хопутчики нагнулись над кроками. - Что тут? - спросил Александр. - Соседняя застава. - А дальше? - Залив морской. Шхеры. - Ага! Озеро в этой истории было, конечно, сбоку припека. Только круглому идиоту пришло бы на ум прятать что-нибудь в таком небольшом и неглубоком озере. На пути нарушителя оно возникло, как случайная остановка, как полустанок. Но где же была конечная станция? Морской залив? Да. Прыгун-аквалангист, несомненно, прорывался к заливу. Это был хитро задуманный обходный маневр. Сначала предполагалось путешествие по воздуху на шаре, затем "пересадка", и далее уже морем - с аквалангом под водой. Где же намечалась "пересадка"? До залива можно было доехать по лесной дороге, но Александр попросил провести его напрямик - лесом. На полпути встретил его начальник соседней заставы старший лейтенант Рывчун. Это был коротенький веселый крепыш, немного постарше Александра. Он служил здесь уже третий год и знал на своем участке каждый камень, каждый кустик, - лучше, пожалуй, чем мебель в собственной квартире. За разговором об этом Александр и не заметил, как очутился на берегу второго озера. Вот таким озером врач, наверно, не лечил бы. Бр-р! Мрачно как! Душевный озноб охватывает! Александр поднял бинокль, вглядываясь в противоположный берег. Что-то мучительно знакомое мелькнуло между неподвижными тихими соснами, в очертаниях скал, и исчезло. Начал накрапывать дождь. Вода потемнела, противоположный берег придвинулся. Он был высокий, обрывистый, с крутыми осыпями. Сосны клонились на нем в одну сторону. - Шхеры, - пояснил Рывчун. Ну конечно же, не озеро, а шхеры! Их можно запросто перепутать в этом причудливом озерно-шхерном крае. Вдобавок Александр видел шхеры в последний раз ни много ни мало семь лет назад... Когда он и его спутники поднялись на пригорок, перед ними открылся весь просторный залив, ослепительно сверкающий в лучах заходящего солнца. На глади его теснилось множество лесистых островков. Некоторые из них подступали к материковому берегу почти вплотную. На один из этих островков, таких приветливых с виду, похожих на корзины с зеленью, и стремился нарушитель. Где-то здесь, в зыбком лунном свете, должна была произойти метаморфоза. Кенгуру мгновенно превратился бы в ящерицу, в амфибию. Но к какому острову стремился нарушитель? Это-то и надо было узнать. Весь следующий день Александр ходил по берегу вместе с Рывчуном. Тот, по-видимому, был отчасти польщен тем, что на участке его заставы находится нечто таинственное и неразгаданное, являющееся предметом всеобщего взволнованного внимания. Но он то и дело косился на своего спутника. Лицо приезжего моряка было рассеянно, словно бы он что-то припоминал. - Послушайте! - вдруг сказал он. - За тем вон лесочком - дот? - Развалины дота, - поправил Рычун, с удивлением глядя на Александра. Они миновали развалины дота. - А тут, по-моему, стояла одна зловредная прожекторная батарея! И это было так. Вокруг растрескавшихся, сдвинутых в сторону бетонных плит густо разрослись бурьян и мята. - Где-то должен быть и маячок, - в раздумье сказал Александр, озираясь по сторонам. - Был манипуляционный знак военного времени. - Ну, правильно, - пробормотал Александр. - У самой лампы всего темнее. - Какой лампы? - Есть поговорка такая. У маяка. Поблизости от него и прятали Винету. - Выходит, вы уже бывали здесь? - спросил Рывчун немного обиженно. - А я-то стараюсь, объясняю. - Нет, на этом берегу не бывал, - ответил Александр. - Но однажды пришлось сутки просидеть напротив - вон там! И пейзаж медленно, как вращающаяся сцена, повернулся перед ним на своей оси. Александр уже видел однажды этот пейзаж - только очень давно и в другом ракурсе. Берег, на котором они стоят с Рывчуном, был в руках врага. Юнга, "впередсмотрящий всея Балтики", наблюдал за материковым берегом в бинокль, прячась в кустах на одном из островков. Прошли сутки, наполненные тревогой и ожиданием, и на рассвете, в желтоватой слоистой мгле, неподалеку от шубинского катера всплыла подводная лодка Цвишена... Да, несомненно, это произошло именно здесь! Естественно, что и Винета должна находиться где-то поблизости. Но Александр забыл, что дело происходит в шхерах, двойственных, скрытных, порою даже вероломных. Шубин, морщась, называл их "страной миражей", а командир островной базы на Лавенсари - "шкатулкой с сюрпризами". По телефону комдив разрешил Александру остаться еще на три дня для продолжения поисков. Через несколько часов приехали из отряда военные инженеры. Вместе с Александром и Рывчуном они облазили на коленях каждый островок в заливе. Никаких следов бывшей тайной стоянки! А островов девять, и все они - гранитные. Взрывать Гранит? Взрывы могли дать повод к нежелательной дипломатической возне, вызвать международные осложнения. Ведь государственная граница проходит как раз через залив. И без того поиски надо проводить, по возможности, более скрытно. На исходе третьего дня обсудили результаты. А что, собственно, обсуждать? Результатов нет. Азартно толковали о специальных приспособлениях наподобие миноискателей, покачивая головами, говорили о том, что придется испрашивать разрешение Ленинграда, а то и Москвы, высказывали резонные опасения по поводу того, что до осени уже ничего не успеть и, вероятно, придется отложить поиски до будущего лета. Александр угрюмо молчал. - Ведь вы новичок в таких делах, - сказали ему. - А в шхерах на каждом шагу можно камуфлетов ждать. Граница? Мало того, что граница. В этих местах долго фашисты находились. Стало быть, надо после них многое досмотреть, допроверить. Затем последовал обстоятельный рассказ об утаенных подземных кабелях, о не восстановленной до сих пор системе водоснабжения и электросети. При отступлении увезены все планы, вся документация. Восстановить это не так-то легко. - Двойное дно, - заметил один из инженеров. - Под ногами у нас двойное дно. Того и гляди, земля разверзнется или трещинами пойдет. - Он засмеялся. - Действовать надо фундаментально, - сказал Александру второй инженер. - Представляете: обстукать, обшарить, а может, и перекопать такой большой район! Почему, кстати, вы думаете, что эта бывшая тайная стоянка - на острове, на одном из девяти островов? С не меньшим успехом она может находиться и на материковом берегу. Только подходы с суши к ней затруднены. Они доступны лишь со стороны моря - аквалангисту. И с этим тоже нельзя было не согласиться. На Шубина задержка подействовала бы самым худшим образом. Он рассорился бы с инженерами, поскакал жаловаться в Ленинград, в Москву, бесился бы, убеждал, торопил. Но Александр обладал большим запасом терпения. Врагам дали по носу (может быть, даже не один раз, а три, если "заблудившиеся" сейнер и яхта шли по тому же заданию, что и прыгун-аквалангист). После этого было бы естественным притаиться, выждать. А там не за горами и зима. Не полезет же аквалангист под лед? Зато будущим летом к Винете, вероятно, снова двинется вереница нарушителей в масках и с баллонами за спиной. Значит, встречный поиск, как бывает встречный бой? Александр представил себе, как лихорадочно торопливо шарят под водой пальцы нарушителя. Омерзительно и страшно прикосновение этих скользких пальцев. Но он, Александр, крепко хватает их! И над тесно сплетенными руками поднимается лицо в зеленой воде - неподвижный стеклянный круг... Пока же было приказано, не возвращаясь в дивизион, явиться на свой корабль, который уже вышел на охрану морской границы и сейчас находился неподалеку от заставы Рывчуна. - Не переживай, лейтенант, - сказал Рывчун, провожая Александра. - Устережем твою Винету!.. Корабли пограничной службы беспрерывно двигаются вдоль морской границы, перегораживая залив, сменяя через положенный срок друг друга. Получается нечто вроде скользящей стальной завесы. Первую свою вахту на корабле Александр нес в качестве дублера при командире. Выпало стоять "собаку", самую трудную, не любимую моряками вахту - между полночью и четырьмя часами утра. Обычно в это время очень хочется спать. Но молодому офицеру не хотелось спать. Никто на корабле не знал, что это не первая его ночь в шхерах. Но как все изменилось с тех пор! Тогда он был всего лишь "штурманенок". Сейчас он - штурман, правда еще только приучающийся к делу. Тогда, согнувшись на баке, юнга-впередсмотрящий с тревогой вглядывался во тьму: не вспыхнут ли лучи прожекторов, а вслед за ними горизонтальные факелы выстрелов? Сейчас он "расхаживает" по выборгским шхерам взад и вперед без опаски, как хозяин. Восточный берег не таит в себе ничего враждебного. Опасность надо ждать с другой стороны. Чужую территорию враги используют иногда как трамплин для воровского прыжка. Прокрадываются к советским берегам издалека - в предательских тенях и шорохах ночи... Нет, Александру совсем не хотелось спать. В шхерах было очень тихо. Повинуясь негромким приказаниям командира, рулевой осторожно перекладывал штурвал. Внезапно над водой густо просыпались осенние падающие звезды. "Как салют в День Победы", - вспомнил Александр, и от этого стало хорошо на душе. Командира уже сменил на вахте старший помощник. Но Александру все еще не хотелось в каюту. Светало. Шхеры вырастали на глазах, медленно выплывая из ночи, будто лопнули якоря, удерживавшие на месте гранитный лесистый берег. Все было в точности как в 1944 году. Так же тихо струился туман по воде, свиваясь в кольца и развиваясь. И так же неожиданно прорезались в нем остроконечные верхушки деревьев. Еле слышно приплескивала волна. Тускло-серое зеркало залива начало медленно розоветь. Вода, гранит, небо были почти одного оттенка, брусничного. Это - рассвет, самые первые краски рассвета, как бы проба неуверенной кистью. Потом в воду щедро подбавили золотых блесток... Неукоснительно, строго по расписанию, совершается это привычное, но всегда удивительное волшебство: ночь превращается в день! Можно ли сомневаться в том, что чары спадут наконец с Винеты? Гранит расколется, пойдет трещинами под ногами, и... Такое уверенно-бодрое настроение охватывало всегда по утрам. Александр был молод. И день был молод. У них у обоих все было еще впереди. 5. ШОРОХИ И ТЕНИ В новой обстановке Александр ориентировался сравнительно быстро. Недаром всю войну прослужил юнгой - "досыта поел флотской каши". Что же касается навыков командира, то он осваивал их еще в училище: на первом курсе был командиром отделения, на третьем и на четвертом - старшиной класса. Другим молодым офицерам пришлось гораздо труднее. Главное, многим из них не сразу удавалось найти верный тон в обращении с матросами. "То братаются, то гонорятся, то есть проявляют офицерский гонор", - так писал Александр Грибову. И то и другое были, конечно, крайности. Грибов не замедлил с ответом. "Уменье поставить себя - большое искусство, - писал он. - Причем в искусстве этом важна именно безыскусственность". Товарищам по дивизиону Александр показался немного тяжелодумом, замкнутым и немногословным. Тому было несколько причин. Из двадцати двух лет своей жизни девять он провел на флоте, считая и пребывание в училище. Это были годы отрочества и юности, когда складывается характер. Александр рано возмужал. В гвардейском дивизионе торпедных катеров его окружали суровые вояки, которые были, можно сказать, запанибрата со смертью. В шлифовке характера, несомненно, сыграл свою роль и "Летучий Голландец". Многолетнее соседство с тайной как-никак сказывается - приучает к внутренней собранности. Придя на границу, Александр сразу пришелся ко двору, и не только сдержанностью в разговоре, хотя она - качество профессиональное. Тяжелодум? Ну что ж! Он знал за собой этот недостаток. Зато был однодум - как бывают однолюбы. Нужно только указать ему цель. И уж он стремился к ней неуклонно, методично, не отвлекаясь ни на что другое, чугунным плечом расшвыривая препятствия на пути. Шубин сравнил бы его с торпедой. И в этом не было ничего обидного для Александра, потому что его командир говорил ласково-уважительно: "умница торпеда"... Огромное удовольствие доставляло Александру узнавать шхеры - свои шхеры! Уйма всякого зверья развелось здесь после войны! А быть может, оно все время было в шхерах, только попритихло, запряталось в укромные уголки? И вот скопом вышло из чащ, когда кончилась война. Животные вели себя удивительно храбро. Казалось, Карельский перешеек превратился в один огромный заповедник. Был тут один лось, по которому проверяли часы. Дважды в день он являлся на маленькую железнодорожную станцию в лесу, точно к приходу поезда. Пассажиры, подъезжая, высматривали его из окон: "Вот он! Мчится со всех ног! Услышал гудок!" На станции поезд стоит три минуты. Угощение припасено заранее - лось популярен по обе стороны границы. И, кивая головой с ветвистыми рогами, он снисходительно принимает - иногда даже из рук - дань своему величаво царственному великолепию. Александру рассказали также о зайце, который жил на одной заставе. То был добрый малый, судя по воспоминаниям, очень общительный и хлопотливый. Он поднимался раньше всех, вприскочку отправлялся на стрельбы с пограничниками, а когда они возвращались, озабоченно прыгал перед строем. Завтракал, обедал и ужинал вместе со всеми, спать устраивался в ногах на чьей-нибудь койке. Нужно представить себе нескончаемо долгие осенние или зимние вечера на заставе, чтобы понять, как любили этого наивного серого затейника. Он стал жертвой собственной добросовестности. Как-то, потешая общество своими прыжками, прыгнул слишком высоко, ударился носиком о палку, которую держал над ним один из его приятелей, и упал. Вначале думали, что заяц притворился мертвым - такова была одна из его затей. Потом поняли, что он умер. До сих пор на заставе не могут без волнения говорить об этом. Но звери на перешейке служат не только забавой. Они доставляют и немало забот. Лоси, пробегая по лесу, задевают сигнальный провод, и начинается трезвон, который поднимает заставу в ружье. Рысь переходит контрольно-следовую полосу, заботливо вспаханную и проборонованную на всем протяжении границы, и после этого над отпечатками осторожных лап, похожими на королевский знак лилии, долго в раздумье стоят следопыты: зверь ли прошел, нарушитель ли, прикинувшийся зверем? Сейчас уже считается безнадежно старомодным напяливать на руки и ноги когти или копыта, чтобы на четвереньках перебираться через контрольно-следовую полосу. Но среди нарушителей могут найтись и ретрограды. "По старинке работают, отсталые", - с пренебрежением говорят в таких случаях. Вскоре Александр перестал чувствовать симпатию к лосям. Связано это было с радиолокатором. Потом в кают-компании шутили, что тот работал слишком четко. Еще во время практики Александр восхищался этим удивительным прибором, который одинаково хорошо "видит" днем и ночью, в снегопад и в туман. Зоркий "радиоглаз", укрепленный на мачте, беспрерывно вращаясь, "осматривает" пространство вокруг корабля. Радиоволны разбегаются от него в разные стороны и, натолкнувшись на преграду, спешат обратно. А в руке на экране появляются пятна и пятнышки, отсветы этих преград. Александр завороженно следил за тем, как вертится светящаяся линейка-указатель, пересекая концентрические круги, определяющие расстояние. Вдруг хлопотливый лучик осветил пятнышко, которого не было раньше на экране, торопливо побежал дальше, приблизился, снова осветил его. Пятнышко передвинулось. Оно находилось в пределах девятого круга, то есть в девяти кабельтовых от корабля. Передвинулось? Стало быть, не риф, не остров? Впрочем, это ясно и так. На карте ближайший остров, один из группы прибрежных островов, расположен значительно дальше. - Неопознанная цель, товарищ лейтенант! - доложил радиометрист. - Вижу. Скорость движения цели? Мгновенный подсчет: - Три узла! Шлюпочная скорость! Неужели нарушитель в шлюпке? Дрожа от волнения, Александр вышел из рубки и доложил о движущейся цели командиру. Тот с сомнением посмотрел на него. Но нетерпение молодого штурмана было заразительно. - Курс двести тридцать! Полный вперед! Боевая тревога! Палуба еще сильнее задрожала под ногами. Из люков начали выскакивать матросы. Пограничный корабль лег на курс сближения. - Везет вам, товарищ лейтенант, - с уважением заметил сигнальщик. - Всего неделю у нас, а уже зверя заполевали! - Это точно, что зверя, - подтвердил командир, не отрываясь от бинокля. В голосе его прозвучали веселые интонации. Александр поспешил поднести к глазам свой бинокль. Высоко держа гордую голову над водой, пересекали пролив лоси: самец и две самки. Вероятно, животные перебирались с острова на остров в поисках корма. Красно-бурые, нарядные, яркие, как осенние листья, они спокойно плыли по воде и даже не отвернули, завидев корабль, только надменно покосились на него. - Ну, ну! С кем не бывает, - утешил Александра командир. - На Дальнем Востоке со мной тоже был случай... - Лоси? - Утки. Летела, можете себе представить, стая диких уток, штук двести или триста. Низко над водой летела, и притом с большой скоростью - до пятидесяти узлов... А это чья скорость? - Торпедный катер, - четко, как на экзамене, ответил Александр. - Правильно. Пост СНИС дает неопознанную быстроходную цель. Тревога! Мы - наперехват!.. Э, да что говорить! Хорошо, хоть самолет не поднялся в воздух! У Александра отлегло от сердца. - Зря потревожил я вас, - смущенно сказал он. - Не зря? Нет, не зря! - энергично возразил командир. - Лучше сто раз за лосями или утками сгонять, чем один раз нарушителя пропустить. В нашем с вами деле излишней бдительности нет и быть не может! Ходим по границе, по красной черте, а время, сами знаете, - разгар холодной войны, лето тысяча девятьсот пятьдесят первого года... Лето в этих местах красиво, но беспокойно. Чарующая глаз игра света и тени - это ведь и естественная маскировка. Нарушитель в камуфлированном костюме может стоять рядом, между стволами деревьев, в чуть подрагивающей сетке солнечных пятен, и остаться незамеченным - как притаившийся в листве ягуар или тигр. А осенью шхеры ржавеют. Багряные, буро-зеленые и золотые полосы в разных направлениях прорезает вода. Порой начинает моросить дождь. Потом ветер в несколько приемов срывает разноцветную сеть с островов. Теперь нарушителю уже не нужен его камуфлированный костюм. Он укутывается в туман. А дождь услужливо смывает за ним следы. В ту пору на море клокочут штормы. Но вот и дожди кончились. Над Карельским перешейком медленно оседает облако снегопада. Гранит и топи устилает белизна. Воду в проливах и заливах затягивает льдом. Есть пословица: "Зима мужику забот убавляет". В какой-то мере относится это и к пограничникам. Не надо каждый день бороновать контрольно-следовую полосу. Все покрытое снегом пространство вдоль границы - зимняя контрольно-следовая полоса. Если же нарушитель рискнет пойти по льду, то будет пробираться вдоль берега, косясь на приметные ориентиры, чтобы не сбиться в пути. Подобно волку, он любит метель. Она заодно с ним. Не нужно возиться с веником, оборачиваясь через каждые два-три шага и заметая снег за собой. Метель сама заметет, загладит предательские следы. Но радиолокаторы не дремлют. Случается, что пограничникам приходится вставать на лыжи и "доставать" нарушителя с боем на всторошенном льду. Корабли пограничной службы бездействуют в эту пору. Зимой моряки приводят в порядок материальную часть и технику, а также занимаются разнообразной учебой. Но вечера и выходные дни у них свободны. Офицеры получают больше возможности бывать с семьями. Ранние браки вообще приняты среди моряков и пограничников. Многие офицеры женятся сразу же по окончании училища. Женатые смотрят на холостяков, понятно, свысока. - Женись, не пожалеешь! - снисходительно советовали Александру. - Связь с берегом будет крепче. И на море как-то бодрее. Обрати внимание: корабль и тот быстрей возвращается с границы на базу, - как лошадь в конюшню. После штормов и бурь отдыхаешь душой в семейном кругу. - Это смотря какая жена попадется! - отшучивался Александр. - Бывают такие, что в море, пожалуй, поспокойнее. Но он и впрямь чувствовал себя в море лучше, чем на суше. Был как-то собраннее, здоровее, счастливее. Жизнь на корабле заполнена до краев, она проста и осмысленна. В письмах своих Александр лаконично "докладывал" Грибову и Виктории Павловне о себе, описывал, как старается выработать у себя шубинский характер: "Вот, например, сомнения и колебания. Я стараюсь не допускать себя до них. Колебаться-сомневаться - это ведь не то, что обдумывать. Разные вещи, правильно? И вдруг замечаю: колеблюсь! Эге! Сразу круто кладу руля. Принимаю то решение, которое первое пришло мне в голову. Тут именно важно, что первое! Так учил гвардии капитан-лейтенант. "Тренирует волю, приучает к решительности", - объяснял он нам. И приводил случай с ослом: "Плохо быть ослом. Но особенно плохо - буридановым ослом". Осенью 1952 года предстояли окружные спортивные соревнования. Ранней весной, когда лед еще сковывал море, комдив, "активный болельщик", отправил Александра в Ленинград для тренировки. Неожиданно соседом его по общежитию оказался старый знакомый - Рывчун. Он занимался самбо. Тренировкой динамовцев-самбистов, по словам Рывчуна, руководил участник войны, бывший полковой разведчик, человек уже немолодой, лет около пятидесяти. Недавно он возвращался ночью из гостей. В безлюдном переулке трое преградили ему дорогу. "Вытряхивайся, старичок, из шубы!" - предложил главарь. А двое других неторопливо зашли со спины - "помочь". "Не знали, дурни, кого затрагивают. Самого Ивана Афанасьевича! - смеясь, сказал Рывчун. - Раскидал их, как котят. Потом уж опомнились, в милиции. Сидят на скамейке в ряд и глазами на нашего тренера хлопают - вот те и старичок!" Это заинтересовало Александра. Несколько раз он сопровождал Рывчуна на занятия самбо. Вначале полеживал в сторонке на груде матрацев, наблюдая, как мелькают перед ним крепко сбитые тела, слушая короткие подстегивающие возгласы: "Хорош захват!", "Теперь подсек!", "Перевел на боевой прием! Все!" Потом мускулы спортсмена нетерпеливо запросились на середину зала. Рывчун с разрешения инструктора показал Александру несколько приемов. - Реакция быстрая у тебя, - одобрил он. - Но слишком много силы пускаешь в ход. А большинство приемов построено как раз на том, чтобы на пользу себе обратить силу противника... В свою очередь, Александр пригласил Рывчуна в бассейн для плавания. - Наша вода в семнадцать ноль-ноль, - предупредил он. - Не запаздывай! Вода в бассейне нарасхват. Последний год в училище Александр держал первенство по плаванию. Он и до этого плавал хорошо - благодаря требовательности Шубина. Но лишь перебросив баллон через спину, а на ноги натянув ласты, ощутил по-настоящему радость пловца. Рывчун смирнехонько сидел на скамейке, поджав под нее ноги в галошах (гостям выдавали галоши). Из бассейна длинными всплесками выбрасывалась вода. На полу растекались лужи. Стон вокруг стоял от командных возгласов, плеска, быстрых ударов по воде. Бассейн был подсвечен изнутри. Гибкие тени скользили взад и вперед, будто рыбки в аквариуме. До чего же приятно было на короткий срок обернуться рыбкой! Погружаясь в воду, Александр каждый раз чувствовал восторг волшебного превращения. Подводник, запертый в своей металлической коробке, даже водолаз, тяжело ступающий по дну в сапогах-грузах, не испытывают ничего подобного. Ощущения подводного пловца можно сравнить лишь со свободным полетом в воздухе. Проносясь по бассейну из конца в конец, легко разворачиваясь, быстро поднимаясь и опускаясь, Александр думал, что так, вероятно, будет летать человек. Реактивные самолеты станут использовать лишь на большие расстояния - для дальних путешествий. А в обиходе применят какие-то легкие приспособления вроде акваланга. Воздух, упругий, подвижный, пронизанный голубыми искрами, будет надежно держать - как вода держит Александра. - Ну как? - спросил он, снимая маску и усаживаясь рядом с Рывчуном. - А ты, я замечаю, целеустремленный человек, - сказал тот, прищурившись. - У тебя не окружные соревнования на уме, а что-то другое. Я знаю - что. На новую встречу надеешься, на счастливый случай? - Случай? - Александр с достоинством выпрямился. - Насчет случая мой профессор так говорит: "Слабый ищет случая. Сильный его создает". Французская поговорка, к твоему сведению!. 6. ПОЧЕРК ЦВИШЕНА В начале лета предполагалось приступить к поискам Винеты, но пограничников опередили. Александр вызван к комдиву. По тому, как спокойно тот держится, подчеркнуто неторопливо закуривает, Александр понимает, что дело срочное, важное и, вероятно, связано с Винетой. Так и есть. - Новое поручение для вас! Многозначительная пауза. Но, беря пример с комдива, Александр уже научился при любых обстоятельствах сохранять спокойствие. Комдив благосклонно кивает: - Да, по вашему особому департаменту. Не аквалангисты. Пока не аквалангисты. Какой-то черный макинтош. - Опять у Мурысова? - Нет. Рядом. Рывчун доносит, что на том берегу замечено подозрительное "шевеление". Прибыл какой-то черный макинтош. Из соседней гостиницы для туристов. Вы ведь любите ловить рыбу? - неожиданно спрашивает комдив. Александр удивлен: - Рыбу? Я бы этого не сказал. - Почему? - Да как-то не волнует, товарищ комдив. - То есть как - не волнует?! - Комдив повысил голос. - Вас это не может не волновать! Вы же заядлый рыбак! Уверяю вас! Вот и отправляйтесь себе на рыбалку к Рывчуну. Завтра, кстати, воскресенье. Не будем раньше времени поднимать шум. Может, все это зря. Поняли? - Так точно. Понял, товарищ комдив... Вообще-то жить на Карельском перешейке и не увлекаться рыбной ловлей - выше сил человеческих. Еще весной в Ленинграде Рывчун настойчиво приглашал Александра к себе. - Лещи у нас - во! - соблазнял он. - И щуки есть. Метра в два! Не веришь? Ну, пусть будет полтора. А окуньки, те, брат, сами в лодку сигают. Ей-богу, не вру! Побывай у нас - убедишься! Лучше приезжай вечерком, под выходной. Перевернем с тобой чарочку, заночуем, а в два часа утра, хочешь не хочешь, а разбужу. И - позорюем! Так у них и все пошло: по расписанию. Александр в ожидании ужина немного погулял в одиночестве вокруг дома, посидел на берегу залива, с рассеянным видом пошвырял в воду камешки. - Ну как? Нагулял аппетит? - Рывчун уже суетился вокруг стола, накрытого к ужину. Приятели, согласно программе, перевернули чарочку, отужинали, присели на крылечке посумерничать. Быстрый дождик прошел. Небо - июльское, очень яркое, желто-зеленое. Облака разметались по нему оранжевыми и красными прядями. Солнце село, но еще светло. В летней столовой, сбитой из досок, стоящей у берега на сваях (шутливое прозвище ее - "Наш поплавок"), бодро звякают ложки. Аппетит у пограничников богатырский, но сегодня возникают "неудовольствия". Едят, морщатся, приговаривают: "Плохо печет соседка. Плохой хлеб у соседки, кислый!" Вчера пекарь заболел и отправлен в госпиталь. Хлеб приходится пока брать у "соседки", то есть на соседней заставе. Наряды уже ушли на охрану государственной границы. Оставшиеся пограничники разбрелись по двору. Несколько человек уселись с книжками на высоком камне. Пока светло, в помещение не тянет. В другом конце двора происходит коллективная - всей заставой - стрижка Вовки, трехлетнего сына замполита. В руки он дается одному лишь старшине, а тот был в отпуску, только что приехал. За это время малыш зарос, как дикобраз. Сейчас он сидит на коленях у старшины, щелкающего ножницами, и, нагнув голову, рыдает басом. А вокруг толпятся его взрослые приятели и хором уговаривают: - Ну, Вовка!.. Не плачь, Вовка!.. Давай, Вовка! Вполуха Александр слушает вечерние мирные звуки отходящей ко сну заставы. Постепенно шум глохнет. Краски блекнут, со стороны залива медленно наплывает туман... Молчание нарушает Рывчун. - А у нас происшествие, - говорит он, желая занять гостя. - Недавно два человека утонули. Не наши, с того берега, но ведь тоже люди - жалко. Жена Рывчуна подает голос из дома. - И таково жалко-то! - округло, по-володимирски, говорит она. - Оба молодые совсем. Хуторские. Ее-то нашли, а его по сю пору ищут... На противоположном берегу залива живут хуторяне. Народ хороший. Не очень веселый, зато степенный, работящий. Есть победнее среди них, есть побогаче. Тех, говорят, специально расселяли здесь после сорокового года. По хуторам кочуют странствующие батраки - совсем уж невидаль для советского человека. Приходят в поисках работы издалека, с другого конца страны, и все имущество умещается у них в небольшом сундучке да в карманах просторной суконной куртки. Перед глазами пограничников проходит чреда сельскохозяйственных работ: пахота, сев, сенокос, снова пахота. Земли для прокорма маловато. Но ведь есть еще вода. На рассвете и под вечер, хлопотливо стуча моторами, выходят в залив рыбачьи лодки. В праздничные дни на той стороне устраиваются гулянья или состязания в лодках под парусами. Соседи любят спорт. На лесистой горе темнеет пятиэтажное здание. Это гостиница для лыжников и туристов. Сюда приезжают не только из соседнего городка, но даже из столицы. По возвращении на заставу старший наряда обстоятельно докладывает обо всем, что довелось видеть. Память у пограничников цепкая, хорошо тренированная: - Доктор, стало быть, на тот хутор больше не приезжал. Но мальчонка еще ходит с перевязанной рукой. К хозяину поступили два новых батрака. Снова приезжал человек в черном клеенчатом плаще. Неизвестно, из города или из гостиницы. Машина у него - микролитражка, темно-коричневая, старая. Наблюдал за нашим берегом в бинокль, прячась на сеновале. После обеда обратно наблюдал - уже через окно. Хозяин ему что-то объяснял. А вечером дед, хозяйкин отец, удил рыбу с лодки... Положено докладывать обо всем, что заслуживает внимания, в том числе и мелочи. Кто их знает, может, только с виду мелочи, а присмотришься да сопоставишь с другими мелочами - вдруг и выйдет важное! В общем, картина открывается однообразная. Происшествий почти не бывает. Но недавно, в воскресенье, случилось происшествие, и очень печальное. Утром, как водится, хуторские жители отправились в кирку. Звонарь зазывал их затейливым колокольным перебором. - Ишь вызванивает! - одобрил один из пограничников. - Чистенько выбивает сегодня! - Он сказал это тоном знатока, хотя до прихода на границу и не слыхивал колокольного звона. А после богослужения начался сельский праздник. Тут-то, во время катания на лодках, и случилось несчастье. Оно случилось за мыском - пограничники не видали подробностей. Сначала за деревьями белел парус. Потом смотрят - нет паруса, исчез! Ну, значит, спустили его спортсмены. И вдруг к мыску гурьбой понеслись лодки. Туда же побежали люди по берегу, некоторые с баграми. Пограничники поняли: лодка перевернулась! Подтверждение пришло на следующий день. С той стороны сообщили через пограничного комиссара, что утонули двое: девушка и молодой человек. Просили принять участие в поисках. Застава тотчас же откликнулась. Несколько пограничников прошли вдоль нашего берега, осматривая заросли камыша и бухточки, куда могло прибить трупы течением. Ничего обнаружить не удалось. Обычные доклады приобрели грустную окраску: - Сегодня мать водили под руки по берегу. Или его мать, или ее. Очень плакала. - Опять водолазов привозили из города. Все ищут. Родственники сильно убиваются. На третий день поисков кого-то прибило к берегу. Пограничный наряд видел, как рыбак, удивший с мостков, бросил удочки и побежал, нелепо размахивая руками. Собралась толпа. Она долго стояла у воды, потом двинулась к домам. Что-то несли, тесно сгрудившись. Простыня, нет, подол белого праздничного платья волочился по земле. То была утопленница. - Как Офелия, - дрогнувшим голосом добавил пограничник. За что получил замечание: - Вы свои поэтические сравнения - в стенгазету! Офелию, товарищ Кикин, в рапорт не надо... Спутника девушки так и не нашли... - Куда же он девался? - Александр удивлен и обеспокоен, но не показывает виду. - Могло в море вынести. Или под корягу прибило. Тут, знаешь, коряг у нас много. То и дело лески рвут. Заклинило между корягами, он и качается себе под водой. До будущей весны прокачается. А весной вытолкнет его при подвижке льда на поверхность. Обязан всплыть. - Ну, наговорился? - укоризненно спрашивает жена Рывчуна. - За разговорами зорьку бы не проспать!.. Стемнело. Лают собаки. В квартире замполита - она напротив - осветилось окно. Шторы не задернуты. Видно, как хозяин садится к столу, придвигает тетрадки и учебники. На загорелом лице его - кроткое, почти детское выражение, чуточку даже грустное. Одно за другим темнеют окна. Тревожная группа спит в одежде и сапогах, чтобы не мешкать с одеванием, если раздастся телефонный вызов с границы. Вот и день прошел. Что принесет ночь? С этой мыслью отходят ко сну на заставе... Мертвец, которого так долго искали, всплыл именно в эту ночь. Он всплыл метрах в ста от нашего берега, напротив бухточки, осененной тенистыми деревьями, где вдобавок камыши гуще, чем в других местах. Заметили утопленника не сразу - он очень долго покачивался посреди плеса, словно был в нерешительности. Ночь - лунная, но небо сплошь затянуто облаками. Свет какой-то рассеянный, колеблющийся, тускло-тоскливый. Пограничный наряд медленно проходит вдоль берега, прячась за кустами. Чтобы прогнать тоскливое чувство, более молодой пограничник начинает разговор вполголоса: - Тут старший лейтенант недавно рыбу подлавливал. На спиннинг. Однако не пошла. Все нервы ему повыдергивала. Играла, играла, так играючи и ушла. - Тише ты! - останавливает старший. - Посматривай! На плесе играет большая рыба; может, та самая, что "все нервы повыдергивала". Взблескивает плавник. Раздается характерный шлепок хвостом по воде. Опять тускло блеснул плавник. Что это? Неужели не плавник - рука?! Пограничники, не сговариваясь, разом присели. Из-за кустов неотрывно наблюдают за диковинной рыбой. Все-таки, пожалуй, не рыба. Скорее пень с торчащими короткими корнями. Подмыло его весной в ледоход и вот носится, как неприкаянная душа. Покачиваясь с боку на бок, пень неторопливо пересек залив. У гряды подводных камней, очерченных рябью, надо бы этому пню остановиться. Течение завихряется здесь. Над камнями постоянно кружатся щепки, ветки, пучки водорослей. Но он не задержался - плывет дальше. Напряженный шепот в кустах: - Человек?! - Умолкни ты! "Пень" продолжает приближаться к нашему берегу. Сейчас подплывет, распрямится, "обернется" человеком. Потом человек сгорбится, "обернется" зверем и на четвереньках со всех ног, обутых в медвежьи или собачьи когти, побежит в лес. "По старинке, однако, работают", - хочет сказать младший пограничник, но ему перехватывает дыхание. Нет! Это не человек, притворившийся пнем. Это мертвец! Он плывет на спине, закинув голову. В затененном, словно бы из-за штор, лунном свете лицо видно неясно. Однако угадываются неживая белизна, пугающая, зловещая окостенелость скул, носа, подбородка. Мертвец плывет навзничь, чуть покачиваясь, как на катафалке. Лоб его пересекает узкая темная полоса, не то запекшаяся рана, не то водоросли. Пограничники ждут, не шелохнутся, будто вросли в землю. Встревоженно бормоча, волна подносит мертвеца все ближе. Заскрипел песок. Волна протащила труп еще немного. Ноги остались в воде, туловище уже на берегу. Оно лежит так близко, что можно дотянуться до него стволом автомата. Держа палец по-прежнему на спусковом крючке, младший пограничник всматривается в запрокинутое лицо. Оно страшно. Бело и неподвижно. Один глаз вытек, другой отсвечивает, будто капля росы. Пограничники ждут. Незаурядное терпение надо воспитать в себе пограничникам! Проходит еще минут пять... Младший, пожалуй, поверил бы мертвенной неподвижности и вышел бы из-за кустов. Но старший опытнее. Что это сверкнуло тогда над водой? Рука? Утопленник пошевелился. Нет! Его качнула волна. Она медленно переворачивает труп на бок, кладет на живот. Однако волна-то ведь совсем маленькая?.. Пограничники ждут. Очень жутко наблюдать за тем, как оживает мертвец. Медленно-медленно поднимает голову. Оперся на локти. Замер в позе сфинкса. Это поза ожидания и готовности. Малейший подозрительный шорох на берегу - и мнимый мертвец отпрянет, извернется угрем, в два-три сильных взмаха очутится в безопасности на середине плеса... Но неизменно тихо вокруг. "Течет ритмичная тишина", - это, кажется, из Киплинга? Так, впрочем, и должно быть. "Маскировка под мертвого". Ловко придумано! У шефа, надо отдать ему должное, светлая голова. Пусть он придирчив, высокомерен, с подчиненными обращается хуже, чем обращался бы с настоящими батраками, зато выдумщик, хитер, изворотлив - сущий бес! Выжидая, человек лежит до половины в воде, будто взвешенный в лунном свете. Монотонно поскрипывает сосна: рип-рип!.. рип-рип!.. Вначале план был другой, более громоздкий. Но, к счастью, подвернулась эта гибель во время катания на лодках. Шеф и его "батраки" наблюдали за катастрофой с сеновала. Лодка перевернулась в тот момент, когда спортсмен, сидевший на руле, ложился на другой галс. Упавший парус сразу накрыл обоих - и молодого человека и девушку. Толпа повалила к месту гибели. Шеф длинно выругался. - Поднимется кутерьма! - пояснил он. - Начнутся поиски, погребальный вой, плач, то да се. Верных пять-шесть дней задержки. Он оказался прав. Поиски утопленников затянулись. Из города понаехало множество народу: чиновники, полицейские, родственники, праздные ротозеи. На берегу вечно толклись люди. Шеф выходил из себя. - Ну что за дурни эти утопленники! - говорил он. - Где их угораздило утонуть? Перед самым наблюдательным постом русских, и как раз теперь, когда мы здесь! "Батрак" постарше соглашался с начальством. Ожидание всегда изматывает нервы. Второй "батрак" высокомерно молчал, курил и сплевывал в сторону. Это раздражало его напарника. Познакомились они уже здесь и с первого взгляда безотчетно возненавидели друг друга. Безотчетно? Пожалуй, нет. Сумма вознаграждения очень велика, а шеф пока только присматривается к своим помощникам. Кто из них пойдет на задание, а кто останется в резерве? "Батраки" видят друг в друге конкурента. Второй "батрак" - немец. Лицо у него узкое, злое, заостренное, как секира. А глаза темные, без блеска, будто насквозь изъедены ржавчиной. Лет ему не более тридцати, но волосы на голове и брови совершенно белые. Ранняя седина, что ли, а может, он альбинос? Первый "батрак" постарше. На вопрос о национальной принадлежности отвечает уклончиво. Всякое бывало... Иной раз - особенно с похмелья - долго, с усилием припоминает, кто же он сегодня: грек, турок, араб? Впрочем, где-то на дне памяти сохраняется расплывчато-мутное видение: остров Мальта, трущобы Ла-Валлеты. Там он родился. Но это было очень давно, около сорока лет назад. Пестрым калейдоскопом завертелась жизнь. И сорокалетний возраст - почти предельный в его профессии. Поскорее бы сорвать это вознаграждение! Убраться бы в сторонку, приобрести бар, доживать жизнь на покое. Но задание, наверное, перехватит альбинос. Он моложе. И тут, как повсюду, безработные отталкивают друг друга локтями. Молодые, понятно, поспевают раньше пожилых. Злые, как осенние мухи, бродят по хутору "батраки", выполняя для отвода глаз пустячную работу. Того и жди, вспыхнет ссора между ними. Шеф предотвращает ее коротким "брек" [так разводят на ринге сцепившихся боксеров]. На третий день он с биноклем забирается на сеновал. Там есть узкое отверстие под крышей, нечто вроде амбразуры. В нее часами разглядывает противоположный, русский берег. И скалит зубы при этом. Ого! Маленьких детей пугать бы такой улыбкой! Наутро он сообщает "батракам" свой план. Альбинос вынул трубку изо рта: - Придумано хорошо. А кто пойдет? - Он. - Почему не я? Шеф нахмурился: - Я решаю! Потом все же соблаговолил объяснить: - Он уже ходил на связь с этим Цвишеном, бывал на борту его лодки. В Басре, в сорок первом, - так, кажется? - Да. Альбинос неожиданно захохотал: - Вы правы, как всегда. Старик лучше меня сыграет роль покойника. Мальтиец обиделся: - Я ненамного старше тебя, зубоскал! Впрочем, с твоей унылой неподвижной рожей не надо и маски, чтобы... - Брек, брек! Вам еще пригодится злость. Конечно, вы сыграете лучше. Ведь это не первая ваша роль, не так ли? И в этом он тоже прав. Сейчас мальтиец - на русском берегу. Глаза его широко открыты. Уши наполнены вкрадчивыми шумами ночи. А в закоулках мозга проносятся тени. Они кривляются, дергаются, словно в танце. Это - босой, в подвернутых штанах фотограф на пляже в Констанце. Это - сонный портье второразрядной афинской гостиницы. Это - дервиш [странствующий мусульманский монах] из подземной тюрьмы в Басре. Особенно ему удался дервиш. Как был продуман характер! Как тщательно отделана каждая деталь! Этого дервиша заподозрили в том, что он - переодетый европеец, и сволокли в тюрьму. Перешагнув ее порог, он спросил, в какой стороне восток, потому что окон в камере не было, и потребовал коврик для совершения намаза. Тюремщики грубо высмеяли его. Но кто-то ради любопытства швырнул ему грязную циновку. Узник не удовлетворился этим и попросил кувшин с водой, чтобы совершать ритуальные омовения. В воде ему было отказано. Тогда он принялся проклинать своих палачей. Глотка у него была здоровая, и он вопил так, как могут вопить только ослы и дервиши. - Смерть людей, - кричал он, - предначертана в книге судеб, и он не страшится смерти! Да будет на то воля аллаха, единого, премудрого, вечносущего! Но, препятствуя совершать предписанные кораном обряды, его лишают райского блаженства, которое обещано каждому правоверному. О гнусные палачи, сыны греха, зловонные бешеные псы! Покричав несколько часов, он умолк. Заглянули в замочную скважину. Узник был занят тем, что отковыривал глину в стене и старательно растирал между ладонями. Его спросили, зачем он это делает. Он ответил, что при обряде "тейемун", предписанном пророком, разрешено вместо воды пользоваться песком, если час намаза настиг путника в пустыне. Дервиш упрямо боролся за свой рай. Он неукоснительно совершал ритуальные омовения размельченной глиной и громко молился, стоя на циновке лицом к востоку. Под дверями его камеры толпились любопытные. Сам начальник тюрьмы неоднократно спускался сюда и садился на стул у двери, чтобы послушать, как молится узник: не перепутает ли слова молитвы? На исходе третьей недели стало ясно, что дервиш - настоящий. Перед ним с извинениями распахнули ворота, и он гордо удалился, неся под мышкой подаренную ему циновку и продолжая зычным голосом проклинать своих обидчиков - сынов греха. Да, сыграно было без запинки!.. Он вжился в свою роль даже больше, чем Вамбери, знаменитый английский шпион. Известно, что, возвращаясь из своего "путешествия" в Среднюю Азию, куда он ездил под видом турецкого дервиша, Вамбери едва не был разоблачен в Герате. Во время парада перед дворцом афганского эмира он стоял подле оркестра и машинально отбивал ногой такт, что не принято делать на Востоке. Промах был замечен самим эмиром, впрочем, без неприятных для шпиона последствий. В "репертуаре" мальтийца роль упрямого дервиша, пожалуй, наилучшая. Но тогда он был моложе на одиннадцать лет. Ему было примерно столько же, сколько альбиносу сейчас. Ну что ж! Остается сыграть свою последнюю роль - утопленника. И - со "сцены"! Куда-нибудь подальше, в глушь! Смешивать коктейли у стойки бара, ни о чем не думать, никого не бояться, стать наконец самим собой. Можно же под старость позволить себе роскошь - стать самим собой? "Утопленник" выпрямился во весь рост, огляделся. Бухта ему нравится. Глубокая, тенистая. Облюбована заранее, во время длительного просмотра местности из узкой амбразуры на сеновале. Пограничники слышат самодовольный смешок. Это страшнее всего. Лицо "мертвеца" при этом неподвижно, лишено всякого выражения. Он делает несколько шагов, разводя ветки руками, словно бы еще плывет. Кусты смыкаются за ним, как вода. Теперь его нельзя увидеть с того берега, если бухта просматривается в бинокль. Лишь тогда нечто холодное, твердое упирается между лопаток. Рядом раздается тихий, но внятный голос: - Руки вверх! Не оборачиваться! Интонации убедительные, их нельзя не понять, даже если не изучал русский язык в специальной школе. Но мальтиец не трус, и он выходил из еще более опасных переделок. Он покорно поднимает руки. Одновременно, пригнувшись, как бы ныряет вниз головой. Пули со свистом пролетают над ним. Лежа на земле, он стреляет несколько раз. В такой тесноте промахнуться невозможно. Стон боли! С силой оттолкнувшись носами, мальтиец хочет откатиться к воде. Но движения скованны, баллон пригибает, а сверху навалились, приемом самбо выкручивают руку, в которой зажат пистолет. Удар прикладом по голове! Мальтиец теряет сознание. Старший наряда, стараясь не стонать, - он ранен, - вызывает на помощь товарищей с заставы. Тем временем его товарищ укладывает нарушителя ничком, чтобы удобнее было держать. - Поаккуратней, Кикин! - просит старший наряда, скрипя зубами от боли. - Не повреди его там! Мордой-то, мордой в землю не очень, задохнется еще! Прибывают с заставы пограничники во главе с офицером и осматривают местность. В прибрежных кустах нет ничего. Вода залива - как гладкий лунный камень, Противоположный берег темен, тих. Нарушитель пришел в себя, его конвоируют на заставу. Сзади несут раненого пограничника. Все, тесно сгрудившись, перебираются по валунам, прыгают через ручьи, ныряют в заросли ежевики и шиповника. Рука у мальтийца, кажется, сломана, голова гудит, как котел, но, по привычке, он напряженно вслушивается в реплики, которыми обмениваются его конвоиры. Отлично знает русский язык. Однако никак не может понять, почему один из пограничников, обращаясь к нему, повторяет имя "Офелия". Произносит его даже с каким-то ожесточением: - Ну, давай, давай! Иди уж... Офелия! Впрочем, у нарушителя немного времени для догадок. Застава размещается неподалеку от бухты. Скрипят ступени. Его обдает теплыми домашними запахами, Сильнее всего запах сапог и масла для протирания оружия. Последний шаг - и он в кабинете начальника заставы. Мнимый утопленник - с плеча его еще свисают водоросли - угрюмо молчит. Заранее решил не отвечать на вопросы. В кабинет входят русские офицеры, но он опустил голову, делает вид, что не смотрит по сторонам. На него тоже не смотрят. Общее внимание привлекает маска, брошенная на стол. Она сделана очень искусно, "под мертвеца". - Вот же гады! - удивляется Кикин, придерживая у ворота разорванную гимнастерку. - Что делают, а? Под чужое лице маскируются! Впрочем, сейчас лицо нарушителя не краснее снятой с него маски. Бледность даже ударяет в какую-то зеленоватость. Челюсть у него очень длинная, нижняя губа выпячена, как у щуки. Из-под полузакрытых век он следит за тем, что происходит вокруг. Молодой моряк - почему на заставе моряк? - осматривает баллон, ласты, долго вертит в руках маску. - Притворился мертвым! - негромко и со злостью говорит он хмурому приземистому офицеру. - Но это же почерк Цвишена! Нарушитель не поднимает головы, но по спине его проходит дрожь... Комендант участка, прибывший на заставу по телефонному вызову, сидит у стола, с подчеркнутой небрежностью перебросив ногу за ногу, и поглядывает на бледного немолодого человека без маски. - Ничего не говорит, товарищ майор, - огорченно докладывает Рывчун. - Притворился немым. - Заговорит, - уверенно замечает майор, покачивая ногой. - Это он еще не просох, не очухался. А переоденут его во все сухое да посадят против следователя, сразу весь наигрыш - как рукой! Он же, видать, не дурак. Дело идет о его жизни. Заговорит - будет жить. А уж если не заговорит... Он очень проницателен, этот майор, старый пограничник! Нарушитель быстро взглянул на него, снова опустил голову. Заговорит!.. Но, когда его доставили в Ленинград, он еще упирался некоторое время - по инерции. Потом, подобно действию пружины часового механизма, инерция кончилась. Он вздохнул, провел по лицу тяжелой, со вздутыми венами рукой: - Буду говорить! И словно бы прорвало его! Стенографистка не успевает записывать, то и дело меняет остро отточенные карандаши. Зачем ему, в самом деле, упираться, мучить себя? Бара уже не будет, это ясно. Обещанное вознаграждение потеряно. Честь? Долг? Это давно слова-пустышки для него. Родина? Но у него нет и не было родины. И он устал притворяться. Последняя роль сыграна, больше ему не играть. Можно дать себе волю, расслабить натянутые нервы. Все кончено. И в этом есть какое-то облегчение. Но, чем дольше говорит нарушитель, торопясь, поясняя, уточняя, тем более озабоченным делается лицо полковника, который снимает допрос... Через несколько часов он является с докладом к генералу. - Ага! - удовлетворенно говорит генерал. - Вы были правы. Это связано с прошлогодним нарушением. - Но сам он клянется-божится, что ему ничего не известно об этой первой попытке нарушения. - Темнит, как вы думаете? - А зачем ему темнить? Он очень словоохотлив. И ведь это дело прошлое. Он ничего не скрыл от нас насчет будущего, насчет своего напарника, которого пока придерживают в резерве на том берегу. Вы знаете, у меня мелькнула догадка: не имеем ли мы в данном случае дело с двумя разведками? - Которые соперничают между собой, не зная друг о друге? - Да. - Любопытно! - Второй нарушитель пытается уменьшить свою вину. Прошу взглянуть, страница пятая протокола допроса: "Мое задание особого рода. Я не должен был убивать ваших людей или взрывать мосты, электростанции и заводы. Я послан изъять очень важную международную тайну". - Вот как! Даже международную! Но сути тайны, по его словам, он не знает. Врет? - Вряд Ли. Простой исполнитель. Так сказать, рука, а не голова. "Потом я должен был включить часовой механизм, - сказал он. - До остального не было дела. Ведь я хотел остаться в живых, вернувшись домой. А меня учили, что есть тайны, которые убивают". - Резонно. Он заботился о своем здоровье. Как, кстати, самочувствие раненого пограничника? - Умер по дороге в отряд, товарищ генерал. Не успели довезти до госпиталя. Генерал, стараясь скрыть волнение, низко наклоняется над столом и без нужды передвигает тяжелый письменный прибор. Пауза. - Продолжайте, - говорит он своим обычным ровным голосом. - Что сказал еще этот мнимый мертвец, столь заботящийся о своем здоровье? - Он готов, по его словам, сам показать нам вход в эту Винету. К сожалению, нарушителя немного повредили при задержании - сломали ему руку. А там, как он говорит, надо проплыть метров десять под скалой. - Но он набросал на бумаге план? - Да. Остров обозначен под условным наименованием "Змеиный". - Ну что ж! Главное - это план. Ведь лейтенант Ластиков аквалангист? - Так точно. Но у меня есть вариант решения. Полковник кратко докладывает свой вариант. Несколько минут генерал в раздумье барабанит пальцами по столу. - Рискованно, вы не находите? Мы ставим Ластиков а под удар. - Я подумал об этом. Его будут страховать запасные аквалангисты и Рывчун. Зато эффект двойной. - Сомневаюсь в том, чтобы этот так называемый шеф решился на новую попытку. С противоположного берега был слышен шум, видны вспышки выстрелов. Логический вывод: нарушитель схвачен, возможно, признался. - А мы прибегнем к хитрости, товарищ генерал. Представьте себе: до этого шефа - не уточняю, каким путем, вероятно, окольным - доходит весть: нарушитель при задержании принял яд. Кстати, капсула с ядом была при нем. - Так. Продолжайте! - Тогда вплавь направляется к острову второй нарушитель. Но Ластиков наготове и... - Согласен! - Генерал прихлопнул ладонью листы протокола допроса. - Хоп, майли! В молодости он служил в Средней Азии и, по старой памяти, любил иногда употреблять местные выражения. 7. ЗАСАДА НА ОСТРОВЕ ЗМЕИНЫЙ Командир корабля хмуро встретил Александра после его возвращения с заставы, где был схвачен нарушитель, притворившийся утопленником. - Не везет мне с вами, лейтенант! Александр удивился. В чем он мог провиниться? - Да нет! Штурман-то вы хороший. Но комдив то и дело отнимает вас у меня. Вот сейчас в Ленинград едете - на дополнительную тренировку перед соревнованиями. Уже приказ печатают. На тренировку - сейчас? Но это же нелепо! Весь участок границы напряжен в связи с дерзкой попыткой ее нарушения, а он, лейтенант, штурман корабля, будет прохлаждаться, плескаться в бассейне под светом рефлекторов, как на киносъемке! - Прошу разрешения войти? За дверью раздалось: "Да!" Комдив говорил по телефону, видимо, с округом. Не отнимая трубки от уха, он махнул рукой в сторону кресла: пригласил садиться. - Ясно, товарищ генерал, - повторял комдив. - Понял вас. Да, он уже здесь. Сейчас отправлю к вам, товарищ генерал! Посмотрев на Александра, который сидел перед ним выпрямившись, с холодно-отчужденным видом, он усмехнулся, даже, почудилось, ободряюще подмигнул. Комдив подмигнул? Нет, этого не могло быть. - Некогда объяснять, лейтенант. Берите мой катер и духом - на поезд и в Ленинград!.. Так Александр и сделал. Из управления от генерала он вышел упругим шагом, в самом отличном расположении духа. И если бы кто-нибудь наблюдал за ним, то, вероятно, понял бы: радость эта особого рода, воинственная, от которой блестят глаза, но плотно сжимается рот! Очень хотелось хоть на полчасика забежать к Грибову, но делать этого было нельзя. Да и до поезда оставались считанные минуты. В другое время Александр обязательно дошел бы до вокзала пешком - тут-то и идти было всего ничего. Лишний раз полюбовался бы панорамой Невы и красавицей "Авророй", поставленной навечно у Нахимовского училища. Но сейчас не до того. Он на ходу вскочил в трамвай и сразу же стал протискиваться к выходу: - Сходите у вокзала? Извините!.. А вы сходите?.. Девушка, стоявшая у выхода, послушно посторонилась. Вдруг совсем близко Александр увидел удивленно и радостно расширенные блестящие глаза. - Вы? - О! Это вы?! Вагон остановился. Сзади прикрикнули: - Товарищ моряк! Не сходите, так дайте людям сойти! Ощущая нетерпеливые тычки в спину, Александр неожиданно для себя нагнулся к своей бывшей соседке по театру и, почти касаясь губами ее уха, быстро шепнул: - Пожелайте мне удачи! Глаза ее стали совсем круглыми. Он соскочил с подножки, прошел несколько шагов и оглянулся. Девушка медленно покачала головой, показывая, что ничего не понимает. Потом неуверенным движением поднесла руку к щеке и чуть заметно пошевелила пальцами - все-таки пожелала ему удачи! В поезде Александр не переставал удивляться себе. Что это на него нашло? Ни с того ни с сего попросил почти незнакомую девушку: "Пожелайте мне удачи!" И ведь никогда не был суеверным или чрезмерно чувствительным. Глаза, что ли, у нее были в этот момент такие распахнутые, откровенно радостные? Его будто толкнуло под руку. На следующий день группа лейтенанта Ластикова в составе его самого и двух пловцов, отобранных среди матросов дивизиона, была переброшена на маяк, находящийся по соседству с одним из островов в заливе. Александр разъяснил матросам задачу. - Дело-то, выходит, с туманцем, - глубокомысленно сказал матрос Кузема. Второй матрос, Бугров, принялся азартно толковать о новейших аквалангистах, которые якобы уже передвигаются с помощью моторчика и винта. - Слушай! Не засоряй ты мне мозги, - попросил Кузема. - Товарищ лейтенант объяснял: наш пойдет без моторчика. Как он пролезет с моторчиком под скалу? - Правильно, - подтвердил Александр. - Зачем попу гармонь, когда у него есть колокола и кадило? Однако учтите, всякие неожиданности возможны. Ведь это что за люди? Как говорится: один пишут, два в уме. - Хитрят? - Еще как хитрят! Была установлена ночная вахта. Днем остров по-прежнему пустовал, только тщательно просматривался в бинокль, но вечером туда доставляли Александра. Два помощника дежурили в шлюпке неподалеку, готовые по сигналу ракетой поспешить на выручку. Первая и вторая ночи на острове прошли спокойно. Не плеснули, расступаясь, волны, набегавшие на берег. Не скрипнула галька под крадущимися шагами. И не отпечатался на фоне неба силуэт, горбатый, хищный. Лишь длинно шумели сосны над головой и шелестел прибой внизу. А вдали мигал маяк. Два длинных проблеска, три коротких - доброе напутствие для друзей, ободрение в ночи. И - суровое предупреждение врагам! Незримая в воде линия границы разрубает залив в каких-нибудь шести кабельтовых от маяка. Ночью включается свет, начинает работать прожекторная установка. Белая метла, чуть распушенная на конце, аккуратно подметает залив, ходит равномерно взад и вперед, взад и вперед. Ничего незамеченного и недозволенного не должно оставаться на водной глади, никакого "мусора", никакой "соринки". Справа - застава Рывчуна. Слева границу перекрывает корабль. Вместе с морским пограничным постом все увязано в один тугой узел. Сейчас узел завязан еще туже - группой лейтенанта Ластикова. На рассвете шлюпка подошла к острову и сняла с него Александра. До полудня он проспал, потом перелистал затрепанную книжку "Остров сокровищ" и лишь вечером выбрался на воздух. Днем это было строжайше запрещено. За маяком с противоположного берега наверняка наблюдали любознательные господа в макинтошах, приехавшие из гостиницы для туристов. Появление лишних - сверх привычного числа - людей могло насторожить, возбудить опасения. Зевая и потягиваясь, Александр уселся на скамейке рядом с начальником поста. Население маяка обычно отдыхает здесь, под единственным своим деревом. Чудом каким-то устояло оно на каменистом мысу, обдуваемом со всех сторон ветрами. Это сосна, но приземистая, коренастая, напоминающая скорее саксаул. На ней иногда вырастают плоды, тоже необыкновенные: трусы и тельняшки, которые команда развешивает на ветвях после стирки. - Замечание за это имею, - пожаловался Александру начальник поста. - Недавно приезжал комдив, очень сердился. "Не цените, говорит, свою флору! Сушите, говорит, на ней белье. Лень вам веревочки протянуть". А ведь с веревочек-то сдувает! - Прищепки какие-то есть, - лениво сказал Александр. - Откуда нам о прищепках знать? - вздохнул его собеседник. - Средства связи, устройство автомата, пулемета - это мы проходили. А прищепки - нет. Вот приедет жена, поучит. Лицо его прояснилось. Начальник поста был в одних годах с Александром, бронзово-загорелый, очень красивый. Весной, побывав в отпуску, он женился и теперь часто, к делу и не к делу, повторял слово "жена". Оно, это слово, было внове еще, им, видно, хотелось покрасоваться, пощеголять. С первого же дня, проникшись к Александру симпатией, начальник принялся рассказывать ему историю своей любви. Это была его первая любовь. - И - последняя! - с достоинством подчеркнул он. Вокруг собеседников было очень тихо, как бывает только в шхерах после захода солнца. Ветер упал. Тельняшки висели на дереве совершенно неподвижно, не нуждаясь ни в каких прищепках. - К нам писатель недавно приезжал, - сказал начальник поста. - Хочет о нас роман писать, про нашу героическую, а также будничную жизнь. Ну, не знаю. Другим, может, будет интересно читать. Нет, вот бы он про любовь написал! Мы ему говорим: мало вы, писатели, пишете об этом. А надо бы большой роман или даже несколько романов про самую настоящую, верную любовь. Именно - верную! Как ты считаешь? Александр промолчал. - Сели мы вокруг гостя под нашим деревом и критикуем его, но, конечно, вежливо. Старые, говорим, писатели больше писали про любовь. Почему? Разве сейчас стали меньше любить? А когда новые и пишут, то, извините, как-то вяло и все больше про измены или неудачную любовь. А нам надо про удачную! - Попадается и про удачную. - Тоже неправильно описано, я считаю. Поцеловались на последней странице, расписались, и книге конец. Мне неинтересно так. - Как же тебе интересно? - Мне - и моей жене, - солидно добавил он, - интересно прочитать дальше - о супружеской жизни. Как она строится, какой есть положительный опыт. Я бы желал прочесть о людях, которые полюбили друг друга в ранней молодости - как я и моя жена. Любят, понимаешь, очень сильно и много лет. Никакой фальши между ними, ни одного слова лжи. Прошли через всякие испытания, болезни, долгую разлуку и прожили в счастье до самой смерти. Вот это был бы роман! Он с воодушевлением посмотрел на Александра. - Писатель не обиделся на тебя? - Кажется, нет. "Буду стараться, говорит. Самое главное, что я почерпнул на границе, - это то, что вы счастливые. А счастье - несокрушимая сила!" Потом засмеялся. "Я, говорит, если бы сумел, всех вас так описал, что лучшие девушки в стране только за пограничников бы замуж шли". - "А что, и правильно, - заметил мой прожекторист. - Обману не будет, товарищ писатель. Пограничник-то, он - человек верный!" Александр одобрительно кивнул. - Погоди-ка, - сказал начальник, видимо решившись. - Чего я тебе покажу сейчас! Он сбегал в дом и принес фотографию жены. - Вот она какая у меня, - с гордостью сказал он. - Нравится тебе? Из ракушечной рамки выглянуло наивное личико с круглыми удивленными глазами. Косы были уложены на голове венчиком. Чем-то напомнило ту девушку, которая любила "перечитывать" Ленинград, "перевертывая его гранитные страницы". Но у той глаза, конечно, были выразительнее, ярче... - Хорошая, - вежливо сказал Александр, возвращая фотоснимок. - Да? Снимок, учти, плохой. А в жизни она гораздо лучше. Красавица она у меня! - Он спохватился: - Что же это я о себе да о себе! О нас с женой. А ты как решаешь этот вопрос? Александр пожал плечами. Получалось неловко. На откровенность полагается отвечать откровенностью. Но он совершенно не умел говорить на такие темы. Потом опять вспомнил о девушке из театра. А о ней бы рассказал, если бы полюбил? Нет, вероятно. Это обидело бы ее. А разве он позволил бы себе ее обидеть? В некоторых девушек, наверно, можно влюбиться, когда они слушают музыку. У соседки было тогда такое хорошее выражение лица, сосредоточенно-нежное, почти молитвенное. Он только отвернулся на минутку, а она уже была тут как тут, рядом с ним, будто крошечный эльф спорхнул в ложу с люстры, висевшей над залом. А из оркестра в это время звучал аккорд, протяжно-томительный, величавый. "Это же тема великого города! - удивилась она. - А вы и не знали?.." - Эх! Заговорил я тебя! - с раскаянием сказал начальник поста. - Вот ты и печальный стал. Пойдем заправимся! Штормовых уток будем доедать. В позапрошлую ночь был шторм, а в непогоду птицы летят на свет маяка, как ночные бабочки на огонь, и расшибаются о башню. Утром кок подобрал несколько штук и теперь баловал команду. - Пошли! - Александр встал. - Через час мне на вахту... Никакого движения на противоположном берегу - ни огонька, ни искорки. Двое в кустах неподвижны. Они разговаривают шепотом. Точнее - это монолог. Говорит один - отрывисто, будто откусывая концы фраз. Второй лишь подает реплики и внимательно слушает. Он удивлен. У его обычно молчаливого помощника приступ откровенности: - О! Вы назвали меня генералом от диверсий. Вы мне льстите. Цвишен - вот кого можно назвать генералом от диверсий! Я всего лишь старший фенрих, кандидат на офицерский чин. Мой возраст, видите ли, был призван уже под конец войны. Мне было восемнадцать лет. Я выразил желание отдать жизнь за фюрера и представил документы об отличном окончании школы плавания. Бывший чемпион Европы Фриц Ягдт считал, что я могу стать пловцом мирового класса. Командование удовлетворило мое ходатайство. После проверки я был назначен в соединение адмирала Гельмута Гейе. Наша часть находилась на особом положении. Личный состав проводил испытание секретного военно-морского оружия. На глазах у меня испытывались "Зеехунды", двухместные подводные лодки, а также катера-торпеды. Команда нацеливала катер на вражеский корабль, потом выбрасывалась за борт. Игра со смертью? Да. Но некоторым удавалось вернуться, особенно если их страховал второй катер, который находился поблизости. Через полтора месяца я, согласно выраженному мной желанию, попал в отряд боевых пловцов. Мы тренировались днем и ночью. Итальянцы, как вам известно, обогнали нас в этом отношении, и нужно было наверстать упущенное. Я, ученик Ягдта, по-прежнему шел в числе других. В одно из своих посещений сам Лев - так мы называли адмирала Деница - обратил на меня внимание. Я получил вне очереди звание старшего фенриха, кандидата на офицерский чин. К сожалению, война быстро приближалась к концу. Силы наших сухопутных войск слабели. Флот был загнан в гавани. Именно поэтому диверсия - уже как средство обороны, а не нападения - выступила на передний план. Да, совершенно верно. Это сказал Кеннингхэм [английский адмирал]: "В отчаянном положении единственный выход - атаковать!" Вот мы и атаковала. Конечно, нам не удалось добиться таких результатов, как, скажем, итальянцам в тысяча девятьсот сорок первом году. Помните: на управляемых торпедах они проникли на александрийский рейд и атаковали два линкора - "Куин Элизабет" и "Вэлиент"? Начальство повторяло: продержаться во что бы то ни стало! Затянуть время! Нет, это не был страх агонии, хотя говорят, что умирающие всячески пытаются оттянуть последнюю, неизбежную минуту. Мы-то еще надеялись. Нам объяснили, что в подземной Германии за нашей спиной выковывается оружие победы. Правильно! Геббельс называл его волшебным мечом Нибелунгов. Речь шла об атомной бомбе. Но с бомбой мы, немцы, опоздали. Говорят, всего лишь на полгода. Я, однако, еще успел получить свой железный крест. Это было почти под занавес. Во время вашей высадки в Северной Франции. Меня послали на подрыв моста через один из каналов на Шельде. Впрочем, вы знаете об этом не хуже меня. Вы же изучали мой послужной список. Там расписано куда более красиво, чем было в действительности. Вот именно! В диверсии решают тренировка, четко отработанные рефлексы, привычка. Сотни раз мы взрывали мост, так сказать, в уме. Затем после полуночи моя группа спустилась под воду и поволокла мину по каналу - почти на плечах. Возни было с ней - до седьмого пота. Я приказал сменяться через каждые пятнадцать минут. Двое плыли, таща мину за собой, третий шагал по дну, толкая ее сзади. Четвертый отдыхал. Силы, понимаете, надо было беречь. За весь путь мы ни разу не поднялись на поверхность. Как ни спешили, но лишь на исходе ночи доставили груз к мосту. Важно было не перепутать мосты, как получилось с нашими предшественниками. Пришлось всплыть на поверхность, чтобы определиться. Я и фельдфебель Дитрих вынырнули без малейшего плеска - нас специально учили этому. Потом мы по стропилам поднялись наверх. Это был "наш" мост, то есть предназначенный к взрыву. Выяснилось, что придется снять часовых. Это, знаете, делается очень просто, вот так... Ну-ну, не буду! Хотел показать наглядно. Важно, понимаете ли, сразу добраться до горла! Может, вам когда-нибудь пригодится. Хотя что это я? Ведь вы только посылаете на задания. Всю свою жизнь проводите в кабинете или в легковой машине, взвешиваете, обдумываете, потом провожаете таких, как я. Впрочем, я бы не поменялся с вами. Мне было бы скучно. Опасность как-то разнообразит жизнь... Убрав часовых, мы с Дитрихом прикрепили мину к подножию центрального быка. Я сверил часы и пустил в ход механизм. Ровно в полдень, время "пик", когда на мосту наиболее интенсивно передвигались грузовики и танки, мина должна была сработать. Она и сработала. Не знаю, на сколько дней мы задержали продвижение ваших частей и какую роль сыграло это на последнем этапе войны. По-моему, было бы важнее задержать русских на Востоке. И к этому в конце концов пришли, но уже в тысяча девятьсот сорок пятом году. Моя группа услышала взрыв, прячась в прибрежных камышах. Итак, дело сделано. Однако мы думали только о том, как бы вернуться домой. Самое трудное в таких случаях вернуться. Долго рассказывать об этом. Но и Дитрих, и Михель, и Рильке остались в канале. Я спасся лишь благодаря своей выдержке и дьявольскому желанию жить. Двое суток мне пришлось просидеть на дне выгребной ямы, проще сказать - солдатского нужника. Об этом нет ничего в реляции. Подобные вещи обычно не вставляют в реляции. О них не упоминают и в послужном списке. Яма, по счастью, была на берегу. Она вплотную примыкала к каналу. Когда саперы, ища нас, начали швырять в воду гранаты, я изловчился и пролез в узкую трубу. Дитрих замешкался. Наверно, труп его всплыл, как всплывает глушеная рыба. Ваши солдаты удовлетворились этим трупом. Михель и Рильке погибли раньше. Двое суток - на дне выгребной ямы! Скорчившись, как недоносок в банке, держа лицо над зловонной жижей!.. Ну, ясно, не мог взять в рот загубник! Надо было беречь воздух на обратный путь... Кулаки сжимаются, когда вспоминаю об этом! А ведь я был романтическим юношей. Я любил Шиллера. Я мечтал умереть за фюрера и Третий райх. Казалось, всей воды в Шельде, даже во всем Ла-Манше не хватит, чтобы смыть с тела эту грязь, эти падавшие сверху нечистоты. Никому и никогда еще не говорил про яму. Вам - первому. Просто к слову пришлось. Вечер очень тихий - и мне сейчас идти на задание. Хотя я не боюсь. Я уже давно перестал бояться. И все же, знаете, в яме было лучше, чем в канале. Время от времени мое убежище сотрясалось от толчков. Ваши солдаты продолжали баламутить воду своими дурацкими гранатами. Черт их знает, для чего. В порядке профилактики, что ли? Только на третью ночь я сумел уплыть... Нет, вы неправы. Когда-то я был брезглив, очень брезглив. Не обижайтесь, но мне было бы интересно взглянуть на вас в яме!.. Но после этого что-то кончилось в моей жизни. Да! Не могу забыть про яму! Иногда я даже сомневаюсь: стоило ли так цепляться за жизнь? Не лучше ли было остаться в канале вместе с Дитрихом, Михелем и Рильке?.. Вы правы: я стал угрюмым, ожесточенным. А главное, слишком злым, чтобы бояться. Когда ваши спустя месяц выловили меня в Ламанше, я не боялся. Если атрофируется душа, вместе с ней, вероятно, атрофируется и страх. Вы-то, конечно, не знаете. Откуда вам знать? Тот, кто просидел двое суток в выгребной яме, иначе смотрит на все: не только на жизнь, но и на смерть. Ваш полковник в лагере понял это. Он был умный человек. Холодный, бессердечный, но умный. Поговорив со мной, отделил меня от остальных военнопленных, потом добился моего освобождения. "Дрессировка слишком хороша, - сказал он. - Жаль оставлять без применения..." Мне? О, мне все равно. Я иду туда, куда меня посылают. Вы, по-моему, куда больше волнуетесь. Не волнуйтесь. Операция пройдет хорошо. По сравнению с Шельдой, или захватом форта в Гавре, или потоплением плавучего госпиталя это пустяки для меня, детская игра в жмурки. Я возникаю и исчезаю бесшумно. Об этом сказано в моем послужном списке. А если кто-нибудь попробует встать у меня на пути, я сделаю лишь одно быстрое, хорошо отработанное движение. Не отодвигайтесь! Я помню, вы не любите прикосновений. Механизм будет включен, часы начнут тикать. Я поставлю завод на пять утра, идет? Кое для кого это будет неприятное пробуждение. Не беспокойтесь, я успею вернуться. Мы полюбуемся отсюда эффектным зрелищем. Огонь и дым! И опасной тайны нет больше. Напоследок оцените мою деликатность. Ведь я так и не спросил, что это за тайна. Впрочем, сужу о ее важности по сумме вознаграждения. Сумма велика, значит, тайна очень важна. Впрочем, ничего бы не случилось, если бы я и знал. Умею мгновенно забывать. Это входит в мои профессиональные обязанности. Посмотрите-ка на часы: не пора?.. Шепот стих. Только шумят мачтовые сосны, дрожит, будто в ознобе, листва осин и тяжело, глухо ударяет волна о берег... Вечер был очень тихий, и закат хороший, не красный, но к ночи расшумелись деревья, и волны стали злее ударять о берег. Шлюпка скрытно подошла к острову. Всякий раз у Александра возникала одна и та же назойливая ассоциация. Сосны, казалось, обеспокоены чем-то, что происходит у берега. Быстрой вереницей сбегают по склону и напряженно прислушиваются, перегнувшись к воде. Такое впечатление возникало, наверно, оттого, что все деревья были наклонены в одну сторону. А быть может, неприятное чувство появлялось от другого. Постоянно наклонное положение сосен напоминало роковую косу Фриш-Неррунг, у города Пиллау. Остров был, впрочем, неприветлив сам по себе. Несмотря на множество ягод и отличную рыбалку, бывать на нем избегали. В густеющих сумерках Александр увидел, как по скалам пробежала грязно-серая струйка. Еще две гадюки лежали у самой воды, настороженно подняв плоские головы. Один из гребцов замахнулся на них веслом, чтобы заставить убраться с дороги. Они зашипели, распрямились и неторопливо прошуршали между деревьями. - Сторожевые змеи! - сказал Александр и заставил себя усмехнуться. - Сторожат Винету, как цепные псы. Шлюпка с шорохом ткнулась в расщелину между скалами. Берега были круты, обрывисты. Пристать можно было только здесь, и это было хорошо, так как облегчало наблюдение. Александр устроился напротив расщелины, положил рядом ракетницу, маску, подводный фонарь, пистолет. Еще в шлюпке он обул ласты и с помощью матросов приладил к спине баллон. Потом отпустил гребцов. Теперь - ждать! Набраться терпения и ждать! В этом вся тактика. Не спать, не дремать! Ловить каждый шорох, скрип, плеск! Превратиться в кошку, которая замерла у щели! Это похоже на первую ночную вахту Александра в шхерах. Не вчерашнюю и не позавчерашнюю. Давнюю. Тогда гвардии капитан-лейтенант послал юнгу в разведку. Ночью было очень страшно. А поутру стало еще страшнее. О берег внезапно ударила волна, и совсем рядом, в каких-нибудь тридцати метрах, начал медленно всплывать "Летучий Голландец". Сначала показался горб боевой рубки, следом - все узкое стальное тело. И теперь опасность поднимется рядом с островом из воды... Но Александр быстро подавил страх. Для этого он всегда применял испытанное средство - вспоминал войну, фронтовых друзей, команду знаменитого торпедного катера. Ему представилось, что они стоят за его спиной в слоистой мгле между соснами: пышноусый боцман Фаддеичев, весельчак радист Чачко, флегматичный моторист Степаков и другие. На мгновение Александр снова ощутил себя мальчишкой, юнгой, воспитанником гвардейского дивизиона торпедных катеров, которого за "глазастость" прозвали "впередсмотрящим всея Балтики", а впоследствии "повысили в звании" и стали называть "штурманенком". Потом Александр подумал о змеях - как в ту, давнюю свою вахту. Что ни предпринимал, не мог подавить в себе этот страх и отвращение перед змеями. Даже специально тренировался, будучи курсантом: приходил в зоопарк и подолгу стоял перед террариумом. За толстым стеклом из стороны в сторону раскачивались кобры, в углу ворочался грязновато-серый питон. Александр смотрел на них в упор, чувствуя, что волосы шевелятся у него под фуражкой. Нет, страх и отвращение не проходили. Он немного утешился, узнав, что Белинский так боялся змей, что не смог спать в номере гостиницы, в котором по стене "пущен" был змеевидный бордюр. Но Белинский был критик, а не пограничник. Ему не надо было служить в шхерах, где полным-полно змей. Однако сейчас Александр как будто меньше боялся их, - во всяком случае, гораздо меньше, чем в зоопарке перед террариумом. Наверно, это было оттого, что он ожидал "самого главного гада". Скользкое земноводное существо, быть может, уже плыло к острову через залив. Александр подумал о том, что вот он наконец на пороге Винеты. А за ним, притаив дыхание, заглядывая через его плечо, сгрудились все, кто желают ему счастья и готовы помочь в предстоящем поединке: Кузема, Бугров, Рывчун, начальник поста, комдив, а также генерал и профессор Грибов в Ленинграде. Там, наверно, уже гаснут огни. Город погружается в сон. Очень интересно наблюдать с улицы за тем, как засыпают многоэтажные дома. Занавески на окнах разноцветные. Вот исчез красный прямоугольник. Наискосок от него, на другом этаже, разом потухли два зеленых. Через несколько минут большинство окон растворилось во тьме. Дом погрузился в сон, как в темную воду. Кто его обитатели? Как провели они этот вечер? С какими мыслями, с каким настроением отошли ко сну? Наверное, целый роман можно написать о любом большом ленинградском доме. Каждое окно - это отдельная глава. Каждый этаж - часть. И время одинаковое для всех: сегодняшний поздний июльский вечер... ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1. НА ПОРОГЕ ВИНЕТЫ В этот поздний июльский вечер в Ленинграде идет дождь. Прямоугольники окон, оранжевые, красные, белые, один за другим исчезают, растворяются в частой сетке дождя. Потом сразу гаснут уличные фонари. Ночь. Дождь. Совсем немного освещенных окон осталось в Ленинграде. Вот одно из них - на Мойке, недалеко от Исаакия. На подоконнике грустно сидит девушка, накинув на плечи пуховый платок. Она не отрываясь смотрит на крыши домов, расплывающиеся в желтовато-серой туманной мороси. "Удачи, - сказал он ей, - пожелайте мне удачи!" Это не было шуткой, нет. Он так серьезно посмотрел на нее. Темные глаза его заглянули ей прямо в душу. И ведь он - военный моряк! Войны, слава богу, нет, но, быть может, его корабль проходит в море опасные испытания? "Пожелайте мне удачи..." Он бросил эти слова мимоходом и растворился в толпе. А она пятый день места себе не находит от тревоги. "Удачи..." Знал бы он, как она желает ему удачи. Всем сердцем! Всем существом своим!.. Так вот, стало быть, что такое любовь! Тревожиться, не находить себе места, не спать ночей, страстно желать кому-то счастья, потому что оно и твое счастье, - это любовь? Книги, правда, обещали ей другое. Но ведь не всегда надо верить книгам. Пять долгих-долгих дней... Но началось это гораздо раньше. Не пять дней - почти год назад. Тогда, придя из театра, она долго не могла заснуть. В окно виден был Исаакий. Крылатый купол его был матово-белым под луной. За стеной слышался храп мачехи и отца - привычный дуэт на флейте и тромбоне. Стало светать, а девушка еще сидела на своем диванчике, обтянув колени одеялом, удивляясь тому, что произошло. Моряк с упрямым лбом и серьезными темно-карими глазами по-прежнему был тут, рядом с нею, словно бы они не расставались. Ей было странно, даже страшно и все же приятно. Хотя ей показалось, что она не понравилась ему. И могло ли быть иначе? Девушка была уверена, что она некрасива, чуть ли не урод. И зеркало холодно подтверждало это, едва она на бегу заглядывала в него. Она не любила зеркал. Но ей не надо было смотреться в зеркало, чтобы узнать, может она понравиться или нет. Она не знала, что у нее есть нечто значительно более важное и привлекательное, чем красота. И отражалось это не в зеркале, а в ее глазах. Они были такие блестящие, огромные, яркие, что хотелось без конца смотреть и смотреть в них. Уже не замечалось, что рот великоват и носишко мал, а льняные пушистые волосы никак не желают завиваться. Не имел значения и цвет глаз. Он вдобавок менялся от настроения - был серым или светло-зеленым, а иногда почти синим. Имело значение лишь выражение ясного ума, правдивости и нерастраченной юной душевной силы. А именно это никогда не отражает глупое зеркало. И все же у нее, как она считала, была богатая любовными переживаниями жизнь. Совсем недавно еще, подобно другим школьницам и студенткам, она подбегала к рампе и, отбивая ладони, вызывала на бис обожаемого тенора - нелепым, срывающимся, "девчоночьим" голосом. До этого, прочитав "Овода", яростно ненавидела Джемму и ревновала к ней бедного, обиженного Артура. А еще раньше - тогда ей было лет двенадцать - она помогла одному мальчику, который дал бой крысам на Дворцовой площади. С ним ее сблизило то, что они оба не терпели крыс. Конечно, горбатое чудовище с голым извивающимся хвостом - не очень-то хороший повод для знакомства. Но так уж получилось. Мальчик был ранен, руки у него были забинтованы, и она хотела ему помочь. Вскоре ему стало совсем плохо. Он сидел на ступеньках какого-то дома и кашлял и задыхался, кашлял и задыхался. И смотрел на нее страдальческими глазами, а она ничего не могла поделать. Даже ее санитарной сумки с лекарствами не было при ней. Потом они долго ходили по набережной. Она пыталась вести его под руку, но он не хотел. Ленинград был полупустой и очень тихий. Он будто прислушивался к их шагам, а мальчик рассказывал о своем только что погибшем приемном отце. Но больше они не встретились. И она не помнила его лица. Все время он отворачивал лицо, вероятно, стыдясь, что показал свои чувства перед девочкой. Однако это имело и преимущества. Впоследствии она могла воображать его таким, каким хотела. Иногда приписывала ему короткий прямой нос и строгие стальные глаза. Иногда меняла прямой нос на орлиный, а стальные глаза - на смеющиеся голубые. Но эти герои молодости, конечно, не шли ни в какое сравнение с лейтенантом, который повстречался с ней в театре, а спустя год, выходя из трамвая, попросил ее пожелать ему удачи. Он был такой сдержанно-сильный, такой тактичный! Она была уверена, что угадывает за его мужественной внешностью очень нежную, поэтическую душу. Быть может, никто этого не угадывает - лишь она одна. Наверно, он любит стихи, а из композиторов ему должны нравиться Григ и Чайковский. И вот теперь ему угрожала опасность... Девушка прижалась лбом к стеклу. Ей представилось, что перед нею не улица, а огромный аквариум. Ветви деревьев - водоросли, машины - рыбы, раскрытые зонты редких прохожих - это быстро проплывающие мимо окна медузы... В большом, во всю стену окне, которое выходит на Неву с Литейного, свет также не гаснет всю ночь. Генерал расхаживает взад и вперед по кабинету. Телефон на его столе безмолвствует. Это плохо. Нервы настроены на резкий телефонный звонок, который вот-вот раздастся. Господа в черных макинтошах заставляют себя ждать. Быть может, отдумали? Хотя вряд ли. Не такие это господа! Москва разрешила ждать не более недели. Если гости не пожалуют, придется самим протискиваться в эту Винету. К сожалению, мальтиец так и не смог толком объяснить устройство тамошнего "Сезама". "В Винете полно камуфлетов, - сказал он. - Случайно ваш человек нажмет не на тот рычаг и обрушит себе на голову гранитную плиту. А кому отвечать? Мне". Он, впрочем, готов идти проводником. "Идти"... Его надо было бы волоком тащить под водой. Досадно, что пришлось немного повредить при задержании. А с другой стороны: не на танцы же его приглашали! Генерал с неудовольствием косится на телефон. Потом, присев к столу, перелистывает бумаги в папке. Капкан открыт, приманка приготовлена. Но что это за приманка? В Западной Германии до сих пор ищут архивные клады. Быть может, и в шхерах спрятан какой-то чрезвычайно ценный архив? Но почему именно сейчас активизировались поиски этого секретного архива? Почему нарушители пытаются чуть ли не гуськом идти через границу, и даже летом, в самое неблагоприятное для них время, когда ночи наиболее коротки? На это нетрудно ответить. Достаточно взглянуть на календарь. 20 мая 1952 года, то есть месяц назад, подписан так называемый общий договор о союзе между США, Англией, Францией и Западной Германией. Англичане, американцы и французы, подписав этот договор, во всеуслышание сказали "Б". Что касается "А", то они сказали его вполголоса четыре года назад, провокационно введя в 1948 году западногерманскую марку в Западном Берлине. Надеялись, что это нарушит денежное обращение в Восточной Германии и подорвет ее экономическое восстановление. Надежды не оправдались. Но рейхсмарка действительно провела демаркационную линию между Востоком и Западом, что и стало началом фактического раздела Германии. Теперь, в 1952 году, вокруг боннского договора развернулась острейшая политическая борьба. Каждый документ, который показывает, насколько опасна неофашистская Западная Германия, чрезвычайно важен в этой борьбе. После войны Винета-три оказалась на советской территории. Вот почему возникла срочная необходимость изъять из Винеты секретный архив или, на худой конец, уничтожить его. Дата - 1952 год - дает простор для самых разнообразных догадок. Осенью в США выборы президента. Один из кандидатов - генерал Эйзенхауэр. Нет ли в секретном архиве Цвишена компрометирующих генерала документов? Цвишен, судя по всему, был ловкой бестией. Он мог приберечь на черный день какие-то очень важные и опасные разоблачения. Во всяком случае, несомненно, что "Летучий Голландец" находился в самом центре тайных политических и военно-стратегических интриг того времени. Быть может, некоторые из этих интриг еще не закончены и нити от них протянулись в наши дни?.. Генерал нетерпеливо смотрит на телефон, потом в окно. Грязноватая муть колышется между брандмауэрами. Через оконное стекло слабо доносится урчание водосточных труб. "И это июль! - думает генерал. - Ну и лето! Не воздух, жижа какая-то! Воздух пополам с водой. Будто сидишь где-нибудь на дне морском и выглядываешь из-за водорослей..." Для Грибова это тоже мучительная, бессонная ночь. Он достаточно осведомлен о ходе событий, хотя все рычаги, управляющие ими, сосредоточены сейчас в руках пограничников. Профессор догадывается о том, что лейтенант Ластиков ожидает врага в шхерах. Быть может, как раз в этот момент нарушитель всплыл и единоборство уже началось? Грибов подсаживается к столу. Это единственный способ, старый, испытанный, совладать с волнением. Но сегодня не хочется копаться в цифири. Помимо логики цифр, в движении событий есть еще и неуклонная логика развития характеров. Как ни подходи к войне, даже со скучным арифмометром в руках, все дело в конце концов сводится к людям, только к людям. Из ящика письменного стола Грибов извлекает пожелтевшую, надорванную по краям и на сгибах газету. Это "Дойче Цайтунг" от 2 июля 1940 года, номер, в котором помещен фотоснимок Цвишена в момент вручения ему рыцарского железного креста. Неотрывно всматривается Грибов в лицо своего врага, стараясь до конца понять этого человека. Цвишен снят в профиль. Это жаль. В рисунке профиля сказываются характер, воля. Понять, умен ли человек, легче, когда лицо повернуто анфас. Но и так видно, что Цвишен дьявольски хитер. Лоб у него чуть покатый, с залысинами. Нос длинный, прямой, кажется, даже немного раздвоенный на конце. Самодовольства в лице только что пожалованного рыцаря железного креста нет. Словно бы он даже чем-то недоволен. Улыбка Гитлера, во всяком случае, более любезна, почти приторна. Профессор вертит под лампой газету, пытаясь с разных ракурсов взглянуть на командира "Летучего Голландца". Да! Очень странное лицо! Будто нарисовано одним резким, быстрым, не отрывая пера от бумаги, росчерком. Мысленно хочется дорисовать его. Усилием воли Грибов наконец повернул это лицо анфас, заставил Цвишена приподнять тяжелые складчатые веки. Взгляд из-под них, несомненно, властный и в то же время слегка косящий, ускользающий. Командир "Летучего Голландца" и на снимке не смотрит в лицо своему фюреру. Цвишен и Гитлер стоят друг против друга, склонившись в полупоклоне. Рукопожатие! Оба позируют перед фотографом. Но Гитлер позирует больше. Он позирует с упоением. Цвишен делает это явно по обязанности. В каждом характере, по-видимому, есть свое "но". Это не обязательно ханжество, притворство, лицемерие. "Но" может быть совсем крошечным, незаметным. И оно может стать уродливым и громадным, как тень, отбрасываемая на стену, если источник света поставлен на пол у ног. Какое же "но" в характере командира "Летучего Голландца"?.. И что это означает - Винета? Профессор переводит взгляд на карту мира. Всегда успокаивает его зрелище мирового океана, гамма синих прохладных оттенков - на больших глубинах очень сине, на мелях и у берега голубовато-бело. Грибов с достоинством может сказать о себе, как говаривал знаменитый военный штурман, покойный контр-адмирал Дмитриев: "Жизнь вспоминается, когда смотришь на карту мира". Было время, когда чуткий собеседник угадывал что-то горькое в этой фразе, улавливал печальные нотки, тщательно скрываемые. Вспоминается! Жизнь прошла и вспоминается... Но теперь не так. Воспоминания пригодились. Как транспортир, накладывает их Грибов на карту, восстанавливая путь "Летучего" по морям и океанам. Одного не вспомнит до сих пор: где, в каком порту, под какими широтами слышал он это странное название "Винета"? Мысль торопливо обежала земной шар. Венеция, Венето, Венесуэла... Не то, нет! Долго в полной неподвижности сидит Грибов перед картой мира. Ассоциации рождаются и пропадают. Чем свободнее, без напряжения, возникают, тем они ярче, неожиданнее. Так вспоминают забытое слово. Не надо напрягать память, торопиться, волноваться. Надо как бы отвернуться, сделать вид, что поиски не имеют для вас значения. А подсознательный ассоциативный механизм будет тем временем делать свое дело - и вдруг сработает: подаст наверх забытое слово! Ну конечно же: Гейне, его "Северное море"! Поэт упоминает там сказочный средневековый город, который опустился со всеми жителями на дно. В ясные дни, согласно преданию, рыбаки даже слышат из воды приглушенный звон колоколов. Винета в шхерах, по-видимому, сооружена одной из первых, и она - под водой. Это, впрочем, отнюдь не откровение для Грибова, особенно после недавних происшествий на границе. Уточнен смысл условного наименования, только и всего! Вопрос в том, дошел ли Цвишен до своего подводного убежища в шхерах. Подобно крысе, метался он на Балтике в апреле 1945 года. Все щели заткнуты паклей и толченым стеклом. Пиллау горит. Данциг пал. Кильский канал в Бельты закрыт. Вероятно, была возможность интернироваться в нейтральной Швеции. Но это значило бы разоблачить себя. Единственный путь - на восток, в район шхер, где советские войска. Допустим, "Летучий" добрался до Винеты. Выбрался ли он из нее? Этот район шхер был уже советским. Шнырять здесь, даже ночью, даже под водой, становилось труднее, опаснее с каждым днем. И вряд ли Цвишен собирался долго отлеживаться в своем логове. Он был человек быстрых решений. Пассивно ждать гибели? Нет, не в его характере! Он сообщил в своей, по-видимому, последней радиограмме о том, что готов затопить подводную лодку. Из шхер выбирался бы уже посуху. Что же он сделал, в таком случае, с секретными документами? Наиболее важные документы захватил бы с собой. Но, вероятно, их было слишком много. Сжечь? Жаль. Да для этого, надо думать, и времени не было. Значит, документы остались в затопленном "Летучем Голландце"?.. Но Цвишен в апреле 1945 года мог и не прорваться в шхеры. На пути были минные заграждения, советские "морские охотники", сторожевые и торпедные катера. Цвишен мог затонуть. А Балтийское море хотя и неглубоко, но обширно. Найти в нем подводную лодку, не зная координаты ее затопления, представляется практически невозможным. Но если подлодка затонула, то все находившиеся в ней документы растворились в Балтийском море. У Грибова на сей счет не было сомнений. В начале первой мировой войны, будучи лейтенантом, он принимал участие в обеспечении секретных водолазных работ у острова Осмуссар. Неподалеку от этого острова наскочил на камни немецкий крейсер "Магдебург". Выполняя инструкцию, командир его в последний момент выбросил за борт корабельные документы, чтобы те не достались врагу. Документы хранились в свинцовых переплетах и сразу же пошли ко дну. Но русские водолазы подняли их. Это сыграло огромную роль в войне. На поверхность извлечены были документы скрытой связи германского военно-морского флота. Русское командование честно поделилось находкой с союзниками. В дальнейшем немцы на всех морях пользовались своими шифрами, не подозревая, что они понятны противнику. После войны немцы узнали об этом и приняли иные меры предосторожности. Отныне секретные данные наносились на карты и вписывались в документы особыми, легко смывающимися чернилами. Сейфы, где хранилась документация, имели отверстия в стенках. Когда корабль шел ко дну, вода проникала через эти отверстия в сейф и мгновенно смывала тайну. Нечто подобное могло произойти и с "Летучим Голландцем"... А у Нэйла возникла "гипотеза понтонов". "Если бы я был на месте хозяев Цвишена, - писал он Грибову, - то приказал бы ему спрятать секретный архив в море, вблизи какой-нибудь банки. По-моему, это надежнее шхер. Представьте себе, ночью подлодка всплывает в намеченной точке, где-нибудь посреди моря. Затем за борт спускают на понтонах ящики с архивом. Понтоны будут поставлены на определенной глубине, они не видны. Ящики, прикрепленные к ним надежными тросами, спокойно лягут на дно. Да, нечто вроде минной банки. "Мины" приберегают до поры до времени. В нужный момент они еще сработают. Координаты этой точки впоследствии легко определить по резко выраженным глубинам. Таким образом, Балтийское море превращено в огромный сейф или кладовую. Правда, кладовая эта отчасти сыровата, но ящики, надо думать, водонепроницаемы". Конечно, нельзя исключить и такой вариант решения. Винета в шхерах, подобно Винете в Пиллау, всего лишь пустышка, скорлупа ореха без ядрышка. И Шура Ластиков, который дорог Грибову, как сын, как внук, рискует своей жизнью, чтобы доказать: орех пуст внутри? Ведь нарушители тоже могут не знать об этом. Мучимый тревогой, Грибов подходите окну. Ночь. Дождь. В такую же погоду он в 1937 году проводил линкор "Марат" из Ленинграда в Лондон для участия в торжествах по случаю коронации Георга VI. Балтийское море прошли в сплошном тумане. Идти приходилось уменьшенным ходом, по лоту, беспрерывно прощупывая глубины. За Борнхольмом поджидал танкер. В тумане линкор пополнился горючим и повернул по счислению в узкую часть Фемарнбельта. Серая занавесь двигалась перед форштевнем, уносимая ветром. "Марат" шел как бы в кильватер тумана. Лишь вблизи от места назначения разъяснило. Советские военные моряки увидели наконец белую глыбу на горизонте - остров Уайт, который прикрывает подходы к Спитхэдскому рейду. Признаться, даже в той сложной навигационной обстановке штурман "Марата" не волновался так за свою прокладку курса, как волнуется сейчас... 2. ВСТРЕЧНЫЙ ПОИСК Примерно милях в шестидесяти - семидесяти западнее Ленинграда дождя нет. Звездный свод медленно поворачивается над головой. Александр придвигает ракетницу, смотрит на часы-браслет, переводит взгляд на небо. Неужели и эта ночь пройдет напрасно? Ожидание почти нестерпимо. Он меняет положение. Гранитные плиты холодят. Словно бы там, в глубине, находится сводчатый склеп с мертвецами. Но так оно, вероятно, и есть. Александр не разделяет опасений Грибова и Нэйла. Конечно, "Летучий" - в Винете, и он набит секретными документами и мертвецами. Не совсем приятно будет протискиваться по отсекам мимо скелетов. Но ведь гвардии капитан-лейтенанту было еще более неприятно. Живые Гейнц и Готлиб, наверно, куда противнее мертвых. И все же он вытерпел. С улыбкой Александр вспоминает о разговоре комдива с Рывчуном об острове. "Наверно, рыбалил там не раз", - шутливо укорил комдив. "И не рыбалил я, товарищ комдив! Если бы рыбалил... Конечно, сразу бы смекнул. Ветра нет, а поплавок тянет к берегу..." "Почему же не рыбалил?" "Остров просматривается с того берега. Неудобно!" Особенно важно было понаблюдать за островом в шторм. Вероятно, на поверхности у берега возникали пузырьки. Шторм загонял воду внутрь, а воздух под островом сжимался и не пускал. Но никому из пограничников это не было известно. Сам Александр только вчера заметил, что гребцам труднее у берега. Какой-то невидимый Мальстрем в миниатюре! Но теперь-то все понятно. Удивительно еще, что рыбачьи сети ни разу не затянуло под остров. Звезды - наверху, отражение звезд - внизу... Весь мир вокруг - звезды, одни лишь звезды. Будто паришь среди них, взвешенный в межпланетном пространстве. В такую ночь особенно одиноко на посту. Но Александр не чувствует себя одиноким. Его товарищи, бесшумно окуная в воду весла, удерживают шлюпку вблизи острова. С материкового берега наблюдают за островом сухопутчики. А мористее, почти в самом устье залива, взад и вперед ходит пограничный корабль. Командир его приник к биноклю. Расчет стоит у автоматов. Команда наготове: поджидает "группу отвлечения и прикрытия". Под конец допроса мальтиец разговорился. Он не утаил ничего. По плану "шефа" очередная "заблудившаяся" яхта должна пересечь государственную границу в устье залива, чтобы отвлечь внимание пограничников от того, что будет происходить в его глубине. Откроется путь для нарушителя, направляющегося вплавь к острову, условно именуемому Змеиным. Так, во всяком случае, считал "шеф". Он не подозревает, что мальтиец, не воспользовался капсулой с ядом и оказался словоохотливым. Иначе план этот, конечно, был бы заменен каким-либо другим. Александр взглянул на небо. Звезды стали как будто бледнее. Светает? Внезапно прямо перед Александром поднялся на горизонте узкий вертикальный луч. Это подали сигнал с пограничного корабля. "Заблудившаяся" яхта задержана, и товарищи Александра, сохраняя озабоченный вид, "шуруют" в ее каютах и трюме. Но это только формальность, игра. И пограничники и задержанные понимают, что главные события развернутся не здесь. Столб света, покачавшись, упал. Тотчас же, чуть левее, поднялся второй. Сигнал с корабля отрепетован [повторен] исполнительным начальником морского поста. Вероятно, опасается, что Александр не заметил первого луча. Итак, началось! Жди боевого пловца с минуты на минуту! И второй луч рухнул, как подрубленный. Потом он суетливо заметался-зарыскал в устье залива. Это демонстративная суетливость. С того берега должны видеть, что внимание морского поста сосредоточено только на яхте. В эту ночь все старательно подыгрывают неизвестному самонадеянному господину в черном макинтоше. Это игра в дурака. Им, несомненно, окажется самонадеянный господин - уж Александр позаботится об этом! Черные столбы, которые появились на месте вертикальных лучей - их след на сетчатке глаз, - постепенно светлея, исчезают. Ветер промчался по верхам. Сосны взволнованно зашумели. Потом словно бы кто-то шикнул на них или бросил горсть песку - разом умолкли. Всем существом сво