РЕОДОЛЕВАЯ ТЕЧЕНИЕ И МИНЫ...

   <b>ФЛОТСКИЙ СУХАРЬ</b>

   Мне бы хотелось, чтобы вы ощутили переход  от  одной  части  повести  к
другой именно так: как бы вплыв туда с Григорием по реке.
   Только  реку  эту  уж  никак  не  назовешь  спокойной  и   светлой.   В
действительности  она  коричневая,  как  кофе,  который  скупо   подбелили
молоком. И в среднем плесе течение ее очень быстрое,  особенно  осенью,  а
сейчас осень.
   Перегоняя друг друга, вертясь в завихрениях пены, плывут доски, остатки
понтонов,  пучки  соломы,  разбитые  патронные  ящики,  какие-то   высокие
корзины, а порой проносит и трупы лошадей,  лежащие  на  боку,  безобразно
раздувшиеся. Да, фронтовая река...
   Наверху идут бои. Беззвучные отголоски их катятся по воде. А  навстречу
этим отголоскам, с упорством преодолевая течение и  мины,  поднимаются  по
Дунаю советские тральщики, вереница тральщиков...
   И еще хотелось бы мне показать вам  Григория  (в  этой  -  дунайской  -
части) под другим углом зрения. Хотелось бы, чтобы мы  взглянули  на  него
глазами одного из его подчиненных, молодого офицера, совсем еще новичка на
войне.
   Дистанция между ними большая, и не только в должностях и званиях, но  и
в возрасте, а стало быть, в  жизненном  опыте.  И  Григорий,  представьте,
очень не нравится этому молодому офицеру!
   ...Итак, как сказано, тральщики поднимаются вверх по Дунаю.  Двигаются,
понятно, лишь днем. Когда наступает ночь, они бросают якоря у берега.
   Вот  и  сейчас  под  береговыми  вербами  вытянулась  длинная  вереница
кораблей.
   Темно. Время - за полночь. Идет дождь.
   На палубе головного тральщика два  молодых  офицера.  Один  только  что
сменился с вахты, другому не спится, вышел покурить.
   До нас доносятся обрывки разговора.
   - Разве о своем комбриге  можно  так?  -  замечает  укоризненно  первый
собеседник.
   - А я только тебе, больше  никому.  Я  авторитет  его  перед  матросами
всегда поддержу, а приказания выполняю  не  хуже  других.  Как  говорится:
"Есть, товарищ комбриг!" А что думаю о нем, это,  извини,  дело  мое.  Мне
устав не запрещает иметь свое мнение о  командире.  Что  я  могу  с  собой
поделать? Не люблю, не люблю педантов!
   - А это у него профессия такая. Мины, они, знаешь, все же как-то больше
уважают педантов.
   - Мины пусть себе уважают, это их дело,  -  задиристо  отвечает  второй
голос. - Но при чем тут я? Он - минер, а я - штурман.  И  ты  не  минер  -
механик.
   - А воюем с тобой оба на тральщиках. То-то и оно. Мне рассказывали: наш
комбриг года два назад совершил в Севастополе  что-то  из  ряда  вон.  Был
тогда младшим флагманским минером флота.  Я  подкатился  к  нему  от  лица
комсомольской  организации:  "Не  поделитесь  ли  воспоминаниями  о  своем
севастопольском подвиге, товарищ капитан второго ранга, и, если можно,  во
всех подробностях?" - "Нет, - говорит, - сейчас не до  подробностей,  мины
тралить надо. Вот станем в затон на зиму, тогда напомните".
   - Гм! Засекреченный подвиг?
   - Придираешься ты к нему, Генка.
   - Да что ты! Это он придирается ко мне! Третьего  дня  целую  лекцию  о
бачках прочел. Не нравятся  ему,  видишь  ли,  бачки  мои.  "На  флоте,  -
говорит, - без году неделя, а уже под Сюркуфа работаете!" Кто этот Сюркуф?
   - Француз, кажется. Адмирал.
   - А! Ну если адмирал, тогда ничего еще...
   Постепенно светлеет. Дождь, мелкий, настырный, то перестает,  то  опять
начинает идти.
   - Слышал, как он оборвал меня за ужином?  Только  было  я  заговорил  о
любви...
   - Положим, ты о девочках своих заговорил, а не о любви. Это разница.
   - Остришь? Ну остри, остри. У нас в кают-компании все острят.  Один  он
не снисходит до шуток. "В моем присутствии, лейтенант, прошу пошлостей  не
говорить!" Каково? Вот же сухарь! Начисто лишен романтики. Разве настоящий
моряк может быть сухарем?
   - А как же! Флотский сухарь. Самый твердый из сухарей.
   - Опять остришь?


   <b>ЦИТАТА И ЗАМЕЧАНИЕ</b>

   Дождь перестал. Уже не темно, а серо вокруг.
   Стали видны лица собеседников. Один из них курит  почти  без  перерыва,
нервничает. Он еще очень молод, недавний курсант. Товарищ его постарше, но
ненамного. Он,  наоборот,  рассудителен,  спокоен.  Впрочем,  сказывается,
наверное, и  усталость  после  вахты.  На  бригаде  траления  до  прибытия
лейтенанта Кичкина он был по  возрасту  младше  всех  остальных  офицеров.
Поэтому в кают-компании к нему обращаются по отчеству - Петрович,  шутливо
и любовно подчеркивая тем крайнюю его молодость.
   - Нет, возьми, к примеру, Кирилла Георгиевича! - продолжает  Кичкин.  -
Это романтик! А ведь будет даже постарше комбрига. Лет сорока, я думаю.
   Пауза. Шорох волны за бортом.
   - Этот сразу, с первого своего слова, понравился мне. И знаешь чем?  Ты
удивишься. Цитатой. Неужели я не  рассказывал  тебе?  Ну  как  же!  Где  я
бригаду нашу нагнал?.. Ну да, в Оряхове. Нагнал я, значит, ее и отправился
представляться по начальству. Вестовой указал каюту  начальника  походного
штаба. Стучусь. "Разрешите войти?" - "Попробуйте!"  Попробовал,  вошел.  И
удивился. Каюта, оказывается, такая тесная, а сам  начальник  штаба  такой
длинный,  что  работает  в  полусогнутом  положении.  На  столике  пишущая
машинка, и он, скорчившись  в  три  погибели,  выстукивает  на  ней  одним
пальцем. Ты-то видел это много раз. Но на  свежего  человека...  При  моем
появлении он сразу же встал. И тут вдруг выяснилось, что  начальник  штаба
умеет не только складываться, но и раскладываться, как складной метр.
   - Да ну тебя!
   - Я, конечно, ему по всей форме:  "Разрешите  представиться!  Лейтенант
Кичкин, закончил штурманский факультет высшего военно-морского,  прибыл  в
ваше..." И так далее. А он жмется и покашливает, и шинель на нем внакидку.
Я вежливо замечаю, что не мешало бы, мол, пирамидончику или аспиринчику на
ночь, доктора рекомендуют. А он: "Ваши доктора - сухопутные крысы! Я бывал
в странах, где жарко, как в кипящей смоле, где люди так и падали от желтой
лихорадки, а землетрясения качали сушу, как морскую волну. И я жил  только
ромом, да! Ром был для меня и мясом, и водой, и женой, и другом. И если  я
сейчас не выпью рому, то буду как  бедный  старый  корабль,  выкинутый  на
берег штормом. Есть у вас ром, лейтенант?"
   "Нету", - пробормотал я, как болван.
   "Ага! Я так почему-то и думал, представьте".
   И смотрит на меня, этак  добродушно  помаргивая.  Лицо,  вижу,  хоть  и
худое, но темное от загара, очень мужественное.
   "Позвольте, - говорю я. (Тут меня вроде бы осенило.) - Это же не ваше -
о роме! Это Стивенсон, "Остров сокровищ". Я вспомнил!"
   "И должны были вспомнить. Читали, вероятно, совсем недавно".
   - Поддел тебя насчет молодости?
   - При чем тут поддел?  Наоборот.  Я  ему  представился,  а  он  -  мне.
Дескать, романтики мы оба... С таким за честь примешь служить!
   - Комбриг небось не цитатой тебя встретил?
   - Держи карман! Замечанием, а не цитатой.  Еще  я  и  представиться  не
успел, а он уже мне замечание вкатил.
   - Ая-яй!..
   - Да.  Я  же  тебе  рассказывал.  Ехал  сюда,  на  Дунай,  надеялся  на
бронекатера попасть. А меня - на тральщики. И в  Оряхове,  смотрю,  что-то
допотопное вырисовывается на рейде, вроде бы пакетбот или  как  там  их  в
романах Жюля Верна называют? Пока на ялике до  него  добирался,  несколько
раз глаза кулаками протирал. Нет, правильно: по обоим бортам - колеса! Ну,
ясно, взгрустнулось. Поднялся со своим чемоданчиком по трапу, возьми да  и
брякни вслух:
   "Послушайте,  куда  я  попал?  Это  же  бандура,  которая   сама   себе
аплодирует!"
   Очень точно, по-моему, сравнил. Когда плицы колес ударяют  о  воду,  не
кажется разве тебе, что кто-то хлопает в ладоши над ухом?
   - Скорей уж прачка лупит вальком по белью.
   - Тебя, спасибо,  не  было  там,  не  подсказал  насчет  прачки.  И  за
"аплодирует" попало. Случился в то время у трапа сам комбриг.
   - О!
   - Да. Слышу неторопливый  голос:  "Вахтенный  командир!  Научите  вновь
прибывшего молодого офицера уважать военный корабль, на котором  он  будет
служить. Поясните, что ему, может быть, придется умереть на этом корабле".
   - А что? Это он правильно сказал.
   - Пусть правильно, согласен. Но нельзя же так, Петрович! С ходу  -  тюк
по лбу!
   - Он тебя по лбу, а я бы еще и по загривку добавил. Плицы,  видите  ли,
ему не понравились, пакетботы! А  ты  где  был,  когда  мы  эти  трофейные
пакетботы собирали? На готовенькое пришел и через нижнюю губу дуешь?
   - Ну теперь ты стал мне мораль читать!
   - Болтаешь зря потому что...
   - Нет, все-таки он сразу меня невзлюбил, Петрович. Ну  и...  Слышал  ты
когда-нибудь, чтобы наш комбриг голос повысил?  Не  на  меня.  Вообще.  А,
то-то и оно! Одними своими покашливаниями и  помалкиваниями  всю  душу  из
тебя вынет.
   - Строгий он, это ты верно. И требовательный. А как  же  иначе?  Легко,
думаешь, такого, как ты, салагу обтесать, втолковать тебе, что война - это
прежде всего труд!
   - Согласен, труд. Но где у нас атаки? Где разведка боем? Где,  наконец,
сам бой, ответь. Я же штурман, черт  меня  подери!  -  За  борт,  описывая
длинную дугу, летит окурок. - Зачем я здесь? Что делать штурману на Дунае,
где всем, как известно, заправляют лоцманы и водят суда по своим  домашним
ориентирам - по какой-нибудь корове, которая в полдень всегда  пасется  на
мысу?
   - Корову еще к чему-то приплел...


   <b>НЕУДАЧНАЯ ДАТА РОЖДЕНИЯ</b>

   Уже совсем рассвело. Видны унылые  поля,  посеребренные  инеем.  Он  на
вантах, и на палубе, и на  прибрежном  камыше,  который  плашмя  полег  от
ветра. Холодный воздух тоже напоминает о приближающемся ледоставе.  Вскоре
Дунай побелеет, затвердеет. И движение кораблей прекратится до весны.
   А  наверху  наступают.  Стремительно  продвигаясь  вместе  с  войсками,
Краснознаменная, ордена Нахимова Дунайская  флотилия  одним  плечом  своим
подпирает 2-й Украинский фронт,  другим  -  3-й  Украинский.  Бронекатера,
пользуясь малой осадкой и быстротой хода, промчались над  минами  и  воюют
далеко впереди.
   А где же место минеров?
   Увы, проходя с заведенными тралами один отрезок реки по нескольку  раз,
тральщики  продвигаются  вперед   не   так   быстро,   как   хотелось   бы
нетерпеливому, порывистому Кичкину.
   Он сердито закуривает новую папиросу.
   - Ну не обидно ли, скажи! Гудков, одного со мной выпуска,  к  Державину
получил назначение! Опять кому плохо? Мне. К Державину, это надо понимать!
На бронекатера! Он в освобождении Белграда участие принимал! А я  что?  За
полторы сотни километров  от  фронта  телепаюсь  взад-назад  с  тралом  за
кормой. Одно только и слышишь: "По местам стоять! Вправо-влево не ходить!"
Фу!..
   Пауза. Кичкин - мечтательно:
   - А биография-то у Державина! Мне Гудков рассказывал. Был пограничником
на Дальнем Востоке, водолазом, боцманом. На  подготовительных  курсах  его
вызвали к доске, велели "а" в квадрате написать. Он взял да и вывел  букву
"а", потом обвел ее квадратом. Но все преодолел, закончил училище одним из
первых. А теперь гляди: командир бригады  бронекатеров,  Герой  Советского
Союза, признанный мастер десантов! Мне нравится, когда  у  человека  такая
биография. Чтобы взлеты были и падения - тогда интересно.
   - Опять заносит тебя! Какие же взлеты и падения могут  быть  у  минера?
Первое его падение обычно и последнее.
   - Насчет  падений  я  фигурально.  Но  у  нашего  комбрига,  я  уверен,
какая-нибудь совершенно гладенькая, успокоительно-прямолинейная биография.
Все, понимаешь,  приплюсовывалось  одно  к  одному,  как  в  старое  время
капиталец округлялся - по копеечке.
   - А у тебя не прямолинейная?
   - Что ты, Петрович! У меня прямо-таки роковая биография.
   - Да ну?
   - Верно говорю. У некоторых, знаешь, происхождение, всю  жизнь  борются
со своей анкетой. У других фамилия плохая  -  например,  Заяц.  Хотя  был,
кажется, такой командир  крейсера  -  Заяц.  А  у  меня,  представь,  дата
неудачная.
   - Какая дата?
   - Рождения. Не вовремя родился. Вот пишут в романах: герой проклял день
своего рождения. А я лично не день - год. Мне бы на три-четыре года раньше
родиться - тогда бы хорошо.
   - Почему?
   - Тогда бы я к началу войны окончил  училище,  оборонял  Ленинград  или
Севастополь или служил на  Севере.  Нет,  вот  кому,  я  считаю,  повезло:
комбригу нашему! Ты прикинь, Петрович: тридцати  лет  не  было  -  младший
флагманский минер флота! Едва за тридцать перевалило  -  командир  бригады
траления! Ну не завидно ли, скажи!
   Скорбный вздох.
   - Я и то до смерти рад, что хоть к концу войны подоспел. Все же  легче.
А то кто-нибудь спросил бы: что вы делали во время  Великой  Отечественной
войны? Учились на  военного  моряка?  Только  и  всего?  Выходит,  избрали
военную профессию и были только свидетелем, современником войны? Нехорошо!
Некрасиво, товарищ Кичкин!
   Вдруг Петрович протяжно, с хрустом зевает:
   - Ну, Гена, отвел душу? А теперь слушай команду: по  койка-ам!  Я  свою
вахту уже отстоял. А тебе с восьми на вахту.
   - И не говори! Как подумаю, что утром  опять:  "Заводи  трал!  Сохраняй
строй уступа! Подсекай мину!"...
   Палуба пуста.
   ...Быть может, Кичкин  рассуждал  бы  по-иному,  если  бы  знал,  какой
разговор о нем вели недавно комбриг и начальник походного штаба.
   - Не слишком ли вы строги с лейтенантом Кичкиным? -  спросил  добрейший
Кирилл Георгиевич. - Ведь он мальчик еще совсем.
   - А я хочу, чтобы поскорее взрослым стал! - твердо ответил комбриг. - И
я должен спешить. Война! В любой  момент  обстоятельства  могут  сложиться
так, что тому же Кичкину, как моему штурману, придется заменить меня.
   - Что еще за мрачные предчувствия, товарищ капитан  второго  ранга?  Не
узнаю вас!
   - При чем тут предчувствия? - Комбриг  чуть  повысил  голос.  -  Вы  же
знаете, что нам, минерам, не положено иметь никаких  предчувствий!  Просто
на минах подрываются без всякого различия в  должностях  и  рангах.  Стало
быть, в каждом своем офицере я должен быть уверен абсолютно, в том числе и
в Кичкине!..
   Ни Кичкин, ни Петрович, ни сам комбриг не подозревают, что всего лишь в
нескольких  днях  пути  их  подстерегает  под   водой   зловещая   загадка
Молдова-Веке...
   Слитной темной массой надвигается сверху Дунай. Он в белой рамке  инея.
Невысокие плакучие вербы на берегу присыпаны инеем, поля застланы  белесым
туманом. Утро на Дунае начинается трудно, медленно.
   Это же не просто осень, это поздняя осень, конец октября...


   <b>ДЕЛЬФИНЫ, КОБРЫ И КРОКОДИЛЫ</b>

   Да, надо спешить! Григорий спешит.
   Он ведет свою бригаду вверх по Дунаю,  с  беспокойством  поглядывая  на
огрузневшее,  набрякшее  влагой  небо,  на   иней,   серебристой   пленкой
устилающий поля, на темную зловещую воду. Осень, осень!  Не  за  горами  и
зима. А ему еще столько работы на Дунае!
   В  бригаде  его,  помимо  "строевых"  тральщиков,  приведенных  им   из
Севастополя   и   Одессы,   есть   немало   тральщиков,    так    сказать,
импровизированных: баржи, буксиры портовые, яхты прогулочные, чуть ли даже
не землечерпалки.
   Сбор всех частей? Пусть так. А что еще оставалось ему делать?
   Первые  мины  на  Дунае  встречены  были  у  Джурджу.  Отступая,  немцы
продолжали ссыпать и ссыпать их в воду  -  как  из  сказочного  бездонного
мешка.
   Здесь  были  самые  разнообразные  мины,  какие   только   можно   себе
представить:  от  донных,  плашмя  улегшихся  на  грунте  подобно   сонным
крокодилам, до якорных,  тихо  покачивавшихся  на  своих  минрепах,  будто
кобры, которые поднялись на хвосте, готовые любого ужалить.
   Командование флотилии поспешило создать бригаду траления,  назначив  ее
командиром Григория. Он и минеры его кинулись в только  что  освобожденные
дунайские порты: Измаил, Галац, Браилов, Русе, Джурджу.  Там  у  причалов,
как испуганные стайки водоплавающей птицы,  сбились  разноперые  трофейные
суда. Ими Григорий и пополнил свою вновь созданную бригаду.
   Яхты прогулочные и буксиры портовые? Ну и что из того? Тянут же  тралы,
послушно выполняют необходимую работу!
   Посмотрите, как это получается у них!
   ...Трал заведен. Красные и синие буи-поплавки  послушно  поворачиваются
толстыми носами навстречу течению.
   - Малый вперед!
   Буи понеслись вдоль реки, гоня перед собой бурун.
   Тральный расчет наготове.
   Проходит пять минут, десять. Неужели здесь нет мин?
   Ага! Буи запрыгали, заплясали  на  воде.  Начинают  быстро  сближаться.
Подскочили, нырнули. Есть! Подсекли мину, волокут ее под водой!
   Смотрите, смотрите! Сейчас будет самое интересное!
   Посреди сгрудившихся поплавков вынырнула вдруг круглая  черная  голова.
Похоже, мина  выскочила  на  свет  и  с  дурацким  видом  оглядывается  по
сторонам: где я и что со мной?
   Но ей не дают слишком долго "оглядываться" - тут же подрывают!
   Кобры, которые поднялись на хвосте, то есть якорные  мины,  приходится,
как видите, предварительно  извлечь  на  поверхность,  чтобы  обезглавить.
Большая гибкая полудуга - ее тащат за собой два тральщика - подсекает мину
в воде, перерезает минреп, на котором та держалась, и мина всплывает -  на
расправу!
   А вот за двумя тральщиками, идущими строем уступа, тянется на буксирных
концах гигантская петля диаметром до пятидесяти метров.
   Ее поддерживают и отводят в сторону буи. Чем не  дельфины?  Беззаботное
стадо дельфинов, которые, кувыркаясь, несутся за кормой корабля.
   Через эту петлю пропущен электрический  ток.  Он  создает  вокруг  себя
электромагнитное поле, которое не переносят мины, отлеживающиеся на дне.
   Что же касается акустических мин, то  одновременно  с  электромагнитным
тралом буксируется и акустический трал. В нем при движении возникает  звук
чрезвычайно  противный  -  будто  тянут  палку   по   штакетнику.   Этакое
длинное-длинное  дробное  дребезжание!  Тут  не   то   что   мина,   любой
раздражительный человек не выдержит, взорвется!
   Так выглядит траление на Дунае...


   <b>СРАВНЕНИЕ, "УТВЕРЖДЕННОЕ СВЫШЕ"</b>

   Кстати, это  Кичкин  придумал  насчет  кобр,  дельфинов  и  крокодилов.
Однажды за ужином в кают-компании он развернул целую  цепочку  диковинных,
не уставных сравнений перед удивленными офицерами.
   Те, будто по команде, повернулись к комбригу.
   Он выдержал паузу, негромко кашлянул:
   - Стихов, бывает, не пишете, лейтенант?
   - Да что вы, ей-богу, товарищ комбриг! - в смятении воскликнул Кичкин и
залился багровым румянцем, так что все поняли: врет, пишет!
   - Фантазия у вас работает, - помолчав, сказал комбриг. - Целый зверинец
тут развели... А почему про тигра не вспомнили?
   - Про какого тигра, товарищ комбриг?
   - Точнее сказать, про когти его. Афоризм есть  такой:  тигр  умрет,  но
останутся когти тигра!
   - А как же траление с тигром увязать?
   - А очень просто. Под тигром в  данном  случае  надо  понимать  фашизм.
Подыхает же он, не так ли? Вот-вот добьем его на Балканах. Но мины,  когти
фашизма, еще остались, торчат кое-где со дна. Мы, стало быть,  и  вырываем
эти когти.
   Сравнение понравилось.
   - Наверное, сами стихи пишете, товарищ комбриг? -  оправясь,  осмелился
пошутить Кичкин.
   Комбриг снисходительно усмехнулся:
   - Еще чего! Есть у меня время сравнения разные придумывать!  Это  немец
один придумал про когти.
   - Немец? Да что вы! Не может быть!
   - Ну, немец-то, в общем,  наш.  Кирилл  Георгиевич  подтвердит.  Генрих
Гейне.
   И с того вечера сравнение "когти тигра", придуманное "нашим  немцем"  и
как бы "утвержденное свыше", прочно укоренилось в бригаде.
   Говорили, усмехаясь: "Заводи трал! Когти у тигра будем вырывать!"  Или:
"Ого! Коготок попался нам на пути. Спроста не отдерешь ото дна!"
   Как-то, оставшись наедине с комбригом, Кирилл Георгиевич пошутил:
   -  Здорово  вы,  однако,  классика  немецкого  приспособили  для   нужд
траления. Смотрите-ка, и Генрих Гейне на Дунае пригодился!
   - Из-за лейтенанта Кичкина получилось, - сказал  задумчиво  комбриг.  -
Кобрами своими и крокодилами напомнил мне про эти когти.  Впервые,  знаете
ли, я услышал о них еще в детстве, давным-давно...
   И Кириллу Георгиевичу показалось, что сейчас комбриг начнет  вспоминать
что-то очень важное, заветное. Но нет! Нахмурившись,  он  круто  переменил
тему разговора...
   Вероятно, стоит для довершения сходства добавить, что  можно  и  впрямь
поцарапаться об эти "когти", да еще как!
   Гитлеровцы, отходя по Дунаю, устанавливали защиту вокруг своих  якорных
мин - буи с резаками под водой. Случалось, резаки эти по многу раз на  дню
перерезали тралы. А иногда подсеченная мина,  выскакивая  на  поверхность,
рвалась в самом трале. И в том и в  другом  случае  приходилось  сращивать
трос прямо на минном поле, ежесекундно рискуя жизнью.


   <b>ВЫСОКИЙ КОЭФФИЦИЕНТ ПРОЧНОСТИ</b>

   Удивительно ли, что некоторых гражданских моряков  с  непривычки  брала
поначалу оторопь?
   На трофейных судах,  которые  были  привлечены  к  тралению  на  Дунае,
команды остались старые,  а  люди  в  этих  командах,  откровенно  говоря,
попадались  разные.  Большинство,  естественно,  сразу  же  потянулось   к
советским минерам всей душой: "Хотим помогать вам тралить, не можем стоять
в стороне, когда вы трудитесь для общего нашего блага". А  кое-кто  шагнул
за  большинством  сгоряча,  а  потом  засомневался,   начал   нерешительно
переминаться с ноги на ногу.
   Вот так и один капитан, после того как подсеченная им  мина  неожиданно
взорвалась очень близко, в самом трале,  почти  что  перестал  тралить,  в
общем, под любым предлогом отирался увильнуть от опасной работы.
   Кичкин, не  признававший  компромиссов,  стоял  за  то,  чтобы  немедля
списать робкого капитана с корабля. Однако, к его удивлению и негодованию,
комбриг почему-то медлил,  чего-то  выжидал,  только  чаще  обычного  стал
наведываться на "нерадивый" тральщик.
   И вдруг с изумлением все видят: резко  переменился  в  своем  поведении
капитан! Что ни день - убирает по четыре, по пять, а то и по шесть  мин  с
фарватера - вполне приличный результат!
   Поработал так с недельку и запросился на побывку к  семье  -  тральщики
как раз проходили мимо его родного села.
   Что же сделал комбриг? Отказал капитану? Нет, представьте, отпустил!
   Кичкин не мог прийти в себя от изумления.
   - Вернется, - успокоительно сказал комбриг за обедом. - Теперь я в  нем
уверен. Будет тралить с нами до самой Вены, а если понадобится,  то  и  до
Регенсбурга.
   И что бы вы думали? Вернулся капитан, не опоздал ни на один день. Еще и
нескольких односельчан привел на подмогу.
   Кичкин ничего не понимал, пока Кирилл Георгиевич не объяснил  ему,  что
капитана воодушевил подвиг старшины второй статьи Караваева.
   Тут надо заметить,  что  команда  тральщика  была  смешанной  -  помимо
гражданских моряков, укомплектована еще и русскими военными моряками ("для
повышения коэффициента прочности", - с улыбкой пояснил Кирилл Георгиевич).
   Тральщик буксировал на длинном тросе баржу с тралом  (естественно,  без
людей). Баржа подорвалась, получила пробоину  и  начала  тонуть.  Вдобавок
взрывом у нее заклинило руль.
   Затонув, она перегородила бы фарватер, что сорвало бы все траление,  во
всяком случае, надолго задержало бы продвижение тральщиков по Дунаю.
   Не дожидаясь команды  и  не  сговариваясь,  три  наших  военных  моряка
кинулись с борта тральщика в воду. И вплавь к барже саженками!
   Старшина Караваев, опередив  своих  матросов,  быстро  вскарабкался  на
палубу, скатился в трюм и, отыскав пробоину,  закрыл  ее  телом.  В  любой
момент судно могло перевернуться, но он старался не думать  об  этом.  Тем
временем матросы его, торопясь изо всех сил, расклинили руль, вывели баржу
на мелкое место к там посадили на грунт так, что надпалубные надстройки ее
возвышались над водой. И получаса не прошло, как траление возобновилось.
   Все это, оказывается, видел с тральщика колеблющийся капитан. А комбриг
стоял с ним рядом и по  выражению  лица  его  понял:  отныне  сомнениям  и
робости конец - капитан надежен, будет тралить, пока не  отдерет  ото  дна
последнюю мину на Дунае!
   - Это  для  вас  урок,  юноша,  -  по-дружески  сказал  Кичкину  Кирилл
Георгиевич.  -  Командиру,  как  видите,  обязательно  надо  быть  хорошим
физиономистом и обладать психологическим чутьем. А кроме того,  -  добавил
он многозначительно, длинным взглядом посмотрев  на  молодого  офицера,  -
иметь еще и очень большой запас терпения...
   Что он хотел этим сказать? Неужели догадался о шалости с букашкой?


   <b>КАК ВЫВЕСТИ С КОРАБЛЯ ТАРАКАНОВ</b>

   Шалость эта имела свою предысторию.
   Как  вы  не  раз  уже  имели  случай  убедиться,  опасность  на   Дунае
подстерегает минеров при каждом шаге гребного винта или  обороте  бортовых
колес. Нервы натянуты до отказа. Поэтому особенно  ценится  здесь  хорошая
шутка. Нигде, пожалуй, не смеются так охотно, так от души, как  в  бригаде
траления в короткие часы отдыха.
   Подлинная душа кают-компании  -  Кирилл  Георгиевич.  Он  неистощим  на
шутки. Даже на собственных своих фотографиях, посылаемых  жене,  неизменно
пишет:  "Личность  Баштанника  К.Г.  заверяю.  Начальник  походного  штаба
К.Г.Баштанник".
   Прибыв в бригаду, Кичкин принял в  заведование  кают-компанию  (ею,  по
обычаю, заведует младший офицер). И вскоре он был  вынужден  обратиться  к
начальнику походного штаба с жалобой по поводу тараканов.
   Таковым, понятно, на военном корабле находиться  не  положено.  Но  под
штабной тральщик приспособлен был старый  пассажирский  пароход,  на  коем
тараканы водились с незапамятных времен и  в  несметном  количестве.  Всем
другим помещениям они предпочитали камбуз, буфет  и  кают-компанию,  чего,
естественно,  не  мог  терпеть  Кичкин,  серьезно  относившийся  к   своим
обязанностям.
   - Значит, одолели вас тараканы? - спросил Кирилл Георгиевич,  испытующе
глядя на Кичкина. - Что  ж!  Есть  средство.  Но  сумеете  ли  вы  достать
селедочный рассол?
   - А что это такое?
   - Ну, жидкость, в которой мокнут селедки.
   - Расстараемся, найдем, - бодро сказал Кичкин.
   - Ну вот видите, какой вы молодец. Рассола, учтите, надо много.
   - Достану много.
   - Вынимайте блокнот, пишите! -  Косвенным  взглядом  Кирилл  Георгиевич
приглашает  к  вниманию  офицеров,  в  ожидании  обеда  рассаживающихся  в
кают-компании на диване (в таких случаях ему обычно требуются  слушатели).
- Итак, рассол у вас уже есть. Засим вы призываете вестового  и  вместе  с
ним принимаетесь мазать рассолом подволоки и переборки.  Записали?  Только
погуще мажьте, погуще! Теперь полагается выждать  час  или  два.  Не  надо
мешать тараканам, понимаете? Они едят. И пусть себе  едят!  -  Это  "пусть
себе" звучит зловеще. - Нуте-с, им после селедок,  само  собой,  захочется
пить. Рядом вода, много воды - Дунай.  Жажда  погонит  ваших  тараканов  к
воде. Очень хорошо. В таковом намерении им  не  препятствовать!  Наоборот!
Все иллюминаторы на корабле открыть настежь! - Кичкин перестал  записывать
- до него донесся подавленный смешок с дивана. Но лицо Кирилла Георгиевича
по-прежнему сохраняет серьезное и участливое  выражение.  -  А  дальше  уж
элементарно. Как только последний таракан уйдет  наружу,  на  водопой,  вы
быстренько - тут, знаете ли, нужна быстрота!  -  закрываете  иллюминаторы,
один за другим! Вот и все! Цель достигнута, тараканы  выведены!  А  утонут
они там или  подорвутся  на  минах,  это,  согласитесь,  не  наша  с  вами
тоска-печаль.
   Кичкин оглянулся - за спиной его давятся от сдерживаемого смеха. Закрыв
блокнот, он самолюбиво вскинул голову.
   Но как раз вовремя, ни секундой раньше, ни секундой  позже,  участливое
выражение сползло с худого и  длинного  лица  Кирилла  Георгиевича.  И  он
улыбнулся Кичкину своей обезоруживающей, очень доброй, как бы извиняющейся
улыбкой. Сердиться на него в подобных случаях нельзя.
   О,  все  шутки-розыгрыши   свои   преподносит   Кирилл   Георгиевич   с
неподражаемым  артистизмом.  Не  был  бы  он  отличным  военным   моряком,
наверняка прославился бы как блистательный эстрадный рассказчик, причем  в
своей собственной обаятельной манере.
   Лишь один комбриг огражден от его кают-компанейских шуток своим высоким
званием и занимаемой должностью. Вдобавок  он  слишком  серьезен,  слишком
погружен в себя. Шутки доходили бы до него с таким Запозданием, что вообще
не имело бы смысла шутить.
   А вот Кичкина толкнул бес под руку.


   <b>ФОКУС С БУКАШКОЙ</b>

   За очередную провинность Кичкин был вызван к комбригу. Раздрай, то есть
выговор, длился очень долго,  с  обычными  покашливаниями,  с  длиннейшими
выматывающими душу паузами. Томясь, Кичкин  переминался  с  ноги  на  ногу
перед столом, то и  дело  тоскливо  поглядывая  на  дверь:  не  придет  ли
кто-нибудь к комбригу с докладом?
   Спасение пришло не из двери.  Блуждающим  взором  Кичкин  зацепился  за
букашку, которая  перебегала  через  стол  по  каким-то  своим  пустяковым
букашкиным делишкам.
   "Вот оно! - шепнул Кичкину на ухо неотлучно сопровождавший его бесенок.
- А ты, наверно, и забыл, что комбриг очень брезглив?"
   Ну как же! Он действительно брезглив - на удивление, до болезненности!
   Имитируя  крайнюю  угнетенность,  упадок  сил  (от  раскаяния),   почти
сомнамбулическое состояние, Кичкин повел рукой по столу за букашкой.  Явно
не отдавая себе отчета в своих поступках, машинально  схватил  ее,  потом,
словно бы по забывчивости, поднес ко рту и...
   Нехитрый фокус! Еще в детстве он удивлял им приятелей. Брался  на  спор
проглотить лягушонка, гусеницу, несколько гвоздей - все, что угодно,  лишь
бы поместилось в горсти. Но он  только  делал  вид,  что  глотает.  Двигал
кадыком, давился, морщился, а лягушонок или гвозди  оставались  у  него  в
горсти.
   Тот же спектакль был разыгран перед изумленным комбригом. Кичкин, якобы
в  беспамятстве,  поднес  горсть  ко  рту,  сделал  несколько   судорожных
глотательных движений, страшно скривился и, опустив руку, незаметно бросил
букашку на пол.
   Изумление на  лице  комбрига  сменилось  выражением  почти  физического
страдания.  Некоторое  время  он,  видимо,  боролся  с  тошнотой.  Наконец
просипел полузадушенным голосом:
   - Вы с ума сошли! Вон отсюда! Выплюньте сейчас же эту гадость!  Да  рот
прополоскать, рот!..
   Торжествуя, Кичкин опрометью кинулся из каюты...
   Фокус с букашкой был обсужден наедине с Петровичем.
   - Школярские замашки! - сказал Петрович  с  осуждением,  но  по  голосу
можно догадаться, что он сдерживает улыбку. - А ведь ты не школяр,  Генка.
Ты - офицер.
   - Уж и пошутить нельзя!
   - Над командиром? При исполнении своих служебных обязанностей?  Счастье
твое, что комбриг не понял фокус  с  букашкой.  Нет,  попомни  мое  слово:
спишет он тебя с корабля!
   Молчание. Кичкин обдумывает нависшую над ним угрозу.
   - За что это списывать меня с корабля? - обиженно бурчит  он.  -  Я  же
воюю. И, по-моему, не хуже других... А насчет букашки правильно:  допустил
глупость, согласен. Но ты пойми,  Петрович:  монотонность  этого  траления
нашего заедает. Ну и... ошибешься иной раз...
   - Да  брось  ты,  ей-богу!  Завтра  к  Железным  Воротам  подойдем.  Ты
развеселись! Название-то какое - Железные Ворота! А что у тебя  дальше  на
карте?
   - Катаракты, - неохотно отвечает Кичкин. - Ворота - это только  вход  в
Катаракты.
   - Вот и протиснемся всей бригадой через эти Катаракты.  А  потом  опять
равнина, раздолье. И до Белграда уже рукой  подать.  Как  село-то,  забыл,
называется, за Катарактами?
   - Молдова-Веке...
   ...Никогда больше не забудет  Петрович  названия  села  по  ту  сторону
Катарактов. И не он один. В бригаде все до конца дней своих будут  помнить
Молдова-Веке, потому что там встретят их тупые удары взрывов и  оранжевая,
горящая, стремительно несущаяся навстречу вода...



        2. "У НАС ТАК НЕ ХОДИЛИ НИКОГДА"

   <b>КОМАНДУЮЩЕМУ ДУНАЙСКОЙ ФЛОТИЛИЕЙ</b>

   Донесение

   Утром 2 ноября 1944 года, пройдя горные  ущелья  Катарактов,  тральщики
вверенной мне бригады в количестве сорока пяти вымпелов вышли  на  плес  у
села Молдова-Веке.
   Еще до рассвета донеслись до нас в горах  отдаленные  раскаты,  которые
были вначале приняты  за  беглый  артиллерийский  огонь.  Однако  по  мере
приближения к плесу смысл этих  раскатов  разъяснился  -  впереди  рвались
мины.
   Наконец, миновав последний поворот, мы увидели пламя над рекой.
   На широком плесе у села Молдова-Веке скопилось к тому времени около ста
судов, караван, собранный после прохода через  Катаракты  для  дальнейшего
следования к фронту. В  составе  каравана  были  баржи  с  боеприпасами  и
продовольствием, а также горючим для танков и авиации, буксирные пароходы,
понтоны для наведения переправ и госпитальное  судно  с  выздоравливающими
бойцами.
   В дальнейшем комендант каравана действительно  не  проявил  необходимой
осторожности. Но могу засвидетельствовать в  его  оправдание,  что  погода
резко ухудшилась. Со дня на день Дунай мог  стать,  суда  оказались  бы  в
ловушке - вмерзшими в лед  до  весны.  Заставляла  спешить  и  напряженная
обстановка на фронте.
   В силу этих соображений комендант каравана,  не  дожидаясь  тральщиков,
отдал приказание сниматься с якоря.
   На рассвете 2 ноября, то есть в то время, когда мы были уже на  подходе
к Молдова-Веке, караван возобновил свое движение по Дунаю.
   И тогда корабли один за другим начали рваться на якорных  минах.  Почти
сразу же подорвалась баржа с  горючим.  По  Дунаю  потекло  пламя,  бензин
разлился на большом пространстве,  увлекая  за  собой  горящие  обломки  и
увеличивая панику на судах.
   Потом стали детонировать немецкие донные мины, лежавшие на  грунте.  От
детонации немедленно подорвалась  в  голове  каравана  еще  одна  баржа  с
горючим, а также ее буксир.
   (Описываю последовательность взрывов со слов коменданта  каравана,  так
как, приближаясь на предельной скорости к плесу, мы  видели  лишь  высокие
всплески воды и вспышки блещущего огня.)
   Подорвался понтон в середине каравана, за ним в конце каравана -  баржа
с боеприпасами. Пожар с нее перекинулся на соседнюю баржу, также груженную
боеприпасами. И она была, в свою очередь, уничтожена взрывом.
   Движение каравана приостановилось.
   Выйдя на  плес,  мы  застали  картину  полного  разгрома  -  как  после
массированного  артиллерийского  или  воздушного  налета.  Уцелевшие  суда
приткнулись к берегу где попало, некоторые даже выбросились на мель. Пламя
текло по воде. Раненые и обожженные взывали из воды о помощи.
   Немедленно же моряки моей бригады приняли  участие  в  тушении  пожара.
Раненые были подняты на борт, им оказана медицинская помощь.
   Нас встретили с огромной радостью и облегчением,  надеясь  на  то,  что
тральщики начнут сразу же пробивать фарватер и поведут караван  дальше  за
собой. Однако положение оказалось значительно более сложным.
   По моему приказанию  было  проведено  разведывательное  траление  вдоль
плеса. Кроме того, я лично опросил ряд местных  жителей  -  сербов.  (Село
Молдова-Веке находится на румынском берегу, но живут в нем сербы.)
   Установлено  было,  что  с  плеса  начинается  минная   банка,   причем
необычайной плотности, а также длины -  тянется  от  Молдова-Веке  на  сто
двадцать километров, почти до самого Белграда.
   Лоцманы, сопровождавшие бригаду, были вызваны на штабной  тральщик  для
консультации. Все они сошлись на том, что бесполезно  пытаться  штурмовать
наличными силами бригады минированный участок такой длины и плотности. Это
заняло бы у нас несколько месяцев, тогда как ледостава можно ждать в самое
ближайшее время. Совет лоцманов: зимовать бригаде в Молдова-Веке.
   Докладывая Вам обстановку, сложившуюся у  села  Молдова-Веке  и  ожидая
Ваших  приказаний,  буду  между  тем  стараться  изыскать  иные   варианты
решения...


   <b>ПЕРВАЯ НОЧЬ НА ПЛЕСЕ У МОЛДОВА-ВЕКЕ</b>

   - Спишь, Петрович?
   - Нет.
   - Перебрось-ка спички со стола!.. Спасибо. И ты не  можешь  заснуть?  Я
как закрою глаза, огоньки эти начинают мерцать. Мучение!
   - Какие огоньки?
   - Ну те, что на воде были. Бензин горящий. До самой  смерти,  наверное,
не забуду, как трупы вереницей проплывали вдоль борта. А возле них,  вроде
свечей погребальных, огоньки эти, огоньки...
   - Да, вспомнишь - дрожь пробирает!
   -  И  тебя  пробирает?  А  ты  уже  третий  год  воюешь.  Мне,  значит,
простительно. Да еще комбриг приказал мне спустить  шлюпку  и  вылавливать
трупы в камышах. Такое только в кошмаре может присниться...
   - Захоронить-то их надо было?
   - А я ничего против этого не  говорю.  Не  Мне  -  кому-нибудь  другому
пришлось бы вылавливать. Но они, Петрович, уже и на людей не были  похожи.
Черные-черные,  как  головешки.  Будто  лесной  пожар  прошел,   а   потом
полуобгорелые пни подмыло и течением вниз понесло.
   - Да будет тебе!
   Молчание. Иллюминатор в каюте зашторен. Кичкин и Петрович ворочаются  с
боку на бок, то и дело взбивая подушки. Нет, сон нейдет!
   - На что у комбрига нашего нервы стальные, - это опять Кичкин,  -  а  и
того,  знаешь,  проняло.  Я  вместе  с  ним  на  мостике  стоял.  Невольно
оглянулся, вижу: лицо будто окаменело! Белое, неподвижное. А  когда  начал
приказания отдавать, все откашливается и откашливается, словно бы в  горле
что-то застряло...
   Койка под Петровичем сердито скрипит.
   - Стальные нервы! Железные, железобетонные! А ты их видел когда-нибудь,
нервы эти? Просто жилочки тоненькие, обыкновенные волоконца.  А  силища  в
них, понял? Не говори: нервы - как сталь! Говори: сталь - как нервы! Такую
нагрузку выдерживают, что и сталь бы согнулась и бетон треснул к  черту...
А комбриг, к  твоему  сведению,  откашливается,  когда  волнуется.  И  еще
украинские  выражения  по  рассеянности  начинает  вклеивать  в  разговор.
Примета верная!
   Пауза.
   - Что же, так и спать с открытыми, глазами? - жалобный голос Кичкина. -
Вот уж действительно голубой Дунай! Желтый от огня, а  не  голубой...  Мне
еще, Петрович, бензин очень жалко. Высокооктановый!  Авиационный!  Сколько
его, прикинь, по Дунаю утекло! Тонны, я думаю.
   - Что ты! Десятки тонн!
   - Сгорел-то зазря. А наши летчики его как манны небесной ждут.
   - Ну, тот, что сгорел,  бог  с  ним!  Но  ведь  и  этот,  что  остался,
доставить к фронту нельзя.
   - Сколько же эскадрилий, подумай, не может  подняться  в  воздух  из-за
того, что здесь, у Молдова-Веке, бензин застрял?
   Связист и штурман одновременно вздыхают. За неплотно  сдвинутой  шторой
отблески затухающего пожара...


   <b>ВЗЯЛИ "ЯЗЫКА"</b>

   - Разрешите доложить, товарищ начальник штаба! "Языка" взяли!
   Кирилл  Георгиевич  и   Петрович,   вызванный   на   утренний   доклад,
оборачиваются. В дверях - Кичкин.
   - Как "языка"? Кто взял?
   Для моряков это событие чрезвычайное, редчайшее. "Язык",  пленный!  Всю
войну можно провоевать на флоте, но так ни разу и не увидеть врага в лицо.
   Кичкину не стоится на месте. Он необычайно оживлен.
   - Комбриг приказал передать, что съезжает на берег! С  пленного  допрос
снимать!
   - На берег? А почему пленного сюда не доставили?
   - Скандальный чересчур, говорят. Хлопот с ним не оберешься, если сюда.
   Кичкин сияет. Наконец-то  и  на  дунайских  тральщиках  повеяло  ветром
военно-морской  романтики!  Но  Петрович  недоверчиво  присматривается   к
Кичкину. Что-то подозрительное видится ему в скользящей улыбке друга.
   - Разыгрываешь, Генка?
   - Помилуй бог, что ты! Разве я бы  позволил  себе  разыгрывать  Кирилла
Георгиевича, тем более в боевой обстановке! Тебя еще, пожалуй... Нет,  все
правильно! Только пленный-то - металлический!
   Петрович недоумевающе хлопает белесыми ресницами. Но Кирилл  Георгиевич
- опытный военный моряк, видывал виды на своем веку.
   - А! Обсыхающую мину нашли?
   - Так точно.
   - Как же она очутилась на берегу?
   - Наверно, при отходе немцы забыли.
   - Вот это подвезло! Это,  товарищи,  удача!  Вдруг  у  обсыхающей  мины
диковинка какая-нибудь внутри?
   Вскрыть мину было важно для  того,  чтобы  уточнить  режим  дальнейшего
траления. Но никто даже представить себе не мог, какая, почти невероятная,
"диковинка" таилась внутри найденной на берегу обсыхающей мины...
   Как назло, хлопотливые обязанности заведующего кают-компанейским столом
требуют присутствия Кичкина в камбузе. Все же ему удается улучить минуту и
выскочить на палубу.
   Все население Молдова-Веке столпилось на берегу. А моряки -  советские,
болгарские, румынские,  чешские,  словацкие,  югославские  -  теснятся  на
палубах своих судов, некоторые даже  взобрались  на  ростры,  чтобы  лучше
видеть.
   Ялик с комбригом на руле и матросом на веслах скрывается за  поворотом,
поросшим вербами.
   Напряженное ожидание...
   "Так в давние времена, - думает Кичкин, -  выезжали  богатыри  на  поле
брани и, скрестив мечи и копья, начинали битву поединком. А  дружина  (это
мы!) неподвижной громадой стояла сзади, сдерживая нетерпение и тревогу..."
   Если бы мозг Кичкина, как некий чувствительный прибор,  мог  воспринять
сейчас мысли комбрига, то, вероятно, молодой лейтенант очень удивился бы.
   Сидя в ялике напротив гребца, Григорий думает о том, что с каждым разом
почему-то труднее разоружать эти мины. Усталость? Как будто  бы  нет.  Еще
достаточно силен и бодр, чтобы оставаться минером-разоружателем. Страх? Но
он уже давно научился волевым  усилием  подавлять  страх.  Что  же  тогда?
Предчувствия? О, чушь! Бабья чушь эти так называемые предчувствия! Никогда
в жизни он не верил ни в предчувствия, ни в удачу. Верил  только  в  себя.
Это, по-видимому, и было его удачей.
   Но что-то уж очень много мин разоружил он на своем веку. Не слишком  ли
много? Должен  же  когда-нибудь  наступить  конец  головокружительным  его
победам над минами?
   Мистика? Никакой мистики! Объяснение самое трезвое. Предположим, что  в
нем - почти незаметно, минуя контроль  сознания,  -  стала  вырабатываться
некая самонадеянность, а стало  быть,  и  сопутствующие  ей  торопливость,
небрежность. Недаром же говорят: головокружительные победы! Вот что опасно
в его положении.
   Почему бы тогда не приказать разоружить мину на берегу  кому-нибудь  из
офицеров  бригады?  Среди  них   немало   опытных   минеров-разоружителей,
полностью заслуживающих его доверия. Но, чем черт не шутит,  что,  если  в
этой с виду заурядной немецкой обсыхающей  мине  спрятан  какой-то  особой
важности секрет,  то  есть  новые,  неизвестные  приборы?  В  этом  случае
обращаться с обсыхающей миной нужно сугубо осторожно. Не то она  взорвется
ненароком, и все важные секреты ее развеются вместе с дымом в воздухе.
   Как ни доверяет Григорий своим офицерам, себе он, естественно, доверяет
больше.
   И  потом,  признаться,  любую  мину  очень   приятно   разоружить   (не
разоружать, а именно разоружить!).
   Григорий, однако, обиделся бы, если бы кто-нибудь сказал ему, что  есть
в разоружении  вражеских  мин  что-то  общее  с  азартной  игрой.  Так  же
затягивает, не правда ли?
   "Вздор! - отрезал бы минер.  -  Это  отнюдь  не  игра,  это  работа!  И
наверное, одна из наименее  эмоциональных  на  свете,  сродни  математике.
Риск? Конечно. Но при этом расчет, а не азарт!"
   Впрочем, едва ступив из ялика на берег и  увидев  перед  собой  лежащую
среди сухих водорослей мину, Григорий тотчас же отбросил  посторонние,  не
идущие к делу мысли - по обыкновению всем существом  своим  сосредоточился
на решении очередной задачи.
   ...В томительном ожидании тянется время на тральщиках.  Проходит  минут
двадцать. И - раскат! Над вербами взметнулся вихрь песка, земли и  камней.
Что это означает - победу минера или его смерть?
   Ага! Мальчишки, сидящие, как галки, на  деревьях,  загалдели,  замахали
руками, стали кидать вверх шапки. Победа! Из-за поворота показался ялик. У
ног комбрига приборы, которые он снял с мины, перед тем как подорвать ее.
   Но почему у него такое хмурое, озабоченное лицо?..
   В  камбуз,  где  Кичкин  распекает  нерадивого  кока,  приходит  спустя
некоторое время Петрович.
   - Ну как? - спрашивает Кичкин, оставив кока на минуту в покое.
   - Нормально, ты  же  слышал.  Встреча  состоялась,  взаимное  понимание
достигнуто.
   Видно по всему, Петрович приберегает  какой-то  эффект.  Но  Кичкин  не
хочет унижаться и клянчить. Он лишь бросает как бы вскользь:
   - Вот бы на этого раззяву Фрица или Ганса поглядеть, который на  берегу
свою мину забыл.
   - Почему же Фрица или Ганса? Скорей уж Фредди или Джонни.
   - Путаешь, как всегда, Петрович. Это английские, а не немецкие имена.
   - Верно. Так ведь и мина не немецкая!  Как  ты  сказал  утром:  "языка"
взяли? Ну а "язык"-то, к твоему  сведению,  оказался  английский.  Сначала
пленный,  конечно,  отмалчивался,  упирался,  немцем  прикидывался.  Потом
комбриг стал допрашивать  его  пожестче,  он  и  раскололся.  По-английски
заговорил.
   Теперь черед Петровича насладиться изумлением друга.
   - Сомневаться  не  приходится.  На  приборах,  снятых  с  мины,  клейма
американских заводов. Своими глазами видел.
   - Странно!
   - Там странно или не странно, а ведь и местные жители подтверждают, что
в район Молдова-Веке незадолго перед отходом немцев прилетали английские и
американские самолеты.
   - Зачем? - Кичкин ошеломлен. - Помешать отходу немцев они не  могли.  И
ведь вдобавок союзники знали, что мы наступаем,  что  наша  флотилия  идет
вверх по Дунаю.
   - Знали. Само собой, не могли не знать.
   - Выходит, Дунай перегорожен впереди  не  только  минами  врага,  но  и
минами наших союзников?
   - Выходит, Генка, что так...


   <b>ПЯТАЯ НОЧЬ НА ПЛЕСЕ У МОЛДОВА-ВЕКЕ</b>

   Кичкин распахнул дверь на палубу, в задумчивости постоял у борта.
   Очень тихо на воде. Лунные дорожки, как куски холста,  разложенные  для
отбелки и просушки, протянулись вдоль плеса.
   Дунай разветвляется здесь на два рукава. Между ними низменный островок,
который, по рассказам местных жителей, заливает дважды в году -  весной  и
осенью. Сейчас из воды торчит только щетинка кустарника, самого острова не
видно.
   За  спиной  Кичкина  позвякивает  посуда,  оживленно  спорят   офицеры,
собравшиеся  в  кают-компании.  Тема  разговора,   конечно,   -   недавнее
разоружение американской мины.
   Ну и что из того, что мина разоружена и опознана? Это  открытие  ни  на
метр  не  продвинуло  бригаду  вперед.  Вот  уж  пятые   сутки   тральщики
отстаиваются на плесе у Молдова-Веке. Стало быть, зря рисковал комбриг?
   Зря ли? Этого Кичкин еще не знает.
   Кстати, где комбриг? Его не было за ужином в кают-компании.
   А, вот он! Стоит неподвижно на носу, чуть расставив ноги, забросив руки
за спину. Голова упрямо наклонена, будто задумал бодаться.
   Впрочем, это обычная его поза.
   Кичкин подумал, что поза в данных  условиях  символическая.  Человек  в
раздумье стоит перед скрытым под водой неодолимым препятствием.
   Навстречу гонит волны Дунай, словно бы дышит - широко, вольно. На самом
деле трудно дышит, потому что скован минами. Он в железных кандалах,  этот
могучий богатырь, которого в русских былинах  уважительно  именуют  Дунаем
Ивановичем.
   Сумеем ли мы расковать богатыря? Должны!
   Последнее слово Кичкин, увлекшись, произнес  громко,  спохватился  и  с
испугом посмотрел на  комбрига.  Тот  остался  неподвижен  -  так  глубоко
задумался, что не слышит ничего.
   Да, в целеустремленности отказать ему нельзя.
   Именно в последние дни комбриг  повернулся  к  Кичкину  какой-то  новой
своей,  неожиданной  и  привлекательной   стороной.   Вдруг   за   суровой
сдержанностью  его  Кичкин   увидел   человека,   глубоко   и   мучительно
переживающего вынужденную задержку тральщиков у Молдова-Веке.
   Сегодня, подняв за обедом глаза на комбрига, он поразился  и  ужаснулся
перемене, которая произошла с ним.  Глаза  ввалились,  лицо  побледнело  и
осунулось, как после долгой, изнурительной болезни.
   И аппетита, видно, нет. Вот даже ужинать не захотел.
   Пожалуй,  лучше  подобру-поздорову   убраться   с   палубы.   Неудобно!
Получается, вроде бы он подглядывает за своим комбригом.
   Но какая-то сила удерживает Кичкина на  палубе.  Не  любопытство,  нет.
Какое уж там любопытство! Скорее горячее сочувствие, желание помочь...


   <b>РАЗНОЦВЕТНЫЕ ШТРИХИ</b>

   Жаль, что молодой штурман не может проникнуть в мысли своего комбрига.
   А ход их примерно таков.
   Положение на плесе у Молдова-Веке ухудшается с каждым днем. Мало  того,
что тратится топливо (отдано приказание поддерживать пары), иссякают также
и запасы бодрости. Лихорадка ожидания изматывает людей.
   Сегодня утром Кирилл Георгиевич доложил о том, что с тральщиков сбежало
несколько иностранных лоцманов и рулевых.
   Григорий помолчал.
   - Ну что ж! Очень хорошо, - неожиданно сказал он. - Естественный отбор,
понимаете? Теперь трусы только повредили бы нам. Зато  оставшиеся  сделали
свой выбор, и они будут с нами до конца!
   Он посмотрел на Кирилла Георгиевича и удивился: как плохо тот выглядит!
Эти пять суток вынужденного томительного бездействия  можно  приравнять  к
пяти неделям тяжелых боев.
   Григорию особенно трудно  встречаться  взглядом  с  молодыми  офицерами
бригады. В их глазах удивление, нетерпение! Они словно бы говорят: "Ты  же
опытный, умный!  Неужели  не  можешь  ничего  придумать,  найти  выход  из
положения, чтобы повести нас вперед - к фронту?"
   Часами в полной неподвижности просиживает он за столом в  своей  каюте.
На столе перед  ним  загадка  Молдова-Веке.  Красными  и  синими  штрихами
изображена она на карте Дуная.
   Разноцветные штрихи напоминают листья, сам Дунай - дерево. Ветви -  его
притоки. Ими Дунай осеняет  Румынию,  Болгарию.  Югославию,  Чехословакию,
Венгрию,  Австрию,  Баварию.  Кроной  своей  это   многоветвистое   дерево
упирается в горы Шварцвальда. А  корни  у  дельты  погружены  в  советскую
землю.
   Но вдали от корней могучий ствол испещрен разноцветными черточками. Это
участок Дуная выше Катарактов, между Молдова-Веке и Белградом.
   От красной и синей штриховок, которыми покрыта  голубая  полоска  реки,
рябит в глазах. Красным заштриховано  там,  где  мины  клали  англичане  и
американцы,  синими  -  где  ставили  их  немцы.  Таковы  данные   опроса,
проведенного среди  местного  населения.  Просветов  в  штриховке  нет.  В
некоторых местах синие  штрихи  находят  на  красные  -  это  значит,  что
англо-американские и немецкие мины легли в два слоя.
   Насколько же проще было два с половиной года назад в Севастополе!
   Там Григорий знал твердо:  если  он  ошибется,  на  дно  вслед  за  ним
спустятся другие минеры, разыщут такие же мины и разгадают их тайну.
   Сейчас ошибка его была бы непоправима.
   На памяти, кроме того, свежие  рубцы.  Своими  глазами  видел  он,  как
подрывались суда каравана, пытавшиеся второго ноября идти  вверх.  Еще  до
сих  пор  вылавливают  в  камышах  трупы  погибших  и  почти  каждый  день
приходится выполнять печальный долг - присутствовать на похоронах.
   Повторить катастрофу в Молдова-Веке?  Подняться  к  Белграду,  заставив
мины расступиться перед собой, но как плату за это оставить в Дунае  сотни
трупов?
   Однако и зимовать в Молдова-Веке нельзя.
   Значит, идти вверх, и поскорее, потому что с каждым  днем  все  труднее
решиться. Но... Что "но"?


   <b>ПРИКАЗ - ВНУТРЕННЯЯ НЕОБХОДИМОСТЬ</b>

   Вдобавок он знает то, что не известно пока никому на бригаде  траления,
кроме него самого, начальника походного штаба и замполита.
   Получена шифровка от  командующего  Дунайской  флотилией  вице-адмирала
Горшкова.  В  Белграде,  освобожденном  две  недели   назад,   командующий
встретился с югославскими товарищами, которые в разговоре  упомянули,  что
угля на городской электростанции осталось очень мало, столица Югославии со
дня на день может погрузиться во мрак.
   "Не помогут ли  нам  советские  военные  моряки?  -  спросили  югославы
вице-адмирала. - Уголь есть ниже по Дунаю, в  городе  Смедерово.  Но  ведь
между Смедерово и Белградом - плотная минная банка".
   Шифровку командующего Григорий воспринял как приказ.
   А для него приказ всегда становился как бы  внутренней  необходимостью.
Это привито многолетной тренировкой воли во время службы на флоте.  Личные
желания неизменно  отступали  на  второй  план.  Главным,  всепоглощающим,
пронизывающим все существо желанием становилось  стремление  немедленно  и
возможно лучше выполнить приказ.
   И сейчас, наедине с собой, Григорий думал о том, что ему легче умереть,
чем не выполнить этот приказ...
   Чтобы дать отдых глазам, он оторвался от карты Дуная и вышел на палубу.
   Ночь. Луна. Посреди плеса, на том месте, где был островок, днем торчала
щетинка кустарника. Сейчас ее уже нет.
   И от двух поврежденных при взрыве  полузатопленных  барж  остались  над
водой только  мачты  и  надпалубные  надстройки.  А  еще  перед  сумерками
Григорий видел, как через палубу, пенясь, перехлестывала волна.
   Судя по всему, в горах беспрерывно идут дожди. Вода в Дунае  прибывает.
Ну и что из того, что она прибывает?
   Силуэты судов, стоящих на рейде, темнеют поодаль. Мимо борта с  шорохом
пробегает волна. Лунная рябь колеблется на  воде.  И  в  светлом  дрожащем
воздухе звуки негромкой песни - как рябь...
   На одной из дальних барж запели два матроса, украинцы:

   Ты-хо-о, ты-хо
   Ду-на-ай во-о-оду нэ-сэ...

   Знакомая песня! Певали ее и дома, в Гайвороне, девчата на дубках. Но  у
мужчин получается как-то задушевнее.
   Свет в  кают-компании  погас  наконец  -  офицеры  штабного  тральщика,
поболтав после ужина, разошлись по каютам.
   Григорий немного еще послушал песню. Потом и певцы ушли спать. В лунной
тишине  раздаются  лишь  негромкие  вздохи  волны  да  изредка   протяжные
возгласы. То перекликаются вахтенные на судах.
   Только вахтенные бодрствуют в эту нескончаемо длинную лунную  ночь.  Да
он, командир бригады, не спит, не может заставить себя заснуть.
   Впрочем, нет! Еще кто-то стоит неподалеку на палубе. Кто это?
   Повернув голову, он  различает  фигуру,  прижавшуюся  к  фальшборту  на
полубаке.
   А, Кичкин! Тоже почему-то не спится ему...
   Со временем выйдет из него неплохой  офицер,  данные  для  этого  есть,
только пока слишком еще порывист, восторжен. Но это пройдет. Беда  его,  и
не одного его, в том, что сразу же из  военно-морского  училища  попал  на
действующую флотилию,  не  прошел  в  мирных  условиях  школу  становления
офицера.   Отсюда   угловатость,   мальчишеская   обидчивость,   а   также
неуверенность в своих  силах,  которая  маскируется  порой  фанфаронством.
Теперь, в боевой обстановке, буквально на ходу приходится  обтесывать  его
характер.
   Что делать? Война нетерпелива. Война не ждет...


   <b>В ОБХОД ДУНАЯ?..</b>

   И  опять  мысли  от  Кичкина  и  переменчивых   военных   обстоятельств
возвращаются к загадке Молдова-Веке.
   Карта Дуная по-прежнему перед  Григорием,  каждый  изгиб  реки,  каждая
протока ее. Так столб света, погаснув, оставляет на сетчатке человеческого
глаза дрожащую черную тень.
   Удивительная река - Дунай. Вторая в Европе по величине после Волги, она
низвергается с высоты тысячи метров, с  восточного  склона  Шварцвальда  в
Германии, но не вертикально, а наклонно - через всю Юго-Восточную  Европу,
совершая десятки превращений на своем пути:  то  растекаясь  в  широчайшей
пойме, то вдруг оборачиваясь свирепым горным потоком.
   В лоции Григорий прочел, что реку впервые назвали  Дунаем  кельты.  Это
означает - Быстрая Вода, Данувиус. "Дану" - "быстрый", "виус" - "вода".
   Горы в конечном счете определяют непостоянный  характер  реки.  Уровень
воды в Дунае, и без того  полноводном,  повышается  всегда  внезапно.  Это
означает, что в горах начал таять снег или пошли дожди.
   От своих лоцманов Григорий слышал, что подъем воды и  разлив  наступают
дважды в году - весной и осенью. Во время паводка многочисленные  островки
в равнинной местности покрываются  водой.  Дунай  течет  как  бы  в  одном
просторном русле. Для жителей это настоящее бедствие - на  заливных  лугах
погибает много скота.
   В осеннее время вода в Дунае прибывает. Сейчас осень. Почему это  важно
для решения загадки Молдова-Веке?
   Григорий  ждал,  что  вот-вот  возникнет  еще  неуловимая,  все   время
ускользающая  из-под  пальцев  ассоциация,  догадка.  Так,   терпеливо   и
осторожно соединяя два провода, получают наконец искру...
   Он попытался представить себе, что сделал  бы  на  его  месте  командир
танковой бригады или моторизованной пехотной дивизии, если бы наткнулся на
неприступную крепость.
   Попробовал бы обойти, конечно!
   Под конец войны широко  применяется  этот  тактический  прием.  Некогда
возиться с опорными пунктами вражеской обороны, рассчитанными на то, чтобы
задержать наше наступление. Войска обтекают их, обходят,  нанося  решающий
удар с флангов и тыла.
   На Дунае, где  взаимодействие  кораблей  и  сухопутных  войск  наиболее
тесно, моряки переняли обходный маневр у Советской Армии.
   Недавно Герой Советского Союза  Державин  провел  свои  бронекатера  по
каналам Петра и Питательному в обход Дуная, точнее, немецкого плацдарма на
берегу Дуная.
   Нерасчетливо тратить силы на то, чтобы пробиваться  напрямик.  И  нужно
спешить. Начинается гигантская битва за Будапешт.  Бронекатера  нужны  под
Будапештом.
   Обходный  путь  доставался  морякам   нелегко.   Кое-где   они   тащили
бронекатера волоком, чуть не на руках, - за годы войны каналы, оставленные
без присмотра, занесло илом и песком. И все же, хоть  и  пришлось  описать
крутую дугу, путь по каналам в этих условиях был быстрейшим.
   Но на участке от Молдова-Веке до Белграда, к сожалению, нет каналов. Не
поведешь же тральщики, а следом за ними и весь караван в обход  Дуная,  то
есть посуху?..
   В обход? Минуту или две Григорий неотрывно смотрел  на  сверкающий  под
луной, широко разлившийся Дунай, потом круто повернулся:
   - Лейтенант Кичкин!
   Тот с готовностью подался вперед:
   - Слушаю вас, товарищ комбриг!
   - Разбудите начальника штаба! Срочно попросите ко мне! С картами! Пусть
захватит карты минированного участка!
   Бегом (на флоте все приказания  выполняются  бегом)  Кичкин  кинулся  к
каюте Кирилла Георгиевича. А комбриг уже стучал в  каюту  замполита.  Стук
был нетерпеливый, тревожный, но как будто бы радостный. Почему?
   - Но почему, почему? - сердито спрашивал  Кирилл  Георгиевич,  второпях
натягивая китель и одновременно пытаясь свернуть карты в трубку. - Что  же
вы молчите? Почему карты - среди ночи?
   Кичкин не понимал ничего. Он  мог  добавить  лишь,  что  взволнованный,
хриплый голос комбрига, как бичом, хлестнул его по нервам. Неужели найдена
разгадка Молдова-Веке?
   Ему не удалось заставить себя уйти с палубы. Как часовой, он шагал взад
и вперед у каюты комбрига, теряясь в догадках.
   И  терпение  его  вознаграждено.  Через  несколько   минут   из   двери
высовывается Кирилл Георгиевич.
   - Вы еще здесь? Вахтенному командиру передайте:  немедленно  сигнал  на
тральщики и суда  каравана  -  всем  лоцманам  прибыть  на  совещание!  Да
приготовьте карандаши и бумагу. Будете вести протокол.


   <b>СОВЕЩАНИЕ НА РЕКЕ В ПОЛНОЧЬ</b>

   В дрожащей лунной пелене  вспыхивают  и  гаснут  сигнальные  огни.  Над
плесом гулко катятся сиплые со сна,  недовольные  голоса,  и  под  ударами
весел хлюпает, булькает вода.
   Шлюпки и ялики теснятся у  трапа.  Офицеры  штаба  встречают  лоцманов.
Хмурые,  невыспавшиеся,   стуча   сапогами,   негромко,   с   достоинством
переговариваясь, они рассаживаются у стола в кают-компании. Что случилось?
Почему их подняли с коек среди ночи чуть ли не по тревоге?
   Они в форме, присвоенной им на Дунае: толстые  куртки  с  шевронами  на
рукавах, черные, колом торчащие фуражки. Болгары и югославы в  отличие  от
румын, чехов и словаков уже сняли со своих фуражек выцветшие  национальные
эмблемы и взамен прикрепили мерцающие красные звездочки  -  подарок  наших
моряков.
   Лоцманов пятнадцать: пять с тральщиков, десять с судов каравана.  Народ
все солидный, строгий,  знающий  себе  цену.  Загорелые,  серьезные  лица,
клокастые брови, а над упрямыми подбородками раскидистые - вразлет - усы.
   Григорий не подает  виду,  но,  понятно,  волнуется.  "Таких  не  сразу
обломаешь", - с опаской думает он  и  уже  загодя  наливает  себе  воды  в
стакан.
   Он не оратор, об этом все знают. И это, если хотите, лучше. От него  не
ждут выдающихся красот стиля. Сомнений ни у кого нет:  будет  нагромождать
один тяжеловесный оборот на другой,  подпирая  их  спасительными  словами:
"который", "каковой" и "таковой". Речи его почему-то всегда больше  похожи
на выписку из приказа или инструкцию  со  множеством  параграфов,  чем  на
речи. Но ведь на этом полуночном совещании задача его - не удивить и  даже
не воодушевить, а доказать и убедить. А для этого пригодятся и  параграфы,
лишь бы они были толково и связно изложены.
   Тем временем Кирилл Георгиевич невозмутимо раскладывает карту Дуная  на
столе. Тут же, с  краешку,  примостился  Кичкин.  Изредка  он  косится  на
скромно сидящего поодаль Петровича. Что, завидно тебе? Не каждому  доверят
вести протокол на таком совещании.
   Тише! Комбриг постучал карандашом по столу.
   - Югославские товарищи, - так начал он,  -  обратились  к  командующему
Дунайской флотилией вице-адмиралу товарищу Горшкову, прося оказать  помощь
силами флотилии в доставке нескольких барж  угля  из  города  Смедерово  в
Белград.  Столица  Югославии,  недавно   освобожденная   от   гитлеровцев,
находится под угрозой погружения во мрак, так как городская электростанция
может остановиться из-за отсутствия необходимого топлива.  Кроме  того,  в
городе наблюдается нехватка хлеба.
   Что касается подходов к Смедерово сверху, со стороны Белграда, а  также
снизу,  со  стороны  Молдова-Веке,  то,  как  известно,  таковые   подходы
преграждает  стодвадцатикилометровая  минная   банка.   Однако   обращение
югославских друзей является для нас,  советских  минеров,  дополнительным,
очень важным стимулом.
   На море мы бы обошли с вами эту вышеуказанную банку. Но  она  находится
на реке, то есть как бы зажата берегами слева и справа. Несмотря на это  и
принимая во внимание потребность фронта в горючем, а  Белграда  в  угле  и
хлебе, надо во что бы то ни стало двигаться вперед. Но как?..
   Придирчивый Кичкин, который впервые слушает  комбрига,  поморщился  при
неудачном обороте "несмотря... и принимая..." и призадумался над тем,  как
бы поскладнее перефразировать это в протоколе. Но через минуту он забывает
о своем намерении. Комбриг оглушает слушателей первым своим "параграфом":
   - Движение к Белграду представляется мне  возможным,  однако  лишь  при
одном условии - при осуществлении обходного маневра по реке...
   Обходного? Куда он гнет? Как это понимать - обходного?
   Лоцманы  задвигали  стульями,  начали  переглядываться,   зашушукались.
Офицеры  бригады  ведут  себя  более  дисциплинированно.  Но  и  они  явно
взволнованы. Авторучка повисла на весу в руке Кичкина. Только  замполит  и
начальник  штаба  относительно  спокойны  -   они   уже   знают   разгадку
Молдова-Веке.
   - Противостоящая нам минная банка, - продолжает комбриг тем же тягучим,
скучным голосом, - состоит, как установлено, не  только  из  немецких,  но
также  из  англо-американских  мин.  В  этом  факте  и   кроется   решение
поставленной задачи...
   Как?! Час от часу не легче! Значит, чем больше мин впереди,  тем  проще
их преодолеть?  Но  это  же  невероятно,  это  противоречит  обыкновенному
здравому смыслу!
   Волнение в кают-компании нарастает.
   - Условия постановки мин немцами и американцами были различны,  не  так
ли? Немцы ставили свои мины на отходе, с кораблей, то есть более или менее
точно на фарватере. Американцы же и англичане сбрасывали мины с самолетов.
Кучность, естественно, была меньше. Мины даже падали иногда не в  воду,  а
на берег, о чем свидетельствует не взорвавшаяся случайно при падении мина,
впоследствии разоруженная. Прошу вас учесть также фактор большой воды!..
   Лоцманы сердито скрипят стульями,  силясь  понять.  Что  еще  за  новый
таинственный фактор?
   Но комбриг отвечает вопросом на вопрос:
   - Когда ставили мины немцы?
   Вопрос риторический. Кто же этого не знает?
   Недоумевающе кашлянув, лоцман Танасевич отвечает:
   - В конце лета.
   - Иначе говоря, в малую воду?
   - Да, в малую воду.
   - Это чрезвычайно важно, - продолжает так  же  бесстрастно  комбриг.  -
Сейчас, наоборот,  большая  вода.  Мы  присутствуем  с  вами  при  втором,
осеннем, паводке на Дунае.
   Летом, в малую воду, немецкие корабли могли пройти только  по  середине
реки, где было достаточно  глубоко.  Там  они  и  поставили  мины.  Но  на
сегодняшний день вода значительно прибыла, а в некоторых  местах,  как  мы
наблюдаем, даже вышла из берегов и залила низменные участки.
   Исходя из этого (но увлеченный красотой логически развивающихся, как бы
догоняющих  друг   друга   неопровержимых   доводов-"параграфов",   Кичкин
пропускает мимо ушей  тяжеловесное  канцелярское  "исходя"),  нам  с  вами
надлежит пробивать новый фарватер, в обход старого, иначе говоря,  идти  с
заведенными тралами не по стрежню, а  вплотную  у  берега,  кое-где,  если
позволят  глубины,  даже  над  заливными  лугами.  На  этом   пути   могут
встретиться только англо-американские  мины,  каковые  легли  вразброс,  и
справиться с ними будет гораздо легче, чем с немецкими.
   Прошу  взглянуть   на   карту!   Соответствующая   цветная   штриховка,
обозначающая  распределение  мин  на  участке  Молдова-Веке   -   Белград,
подтверждает мою мысль...
   "После  этого,  -  так  записано  в  протоколе,  -  комбриг   пригласил
участников совещания высказаться".


   <b>СТЕНА!</b>

   И тут-то воцарилось тягостное  молчание.  Можно  вообразить  себе,  как
надулись лоцманы! Отродясь не слыхивали такого. Проводка каравана у самого
берега, а кое-где даже над заливными лугами!  Да  он  в  уме?  И  главное,
новичок, три месяца  на  Дунае,  и  кого  взялся  учить:  их,  старожилов,
опытнейших дунайских лоцманов!
   Таков этот достаточно тривиальный, много раз изображенный в  литературе
и в кино конфликт нового со старым,  однако  от  решения  этого  конфликта
зависело выполнение боевой задачи.
   Всем сердцем Кичкин, конечно, на стороне своего комбрига. Но  в  данном
случае важно не его мнение, а лоцманов. Вдобавок он занят протоколом.
   Кичкин записывает:
   "Комбриг повторно и настоятельно приглашает лоцманов высказаться".
   Отмалчиваться дольше неудобно.
   О высказываниях лоцманов написано в протоколе совсем кратко:
   "...заявили: "У нас на Дунае не ходили  так  никогда!"  Олдржих  Боржек
доказывал, что  у  берега  опасные  мели,  попадаются  также  коряги.  Ион
Штефанеску присовокупил, что для него, как лоцмана,  карманным  евангелием
является лоция, а она рекомендует ни на ноту не отклоняться от фарватера".
   Попробуйте представить себе эту сцену.
   Вовсю дымят трубки-носогрейки,  а  на  столе  чадят  керосиновые  лампы
(что-то  случилось  с  движком,  электричество  выключено).  То   и   дело
приходится вставать и подворачивать фитиль. Иллюминаторы раскрыты настежь.
Ночь  идет  на  убыль,  но  никто  не  думает  об  этом  и  не  смотрит  в
иллюминаторы.
   Лоцманы сидят в ряд, насупившись, совершенно неподвижно. Стена!
   Вот она воочию - сила инерции! "У нас не ходили так никогда!" Каково?
   Между тем нельзя усомниться в добросовестности этих лоцманов, в желании
преодолеть минную банку и довести  караван  до  места  назначения.  Просто
предложение ошарашило их. Ново, необычно. Поворот мысли слишком крут.
   А! Вот встает широкоплечий, почти квадратный болгарин Иван Горанов.
   - К сказанному добавить ничего не могу, - тихо говорит он.  -  Но  если
командир бригады прикажет...
   Он разводит руками. Остальные  четырнадцать  медленно,  с  достоинством
кивают. Конечно, если русский командир прикажет...
   Комбриг сморщился, будто надкусил лимон.  Начальник  штаба  с  внезапно
прорвавшимся раздражением разгладил карту на сгибе.  Взволнованный  Кичкин
переводит взгляд с лоцманов на комбрига. Не то, нет?
   Не то! Лоцманы признают авторитет нашей  власти,  а  не  наших  знаний.
Понятно, комбриг может приказать им  -  и  в  конце  концов  должен  будет
приказать, - но ведь их нужно убедить.
   Сиплым голосом,  то  и  дело  откашливаясь,  комбриг  просит  отбросить
старые, укоренившиеся представления о кораблевождении на Дунае.
   - Лоцманы  по  привычке  боятся  мелей  больше,  чем  мин.  Но  сейчас,
наоборот, мин нужно бояться больше, чем мелей.  Предположим,  какая-нибудь
баржа сядет по пути на мель. Так ведь нас целая  бригада,  десятки  мощных
буксиров! Сообща в два счета снимем эту баржу и пойдем дальше.
   Наконец, предложение пробивать  обходный  фарватер  у  берега  нетрудно
проверить с карандашом в руках. На Дунае  ведется  учет  подъема  и  спада
воды, не правда ли? Вчера было приказано  промерить  глубины  на  плесе  у
Молдова-Веке. Вот цифры... Загляните в свои  записные  книжки!  Сверьтесь,
пожалуйста,  с  записными  книжками!  Там,  наверное,  записаны   промеры,
сделанные на Дунае летом в малую воду...
   Напряженная пауза.
   Первым, будто с неохотой, вытаскивает из кармана записную книжку бывший
партизан югослав Танасевич. Давай, друже, давай! Утри нос этим  тугодумам,
своим неповоротливым коллегам!
   Танасевич показывает в раскрытой книжке  что-то  соседу,  румыну  Няга.
Между их склоненными головами с любопытством просунул свою  крупную  седую
голову Горанов.
   Замелькали в кают-компании  лоцманские  записные  книжки  в  клеенчатых
переплетах. Кажется, дошло! Стена дала  трещину.  А  потом  от  нескольких
дополнительных ударов она окончательно развалилась!
   В протоколе это запечатлено в двух лаконичных фразах:
   "Сравнив свои записи с результатами нового  промера,  лоцманы  заявили,
что проводка каравана по обходному фарватеру трудна, но  выполнима.  Вслед
за тем комбриг приказал начальнику  походного  штаба  готовить  караван  к
движению, объявив,  что  на  рассвете  сам  двумя  тральщиками  выйдет  на
разведку в направлении Белграда для проверки относительно меньшей кучности
мин, лежащих у берега".



        3. ПОДВИГ-ТРИУМФ

   <b>РАЗВЕДКА БОЕМ</b>

   "Я очень  боялся,  что  он  возьмет  с  собой  кого-нибудь  другого  из
офицеров. Вдруг слышу:  "Лейтенант  Кичкин!  Протокол  совещания  оформите
после. Пойдете на тральщиках со мной. Не забудьте  захватить  набор  карт,
лотлини и футштоки для замера глубин!" Петрович и говорит мне кисло: "А ты
еще обижался, что он к тебе плохо относится".
   Это, Иечка, называется  "разведка  боем".  Мы  должны  были  пройти  по
английским и американским минам, чтобы проверить новый фарватер. Следом за
нами  готовились  отправиться  и  остальные  тральщики  бригады  вместе  с
застоявшимся у Молдова-Веке караваном..."
   Нет, это не письмо. Во всяком случае, не в обычном смысле слова письмо.
Такое ведь не доверишь перу и бумаге во фронтовой обстановке, не  так  ли?
Но отчасти все же похоже на письмо.
   Это, впрочем, требует краткого пояснения.
   Петрович уже не раз замечал, что  на  друга  его  иной  раз  словно  бы
"находит". Сидя на диване  в  кают-компании  или  стоя  в  одиночестве  на
палубе, он вдруг ни с того ни с  сего  принимался  с  отсутствующим  видом
шевелить толстыми губами, а иногда даже что-то бормотать себе под нос.
   Долго гадал и прикидывал механик: что бы сие  могло  означать?  Наконец
понял: "Стихи складывает, не иначе! Эк его тогда в  краску  кинуло,  когда
сказали про стихи! И про что же он складывает?  Про  наше  траление,  само
собой. А ведь жаловался: монотонное, монотонное, монотонное! Ну что  ж,  я
не против. Пускай складывает на здоровье. Если, понятно,  не  в  служебное
время. А что стесняется, не признается, это дело его. Все начинающие поэты
стесняются".
   Он ошибался, хотя, в общем, был недалек от истины.
   Недели полторы назад комбриг  всенародно  оборвал  Кичкина,  когда  тот
принялся описывать за столом свои  любовные  похождения.  А  ведь,  честно
говоря, их не было на его совести, этих похождений. Травля? Конечно. Самая
заурядная застольная травля. Опыт Кичкина по  части  девушек,  признаться,
очень скромен.
   Но ежели говорить начистоту, то в  Ленинграде  живет  одна  девушка  по
имени Ия, и уж о ней Кичкин  ни  за  что  на  свете  не  позволит  себе  с
фатовским видом разглагольствовать в кают-компании.
   Ей-то он пишет свое нескончаемо длинное письмо - в уме.
   "Так порой тоскливо, Ийка, бывает без тебя. И очень хочется поговорить.
А письма идут слишком долго. Кроме того, о многом ли  напишешь  в  письме?
Существует на свете строгая военная цензура, сама понимаешь.
   Я бы стал вести дневник.  Но  нам  не  разрешены  дневники.  Есть  даже
специальный приказ об этом.
   Вот и придумал писать  тебе  в  уме.  Когда  мы  свидимся,  что  будет,
конечно, очень скоро, я постараюсь восстановить в памяти главное и  прочту
вспух, хорошо?
   Не вздыхай, не вздыхай! Я же знаю, что ты  сейчас  вздохнула,  вспомнив
обо мне.
   После того как я познакомил тебя с Димкой Гудковым, он  сказал:  "Ну  и
девушку ты выбрал! Что за имя? Ия! Это не имя, а вздох. Так и провздыхаешь
с нею всю жизнь!"
   Темнил, конечно. Отводил мне глаза. Я сразу понял, что ты сразила его с
первого взгляда.
   Но бог с ним, с этим Димкой!
   Стало быть, о разведке боем...
   В ту ночь нам уже не  пришлось  спать.  С  первыми  лучами  солнца  два
тральщика под командованием комбрига двинулись вверх по Дунаю.
   Шли мы у самого берега, повторяя его изгибы, так  что  задевали  иногда
бортом за шуршащий камыш. При этом то и дело опускали в  воду  футштоки  и
бросали лоты для замера глубин. Со стороны, наверное, выглядело так, будто
путник, переходя реку вброд, с осторожностью  ставит  сначала  одну  ногу,
потом, утвердившись на ней, выдвигает другую.
   Только все это происходило, как  ты  догадываешься,  под  аккомпанемент
взрывов за кормой, так как оба тральщика шли с заведенными тралами.
   Но мы "допрашивали" - футштоками и тралами - не только  реку.  Подробно
узнавали о минах и глубинах также и у местных жителей.
   Возле каждого более или  менее  крупного  прибрежного  селения  комбриг
приказывал останавливаться. На берег он  сходил  в  сопровождении  меня  и
одного из лоцманов  -  либо  югослава  Танасевича,  либо  румына  Няга  (в
зависимости от того, у какого берега ошвартовывались. Большую  часть  пути
слева от нас была Югославия, справа Румыния).
   Все новые данные я сразу же наносил на карту. Отсюда можешь догадаться,
что я не последняя спица в колеснице. А ты еще считала меня несерьезным.
   Уже в сумерки, Иечка, мы увидели  впереди  разрушенный  железнодорожный
мост, а за ним силуэт Белграда, голубовато-сиреневый.
   Я  даже  не  ожидал,  что  город  такой  большой.  Красавец!  Громадные
многоэтажные дома! И они очень четко выделялись на фоне неба. К сожалению,
сейчас поздняя осень, небо быстро темнеет.
   Комбриг приказал подтянуться вплотную  к  мосту.  Оказалось,  что  быки
подорваны, крутые фермы косо лежат в воде.
   Однако мы нашли достаточно большой разрыв между одним быком  и  фермой.
Тральщики прошли туда и  обратно,  как  под  триумфальной  аркой.  Значит,
пройдет и весь наш караван.
   Белград был совсем рядом, представляешь?
   И тут комбриг опять проявил свой неуступчивый,  трудный  характер.  Мы,
конечно, стали просить его подняться  до  Белграда,  зайти  туда  хоть  на
несколько минут. Интересно же! И потратили бы на этот  заход  каких-нибудь
полтора-два часа, не больше.
   Не разрешил! Нет и нет!
   "Караван ждет внизу, - сказал он. - Минуты лишней не задержимся!"
   А я уверен, ему самому очень хотелось в  Белград.  Все  же  он  взял  и
преодолел себя. Я бы, признаться, не сумел так...
   Но уж на обратном пути, скажу тебе, натерпелся я страху!
   Бой есть бой, Иечка. Для нас,  минеров,  противник  воплотился  в  этих
хитроумных коварных минах. А они имеют обыкновение взрываться, причем иной
раз гораздо ближе, чем было бы желательно.
   Это как раз и произошло на обратном пути.
   Дунай уже заволокло  сумерками  и  туманом.  И  вдруг  какая-то  подлая
английская или американская мина взорвалась в опасной близости  от  нашего
тральщика. (Я тогда стоял  на  баке.)  Взрывной  волной,  будто  ураганным
ветром, сорвало с командирского мостика комбрига и сигнальщика  и  бросило
их за борт.
   Подумай: во время этой разведки мы могли потерять нашего комбрига!
   По  счастью,  осколками  не  были  задеты  ни  он,  ни  сигнальщик.   С
наивозможнейшей поспешностью мы вытащили их из воды и подняли на борт.
   Когда я, поддерживая комбрига под локоть, помогал ему перешагнуть через
леер, мне послышалось, будто он негромко сказал:
   "Значит, не сегодня..."
   Впрочем, поручиться не  могу,  может,  я  сфантазировал  и  мне  только
послышалось.
   А вот за эти слова я ручаюсь! Оглядевшись, комбриг усмехнулся и сказал:
   "Ну и лица же у вас, товарищи! Хоть холодной водой из Дуная отпаивай".
   Можешь вообразить, какие у нас были перепуганные лица! До сих пор,  как
вспомню, мороз по коже...
   Из-за слишком близкого взрыва мины на нашем  тральщике  разошлись  швы.
Аварийно-спасательная  группа  зацементировала  их,   но   воду   пришлось
откачивать все время до Молдова-Веке.
   Вот когда пригодился второй тральщик. Он страховал нас.
   ...Возвращались мы ночью.
   Облитые лунным светом, поднимались  из  воды,  как  призраки,  верхушки
мачт. То были немецкие суда, подорвавшиеся при  отступлении  на  своих  же
минах.
   С осторожностью мы обходили их, прижимаясь почти вплотную к берегу.
   Тральщики  были  со  стороны,  наверное,  тоже  похожи  на  призраки  -
скользили почти бесшумно у самого уреза воды, мимо печальных темных  верб,
а сзади по воде волочился заведенный трал.
   Утром мы вернулись на плес у Молдова-Веке, а днем вся бригада, а за ней
и караван двинулись вверх, пробивая новый обходной фарватер".


   <b>НАПУТСТВИЕ СТАРОГО ЮГОСЛАВА</b>

   (Продолжение письма, написанного в уме)

   "...Иногда мне хотелось бы раздвоиться, быть одновременно  на  головном
тральщике и на берегу, чтобы видеть, как проходят наши корабли по реке.
   Мы идем у самого  берега,  как  по  обочине  большой  проезжей  дороги,
понимаешь?
   Люди, толпы людей сбегают к реке.
   Дунай отсвечивает на солнце. Оно неяркое, осеннее. Зелень уже  облетела
с деревьев, поэтому видно далеко вокруг.
   Корабли  двигаются  медленно,  в  точности  повторяя  движения   нашего
головного тральщика. Иногда делают зигзаг и переходят  на  другую  сторону
реки. Маленький посыльный катер  Кирилла  Георгиевича,  начальника  нашего
походного штаба, шныряет взад  и  вперед,  выравнивая  строй,  поддерживая
порядок.
   Комбриг не устает повторять:
   "Что бы ни случилось, держитесь правее -  ближе  к  берегу,  как  можно
ближе! Там ведь  только  англо-американские  мины.  И  с  ними  мы  быстро
управимся. А на немецкие времени сейчас нет. До них еще дойдет черед".
   Проводка каравана с берега кажется, наверное, чудом.  Ведь  гитлеровцы,
отступая, хвалились, что положили на Дунай заклятье. "Мы посеяли  мины,  -
говорили они. - Пусть жатву собирают русские!"
   И вот минул месяц, как ушли немцы, а мы уже ведем караван по минам!
   ...Да, кстати, пишет ли тебе Димка? То-то, наверное, хвастается  своими
небывалыми  подвигами!  Уж  он  таков.  Его  и  в   училище   прозвали   -
Скорострельный Димка. А признайся, было  время,  когда  он  нравился  тебе
больше, чем я? Это было, по-моему, на третьем курсе. Ты еще пошла с ним на
"Периколу", хотя мы твердо договорились идти в филармонию. Но не будем  об
этом...
   Ты еще не забыла, что такое вешки?  Я  же  объяснял  тебе  как  будущей
супруге одного из выдающихся военных штурманов!
   Так вот, течение на Дунае  очень  быстрое,  вешки,  которыми  ограждают
фарватер, часто сносит. А нам они оказались не  нужны.  Что  обвеховывать?
Берег? Для нас надежным ориентиром стал сам берег, его очертания.
   Отсутствие вешек важно еще и потому, что  благодаря  этому  сохраняется
полная скрытность нового фарватера с  воздуха.  А  ведь  немецкая  авиация
нет-нет да и наведывается в эти места.
   Но мы, представь, не оставляем после себя следов. Мы скользим по Дунаю,
как армада невидимок. Ключ к тайне фарватера только  в  прокладке,  в  тех
условных обозначениях, которые я наношу на карту.
   Скажу без хвастовства - ты же меня знаешь, - я правая рука комбрига  во
всем, что касается штурманской прокладки. Интересно, справился бы  с  этим
твой хваленый Димка?
   Разве с Димкой (хотя, я уверен, он неплохо воюет)  могло  бы  произойти
что-нибудь подобное тому, что случилось со мной позавчера?
   Мы подходили к селению Велико Градиште. Я был вахтенным командиром.  Но
и я, и сигнальщик смотрели, понятно, на реку, на  поверхность  воды  и  не
сразу заметили этого старика, хотя, наверное, он уже довольно долго  бежал
по югославскому берегу. Старик устал, запыхался.
   "Стай! Стай!" - кричал он, размахивая длинной палкой.
   Я решил, что он хочет предупредить о какой-то  опасности,  о  скоплении
мин впереди или о недавно намытой мели.
   Головной тральщик замедлил ход.
   Прихрамывая, югослав спустился к воде.
   Ну вот тебе описание его внешнего вида. Коротенькая  курточка,  обшитая
по краям каким-то галуном. Широкие шаровары. На  голове  ветхая  войлочная
шляпа, в руках длиннейший посох, как у древних библейских патриархов.
   "Что хотел, отец?" - спрашивает его с палубы Танасевич.
   "Куда идете? До фронту?"
   "Да".
   "Имею двух сыновей на фронте", - гордо ответил он.
   Признаюсь,  я  рассердился.  За  самовольную  задержку   каравана   без
уважительной причины мне могло здорово нагореть от комбрига.  И  Танасевич
тоже рассердился:
   "Ну и что? Привет сыновьям передать? Затем и остановил нас?"
   "Нет. По другому делу".
   Он снял с головы шляпу. Мы, ничего не понимая, во все глаза смотрели на
него. Тут старик стал вдруг очень  серьезным,  даже  торжественным.  Потом
размашистым крестом осенил нас.
   "С богом, дэца!" [дети (серб.)] - сказал он.
   И такое, знаешь, сознание  исполненного  долга  было  написано  на  его
худом, морщинистом лице,  что  ни  у  кого  недостало  духу  сердиться  на
неожиданную  задержку.  Все-таки  старый,  можно  сказать,  даже   древний
человек, а ведь прихромал издалека, заслышав о первом русском караване,  и
остановил нас для того, чтобы обязательно благословить и напутствовать  на
пути к фронту.
   Нет, долго я не забуду этого старика!
   Он стоял у самого уреза воды, пропуская  мимо  себя  буксиры,  танкеры,
баржи. И хотя с мостика нашего тральщика уже  нельзя  было  различить  его
лицо, мы видели, что шляпу старый югослав держит в руке по-прежнему.
   ...А за селением Базиаш нас уже с обеих сторон обступила Югославия.
   Солнце неизменно вставало за кормой. Но, конечно, холодное, ноябрьское.
Зато какое тепло, Ийка, шло к нам с берегов! Ведь русских  называют  здесь
не иначе как своими старшими братьями. Югославы же славяне, понимаешь?
   ...А в Смедерово,  когда  мы  стали  под  погрузку  угля  и  хлеба  для
Белграда,  на  причал  пробился  поп  (но  прогрессивный,  Иечка,  хоть  и
длинноволосый, и в  рясе,  как  полагается,  однако  перепоясан  патронной
лентой и сбоку маузер на ремне - партизан!). Он до того,  представь  себе,
разгорячился, что с ходу  облапил  нашего  Кирилла  Георгиевича,  который,
по-моему, впервые за весь поход растерялся. При этом поп  громко  объяснял
что-то по-сербски. Танасевич пояснил: он говорит, мы  с  русскими  -  одна
семья! И раскинулась наша семья от Ядрана до Япана! Оказывается,  Ядран  -
это Адриатическое море, а Япан - Японское. Какова семейка-то?.."


   <b>ОБРЫВКИ ЦЕПИ ПАДАЮТ В ДУНАЙ</b>

   Часто на память Кичкину приходил маленький островок с белеющим  на  нем
минаретом мечети среди утесов Железных Ворот, которые  сторожат  скалистый
лабиринт Катарактов.
   В   давние   времена,   когда   турки   господствовали   на   Балканах,
султан-завоеватель приказал протянуть здесь железную  цепь  от  берега  до
берега, то есть перегородить  ущелье  в  самом  узком  его  месте.  Отсюда
название - Железные Ворота.
   Много лет уже турецкая цепь ржавеет на дне Дуная.
   А теперь следом за нею падают туда и  обрывки  цепи,  которой  пытались
сковать Дунай фашисты. Взрыв! Взрыв! И черная металлическая  цепь  оседает
на вспененную взрывом воду.
   Да, подвиг минеров нагляден.
   Обычно слава приходит к человеку после  того,  как  дело  уже  сделано,
подвиг совершен. Сейчас не то. Сейчас само траление Дуная  превратилось  в
триумф, в триумфальное шествие минеров по Дунаю.
   ...Ночь. Костры горят на берегу. К  стоянке  кораблей  спешат  люди  из
ближайших селений.
   Отблески раскачивающегося пламени вырывают из тьмы смуглое  улыбающееся
лицо, или пастушеский посох с загнутым  концом,  или  пеструю  вышивку  на
сорочке.
   А в траве стоят принесенные дары - узкогорлые кувшины с вином и высокие
корзины со снедью.
   Низко свешиваются над головой огромные мохнатые звезды.
   Без устали, жадно, нетерпеливо расспрашивают гости о  Советском  Союзе,
сказочной стране, откуда прибыли военные моряки. Танасевич  едва  успевает
переводить вопросы и ответы.
   Наконец гости уходят. Кичкин, вымотавшийся за день до предела, засыпает
мгновенно.
   Кажется ему, только что закрыл глаза. Но  вот  уже  кто-то  теребит  за
плечо. Кто это? А, вахтенный матрос!
   - Приказывали разбудить, товарищ лейтенант!
   Светает. С каждой минутой кусты, деревья,  холмы  делаются  отчетливее,
ярче. Все сбрызнуто дождем, который прошел недавно.
   Еще через пятнадцать минут раздастся протяжный требовательный гудок.  И
снова однообразные бурые волны впереди, а трос звенит-вибрирует за кормой,
и вот - взрыв, столб воды вздымается и опадает!
   К черту эти "когти", к черту!..


   <b>"Я ПОДАВЛЯЛ СВОЕ ВООБРАЖЕНИЕ"</b>

   За ужином кто-то из офицеров сказал между прочим:
   - Придем в Белград, обступят вас корреспонденты со всех сторон, товарищ
комбриг. Хочешь не хочешь, а  придется  дать  интервью  о  новом  обходном
фарватере на Дунае.
   Комбриг  нахмурился,  пробурчал  что-то,  потом  оглянулся  на  Кирилла
Георгиевича.
   Это,  кстати,  относится  тоже  к  числу  его  загадочных  для  Кичкина
особенностей. Комбриг терпеть не может беседовать с корреспондентами.
   Те, как известно, любят, чтобы с ними разговаривали охотно, выкладывали
без задержки факты, да еще и пересыпали  их  шутками-прибаутками,  разными
колоритными словечками, словами-самоцветами, которые так  весело  заиграют
потом в очерке.
   Комбриг, однако, не таков.
   Помнится, в Турну-Северине, значит, еще до Железных  Ворот,  разогнался
было к нему один военный корреспондент.
   Разговор происходил в кают-компании в присутствии Кичкина.
   Увидев на столе раскрытый блокнот, комбриг, видимо, внутренне сжался  и
приготовился к сопротивлению.
   - Я слышал, вы несколько лет назад в  Севастополе  принимали  вместе  с
водолазом Викуловым участие  в  разоружении  каверзной  немецкой  мины,  -
непринужденно начал корреспондент, не предвидя  для  себя  впереди  ничего
плохого. - Не расскажете ли мне об этом для начала?
   Кичкина зачем-то вызвали на  мостик.  Вернувшись  в  кают-компанию,  он
увидел, что обстановка  здесь  за  короткий  срок  накалилась.  Комбриг  с
недовольным,  даже  удрученным   видом   откинулся   на   спинку   дивана.
Корреспондент же, нервничая, постукивал карандашом по блокноту.
   - Нет, вы о переживаниях, переживаниях своих расскажите!  -  с  нажимом
требовал он. - Ну, спустились,  значит,  вы  под  воду,  увидели  мину,  а
дальше? Что почувствовали? Вы  же  должны  были  что-то  почувствовать.  Я
почему-то совершенно уверен в том, что у вас очень  живое  воображение.  А
ведь с ним нелегко в подобных случаях.
   - Мне и было нелегко, - отвечал угрюмо комбриг. - Но  я  подавлял  свое
воображение.
   - Допускаю. Но вы же  думали!  О  чем  вы,  к  примеру,  думали,  когда
рассматривали первую горловину?
   - О чем?.. О горловине.
   Кичкин наклонил голову, пряча улыбку. Да, в этом ответе  он  весь,  его
комбриг!
   Скрипнула дверь.
   - А вот и Кирилл Георгиевич! - сказал комбриг с облегчением и  поднялся
из-за стола. - Знакомьтесь. Мой начальник  штаба.  Поговорите-ка  лучше  с
ним. Кирилл Георгиевич - минер, севастополец и полностью  в  курсе  насчет
разоружения мины под водой. Он вам обо всем расскажет,  причем,  поверьте,
гораздо лучше, чем я...
   Несомненно, и сейчас, на подходе к Белграду, комбриг уже  примеривается
подставить вместо  себя  Кирилла  Георгиевича  на  предстоящей  встрече  с
югославскими корреспондентами.
   Но  почему  происходит  так?  В  чем  причина  столь  упорного,   почти
непреодолимого нежелания говорить о себе?
   С некоторых пор Кичкин много раздумывает над своим комбригом, старается
понять, разгадать его.
   И вдруг Кичкину показалось, что объяснение наконец найдено!
   Минная обстановка на Дунае уже  тогда,  в  Турну-Северине,  была  очень
сложной  и  трудной.  Комбриг  по  обыкновению  работал  на  пределе  сил.
Постоянно приходилось экономить свою  психическую  энергию,  так  сказать,
рассчитывать суточный ее расход. Именно молчание, вероятно, и помогало ему
это делать.
   Но возможно и другое объяснение, впрочем связанное с  первым.  Комбригу
просто очень тяжело возвращаться мыслью к давним своим  переживаниям  там,
на дне морском. Слишком много душевных сил отняли они у него. Не  случайно
он ответил со слабой улыбкой на какой-то настырный вопрос  корреспондента:
"А нельзя ли спросить что-нибудь полегче?"
   Да, такая гипотеза годится, пусть это всего лишь рабочая гипотеза.


   <b>"ПО-РАЗНОМУ МОЖНО ВОЙТИ В ИСТОРИЮ..."</b>

   Стодвадцатикилометровая минная банка наконец преодолена.
   Бригада траления, а за нею и суда каравана минуют разрушенный мост, тот
самый,  до  которого  несколько  дней  назад  дошли  два  разведывательных
тральщика.
   Уже виден Белград вдали. За Белградом - фронт. Корабли двигаются  прямо
на закат, будто в жерло пылающей печи...
   Опять нужно сделать минутное отступление.
   Фарватер, пробитый Григорием и минерами его бригады  вблизи  берега  по
английским и американским  минам,  будет  исправно  действовать  до  конца
войны. Но после победного ее окончания наступит время провести капитальную
расчистку Дуная от мин, то есть контрольное его траление.
   Пехотинцы, танкисты, артиллеристы, летчики давно  вернутся  на  Родину,
лишь  минеры  будут  еще  завершать  труд  войны.  Такова  особенность  их
профессии: вместе с саперами они последними заканчивают войну.
   От грунта нужно отодрать примерно  три  с  половиной  тысячи  "когтей",
которые  накрепко  вцепились  в  дно  реки  и  препятствуют  возобновлению
судоходства.
   Фронт послевоенного контрольного  траления  протянется  на  две  тысячи
километров - от болгарского Джурджу до австрийского  Линца.  К  участию  в
столь обширных работах привлекут,  помимо  тральщиков,  и  другие  корабли
Дунайской флотилии, в  том  числе  бронекатера.  В  распоряжение  Григория
выделят специальный самолет, без  которого  трудно  было  бы  осуществлять
оперативное управление группами тральщиков, разбросанными по Дунаю.
   Англичане любезно предложат нашему командованию свои услуги. В Стамбуле
наготове у них два дивизиона тральщиков. Стремительный бросок из Босфора -
и англичане уже тут как тут, на плесах Дуная, до которых давно, еще в 1943
году, так хотелось им добраться!
   Предложение отклонено. Тысяча благодарностей! Сами справимся!
   Но соседи в Стамбуле заставят наших минеров  работать  с  удесятеренным
напряжением. День за днем десятки тральщиков и  кораблей,  приспособленных
под тральщики, будут старательно просеивать Дунай через свои тралы.
   И ведь каждый участок реки придется пройти короткими галсами не по разу
и не по два, а по многу раз. Аккуратный Петрович подсчитает: если  сложить
все эти галсы, то получится, что надо пройти Дунай  из  конца  в  конец  в
общем около тридцати раз! И его пройдут с заведенными тралами тридцать раз
подряд!
   Взрывы будут еще долго то там, то тут доноситься с  плесов  Дуная,  как
эхо отшумевшей на Балканах бури...
   Но до контрольного траления еще далеко. Это впереди. Пока на Дунае идет
война. Ожесточенные бои кипят севернее и западнее Белграда.
   ..."Печь" на горизонте догорает. "Уголья" в ней кое-где уже подернулись
сизым пеплом.
   Кичкин и Петрович, свободные от вахты, стоят на баке.
   - Сколько перемен в моей судьбе произошло, - задумчиво говорит  Кичкин.
- По ту сторону Железных Ворот-я был совсем другим, верно?
   - Ростом, что ли, повыше стал?
   - Не смейся, Петрович. Для меня это важно.
   - Прошел Железные Ворота и сразу переродился, так?
   - Не только Железные Ворота прошел, но и миновал Молдова-Веке. В  жизни
каждого, наверное, есть своя Молдова-Веке.
   - Просто повзрослел, возмужал,  только  и  всего.  Тебе  пока  еще  это
непривычно, вот ты и расфилософствовался.
   - Может, и так, - кротко соглашается Кичкин.
   На реях судов взметнулись праздничные флаги расцвечивания.  Видны  дома
городских окраин.
   - А какой я фантазер был, Петрович! До Железных Ворот... Больше  всего,
знаешь, мечтал "свалиться на абордаж"! Видел себя стоящим у  боевой  рубки
бронекатера с протянутой вперед рукой,  может  быть,  даже  окровавленной,
наспех забинтованной. Совершал какой-то подвиг, но обязательно  на  глазах
командующего флотилией! И погибал, провожаемый  громом  орудийных  залпов.
Скажи, ну не глупо ли?
   - По-разному, Генка, можно войти в историю. - Петрович  прячет  улыбку,
потому что пародирует приподнятый тон своего друга.  -  Можно  вбежать  на
редане, подняв бурун за кормой, как вбегает в гавань торпедный  катер!  Но
можно втянуться торжественно-неторопливо, что в настоящее время  и  делает
наш караван.
   - Ну вот, опять остришь...


   <b>И БЕЛГРАД РАССТУПИЛСЯ ПЕРЕД НИМИ</b>

   В столицу Югославии передовые  корабли  вошли  поздним  вечером.  Город
высоких белых зданий и крутых спусков как бы расступился перед ними.
   Кое-где зажглись уличные фонари. Стало быть,  держатся  еще  белградцы!
Последние лопаты угля, наверное, добирают на своей электростанции.
   Несмотря на позднее время, толпа  встречающих  колышется  на  пристани,
набережной и улицах, прилегающих к Дунаю. Белградцы ждут давно. Задолго до
появления   первых    кораблей    стало    известно,    что    непобедимая
интернациональная бригада траления, преодолев небывалой плотности и  длины
минную банку, ведет караван с хлебом и углем для Белграда.
   Дежурные с повязками на рукавах, взявшись  за  руки,  сдерживают  напор
толпы. Над головами взлетают шляпы, мелькают платки.
   - Живио! Русски моринарци, живио!
   Стоя рядом с комбригом на командирском  мостике,  Кичкин  поднимает  на
него полный мальчишеского обожания взгляд:
   - Вас приветствуют, товарищ комбриг!
   - Почему же именно меня? Нас всех.
   - Нет, вас особо. Ведь это вы  решили  загадку  Молдова-Веке.  Живио  -
иначе долгой жизни желают  вам.  Если  столько  человек  желают  -  а  их,
смотрите, тысячи здесь, да что  я,  десятки  тысяч,  -  значит,  наверняка
проживете сто лет!
   Комбриг улыбается - рассеянно и снисходительно...


   <b>БЕЗУПРЕЧНЫЙ МИНЕР</b>

   Кичкин прикидывает расстояние до причалов.  Еще,  пожалуй,  есть  время
дописать в уме несколько строк...
   "Кажется, Ия, сейчас, на подходах к причалам Белграда, я понял  наконец
своего комбрига. Этого удивительной цельности характера человека, вначале,
как ни странно, показавшегося мне не очень привлекательным. (Я много писал
тебе о нем.)
   Так вот: он - безупречный минер! В этом его разгадка.
   И он сам сделал себя таким. Терпеливо,  год  за  годом  обтесывал  свой
характер, как скульптор глыбу гранита.  Отсекал  без  всякой  жалости  все
лишнее, все, что могло помешать ему в труднейшей его работе,  всякие  эти,
знаешь,  никчемные  сантименты,  разные  чувствительные  финтифлюшки.   Он
подчинил свою жизнь одной цели - быть безупречным минером!
   Прямолинейны! Ну и что ж! По-моему, лучше быть прямолинейным человеком,
чем каким-нибудь там криволинейным...
   Честно признаться, я был глуп. Я подходил к комбригу  с  поверхностными
мерками. Многое представлялось в нем проявлением педантизма, солдафонства,
скучной ограниченности. Какая чушь! Всегда, не правда ли, нужно ограничить
себя в чем-то второстепенном, стремясь достигнуть  первостепенного,  очень
важного для тебя, насущно важного!
   Я,  к  сожалению,  до  сих  пор  распылял   свои   усилия,   мельчился,
разбрасывался. Но с этим, поверь, уже покончено! Я прошел  через  Железные
Ворота!
   Однако речь сейчас не обо мне.
   Мой комбриг, я думаю, не только ограничивал себя в чем-то, он шел  даже
на жертвы,  отбрасывал  от  себя  бесхитростные  радости,  очень  простые,
доступные обыкновенным людям.
   Интересно бы, например, узнать,  может  ли  он  любоваться  морем,  как
любовался когда-то, скажем, в детстве? Ведь с тех пор он  побывал  на  дне
моря - с глазу на глаз с немецкой неразгаданной миной.
   А речной пейзаж? Получает ли комбриг наслаждение  от  простого  речного
пейзажа? Или по привычке  у  него  неизменно  возникает  одна-единственная
тревожная мысль: не прячутся ли опасные мины под зеркальной гладью вод?
   Кичкин украдкой косится на комбрига.
   Узел морщин над переносицей у него завязался как  будто  еще  туже.  Но
ведь так оно и должно быть: легко ли, просто ли дается подвиг?
   И  они,  эти  морщины,  уже  не  исчезнут  никогда.  Даже   сейчас   не
разгладились - врезаны в лоб грубым резцом судьбы.
   Пожалуй, отчасти напыщенно звучит: резец судьбы. Ладно, в  письмо  Ийке
не вставлять!
   "Пробивать новый фарватер, Ийка, трудно всюду и всегда, запомни это!
   Я уверен: что-то не только прибавилось в душе,  но  и  убавилось  после
преодоления минной банки между Молдова-Веке и Белградом. За все в жизни, в
том числе и за подвиг, Ия, нужно платить, причем по самой дорогой цене!
   Поэтому-то комбриг неизменно суховат и официален в  обращении.  Но  это
лишь своеобразная защитная  реакция.  Он  отгораживается  от  малознакомых
людей молчанием. Можно сказать иначе: как бы надевает под китель невидимую
кольчугу, не очень  удобную  -  ни  повернуться,  ни  согнуться.  Зато  он
защищен.
   Да, конечно, в какой-то степени он пожертвовал  собой.  И  он  не  один
такой. Люди на  войне,  побывай,  за  пределами  физического  и  душевного
напряжения, как-то по-другому видят и чувствуют теперь мир.
   Пройдет ли это у них? Не знаю.
   О, я понял, Ийка, понял! Столь дорогой, столь чудовищно  дорогой  ценой
достается нам всем победа в этой войне!..
   Мой  комбриг,  безупречный  минер,  который  провел  наш   караван   со
снарядами, горючим, хлебом и углем в обход стодвадцатикилометровой  минной
банки, пожертвовал для победы собой, хотя и остался в живых..."


   <b>"ДУМАЯ О ДРУГИХ, ЗАБЫВАЕШЬ О СЕБЕ!"</b>

   Однако увлекающегося Кичкина, насколько я понимаю, занесло  и  на  этот
раз. Боюсь, что многое он по обыкновению, сильно преувеличил.
   О, если бы Кичкин хоть на минуту мог заглянуть в мысли своего комбрига,
который молча стоит рядом с ним на мостике, гладко выбритый, подтянутый, в
парадной тужурке с орденами!
   Да, Иван Сергеевич  был  прав:  он,  Григорий,  -  счастливый  человек!
Детство его было трудным, но ведь у него были верные друзья. Именно они  и
помогли ему стать тем, кем он стал, то  есть  минером  высокого  класса  и
волевым командиром.
   "Пусть все они по мановению волшебной палочки,  -  думает  Григорий,  -
перенеслись сюда, ко мне, на мостик головного тральщика,  чтобы  разделить
со  мной  сегодняшнее  торжество  у  заполненных  толпами  людей  причалов
Белграда!
   Судьбы  людей  взаимосвязаны  гораздо  теснее,  чем   принято   думать.
Бесспорно, жизнь моя сложилась бы по-иному, не встреться на пути Володька,
Туся, тетя Паша, дядя Илья, Иван Сергеевич.
   Что было бы, например, со мною, если бы мальчик в резиновых  ботфортах,
похожий на Кота в сапогах, не подсел ко мне на ступенях Графской  лестницы
и не спросил; "А чому ты такый сумный?"
   А Туся, раздражительная, но справедливая Туся? Быть может, мой характер
был бы изломан, исковеркан, не сними она с меня тяжесть мнимой вины  перед
погибшим Володькой.
   И уж наверняка я был бы  вынужден  вернуться  с  Черного  моря  в  свой
опостылевший Гайворон, если бы тетя  Паша  и  дядя  Илья  не  помогли  мне
зацепиться за маяк на мысе Федора.
   Наконец, кто, как не Иван Сергеевич, буквально поставил меня на ноги! И
он сделал не  только  это.  Он  придал  смысл  всему  моему  существованию
несколькими вскользь сказанными словами:  "Думая  о  других,  забываешь  о
себе!"
   Сам Иван Сергеевич неуклонно следовал этому девизу до последнего своего
вздоха. Он был расстрелян гитлеровцами. Дядя Илья с тетей Пашей погибли  в
одной  из  ожесточенных  партизанских  битв,  когда  немцы  после  захвата
Севастополя  принялись  планомерно  прочесывать  крымские  леса.  Володька
утонул. Жива ли Туся - неизвестно.
   Но где-то  я  читал,  что  по-настоящему  умирает  только  тот,  о  ком
забывают. Поэтому и Володька, и Туся, и тетя Паша, и  дядя  Илья,  и  Иван
Сергеевич живы для меня. Они еще долго будут живыми - докы сам  жытыму  на
свити..."
   Причалы Белграда уже совсем близко. Григорий обернулся  к  сигнальщику,
стоящему рядом наготове с двумя красными флажками в руках.
   - По линии! - негромко сказал Григорий. - К причалам подходить баржам с
углем и хлебом  и  немедленно  приступать  к  разгрузке!  Остальным  судам
каравана и тральщикам встать на якорь на рейде!
   В воздухе торопливо замелькали красные флажки. Приказание  передано  по
линии и тотчас же отрепетовано сигнальщиками на кораблях. Тральщики начали
отворачивать, давая дорогу баржам с углем и хлебом. Под винтами и колесами
забурлила, запенилась вода. Загрохотали якорные цепи,  стремительно  падая
из клюзов в воду.
   Катера подводили к причалам баржи одну за другой. Вот заколыхались  над
ними шеи подъемных кранов.
   И хотя ораторы еще повторяли про себя по бумажкам  текст  заготовленных
приветственных речей, а на прилегающих к Дунаю улицах оркестры, чередуясь,
по-прежнему играли марши, у причалов уже  в  полную  силу  зазвучала  иная
музыка - разгрузки, - подчиненная строгому трудовому ритму...

   Белград - Москва