ение. Андрей, сидя рядом за партой, озабоченно хмурился. "Банку для насекомых захватить, - бормотал он, загибая пальцы. - Два сачка. Нож охотничий не забыть..." Это были не просто прогулки с учителем, нет, это было путешествие в неведомое, в Страну Тайн. Двигались строго по компасу. Маленький, на вид игрушечный, он всегда был при Петре Ариановиче. Наш учитель носил его на часовой цепочке вместо брелока - терпеть не мог разной модной в те годы металлической фигурной чепухи: якорьков, лир, охотничьих собачек. Бывало, впрочем, что компас не вынимался. Петр Арианович учил нас ориентироваться по солнцу и по часам, по мху на стволах деревьев, учил находить друг друга в лесу по условным знакам. По дороге развертывал целую цепь замысловатых задач-приключений и сам был увлечен и доволен не меньше нас. Помню одну из таких воскресных прогулок. День выдался теплый, солнечный. Широкой поймой Мологи шагали мы все дальше и дальше от Весьегонска. Следом за нами плыли в воде облака. Распрямлялся полегший за зиму камыш. Хлопотливо журчащие струи обегали островки с одиноко торчащими ветлами. Кое-где темнели избы на островах. С компасом в руке мы определяли части света. На восток от нас, за холмами, покрытыми березняком, располагался город Пошехонье, родной брат Весьегонска. На севере был Череповец, на западе - Вышний Волочек. Все болотистые, низменные места, страна озер, которую населяло когда-то диковинное племя Весь. Кустарник был очень высок, почти в рост человека. На упругих плетях его уже появились листочки. Мы двигались как бы в сплошном зеленом, нежнейших оттенков тумане. А наверху, в просветах, синело небо. Весело было перекликаться друг с другом, перебегать по хлипким жердочкам через ручьи или, остановившись, в молчании наблюдать за хлопотливой беготней всякой водяной мошкары. Немолчно свистели птицы вокруг. Иногда подавали голос лягушки. Солнце начало сильно припекать, когда Петр Арианович остановился. Я подбежал к нему. Раздвинув руками заросли, он смотрел на группу построек, черневших вдали. Избы были странные: они стояли посреди болота на сваях! Часть деревеньки была затоплена. Ребятишки, игравшие на пригорке, с воробьиным гомоном порхнули при виде нас в сторону. Потом, когда мы устроились на привал, к нам подплыла лодка. В ней стоял во весь рост высокий худой старик с шестом в руках. Он был какой-то весь пегий от заплат. Еще на середине реки старик начал улыбаться и стащил с головы замасленный картуз. Это был знакомый Петра Ариановича, дед Лизы. Взрослые мужчины в Мокром Логе занимались обычным для весьегонских крестьян отхожим промыслом - гоняли плоты - и сейчас отсутствовали в деревне. Один старик сидел дома. - Я и дома при деле нахожуся, - сказал он, открывая в улыбке беззубый рот. - Мы птичкой кормимся. - Охотники? - спросил Андрей с уважением. - Нет. На продажу разводим. Он проводил нас к своей избе на сваях, поднялся по шаткой лесенке и распахнул дверь. Мы заглянули туда. Шум внутри стоял такой, будто одновременно работало несколько прялок. То были канарейки, множество канареек. Прижившиеся на чужбине переселенцы из жарких стран суетливо прыгали в своих клетках, наполняя тесное помещение оглушительным свистом и щебетом. - Мы из Медыни, калуцкие, - пояснил дед, осторожно притворяя дверь. - У нас каждая волость имеет свое предназначение. Из Хотисина идут по всей России бутоломы, иначе - камнерои, из Дворцов - столяры, из Желохова - печники, маляры, штукатуры. Наша Медынская волость занимается канарейками. - Сами и продаете их? - Зачем сами? Скупщики скупают, потом развозят птичек по всей империи. - Кто же у вас, у калуцких, землей занимается? - спросил Петр Арианович. - Землей? - удивился дед. - А откуда ей быть, земле-то? У нас, слышь ты, одних графьев да князей, почитай, десятка полтора или два. Им-то кормиться надоть или как? - А Лиза говорила: была у вас земля. - Ну, это когда была! Была, да сплыла. Вода теперь на нашем поле, луга заливные. - Чьи? - Княгини Юсуповой, графини Сумароковой-Эльстон!.. Дед произнес двойной титул своей обидчицы чуть не с гордостью, будто ему приятнее было, что землю оттягала не простая помещица, а сиятельная. - Мельницу она воздвигла на речушке, - словоохотливо продолжал он, - и плотину к ней. Вот и затопила вода землицу. Пошли мы к княгине, в ноги упали. Смеется; "Не виновата - паводок, вода!" С тем и ушли. - Судились с ней? - Что ж судиться-то? К ней губернатор кофий приезжает пить. Петр Арианович встал, сердито дернул плечом. - Канареечная волость! Подстрочные примечания к учебнику географии!.. Он долго говорил о чем-то со стариком - вполголоса. До меня донеслись только последние слова его: - Ну и что ж, что далеко? Ты до моря не дойдешь - оно до тебя, может, дойдет! Старик засмеялся. Он понимал, что барин шутит. А про море зашла речь вот почему. Старик вспомнил, что служил "действительную" в городе Дербенте. И полюбилось ему море с той поры. Вот уж море так море! Правду в сказках говорят: синь-море!.. Перед смертью мечталось побывать еще разок." Дербенте, на море взглянуть. Да где уж! Ноги плохи стали, не дойти до Дербента... На обратном пути Петр Арианович молчал, думая о своем. Потом обернулся к нам: - Дед не поверил мне, засмеялся... А почему? Человек давно начал менять мир вокруг себя. На то он человек! Силен - да, но будет еще сильнее, во сто крат сильнее... Вспоминая об этом вечере, представляю Петра Ариановича стоящим на высоком берегу. Фуражка в руке, прямые волосы треплет ветер. Фигура четко вырисовывается на фоне пронизанной солнечными лучами просторной поймы. Вдали густо-синяя кайма лесов, в светлых излучинах неторопливой Мологи темнеют деревеньки, несколько низеньких покосившихся, крытых дранкой изб, между которыми протянуты для просушки рыбачьи сети. Все будто сковано сном, все неподвижно, неизменно. Так же, наверное, текла Молога, так же темнели избы, сушились сети и сто лет назад, и триста, и пятьсот. Кто же разбудит пойму Мологи от векового сна? 10. "СКОРЕЙ ВЕСЬЕГОНСК С МЕСТА СОЙДЕТ!" Петру Ариановичу упорно преграждали путь к островам. Опасность все время подстерегала его. Мы чувствовали ее в многозначительных косых взглядах Фим Фимыча, в осторожно прощупывающих вопросах моего дядюшки. Мы чувствовали ее всю весну - за каждым кустом, за каждым углом. Однажды после привала в лесу Андрей обнаружил несколько окурков у куста. Место было примято, от свежей земли шел пар. Значит, только что кто-то лежал здесь и подслушивал нас. В другой раз, сидя над картой в комнате Петра Ариановича, я ощутил холодок в спине и быстро оглянулся. В просвете между шторами темнело чье-то прижавшееся к оконному стеклу лицо. Оно тотчас исчезло. Кто же это мог быть? Круглые глаза, очень толстые губы, приплюснутый - пуговкой - нос. Лицо, прижатое вплотную к стеклу, как бы превратилось в маску. Я бы не смог потом узнать его. Андрей предположил, что это был Фим фимыч. Очень приятно было думать, что мы сидим сейчас в тепле, а он, желая подслужиться инспектору, мерзнет на улице. Почки на дубе уже начали распускаться, в эту пору всегда холодает. Наверное, помощник классных наставников подпрыгивал на месте, чтобы согреться. Мороз хватал его за ноги, и он быстро отдергивал их, будто обороняясь от собак. Попрыгай, попрыгай!.. Имя-отчество помощника классных наставников было Ефим Ефимович, но дети и взрослые звали его сокращенно Фим Фимычем. О, если бы можно было укоротить и самого его, как сделали это с именем-отчеством!.. Я никогда, ни до того, ни после, не видел таких длинных людей. Он выглядел именно длинным, а не высоким, потому что плечи его были необыкновенно покаты и узки. На тощей шее рывками поворачивалась маленькая голова. Во взгляде его было что-то больное и странное. Замечали: чем способнее, инициативнее, талантливее ученик, тем больше придирается к нему Фим Фимыч. В обязанности Фим Фимыча входило следить за тем, чтобы, встречаясь на улице с педагогами, ученики приветствовали их согласно ритуалу (полагалось не просто козырнуть, а, плавно отведя фуражку в сторону, вполоборота повернуться к приветствуемому, причем желательно - с улыбкой). Он должен был также пресекать всякую школьную крамолу. Можно было почувствовать на затылке сдерживаемое дыхание и увидеть, как через плечо простирается к тетрадкам длинная рука: а не малюешь ли ты карикатуру на инспектора или на самого Фим Фимыча? Нужное и важное дело - поддержание в училище дисциплины - превращалось в унизительную слежку. С нами он стал подозрительно ласков. Как-то даже назвал "милыми мальчиками". Это было, конечно, неспроста. Затем меня вызвал инспектор училища и принялся выспрашивать про знакомства Петра Ариановича за пределами Весьегонска. Я знал лишь, что существует какой-то профессор, который хлопочет насчет экспедиции, но, понятно, промолчал об этом. Стоя посреди просторного кабинета, инспектор с минуту недоверчиво смотрел на меня, потом закрыл глаза и, казалось, забыл о моем присутствии. Известно было, что он обременен разнообразными болезнями, которые, собственно говоря, и составляют смысл его существования. Вот и сейчас наш инспектор неподвижно стоял, чуть склонив голову набок, как бы прислушиваясь к тому, что происходит внутри него, и, судя по выражению лица, не был доволен происходящим. - Ты еще здесь? - сказал он после некоторого молчания. - Ну, не знаешь, так иди! Иди себе... Окурки в лесу, плоское, прижавшееся к оконному стеклу лицо, вкрадчивая приветливость Фим Фимыча, расспросы инспектора и моего дядюшки - все говорило о том, что враги Петра Ариановича не дремлют, что они стягивают кольцо. А между тем Петр Арианович с поразительной беспечностью относился к нашим тревожным сообщениям. Быть может, он думал, что мы до сих пор еще играем в индейцев? Или просто недооценивал своих весьегонских противников? Да, понятно, недооценивал. И можно ли, в конце концов, винить его за это? Ему ли было бояться каких то гнусных провинциальных сплетников, ему, который сейчас потягался бы силою со всеми льдами Северного Ледовитого океана? Никогда еще не видели мы нашего учителя в таком оживленном, бодром, приподнятом настроении, как той весной - первой и последней, кстати сказать, которую нам довелось провести вместе. От профессора регулярно приходили письма, благоприятные, обнадеживающие. Если не летом 1914 года, то уж наверняка летом 1915-го небольшая, но хорошо снаряженная экспедиция отправится на поиски островов в Восточно-Сибирском море. Профессору как будто бы удалось заинтересовать ею кого-то из видных сибирских капиталистов. По-видимому, легендарная корга Веденея сохраняла свою притягательную силу и по сей день. Весной все чудесным образом ладилось у Петра Ариановича, все удавалось. Был бы он суеверен, мог бы, пожалуй, забеспокоиться, заподозрить, что судьба лишь дразнит, манит надеждами. Конечно, дело было не только в добрых вестях из Москвы. Я и Андрей с запозданием догадались об этом - уже перед самым скандалом в Летнем саду, давшим новый, опасный поворот событиям. Скандал случился в воскресенье, а Петра Ариановича и Веронику Васильевну мы увидели накануне, стало быть, в субботу. Я с моим другом совершали обычный свой вечерний обход Весьегонска. Андрей затеял спор о преимуществах винчестера перед штуцером. За разговором мы незаметно отдалились от центра и углубились в благоуханную темноту переулков. Вечер был хорош. Ветки черемухи перевешивались через заборы из садов, было приятно касаться прохладной листвы рукой, будто обмениваясь с деревьями беглым приветствием. Но сирень еще не цвела. Иначе я запомнил бы ее запах. Доски тротуара поскрипывали под нашими торопливыми шагами. Я только было собрался сразить Андрея последним аргументом, как вдруг увидел мужчину и женщину, которые шли под руку, очень медленно, то появляясь в конусе света, отбрасываемом уличным фонарем, то снова ныряя во тьму и надолго пропадая в ней. О! Мало ли влюбленных парочек, словно во сне, бродит весенними вечерами по улицам! Мы непоколебимо продолжали свой путь, не замедляя и не убыстряя шаг. Если бы знали, что парочка эта - Петр Арианович и Вероника Васильевна, то поспешили бы круто свернуть в один из боковых переулков, чтобы "раствориться во мгле". Но мы не знали и потому, громко сопя и перебраниваясь, настигли их, и, конечно, под самым фонарем, в ярко освещенном пространстве. Это было глупо, нелепо. Я сгорел от стыда. Однако сами влюбленные почти не обратили на нас внимания. Вероника Васильевна, опираясь на руку Петра Ариановича, продолжала прижимать к груди охапку черемухи и чему-то смеялась - негромко, смущенно и ласково. Петр Арианович вел ее с такой бережностью, точно она была из фарфора. Узнав нас, он улыбнулся, хотел что-то сказать, но мы с Андреем уже пронеслись мимо, втянув голову в плечи, невнятно пробормотав приветствие. Обогнав парочку, Андрей озадаченно хмыкнул. Капитан Гаттерас, кажется, не был женат? А Миклухо-Маклай? Сами мы не собирались связываться с девчонками. Ну их! Впрочем, быть влюбленным, наверное, не так уж плохо, если судить по лицу Петра Ариановича. Какое же было у него лицо - счастливое и трогательно-наивное, словно бы сам удивлялся своему счастью! Тогда я в последний раз видел его таким... Дядюшка мой выкинул неожиданно коленце, одну из своих нелепых шутовских штук. Случилось это вечером в Летнем саду. Сад располагался через три улицы от нашего дома. Андрей и я частенько убегали туда по вечерам. Внутрь, понятно, нас не пускали, и мы пристраивались у щелей в заборе. По аллеям, тускло освещенным висячими лампами, как заводные, двигались пары. Слышались шарканье ног, смех, деланно веселые голоса. Против главной аллеи возвышалась "раковина", где солдаты местного гарнизона с распаренными лицами, шевеля усами, дули в трубы. Вальс "Ожидание" сменялся звуками марша лейб-гвардии Кексгольмского полка, а затем подскакивающими взвизгами "Ойры". Поодаль, в глубине сада, находится ресторан, рядом - бильярдная. Оттуда обычно доносились хлопанье пробок, стук шаров и неразборчивые выкрики. В тот воскресный вечер в бильярдной было более шумно, чем всегда. Вскоре туда с обеспокоенным лицом пробежал распорядитель. Скандалы случались в Весьегонске не часто. Заинтересованные событием, мы перешли из галерки в партер, то есть попросту перемахнули через забор. Толпа жестикулирующих людей, бесцеремонно расталкивая гуляющих, покатилась от бильярдной к выходу. До нас донеслось: - Полегче, полегче! Уберите руки, вам говорят!.. - Ну бросьте, господа, стоил ли, бросьте... - Скорей Весьегонск с места сойдет!.. - Да бросьте же, бросьте, господа!.. На минуту мелькнуло лицо Петра Ариановича, за ним багровая лысина моего дядюшки, вся в испарине, а вокруг колыхались фуражки с кокардами и соломенные шляпы-канотье, довольно быстро подвигавшиеся к выходу. Обиженные голоса, хохот и чье-то однообразное, на самых низких нотах: "Да бросьте же, бросьте, господа!" - удаляясь, стихли наконец, и цветастая, шаркающая ногами карусель возобновила свое движение. Позже я узнал, с чего все началось. Иногда Петр Арианович игрывал на бильярде. В этот вечер он заканчивал партию с молодым фельдшером, когда в бильярдную, пошатываясь, ввалился дядюшка. Его сопровождали приятели в соответственно приподнятом настроении. - Чур, чур, - закричал дядюшка с порога бильярдной. - Следующую партию со мной! Согласны? Петр Арианович отклонил это заманчивое предложение. - Но почему? - поразился дядюшка, с аффектацией откидываясь назад. - Так. - Нет, тут не "так". Тут начинка... А какая? Петр Арианович пожал плечами. - Что же, выходит, брезгуете нашим обществом? - не отставал дядюшка. - Мы ничего. Пьяненькие, но... Что поделаешь? У нас мыслящему человеку не пить нельзя. Петр Арианович отвернулся и принялся намеливать кий. - Потому что болото, провинция, - продолжал дядюшка. - Потому что рак на гербе... Весьегонск! - Я сам из Весьегонска, - коротко сказал учитель, нагибаясь над столом. - Я ж и говорю, - подхватил дядюшка. - А с кем тягаться вздумали? Страшно сказать - с заграницей, со всемирно известным Текльтоном! Вы - и Текльтон! Хо-хо! Сам Текльтон не открыл острова, а учитель географии открыл... В Весьегонске, в провинции! - Да что вы привязались: провинция, провинция! - вступился за Петра Ариановича фельдшер. - А Ломоносов откуда был? - Ну, Ломоносов! Сравнили! То академик! И в Петербурге! Добро бы господин Пирикукий... то бишь Ветлугин... в Петербурге жил... А у нас в Весьегонске академий нет! Приятели вразнобой поддержали дядюшку: - В Калуге, говорят, тоже учитель на звезды собрался лететь! Все ракету какую-то строит... - В Козлове и того лучше: не учитель - часовщик новые растения стал выдумывать! - Ну вот видите, видите? Вот она вам, провинция ваша! И дядюшка захохотал. Петр Арианович с полным самообладанием натирал мелом кий. - Часовщики! Учители! - ликовал дядюшка. - А зачем стараются, лбом стену прошибают? - Не для себя. Для славы отечества!.. - Ах, славы! - Дядюшка подмигнул приятелям. - Все слава, слава... Ну именно - чудаки! В каждом городе по чудаку! - Какие же чудаки! Выдающиеся русские люди! Патриоты России! Дядюшка удивился: - Этак, скажете, и вы - патриот России? - Конечно. Дядюшка неожиданно обиделся: - Позвольте! Если вы патриот, то кто тогда я? Он обвел всех оскорбленным взглядом. Вид у него был, наверное, очень глупый, потому что в бильярдной засмеялись. - Нет-с, не шучу! Господин Ветлугин говорит: я, мол, патриот России! Хорошо-с! Кто же тогда мы все? - Он сделал паузу, потом ударил себя кулаком в грудь: - Врете! Я патриот, я! - Почему? - То есть как это почему? Потому что вполне доволен своим отечеством. Зако-за-а-конопослушен! Не придумываю всяких теорий. Служу... Петр Арианович усмехнулся. - Ни к чему эта усмешка ваша! - Дядюшка рассердился. - Служу, да! А вы? Острова нашли? Не верю в ваши острова! Не видал! А чего не видал, того... Петр Арианович, не обращая больше внимания на его болтовню, стал расплачиваться с маркером. - Не верю! - продолжал выкрикивать дядюшка, бестолково размахивая руками и обращаясь больше к висячей лампе, чем к Петру Ариановичу. - Ни в часовщика не верю, ни в этого... с ракетой! И в тебя с островами твоими не верю! Дядюшка огляделся, подбирая сравнение. Оно должно было быть хлестким и кратким. Что-нибудь вроде пословицы или афоризма. Требовалось выразить в одной фразе все свое превосходство над этим Кукипирием. На фоне звездного неба четко вырисовывался купол собора. Чуть поодаль торчала каланча пожарной части, словно это была долговязая шея великана, с любопытством заглядывавшего в сад через деревья. Еще дальше темнели крыши домов. Весьегонск был строен прочно, на века. В его приземистых домах можно было отсидеться от жизненных бурь, как в бревенчатых блокгаузах во время осады. Сравнение пришло! - Скорее я... - Дядюшка покачнулся, чуть было не упал, но удержался за бильярд широко расставленными руками. - Скорее Весьегонск с места сойдет, чем я тебе поверю, понял?.. Он словно бы швырнул на стол наш город, как увесистую козырную карту. - Сдвинь-ка Весьегонск, ну! Сдвинь-ка с места, попробуй! А, не можешь? То-то! Много раз потом представляли мы с Андреем эту сцену. С сухим щелканьем сталкивались и разлетались шары. Раздавались возгласы: "К себе в среднюю!", "В угол налево!" У стены ухмылялись дядюшкины приятели, а посреди ораторствовал дядюшка. Над лысиной его дымились редкие волосы. Одну руку он устремлял вперед с видом колдуна-заклинателя, другой продолжал цепляться за спасительный бильярд... Спор закончился безобразно. Кажется, не насладившись до конца своим триумфом, дядюшка захотел удержать Петра Ариановича. Повторялась в общем уже известная читателю программа обдуманно надоедливых приставаний. Петр Арианович попытался уйти, ему преградили дорогу к двери. Дядюшка уцепился за рукав его кителя. Рукав треснул. Тогда Петр Арианович пустил в приставалу шаром, но промахнулся. Их кинулись разнимать. Подскочил Фим Фимыч, до того смирно сидевший в уголке и что-то записывавший. Толпа подхватила его, дядюшку, Петра Ариановича, вынесла из бильярдной и потащила к выходу из Летнего сада. В тот же вечер, пылая жаждой мщения, дядюшка сделал обыск на моей полке с книгами. 11. БУКВЫ "С.С." Меня разбудили шелест перевертываемых страниц и сердитое бормотание. Открыв глаза, я увидел дядюшку, который сидел на корточках в нескольких шагах от кровати, спиной ко мне, и рылся на книжной полке. - Поглядим, поглядим, - бормотал дядюшка с ожесточением, - каков он из себя, этот патриот, поборник славы отечества! Одну за другой он раскрывал тетради, порывисто перелистывал и, раздраженно фыркнув, швырял на пол. Зажженная свеча стояла у дядюшкиных ног. Длинные тени раскачивались на стенах и потолке. Они были похожи на щупальца осьминога. Будто чудом каким-то я очутился не в своей комнате, в которой улегся спать, а в зловещей подводной пещере. Было в этом что-то знакомое, мучительно знакомое. Видел я уже и тени на потолке, и хищно согнутую спину, и беспокойно раскачивающийся язычок пламени. И так же надо было подать сигнал, предупредить кого-то об опасности. Кого? Я так и не успел вспомнить, потому что с торжествующим возгласом дядюшка сдернул с полки одну из тетрадей и обернулся ко мне: - Ага, не спишь? Совесть нечиста? То-то! Ну-ка, объясни, отвечай: что означает "с.с."? Я спрыгнул с кровати и, шлепая босыми пятками, подошел к этажерке. - Что это, что?! Он тыкал в страницу с такой злостью, что наконец прорвал ее указательным пальцем. Это была моя тетрадь по географии. С недавнего времени я принялся заносить сюда кое-что из того, что рассказывал нам Петр Арианович. На обложке тетради, как водится, красовались якоря, а также переводные картинки с пейзажами тундры, кораблями и белыми медведями. - Две буквы - "с.с."! - размахивал передо мной дядюшка тетрадью. - Отвечай! Как понимать? Переступая босыми ногами - от пола дуло, - я объяснил, что это географическая пометка, известная всем географам. ("Я не географ!" - мотнул дядюшка головой.) А означает: "Существование сомнительно", сокращенно "с.с.". ("Ага, сокращенно!") Если человек находит на карте или в справочнике буквы "с.с." подле какого-нибудь острова, горного кряжа или реки, то... - Врешь, врешь! - прервал дядюшка. - По голосу слышу, что врешь! Нет, брат, я не глупей тебя с учителем с твоим... Какое там еще придумали "сомнительно"! Ничего не сомнительно! Ясно-понятно все! "С.с." - это есть "совершенно секретно"! Ага, угадал? Ну-с, а что же именно секретно? Он с жадностью принялся листать тетрадку дальше. - Стишки? Что за стишки? "Первое мая, солнце играя"?.. Нет. "Нелюдимо наше море...". Вот оно что! Не-лю-ди-мо!.. Ну-ка, ну-ка... Он пробубнил несколько строк себе под нос, потом остановился и почмокал губами, как бы пробуя стихотворение на вкус. - Это как же понимать? - повернулся он ко мне. - "Блаженная страна..." Что это? Делая многозначительные паузы, дядюшка прочел: Там, за далью непогоды Есть блаженная страна. Не темнеют неба своды, Не проходит тишина. Он глубокомысленно смотрел на меня снизу, не вставая с, корточек. - "Блаженная страна"! Очень хорошо! Именно - совершенно секретно! Он торжествующе выпрямился. - Вот и приоткрылся учитель твой! - Дядюшка захохотал и пошатнулся. Только сейчас я заметил, что он вдребезги пьян. - Вот как сразу стало хорошо! Упирался, лукавил... А сейчас и приоткрылся. Ну что стоишь? Брысь в постель! Досыпай! А тетрадочку под замок спрячем, под замок! Он бережно закрыл мою тетрадь по географии. Утром я узнал от Андрея, что на рассвете у него побывал Фим Фимыч и также перетряхнул все учебники и тетради. Найдены были те же подозрительные буквы "с.с." и песня, но, кроме того, длинная выписка из сочинений какого-то опасного революционера, подрывающая уважение к правительству. Собственно, выписок в Андреевой тетради было две. Первая из них разочаровала помощника классных наставников. Она была озаглавлена: "Мечта". "Моя мечта может обгонять естественный ход событий (слово "обгонять" было подчеркнуто). Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом... тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни..." Спрошенный Фим Фимычем, кто автор рассуждения о мечте, Андрей ответил, что не знает. Он действительно не знал автора. Только много лет спустя мы узнали, что это цитата из сочинений Писарева, которую любил приводить в своих выступлениях Ленин. Фим Фимычу рассуждения о мечте не показались опасными. - Ну, это не серьезный человек писал, - сказал он, пробегая глазами выписку. - Поэт какой-нибудь... Зато вторая выписка с лихвой вознаградила его за все хлопоты. Там было сказано следующее: "Недавно приходилось читать в "The Atheneum", что в России варварство простонародья часто губит благие намерения правительства (по организации экспедиций)... Но никогда не произносилось ничего более неверного. Наоборот, простонародье почти всегда пролагало путь научным изысканиям. Вся Сибирь с ее берегами открыта таким образом. Правительство всегда только присваивало себе то, что народ открывал. Таким образом присоединены Камчатка и Курильские острова. Только позже они были осмотрены правительством. Предприимчивые люди из простонародья впервые открыли всю цепь островов Берингова моря и весь русский берег северо-западной Америки". Я привожу здесь эту выписку целиком, потому что именно она послужила причиной увольнения Петра Ариановича из нашего училища. Со всеми предосторожностями, как пойманную ядовитую змею, выписку доставили инспектору, так как директор был в отъезде. Тотчас же был вызван для объяснений Петр Арианович. - "Простонародье пролагало путь...", "Правительство присваивало...", - с ужасом вчитывался инспектор в Андреевы каракули. - Боже мой, боже мой! И это география? Разве у Иванова это есть? Я помню Иванова... Полюбуйтесь! Пропаганда, чуть ли не прокламация! Он схватился за правый бок и скрючился. Петр Арианович, нагнувшись, близоруко разглядывал лежавшую на столе раскрытую тетрадь. - Позвольте... "Простонародье пролагало путь научным изысканиям"? Да, я это говорил. Не помню уж, на каком уроке, но говорил... - Боже мой, на уроке! - Чему вы ужасаетесь? Это отнюдь не прокламация, а ученая статья! Написал ее действительный член Императорской академии наук... - Императорской? Не верю! - Знаменитый русский ученый Карл Максимович Бэр... Прочитав о том, как в иностранном журнале пытаются ошельмовать наших русских землепроходцев, он, естественно, вступился за них и... - А стихи? Как тут? "Блаженная страна". "Там, за далью непогоды..." Это как понимать? А "совершенно секретно"?.. Все, знаете, одно к одному... Наконец, эти ваши загадочные прогулки с учениками, какой-то конспиративный географический кружок! Нет-с, извините, я умываю руки... Инспектор с таким ожесточением потер рука об Руку, что даже поморщился от боли. - Объясняйтесь с господином попечителем учебного округа или с кем он сочтет нужным. Это дело политическое. Все! Я умыл руки... Мы сидели с Андреем на подоконнике, в коридоре, когда с шумом распахнулась дверь учительской и оттуда, встряхивая волосами, вышел Петр Арианович. На широких скулах его рдели два красных пятнышка. Брови были сдвинуты. Мы вскочили с подоконника, поклонились. Петр Арианович кивком ответил на поклон. Он посмотрел на нас прищурясь, со странным выражением. Потом чуть заметно покачал головой. Это означало, что подходить к нему нельзя. И тогда, оглянувшись, я увидел Союшкина. Он стоял по обыкновению у стеночки, как бы желая врасти в нее, слиться с нею, и с ужасом смотрел на опального учителя. То, что он опальный, делало его, видимо, совершенно другим в глазах Союшкина. Мимо вприскочку, весело толкаясь, проносились ученики. Союшкина окликали, подзывали, но он оставался недвижим. Он будто оцепенел. Тогда же, на перемене, стало известно, что Петр Арианович временно, "по болезни", не будет продолжать занятия. Некоторые учителя открыто выражали ему сочувствие, другие пожимали плечами. Зато отец Фома был доволен свыше меры и не скрывал этого. Взмахивая рукавами рясы, он радостно вскрикивал: - Вот она, аллегория-то! Я же говорил! Неизвестные острова суть одна лишь аллегория! Ждали прибытия попечителя. 12. ТРОЙКА ПО ПОВЕДЕНИЮ Это были томительные дни. По вечерам меня держали взаперти, а домой из училища конвоировала тетка. Вдруг на большой перемене пронесся слух, что попечитель уже приехал и к нему вызывают учеников. Я и Андрей с ужасом переглянулись. - Звонков Андрей! За ним Ладыгин Алексей! - провозгласил Фим Фимыч, вышагивая по коридору. Он торжественно препроводил нас к учительской, втолкнул Андрея первым, меня придержал за плечо. Потом взмахом руки разогнал малышей, в волнении шнырявших вокруг. Через стеклянную дверь я видел спину Андрея, его узенькие плечи и большую голову с торчащими вихрами. Он волновался. Все время оттягивал складки гимнастерки под поясом, хотя те и так торчали воробьиным хвостиком. Прямо против двери сидели за столом наш инспектор и осанистый старик в вицмундире, то поднимавший, то опускавший очень толстые черные брови. Отец Фома пристроился у окна, на солнышке. Видимо, ответы Андрея были неудовлетворительны, потому что инспектор погрозил ему пальцем. От гулкого окрика задребезжало стекло двери: - Ладыгин! Я очутился перед столом, рядом с Андреем. - Вот второй экземпляр, ваше превосходительство, - печальным голосом сказал инспектор, выворачивая ладонь в мою сторону. - Племянник уважаемого в городе чиновника, н-но... Отец Фома шумно вздохнул. Брови попечителя выжидательно поднялись. - Расскажи нам, Ладыгин, все, - продолжал инспектор. - Покажи товарищу пример. Товарищ твой из молчунов, язык проглотил... Андрей был взъерошен и больше обычного смотрел букой. Со своими торчащими на макушке вихрами и гимнастеркой, оттопыривающейся сзади в виде хвостика, он напоминал сейчас очень маленькую сердитую птицу. - Ну, что же молчишь, сыне? - вопросил отец Фома, склонив голову набок. - Чему учитель научает тебя? Молчать?.. Допрос тянулся очень долго. То, взмахивая длинными рукавами рясы, с вкрадчивыми увещеваниями приступал отец Фома: - Нет?.. Что нет, сыне? - Не знаю, батюшка. - А почему так тряхнуло тебя, когда я спросил? То грозно качал указательным пальцем инспектор: - Ты мне тут симфонию не разводи! - И непередаваемое презрение было в слове "симфония". - Не разводи мне симфонию, а ответь: про капиталистический строй говорил он тебе? Черные брови попечителя продолжали то подниматься, то опускаться. Вдруг я заметил, что лицо его начинает багроветь. - Тройка по поведению! - неожиданно тонким голосом крикнул он, и так громко, что отец Фома поперхнулся вопросом, а любопытных приготовишек, толпившихся у стеклянной двери, кинуло в сторону, как ветром. - Тройка по поведению - вот что угрожает вам, понимаете ли, дураки?.. Что будете делать после этого? С тройкой только во второразрядное юнкерское принимают!.. Отец Фома возвел глаза к потолку. Инспектор скорчил соболезнующее лицо. Нас вывели. В течение нескольких дней в учительской перебывали другие ученики. Никто не понимал, в чем дело, но молчали все, как в рот воды набрали. Подробности разговора Петра Ариановича с попечителем остались неизвестными. О них можно было судить по поведению дядюшки. В тот день он был оживлен более обычного и обедал с аппетитом. - Уволен! - сообщил он, шумно высасывая из кости мозг. - Уволили нашего Пирикукия! Вызван для объяснения в Тверь! Тетка взглянула на меня и перекрестилась. ...Вечером у нас были гости. Столик для лото расставили в палисаднике. Оттуда доносились веселые голоса, звон стаканов и вилок. В руках у меня был Майн Рид, но читать не хотелось. Быть может, в тот вечер кончилось мое детство? Выдуманное перестало увлекать. Настоящая, реальная, суровая жизнь со всеми ее радостями, горестями, опасностями подхватила и понесла куда-то в неведомое - из тихой заводи в океан... Я услышал, как камешек ударился в подоконник. Пауза. Дробно ударился еще один. Распахнув окно, выглянул наружу. Темно было, хоть глаз выколи. Спросил шепотом: - Ты, Андрей? Что-то зашуршало в кустах под окном, шмыгнуло носом, сердито сказало: - Не Андрей... Я, Лизка... - О! Лиза! Что ты, Лиза? - Попрощаться зовет... - Кто? - Он. Уезжает. Я, по существу, находился под домашним арестом, впереди маячила предсказанная попечителем тройка по поведению, но, понятно, не колебался ни минуты. Кинувшись к кровати, быстро сдернул подушки, бросил их особым образом, прикрыл одеялом. Отошел, оценивая взглядом. Уложил складки еще небрежнее. Лиза с удивлением следила за мной через окно. Да, теперь будет хорошо! Человек спит на кровати. Человек читал Майн Рида, уронил на пол, заснул. Я перемахнул через подоконник. Майн Рид остался лежать раскрытый на середине... Держась за руки, мы побежали с Лизой вдоль изгороди. За густыми кустами сирени горела лампа. Мошкара трещала крыльями вокруг нее. У калитки пришлось переждать, пока отойдет гость, куривший папиросу. Кто-то сказал за столом, подавляя зевок: - А без него, что ни говори, скучно будет в Весьегонске! Стук кубиков лото. Голос исправницы: - У кого тринадцать? У вас? Он революционер! И опасный! Дядюшка поддержал: - Учил, говорят, что ничего незыблемого в географии нет... Как - нет? А существующий в Российской империи государственный строй? Ага! То-то и оно! - Не революционер... Еще (не "еще", а по-церковнославянски "еще") не революционер, однако же закономерно идет к тому, чтобы стать таковым... - Вы фаталист, отец Фома! Гость, куривший папиросу, отошел. Мы скользнули в калитку. Как-то получилось, что не разняли рук: бежать по темной улице было удобнее, взявшись за руки. Бежали молча. Перепрыгивали через канавки, шарахались от возникавших силуэтов прохожих. Вечер был сырой. От Мологи медленно наползал туман, по-местному называемый мга. Мы миновали дом исправницы, направляясь к заставе. - Там, - коротко пояснила Лиза. - Велел туда. Андрей уже сидел на перекладине шлагбаума и вяло ответил на мое приветствие. Вскоре из тумана послышалось тпруканье извозчика. Железная дорога в те годы еще не доходила до Весьегонска. Петр Арианович сначала пожал нам руки, как взрослым, потом обнял и расцеловал, как маленьких. - Спасибо, ребятки. Спасибо за все! - За что же, Петр Арианович? - О! За многое! Вам не понять сейчас... За бодрость, верность, за веру в мечту!.. - Он спохватился: - А подарок? Что же подарить вам? Все вещи запакованы... Хотя... Он порылся в карманах. Послышался тонкий металлический хруст. Петр Арианович протянул нам на обрывке цепочки крохотный компас, служивший ему брелоком к часам. - Всем троим: Андрею, Леше, Лизе! - Но как же троим? Один компас - троим, Петр Арианович?.. Мы же разъедемся, расстанемся... - И-эх! Залетные! - неожиданно сказал извозчик, щелкнул кнутом. "Залетные" налегли и дернули. Захлюпала грязь под копытами. - А вы не расставайтесь! - крикнул Петр Арианович, уже отъезжая. И туман, как вода, сомкнулся за ним... От заставы возвращались молча. Лиза все чаще и чаще шмыгала носом. Наверное, она застыдилась, наконец, этого шмыганья, потому что, не попрощавшись, нырнула в переулок, который вел к дому исправницы. Туман наползал от реки, постепенно заполняя все улицы. Колышущаяся синеватая пелена пахла водорослями. Легко можно было вообразить, что наш Весьегонск затонул и мы бродим по дну реки. Эта мысль на короткое время развлекла меня. Я сообщил о ней Андрею, желая утешить, но он сердито дернул меня за рукав: - Тш! Слышишь? - Шаги! - От самой заставы!.. Да, сзади мерно поскрипывал деревянный тротуар. Это не мог быть случайный прохожий, потому что стоило нам остановиться, как прекращался и скрип. Двинулись дальше - доски снова заскрипели под чьими-то осторожными, крадущимися шагами. - Пропустим его, - шепнул я. Мы юркнули во двор. Пауза. Настороженно прислушиваемся к тишине. Кто-то стоит там, за серой занавесью тумана, сдерживая дыхание. Вдруг рядом, и совсем не в той стороне, куда мы смотрели, раздался торжествующий голос Фим Фимыча: - Я вижу вас, не прячьтесь! Я вижу вас!.. И тогда мы тоже увидели его, точнее, длинные его ноги. Помощник классных наставников был как бы перерезан пополам: голова и туловище терялись в тумане. Он шагнул к нам: - Провожали уволенного педагога? Очень хорошо! Похвально! Я завтра инспектору... А это что? Он дал? Покажи! - Пустите! Но помощник классных наставников ловко выхватил у меня из рук подаренный Петром Ариановичем компас, чиркнул спичкой и поднес трофей к глазам. Мы услышали дробный смех. Невыносимо было стоять и слушать, как он смеется. Будто что-то толкнуло нас, и мы разом, не сговариваясь, кинулись к Фим Фимычу. Я больно оцарапал щеку о пуговицу или запонку на его манжете. Андрей крикнул: "Отдайте!" И вот уже мы, вернув свое достояние, несемся скачками вдоль улицы. Полосы тумана бесшумно раздергиваются перед нами. Сзади грохочет деревянный тротуар. Но, конечно, не Фим Фимычу, даже с его длиннейшими ногами, было догнать нас. Мы безошибочно ориентировались в тумане. Кидались в переулки, в проходные дворы. Довольно долго, к раздражению своего преследователя, кружили на площади, среди лабазов. Ведь мы знали город так, что прошли бы по нему с завязанными глазами. Вскоре помощник классных наставников отстал. Талисман со всеми предосторожностями был спрятан в тайнике, на чердаке дома, где жил Андрей. Потом я отправился домой. Гости уже перешли из палисадника в столовую, и там над звоном рюмок, над звяканьем ножей и вилок, как обычно, царил ненавистный мне квакающий голос. Ночь я спал плохо. Снилась все та же тройка по поведению. Вначале она свернулась кольцами на коврике у моей кровати, затем стала медленно подниматься на кончике хвоста, как черная змея, пока не коснулась потолка... ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1. НА РАССВЕТЕ Рассвет прекрасен и радостен под любыми географическими широтами, но лучше всего, по-моему, встречать его у нас, за Полярным кругом. Удивительное, восторженно праздничное настроение охватывает зимовщиков, когда на южной стороне горизонта открывается узенькая светлая щелочка (ее называют "краем дня"). Проходит некоторое время, наполненное томительным ожиданием, и "край дня" начинает увеличиваться, захватывать все большую часть неба. Впечатление такое, будто кто-то невидимый приподнимает край тяжелой черной портьеры. Вокруг светлеет все быстрее. Мы, гидрологи, метеорологи, радисты, каюры, сгрудились на пороге своего бревенчатого дома, переминаясь с ноги на ногу и хриплыми от волнения голосами унимая собак. На облака уже легли бледно-розовые отсветы - предвестие дня. День спешит к нам из-за торосов и айсбергов, из-за морей и материков! И вот - солнце! Нет, это еще не шар и не полушарие, даже не сегмент. Это оранжево-красный клин, что-то вроде факела или протуберанца. Таково действие рефракции на Севере, которая искажает, приподнимает край восходящего солнца над горизонтом. Осматриваемся с удивлением, с наивным, почти детским любопытством. За долгую зиму, проведенную в потемках, успели позабыть, каков он при дневном освещении, этот великолепный, подвластный нам заполярный край. Все нарастает ликующая, звенящая мелодия утра. Розовый цвет уступает место багрянцу и золоту. Остроконечные скалы разом вспыхнули на горизонте, как факелы. Пламя стремительно перекинулось дальше, стекает со склонов, заполняет ложбинки и рытвины. За нашим домом и пристанционными строениями вытянулись на снегу длинные синие тени. А вдали полыхает море, размахнувшееся из конца в конец, всхолмленное, с зазубринами торосов. Мир непривычно раздвинулся. Как далеко видно! Как просторно! Черная повязка упала с глаз... После первой своей зимовки я пытался подобрать достаточно сильное сравнение для утра в Арктике. Хотел, чтобы Лиза поняла меня возможно лучше. Сравнение, однако, не находилось. И вдруг я подумал о миге творческого озарения. Это было, пожалуй, единственное, что могло подойти. - Вообрази человека, - объяснял я Лизе, - который трудится над разгадкой чего-то непонятного. Ну пусть, к примеру, этот человек будет Андрей или буду я. Решение никак не дается. Ночь проходит за письменным столом, среди справочников, географических атласов, выкладок и наметок. На полу гора скомканных бумажек. Не то, не то! Все не то! Спину ломит от усталости, но голова необычайно легка, свежа. Мы охвачены тревожным и радостным ожиданием... Представляешь такое состояние? - Конечно. - И вот, уже на исходе ночи, в одном из закоулков мозга вдруг начинает брезжить догадка. Пока что неясная, слабенькая. Это "край дня". Догадка укрепляется, мало-помалу превращается в уверенность. Завеса над тайной приподнялась. Последнее усилие - и ослепительно яркий свет залил все вокруг! Ну как? - Наверное, похоже... Именно поэтому я решил начать эту часть с описания рассвета. Озарения предшествовали нашей экспедиции в северо-восточный угол Восточно-Сибирского моря, больше того - они подготовили ее! Ведь особенность проделанной мною и Андреем работы как раз и состояла в том, что мы вначале доказали существование Земли Ветлугина - в затянувшемся научном споре - и лишь потом отправились на ее поиски. Мне бы очень хотелось, чтобы читатель ощутил переход от первой части ко второй так, словно шагнул бы вместе со мной и Андреем через порог темной комнаты в светлую. За спиной остался город на болоте, дореволюционное захолустье с его сероватой мглой и скрипучими деревянными тротуарами. Перед глазами - ширь Восточно-Сибирского моря, в ярком свете солнца, торжественно поднимающегося над горизонтом. Вот она, Арктика, куда мы стремились с детских лет! Не задерживаться бы на "промежуточных станциях", стремительно, рывком, продвинуться вперед к цели, к смутно желтеющей на горизонте полоске, зажатой между небом и льдами! Но о многом тогда придется умолчать или пробормотать скороговоркой. В изложении, помимо спора о Земле, будет опущен и путь к одной из важнейших "промежуточных станций" - к университету на Моховой. Вот почему вновь возникают на этих страницах бревенчатые, строенные на века дома, а рядом начинают скрипеть надоедливые голоса, над которыми царит противный, квакающий голос. Хотя нет! Это же сказал не дядюшка, а отец Фома: "Еще не есть революционер, однако закономерно идет к тому, чтобы стать таковым". Фома был не так глуп. Он усмотрел внутреннюю логику в событиях. Петр Арианович не мог не стать революционером. И он стал им. Приехав в Москву из Весьегонска, Петр Арианович тотчас завязал связи с революционерами, видимо старыми своими товарищами по университету, и принял участие в подпольной работе. Впоследствии стало известно: то было большевистское подполье. В 1915 году Петра Ариановича арестовали и выслали - сначала в Акмолинскую губернию, потом за какую-то новую провинность еще дальше, на Крайний Север, в деревню со странным названием Последняя. Об изменениях в судьбе нашего учителя мы узнавали от его матери. К ней забегали украдкой, по вечерам, таясь от прохожих. Писал Петр Арианович почему-то не часто, но в каждом письме обязательно передавал привет "хранителям маленького компаса". Это были мы с Андреем. Зная, что корреспонденцию из ссылки проверяю" (тем более что с началом войны введена была цензура), именовал нас иносказательно, боясь подвергнуть неприятностям. Письма прочитывались вслух. Потом мы отправлялись в сарай пилить и колоть дрова, с рвением таскали из колодца воду, расчищали перед домом Дарьи Павловны тротуар от снега. Бедная старушка осталась совсем одна. Знакомые, напуганные скандалом, шарахнулись от нее в сторону. Не было под рукой и Лизы, нашей маленькой приятельницы: хозяйка увезла ее в другой город. Вдобавок здоровье Дарьи Павловны с каждым днем ухудшалось. С Севера она получила от Петра Ариановича только два письма - весной 1916 года. Больше писем не было. Старушка заметалась. Четыре повторных запроса по месту ссылки остались без ответа. Так и не дождавшись писем, она умерла в декабре, когда ночи всего длиннее, когда темнота особенно давит, кажется безысходной. На кладбище было совсем мало провожающих: нас двое, три или четыре старушки-богомолки из тех, кто не пропускает ни одного погребения, и - неожиданно - Вероника Васильевна. Мы удивились, увидев ее здесь. Она никогда не присутствовала при чтении писем, вряд ли даже была знакома с Дарьей Павловной, хотя общее горе, говорят, сближает. И вот пришла к могиле - попрощаться. Она стояла в стареньком своем, обтягивавшем фигуру пальто, в меховой круглой шапочке, прижавшись щекой к стволу дерева, очень красивая, с задумчивым и строгим, чуть отчужденным выражением лица. О чем думала? Не прощалась ли одновременно и с Петром Ариановичем? Ведь молодость ее уходила. В томительном ожидании тратились годы и годы... После похорон мы не подошли к Веронике Васильевне. Что-то удержало нас. Что именно, не помню. Настроение ли было слишком подавленным, встревожила ли встреча с Фим Фимычем... Я увидел его у самых ворот кладбища. Он пялился на нас, стоя на тротуаре, вытянув тонкую морщинистую шею. Потом с осуждением покачал головой. Через несколько дней директор пригласил к себе моего дядюшку. Принял он его более чем сухо. - Установлено, - сказал директор с нажимом, будто припечатывая слова печатью, - установлено, что племянник ваш состоит в сношениях с политическим ссыльным, бывшим учителем нашего реального училища. - Позвольте... - начал удивленный дядюшка. - Нет, это уж вы мне позвольте! Племянник ваш не пожелал воспользоваться предоставленной ему возможностью исправиться, упорствует в своем заблуждении, которое... - Но ему нет еще и шестнадцати, - снова ввернул дядюшка, оправясь от потрясения. - Вот именно! Нет и шестнадцати! Что же будет с ним дальше?.. Он бросил вызов всему городу! Да-с! Именно вызов!.. Участие его в похоронах покойной матушки господина Ветлугина было де-мон-стра-тивным... Для большей выразительности он произнес последнее слово по слогам. Дядюшка привстал, желая возразить, но директор вернул его на стул мановением руки. - На совете, - произнес он по-прежнему с нажимом, - кое-кто предлагал снизить вашему племяннику балл по поведению. Я возразил!.. Таково мое убеждение, и я возразил! Ампутация - единственный исход! Ампутация, то есть исключение из училища! Гниющую конечность надо отсечь, и без промедления. Дома произошла тяжелая сцена. - Штрафной! Штрафной! - восклицал дядюшка, бегая взад и вперед по комнате. Тетка в изнеможении лежала на диване, повязав голову полотенцем, смоченным в уксусе. - Исключат - куда пойдешь? А? Куда, я спрашиваю? В телеграфисты? В конторщики? Или на Мологу с дружком со своим плоты гонять? Тетка в ужасе вскрикивала. Но до волчьего билета не дошло. Нас попросту не успели исключить. 2. Я ДОГОНЯЮ СВОЙ ЭШЕЛОН Впрочем, весной и летом тысяча девятьсот семнадцатого года наши недоброжелатели еще бодрились, разгуливая по улицам с огромными пунцовыми розетками в петлицах. Дядюшку даже выбрали в городскую думу - быть может, в воздаяние его прошлых либеральных заслуг ("на маскараде самому исправнику бумажного чертика к фалдам прицепил, чуть до дуэли не дошло"). Только в октябре носители пунцовых розеток вдруг поблекли, съежились, пожелтели, будто осенние листья, кружившиеся и путавшиеся под ногами. Фим Фимыч до того отощал, что стал виден только в профиль. Он донашивал чиновничью фуражку без кокарды, с побелевшим верхом, и первым приподнимал ее при встрече с бывшими реалистами. Отца же Фому от огорчения раздуло так, что он перестал выходить из дому, только выглядывал в окно. Один лишь дядюшка еще кипятился и бурлил, но, так сказать, сам в себе, как чайник на плите. Он, видите ли, "не принимал революцию", хотя, вернее, революция не принимала его, и все брюзжал, брюзжал без конца, почти до беспамятства доводя мою бедную безответную тетку. Инспектор, постоянный наш гость, только горестно кивал, скрючившись в кресле. Они называли себя интеллигентами, эти два человека, но, боже, как невежественны, как ограниченны были оба, какими нелепыми базарными сплетнями поддерживали свое существование! Брюзжать для них означало жить. Они жили и брюзжали весь тысяча девятьсот восемнадцатый год. Наступил тысяча девятьсот девятнадцатый, а они держались все той же неизменной позиции: дядюшка, разглагольствуя за столом, покрытым клеенкой, инспектор, горестно сгорбившись у печки в скрипучем соломенном кресле. Нам с Андреем очень не хватало Петра Ариановича, особенно в эти годы. Что с ним? Где он? Остался ли в Сибири, партизанит в каком-нибудь отряде в тылу Колчака? Колесит ли на бронепоезде с грозным названием "Факел революции" или "Красный вихрь"? Вот бы к нему в отряд, а еще лучше на бронепоезд! И уж не расставаться до конца войны, а там в Арктику, к неизвестным островам! Мы часто толковали об этом. Мой друг кивал, озабоченно пощипывая верхнюю губу, над которой уже пробивались усики. Он был очень сосредоточенный, серьезный, на вид гораздо старше меня, хотя мы были ровесники. В начале весны я подхватил ангину, от которой долго не мог избавиться. Андрей навещал меня, сидел у постели, уговаривал аккуратно принимать лекарства. В последнее посещение он показался мне каким-то странным: был красен, мялся, отводил глаза, точно хотел что-то сказать и не решался. Порывисто схватив мою руку, он с силой тряхнул ее, потом, подержав, осторожно положил на одеяло. "Ну, ну, Леша! - сказал он растроганным голосом. - Не сердись! Прощай, в общем!" И стремительно выскочил из комнаты, зацепив и чуть не уронив по пути этажерку с книгами. Я ничего не понял. Неужто я так плох? Прощался со мной, будто с умирающим! Утром тетка подала мне записку, оставленную Андреем. Он сообщал, что с группой комсомольцев уезжает на колчаковский фронт. "Я бы, конечно, подождал тебя, - писал он, - да тетка твоя говорит: долго будешь болеть. Увидимся, Леша! Вместе повоюем. Ты поправляйся, в общем..." Записка была ласковая, хоть и нескладная, а к ней приложен подарок: собственноручно склеенная из дощечек - еще два года назад - модель ледокола "Ермак". Модель всегда нравилась мне. Видно, мой друг чувствовал себя виноватым передо мной и старался утешить, как маленького. Впервые мы расставались с ним, и при таких обстоятельствах! Надолго, быть может, навсегда! Как же это произошло: Андрей ушел на фронт, а я остался в Весьегонске? Я и злился на Андрея, и до слез завидовал ему, и невероятно скучал без него. А потом в голову пришла простая мысль: догнать! Сесть, не мешкая, на поезд и догнать! (В ту пору крикливые веселые "кукушки" уже бегали между Весьегонском и Москвой.) Воодушевленный этой идеей, я скорее обычного стряхнул с себя болезнь. Каждый день, якобы для моциона, я отправлялся на железнодорожную станцию. За пазухой лежали свернутая запасная пара белья и полотенце, в кармане куртки - немного припасенных денег. Был март, беспокойный, ветреный весенний месяц. На лужах подрагивала солнечная рябь. Протаявший снег был похож на дешевое пупырчатое стекло, на осколки стекла, сваленные за ненадобностью вдоль тротуаров. Но уехать было не так-то легко. Составы ходили редко, и только воинские. Пассажиров не брали. Я печально бродил между рундуками маленького привокзального рынка, где лежала нехитрая снедь того времени: краюхи серого, с соломой, хлеба, янтарно-желтые, будто сделанные из церковной фольги луковицы, груды дымящейся требухи в мисках. Тут же выставлены были на всеобщее обозрение старые брюки галифе, расческа, два стакана с махоркой и балалайка чрезвычайно яркой расцветки. Когда-то Петр Арианович выучил меня немного бренчать на струнных инструментах. От нечего делать я приценился к балалайке, повертел ее в руках, сыграл вальс "Ожидание". К прилавку подошли несколько красноармейцев. Выяснилось, что они выбирают хорошую балалайку, но никто из них не умеет играть. Продавец, расхваливая свой товар, сделал перебор, сфальшивил, смутился. "Вот паренек хорошо играет", - сказал он, указывая на меня. По просьбе "публики" я сыграл, что знал. Красноармейцы похваливали, удивлялись, а после окончательно растрогавшего их романса "Однозвучно гремит колокольчик" решили, что я должен ехать с эшелоном. На вокзальную платформу мы вернулись все вместе. Я шагал посредине и, не помня себя от радости, играл приличествующий случаю "маршок". Эшелон двигался на восток с песнями и смехом. Красноармейцы учились у меня игре на балалайке. Сдвинув в кружок стриженые и бритые головы, с напряженным вниманием следили они за движениями моих пальцев. Колеблющийся свет фонаря выхватывал из темноты сосредоточенные добрые лица, озарял их на секунду и опять погружал во мрак. Колеса аккомпанировали в быстром темпе. Все было хорошо, все удавалось! Я ехал на фронт! Я догонял Андрея! И ведь могло случиться, что мы встретим там и нашего Петра Ариановича. Но на станции Темь (или Тумь, провались она!) я случайно отстал от эшелона. Оборвалась струна на балалайке, пришлось отправиться на поиски новой. Эшелон должен был стоять не менее трех часов, так сказал комендант. А когда я возвратился, то не увидел своей родной теплушки. Путь был пуст! Двое суток пришлось проторчать на этой станции, пока машинист одного из грузовых составов не сжалился надо мной и не взял в паровозную будку. Снова семафоры приветливо закивали мне круглыми головами. Поезд мчался вперед, мосты рокотали под ним слитным гулом. Рядом стлалось по земле красное пятно - отблеск топки. Торжествующий гудок прорезал дробную скороговорку колес. Вечером по совету машиниста я перелез на тендер, выкопал в угле ямку и, забравшись в нее, свернулся калачиком. Сон был прерывистым. Казалось мне или на самом деле мчались мы сквозь горящий лес, подожженный артиллерийскими снарядами? Оранжевые стены стояли по обеим сторонам пути, в небо летели искры... А перед рассветом поездная бригада сменилась, и новый обер-кондуктор, дюжий мужчина со щегольскими усами, грубо растолкав меня, потребовал взятку. Денег у меня не было, белье и балалайку я давно уже променял на хлеб. Тогда началась странная игра в кошки-мышки, тоже похожая на сон. На каждой станции я соскакивал наземь и прятался где-нибудь под вагоном или за деревом, пережидая облаву. Но едва призывно звякали буфера, снова оказывался на крыше теплушки или на площадке, так как панически боялся отстать от поезда. Он шел довольно быстро, и я надеялся нагнать "свой" эшелон с красноармейцами. Наконец усачу оберу как будто надоела беготня по крышам, и он оставил меня в покое. Но это была хитрость с его стороны. Едва лишь я устроился на одной из тормозных площадок и задремал под успокоительный перестук колес, как обер был тут как тут. "Слезай, приехали!" - торжествующе крикнул он и, грозно распушив усы, столкнул меня с площадки. Я очнулся на очень холодном цементном полу. Кто-то спросил надо мной: "Тифозный?" - "Надо быть, так, - ответили ему. - Валялся у насыпи. Сомлел в поезде и упал, надо быть". - "Ну, клади его к стеночке!" Стена была выбелена известью. Вокруг метались и бредили на мешках тифозные больные. Остро пахло карболкой. Я опять потерял сознание и уже не приходил в себя до выздоровления, потому что, не успев оправиться от ушибов, тотчас же заболел тифом. В бреду я переживал все перипетии своего путешествия. Немолчно тренькала балалайка над ухом. Огненные брызги взлетали чуть не до звезд. Я прятался в тени пристанционных построек, настороженно следя за раскачивающимся вдали кондукторским фонарем. Надо было не упустить момент, успеть вскочить на площадку, как только звякнут буфера. Не раньше и не позже. Но вот из мглы надвигались грозно распушенные усы. "Слезай, приехали!" - торжествующе кричали они, и я стремглав летел в пропасть. "Не догнать, не догнать, - в отчаянии бормотал я. - Не попаду на фронт!" - Куда уж вам на фронт! - с сожалением сказал врач, выстукав и выслушав меня перед выпиской из госпиталя. Потом, заглянув в лицо, перешел на грубовато-ласковое "ты": - Ну-ну, временно же! Пока не окрепнешь! И с этим я вернулся в Весьегонск. Мне удалось устроиться на работу в типографию. И ночевать разрешили тоже там - на пачках бумаги. Она в те годы грубая была, толстая, оберточная, но я предпочитал именно такую, потому что не только спал на ней, но и укрывался ею. К дядюшке не захотел возвращаться, несмотря на слезные просьбы тетки. В типографии мне нравилось. Я работал одним из корректоров, держал корректуру уездной газеты, официальных извещений и приказов, а также отдельных брошюр, которые печатались у нас. Только сейчас стало ясно, как далек был наш город от цивилизации, от XX века, хотя и фигурировал, к великому огорчению дядюшки, в энциклопедическом словаре. О паровозах и телефоне весьегонцы знали до сих пор лишь понаслышке. Зато менее чем через год после Великой Октябрьской революции над весьегонскими болотами прокатился гудок первого в этих краях паровоза, а несколькими неделями позже в учреждениях хлопотливо затрещал-зазвонил телефон. Уже тогда следовало основательно почиркать и выправить уничижительную справку в энциклопедии. ("Церквей столько-то, трактиров столько-то, каждый второй или третий житель неграмотен".) Перемены, принесенные революцией, были глубоки и значительны. Да что говорить! Революция сдвинула наш город с насиженного места на болоте среди низкорослого ельника, причем самое замечательное, что сдвинула не только в переносном, но и в буквальном смысле. Об этом, однако, позже. Меня поразило, что сам Ленин, руководитель Коммунистической партии и Советского государства, нашел время в разгар гражданской войны заинтересоваться нашим городом и происходящими в нем переменами. Он даже посвятил особую статью переменам в Весьегонске. Нет, я был доволен своей работой. Отсюда, из маленькой уездной типографии, было видно далеко вокруг. Вот только писем не было от Андрея. Мой друг терпеть не мог писать письма. 3. ДОМ НА МОХОВОЙ Я, несомненно, был на правильном пути, потому что дядюшка торжественно проклял меня. Он избрал для этой церемонии переулок, по которому я возвращался из клуба в типографию. - Убийца! - сказал он свистящим шепотом, преграждая мне дорогу. - Ты убил нас с теткой! Как нам смотреть в глаза знакомым? Я молча обошел его, оскользаясь в грязи. Он сделал было движение, чтобы схватить меня за рукав, но не решился. Понимал, что я уже взрослый, что я сильнее. И это, видно, разозлило его больше всего. Он отшатнулся и театральным жестом простер руку: - Проклинаю! Убийца мой! Проклинаю во веки веков, аминь! После краткого разговора в переулке мы встречались как чужие, не здоровались и не смотрели друг на друга - в общем, покончили на этом долголетнее знакомство. Вскоре я изменил место ночлега - перешел из упаковочного цеха в комсомольское общежитие. И опять мне попалась необычайно высокая и просторная спальня, помещение бывшего кондитерского магазина "Реноме". Окно-витрина было во всю стену, и из него очень дуло по ночам, хотя мы забаррикадировались мешками и фанерой. Своды терялись где-то во мгле, так что, лежа навзничь, я мог воображать, будто забрался тайком в спальню сказочного великана. Впрочем, кровать была без балдахина и даже без пуховиков - обыкновенные солдатские нары, а в головах тускло отсвечивали винтовки в стойке. Все комсомольцы были одновременно и бойцами батальона особого назначения. Однажды осенью, только что вернувшись из уезда, мы сидели в общежитии и готовились чистить винтовки. Я уже разобрал затвор и аккуратно уложил его части на масленую тряпку, разостланною на нарах, как вдруг с грохотом распахнулась дверь. На пороге появился Андрей. Именно такой, каким я представлял его себе: в кожаной фуражке со звездой, в сапогах со шпорами, с кобурой на боку! Когда мы обнялись, щегольские кавалерийские ремни на Андрее воинственно заскрипели. И каюсь, сердце мое охватила самая заурядная зависть. Впрочем, мой друг держался так просто и я так рад был его возвращению, что это недостойное чувство очень быстро прошло. В конце 1921 года мы с Андреем перебрались в Москву. Тогда нелегко было найти в ней работу, но помог фронтовой товарищ Андрея. Он устроил нас грузчиками на базу. Мы стали развозить молоко "по точкам" - в магазины. Делалось это ночью. Так странно было передвигаться по безлюдному городу под тарахтенье бидонов и цокот копыт флегматичного битюга, будто дождь-невидимка неотступно сопровождал нас! Невысокие силуэты расплывались во тьме - Москва была еще преимущественно двухэтажной. Потом вдоль улицы тянуло предрассветным ветерком, из ворот, позевывая, выходили дворники и с ожесточением принимались мести и скрести мостовую. Наступал их час. Наш час, час молочников, кончался. Работа на базе была хороша тем, что день почти целиком оставался в нашем распоряжении. А это было важно. Мы готовились в вуз. Многое из того, что учили в школе, забылось. Кое-что вообще не успели пройти. Андрею приходилось особенно туго. - Я-то понимаю, в чем тут дело, - говорил он, тыча пальцем в карту России, которая висела у нас на стене. - Алгебру позабыл, наверно, вот здесь, под Сарептой. Как оглушило и бросило оземь взрывной волной, так и вышибло из головы всю алгебру. А по физике знания растерял уже на деникинском, когда гнали беляков без роздыху до самого Перекопа. Какая уж там физика! Теперь по клочкам все надо собирать!.. Но Андрей был на редкость настойчив, усидчив и терпелив. И я изо всех сил старался помочь ему, чем мог. Мы оба были приняты в университет. Помню то блаженное состояние изнеможения и полной умиротворенности, которое охватило нас. Не хотелось уходить отсюда, от этого высокого здания и приветливой зеленой листвы. Деревья задумчиво шелестели над головами. А посреди высоких флоксов и георгинов стоял Ломоносов. Очень хорошо было сидеть так, у подножия памятника, и смотреть на Манежную площадь. День был пасмурный, но это было ничего. И дождик, который то и дело принимался накрапывать, не мешал ничуть. Отсюда наши острова в Восточно-Сибирском море были куда лучше видны, чем из Весьегонска. До них, казалось, рукой было подать!.. 4. ХРАНИТЕЛИ КОМПАСА Теперь над нашим с Андреем письменным столом висел между расписанием лекций и отрывным календарем маленький компас-брелок - подарок Петра Ариановича. Стрелка, закрепленная неподвижно, указывала на северо-восток. Я бы сказал, что образ нашего учителя с годами как бы прояснился. Второстепенные черты отошли в тень, стушевались, на передний план выступило то главное, что составляет сущность человека. В ушах начинал звучать негромкий хрипловатый басок: "Всегда тянет узнать, посмотреть, что за тем вон поворотом или перевалом. Мог бы идти так очень долго, часами..." Или же слышалась песня о соколе: Сидит он уж тысячу лет, Все нет ему воли, все нет... Сразу по приезде в Москву я поспешил навести справки в Наркомпросе. Нет, в списках педагогов Петр Арианович не числился. Я обратился в отдел кадров Академии наук. И среди научных работников не было Петра Ариановича. После некоторых колебаний мы решились написать Веронике Васильевне. Ответа на письмо не получили. Потом узнали стороной, что Вероника Васильевна вышла замуж - вскоре после революции - и переехала на жительство в другой город. Оборвалась и эта тоненькая ниточка, связывавшая нас с Петром Ариановичем. Что же произошло с ним? Неужели умер?.. В это было трудно поверить. О таких людях, которые всеми помыслами и делами своими устремлены в будущее, не так-то просто сказать: "Умер". Умер, не нанеся на карту свои острова?.. Да, клад, завещанный Петром Ариановичем, оставался нетронутым. То был географический клад - острова, охраняемые льдами и туманом. И на пути к островам нельзя было "рыскать", как говорят моряки, то есть отклоняться от заданного курса. Стрелка компаса, закрепленная неподвижно, указывала на северо-восток! - Не забывай афоризм, - поучительным тоном повторял Андрей. - "Если хочешь достигнуть чего-нибудь в жизни, будь целеустремленным". Андрей гордился своей целеустремленностью. Я порой разбрасывался, по его мнению. - У тебя шквалистый характер, - сказал он однажды. - То есть? - Как ветер, налетающий порывами. - А у тебя? - О! Постоянно дующий легкий бриз, - сказал он, но сам не выдержал и захохотал. Вот уж ничего похожего на бриз, на его нежнейшее, ласкающее дуновение! Наружность моего друга соответствовала его характеру: остался букой, таким же, каким был в детстве. Он не имел уменьшительного имени. Язык не повернулся бы назвать его Андрюша или Андрейка. Андрей - это было то, что полагалось. Андрей - это было хорошо! Только крупный вздернутый нос нарушал общее впечатление. Очень забавны были эти широкие, будто любопытные, ноздри. И по-прежнему нос смеялся со всем лицом: покрывался мелкими складочками и морщинками, точно Андрей собирался чихнуть. Смеялся мой друг не часто, но зато уж закатывался надолго, совсем как Петр Арианович. ...Устроились мы в бывшем студенческом общежитии между Пречистенкой и Остоженкой. То была необычная квартира. За сравнительно короткий срок она переменила нескольких хозяев. До революции здесь обитал какой-то богатей, роскошествовавший в просторных высоких комнатах, отделанных под дуб, с тяжелыми лепными карнизами. Потом его вытряхнули вон, а дуб и карнизы остались, но уже перегороженные стеночками. По коридору, громко переговариваясь и хохоча, забегали студенты и студентки, на разные голоса завыли на кухне примусы, и в ванной поселился мрачный ветеринар с усами и бородой. В спешке понаделали слишком много комнат, и самого разного калибра. Одна была так велика, что в ней помещался чуть ли не целый курс, в другой, казалось, живет всего один лишь платяной шкаф, чудом уцелевший от богатея после всех перемен. Прошло пять-шесть лет, и характер квартиры вновь изменился. Большинство студентов окончило вузы, иные переженились, обзавелись детьми. Со всех сторон понаехали к ним родственники в провинциальных салопах и тулупчиках, коридор заполнился чемоданами, раскладушками, корзинами и картонками, а на кухне появились бранчливые старушонки, которые вместе с клопами понавезли уйму кухонных дрязг и распрей. В бывшем студенческом общежитии очутился даже нэпман с семьей, обменявшийся с кем-то комнатами. "Частнокапиталистический сектор", - называла его наша молодежь и особенно вызывающе выбивала чечетку перед обитой войлоком нэпманской дверью. А наряду с ним сохранился и одинокий пожилой студент, носивший усы торчком и эспаньолку образца 1913 года. Он учился в своем ветеринарном институте что-то уже одиннадцать или двенадцать лет. Бури и штормы проносились над его головой - мировая война, революция, гражданская война, - а он все учился и учился. Да, припоминаю: именно двенадцать! Как-то по коридору, напевая и приплясывая, промчалась одна из рабфаковок, а ветеринар, который по обыкновению корпел над своими учебниками, выскочил из ванной и закричал ей вслед: "Трулялям? Трулялям? Из-за этого вашего "трулялям" я двенадцать лет институт не могу кончить!" Возможно, дело было не только в "трулялям". Багровое лицо бедняги, к сожалению, выражало только натугу, ничего больше. Впрочем, он был безобидный, хоть и мрачный, и мы с Андреем быстро сошлись с ним. Мы вообще сразу освоились в этом мирке: сочувствовали "вечному студенту", ухаживали за рабфаковками, презирали старушонок, трусливо сгибавшихся над своими примусами ("Как бы сосед керосину не отлил"), и коллективно ненавидели проникший в нашу квартиру "частнокапиталистический сектор". Мадам, супруга нэпмана, чуть ли не каждый день ходила жаловаться на нас в домоуправление: "Из угловой комнаты студенты - ну, этот, кудрявый, и товарищ его, в кожаной куртке, - опять с семи утра топали по крыше, а крышу, учтите, три года не ремонтируют, крыша и без того течет". Мы занимались на крыше закалкой. Даже зимой выскакивали на чердак, голые по пояс, быстро пролезали в узкое чердачное окно и выбегали на крышу, делая руками такие движения, точно плыли брассом. Холодно? Вздор! Сейчас будет тепло! Пританцовывая, обеими горстями захватывали побольше хрустящего снега, с силой растирали спину, грудь. Потом - бегом вниз, по винтовой лестнице, к крану на кухне. Вода после снега казалась всего лишь прохладной. - Хорошо! Ух и хорошо же!.. Говорят, по-настоящему здоров тот, кто не ощущает своего здоровья. Это не так. Мы ощущали свое здоровье. Мы даже щеголяли приобретенной на крыше неуязвимостью. В лютые морозы, когда на улице все горбились и прятали носы в воротники, я и Андрей беззаботно сдвигали фуражки на затылок. Ни кашне, ни меховых шапок, ни зимних пальто не носили из принципа. Подумаешь: 56-я параллель! Нам в будущем зимовать на 76-й или 86-й!.. Крыша была нашим владением не только зимой, но и летом. Выходили сюда в одних трусах и готовились к зачетам, подстилая коврик, чтобы не так обжигало железо. Надо было набрать побольше солнышка внутрь, про запас, в предвидении долгих бессолнечных зим в Арктике. На крыше, кроме того, удобно было проверять друг друга по метеорологии. - Какие облака проплывают, Андрей? - Цирусы. - Врешь, врешь! В учебник загляни. Кумулюсы! Видишь, пышные, будто взбитая мыльная пена. Крыша называлась у нас верхней палубой. Комнату снисходительно именовали кубриком. Она и в самом деле была похожа на кубрик: узкая, длинная, отделенная тонкой переборкой от соседней. Приятно было воображать себя на ледоколе, уже в пути. То и дело поглядывая на маленький компас, висевший рядом с расписанием занятий в университете, мы постепенно подвигались к нашим островам. Я шутил, что каждая прослушанная нами лекция, каждый сданный зачет приближает нас к островам по меньшей мере на милю, а то и на две... А с Лизой мы встретились в Библиотеке имени Ленина. Новое здание в середине двадцатых годов еще не было построено, и все многочисленные посетители, преимущественно студенты, теснились в старом зале. Был тот час, когда в зале делается особенно уютно от зеленого теплого света абажуров. Мы стояли с Андреем на "антресолях", у перил, как раз там, где прибита дощечка с надписью: "Стоять воспрещается" - и где, несмотря на это, всегда толкутся влюбленные парочки, а также одиночки, сосредоточенно прожевывающие свои бутерброды. - Петр Арианович сидел за одним из этих столов" - сказал я, глядя вниз. - Угу! - пробормотал Андрей. - Накануне приезда в Весьегонск... - Как странно, что мы здесь, где он обдумывал свою гипотезу! - Что же странного? Сначала он был, теперь мы... Стоявшая неподалеку девушка с любопытством вскинула на нас глаза. Я принял небрежную позу, прищурился и отвернулся. Вдруг меня тронули сзади за локоть и спросили таинственным шепотом: - Курс норд-ост, верно?.. Слова прозвучали как пароль. Я с удивлением оглянулся. Это могла быть только Лиза! Кто же, кроме нее, знал курс к нашим островам? Но девушка ничем не напоминала бывшую девчонку с косичками. Она была в клетчатом опрятном платьице, в туфельках на низком каблуке. Над головой не торчали смешные мышиные хвостики: волосы были острижены коротко, "под мальчика", по тогдашней моде, только надо лбом оставлена небольшая прядка, которой девушка встряхивала по временам. Однако ладошка была такой же теплой и твердой. И сразу вспомнилось, как мы, взявшись за руки, бежали по улицам Весьегонска, окутанным вечерним туманом. - Я сразу же поняла, что это вы, - с сияющим видом объявила она, продолжая держать нас за руки. - Ты так же щуришься, Леша, а Андрей глядит таким же букой. Но тут с кислым лицом приблизилась к нам библиотекарша и попросила "восторги по случаю встречи" перенести на лестницу. В тот же вечер Лиза затащила нас к себе. Она жила в общежитии студентов консерватории, хотя училась на рабфаке и к музыке не имела никакого отношения. Просто устроилась с девушкой, случайной попутчицей, с которой познакомилась в поезде, подъезжая к Москве. В открытые окна комнаты на третьем этаже несся многоголосый шум. От стены дома, стоявшего напротив, звуки отражались, как от огромного экрана. Львиный бас разучивал арию варяжского гостя, колоратурное сопрано старательно выводило рулады. Пиликали скрипки, рычали трубы, мимо струились нескончаемые гаммы, перегоняя друг друга. То был как бы музыкальный срез этого трудолюбивого, словно улей, дома. - В такой обстановке, - пошутил я, - немудрено самой начать писать фуги или оратории. - Пробовала. Не выходит, - вздохнула Лиза. - Соседки по комнате говорят, что мне белый медведь на ухо наступил: он тяжелее бурого. Вообще, по ее словам, она должна была еще "найти себя". А что это, собственно, означало: найти себя? - Обратилась бы в милицию, в бюро утерянных вещей, - поддразнивал я. Она не обиделась. Только повернула ко мне узкие, как у китаянки, красивые глаза и сказала: - До чего же хочется на Луначарского быть похожей!.. - Как? - притворно удивился я. - Чтобы в пенсне и с бородкой? - Чтобы все знать, как он! Чтобы уметь сразить врага остротой, сшибить с ног! Я недавно была на его диспуте с митрополитом Введенским... Подумаю еще, может, на литфак пойду. - Она опять вздохнула. - Отчего, ребята, я такая жадная? Всюду хочу поспеть сама. Музыку слушаю - хочу композитором быть или дирижером; книгу читаю - мечтаю писать; по мосту иду - хочу, чтобы мой был мост, чтобы я строила его. И всюду хочу первой... Это плохо? В комнате у нее было очень уютно, несмотря на то, что там жили еще четыре девушки. Наша Лиза умела создать уют из пустяков, из ничего, воткнув в стакан букетик ландышей или разбросав на этажерке вырезанные из цветной бумаги салфеточки. У нее был талант, свойственный, кажется, только женщинам: обживать любое, самое неуютное помещение. Она обжила бы, по-моему, даже льдину среди океана, заставив морских зайцев и нерп потесниться к краешку. Наблюдая за тем, как она носится по комнате, накрывая на стол, я заметил так, к слову: - Представляю себе жену полярного путешественника именно такой, как ты. Домовитой, заботливой и... - А! Это значит: ждать-поджидать, поддерживать огонь в очаге? Англосаксонские образцы! Вычитано из книг! - Ну что ты! - удивился я. - Какие же образцы? Вообрази усталого путешественника с заиндевелой бородой, с которой падают сосульки на коврик перед камином... И я изобразил путешественника довольно яркими красками. - Разве ему, - продолжал я, - не нужен отдых, не нужна заботливая, любящая жена? - Нужна, - смягчилась Лиза. - Но самой женщине мало этого. Уж если быть женой путешественника, то такой лишь, как Ольга Федченко или Мария Прончищева! Чтобы с мужем всюду рука об руку, чтобы вместе и в горы Средней Азии, и в тундру на собаках... Вот какая была она, эта Лиза! Не правда ли, жадная? 5. "СИДЕЛИ ДВА МЕДВЕДЯ" Незаметно Лиза усвоила в разговоре с нами интонации старшей сестры, хотя была моложе нас. Журила за непрактичность, неэкономность, неаккуратность. Убеждала "вводить в организм" супы, а не есть впопыхах и всухомятку. Перед ее появлением я и Андрей с ожесточением подметали комнату. И все-таки Лиза оставалась недовольна, хватала веник и подметала по-своему. - Опять бегали на ледоход смотреть? - возмущалась она и недоверчиво оглядывала нас с головы до ног. - Ну конечно, брюки в снегу, пальто тоже... Дети! Ну просто дети! Со мной, впрочем, Лиза обращалась ласковее, чем с Андреем, вероятно, потому, что он был такой серьезный. Мой друг обладал большим чувством собственного достоинства, умел всюду себя поставить - завидная черта! Но с девушками у него разговор не клеился. "Гордый какой-то", - говорили девушки. А это была не гордость, а застенчивость. Порой бы он и хотел пошутить с девушками, да шутки не получались. Андрей добросовестно старался разобраться в новой обстановке. - О чем ты разговариваешь с ними? - спрашивал он меня. - Я наблюдал за тобой. Черт тебя знает, чуть ли не с каждой девушкой говоришь так, словно бы влюблен в нее. На них это действует, наверное? Что я мог на это ответить? Все дело, думаю, было в прическе. Проклятые волосы! Как ни смачивал их под краном, как ни закручивал туго-натуго повязкой на ночь, ни за что не желали лежать спокойно - разлетались и лохматились от малейшего дуновения ветра. Это придавало мне отчаянно-легкомысленный вид. Так вот, если возможны положения, при которых человек должен соответствовать своему внешнему виду, то это как раз был именно тот самый случай. Шучу, понятно! Просто мне было немногим более двадцати лет, а в этом возрасте человек пребывает в состоянии постоянной восторженной влюбленности, как бы в легком опьянении своей молодостью. Влюбленность, как известно, трудно переносить молча. Тянет выговориться, обязательно поделиться с кем-нибудь. Однако Андрей, по макушку погруженный в учебу, сурово отстранял все попытки дружеских излияний. Лиза явилась как нельзя более кстати. Она принадлежала к той категории женщин, которым как-то чрезвычайно легко, сами собой, поверяются сердечные тайны. Была отзывчива и вместе с тем оптимистична - отличное сочетание! Бывало, мы уединялись с ней в уголке и начинали шептаться, сблизив головы. Это раздражало Андрея. - Опять Лешка исповедуется? - Я же не называю имен, - откликался я. - И ничего плохого не говорю. Я советуюсь. Лиза - девушка. Она может понять женскую психологию, подать нужный квалифицированный совет... - Каждые полгода нужен тебе новый совет! Лиза, в общем, сочувствовала мне, но с оттенком неодобрения. На память приходило первое посещение Петра Ариановича в Весьегонске, когда она перевязывала ссадины на моей руке. Проворные пальчики двигались очень осторожно, чтобы не причинить боль, но губы были сердито оттопырены. Так получалось и теперь. - Разбрасываешься! - говорила она. - Размениваешь свое чувство на гривенники! - Посмотрю, как ты не будешь разменивать! - отвечал я снисходительно. - У тебя поучусь! - Гривенников не будет! Мне, знаешь, подавай все сразу, в большущем золотом слитке. Я ведь жадная. Случалось, что и Андрей вступал в разговор. - Ну как, Лиза? - усмехаясь, спрашивал он. - Отпустила ему грехи? То-то. Вчера опять потряхивал чубом своим перед девушками. Не пойму я, Лешка, откуда у тебя слова берутся! Из книг, что ли, вычитываешь? Готовишься перед объяснением? - Слова? - удивлялся я. - А они сами приходят в нужный момент. Да и не в словах дело, Андрей. Прикосновение решает, длинный ответный взгляд, интонация... Я излагал это с глупо самодовольным видом и, так сказать, в популярной форме, снисходя к невежеству товарища... О, как нелеп я был тогда! И не нашлось никого, кто бы встал со стула и стукнул меня кулаком по глупой кудрявой башке! Лиза, во всяком случае, могла бы и должна была бы это сделать. Но нет! Слушала меня, чуть приоткрыв рот, с почти благоговейным вниманием. Потом тихонько вздохнула. - Мне бы, знаешь, все-таки хотелось, чтобы были слова, - сказала она. - Ведь это раз в жизни бывает, если по-настоящему, правда? И слова при этом должны быть единственными, настоящими. Чтобы повторять и повторять их самой себе, когда станет грустно, или во время разлуки, и вообще во все трудные минуты жизни... Андрей быстро вскинул на нее глаза и тотчас же опустил, будто сделал заметку в уме. Я не обратил на это внимания. Был слишком упоен, поглощен собой... Да, глупая кудрявая башка! Мы нередко ходили в театры, в музеи, на публичные лекции втроем, "сомкнутым строем": Лиза посредине, я и Андрей по бокам. За все время только один раз я и Лиза остались вдвоем. Андрей совсем было собрался идти с нами, но в последний момент его вызвали в райком: мой друг был секретарем нашей факультетской партийной организации. Очень красиво выглядела Москва-река! Похоже было, что устроители весеннего молодежного карнавала в Нескучном саду одолжили на время радугу, сняли с неба и аккуратно уложили ее между деревьями. Стоя на берегу, мы смотрели с Лизой на воду. Ветви закрывали от нас небо, но праздничный фейерверк был хорошо виден и в воде. Сначала, как обычно, говорили об отсутствующих: хвалили Андрея за целеустремленность, потом Лиза запела вполголоса, немилосердно фальшивя: Живет моя отрада В высоком терему... Оборвала, вопросительно посмотрела на меня. Я предложил съесть мороженого. Затем мы катались на "чертовом колесе", хохотали над своими дурацкими изображениями в зеркальной "комнате смеха" и немного потанцевали на танцплощадке под баян. Почему-то опять очутились на старом месте, на нашей аллейке у воды. Было очень тепло. По Москве-реке плыли украшенные фонариками катера с пассажирами, толпившимися на верхней палубе. Оттуда нам кричали что-то, какую-то карнавальную чепуху. Я был в приподнятом настроении, что называется, "в ударе". Только что пришла в голову мысль: в поисках островов в Восточно-Сибирском море воспользоваться помощью эхолота. Хорошо бы сразу рассказать об этом Андрею, проверить, правильна ли мысль. Но Андрея не было. Рядом была только Лиза. - Понимаешь, - начал я издалека, - в сплошном тумане штурман находит место корабля по глубинам. На карте обозначены глубины. Если применить этот принцип к гипотетическим землям... Лиза обернулась ко мне. Голос ее странно дрогнул: - Какая ночь, Леша! Я рассеянно посмотрел на небо. Ночь была, как говорили в старину, "волшебная", вся пронизанная дрожащим призрачным светом. Лиза сказала тихо: - Такой ночи больше не будет! Никогда уже не будет! Меня удивило ее волнение. Эти слова прозвучали проникновенно и грустно и даже словно бы с укоризной! Глаза Лизы были обращены ко мне - широко раскрытые, блестящие, все с тем же странным вопросительным выражением. Мне захотелось взять ее за руку и спросить, что с нею, не устала ли она от "чертова колеса" или от этой дурацкой "комнаты смеха". Но между нами не приняты были нежности. - Я хотел тебе рассказать о глубинах, - начал я неуверенно. Но Лиза продолжала молчать. - Ты здорова? - спросил я, беря ее за руку. - Что с тобой, Рыжик? Неистово защелкал соловей в листве над нашими головами. Вдруг сзади затрещали кусты, послышалось прерывистое дыхание, и на тропинку подле нас прыгнул, почти свалился с косогора Андрей. - Ф-фу, жара! - сказал он, отдуваясь и вытирая шею платком. - В мыле весь, так бежал!.. Извините, ребята, что запоздал... Я с удивлением увидел на нем галстук. - Поздравляю! Андрей галстук нацепил! Ну уж если сам партийный секретарь нацепил... Галстук как бы знаменовал переход к новой эпохе. Долгое время он наряду с канарейкой, гитарой и фокстротом считался принадлежностью капиталистического мира и пренебрежительно именовался "гаврилкой". С течением времени "гаврилка" был амнистирован. Однако на смельчаков, впервые надевших его, глядели с опаской и недоверием. Итак, Андрей надел галстук! К чему бы это?.. Мы долго еще гуляли по парку, распевая песни. Лиза заводила: Сидели два медведя На ветке на одной... Мы с Андреем подхватывали: Один смотрел на небо, Другой качал ногой. И опять заводила Лиза: И так они сидели Всю ночку напролет... А мы мрачно подтверждали: Один смотрел на небо, Другой качал ногой... Кончилось тем, что Андрей потерял свой галстук. (Под шумок, пользуясь темнотой, он снял его с шеи и засунул в задний карман брюк.) Мы с Лизой помирали со смеху, а он вертелся на месте, пытаясь посмотреть, не свешивается ли галстук из кармана. 6. ЛЬДЫ НЕВИДАННОЙ ГОЛУБИЗНЫ На полярной станции обходятся обычно услугами одного гидролога. Поэтому после окончания университета мне с Андреем пришлось, к сожалению, расстаться. На выбор нам были предложены две вакансии. Одна, роскошная, лучше трудно придумать, - на новенькую, созданную лишь в прошлом году метеорологическую станцию, расположенную на юго-восточном берегу острова Большой Ляховский. То была первая метеостанция "нашего" Восточно-Сибирского моря! Что надо еще?! Зато вторая вакансия никак не могла понравиться: на одну из старейших русских метеостанций - Маточкин Шар. О! Новая Земля! Карское море! За тысячи миль от наших островов! Мы в нерешительности смотрели друг на друга. - Жребий, Леша? - Ясно, жребий! И, как в детстве при разрешении спорных вопросов, Андрей, кряхтя и посапывая, принялся старательно сворачивать в трубочку две бумажки. Ему и тут повезло, а мне нет. - Что делать! - сказал я, подавляя вздох. - Буду снова догонять тебя. Как в девятнадцатом, помнишь? Андрей сочувственно кивнул. Но я догнал его на этот раз быстрее, чем думал. Да, чтобы не забыть! Кое у кого из моих читателей (читательниц) могут возникнуть ко мне претензии: недостаточно подробно, мол, написал о любви, пробормотал что-то невнятное себе под нос и сломя голову побежал дальше по своим неотложным делам. Так вот, давайте условимся заранее. Я не принимаю этих претензий! "Архипелаг", учтите, не повесть о любви, отнюдь нет. Мне бы никогда и не поднять подобную повесть, что вы! Я же гидролог-полярник, всю жизнь привык иметь дело лишь с сугубо научными, взвешенными чуть ли не на аптекарских весах, фактами. И соответственно "Архипелаг" - _историко-географическое_ повествование! Только так и надо его рассматривать. С этой точки зрения Лиза ни в какой степени не является героиней "Архипелага". Не обманывайтесь на этот счет, прошу вас. Но кто тогда героиня? Должна же быть в повести героиня! Согласен. Однако особенности моего, повторяю, историко-географического повествования таковы, что в центре его нечто неодушевленное, хотя и вполне реальное, даже романтическое. Земля Ветлугина, точнее, гипотеза о Земле Ветлугина! Как в случаях и со многими другими героинями повестей, мы с вами присутствовали, можно сказать, при появлении гипотезы на свет, а в дальнейшем станем наблюдать постепенное ее развитие - при чрезвычайно, добавлю, драматических обстоятельствах. Каждый новый, добытый нами факт будет как бы добавлять нечто новое в облике героини. И загадочный характер ее окончательно прояснится только на самых последних страницах. Итак, не пугайтесь, читатель, беспрестанно возникающих на вашем пути многочисленных научных фактов. Это не орнамент, это ткань повествования. Разнообразные сочетания фактов (я бы сказал, узоры) определяют раскрытие идеи повести, а также толчками двигают сюжет вперед. Сделав это необходимое предупреждение, я со значительно более легким сердцем спешу дальше. ...Осмотревшись, я сразу понял, что Арктика не любит слишком восторженных и порывистых, и постарался придержать себя. Здесь нельзя суетиться, но нельзя и мешкать. Как ветер, дующий день за днем, постепенно обтесывает, шлифует камни, так Арктика формирует душу человека. Однако не надо думать, что при этом он и впрямь стоит неподвижно, как камень. Полярник утверждает свое "я", свое собственное человеческое достоинство в неустанной борьбе с природой Крайнего Севера. И если это горожанин, как я, то он как бы рождается заново. Молодые зимовщики, прибывшие вместе со мной на Маточкин Шар, очень тяжело переносили мрак полярной ночи. Он казался им зловещим, гнетущим. Кое-кто называл его беспросветным. Беспросветный? Вот уж нет! Какой же это беспросветный, если в небе исправно светят луна и звезды, гораздо более яркие и красивые, чем в умеренных широтах? А кроме того, Арктику осеняют северные сияния! Не знаю, может быть, решающую роль сыграло мое воображение, с детских лет взбудораженное Арктикой. В детстве, случалось, сияния даже снились мне. Они раскачивались, подобно кисее, над моей кроватью, со звоном и шорохом распадались на мириады длинных серебристых нитей, потом отвердевали, как сталактиты, и вот уже это были непередаваемо красивые, искрящиеся ворота в сказку! Наутро после такого сна у меня всегда бывало прекрасное настроение. Но то, что я увидел на Маточкином Шаре в начале зимы, было, конечно, куда красивей снов! Северные сияния попросту околдовали меня. В них и впрямь было что-то колдовское, одновременно манящее и грозное. И они струились, мерцали, переливались всеми цветами радуги, а ведь сны, к сожалению, почти никогда не бывают цветными. В непроглядном мраке возникало облачко. Оно поднималось - легкое, почти прозрачное. Свет, исходивший от него, делался ярче и ярче. Он был совсем не такой, как будничный свет луны или звезд. Иногда северное сияние медленно и торжественно гасло. Но порой исчезало мгновенно, будто киномеханик одним поворотом ручки выключил проекционный аппарат. Да, северные сияния и рассветы - это было самое удивительное, что я увидел в Арктике до того момента, как под крылом самолета появились вдруг льдины необычайно яркой, ослепительной голубизны. Сейчас расскажу о них. ...Все же спустя год мне удалось попасть поближе к Земле Ветлугина, перемахнув через весь СССР, с Новой Земли на Дальний Восток. В те годы Северный морской путь эксплуатировался еще по частям. Таймырский полуостров, выдававшийся далеко к северу, разделял путь на два отрезка: западный и восточный. Последний-то и обслуживала наша дальневосточная экспедиция, корабли которой регулярно ходили между Владивостоком и Колымой. Труднее всего доставалось кораблям в проливе Лонга, который часто забит льдами. Решено было в помощь караванам использовать воздушную разведку. Неподалеку от каверзного пролива, на мысе Северном, впоследствии переименованном в мыс Шмидта, создали базу авиации, а меня прикомандировали к ней в качестве гидролога-ледовика. Я должен был давать ледовые прогнозы. Мы вылетали в авиаразведку, кружили надо льдами, фотографировали их, изучали с воздуха. Наших радиосообщений нетерпеливо ждали на кораблях, двигавшихся к проливу с востока или с запада. Иногда по условиям разведки случалось забираться и дальше пролива Лонга, пересекать воздушное пространство над черно-белой громадой острова Врангеля и обследовать состояние льдов у его северных берегов. Теперь я "догнал" Андрея, даже опередил его! Был намного ближе к Земле Ветлугина, чем он. Чтобы убедиться в этом, соедините прямыми линиями на карте мыс Шмидта, юго-восточную оконечность острова Большой Ляховский и точку в северо-восточном углу Восточно-Сибирского моря, где, по расчетам Петра Ариановича, располагались его острова. У вас получится разносторонний треугольник. Вершина его - Земля Ветлугина, не так ли? Моя сторона вдвое короче Андреевой. Поэтому мне и посчастливилось перехватить льдины, которые нежданно-негаданно очутились у северного берега острова Врангеля. Произошло это так. Возвращаясь после очередного облета района, я увидел несколько голубых льдин, которые сбились в стайку неподалеку от берега. Голубые? Не может быть! Пилот по моей просьбе снизился и начал делать круги. Распугивая тюленей, снова и снова проносились мы на бреющем надо льдами, а я все не мог надивиться, наглядеться, не в силах был оторвать от глаз бинокль. Торосы? Обломки больших торосов? Как бы не так! Во-первых, цвет! Торосы обычно зеленоватые, а эти льдины - ярко-голубые, какими бывают айсберги. Во-вторых, размеры. Среди торосов айсберги выделяются, как грецкие орехи в рассыпанной крупе. В-третьих, кристаллизация льдов. Торосы более ноздреваты, быстрее тают, так как разъедающая их морская соль помогает разрушению. Все приметы были налицо! Сомневаться не приходилось: подо мной айсберги, обломки айсбергов. Они находились в полуразрушенном состоянии, но возникли, несомненно, на суше, а не в море. Где же? Только не на острове Врангеля. Остров Врангеля не рождает айсбергов, на нем не имеется ледников. Других островов поблизости нет. Но я-то ведь знал, что за горизонтом лежит Земля Ветлугина, еще не нанесенная на карту. Стало быть, айсберги приплыли оттуда?.. К несчастью, еще в самом начале полета я израсходовал все кассеты своего фотоаппарата. Непростительная небрежность! Снимать было нечем! На базу пришлось вернуться с пустыми руками. Мы собирались - с новым набором кассет - снова лететь к голубым льдинам. Не удалось. Не пустила погода. Поднялся снежный ураган и бушевал над нашим районом три дня. А когда мы опять прилетели на старое место, то удивительных голубых льдин уже не было. Вероятно, их разметало и унесло в море. Начальник базы отнесся к моему сообщению с обидным недоверием. Впрочем, поломавшись с полчаса, он дал себя уговорить и послал запрос-радиограмму Минееву, который сменил к тому времени Ушакова на острове Врангеля. Минеев ответил немедленно. Нет, эскимосы, промышлявшие песца на северном берегу, не замечали никаких необычных льдин в море. - Наверное, не обратили на них внимания, - сказал я. - Надвигался снежный ураган. Надо было успеть осмотреть капканы... Я осекся под взглядом начальника базы... Лишь Андрей - душа, настроенная в унисон с моей, - понял меня и разделил мое огорчение. Когда мы встретились в Москве, он внимательно, не прерывая, выслушал рассказ об удивительных голубых льдинах, потом сплюнул и с досадой поскреб всей пятерней в затылке. Ведь это было так важно - айсберги у острова Врангеля. 7. УЛИКА КОСВЕННАЯ На протяжении нескольких лет мой и Андрея постоянный адрес был - Арктика, причем северо-восточная. Старались не очень отрываться от "своего" моря, держаться поблизости - на всякий случай! В переулок между Пречистенкой и Остоженкой наведывались лишь от времени до времени. Лиза исправно встречала и провожала нас, единственный оседлый участник триумвирата. Ее метания кончились. Она поступила в строительный институт, наконец-то "найдя себя" в одной из наиболее романтических профессий того времени. Весной 1931 года Андрей по-прежнему находился на острове Большой Ляховский, а я был в бухте Тикси, когда из северо-восточного угла Восточно-Сибирского моря донеслись тревожные сигналы "SOS". Их передавало сухогрузное судно "Ямал", зажатое плавучими льдами и дрейфовавшее с ними на северо-запад. Сигналы приняли одновременно несколько полярных станций, так как за "Ямалом" с недавних пор было установлено непрерывное наблюдение в эфире. Судно принадлежало нашей дальневосточной экспедиции. Летом 1930 года оно побывало в устье Колымы, а на обратном пути во Владивосток встретило сплоченные льды и пыталось укрыться в Колючинской губе, но проникнуть туда не смогло и вмерзло в припай у входа в губу. Часть зимы прошла благополучно. Однако в феврале 1931 года сильные ветры оторвали кусок припая вместе с "Ямалом" и потащили в Чукотское море. Так начался дрейф, все эти зигзаги, вензеля и петли, от которых кругом идет голова, когда смотришь на карту. Легонько покусывая корабль, то сжимая, то отпуская его, как кошка, забавляющаяся пойманной мышью, плавучие льды донесли его почти до координат Земли Ветлугина и здесь раздавили. "Ямал" пошел ко дну. Команда успела выбраться на лед. Тотчас же были организованы спасательные работы. Первым к месту аварии долетел самолет, базировавшийся на острове Большой Ляховский. Я прилетел позже Андрея с группой самолетов, отправленных из бухты Тикси. Дел было невпроворот. Гидрологам и метеорологам, включенным в состав спасательной экспедиции, приходилось быть начеку. Погода капризничала. Сжатия учащались. То и дело по льдам словно бы прокатывалась судорога. Нетрудно представить, что произошло бы, если бы в разгар эвакуации сюда проник циклон с обычными для него жестокими ветрами. Нам так и не пришлось повидаться с Андреем: расписание самолетов не совпадало. Я узнал лишь, что он сделал серию фотографических снимков, пролетая над районом "белого пятна". Делал их, понятно, и я, расходуя кассеты более осмотрительно, чем когда-то над проливом Лонга. И что же? Льды и туман... Туман и льды... Больше ничего! Да, да, представьте себе! Я пользовался каждым появляющимся в тумане окном-просветом, чтобы сделать снимок. Их было не так много, этих просветов. И на пленке они ничем не отличались друг от друга. Ни единого, даже самого маленького, черного пятнышка! Ни признака суши! Между тем я самым тщательным образом определял направление, и не по магнитному компасу, который может подвести в тех местах, а по солнечному указателю курса. Фотоснимки, сделанные с большой высоты и охватывавшие значительную площадь, последовательно фиксировали наш путь. Над предполагаемым районом Земли Ветлугина летчик сделал несколько кругов. Я был так обескуражен неудачей, что, вернувшись в Тикси, безропотно отдал проявленные фотопустышки напористому весельчаку-корреспонденту центральной газеты - просто как-то обмяк, душевно ослабел. Однако заметьте, ни на минуту не позволил себе усомниться в Петре Ариановиче, в точности его расчетов, в правильности научного предвидения. Так и заявил корреспонденту - признаюсь, даже с некоторой запальчивостью. Тот был поражен. - Но вы же не видели землю! - сказал он. - Туман... туман... Корреспондент продолжал удивленно смотреть на меня. - Туман помешал! - с раздражением пояснил я. - Длинные полосы тумана лежали над районом "белого пятна". За ними, конечно, и прячется земля!.. В Москву я вернулся в отвратительном настроении. Еще бы! Побывать, хоть и мимоходом, над заповедными ветлугинскими координатами - и безрезультатно! Земля не пожелала показаться из тумана. Я сам после этого ходил как в тумане. Был так рассеян, так погружен в свои мысли, что, прилетев из Тикси в Москву, забыл чемодан в аэропорту, но унты и шапку-треух зачем-то прихватил с собой. А день выдался на редкость жаркий, что иногда случается в Москве в конце мая. Москвичи разгуливали в легковесных панамках и незапятнанных белых брюках, москвички в совсем уж невесомых сарафанах самой игривой и пестрой расцветки. Один я выглядел как заморское диво: в свитере, в пиджаке и суконных брюках, под мышкой унты, в руке треух, которым обмахивался вместо веера. Мое появление в трамвае, где пассажиры стояли впритык, не вызвало энтузиазма. - Хотя бы на подножке ехали! - простонал кто-то. - Такая духотища здесь, а тут еще вы с унтами со своими. Стоявший навытяжку толстяк повертел шеей, потом, покосившись на унты, спросил слабым голосом: - С периферии? - Из Арктики. Это признание сразу же сделало меня центром внимания в трамвае. Ропот прекрати