокаивала, а раздражала. И листья казались покрытыми лаком. Орхидеи попадались на каждом шагу - самой разнообразной окраски и разного запаха. Одни пахли, как фиалки, другие - как червивое тухлое мясо! А неподалеку от нашей стоянки росло дерево, похожее на безумие. У него были тонкие искривленные стволы, а на них гроздья причудливых желтых цветов. Они завивались, как локоны, и свисали почти до самой земли. Слабые стволы гнулись под их тяжестью. Я старался не смотреть на странное дерево, когда проходил мимо. Мне казалось, что это фотографический снимок чьего-то бедного больного мозга, сделанный при вспышке магния. Но я хотел рассказать тебе о встрече с драконом. Однажды ночью с разрешения командира я отправился поохотиться. Примерно в полукабельтове от причала был водопой. Я засел там, чтобы подстеречь какое-нибудь животное. Ночь была лунная. Я покачивался в челноке, который одолжил у строителей, курил и думал о тебе и детях. Вдруг мною овладела тоска. Это не была тоска по тебе или по дому, я уже привык к ней, если к тоске можно привыкнуть. Это было что-то другое, мучительнее во сто крат! Страх вошел в меня медленно, как тупое тусклое лезвие. Потом лезвие вытащили и с силой погрузили вновь. Мною овладела паника. Бежать отсюда, бежать! Но весло вывалилось из рук. Я не мог двинуться с места. Мозг был полупарализован. В лесу протяжно кричала сова. Индейцы называют ее "матерью луны". Корни деревьев переплелись в толстые тугие узлы. Так свиваются змеи весной. Ветки, опутанные лианами и орхидеями, купались в воде. Я как зачарованный смотрел на черную воду, боясь оглянуться. Что это со мной? Болотная лихорадка начинается иначе. И Гейнц закармливает нас хиной - в целях профилактики. Страх был необъясним. Я хотел уплыть отсюда - и не мог! Стыдно признаться, но я начал кричать. Да, как испуганный ребенок, запертый в темной комнате! Вахтенные на нашей подводной лодке услышали меня. Вскоре на шлюпке подошли Курт, Гейнц, еще кто-то. Я объяснил им, что не могу двинуться с места. Гейнц, по обыкновению, отпустил какую-то шутку. Но индеец, сидевший на руле, молчал. Он напряженно всматривался в сумрак за моей спиной. Потом сделал предостерегающий жест и словно бы выдохнул со свистом: - Сукуруху! По-индейски - это удав! Мои товарищи схватились за пистолеты. Я оглянулся. В десяти - пятнадцати метрах от челнока, на отмели, засыпанной сухими листьями, возвышалась конусообразная масса. Над ней чуть заметно покачивалась маленькая голова. Удав не двигался. Но при ярком лунном свете видно было, как вытягивается и сокращается длинное тело при дыхании. Неподвижные глаза были устремлены на меня. Не могу описать тебе эти глаза! Они светились во мраке. Но самое страшное не в этом. В них столько злобы, беспощадной, холодной, мстительной! Да, мстительной! На меня смотрел древний повелитель мира, король рептилий, свергнутый со своего трона человеком и оттесненный на болота, под корни деревьев! (Мне довелось еще раз увидеть подобные глаза, но уже не в зарослях тропической реки. Об этом после.) "Опомнись, Венцель! - сказал я себе. - Это лишь большой червяк. Ведь твое ружье с тобой!" Однако ружье весило чуть ли не тонну. Я с трудом поднял его, не целясь выпустил в змею весь заряд. Рядом захлопали пистолетные выстрелы. Лезвие, торчавшее между лопаток, исчезло! Я выпрямился... Потом индейцы измерили длину убитого нами удава. Она составляла почти пятьдесят футов! На строительстве было много разговоров об этом случае. Индейцы считали, что змея была сыта и только это спасло меня. Глупцы! Любыми средствами провидение оберегает тех, кто предназначен для свершения высокой исторической миссии! Но, гордясь этим, я, честно говоря, не хотел бы вернуться к дому на сваях. Тамошние места - сплошной змеевник. В жару мы ходили в высоких резиновых сапогах, опустив голову, боясь наступить на что-нибудь извивающееся. А в воде, помимо аллигаторов, нас подстерегали иглистые скаты. Они нападают на купальщиков и бичуют их своими длинными хвостами. Иглы очень ломкие и остаются в ране. Поэтому, когда нам хотелось освежиться, слуги поливали нас из ведер, предварительно процедив воду. Да, иглистые скаты, змеи, аллигаторы - это, пожалуй, охрана надежнее, чем батальон самых отборных эсэсовцев! А дальние подступы к заколдованному замку охраняет рыба пирайя. Она неслыханно прожорлива и состоит только из огромной пасти и хвоста. Многие натуралисты могли бы позавидовать нам. Мы наблюдали пирайю в действии. Колесный пароход на наших глазах ударился о гряду камней и начал тонуть. Пассажиры и команда очутились в воде. Тотчас, словно бы под водой дали сигнал, к месту аварии ринулись пирайи. По возвращении я покажу тебе несколько фотографических снимков. (Детям их смотреть не стоит.) Снимки уникальные. Гумбольдт, я думаю, многое отдал бы за них. Снимки сделал командир. Он приказал вынести на палубу разножку, уселся и принялся хладнокровно фотографировать то, что происходило в воде у его ног. Лоттхен! Это было ужасно! Это напоминало давку у дверей мясного магазина! И я позавидовал самообладанию нашего командира. Он не знает жалости к побежденным, как герой древних саг. Я не могу так. Ты же меня знаешь. Я лучше отвернусь... Ночь в зарослях вспомнилась недавно - во время аудиенции. Он стоял выпрямившись у стола, в обычной своей позе. Я видел его впервые так близко. Он мельком взглянул на командира, потом устремил на меня испытующий взгляд. Глаза были неподвижные, выпуклые, отчего создавалось впечатление, что у него нет век (это незаметно на портретах). Я принялся раскладывать на столе карту. Она показалась мне тяжелой, словно была сделана из свинца, а не из бумаги. Потом я отошел от стола, ожидая вопросов. Странно, что ноги тоже стали тяжелыми. Но во время доклада он ни разу не обратился ко мне, только изредка взглядывал на меня. Я продолжал чувствовать скованность во всем теле. Когда он устремлял на меня взгляд, мною овладевала оторопь. (Говорят, в свое время он брал уроки гипноза). Не исключено, впрочем, что мое состояние объяснялось просто усталостью после похода. А быть может, в кабинете было слишком жарко. Кабинет был отделан только в черное и желтое. Сверху светила люстра, круглая, как луна. Немолчно трещал вентилятор на столе. Полотнища знамен, свисая со стен, покачивались от сквозняка, как заросли. Изредка через неплотно прикрытое окно доносились протяжные возгласы: "Ахтунг!" Ими обменивались часовые наружной охраны. Это было похоже на крик совы... И тогда мне пришла в голову странная ассоциация. По счастью, вскоре он отпустил нас наклоном головы, не спуская с меня своих неподвижных, лишенных век глаз. Я понимаю: ассоциация нелепа, страшна. Но мне не с кем поделиться, кроме тебя. И от этих ассоциаций голова раскалывается на куски. Я подумал: неужели же он совершит с нами предполагаемый дальний поход? Мне будет казаться, что в нашу лодку через верхний люк... [Последние строчки тщательно зачеркнуты, почти залиты чернилами. Лишь посмотрев бумагу на свет, можно различить одно сохранившееся слово - "вполз".] Лоттхен! Мы в Винете-два. Ждем приказа о выходе в дальний поход. Из газет ты знаешь о наступлении в Арденнах. Оно связано с нашим ожиданием. Все, что совершается сейчас на фронтах, связано с ним. Надо во что бы то ни стало оттянуть время! Под Новый год на борт доставлен груз особой важности. Но я не должен писать об этом. И я хочу сообщить тебе о другом. Сейчас отправлюсь к командиру. Буду просить его отпустить меня домой, в Кенигсберг. На самый короткий срок. На день, на несколько часов. Мне хватит даже двух часов! Расстояние - пятьдесят километров, шоссе отличное. Туда и обратно - час, пусть полтора часа, принимая во внимание ночь (конечно, я отправлюсь ночью) и контрольно-пропускные пункты на шоссе. Мне нужно только несколько минут побыть дома. Увидеть тебя и детей, обнять вас и сказать, что я жив! Ведь можно пренебречь даже самыми строгими запретами, если война уже проиграна. Тем более сейчас, когда мы готовимся в дальний поход. Неизвестно, скоро ли вернемся в Германию. Быть может, пройдет не один год... И никто меня не узнает. Я обвяжу лицо бинтами. На контрольно-пропускных пунктах меня примут за человека, который ранен в лицо. Не станут же сдирать бинты с раненого офицера! А для соседей ты сплетешь какую-нибудь историю. Скажешь, например, что тебя проведывал друг твоего покойного мужа. Решено! Иду к командиру. Как бы я хотел не отсылать это письмо! Неудача! Командир отказал наотрез. Положение, по его словам, обострилось. Мы ждем условного сигнала только до двадцать четвертого апреля. Потом, если будет трудно прорваться через Бельты и Каттегат, уйдем в восточную часть Балтики. Винета-три еще более надежна, чем Винета-два. Надо нырнуть под гранитный свод, отлежаться, выждать... Это по-прежнему не смерть, Лоттхен! Что бы ты ни услышала о судьбе нашей подводной лодки, помни, знай, верь: я жив! Но это письмо, надеюсь, убедит тебя. Я нашел наконец способ отправить его. Ковш, в котором мы стоим, бдительно охраняется. У шлагбаума всегда торчит часовой. Конечно, солдатам невдомек, кого они охраняют. Несколько дней, не обнаруживая себя, я наблюдал за часовыми, пока не отобрал одного. Лицо его показалось мне наиболее подходящим. Вчера ночью мы столковались. Он достаточно глуп, чтобы поверить небылице, которую я придумал. И тем не менее он заломил непомерную цену. Короче говоря, сегодня мои золотые часы и тысяча марок перейдут в карман его куртки вместе с этим письмом. А между тем ему надо лишь бросить письмо в почтовый ящик! Я решил послать письмо по почте. Быть может, письма уже не перлюстрируются. В тылу, наверно, царит хаос, сумятица. Рискую. Но что же делать? Узнал по радио, что русские подходят к Кенигсбергу. Еще несколько дней, и мы с тобой будем отрезаны друг от друга. Кроме того, предстоит дальний поход... Если положение не улучшится, мы уйдем в дальний поход. И тогда... Но до этого ты должна узнать, что я жив! Надеюсь, через два-три дня ты уже получишь это письмо. Прочитав и перечитав - для памяти, - немедленно сожги его! И никому ни слова, ни полслова о нем, если ты дорожишь моей и своей жизнью!.." ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1. ПРОКЛАДКА КУРСА Профессор, по обыкновению, задернул шторы на окнах. Еще Плиний сказал: "Мысль живее и ярче во мраке и безмолвии". Наконец-то наступил тот момент, когда все стало ладиться в работе. Появилась легкость в пальцах, мысль сделалась острее, изложение проще, свободнее. И аргументы, которые недавно еще вяло расползались по бумаге, теперь сами со всех сторон сбегаются под перо. Произошло это после того, как легла на стол копия письма, найденного в Балтийске. (Рышков незамедлительно передал ее Грибову для ознакомления и консультации.) Конечно, именно среди руин Пиллау и Кенигсберга можно было понять, чье это письмо. Венцель, в числе других фашистов, был повинен в разрушении Пиллау и Кенигсберга. Быть может, даже смутно догадывался об этом, воображая свою Линденаллее в дыму и пламени, но отгонял от себя страшную мысль. Да, действовал как бы в бреду. Сослепу продолжал наносить удары, не отдавая отчета в том, что каждый из этих ударов рикошетом падает на его близких. С монотонным, маниакальным упорством он повторял свой припев: "Я жив!" Будто не только жену - себя самого старался уверить в этом. Но Грибов сумел отбросить все лишнее - то есть личное. Письмо штурмана он прочел как штурман. Словно бы процедил сквозь фильтр найденные в Балтийске листки, отжал из них ревнивые упреки и сентиментальные жалобы. На письменном столе остались даты и факты. И снова, уже в третий раз, изменился "узор мозаики", который складывается из карточек на столе. Венцель подтвердил предположение Грибова о том, что тайная деятельность "Летучего Голландца" была самой разносторонней. "Корабль мертвых", несомненно, участвовал в "торговле из-под полы", конвоируя английский никель. Но это было лишь одним из разделов его деятельности. Он, несомненно, занимался не только экономической диверсией, но также и военной, политической, идеологической. Как морской бог Протей, то и дело менял обличье. Поэтому так трудно было вначале понять, разгадать его. И в самом деле: попробуй-ка разгадай! То Цвишен готовится высадить в Ирландии организаторов восстания. То сопровождает транспорт с никелем. То принимает на борт какого-то "господина советника", которому поручено "расшевелить этих финнов", чтобы удержать их от капитуляции. Но во всех случаях он ввязывался лишь в крупную игру. "По маленькой" не играл... Факты и даты из письма Грибов тщательно сверяет с другими имеющимися в его распоряжении сведениями. А затем выводы "суммируются" на небольшой, формата атласа, географической карте, которая всегда под рукой. Вскоре весь мировой океан испещрен красными зигзагами, короткими и длинными. Это след "Летучего Голландца". Иногда он пропадает, чтобы опять появиться через сотню, а то и тысячу миль. Да, едва различимый змеиный след, опоясавший весь земной шар... С год или с полгода назад, сидя у Грибова, Шура Ластиков восхищенно сказал: - И как это вам удалось, товарищ капитан первого ранга? Можно сказать, прошли задним ходом по событиям. Грибов усмехнулся, бережно расправил загнувшийся уголок карты: - Да. Моя последняя в жизни прокладка - причем уже не своего, а чужого курса. Иначе - биография "Летучего Голландца", положенная на карту. - Он добавил, как бы извиняясь: - Ведь вы знаете: мы, моряки, привыкаем мыслить картографически. Я не экономист, не военный историк. Я моряк, штурман. И решение задачи у меня чисто штурманское... Взяв за основу указания, мимоходом брошенные штурманом "Летучего Голландца", он постарался восстановить прокладку курса. Ломаная тонкая линия как бы проступала меж строк. Так, при соответствующей обработке, возникает тайнопись, нанесенная на бумагу лимонным соком или раствором пирамидона. Прежде всего Грибов положил на карту отрезок пути между Ирландией и Германией. Рядом проставил дату "1940, июль". Он сумел установить, что ирландский экстремист, которого перебрасывали в Дублин, действительно существовал. Фамилия его была Райан. Но на подходе к цели он умер от сердечного припадка, что дало повод к вражде между Венцелем и Гейнцем. Линия прокладки пробежала и от Киркенеса до Гамбурга (дата - "1940, декабрь"). Сговор английских торговцев и немецких промышленников подтвержден в ряде мемуаров. Изучение документов, переданных в распоряжение Грибова, помогло также уточнить назначение конвоя из пяти немецких подводных лодок, которые в 1942 году пересекли Тихий океан. ("Помню ужасающее одиночество, - писал Венцель жене. - Значит, Атлантический, а не Тихий океан. В Тихом с нами было еще пять подлодок".) Лодки доставляли из Японии важнейшее военно-стратегическое сырье, а именно кобальт. Он был остро необходим немецко-фашистским войскам на Восточном фронте. Но Япония еще не воевала с Советским Союзом. Во избежание огласки приходилось соблюдать особую осторожность. А Цвишен был специалистом по таким "бесшумным" операциям. Поэтому он и находился в составе конвоя. Но, видимо, отстал от него где-то на полпути к Германии, - Венцель исключил Атлантику из этого перехода. Атлантику "Летучий" пересекал с другими целями, и, надо думать, неоднократно. Пространство между Европой и Южной Америкой можно почти сплошь заштриховать линией прокладки. Как сказано в письме: "Наша подводная лодка выполняет назначение шприца, в котором содержится подбадривающее для этих фольксдойче. Впрочем, в шприце бывает и яд". Но Грибов не сомневался в том, что "Летучий" действовал у берегов Северной, а также Центральной Америки. В одном документе сказано вполнамека о какой-то диверсии, подготовлявшейся в районе Панамского канала, по-видимому взрыве шлюзов. Кто должен был осуществить взрыв и почему не осуществил, так и не выяснено до сих пор. Однако Грибову не верится, что Цвишен со своей командой мертвецов мог остаться в стороне от такой крупной военно-морской диверсии. Впрочем, здесь профессор вступает уже в область непроверенного. А в подобных случаях он делает прокладку осторожным пунктиром. Это означает как бы вопросительно-неуверенную интонацию. Так, например, пунктиром соединены на карте берега Северной Франции и Северной Америки. Рядом дата - "1944 год". Грибову неясно еще, принимал ли Цвишен участие в диверсии Эриха Гимбеля. Этот инженер, кадровый эсэсовец, должен был проникнуть в недра "Манхэттен-проекта", то есть в тайну изготовления атомной бомбы, а если удастся, то и помешать ее испытаниям. Он пересек с этой целью Атлантический океан - на подводной лодке! - и скрытно, ночью, высадился на восточном побережье США. Однако его почти сразу же выдал спутник, американский офицер, завербованный немецкой разведкой в одном из лагерей для военно-пленных. Гимбель, впрочем, отделался легко. Смертную казнь ему заменили пожизненным заключением. Более того. Недавно он был помилован и вышел на свободу. В Западной Германии даже поспешили выпустить о нем и в честь него фильм "Шпион для Германии". Что-то было в этой истории путаное, какая-то недоговоренность. Грибов считал вполне вероятным, что Гимбеля перед освобождением "выжали, как лимон", иначе говоря, заставили в обмен на свободу раскрыть некую важную тайну. Быть может, тайну "Летучего Голландца", если в США его доставил "Летучий Голландец"? Индийский и Тихий океаны тоже пересекает пунктирная нить. Соединяя Индию и Японию, она связана, возможно, с человеком по имени Субха Чандра Бос. Известно, что между Германией и Японией не было договоренности о том, кому перейдет Индия после разгрома Англии. Большинство индийцев были настроены антияпонски. Пользуясь этим, гитлеровцы начали под шумок формировать так называемый индийский легион - из солдат, взятых в плен в Северной Африке. Японцы, естественно, заволновались. Чтобы умаслить их, в Токио был направлен - на подводной лодке! - один из предполагаемых руководителей легиона Субха Чандра Бос. Не на борту ли "корабля мертвых" проделал он этот путь?.. И не были ли, подобно ему, пассажирами "Летучего Голландца" те многочисленные немецкие шпионы, которые регулярно забрасывались - на подлодках! - в Индонезию, хотя ее уже оккупировали союзники Германии, японцы?.. Согласно старому поверью, черт возвещает о своем приближении запахом серы. Об участии Цвишена в той или иной секретной операции Грибов догадывался по ее особо изощренному коварному вероломству. Когда-то он пытался лаконично выразить смысл той или иной "раскладки". Сначала это была "Вува", "Вундерваффе", то есть секретное оружие, потом - "связной военных монополистов". Сейчас Грибову представляется наиболее точным, исчерпывающим такое определение: "ход морским конем". Да, каждая операция, в которой участвовал "Летучий Голландец", может быть названа: "ход морским конем". По вечерам кабинет профессора напоминает штурманскую рубку. Она - святая святых корабля. Здесь всегда светло и тихо. Иллюминаторы плотно задраены. Где-то далеко завывает ветер, перекатывается эхо канонады. Штурман, склонившись над столом, не думает ни о чем, кроме прокладки. Только лампа подрагивает при качке, освещая карту и лежащие на ней транспортир, часы, циркуль, безукоризненно отточенные твердые карандаши... Все это воскресает в памяти, когда старый штурман склоняется над прокладкой курса "Летучего Голландца". На карте паутинные нити кое-где завязываются в узелки. Рядом с таким узелком чернеет буква "В" и порядковый номер. Это - Винеты. Пока известны всего лишь три. Вот они: Винета-два - в Пиллау, ныне не существующая, Винета-три - в восточной части Балтики, по-видимому в шхерах, и Винета-пять - в тропических джунглях Амазонки. "Винеты бесспорно не однотипны, - доложил Рышкову Грибов во время очередного посещения. - Немецко-фашистское командование отступило в данном случае от своего обыкновения все и вся унифицировать. Характер маскировки определялся местными условиями. Конечно, в тропических зарослях можно и должно прятать Винету по-иному, чем в военной гавани или, скажем, в скалистых коридорах шхер". О Винете-пять без промедления сообщено в соответствующие инстанции Бразилии. Но Винета-три, "рудимент войны" (так когда-то назвал Грибов Винету в Пиллау), - неподалеку, буквально под боком. И "Летучий Голландец", по словам Венцеля, должен был "отлежаться, выждать" именно в Винете-три. Усиленные поиски не дали пока ничего. Указания, которые содержатся в письме Венцеля, общи, сбивчивы: "Уйдем в восточную часть Балтики... Винета-три еще более надежна, чем Винета-два... Надо нырнуть под гранитный свод..." Это и есть самое важной указание: "гранитный свод". Значит, Винета в шхерах запрятана где-то под землей? Профессор ищет аналогий. Он знает, что под конец войны часть Германии ушла под землю. Туда "провалились" некоторые военные заводы, аэродромы, штабы, склады. Под Кенигсбергом, например, располагался второй, "подвальный", Кенигсберг, который был частично затоплен перед капитуляцией. Нечто подобное наблюдалось и в шхерах. Шубин когда-то шутил, что "гранит на Карельском перешейке изъеден саперами, как пень - древоточцами". Вспомнился в этой связи случай на Аландах. О нем рассказал Грибову один из его учеников, который был членом Союзной Контрольной комиссии, проводившей в 1946 году демилитаризацию Аландских островов. Работа подходила уже к концу. Воздвигнутые укрепления были взорваны или подготовлены к взрыву. Неожиданно в комнату, где заседала комиссия, вошел старый рыбак. Он не поздоровался, даже не назвал своей фамилии, положил на стол какую-то бумагу и так же безмолвно удалился. Участники комиссии с удивлением увидели, что на оставленной бумаге нанесена часть схемы укреплений. Рассмотрев ее, они убедились в том, что утаен большой склад оружия. Офицеры отправились к указанному месту. Это был небольшой, почти не посещавшийся людьми остров, а их в Аландском архипелаге более шести тысяч. Глубоко в расщелине скалы запрятаны были ящики с автоматами, карабинами, разобранными пулеметами. Кто-то пытался укрыть тлеющие угольки войны, готовясь раздуть их в будущем. Быть может, и "Летучий Голландец" также спрятан в шхерах и ожидает нового трубного гласа, чтобы воспрянуть из-под пепла?.. Грибов встал из-за стола и, подойдя к окну, приоткрыл фрамугу. Почти сразу ворвался в комнату бой часов. То были куранты на каланче пожарной команды бывшей Адмиралтейской части, часы широкого дыхания и неторопливой, старомодной рассудительности. Грибов привык к ним. Они были педантичны и напоминали о себе каждые пятнадцать минут. Сначала негромко отсчитывали: "раз, два, три", потом более внушительным, низким голосом говорили: "бам-м!" Их бой похож был на перезвон колоколов, отдаленный, приглушенный, как бы идущий из-под воды... Почему именно из-под воды? Вернувшись к письменному столу. Грибов задумался над этим неожиданно пришедшим сравнением. Оно связано с Винетой? Конечно. Сейчас все мысли связаны с Винетой. Интересно, почему именно "Винета"? Что побудило Деница, Канариса или Гиммлера выбрать слово "Винета" для условного наименования стоянок "Летучего Голландца"? Как будто ассоциируется с каким-то старым морским преданием. Да, средние века, слабый звон колоколов... Иногда Грибову казалось, что он уже слышал или читал когда-то о Винете. Но воспоминания были слишком смутны, расплывчаты. У своей настольной лампы, в комнате с плотно зашторенными окнами, он может без труда вообразить, что еще длится та, первая ночь над картотекой. Только что он проводил курсанта Ластикова и знаменитого подводника Донченко, присел к столу, придвинул к себе одну из карточек и после некоторого колебания вписал в нее: "Светящаяся дорожка в шхерах". Нет! Не четыре часа, а четыре года прошло с той ночи. Большой письменный стол сплошь устелен карточками, на которых - даты, факты, фамилии. А на маленькой карте в сети меридианов и параллелей, как пойманные рыбы, бьются Винеты... Последняя ночь над картой прошла незаметно. За окном уже светло. Сквозь щели между шторами протискивается луч. Цепляясь за переплеты, он взбирается по книжным полкам, перемещается по стене к столу и, скользнув по карте через весь мировой океан, упирается в раскрытый настольный календарь. Там запись - для памяти: "Передача карты с прокладкой курса. Тов. Ластиков. Выпуск офицеров в училище". С утра в училище необычно приподнятое настроение. Озабоченной рысцой пробегают по трапам дежурные, придерживая палаши у бедра. Командиры рот, выбритые до блеска, в полной парадной форме, при орденах и медалях, отдают и получают последние распоряжения. Стоя подле полотеров, исполняющих свой лихорадочный танец, офицер то и дело вынимает часы и нетерпеливо пристукивает ногой. Все устали, взвинчены. Но это предпраздничная взвинченность. Заместитель начальника по строевой части раздраженно оттягивает тесный крахмальный воротничок. Он вдруг спохватывается: привезли ли резинки для погон, кортиков и дипломов? Его успокаивают: привезли, привезли! Даже часовой, застывший у знамени, судя по лицу его, несомненно, взволнован, хотя по уставу ему положено реагировать на происходящее только одним жестом: отданием чести по-ефрейторски, то есть отводя руку с винтовкой в сторону. Об остальных курсантах и говорить нечего. В этот день равнодушных или спокойных нет. Разница лишь в оттенке эмоций. У выпускников, которые донашивают на левом рукаве четыре золотых угла острым концом вниз, - это гордость пополам с радостью, старательно скрываемые. У остальных курсантов, носящих пока один угол, два или три, к радости примешиваются нетерпение и самая чуточка зависти. Высшее военно-морское училище имени Фрунзе провожает своих выпускников, новых офицеров флота!.. Церемониал этот совершается в бывшем Актовом зале, ныне зале Революции. Вот начинает доноситься тяжелая, ритмичная поступь. Раскрываются белые резные двери, в зал сине-черным компактным прямоугольником входят курсанты. Вдоль левой стены выстраиваются выпускники с отличниками на правом фланге, у противоположной стены - остальные курсанты, держа винтовки к ноге. Не дрогнет, не шелохнется ровный, как по ниточке, ряд безукоризненно выглаженных фланелевок, хотя сердца под ними, вероятно, колотятся во всю мочь. Александр Ластиков - на правом фланге выпускников. Не поворачивая головы, ничем не нарушая неподвижности шеренги, он скользит взглядом по группе преподавателей училища. Среди них - в полной парадной форме Грибов. В зал торжественно вносят училищное знамя. Оно проплывает вдоль строя курсантов. Развеваются гордые ленты орденов Ленина и Ушакова. С сосредоточенно-строгими лицами, не глядя по сторонам, шагают великан знаменосец и два ассистента ему под стать, - в знаменную бригаду отбирают самых рослых отличников. Широкую выпуклую грудь пересекает голубая лента с золотой окантовкой, на плече - обнаженный палаш. Зачитывается приказ министра о присвоении выпускникам воинских званий. Лейтенант... Лейтенант... Лейтенант... Впервые выпускники слышат свои фамилии с прибавлением офицерского звания. Они морщат носы, пытаясь остаться невозмутимыми. Но радостная мальчишеская улыбка помимо воли проступает на губах. Команда: - Офицерам-выпускникам погоны, кортики, дипломы вручить! Поздравления, традиционный ответ: "Служу Советскому Союзу!", туш. И здесь соблюден церемониал: каждому отличнику туш исполняют особо. Снова команда: - Офицерам-выпускникам форму одежды - курсантскую на офицерскую сменить! Офицеры-выпускники, напра-во! По факультетам - шагом марш! В классах на столах разложены тужурки с поперечными золотыми полосками на рукаве. Офицеры натягивают белые перчатки, поводят плечами, озабоченно скашивают на них глаза - привыкают к погонам. Те топорщатся крылышками: еще непослушны, не обмяты шинелью. На золотой канители - строгий черный просвет и две маленькие серебряные звездочки. Путеводные звездочки! Куда, в какие моря, к каким подвигам во славу Родины поведут они?.. Пока что приводят обратно в зал. Шелест одобрения, восхищения среди гостей. Очень трогательно выглядят эти юные офицеры, совсем еще новенькие, угловатые в движениях, смущающиеся собственного своего великолепия. Звучит Гимн Советского Союза. Адмирал произносит поздравительную речь. Под гулкими сводами раскатывается: - Равняйсь! Парад, смирно! К торжественному маршу, повзводно, на двух линейных дистанцию, первый взвод - прямо, остальные - напра-во! На пле-чо! Равнение направо! Шаго-ом - марш! Следом за знаменем училища проходят молодые офицеры. Зал опустел. Приказ о назначении на флоты зачитывается уже в ротах: - Лейтенант Авилов - на Тихоокеанский... Лейтенант Бубликов - на Черноморский... Отличникам, по традиции, предоставлен выбор моря. Товарищи Александра заранее знают "его" море. Где и продолжать службу старому балтийцу, как не на Балтике? Но заключительные слова приказа вызывают всеобщее недоумение: "...откомандировывается в распоряжение командующего пограничными войсками Ленинградского военного округа". Пограничными? Почему? Александр обменивается с Грибовым многозначительным взглядом. Только они двое понимают, в чем дело. Это - тайна, о которой не положено знать никому, кроме самого ограниченного круга лиц. Официальная часть закончена. Молодых офицеров окружают их гости - родственники и знакомые. Александр подходит к Грибову. Короткое, сильное рукопожатие. - Когда едете к новому месту службы? - Послезавтра, Николай Дмитриевич. - Очень хорошо. Я одобряю ваше решение не идти сейчас в положенный вам отпуск. Отгуляете его зимой. - Конечно, Николай Дмитриевич. Хочется поплавать, пока длится навигация. А потом, я же читаю газеты... Грибов кивком головы показывает, что понял, какое отношение имеют газеты к этому решению. Он задумчиво смотрит на лейтенанта Ластикова. Внешне сходства с Шубиным никакого. Да его и не может быть. Александр - не родной, а приемный сын. И в то же время угадывается глубокое внутреннее родство между ними. Жесты и разговор Ластикова несколько медлительны. На первый взгляд он может показаться даже флегматичным. Но это спокойствие спортсмена, который бережет силы для решающего броска или удара. Ластиков немногословен. А ведь когда-то, будучи юнгой, мог часами разглагольствовать, потешая матросов. Произошло нечто подобное тому, что происходит с тоненьким дискантом, который в период возмужания переходит в мужественный баритон или бас. Время-то, время как бежит! Давно ли у дверей звонил стриженный под машинку курсант-первокурсник, старательно прятавший под военно-морским этикетом свою застенчивость: "Разрешите войти!", "Разрешите представиться!" Но потом, усевшись в кресле против хозяина, он овладел собой. Характерно, что сразу же овладел собой, едва назвал "Летучего Голландца", то есть перешел к делу, к цели своего посещения. Помнится, сидел, сцепив пальцы рук между коленями, немного подавшись вперед, наклонив лобастую голову. Докладывал - именно не рассказывал, а докладывал - сжато, экономно, стараясь придерживаться только фактов. Теперь лейтенант Ластиков, выпрямившись, стоит перед Грибовым. Волосы у него светлые, почти льняные, не острижены под машинку, а расчесаны на пробор. Черты лица, очень загорелого, отвердели, определились. И все же давешний милый сердцу Грибова угловатый первокурсник порой проглядывает в нем. Особенно когда задумается о чем-то - вот как сейчас, - и так глубоко задумается, нагнув голову и уставившись на собеседника своими темно-карими, широко расставленными, словно бы немного удивленными глазами. - Я, Николай Дмитриевич, стал очень ясно понимать, как это важно: "Летучий Голландец"! Ведь мы по самому краю ходим, верно? Другие, может, только почитывают газеты и слушают радио краем уха, а для меня каждое слово будто молотком по голове. Закрою, знаете ли, глаза, и "Летучий" всплывает, как тогда, в шхерах, серый, в сером тумане, длинные стебли водорослей на нем. Молодой офицер заставил себя улыбнуться, но глаза оставались невеселыми, злыми. - Ну что ж! - бодро сказал Грибов. - Я сделал свою часть работы. Остальное зависит уже от вас. От вашей целеустремленности, настойчивости, терпения. Я так и доложил адмиралу Рышкову... Надеюсь, не подведете? Я шучу, понятно. Вы как проводите сегодняшний вечер? По традиции, с товарищами? - Так точно. Прощально-отвальная встреча. - Тогда значит, завтрашний вечер у меня? - Спасибо, Николай Дмитриевич. - Спасибо будете после говорить. Я закончил прокладку курса. Завтра вручу карту вам... 2. ТЕМА ВЕЛИКОГО ГОРОДА Когда Александр вышел от Грибова, то почти ничего не видел, не замечал вокруг. Зигзагообразная линия прокладки плыла в сумерках перед его глазами. Как красная змейка, вертелась она на фоне домов и деревьев, горбилась, как гусеница, сдвигалась и раздвигалась, как складной метр... Александр спустился по Невскому к зданию Адмиралтейства, покружил в сквере, где прогуливались няньки, толкая перед собой колясочки с детьми и значительно поглядывая на матросов, стоявших группами под сенью деревьев. Как ни был он поглощен своими мыслями, все же с нескрываемым удовольствием подносил руку к козырьку, отвечая на приветствия. Час был сравнительно ранний. Предстояло решить, как закончить этот вечер, последний в Ленинграде. Товарищи, конечно, еще догуливают на квартире у одного из выпускников. Отличные, бравые ребята, весельчаки! Но к ним сейчас не хотелось. Они бы обступили Александра, принялись бы допытываться, почему у него такой рассеянный вид, и настойчиво требовать, чтобы он немедленно выпил "штрафную". И потом там, наверно, сидит эта Жанна! Вчера Александр не имел от нее ни минуты покоя. Она почти беспрерывно хохотала, откидываясь назад всем корпусом, и говорила: "Красивый - жуть!" - Шурик! Шурик! - кричала она через всю комнату (его никогда и никто не называл "Шурик"!) - Я приеду к вам в Выборг! Не бойтесь меня! Я не кусаюсь! - и закатывалась от смеха, будто и впрямь сказала что-то очень остроумное. А он и не боялся. Просто думал в этот момент о словах Грибова: "Остальное теперь зависит от вас. От вашей целеустремленности, настойчивости, терпения! Не подведете?" Быть может, в другое время она и понравилась бы ему, эта так называемая Жанна? Хотя вряд ли. Он с удовольствием зашел бы к Виктории Павловне - покрасоваться погонами и кортиком. Она, конечно, угостила бы его домашним печеньем и конфетами. До сих пор никак не могла привыкнуть к тому, что Александр уже взрослый мужчина. "Ешьте печенье, Шура! - приговаривала бы она. - От мучного лучше растут!" А куда еще расти? И так уж сто восемьдесят два сантиметра! Но Виктории Павловны, к сожалению, не было в Ленинграде. Миновав Исаакиевскую площадь, Александр без цели медленно побрел вдоль Мойки. Он очнулся лишь у театра имени Кирова. Сегодня ставили "Медного всадника". Что ж, это кстати - Александр любил думать под музыку. В кассе билетов не оказалось. Пришлось купить с рук. - Только, извиняюсь, место - неважнец, - честно предупредил человек, уступивший билет. Капельдинер на цыпочках проводил офицера в ложу - увертюра уже началась. Был свободен один стул в заднем ряду. Александр осторожно присел на него. Когда поднялся занавес, выяснилось, что место действительно "неважнец". Александру была видна лишь часть софита в узком промежутке между стеной и кудряшками дамы, которая поместилась перед ним. О том, что творится на сцене, он и его соседка, невысокая худенькая девушка, могли только догадываться по реакции зрителей, сидевших в два ряда впереди. Александр опустил голову. Что-то в музыке "Медного всадника" будило воспоминания о войне. То была своеобразная мелодия, повторявшаяся время от времени, словно бы упрямо прорываясь сквозь препятствия. Александру захотелось взглянуть на сцену, где старательно топали балерины. Он встал, постоял, глядя поверх голов, потом присел на барьер, отделявший одну ложу от другой. Отсюда видно хорошо, будто взобрался на салинг грот-мачты!.. Да, ему-то хорошо, а каково девушке, которая занимает место рядом? Если Александр не видел ничего, то она уж и подавно. Бедняга! Она изгибалась, вертелась, приподнималась, вытягивала шею, попробовала пересесть на освободившийся стул Александра, вернулась обратно. Еще бы! Плечистая дама и ее кудряшки закрывали собой весь горизонт! Александр был подчеркнуто вежлив с женщинами, как положено моряку и офицеру. Он учтиво склонился к девушке: - Извините, как ваше имя? - Люда, - помедлив, удивленно сказала девушка. - Так вот, Люда, почему бы вам не сесть на барьер, как я? - Думаете, ничего? Можно? - Вполне, - солидно подтвердил он. Она уперлась руками в барьер, легко подпрыгнула и уселась рядом с ним. - Ну как? - заботливо спросил он через минуту. - О! Вполне, - повторила она его выражение с робким смешком. Но через несколько минут Александра и Люду ссадили с их насеста - по требованию какого-то придиры. И они снова погрузились в свой "колодец", на дно которого доносились только звуки оркестра. Снова зазвучала торжественная мелодия-аккорд, и холодок пополз по спине. - Неужели он не был здесь? - пробормотал Александр. - Кто? - негромко спросили рядом. - Композитор... Простите, я думал вслух. Так живо представилась блокада, а потом наша победа... Когда в оркестре звучит вот это! - Но это же тема великого города! - удивленно сказала девушка. - Она проходит через весь балет. На них зашикали. Тема великого города, вот, стало быть, что! А он и не знал. Теперь понятно, почему воспоминания его пошли по такому руслу... Ему виделся город, погруженный во тьму, очертаниями зданий напоминавший горный ландшафт, беспорядочное нагромождение скал. Взад и вперед раскачивались по небу лучи прожекторов - гигантский светящийся маятник. Казалось, ободряющее тиканье метронома идет от этих лучей, они-то и есть метроном, который включается во время воздушного налета или артиллерийского обстрела и настойчиво напоминает людям: город жив, город стоит, город выстоит! Фронт совсем близко - в двенадцати километрах от Дворцовой площади. Уже готовится вступить в должность немец, фашист, генерал-майор Кнут, назначенный "комендантом Петербурга". Исполнительный дурак, он заготовил даже путевые листы для въезда в город легковых и грузовых машин. Зря трудился! Гордые ленинградцы не испытали на себе действия фашистского "кнута". Зато сверху, с бомбами, ворвался в осажденный город посланец фашизма - голод! Это было в сентябре 1941 года. - Ахти нам! Беда-то какая, беда! - крикнула мать, пробегая по коридору. - Склады с продовольствием горят! Все вокруг озарено оранжевым мигающим светом. Зенитки отогнали фашистских бомбардировщиков, но непоправимое совершилось. Ручьи масла текли по мостовой. Мука и пепел, летая по воздуху, оседали на скорбные лица людей, стоявших у пожарища. Огонь затухал. Кое-кто, согнувшись, уже рылся в черно-серой земле. - Попробуй! Сладкая! - Шуркин друг Генка протянул ему в горсти немного земли. Она и впрямь была сладкой. Горячей и сладкой; земля пополам с сахарным песком! Это был первый большой воздушный налет на город. Вскоре стакан земли с пожарища продавался в Ленинграде втридорога. И все-таки великий город стоял и выстоял!.. Если бы Александр узнал, что соседка его думает, в общем, о том же, о чем и он, то сказал бы: "Мысли идут параллельным курсом", - и очень удивился бы. Только Люда думала не о сладкой земле с пожарища, а о блокадном хлебе. О, эти заветные сто двадцать пять граммов, дневная норма, о получении которой начинали мечтать уже накануне! Муки в маленькой черной плитке было меньше, чем древесных опилок, да и мука-то, собственно, была пылью, которую соскребали с пола на мельничных дворах. Но ленинградцы уважительно и ласково называли свой блокадный хлеб хлебушком! Черная плитка уплывает в сторону. Перед Людой заколыхалась толпа. На Сенной бьют торговку-спекулянтку. Люди, до предела истощенные, раскачиваются, взмахивают кулаками, но удары слабые. После каждого удара приходится останавливаться и переводить дыхание. А лица у всех отекшие, неподвижные, с желтыми и багровыми пятнами. Увидев подобный сон, ребенок просыпается с криком и долго не может потом заснуть. Но ведь это и был страшный сон ее детства - блокада! А сосед Люды тоже продолжает совершать свое бесшумное странствие. Он видит себя в темном провале улицы. Медленно идет, и длинная тень его ползет по сугробам перед ним. Зарево качается над Петроградской стороной, потом перебрасывается в район гавани. Лютый мороз сковал город, вода замерзает на лету. Только что Шурка схоронил мать. Сам отвез ее на санках, заботливо запеленав, как когда-то она пеленала его. Он не плачет. Лишь внутренний озноб с утра начал бить его и не проходит. Да какой-то туман застилает глаза. Это страшная ледяная весна 1942 года, когда вслед за мужчинами начали умирать и женщины. Они дольше держались. Мать Шурки держалась до последнего. Неделю назад пришло письмо от бабушки из Рязани. Несколько ломтиков сушеного лука были прикреплены наверху страницы. "Прошу не отказать в просьбе, - стояло в письме, - пропустить по почте этот лук в незабываемый город Ленинград для моего внучонка Шурочки 13 лет". Мать, наверное, и ломтика этого лука не попробовала! И вот он придет домой, а дома его встретит молчание! Из глубины длинной темной комнаты, с дивана, не раздастся слабый голос: "Шуренька, ты? А я уж бояться стала за тебя. На улицах-то стреляют..." Вдруг что-то странное произошло с ним. Он будто провалился под воду. Только справа расплывалось желтое пятно. То был отсвет пожара. Ослеп? Шурка испуганно закричал. Улица не откликнулась. Он стоял в чернильном мраке, охваченный страхом и нерешительностью, широко раскинув руки. Над ним негромко тикал метроном. Он опять позвал на помощь. Кто-то отозвался. Запахло табаком, дымом, мужским потом. Это были матросы, которые жили в казармах на канале Грибоедова и возвращались домой - после тушения пожара. Рука, пропахшая дымом, взяла мальчика за лицо, повернула к свету. - Зарево-то я вижу, - пробормотал Шурка. - А больше не вижу ничего. Пауза. - Куриная слепота это! С голоду, - сказал рассудительный голос. Потом поинтересовался: - Далеко ли живешь? Шурка сказал адрес. - Дома у тебя кто? - Один я. Мать сегодня схоронил. - А отец? - Еще летом под Нарвой... Снова пауза. - Покормить бы, - сказал второй, жалостливый голос. - И покормим! Лейтенант свой, не заругает!.. Лейтенант - это был Шубин. А матросы - Фаддеичев, Чачко и Дронин. Страшный сон Шурки Ластикова кончился хорошо... И Люде тоже видится ночь. Черным-черно вокруг. Тускло отсвечивает лед Невы. Пришлось дотемна задержаться в госпитале у старшего брата. Госпиталь находится за Финляндским вокзалом, Люда живет на Литейном. Шагнув на лед реки, она оглянулась. К Неве, раскачиваясь из стороны в сторону, спускался мужчина в длинном пальто. Люде показалось, что она уже видела его у госпиталя. Значит, еще оттуда идет за нею? Ею овладел страх. Ночь! На Неве, кроме них двоих, никого! Она ускорила шаги. Шарканье за спиной сделалось громче. И человек ускорил шаги. Она побежала. - Эй! - сипло крикнули сзади. - Карточки! Брось их, слышишь! Но как она могла отдать карточки? Даже ценой жизни не могла их отдать. Карточки - это и была жизнь. Люда скинула валенки и, держа их в руке, побежала в одних чулках. Она не ощутила холода, хотя мороз был лютый. За спиной раздавались прерывистое дыхание и торопливый, очень страшный скрежет сапог по льду. На берег вела лестница. Ступеньки обледенели, стали скользкими - днем по ним носили воду из проруби. Два или три раза Люда срывалась и, громко плача, сползала на животе. Но преследователь ее, верно, очень ослабел от голода. Он так и не смог подняться по лестнице, свалился у ее подножия и уже не встал, может быть, умер. А Люда, взобравшись наверх, тоже упала без сил. Тут лишь почувствовала, что ноги - как лед. Но надеть валенки она не смогла, так кружилась у нее голова. Наверно, замерзла бы, если бы не помогли прохожие. Всегда думает Люда о том, как ничтожно мало было тогда злых людей. Добрыми держался Ленинград! А злые были как дуновение сырого ветра, который вместе с пороховыми газами наносило с запада. Можно сказать, они лишь привиделись Ленинграду, пронеслись как призраки по его темным улицам и растворились в тумане над Невой. А великий город - его люди и стены - стоял и выстоял!.. Люда вздрогнула, услышав громкие аплодисменты. Все в ложе смотрели на сцену, где раскланивались балерины. Только моряк, ее сосед, не аплодировал. Они с удивлением поглядели друг на друга, будто просыпаясь... - Так и не увидели танцев? Грустно. - А вы? - Я-то ничего. Мне просто нравится музыка. - И мне. Они вышли из ложи и включились в "факельцуг", как назвал Александр медлительное шествие пар по кругу. Он мельком взглянул на свою спутницу, не вникая, как говорится, в ее наружность. Да, худенькая, небольшого роста, кажется, некрасивая. Но он и не собирался ухаживать. - Вы начали говорить о теме города, - напомнил он. Да, девушка разбиралась в этом! Оказывается, училась в университете, готовилась стать искусствоведом! От темы великого города перешли к самому городу. Люда самозабвенно любила Ленинград. - Могу читать и перечитывать его без конца - как любимую книгу! - сказала она с воодушевлением. - Перелистывая его гранитные страницы... Она вообще говорила с воодушевлением, немного наивным, но милым. Александр заметил, что встречавшиеся в фойе оборачиваются и глядят им вслед: такими блестящими были глаза его спутницы. - Позавидуешь вашим знаниям, - сказал он искренне. Дело было, однако, не только в знаниях. - Мы столько пережили вместе с Ленинградом, - сказала она. - Да? Я тоже. Но о блокаде поговорить не удалось. Раздался звонок, призывающий в зал. Александр по-прежнему не смотрел на сцену. Лишь когда заработали цветные прожектора, создавая иллюзию волн, он привстал, чтобы оценить происходящее со своей профессиональной, флотской, точки зрения. Гм! Ну и волны! Возможно, продлись балет еще с полчаса, Люда и Александр, мысленно покружив порознь по городу, встретились бы, наконец, на Дворцовой площади. И тогда в антракте они узнали бы друг друга. Но этого не произошло. Александр проявил учтивость до конца. Когда спектакль кончился, он предложил взять такси, чтобы доставить Люду домой. Но что-то в его голосе заставило девушку отказаться. Показалось, что ему не очень хочется провожать ее. - Я живу недалеко, - сказала она, чтобы вежливо объяснить отказ. И все же словно бы ждала чего-то - быть может, деликатно высказанной просьбы о новой встрече. - Тогда пожелаю всего хорошего, - чопорно сказал Александр. - Было очень интересно. Спасибо, что рассказали о теме великого города. Кончиками пальцев он коснулся козырька фуражки, повернулся и ушел. А Люда, перебегая Поцелуев мост - о нем шутят, что это единственный мост в Ленинграде, который не разводится, - ругала себя без устали, со всей страстью к преувеличениям, свойственной юности. Бесстыдная! Мерзкая! Каким было ее поведение в театре? Ведь она просто вешалась на шею этому моряку! Чуть ли не упрашивала его проводить ее, умоляла, если не словами, то взглядом! Что он мог о ней подумать?.. А он ничего о ней не думал. Ей стало бы еще обиднее, если бы она узнала, что моряк сразу забыл о случайной соседке, едва лишь расстался с нею. Выйдя на Сенную площадь [пл.Мира], он увидел, как желтоватое облако поднимается над крышами домов. На фоне его резко выделялись антенны радиоприемников. Они представились Александру зенитными пушками и пулеметами, устремленными в небо в ожидании вражеского налета. Как бы продолжалось его мысленное путешествие, начатое в театре. Но вот облако распалось на облачка, из-за них проглянула луна, и перед Александром возник прекрасный мирный город, который отдыхал от дневных забот и трудов. С завтрашнего дня покой его будет охранять он, лейтенант Ластиков! Он повернул назад, очутился на канале Грибоедова и пошел вдоль него. Небо очистилось от кучевых облаков. По нему бежала легкая рябь перистых. Так и милый сердцу Ленинград, подобно высоким перистым облакам, проносился в ту ночь мимо юноши - высветленный, выбеленный луной, со всеми своими дворцами, арками и почти невесомыми, быстро летящими над темной водой мостами... 3. "ТАМ ЛЕШИЙ БРОДИТ..." То лето на границе было напряженным, и как раз на участке, который непосредственно прикрывает Ленинград. Впечатление такое, словно бы кто-то длиннорукий шарит, нервно перебирает пальцами вдоль линии нашей государственной границы, нащупывая слабину, место возможного прорыва. Сначала гибкая рука эта протянулась со стороны моря... Наша авиаразведка обнаружила яхту неизвестной национальности на подходе к советским территориальным водам. Летчик радировал об этом в дивизион морской погранохраны. Тотчас же пограничный корабль получил приказ, двинулся навстречу яхте и задержал ее уже в наших водах. Шла она из Стокгольма в Котку. Почему же вдруг очутилась так далеко от курса? Владелец яхты прикинулся заблудившимся. Он охал, стонал и с сокрушенным видом разводил руками: "Проклятый вест снес" [вест - ветер, дующий с запада]. Командир пограничного корабля сочувственно вздохнул, пряча улыбку. Досмотровая группа, выраженная на яхту, не обнаружила в кубриках и в трюме ничего подозрительного. Однако яхта, как полагается, была препровождена на базу. Там владельца ее подвергли еще более обстоятельному допросу. Он, кажется, ссылался на "проклятый вест"? Но это, к обоюдному удовольствию, поддается проверке. Через каждые четыре часа в дивизионе получают так называемые кольцовки, то есть карты синоптической обстановки на море. Выяснилось, что владелец яхты возвел на погоду напраслину, - в тот день ветры вестовых румбов и не собирались дуть в этой части Балтики... Прошло недели полторы. Ночью в наших водах было задержано второе иностранное судно, на этот раз сейнер. Командиру досмотровой группы не понравилась палуба, точнее, небольшой участок ее. Недавно прошел дождь, все было мокро вокруг, а этот участок почему-то остался сухим. - Тут у них шлюпка стояла, - доложил командир досмотровой группы. - Я считаю: увидели нас и спустили за борт. Надо догадываться, с гребцом. Через четверть часа с помощью радиолокатора шлюпку обнаружили. На ней угрюмо сутулился человек в плаще, бросив весла и нахлобучив капюшон на голову. А когда пограничники завели трос, как скакалку, и протащили под килем шлюпки, оказалось, что там два крюка. Но на них не было ничего. - Успел отвязать в последний момент, - сказал боцман-пограничник, косясь на гребца. - Видать, дошлый, продувной, пробу негде ставить. Что же висело на этих крюках? По-видимому, что-то тяжелое. Оно камнем ушло под воду. Мина? - Пирсы, что ли, собрались взрывать? - спросил один из офицеров, сидя за столом в кают-компании. Корабль шел на базу, конвоируя задержанный сейнер. - Если мина, значит, что-то взрывать? - Может, мина, а может, и не мина, - рассудительно сказал другой офицер. - Подвесили на крюках какой-нибудь чемоданчик. А в нем, представьте, контрабанда, или рация, или одежда для переодевания. - Ищи теперь эту одежду на дне морском! - Командир корабля задумчиво повертел подстаканник. - Два нарушения подряд, и на одном участке... Похоже, нашаривают лазейку в каком-то определенном месте. А может, я ошибаюсь. Просто совпадение. Бывает и так. Но вряд ли это было совпадением. В конце лета гибкая рука, протянувшаяся издалека к нашей границе, попыталась проникнуть в район шхер со стороны суши... Сухопутную границу многие представляют себе по плакатам: бравый малый, выпрямившись, с винтовкой в руке стоит у полосатого столба. Но это часовой, не пограничник. Плох тот пограничник, который красовался бы в такой позе. Граница - это край невидимок. Столбы, правда, есть, но не в столбах дело. Ночь. Птицы спят. Пахнет папоротником, грибной сыростью, хвоей, разогревшейся за день. Прошуршала в можжевельнике мышь. Лосиха с лосенком вышла из лесу, посмотрела на распластавшегося в траве человека. Лосенок, чуть выдвинувшись из-за туловища матери, тоже посмотрел, удивленно и неодобрительно. Постояли, не спеша затрусили дальше. Медленно светлеет. Тени резче. Стволы сосен стали выше, стройнее. По ним как бы стекают белые подтеки. Это за лесом восходит луна. Два зайчонка, игравших на поляне, остановились. Ушки торчком! Поднялись на задние лапки, прислушались. Да, треск или шорох, настолько тихий, что даже уху пограничника не уловить его. И два пушистых комочка покатились в разные стороны. Обитатели приграничных зарослей охвачены беспокойством. Изумленно свистнула птица, взметнувшись из куста. Зацокала пугливая белка в ветвях и смолкла. Луна поднимается все выше. Сейчас это уже не тот огромный красный диск, который таинственно выглядывал из-за сосен. Чем выше поднимается, тем делается меньше, бледнее. Что это? Двоится в глазах? По темно-синему небу плывут рядышком две луны. Вторая плывет быстрее первой. Описала дугу, нырнула в чащу. И одновременно что-то пронеслось между деревьями, как громадный нетопырь. Проходят томительные минуты. Над зазубринами леса опять всплывает двойник луны. Это надувной шар, достаточно большой для того, чтобы поднять человека, правда, не очень высоко, метра на три над землей. Важно лишь преодолеть заграждение. Держась за лямки, зловещий прыгун проносится над оградой, над опасной контрольно-следовой полосой, над просекой. Он скорчился, ноги его поджаты к груди. Такой рисуют бабу-ягу, летящую над лесом на помеле. Мягкое приземление в зарослях папоротника. Облегченный вздох. Сошло! А ведь мог зацепиться за ограду или наткнуться на дерево. След сбит. Нарушитель выпрямился. И сразу же опять присел. За спиной мелькнула тень. Осторожно оглянулся. Но это собственная его тень! Стоит выпрямиться, как она ложится поперек просеки. Он предпочел бы в эту ночь не иметь тени. Вентиль отвернут" Газ выходит из шара с приглушенным свистом, будто всполошилось целое гнездо змей. Нарушитель отцепляет от пояса коробку с химикалиями для надувания шара, вместе с оболочкой прячет под корневищем. Пригодится на обратном пути. Теперь свериться с картой. Вот его место. До залива осталось не более пяти километров. Это самый опасный участок пути. Поскорее бы очутиться у залива и погрузиться под воду! В пронизанном тревожном светом лесу раздаются приглушенный шорох, треск ветвей, прерывистое дыхание. Нарушителю кажется, что в груди у него грохочет барабан. От мокрой, облипающей одежды поднимается пар. Баллоны пригибают к земле, часто приходится отдыхать. Он идет пригнувшись, ступая по-звериному, с носка. Между разлапистыми ветками поблескивает озерцо. Чуть поближе матово отсвечивает окно. На взгорке - бревенчатый домик. В точности такой, на ярко-зеленой, под цвет травы, подставке, был подарен ко дню рождения - давным-давно. Так же отсвечивало слюдяное оконце, так же натыканы были рядом маленькие елки. Мальчику Ваде не хотелось расставаться с ним даже на ночь. Подарок поставили на стул подле кровати, и счастливый "домовладелец", свернувшись калачиком, долго смотрел на него, пока не уснул. А сквозь сон журчал над ним тихий голос: "Спи, Ваденька! Спи, маленький!.." То была его нянька. Какие сказки она умела рассказывать! В воображении вставала Русь: леса дремучие, камни горючие, реки бегучие. Плакала у ручья Аленушка. Шел на выручку ей добрый молодец в богатырском шишаке. А над лесом, дыша дымом, летали Змей Горыныч, бородатые карлы и скорчившаяся однозубая баба-яга. Да, да! Удивительные, восхитительные сказки!.. Сейчас мальчик Вадя, став взрослым, сам очутился в таком сказочном лесу, и даже домик со слюдяным оконцем был тот же. Но теперь дом не принадлежал ему. У нарушителя не было дома. Будто злым черным вихрем кинуло его прямо из детской кроватки на тротуары европейских городов. Проволокло по каким-то кафе, номерам дешевых гостиниц, полутемным зловонным задворкам. И вот, описав траекторию над континентом, он опустился в заросли папоротника, в чужом сказочном лесу. И все с появлением его неуловимо изменилось. Звякнул затвор? Кто-то стоит в кустах? Нарушитель вглядывается в струящийся лесной сумрак. Почудилось, слава богу! Но ощущение опасности редко обманывает человека. Нарушитель замечен! И уже старший наряда торопливо докладывает по "сигналке" начальнику заставы. Говорит вполголоса, стоя на коленях в кустах и часто оглядываясь... Застава поднята в ружье! Со звоном и лязгом разобрав автоматы, тревожная группа сбежала с крыльца и протопала сапогами по хорошо утрамбованной земле двора. Главное - перекрыть нарушителю пути отхода! Из соседнего колхоза спешит подмога. Дружину содействия ведет Прасковья Гуляева. Ростом она невелика, но голос у нее зычный, а характер беспокойный, недоверчивый. Сейчас дружинники закрывают рубеж, чтобы не допустить нарушителя к заливу. Тревога, будто низовой пожар, раздуваемый ветром, охватывает лес. Какие-то силуэты пронеслись мимо - не то вспугнутые лоси, не то рыси. Каждым нервом своим ощущает нарушитель: обходят, настигают! Только бы ему добежать до залива! Маску на лицо, ласты на ноги - и нырк под воду, как ящерица. Ищи-свищи! Но нет, не добежать. Сквозь сердце иглой продернулся прерывистый, нестерпимо высокий звук. Лай! То лают собаки, брошенные по следу. Нарушитель бежит, пригнувшись, будто падая с каждым шагом. Позади него Русь, край удивительных нянькиных сказок. Впереди те же европейские тротуары, дешевый номер, полутемные зловонные задворки. Пусть! Лишь бы жить, жить! Он прислонился к дереву, повел автоматом. Собака, выскочившая на поляну, с предсмертным визгом покатилась в сторону. Ага! Он опять кинулся бежать, оглядываясь, стреляя из-под руки. Справа в зарослях сверкнула вода. Вот оно, спасение! Лесное озеро! Не очень большое и, вероятно, неглубокое. Ничего! Как-нибудь уместится в нем! На бегу он вытащил маску. Спрятаться в воде! Переждать погоню! Его не найдут, если вода покроет с головой. Но он не успел взять в рот загубник и надеть маску. Что-то с силой ударило в спину, как камень, брошенный с размаху. Он упал. Над ухом раздалось рычание. Вторая собака, догнав его, зубами и когтями рвала резиновый шланг от баллонов. Нарушитель выпрямился, стряхнул ее, дал короткую очередь. Потом, бормоча проклятия, швырнул в воду бесполезный акваланг. К черту все, к черту! Между соснами в стороне залива уже мелькают быстрые тени. Он повернул под прямым углом, побежал налегке. К заливу не пробиться. Задание сорвано! Скорей назад, назад, пока не поздно! Единственный шанс на спасение - там, за полосатыми столбами! - Уйду, - пробормотал нарушитель, увидев столбы вдали, и тотчас же упал ничком. Цепочка маленьких вихрей взметнулась из-под ног, пробежала в траве. Предупредительный огонь! То тревожная группа залегла в кустах, преграждая нарушителю путь отхода. Он несколько раз пытался встать. Но очередь из автоматов снова и снова настойчиво укладывала наземь. - Бросай оружие! Он метнулся в сторону. Споткнулся, упал. Вскочил, опять упал. Еще прополз несколько шагов, уже не видя ничего, царапая ногтями дерн, роя его лбом. Исчезнуть бы, зарыться в землю! Не успел подумать, что его избавят от этого труда другие... Начальник заставы подошел, посмотрел, досадливо крякнул: - Эх, как же ты его так, Ищенко! Живым надо было. Какой ты всегда неосторожный! - Та я ж його осторожно, товарищ капитан! - огорченно говорит Ищенко. - Я його по ногам быв. А вин якось-то вывернулся у мэнэ зпид мушки. Проводник берет за ошейники разъяренных собак. Шерсть на них вздыблена, пасти оскалены. Фельдшер возится подле двух пограничников, раненных нарушителем. Стрелял-то он хорошо, даже на бегу, этого у него не отнять! - Прочесать лес! - приказывает начальник заставы. - За транспортом послали? - Так точно, товарищ капитан! Мертвеца перевертывают на спину. Вокруг него столпились пограничники и комсомольцы дружины содействия. На них глядит лицо, перекошенное злобной гримасой, серое от пыли. - Знает его кто-нибудь? - Никто не знает. Чужой в наших местах человек. Пограничные люди, столпившись, смотрят на мертвеца - чужого человека. Национальность его так же трудно определить, как и возраст. На нем поношенный черный свитер. Брюки заправлены в сапоги. И лежит этот чужой человек в приграничном лесу, ожидая своей погребальной телеги. Мухи уже кружат над ним. А тем временем идет планомерное и обстоятельное прочесывание леса. В лесу уже светло, хотя солнце еще не поднялось. Пограничники переворошили всю опавшую прошлогоднюю листву, заглянули под каждый куст, не миновали ни одного дупла. И старания их были вознаграждены. Они наткнулись на оболочку надувного шара и лямки к нему. Это и увело вначале от небольшого лесного озера. Посчитали, что искать больше нечего. Шар-прыгун был по тем временам новинкой в технике перехода границы. Из Москвы приехала специальная комиссия. Затем, к большому удовольствию заставы, изучение новинки закончилось, и шар со всеми церемониями был препровожден в Музей пограничных войск. Лишь спустя некоторое время, проводя повторные, еще более тщательные поиски, пограничники остановились и призадумались у лесного озера, на берегу которого топтался нарушитель, отбиваясь от собаки. За каким чертом его понесло сюда? Вспомнили, что во время первого осмотра леса Кармен, лучшая собака заставы, никак не хотела отойти от озера и яростно лаяла на него. Глубина была здесь небольшая - немногим более метра. По дну озера прошлись баграми и выловили маску и ласты, а на пятом или шестом заходе вытащили и баллоны акваланга, которые подкатились под корягу. Зачем они понадобились нарушителю? Неужели для того лишь, чтобы отлежаться в озере от погони? Если нарушитель хотел проникнуть в Ленинград, то баллоны, естественно, были ни к чему. Быть может, он собирался пройти по дну заброшенного канала под водой и взорвать шлюзы? Это было единственное мало-мальски правдоподобное объяснение. Но сразу же возникал недоуменный вопрос: какой смысл в этой диверсии? Ведь канал давным-давно не используется по назначению. В таком положении было дело, когда лейтенант Ластиков прибыл в дивизион, к месту своей службы. 4. ХОЗЯИН ШХЕР Он сидел перед новым своим комдивом и, отвечая на вопросы, придирчиво приглядывался к нему. В таких случаях осмотр всегда обоюдный. Конечно, командир дивизиона пограничных кораблей не мог идти в сравнение с Шубиным. Но, по совести, кто бы и мог?.. Все же он был неплох. Невозможно было представить себе, чтобы кто-нибудь разговаривал с ним повышенным или нервным тоном. Спокойствие его было внушительно и немногословно. В некоторых случаях, вероятно, оно даже подавляло. "Украинец, - подумал Александр. - Украинцы, они спокойные!" Но дело было не в национальности, а в профессии. Вероятно, Александр тоже понравился комдиву, потому что тот придвинул к нему раскрытый портсигар. Молодой лейтенант вежливо отказался. - Занимаюсь спортом, - пояснил он. - Приходится, знаете ли, беречь сердце. - Ну да, вы же аквалангист! Мне говорили о вас в Ленинграде. - Он многозначительно посмотрел на Александра. - Я знаю о вашем специальном поручении. Александр промолчал. Само собой, комдив должен был знать об этом, чтобы направлять его поиски в шхерах. - Уже представлялись командиру своего корабля? - Так точно. - Корабль ваш проходит планово-предупредительный ремонт, - неторопливо продолжал комдив, - закончится он через два дня. За два дня вы управитесь. Надо съездить на заставу к Мурысову. - Береговая застава? - Нет, сухопутная. Но несколько дней назад на ее участке убит нарушитель, который нес с собой снаряжение аквалангиста. В связи с этим о вас уже несколько раз запрашивали из отряда. Александр откашлялся. От волнения горло его пересохло. Нарушитель-аквалангист? Значит, Грибов был прав в своих догадках? Не зря советовал Александру заниматься подводным спортом? - Куда же шел нарушитель? - А это и надо установить. Широкое красивое лицо комдива было по-прежнему спокойным, и Александр решил, что служить с ним будет неплохо. - Думаю, товарищ комдив, вы тоже спортсмен, - осмелился предположить Александр. - Почему так думаете? - Очень уравновешенны на вид. - А! - Комдив коротко засмеялся. - Восемнадцать лет на охране государственной границы. Научишься этой уравновешенности. Он проводил Александра до дверей, что было высшим знаком его благоволения. - Нет, я не спортсмен. Только болельщик. Но активный!.. Если бы Александр был суеверен, то решил бы, что это хорошее предзнаменование. Первые шаги его на Карельском перешейке направлены к Винете. Ни минуты он не сомневался в том, что чужеземный аквалангист искал Винету. В отряде Александр тщательно ознакомился с выловленным из озера аквалангом, даже примерил на себя. Баллоны были новой, неизвестной ему конструкции, почти плоские. Они очень плотно прилегали к спине, что, по-видимому, давало возможность проникать в узкие подводные щели. Затем командир отряда предоставил в распоряжение Александра "виллис", и тот по прямой лесной дороге, виляя между плитами гранита и длинными узловатыми корнями, за несколько часов доставил лейтенанта на заставу Мурысова. Сухопутчики повели моряка к озеру. - Нет, - сказал Александр, - озеро подождет. Покажите мне, откуда и как шел нарушитель. Это важно: как он шел. Обычно шпионы и диверсанты пытаются нарушить границу на стыке двух застав. Стык, в их представлении, это что-то вроде межи. А межа всегда хуже обработана, чем поле. Но в условиях нашей границы эта аналогия не подходит. И, видимо, прыгун-аквалангист был неглуп. Он избрал другой путь - углубился в лес на участке заставы Мурысова, а потом шел параллельно линии границы, держа направление на лесное озеро. Александра повели тем же путем. Судя по всему, нарушитель передвигался короткими бросками. Подпрыгнув, с помощью своего шара проносился по воздуху, приземлялся. Опять с силой отталкивался ногами от земли и прыгал, как кенгуру. Так он пересек несколько полян. Но кое-где приходилось ползти. Что же он сделал, когда понял, что его обходят? По-прежнему пытался прорваться к озеру. Да, это было непонятно. Лишь бросив в озеро снаряжение подводного пловца, нарушитель круто повернул - кинулся назад к границе. Вот здесь, уже в виду полосатых столбов, он был убит. Комментарии на этом закончились, и хозяева с приезжим в молчании вернулись к озеру. В общем, озеро, как и ожидал Александр, было безобидное. Облака плавали не только над ним, но и в нем, доставая до дна. Лишь зубчатая грань разделяла небо и воду. То темнел лес вдали. Тишина поднималась здесь из самых недр, доверху наполненных спокойными, неподвижными облаками. Вспомнились рассуждения одного врача по поводу озер на Карельском перешейке. "Озеротерапия! - глубокомысленно говорил он. - Нервных и усталых я лечил бы озеротерапией, то есть прописывал бы им озеро. В соответствующих дозировках. Купаться - это, конечно, своим чередом. Но главное - сидеть на берегу и смотреть. Особенно на восходе или на закате солнца". Это показалось Александру недостаточно поэтичным. Дозировки, терапия... Он иначе понимал озера на Карельском перешейке. "Они - как люди, - думал он. - Есть добрые, светлые, открытые солнцу и всем ветрам. Но есть и темные, злые. Зажатые скалами, таящие на дне своем вероломные замыслы или следы преступлений... Да, душа людей, душа озер!" Он сам усмехнулся выспренности своего сравнения. Присев на валун, Александр вытащил блокнот и быстро набросал кроки местности. Ему, как всякому моряку, легче и проще было изобразить свой маневр на бумаге, чем объяснять его словами. Но в данном случае это был хитрый маневр нарушителя. Су