лся. Вокруг приветливо заулыбались. Даже кондукторша, со свирепым видом отрывавшая билетики, разрешила мне сойти с задней площадки. - Куда уж через весь вагон тесниться! - милостиво сказала она. Стройная девушка, обогнав меня на тротуаре, засмеялась и оглянулась. Ей, верно, понравился треух. Я даже не улыбнулся в ответ. А ведь в Арктике в особенности не хватает звонкого женского смеха, женских голосов. Только после первых своих зимовок я понял, как при всем великолепии Крайнего Севера обеднена там звуковая гамма - звуки, так сказать, лишь в одном басовом ключе. Я мрачно проследовал в переулок между Пречистенкой и Остоженкой. Чем ближе к дому, тем серьезнее и сосредоточеннее становился. Предстояло объяснение с Андреем, который должен был вернуться в Москву на несколько дней раньше меня. Да, объяснение, а может быть, и головомойка, вполне заслуженная! Я сам ругал себя за то, что, не посоветовавшись с Андреем, отдал фотографии напористому корреспонденту. Медленно, стараясь протянуть время, поднялся я по лестнице, повернул ключ в замке. Тотчас же население коммунальной квартиры высыпало в коридор - выбежали сразу все, будто сидели, притаясь за дверью. - А где же Андрей? - удивился я. - Андрей Иваныч в зоопарке, - торопливо доложил востроглазый мальчик, один из сыновей ветеринара. - Он в зоопарке, и тетя Лиза с ним! - Вам записочку просили передать. Андрей писал: "Пишу на случай, если разминемся. Мы собрались с Лизой в зоопарк. Приходи и ты. Если, конечно, не устал. Дело важное, касается и тебя. С полпервого до двух будем у площадки малышей. Не сможешь - вернемся, расскажем..." Я обозлился, и больше всего, конечно, на Лизу. Уверен был, что это она продиктовала Андрею такую дурацкую, интригующую и бестолковую записку: уж я-то знал нашу Лизу! Она любила удивлять! Но, повалявшись с полчаса на кровати, я вскочил и отправился в зоопарк. Малыши, разморенные жарой, почивали в низенькой пристройке - был "мертвый час". Андрей с Лизой нерешительно топтались у двери. - А вот и Леша! - сказала Лиза с таким выражением, точно мы расстались только вчера. Андрей молча стиснул мне руку и Обернулся к служительнице, стоящей у входа: - Вот и товарищ интересуется! - Он кивнул на меня. - Сегодня прилетел из Арктики и, видите, сразу к вам... - В положенное время, гражданин, в положенное, - невозмутимо сказала служительница. - Как все посетители. - Так он же не все! - заступилась Лиза за Андрея, подхватив его под руку и легонько подталкивая к двери. - Ведь это он ее доставил в зоопарк, понимаете? - Ну, а коли доставил, подарил, то и должен подчиняться распорядку! Сказано: "мертвый час". Не ведено будить. - Что тут происходит? - спросил я недовольно. - Да спутал время, понимаешь! - Андрей присел на скамейку и вытащил портсигар. - Черт их знает, "мертвый час" кончается у них в час, а не в полпервого, вот и... - Медвежонка привез, что ли? - Нет, ты спроси, где он раздобыл его! - вмешалась Лиза. - В этом все дело! - Ничего не понимаю, - сказал я, присаживаясь рядом с Андреем на скамью. - Ну, привез медвежонка, ну и бог с ним! У меня на сердце кошки скребут, а ты с медвежонком каким-то... - Из-за чего кошки-то? - Из-за фотопустышек этих, будь они трижды неладны! - Пустышек? Каких пустышек? - спросил Андрей, точно просыпаясь. - А, тех, что в газете! - Как? - ужаснулся я. - Их успели в газете тиснуть? - А что ж такого? И мои там есть. Фотографии как фотографии. Безотрадная картина тумана и льдов, как говорится. Я молча глядел на него. - Уж и испугался! То-то, смотрю, лицо у тебя такое странное. Нет, брат, медвежонок, которого я привез, враз все эти фотографии - и твои и мои - слопал. Так, знаешь, гам - и нет их! Я, конечно, выражаюсь фигурально. Лиза засмеялась. Она явно наслаждалась моим изумлением и любопытством, которых я и не пытался скрыть. - Тут, понимаешь ли, - неторопливо продолжал Андрей, - вышло именно по той старинной поговорке: не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Ну, несчастье-то было не ахти какое: маленькая неисправность в моторе. Но пришлось нам, когда уже во второй раз возвращались с эвакуированными, сделать вынужденную посадку на лед и малость посидеть на нем... - Ну, ну! - Вот и мы то же долдонили бортмеханику: "Ну, ну!" Торчали возле него, подавали советы кто во что горазд, пока один из матросов с "Ямала" не приметил на горизонте медведей. Звери-то, сам знаешь, непуганые в тех местах, человека отродясь не видали. Очень, надо думать, заинтересовал их самолет. Не съедобен ли, смекают. Вот, видим, приближается к нам вразвалку из-за ропаков и торосов медведица с двумя медвежатами... - То-то пальба поднялась! - Нет, народ все опытный, полярники. С одного выстрела уложили мать, с двух - детеныша. А второго медвежонка взяли живьем. Оказалось - девчонка. И назвал я ее знаешь как? Улика Косвенная! По всем правилам: имя и фамилия! Каково? Лиза снова засмеялась. - Но почему же Улика? - пробормотал я. В это время толпа ребятишек стремглав кинулась со всех сторон к площадке молодняка и плотно обступила ее. "Мертвый час" кончился. Первое животное, появившееся из дверей пристройки, вызвало дружный смех ребят. То была свинка, обыкновенная, домашняя, и не аристократических кровей, пегая. - Для развлечения держат, - сообщил Андрей, вставая со скамейки. - Чтобы медвежата лучше ели. Свинка, подрагивая хвостиком, с чрезвычайно озабоченным видом обежала площадку, остановилась у бассейна, наполненного водой, и взволнованно захрюкала. - Тоскует! Жить без них не может, - снова сказал Андрей, который, видимо, стал в зоопарке своим человеком. Пестрым комом выкатились из дверей львенок и тигренок. Потом сломя голову вылетела лисичка и принялась носиться по вольере, не обращая ни на кого внимания. Следом за лисенком неторопливой походкой вышел взрослый жесткошерстный терьер. Заметив его, свинка замолчала, а лисичка перестала носиться по вольере. - Гувернер! - пояснил Андрей. - Состоит при малышах в качестве воспитателя. В случае чего наводит порядок. Наконец, высоко подбрасывая угловатые зады, исподлобья озираясь по сторонам, смешным курцгалопом примчались медвежата. Их было трое: два бурых и один белый. - Вот она, вот она! - забормотали мне в оба уха Андрей и Лиза. Улика Косвенная была ниже ростом и более худая, чем ее бурые товарищи. Наверное, и силенок было поменьше. Но брала энергией и решительностью. Бесспорно, она первенствовала в этой бестолковой и шумной компании. Продолжавшие бороться львенок и тигренок почтительно уступили ей дорогу. Свинка кинулась к ней со всех ног и принялась рыльцем подталкивать к бассейну. Впрочем, Улику не надо было долго просить, особенно в такую жару. Оба бурых медвежонка уселись у края бассейна, в нерешительности поглядывая на веселых купальщиков. - Тон на площадке задает! - с гордостью сказал Андрей. - А иначе и быть не может. Вся остальная мелюзга родилась в зоопарке, а Улика все-таки нюхнула вольного воздуху. Догадался, где она родилась? - Ну асе, не тяни! - На Земле Ветлугина, вот где! - О!.. Но тут лисичка остановилась против нас и приветственно завиляла хвостом. Волк в соседней клетке опрокинулся на спину и задрыгал лапами по-собачьи. Мы оглянулись. За нами стояла худенькая женщина. - Антонина Викентьевна, наконец-то!.. Андрей познакомил нас: - Антонина Викентьевна Демина, заведующая отделом хищников. - Так и дежурите возле своей Улики? - спросила заведующая хищниками, кротко улыбаясь. - Могу, товарищ Звонков, сообщить заключение мое и моих коллег. Вы были правы. Улика родилась в январе этого года. Андрей победоносно оглядел нас. Лиза молчала, ожидая объяснений, я с лихорадочной поспешностью производил необходимые расчеты в уме. В начале января? "Ямал" был раздавлен плавучими льдами 17 апреля. На второй или третий день после этого, во время эвакуации команды, Андрей подобрал на льду осиротевшего медвежонка. Тому было от роду тогда, наверное, три - три с половиной месяца. Да, именно так, судя по внешнему виду. Все дело было в возрасте Улики, а также в расстоянии до ближайшего к месту аварии "Ямала", помимо Земли Ветлугина, клочка суши - острова Врангеля. - Ты прав, Андрей! - заорал я, забыв о том, что нахожусь в общественном месте. - Ей-богу, абсолютно прав! - А, уже подсчитал? Самцы белых медведей в отличие от бурых не впадают в спячку. Зимой спят лишь самки, причем в ожидании потомства устраиваются на ночлег с комфортом - обязательно на суше. В конце октября - начале ноября, когда начинаются заносы, медведица находит крутой склон, разрывает ямку в снегу и ложится там. Остальное доделывает за нее работящий ветер: подбрасывает с каждым днем все больше и больше снега. Образуется нечто вроде пещерки, уютное теплое логово. Медведица спит всю зиму. Рожает она в январе - феврале. Медвежата являются на свет слепыми, с рукавицу величиной, и месяца два с половиной проводят в берлоге. Потом они делают свои первые шаги. Скатываются, сидя, со склона, как все малые ребята, пыхтя влезают, опять скатываются, а мамаша восседает рядом и наслаждается семейным счастьем. Лишь в конце марта - середине апреля она выводит свое потомство в "большой свет", то есть спускается на лед. С малышами, которые лишь недавно научились ходить, приходится двигаться не слишком быстро - километров пятнадцать в день. - В этом-то и штука, Лиза! Только пятнадцать, от силы двадцать! - принялся я торопливо объяснять. - А сколько миль до Врангеля? Триста пятьдесят. К семнадцатому апреля медведица с медвежатами никак не могла бы дойти от острова Врангеля до района аварии "Ямала". Слишком далеко! Значит, есть поблизости другой остров или группа островов. Там медведица и родила медвежат... - Да, Земля Ветлугина! - подтвердил Андрей. - Поэтому-то я и назвал медвежонка Уликой... Вот цепь умозаключений, логически связанных между собой. На одном конце цепи медвежонок Улика, подобранный в районе аварии "Ямала", на другом - наша Земля! - Уленька, Уленька! - закричали дети. Встав на задние лапы, держа в передних полосатую кеглю, Улика вперевалочку прошлась мимо нас, с мокрой облипшей шерсткой после купания, тощенькая, но крепко сбитая, потешная, как ребенок, недавно научившийся ходить. - Из Улики уже в Уленьку перекрестили, - с улыбкой сказала Антонина Викентьевна. - За несколько дней всеобщей любимицей стала!.. Лиза присела на корточки, маня разыгравшегося белого медвежонка. - Нет, вы на глазки-бусинки ее посмотрите! - потребовала она. - Черненькие! И какие смышленые! Ведь все понимает, плутовка, а молчит. Ответь, Уленька: мы правильно о тебе говорим? Ты где родилась, а? На Земле Ветлугина?.. Ну же, скажи нам, скажи!.. 8. ЧЕЛОВЕК, КОТОРОМУ ЯСНО ВСЕ Посещение зоопарка подействовало на меня самым живительным образом. Черноглазая пушистая Улика была до чрезвычайности убедительна. Поэтому, когда мы с Андреем отправились на следующий день в библиотеку, я уже бестрепетной рукой развернул толстые комплекты советских и иностранных газет. Пусть себе пишут что хотят о наших фотоснимках - остается еще не известный никому, не использованный пока довод, который сохраняется до поры до времени в одной из вольер Московского зоопарка! Впрочем, большинство советских корреспондентов почти не обратили внимания на фотографии, сделанные мною и Андреем над ледяной пустыней Восточно-Сибирского моря. Интересовали подробности спасения людей с "Ямала". Только вскользь было сказано в одной из статей: "Решена попутно проблема гипотетической Земли к северу от острова Врангеля, о существовании которой высказывались догадки до революции: полеты двух научных работников на самолетах, эвакуировавших команду "Ямала", с очевидностью показали, что Земли в этом районе нет..." Однако заграничная, главным образом американская, печать придала фотоснимкам больше значения. Их напыщенно именовали "беспристрастным рефери". "Фотографический аппарат был "беспристрастным рефери". Он рассудил людей, - заявляла "Манхэттен кроникл". - Земли в этом районе нет. Земли и не могло быть. Иначе ее нашел бы Текльтон. Глупо было сомневаться в этом". Расторопный корреспондент "Манхэттен кроникл" в Москве перетряхнул старые журнальные комплекты и вытащил на свет статью Петра Ариановича "О возможности нахождения острова или группы островов...". Мало того, он заинтересовался мною и Андреем и разведал наши биографии. То, что мы учились у Петра Ариановича, придавало всему, в понимании корреспондента, привкус сенсации: "Ученики опровергают учителя!", "Конец арктической сказки", "Текльтон прав!" Брр! Противно! Я с раздражением отодвинул ворох иностранных газет и принялся просматривать "Вечерку". Что новенького в театрах столицы? Как жила-поживала без меня театральная Москва? - Махнем-ка в театр, Андрей? Рассеемся. А? Я перебросил ему "Вечерку". Он взглянул на четвертую страницу и изумленно присвистнул: - Смотри-ка: Союшкин объявился! Я перегнулся через плечо Андрея. Пониже театральных и повыше рекламные объявлений было напечатано: "Институт землеведения. 17.VI в 7:30 вечера в конференц-зале состоится обсуждение реферата тов. Союшкина К.К. "О так называемых гипотетических землях в Арктике в связи с последними исследованиями советских полярников". Союшкин? Весьегонский примерный пай-мальчик? Зубрила с первой парты? - А что нам сомневаться, гадать? - Андрей отодвинул стул. - Пойдем и убедимся. Когда обсуждение это? Сегодня в семь тридцать? Успеем. ...В конференц-зале было не очень много народу, но не так уж мало - как раз столько, сколько нужно для того, чтобы у докладчика, топтавшегося, наверное, где-нибудь в коридоре, тревожно екало сердце и холодело под ложечкой. Достойно улыбаясь и негромко переговариваясь, рассаживались за столом члены президиума. Два служителя с безучастными лицами повесили за кафедрой большую, во всю стену, карту Арктики. Раздался трезвон колокольчика. Внимание! К кафедре приблизился человек примерно моих лет. По виду он не был испуган или встревожен. Держался довольно уверенно, только чаще, чем нужно, поправлял хлипкое пенсне-клипс и даже вскидывал голову, чтобы оно не сползало с носа. Прямые, довольно длинные волосы его были зачесаны набок и блестели, словно на них навели глянец сапожной щеткой. Он был похож на морского льва в водоеме и гордо пофыркивал на публику из-за графина с водой. - Он? - шепнул я Андрею. - Как будто бы он! Хотя... В этом было что-то необычное, почти что из арабских волшебных сказок. Вода в графине, приготовленная для докладчика, замутилась, пошла кругами, и со дна вдруг выскочил чертик: поднялась остренькая - редька хвостом вверх - голова с зачесанными набок мокрыми волосами. Потом, поправив пенсне, она с достоинством огляделась по сторонам. Я не разобрал первых слов докладчика, так как был поглощен изучением его наружности. Затем до меня донеслось: - Нет больше "белых пятен" на Земле! Период открытий закончен... К тридцатым годам двадцатого столетия все открыл, взвесил, измерил человек. Мир обжит нами, мы знаем его теперь, как собственную свою квартиру... Андрей подтолкнул меня локтем: - Обрати внимание на редчайший экземпляр: человек, которому известно и ясно все. С удивлением смотрели мы на "редчайший экземпляр". Докладчик то и дело высвобождал манжеты из рукавов, как это делают фокусники. Манжеты мешали ему откладывать в сторону четвертушки бумаги с цитатами. Для цитат приготовлен был особый ящик. Еще тогда поразил меня этот жест. В нем было что-то птичье. От монотонно повторяющегося взмаха рук над кафедрой мельтешило в глазах. С глубокомысленным видом Союшкин перечислил: Землю Джиллиса, Землю Санникова, Землю сержанта Андреева. Все они, по его мнению, не существовали никогда и были, к сожалению, обманом зрения, арктическим миражем либо же грядами торосов, принятыми за землю. Он привел ряд доказательств, правильно назвал вслед за тем Землю Петермана и Землю короля Оскара, которые явились только плодом воображения путешественников. Указка постукивала по карте, двигаясь по самому ее краю, с запада на восток. Медленно, но верно Союшкин подбирался к нашим островам в Восточно-Сибирском море, по своему обыкновению крадучись, бочком. Поколебавшись с минуту в воздухе, указка ткнулась в правый верхний угол Восточно-Сибирского моря. Так и есть! Добрался наконец. - Накануне мировой войны, - неторопливо продолжал Союшкин, - длинный список был пополнен. Появилась некая новая гипотетическая земля в Арктике, причем в отличие от остальных координаты ее были в точности определены. Помещаться она должна была бы вот здесь... Докладчик описал небрежный круг указкой на карте и усмехнулся. Кулаки сжались у меня сами собой от этой снисходительной усмешки! - Автор гипотезы, - доносилось с кафедры, - не был, однако, путешественником, никогда даже не заглядывал в такую даль, как Восточно-Сибирское море, которое, кстати сказать, наименее исследовано из всех полярных морей и чрезвычайно редко посещалось путешественниками. Всю жизнь свою новоявленный открыватель в кавычках просидел в одном из самых захолустных городов старой царской России, в Весьегонске. Об этом городе найдете упоминание у наших гениальных русских сатириков Гоголя и Щедрина. Далее Союшкин высмеял провинциального учителя географии, страдавшего манией величия, осмелившегося поднять руку на общепризнанный - мировой! - авторитет Текльтона. Не смехотворны ли были его претензии считать себя чуть ли не "открывателем островов", призванным исправить "ошибку" Текльтона, хотя сам он, как известно, в Арктике никогда не бывал? - Лишь наша советская наука об Арктике, - тут голос оратора окреп и зазвенел, - лишь она смогла разрешить этот запутанный, темный вопрос. Менее месяца тому назад на помощь кораблю, терпевшему бедствие во льдах Восточно-Сибирского моря, ринулись краснозвездные самолеты. Во время эвакуации команды были совершены полеты и над районом мнимых островов - сейчас уже можно с полной уверенностью сказать: не гипотетических, именно мнимых!.. Два гидролога, участники спасательной экспедиции, находившиеся на борту самолетов, попутно произвели со свойственной советским ученым добросовестностью серию фотографических снимков. И что же? Внизу не оказалось никаких, даже самых ничтожных, признаков Земли!.. Докладчик поспешно отпил глоток воды из стакана и сделал особенно торжественный, видимо заключительный, взмах своими манжетами. - Итак, из перечня гипотетических, то есть предполагаемых, земель выброшена еще одна, последняя. Полеты советских исследователей над Восточно-Сибирским морем перечеркнули на карте буквы "с.с." - "существование сомнительно" - заодно с сомнительной землей! Он сделал решительный, немного театральный жест в воздухе, точно крест-накрест перечеркивая тайну островов, и захлопнул папку. Раздались разрозненные хлопки. Я покосился на Андрея. Он сидел, глядя прямо перед собой, сжав губы. Докладчик сошел с трибуны и бочком двинулся к своему месту, обходя сидевших за столом, точно боясь, что кто-нибудь из членов президиума невзначай толкнет или подставит ножку. - Он? - Да уж теперь по всему видно, что он! С трудом взобравшись на кафедру, седенький, в желтой тюбетейке профессор с неразборчивой фамилией долго мямлил, шепелявил, сморкался и кашлял. Вывод его, сколько можно понять, был благоприятен для Союшкина. Старичок высоко оценил его усилия. Затем выступил еще кто-то и тоже похвалил. Но мы уже слушали вполуха, сблизив головы за стульями и переговариваясь заговорщическим шепотом. - Каков гусь, а? - возмущался Андрей. - Мы, значит, еще в пути были с тобой, еще выводов не опубликовали, а он уже готовился цитировать, скальпы снимать! - Забежал по своему обыкновению вперед. Раздобыл где-то материалы... - Хотел украсить свой реферат самыми последними новинками... - Да это бы, понимаешь, еще полбеды! Но он напутал, извратил все! - Ну, вот что, - сказал Андрей, выпрямляясь. - Кто первым будет выступать: ты или я? Про Нобиле скажи ты и про Северную Землю, а я про Улику? Ладно? Про голубые льды не стоит. Если бы ты успел их сфотографировать... В президиум, перепархивая по рядам, полетела записка. Председательствующий поднялся с места и с улыбкой оглядел зал. - Приятная неожиданность, товарищи! - сказал он. - Среди нас находятся участники спасательной экспедиции, о которых упоминалось в докладе, товарищи... (он заглянул в записку) Ладыгин и Звонков. Первым желает выступить товарищ Ладыгин. Прошу! Впоследствии московский корреспондент "Манхэттен кроникл", присутствовавший, как выяснилось, на заседании, вышутил меня. Он написал, что оратор "напустил много туману в свое выступление". Это был каламбур, потому что я говорил именно о тумане. Что делать! Тумана в Арктике было в самом деле слишком много, но, как ни странно, это как раз и помогало уяснить положение. Я начал с того, что поблагодарил за характеристику, данную фотографиям. - В Америке их назвали "беспристрастным рефери". Пусть так. Рефери так рефери... Все ли участники обсуждения имеют на руках центральные газеты? Очень хорошо. Попрошу в таком случае обратить внимание на то, что всюду между ярко освещенными пространствами льда видны длинные полосы тумана. На фотографии номер один туман занимает почти треть снимка. На фотографии номер, четыре - не меньше половины. А это, как станет ясно из дальнейшего, имеет немаловажное значение. В зале хлопотливо зашелестели страницами. - Позволю себе, - продолжал я, - напомнить случай с Нобиле. В 1928 году его дирижабль пролетел всего в пятнадцати километрах от Северной Земли, и она осталась не замеченной в тумане. Ни Нобиле, ни спутники его не смогли увидеть внизу огромный архипелаг, несмотря на то, что координаты его были известны. Я рассказал о том, что в Америке нашлись скептики, которые воспользовались случаем печатно высказать подозрения в научной добросовестности Вилькицкого, за пятнадцать лет до полета Нобиле открывшего Северную Землю. Некоторые даже развязно сравнивали его с печальной памяти мистификатором доктором Куком. "Северной Земли нет", - так-таки напрямик утверждалось в приложении к американскому гидрографическому справочнику "Arctic Pilot". Смех в зале. - Не провожу пока аналогии, - продолжал я. - Просто говорю: вот что может наделать туман! Я бывал на мысе Челюскин. Северная Земля находилась от нас в каких-нибудь тридцати шести морских милях, по ту сторону пролива, однако видно ее было очень редко, лишь в исключительно ясную погоду. Говорят, из Сухуми бывают видны на горизонте горы Трапезунда. Но то Черное море, а это Арктика... Могу назвать еще людей, которые за туманом не видели Северной Земли, хотя до нее было рукой подать. Это штурман Челюскин, добравшийся до мыса сушей на собаках и продвинувшийся по льду еще на восемнадцать километров к северу; это Норденшельд, по описанию которого туман был так густ, что моряки, стоя на носу, не видели кормы судна. Норденшельд оставил Землю слева по борту, так же как и Нансен на "Фраме". И тот и другой не заподозрили ее существования. У мыса в начале двадцатого века зимовал наш отважный и настойчивый Толль, отправляясь на поиски Земли Санникова. Он гнался за химерой, а реальная Земля осталась незамеченной, неоткрытой, хотя, повторяю, до нее было всего тридцать шесть морских миль... Заколдованная Земля! И только перед экспедицией Вилькицкого наконец раздернулась завеса тумана... - Вывод, вывод! - попросили из президиума. - А вывод прост: пока воздержаться от выводов! То, что мы не видели островов, не значит еще, что их нет. В нашем распоряжении слишком мало фактов. Гипотеза Ветлугина не поколеблена и ждет глубокой, всесторонней проверки. В зале царило молчание. Я уступил место Андрею. Он был краток, говорил отрывисто и сердито, косясь на Союшкина, сидевшего сбоку стола в непринужденной позе и покачивавшего ногой. Нога эта, видно, больше всего раздражала Андрея. - Остров, - начал он, - или группа островов, над которыми пролетали самолеты, могли быть погребены под снегом. - Ветлугин писал о высоких горах, - скромно вставил Союшкин. Андрей с ненавистью поглядел на его ногу. - Ветлугин не писал о горах, о них говорил землепроходец Веденей! Да, Землю Ветлугина легко было не заметить сверху, в особенности если перед тем выпал снег. Что касается корабля, тот не мог подойти вплотную к Земле. Часто острова на такой широте окаймлены неподвижным льдом. К островам, как видите, очень трудно подступиться как с моря, так и с воздуха. Поэтому в своих суждениях мы можем опираться пока лишь на отдельные косвенные улики... И он предъявил "косвенную улику" - снимок медвежонка в зоопарке. Снимок произвел впечатление на собрание. Все были ошеломлены: никто не ждал, не мог ждать, что так обернется обсуждение. Союшкин хвалил нас, а мы спорили с ним! Нам говорили: "Вы хорошо сделали, что доказали отсутствие Земли Ветлугина", а мы упрямо повторяли: "Проблема не решена. Земля Ветлугина есть, должна быть!.." И все же Андрея проводили аплодисментами. Правда, в президиуме, вежливо улыбаясь, хлопал один лишь Союшкин. Боже мой! И надо же, чтобы случилось именно так: Союшкин, подобно нам, занялся географией? Почему? Неужели только потому, что когда-то, пользуясь привилегиями первого ученика, он торжественно вносил за Петром Ариановичем географические карты в класс и развешивал их на доске? Медленно продвигаясь с толпой к выходу, я не утерпел и оглянулся. Зубрила с первой парты аккуратно укладывая в портфель свои бесчисленные заметочки и выписочки. Подле него, одобрительно кивая головами, топталось несколько человек, среди них и старичок в тюбетейке. Глаза Союшкина были скромно потуплены. Я понял: он, как всегда, получил высший балл! 9. ПОКА ВРИО... У вешалки нас перехватила юркая личность в высоко подпоясанной гимнастерке, какие носят обычно завхозы или снабженцы. - Товарищ директор просят в кабинет, - сказала личность, подобострастно осклабясь. Отказаться было неудобно, тем более что до этого мы никогда не бывали в Институте землеведения. Суетливо двигая лопатками, посланец повел нас по коридорам и лестницам, в обход зала, пока мы не достигли наконец двери директорского кабинета. Они бесшумно распахнулись. Из-за огромного письменного стола навстречу нам поднимался Союшкин! - Рад очень! - так начал он, пока мы ошеломленно глядели на него. - Ну кто бы мог подумать, кто бы мог предположить... Вы знакомы? Профессор Черепихин! - Из кресла с легким полупоклоном привстал давешний старик в тюбетейке. - Член-корреспондент Академии наук! - многозначительно уточнил Союшкин. - А это, можно сказать, друзья детства! Однокорытники, вместе учились... Никогда не ожидал, никогда! В отчете фамилии указаны не были... Садитесь, милости прошу! Мы сели. - Поздравляю, - обратился я к Союшкину, старательно избегая местоимений. - Уже директор? Союшкин зарумянился. - Врио, - поправил он. - Только врио. - Пока врио, - любезно перегнулся Черепихин. В то время что они пререкались с изысканной вежливостью, я присматривался к нашему бывшему первому ученику. Ну что ж! Лицо как лицо! И держался вполне прилично, был прост в обращении, говорил тихим, размеренным голосом. Только руки выдавали его внутреннее беспокойство - были в беспрестанном движении! Союшкин то и дело бесцельно переставлял письменный прибор на столе, хватался за пенсне, вынимал из бокового кармана гребешок, старательно поправлял свою разваливающуюся прическу. - Вероятно, вы предпочли бы встретиться иначе, - прошепелявил профессор, глядя на нас со стариковским благодушием. - Столько лет не видались и вдруг, даже не обменявшись рукопожатием, кинулись друг на друга, сразу же в драку, в драку!.. Он дробно засмеялся. - Без драки не проживешь, - неопределенно сказал Андрей. Нам подали чай. - Но чего вы добиваетесь? - продолжал профессор, осторожно прихлебывая с ложечки. - Вы провели большую работу, стерли "белое пятно" с географической карты. Это признано всеми, даже за границей... Так почему же ставите под сомнение результаты своих наблюдений? Простите, не понимаю вас. Андрей только пожал плечами. - Мне думается, - снисходительно изрек Союшкин, - что мы с вами уже вышли из того возраста, когда верят в неоткрытые острова! Как будто бы он когда-либо верил в них, этот непонятный, удивительный человек, даже не читавший в детстве Майн Рида!.. Союшкин вежливо наклонил голову, узнав, что Петр Арианович не вернулся из ссылки, потом перешел к теме, которая, видимо, занимала его больше остальных, - к самому себе, к своим успехам на жизненном пути. Оказывается, он учился в Ленинградском университете, был оставлен при кафедре, а в Москву переехал всего год назад. - Решили укрепить руководство Института землеведения, - сказал он, тонкой улыбкой давая понять, что сам, по скромности, не разделяет столь высокого мнения начальства о своей особе. Профессор в это время занимал разговором Андрея. Мой друг отделывался сердитым покашливанием. Взгляды, какие он бросал из своего угла на преуспевающего первого ученика, были так красноречивы, что я придумал какой-то предлог и поспешил увести Андрея из директорских чертогов. - Самое странное в нем то, что он не изменился, - сказал мой друг, когда мы сели в трамвай. - Все изменилось вокруг, а Союшкин не изменился. Удивительно! - Может, мы недостаточно знаем его? - осторожно предположил я. - Нет, не защищай. Зубрила и зубрила! А обратил внимание на его жесты? - Да. Слишком жестикулировал, по-моему. Как в немом кино. - Вот именно. Суетится, петушится. Я не доверяю таким людям. Некоторое время Андрей шагал безмолвно. Потом лицо его просветлело. - А помнишь, как мы тузили его на больших переменках? - спросил он. И это отрадное воспоминание детских лет так освежающе подействовало на моего друга, что он опять стал бодр и весел. 10. ЗУБРИЛА СДИРАЕТ СЕМЬ ШКУР Мы недооценили нашего бывшего первого ученика. Вернее, недостаточно глубоко вдумались в его положение. А оно было щекотливым. Оно было таково, что Союшкин не мог, даже если бы и хотел, сложить оружие. Во что бы то ни стало должен был драться с нами, обороняться, нападать - и победить! Сами того не подозревая, мы затронули наиболее чувствительное его место: на глазах у всех сотрудников института - "возглавляемого им института" - посягнули на его директорский авторитет. Но ведь с прочностью авторитета связывались непосредственно и остальные успехи на жизненном поприще, как-то: высокий оклад, отдельная квартира, персональная машина и прочее. Положение осложнялось тем, что Союшкин был лишь "врио" ("пока врио!"). В уютном директорском кресле он сидел все еще неудобно, бочком. А ему очень хотелось переменить позу, как явствовало из беглого обмена репликами между ним и профессором Черепихиным. По-видимому, чаепитие в директорском кабинете было разведкой. Очень осторожно ставя вопросы, чтобы, не дай бог, не спугнуть, Союшкин пожелал удостовериться в том, что мы с Андреем - рядовые гидрологи-полярники, немного наивные, не очень практичные и совсем не искушенные в житейских хитростях. Ему важно было выведать не только это. Оказалось, к его облегчению, что никаких связей в высших научных сферах у нас нет, и, затевая спор о Земле Ветлугина, мы не можем надеяться на покровительство кого-либо из крупных советских ученых. А коли так, то и действовать разрешалось без стеснения, по возможности более дерзко, чтобы ошеломить, устрашить, подавить с первого же наскока. Пока мы, не подозревая об опасности, спокойно обрабатывали результаты своих наблюдений надо льдами Восточно-Сибирского моря, Союшкин снова появился на страницах газеты, и на этот раз уже не на четвертой, в отделе объявлений, а на третьей, где помещаются статьи. Спустя всего несколько дней после обсуждения реферата "О так называемых гипотетических землях..." мы увидели в "Вечерке" пространное интервью с нашим бывшим первым учеником. Озаглавлено оно было так: "Последний арктический мираж. Беседа с исполняющим обязанности директора Института землеведения тов. К.К.Союшкиным". Спору нет, зубрила с первой парты обладал эрудицией. Однако как все это было книжно, мертво! Он прыгал, подобно дрессированному попугаю, по книжным полкам, перенося в клюве цитаты с места на место, снимая и навешивая ярлычки. Он не был ученым, нет, всего лишь архивариусом фактов! "Весьегонский учитель географии, - заявлял Союшкин, - вообразил острова в океане, потому что корабль Текльтона, дрейфуя со льдами, сделал резкий зигзаг. "Льды огибают в этом месте преграду", - предположил П.А.Ветлугин. Между тем не проще ли считать, что зигзаг является результатом влияния ветров? Выдвинут был и второй аргумент. Автор гипотезы ссылался на показания безвестного - фамилия не установлена - русского землепроходца XVII века". Далее Союшкин приводил обширные цитаты из "скаски", сопровождая их снисходительными комментариями. Правда, он проявил некоторое великодушие и отводил от Веденея подозрения в лживости. По его мнению, отважный корщик не лгал и не пытался разжалобить начальство, чтобы выманить "награждение". Он действительно думал, что видел землю. "Но надо учесть психику путешественников, которые находились на краю гибели, - писал Союшкин. - По собственному признанию, Веденей "со товарищи" в течение нескольких дней буквально умирали от голода. При этих обстоятельствах им могло привидеться все, что угодно. Удивительно ли, что измученным, обреченным людям привиделась желанная земля?" Союшкин старательно обосновал этот тезис. "В пустыне арктических льдов миражи так же часты, как в песчаной пустыне, - резонно замечал он. - Можно сказать, что злая Моргана, фея английских сказок, жившая на дне моря и обманчивыми видениями дразнившая путешественников, переселилась от берегов Британии в Арктику..." Вслед за тем наш бывший первый ученик перечислил наиболее известные арктические миражи. Он выстроил перед читателем длинную шеренгу призрачных островов, возникавших на пути полярных путешественников и таявших в воздухе, едва лишь корабли приближались к "островам". Норденшельду почудился как-то остров в тумане. Спустили шлюпку, подошли к "острову". Это оказалась голова любопытного моржа, высунувшаяся из полыньи! Так меняются очертания предметов, и так трудно определить расстояние до них в Арктике. Пролетая над Полюсом недоступности, Амундсен увидел группу островов. На борту дирижабля засуетились. Фотографы взяли фотоаппараты на изготовку. Подлетели ближе - ахнули: на глазах "острова" развеяло порывом ветра. Некоторые арктические миражи, по свидетельству Союшкина, перекочевали даже на географическую карту. В 1818 году, отыскивая Северо-Западный проход, Росс на своем корабле уткнулся в тупик. Впереди был кряж, наглухо запиравший выход. Видел его не только Росс, видела вся команда. Путешественники повернули обратно. Найденные горы получили название гор Крокера и некоторое время вводили в заблуждение географов. В действительности гор Крокера не существует. Прямо по курсу корабля был пролив, открытая, чистая вода. Россу померещились горы. Дорогу путешественнику преградил мираж. "Сейчас наконец развеян последний арктический мираж - в Восточно-Сибирском море, - с торжеством заключал Союшкин. - Причем самый странный из всех мираж, привидевшийся провинциальному учителю географии за его письменным столом..." Наши фамилии не назывались. Вскользь сказано было, что сотрудники советских полярных станций, принимавшие участие в спасении "Ямала", попутно сделали серию фотоснимков, которые послужили для ученых очень ценным и важным материалом. О споре, который возник на обсуждении реферата, также не упоминалось. Видимо, Союшкин не считал нужным сообщать о столь незначительном эпизоде. Вот как? Мы, стало быть, низводились до ранга заурядных добытчиков, сборщиков материала? Самостоятельно не в силах были осмыслить его, просто приволокли из Арктики ворох фактов и в полной растерянности вывалили на пол в великолепном директорском кабинете: помоги, мол, Союшкин! - Нет, это уж слишком. Это не скальп! - сказал я с возмущением. - Какой там скальп! - подхватил мой друг. - Проклятый зубрила просто заживо сдирает семь шкур!.. Кипя негодованием, мы кинулись в редакцию. - О! Стало быть, вы верите в миражи? - с интересом спросил сотрудник редакции. Он даже перегнулся через стол, чтобы получше рассмотреть нас. Потом откинулся в кресле, и длинноносое очкастое лицо его выразило профессиональное огорчение. - Был, говорите, и спор? Я не знал. Жаль! Спор можно было бы хорошо "подать". Когда спор, всегда намного живее, не правда ли?.. Но сведения получены из авторитетных источников. Редактору лично звонил член-корреспондент Академии наук Черепихин. Вы знаете Черепихина? Я ответил утвердительно. Однако выяснилось, что мы еще не знаем Черепихина. Принял он нас с академической вежливостью, усадил в кожаные кресла, назвал по имени-отчеству, хотя то и другое перепутал. Но был еще более невнятен, чем на обсуждении реферата, подозрительно невнятен. Профессор Черепихин оказался большим любителем недомолвок. Битый час беседовали мы с ним, пытаясь уточнить его собственное мнение по поводу Земли Ветлугина, и так и не добились толку. Совершенно нельзя было понять, за нас он или за Союшкина. Вот уж начинал понемногу склоняться на нашу сторону, одобрительно кивал, потирал руки, улыбался и вдруг опять пугливо отступал на несколько шажков, не переставая, впрочем, улыбаться, как щитом прикрываясь от нас неопределенными вежливыми фразами. Временами начинало казаться, что мы не обсуждаем важную научную тему, а играем в распространенную детскую игру: "Барыня прислала сто рублей, что хотите, то купите, "да" и "нет" не говорите..." - Ну как? Укачало? - спросил я Андрея, когда мы, отдуваясь, вышли на улицу. Мой друг снял шляпу и принялся с ожесточением тереть ладонью свою коротко остриженную голову. - Ты что? - Восстанавливаю кровообращение. У меня, знаешь, во время разговора с такими людьми мозги терпнут. - Как это - терпнут? - Ну словно бы ногу отсидел. Тяжесть и мурашки. Мурашки и тяжесть... ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1. ВЕТЛУГИН ПРОТИВ ТЕКЛЬТОНА Утром мы засели за письмо в редакцию "Вечерней Москвы". Я расположился за столом, решительно обмакнул перо в чернила и, почти донеся уже до бумаги, оставил его колебаться на весу. Андрей, прохаживавшийся по комнате, нетерпеливо спросил: - Что же ты? - А ты что? Диктуй. - Но это же очень просто. Хотя бы так... Он задумался, стоя посреди комнаты. Пауза затянулась. Я вздохнул и написал: "Уважаемый товарищ редактор! На днях в Вашей уважаемой газете опубликовано было одно удивившее нас интервью". - Удивившее? - спросил Андрей, заглядывая через плечо. - Не то слово. Слишком слабо: удивившее! Я дважды аккуратно зачеркнул фразу, подумал немного и снова написал ее. Затем заботливо поправил хвостик у буквы "д". Подобные переживания знакомы, вероятно, всем людям, которые впервые усаживаются за статью для печати. Мы чувствовали себя ужасно глупыми и неуклюжими, как юнцы, после долгих колебаний и сомнений решившиеся наконец танцевать. Нет, недостаточно иметь две ноги, чтобы танцевать, как и знать грамоту для того, чтобы писать. Наш бывший первый ученик не колебался, не кряхтел. Просто вызвал корреспондента, который тут же, не сходя с места, обработал за него с полдюжины фактов, вычитанных из книг, и проворно тиснул в газету. А пока мы с Андреем топтались на месте и увязали в длинных и вежливых придаточных предложениях, поправляя друг друга, нас опередили. В "Географическом вестнике" появилась статья известного геолога, академика Афанасьева. Она называлась "В защиту оптимизма". Подзаголовок был такой: "Ветлугин против Текльтона". "История полярных открытий - это история человеческого оптимизма, человеческой стойкости, - писал Афанасьев. - Казалось бы, конец, предел усилий, последняя черта! Но человек делает еще шаг - и за чертой неведомого открываются перед ним новые горизонты... К.К.Союшкин упоминал в своем интервью об ошибке Росса. Это характерная ошибка. Я бы сказал, психологическая ошибка. Росс усомнился в возможности обогнуть Америку с севера. Ему показалось, что он уткнулся в тупик. Но тупика на самом деле не было. По следам Росса прошел на следующий год другой исследователь, Парри, и не увидел гор. Освещение было иным, меньше ли содержалось в воздухе влаги, но мираж не появился. Путешественник двинул вперед свой корабль и прошел по чистой воде. На месте же гор Крокера на карте возник пролив Ланкастера, который можно увидеть там и сейчас... Вот поучительный пример из истории географических открытий, особенно поучительный для тех, кто высказывается сейчас против Земли Ветлугина!" "Не предрешаю вопроса о Земле, - заявил Афанасьев, - говорю лишь: не рубите сплеча! В науке верят не словам, а фактам. Фактов же пока слишком мало. И даже те, что есть, могут быть истолкованы по-разному". Далее академик назвал Петра Ариановича Ветлугина! С удивлением я и Андрей узнали в маститом авторе статьи того самого профессора, который благоволил к нашему учителю географии, переписывался с ним и высылал в Весьегонск новинки географической литературы. Афанасьев признавал, что Петр Арианович был одним из самых многообещающих его учеников: "П.А.Ветлугин был даровит. Труженик. Умница. И честный. Это очень важно в науке: быть честным, то есть не бояться выводов". Старый учитель Петра Ариановича оказался гораздо более осведомленным, чем мы. Петр Арианович, по его словам, был выслан в Сибирь за то, что принимал участие в работе подпольной большевистской типографии. В те годы волна рабочего революционного движения, которая после подавления революции 1905 года временно пошла на убыль, снова начала нарастать, подниматься. Она подхватила и Ветлугина, вернувшегося в Москву. Однако тогдашняя революционная ситуация (в Петербурге, как известно, уже воздвигались баррикады) была сорвана начавшейся мировой войной. Многие революционеры были арестованы. Среди них оказался и Петр Арианович. Находясь в ссылке, сначала в Акмолинской губернии, потом на Крайнем Севере Сибири, он, по сведениям Афанасьева, продолжал свою научную деятельность, проводил метеорологические наблюдения, изучал многолетние мерзлые горные породы. Видимо, Петр Арианович умер еще до Октябрьской революции, потому что настойчивые поиски, предпринятые академиком, к сожалению, не увенчались успехом. Вот какая это была статья - очень спокойная, сдержанная и в то же время внушительная. А ведь академик еще не знал об Улике Косвенной, которая продолжала блаженствовать на площадке молодняка, не подозревая о том, что она не только медвежонок, но и важный аргумент в научном споре... - Слушай, ему же надо об Улике, - всполошился Андрей, вскакивая со стула. - Надо старика повести в зоопарк или в крайнем случае показать ее фотографию. - И о голубых льдах рассказать... Афанасьеву мы позвонили из ближайшего же автомата. Нелегко было растолковать по телефону обстоятельства столь запутанного дела, пытаясь заодно как-то представиться, отрекомендоваться. Но, кажется, академик меня, в общем, понял. Он понял бы, я уверен, еще лучше, если бы Андрей не мешал мне. Мой друг топтался тут же, в тесной телефонной будке, делая многозначительные гримасы, хмуря брови и надоедливо бубня над самым ухом: "Про Улику ему объясни. Про голубые льды..." - Мы с вами так сделаем, - сказал наконец Афанасьев. - Сегодня у нас что? Суббота? Завтра, стало быть, воскресенье. Вот и прошу завтра ко мне на дачу. Обо всем и поговорим. Адрес такой. Записывайте... К Владимиру Викентьевичу Афанасьеву мы отправились не без трепета. Ведь это был покровитель нашего учителя, помогавший ему в самые трудные годы жизни, и, быть может, единственный человек, кроме нас, искренне расположенный к Петру Ариановичу и горевавший о его безвременной гибели. Мало того, это был академик, ученый с мировым именем, автор более двухсот научных трудов! Но с первых же слов Афанасьева чувство неловкости и связанности исчезло. Нам стало удивительно просто с ним - почти как с Петром Ариановичем. Он вышел на террасу, встречая нас, приветливо улыбающийся, очень похожий на елочного деда-мороза. У него была такая же пушистая четырехугольная борода и ласковые морщинки у глаз, но одет был не в тулуп и валенки, а по-летнему - в майку, тапки и какие-то полосатые брючки. - Вот, Машенька, - сказал он церемонно, - позволь тебе представить... Мы последовали за его высокой седой женой на террасу и уселись вокруг стола, на котором был сервирован чай. Академик продолжал пытливо присматриваться к нам. - Ну-с, хорошо, - произнес он, пододвигая ко мне печенье. - Так как же думаете искать свою Землю-невидимку? - А мы хотим проверить гипотезу на слух. Если Землю никак не удастся увидеть, попробуем ее услышать. - А, эхолот! Ну что же, правильно. Кропотливо и медленно, зато надежно. Тем более ежели такой туман... В истории исследований Арктики метод, конечно, новый, необычный, но... И как думаете; отзовутся ваши острова? - Должны отозваться. Не могут не отозваться, - сказал Андрей, нахмурясь. - Ну, ну, "не могут", "должны"... Очень хорошо! Погромче кричите, настойчивей зовите, обязательно отзовутся! Лучики морщин побежали от глаз, он заулыбался. Затем уселся прочнее в кресло, со вкусом приготовляясь к обстоятельному разговору. - Значит, прямо с университетской скамьи в Арктику? - начал Афанасьев. - И сколько пробыли там? - Пять лет. - Собственно, меньше пяти, - уточнил Андрей. - Если считать перерывы... - И все в районе своего Восточно-Сибирского моря? - Хотелось, знаете ли, поближе к Земле Ветлугина, - пояснил я. - Боялись упустить какую-нибудь счастливую возможность. По-нашему и вышло! Возьмите хотя бы голубые льды или того же медвежонка... На этот раз спокойно и не спеша я перечислил все наши удачи и неудачи на пути к Земле Ветлугина. - А вы чего ждали-то? Легко ли "белые пятна" с карты стирать! - Нет, но... - Ждали, наверно, что трудное начнется вне Москвы, уже во время экспедиции в высокие широты, в преддверии Земли Ветлугина?.. О, это только последний этап, завершающий! Много торосов возникнет еще до Восточно-Сибирского моря. Не удивляйтесь! И тряхнет вас, и сожмет во льдах. Он с задором посмотрел на нас сбоку. Но, вероятно, на наших лицах написано было только изумление, а не страх, потому что Владимир Викентьевич сразу смягчился. Решительным движением он смахнул крошки со стола, точно среди них были и Союшкин с профессором Черепихиным, потом принялся прикидывать вслух: - В этом году экспедицию, конечно, не успеют снарядить. Но в будущем - вполне вероятно. А подготовку научную начать сейчас же, немедля! Причем привлечь к обсуждению представителей самых разнообразных специальностей: гидрологов, метеорологов, гидрогеологов, гидробиологов и прочее. Экспедиция, по-видимому, должна быть комплексной. А вы как считаете?.. С ним не только легко было разговаривать, с ним было легко думать. Мысли возникали сами собой от соприкосновения с этим удивительно разносторонним, по-молодому гибким умом. - Насчет тумана вполне правильно изволили заметить, - продолжал академик. - Амундсен, пролетев на дирижабле над полюсом, дальше не видел уже ничего, кроме тумана. Сам рассказывал мне об этом. Туман, по его словам, сгустился и держался на протяжении двадцати градусов, то есть более двух тысяч двухсот километров. Представляете? Внизу, понятно, могли остаться острова небольшой высоты, которые Амундсену не удалось заметить. - Да, разительная аналогия! Афанасьев интересовался не только возможностями применения эхолота. Он с увлечением вникал во все детали будущей экспедиции, даже встал из-за стола и быстро начертил на бумажной салфетке схему дополнительного крепления шпангоутов, которое считал очень важным для плавания в высоких широтах. Только о своем любимом ученике избегал говорить, старательно, будто опасный подводный риф, обходя в разговоре его имя. Стоило мне или Андрею упомянуть Петра Ариановича, как Афанасьев тотчас же, с неуклюжей поспешностью, заговаривал о другом. При этом Машенька, многозначительно глядя на нас, поднимала брови. Видимо, в доме Афанасьевых не принято было касаться этой печальной темы. В каких-нибудь полтора-два часа сложился в основном проект экспедиции к Земле Ветлугина. - Вам бы и возглавить экспедицию, - закинул я удочку. - А что такого? Я вполне! - Академик с бравым видом огляделся по сторонам. Но Машенька, как неусыпный телохранитель стоявшая за его креслом, тотчас же нагнулась и настойчиво-предостерегающе, хотя и очень ласково, положила мужу руки на плечи. Академик только сконфуженно покряхтел. Все было ясно без слов. - Нет, статью об экспедиции, статью поскорей! - с преувеличенной бодростью сказал он, немного оправясь. - И без лишнего полемического задора, без этой, знаете ли, модной ныне шумихи, трескотни! Обоснованную статью, выдержанную в нарочито спокойных тонах! Мы встали из-за стола, готовясь прощаться. Машенька напомнила мужу: - А как же письма? Ты решился? - Да, да. Конечно, я решился. Ты же видишь. Смешно и спрашивать. Академик ушел в комнаты и снова появился на террасе, неся в руках пакет, аккуратно перевязанный бечевкой. - Вот! - сказал он с некоторой торжественностью. - Здесь письма Пети Ветлугина из ссылки, из деревни Последней. Ничего особенного, но вам, наверное, интересно будет прочесть. Один ничтожный человек в Якутске задержал их доставкой из мести, из гнусного, мелкого, подлого чувства мести!.. Я не волнуюсь, Машенька, я просто говорю... Эти письма передали мне уже после революции. Они сохранились в архиве жандармского управления. Прочтете в сопроводительной записке... 2. НА КРАЮ СВЕТА Вернувшись домой, мы занялись письмами Петра Ариановича. Самое страшное в них были даты. Аккуратно проставленные в уголках пожелтевших от времени страниц, они первыми бросались в глаза. Подумать только: письма написаны более пятнадцати лет назад - и забыты, не отправлены по назначению. А Петр Арианович ничего не знал об этом! Так мстил ему какой-то экзекутор или столоначальник из Якутска, надо думать, мелкая сошка, но, видимо, обладавшая неограниченными возможностями портить жизнь людям. О нем небрежно упоминалось в одном из писем. "При проезде своем через Якутск, - писал Петр Арианович, - я имел небольшую перебранку с местным мелким чиновничком и, к удовольствию окружающих, поставил его на место". Однако "мелкий чиновничек, поставленный на место", вскоре с лихвой расквитался со своим обидчиком. Он попросту перестал отсылать его письма в Россию, а также передавать письма с воли. Вся корреспонденция незаконно задерживалась в Якутске, в тамошней канцелярии, и по вскрытии и прочтении вкладывалась в особую папку с надписью: "Переписка ссыльного поселенца П.Ветлугина". Чего только, наверное, не передумал бедный ссыльный в свои долгие бессонные ночи на берегу пустынного моря! Почему не пишут Вероника, профессор Афанасьев, московские товарищи? Почему, наконец, не пишет мать? (А мать, сгорбленная, жалкая, металась в это время по Весьегонску, упрашивая бывших сослуживцев сына заступиться, похлопотать, узнать у начальства, что же стряслось с ее Петюнюшкой, жив ли он, заболел ли, храни бог, не умер ли!) Да, трудно пришлось тогда Петру Ариановичу. В одном из писем Афанасьеву есть фраза: "Полгода прошло, как ни от кого не имею вестей. Это, поверьте, самое тяжелое здесь. Будто наглухо заколотили в избе последнее слюдяное оконце..." То-то, верно уж, ликовал "мелкий чиновничек" в Якутске, читая и перечитывая это письмо. И радостно ерзал взад и вперед на своем стуле, и подхихикивал в кулак, и корчил рожи другим канцеляристам, словно развеселившаяся злая обезьяна. Почему-то мне казалось, что он был похож на нашего Фим Фимыча, весьегонского помощника классных наставников. Та же маленькая голова на жилистой верткой шее, тот же западающий рот, те же мертвенно-тусклые, белесые, больные глаза. Тень, тень! Ни шагу без тени! Куда бы ни ступал Петр Арианович, даже за Полярный круг, длинная, дергающаяся тень тотчас появлялась за его спиной. Однако не часто доводилось радоваться мстительному якутскому канцеляристу. Общий тон писем был бодрый, несмотря ни на что. О пребывании в деревне Последней Петр Арканович писал Афанасьеву в таких же легких тонах, что и матери, о своем пребывании в казахской степи. Видимо, не хотел волновать старика, больше говорил о картинах природы: описывал северное сияние ("Час, не меньше, стоял как вкопанный, не мог отвести глаз - такая красота!") или летнюю неводьбу на Севере, в которой ему довелось участвовать ("Рыбы в устье нашей реки полным-полно, серебристая, толстая, чуть ли не сама сигает в сеть!"). Деревня Последняя, где назначено было ему жить, представляла собой, собственно, посад, то есть избы располагались не в два ряда, а в один. Все они стояли на низком галечном берегу, в тундре, и только длинные, развешанные между ними рыбачьи сети оживляли однообразный пейзаж. Петра Ариановича мучительно долго доставляли туда: сначала на перекладных, потом по железной дороге и, наконец, на барже по одной из многоводных сибирских рек. И впрямь, судя по письмам, то был край света!.. Именно в такой деревеньке жил, наверно, отважный корщик Веденей "со товарищи". Может быть, даже, происходил отсюда, из Последней, и много лет назад, помолясь богу и простившись с домочадцами, отвалил на своем коче от здешних пологих берегов, "чтобы новые незнаемые землицы для Русской державы проведывать идти". С обостренным вниманием и симпатией вглядывался Петр Арианович в лица окружавших его крестьян. Он тешил себя безобидной иллюзией, старался угадать в них праправнуков Веденея. Еще раз - и в такой необычной обстановке! - наблюдал Петр Арианович удивительную жизненную силу русского человека, который умеет примениться к любым, самым суровым условиям жизни, не теряя при этом исконных качеств русского характера. Все в деревне были безлошадными. На Севере лошади были ни к чему. Рыба кормила русских за Полярным кругом. Вокруг не росло ни одного, даже самого маленького, деревца. Зато южнее, за тысячи верст, была тайга, необозримые лесные пространства. Весной полая вода подмывала берега, с корнями выворачивала высоченные деревья и волокла вниз по течению к океану. Все лето население собирало плавник на берегу или вылавливало баграми из воды. На толстых стволах появлялись зарубки: кресты, зигзаги, галочки - владелец ставил свою "примету", свое тавро. Требовалось очень много дров, потому что зимы были свирепые, особенно когда задувало с материка. Снег заносил избы по крышу, и приходилось откапываться, как после обвала. Труд был единственным средством против тоски. Надо было работать, работать, наводить, ставить "пасти", собирать плавник, то есть жить, как живут все вокруг. Для Петра Ариановича такой образ жизни имел и другое значение. Ведь он по-прежнему мечтал о том, чтобы отправиться на поиски островов в Восточно-Сибирском море. ("Конечно, впоследствии, при более благоприятных обстоятельствах", - осторожно добавлял он.) Пребывание в ссылке на берегу Ледовитого океана можно было, таким образом, рассматривать как своеобразную тренировку, подготовку к будущей экспедиции. "Я здоров абсолютно, - писал Петр Арианович из ссылки профессору Афанасьеву. - За здоровьем слежу. В общем, берегу его, только не так, как мне наказывала мать: не кутаюсь, не отлеживаюсь в сорокаградусные морозы на лежанке или на печи. Меня бы не уважали здесь, если бы я стал отлеживаться. Охочусь, рыбалю, много хожу на лыжах. Почти целый день на воздухе, в физическом труде. Вечером - за книгой либо за беседой. Не даю себе скучать". "Судьба улыбнулась мне, - сообщал далее Петр Арианович, - послала товарища! А ведь пословица говорит: "Добрый товарищ - полпути". Мы живем вместе. Он рабочий, кузнец, занялся на Севере старым своим ремеслом, и я помогаю ему у наковальни. Поглядели бы на меня, дорогой профессор, каков я в кожаном фартуке, с тяжелым молотом в руках. Что ни говори, кусок хлеба на старости", - шутил он. И опять повторял: "Добрый товарищ - полпути". Неужели же речь шла только о том, чтобы скоротать вместе время ссылки? Не собирался ли Петр Арианович, выждав удобный момент, двинуться по маршруту Веденея - на северо-восток, к своим островам? Но где бы он добыл судно, ездовых собак, сани? И потом, он был ссыльный, которому не разрешали покидать место ссылки. Стало быть, упоминая о "пути", Петр Арианович делал намек на возможность побега?.. Последнее письмо с "края света" было датировано седьмым августа 1916 года. На этом вести обрывались. 3. СЛЕД В ВОЗДУХЕ Лето в том году выдалось неважное, и пневмония уложила Афанасьева в постель раньше обычного срока. А помощь академика была бы как нельзя более кстати. Спор, к сожалению, начался в чрезвычайно неблагоприятных для нас условиях - в четырех стенах Института землеведения. Произошла закономерная вещь. В начале тридцатых годов даже это захолустное научно-исследовательское учреждение было неожиданно поставлено в необходимость заняться наконец "актуальной географической тематикой". Выбор главной темы определил уже известный читателю реферат "О так называемых...". Положение осложнялось еще и тем, что тогдашние крупнейшие ученые-полярники, такие, как Шмидт, Визе, Зубов и другие, сосредоточили все свое внимание на проблеме скорейшего освоения Северного морского пути. Им было просто некогда, не до гипотетических земель. Поэтому ни Шмидт, ни Визе, ни Зубов не участвовали и не могли участвовать в затеянном нами споре о Земле Ветлугина. Союшкину и Черепихину это, конечно, было на руку; нам с Андреем - нет. Союшкин при этом оказался очень увертливым. Проявлял готовность пользоваться любыми приемами в споре, лишь бы взять верх. Так, он не постеснялся даже привлечь в качестве союзника старого провинциального сплетника и остряка, моего дядюшку! Понятно, с полемической точки зрения было очень выгодно выставить в смешном виде автора гипотезы о неизвестных островах, отрекомендовать его этаким шутом гороховым, чудаком и недоучкой, почти что сумасшедшим. Это подрывало доверие к самой гипотезе. Расчет безошибочный. Вот почему бывший первый ученик вытащил на свет старые весьегонские анекдоты и сплетни и, заботливо отряхнув и сдунув с них пыль, тотчас же пустил по кругу. Афанасьева он тоже изображал отчасти чудаком ("верит, представьте себе, не только в Землю Ветлугина, но и в Землю Санникова и в Землю Андреева"). Однако то, что было простительно академику с мировым именем, написавшему свыше двухсот научных трудов, доктору Кембриджского и Оксфордского университетов, то ни под каким видом не дозволялось дилетанту, безвестному преподавателю уездного реального училища. Летом 1931 года спор проходил при явном преимуществе Союшкина. Расстановка сил была не в нашу пользу. Напрасно я и Андрей ссылались на Улику Косвенную, по-прежнему выставленную для всеобщего обозрения в Московском зоопарке. Союшкин заявил, что расчеты наши взяты с потолка: возраст медвежонка не может иметь никакого отношения к спору о Земле. Напрасно - в который уже раз! - подробно комментировалось свидетельство Веденея "со товарищи". На это отвечали с непередаваемо кислой усмешкой: "Сказка". Напрасно мы приводили примеры с Амундсеном, Нобиле и Парри. Союшкин величественно вставал за своим письменным столом, как памятник самому себе, потом обличительным жестом указывал на фотографии, которыми был увешан его кабинет. То были мои и Андрея фотографии, сделанные весной во время полета в район "белого пятна". Вот когда пригодилась закалка, полученная нами на мысе Шмидта и на острове Большой Ляховский, да, пожалуй, и раньше, в годы юности, когда я "догонял" Андрея, а "догнав", примостился подле него на колымаге, громыхающей пустыми бидонами, повторяя вслух даты из всеобщей истории и геометрические теоремы. Нам повезло с Андреем. Юность у нас была трудная. Если бы Союшкин знал, какой она была трудной, то, возможно, не ввязался бы в драку с нами - поостерегся бы. Во всяком случае, он, наверное, перекрестился или, по крайней мере, широко перевел дух, когда наше с Андреем пребывание в Москве закончилось и мы улетели на мыс Челюскин - зимовать (на этот раз вместе). Вряд ли, однако, наш бывший первый ученик произвел бы указанные выше действия (перекрестился, перевел дух), знай он о том, что на мысе Челюскин нам предстоит свести самое близкое знакомство с Тынты Куркиным. Имя и фамилия эти широко известны в Арктике. Тынты - охотник и каюр, то есть погонщик собак, который провел несколько лет на острове Врангеля вместе с Ушаковым и Минеевым, будучи их ближайшим помощником. Мы вскоре подружились с ним. Как-то вечерком Тынты зашел посидеть в комнату-келью, которую мы с Андреем занимали вдвоем. Без особого интереса он пересмотрел "картинки" на стене: вид Весьегонска, кусок кремлевской стены, еще что-то. Потом надолго задержался взглядом на снимке Улики Косвенной. - В клетке живет, ой-ой! Бедный! - Старый каюр, прищурясь, внимательно рассматривал фотографию медвежонка. - Поймали его где? Андрей подробно и с удовольствием, как всегда, рассказал историю Улики Косвенной. Тынты слушал внимательно, не прерывая. Я уже успел погрузиться в прерванную работу, как вдруг снова раздался скрипучий голос: - Это ты правильно говоришь, что Земля. Есть Земля! - Старый охотник принялся неторопливо выколачивать пепел из трубки о ножку стола. - Откуда знаешь, Тынты? - А как же! Птиц видал. Летели в ту сторону. Значит, Земля! Мы вскочили со своих мест и подсели поближе к охотнику, сохранявшему свой величественно-невозмутимый вид. - Ну, ну, Тынты! Оказалось, что в бытность свою на острове Врангеля Ушаков широко пользовался в научной работе помощью эскимосов-зверопромышленников. Был среди них и Тынты, который под руководством начальника острова обучился некоторым простейшим фенологическим и метеорологическим наблюдениям и очень гордился этим. Однажды он отправился за мамонтовой костью в северную часть тундры. Был разгар полярной весны. Поиски утомили Тынты, и промышленник присел на обсохший моховой бугорок, чтобы в выданной ему Ушаковым клеенчатой тетради сделать несколько записей о силе ветра, облачности и т.д. Подняв голову, он увидел табунки гаг и кайр, которые летели вдоль побережья. Через минуту или две с неба заструился характерный прерывистый гомон: показались гуси, летевшие строем клина. Тынты ощутил волнение охотника и, отбросив клеенчатую тетрадку, схватился за ружье. Но две или три стаи кайр и гаг круто изменили курс - чуть ли не под прямым углом - и полетели уже не вдоль берега, а в открытое море, на север. За ними, как привязанные, потянулись и гуси. Как положено наблюдателю, охотник аккуратно занес удивительный факт в тетрадку. А осенью товарищи Тынты наблюдали над островом Врангеля перелет нескольких стай гусей с севера на юг. Объяснение напрашивалось: по-видимому, где-то севернее, на другом конце Восточно-Сибирского моря, был остров или группа островов, на которых летовали, то есть проводили лето, птицы! Важное сообщение Тынты тотчас же было передано по радио в Москву, потом с помощью наших московских друзей опубликовано в одной из газет. Довод был блистательный. "След уводит по воздуху к Земле Ветлугина" - так называлась статья. У Союшкина, однако, опять нашлись возражения. "Почему надо предполагать, что птицы летуют на Земле? - спрашивал он. - А кромка льдов? Забыли о ней?" Известно, что жизнь в летние месяцы бьет ключом у кромки вечных льдов. Вода здесь как бы удобрена питательными веществами. В ней пышно цветет фитопланктон, который по значению можно сравнить с ряской в реке. Он привлекает к кромке льдов рыб. Вдогонку за рыбами прилетают птицы, приплывают тюлени, и, наконец, к "большому обеденному столу" развалистой походкой поспешает белый медведь. "Длинная цепочка, как видите, - заключал Союшкин с торжеством. - И одно из ее звеньев - птицы!" Торжество его, впрочем, было недолгим. "Вы правы, птицы встречаются у кромки льдов, - писал гидробиолог Вяхирев. - Гаги и кайры отдыхают здесь, ищут и находят корм. Гаги, но не гуси! Те питаются травкой и поэтому не могут надолго отрываться от земли. Кроме того, только там выполняют свою основную летнюю обязанность - выводят птенцов. А нам известна одна-единственная птица на земном шаре, которая настолько неприхотлива, что устраивает гнездовье на айсбергах. Это пингвины, встречающиеся лишь в Антарктике..." Немедленно в спор о кайрах и гусях ввязалось несколько орнитологов: трое за нас, двое против. В общем, сообщение Тынты Куркина возбудило большое оживление среди советских полярников. Наши радисты только покряхтывали. Ведь им приходилось сообщать нам, хоть и в общих чертах, обо всех перипетиях спора. Но, помимо спорщиков, на свете существовали еще и влюбленные. Незадолго перед отъездом в Арктику один из зимовщиков женился. С дороги он принялся изливать свои чувства по телеграфу, но нерегулярно, от станции к станции. Зато, прибыв на место назначения, стал посылать не менее одной нежной радиограммы в день. Возможно, именно это дало толчок чувствам, дремавшим в душе Андрея. Как-то вечером, когда я, вытянувшись на койке, просматривал перед сном "Справочник по температурным колебаниям моря Лаптевых", мой друг подошел ко мне и осторожно положил на одеяло четвертушку бумаги. - Вот, понимаешь, накорябал тут кое-что, - сказал он, смущенно покашливая. - Как-то раз не спалось, понимаешь... Это были стихи. Андрей писал стихи! Я почти с ужасом, снизу вверх, посмотрел на него. Он отвернулся: - Читай, читай... Стихи были плохие, на этот счет не могло быть двух мнений. Рифмовались "розы" и "грезы", "любовь", "кровь" и даже "северное сияние" и "стенания". Я бы не поверил в то, что это написано Андреем, деловитым, суховатым, собранным, если бы не знал его почерка. Бросалось в глаза несоответствие текста с почерком. Он был очень экономный, прямой и мелкий, без всяких завитушек. Было ясно само собой, что человек слишком занят, чтобы заниматься какими-то завитушками. И вдруг пожалуйте; "стенания", "сияние"! - Ну как? - спросил новоявленный стихотворец сдавленным голосом. Он, видите ли, жаждал похвал! Я сделал вид, что не нахожу слов. - А ты прочти еще раз, - попросил Андрей. Для очистки совести я прочел еще раз, стараясь выискать хоть что-нибудь сносное. Эге-ге! Что это? У вдохновительницы моего друга - узкие глаза и рыжеватая кудрявая челочка надо лбом! Интересно! Я пристально посмотрел на стихотворца. - Андрей! - строго сказал я. - Ну что еще? - У нее узкие глаза? Андрей побагровел и попытался выдернуть у меня из рук стихотворение. Я отстранил его: - И ты молчал? Очень хорошо? Столько времени скрывал от лучшего друга!.. Ай да Андрей! Я узнаю случайно из какого-то стихотворения, плохого к тому же... Узнаю последним! - Почему же последним? - пробормотал Андрей, отворачиваясь. - Наоборот, ты узнаешь первым. - А Лиза? - Ну что ты! Она не знает ничего. Я удивился. - Видишь ли, в данном случае я обращаюсь к тебе как к человеку компетентному, - сказал Андрей, присаживаясь на мою койку. Я сделал протестующий жест. - Ну все равно! В общем, ты изучил все их женские штуки, ухищрения и повадки. А я, понимаешь, как-то подзапустил в своей жизни этот момент. Не было времени, что ли, черт его знает... К моим обязанностям на полярной станции прибавилась, таким образом, еще одна: я стал тайным советником и консультантом по любовно-поэтическим делам! Признаюсь, меня огорчал и возмущал скудный набор эпитетов, которыми располагал мой друг. - Вот ты пишешь "карие". Темно-карие, светло-карие... Слабо это. Бедно. У нее янтарные глаза! - втолковывал я Андрею. - Цвета темного янтаря! А волосы - светлого янтаря. Вот сочетание! - Янтарные? - переспрашивал Андрей с растерянным видом. - Да, да, именно янтарные! Спасибо тебе! - Но о девичьих глазах, брат, писали уже миллион раз. Ты обрати внимание на брови. Вот что характерно для нее! У Лизы умные брови! Такие спокойные, прямые... - Умные, прямые, - повторял за мной Андрей. Долгими вечерами толкуя о прямых бровях и темно-янтарных глазах, я и сам по-новому увидел Лизу. Конечно, она была хорошенькая и очень милая. Но я как-то прозевал это, потому что привык видеть в Лизе девчонку с торчащими рыжими косичками, подругу детства, почти сестру. Сейчас отблеск чужой любви упал на нее и волшебно преобразил в моих глазах. Понятно, я от всей души желал, чтобы они поженились, Андрей и Лиза, лучшие мои друзья. И все же иногда немного грустно становилось на душе. До сих пор дружба поровну разделялась между нами троими. Однако на двоих да еще на одного старой дружбы могло уже и не хватить. Сложная арифметика, и довольно грустная. Но что бы там ни было, я честно трудился для пользы друга. Того и гляди, думал я, на Большую землю вдогонку за перелетными птицами помчатся любовные радиограммы Андрея. Но до этого не дошло. Андрей не пожелал возвещать о своих чувствах на весь свет, выходить в эфир с любовным объяснением. - Тут, знаешь, надо осторожно, планомерно, - пояснял он шепотом. - С глазу на глаз. При этом он многозначительно похлопывал ладонью по своим стихотворениям. По-видимому, все же возлагал на них какие-то надежды. 4. ТРИ ФЛАКОНА САБИРОВА Но мы не застали Лизу, когда вернулись с мыса Челюскин. Лиза была на практике, на какой-то новостройке. Это было досадно. Мы, признаться, уже разбаловались - привыкли к тому, что она всегда встречает нас в Москве на аэродроме. И наша комната без нее выглядела неуютной. А чай? Разве так полагалось заваривать праздничный чай в день возвращения зимовщиков из Арктики? - Безобразие! - бурчал я, следя за тем, как Андрей толстыми кусками нарезает колбасу. (Он совсем не умел нарезать колбасу.) - Нашла, видишь ли, время по новостройкам своим раскатывать. Тут вон какая карусель закручивается с перелетными птицами! Нам ободрение, поддержка нужны. А она... Я покосился на Андрея и замолчал. Лицо моего друга было печально и замкнуто. Ободрение, поддержка! И вечно я что-нибудь брякну вот так невпопад! Раздался стук в дверь, негромкий, но настойчивый. - Разрешите? - вежливо спросили за дверью. - Да, да, пожалуйста! Дверь отворилась, и в комнату, прихрамывая, вошел молодой человек небольшого роста, но очень коренастый, в плотно облегавшем морском кителе. Смуглая кожа, с чуть проступавшим под ней румянцем, была туго натянута на могучих, как бы каменных, скулах. Казалось, они подпирают снизу глаза и делают прищур их еще более узким. Над верхней губой чернели коротенькие, подбритые по-модному усики. - Не узнаете? - спросил моряк, дружелюбно улыбаясь. - Сабиров. С "Ямала". Второй помощник капитана... Узнать было, конечно, нелегко. Члены команды "Ямала" в дни эвакуации выглядели на одно лицо: усталые, худые, заросшие многодневной щетиной. Впрочем, я запомнил Сабирова. Ему повредили ногу при катастрофе, и товарищи вели его под руки. Меня удивило, что он брел по льду согнувшись, придерживая что-то локтем за пазухой. Сейчас второй помощник был чисто выбрит, имел бодрый, веселый вид. - Сабиров? - сказал Андрей, припоминая. - Это вы пререкались с пилотом, требовали уложить вас так, чтобы не трясло, а он сказал: "Боится толчков, точно стеклянный"? - Правильно! Я и был стеклянный. Посетитель осторожно вытащил из оттопыренных карманов кителя три небольших флакона, до половины наполненных водой. - Не простая вода, - предупредил он. - Из Восточно-Сибирского моря! - И с некоторой торжественностью поставил флаконы среди вороха писем на стол. - Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь, - сказал Андрей, приглядываясь к посетителю. - Ведь вы казах, судя по наружности?.. Никогда не видел казаха-моряка. Сабиров деликатно, бочком, подсел к столу. Да, он казах, родился в Акмолинске [теперь г.Целиноград]. Дед его, бывший погонщик верблюдов, был очень удивлен, когда ему сказали, что внук решил стать моряком. Казах хочет стать моряком! "Оглянись, Саит, - требовал он. - Что видишь вокруг? Степь. Десятки дней надо ехать степью, чтобы добраться до ближайшего моря. Наше ли, казахов, дело водить по морям корабли?" "Но Казахстан - это часть Советского Союза, - почтительно возражал деду Саит. - Ты ведь знаешь, что Советский Союз - морская держава. Казах - гражданин великой морской державы. Почему бы казаху не водить корабли?" В ответ на ворчливые ссылки на историю, на то, что испокон веку не бывало еще казахов-моряков, внук только пожимал широкими плечами: ну что ж, он, Саит, значит, будет первым в истории казахом-моряком, только и всего! Впрочем, когда упрямец, закончив в Ленинграде мореходное училище, совершил свое первое кругосветное плавание и приехал в гости к деду, старик смягчился. Усевшись на полу на коврах и маленькими глотками отхлебывая чай из плоских чашек, родичи слушали моряка, с удивлением покачивали головами. Подумать только: он обошел вокруг Земли! Тайфун вертел его в страшной водяной карусели, и туманы стеной смыкались перед ним! Деду Саит привез поющую раковину, купленную в Коломбо. Весь вечер бывший погонщик верблюдов просидел на почетном месте в своем праздничном халате, держа раковину в руках и поднося попеременно то к одному, то к другому уху. Внутри удивительного подарка был спрятан негромкий мелодичный гул, как бы отголосок далекого прибоя. Заботливо завернутая в пестрый халат поющая раковина осталась под Акмолинском, а молодой штурман дальнего плавания продолжал плавать под южными широтами. Наконец судьба моряка бросила Саита из-под тропиков далеко на север, за Полярный круг. Сухогрузное судно "Ямал", на котором казах-моряк шел вторым помощником, поднялось Беринговым проливом и двинулось на запад. Неблагоприятная ледовая обстановка помешала плаванию. Льды потащили "Ямал" на северо-запад, примерно по тому пути, на котором нашел свою гибель корабль Текльтона. Жизнь на дрейфующем "Ямале" была заполнена неустанной разнообразной работой, не оставлявшей времени для уныния или паники. Больше всего усилий требовала борьба со сжатиями. Вдруг раздавался сигнал: "К авралу!" - и команда выбегала наверх. Из мрака полярной ночи доносился зловещий скрип. Он нарастал, делался резче, пронзительнее. Тишина. И снова скрежет. Все ближе, громче! При свете прожекторов видно, как ледяные валы подползают к судну. Применялась активная оборона. Это означало, что моряки с аммоналом спускались на лед. Они старались добраться взрывом до воды. Гидравлический удар распространяется на значительной площади, взбаламученная взрывом вода ломает и крошит лед, распирает его снизу. Пробить ломами многолетний лед нелегко, поэтому вначале закладывали небольшой заряд в трещину, проходившую поблизости, затем, выбрав из нее обломки льда, опускали туда основной заряд, весом в несколько десятков килограммов. Бикфордов шнур горел минуты полторы, подрывники успевали за это время отбежать к кораблю. Раздавался грохот. Льдины давали трещины. Обломки образовывали своеобразную пружинящую подушку, которая смягчала давление льдов на корабль. На такие вылазки Сабиров всегда отправлялся с пустыми бутылками и мотком троса. Он добровольно взял на себя обязанности гидролога. Льды несли "Ямал" по краю "белого пятна". Когда-то в этих же местах побывал Текльтон, но научные результаты его экспедиции были ничтожны. Надо было использовать для науки вынужденный дрейф "Ямала". Пробы воды с различных горизонтов сохраняются обычно в специальных бутылках. Под рукой у Сабирова такой посуды, понятно, не было. Приходилось изворачиваться. Тайком от кока он опустошал буфет. Какой-нибудь надменный ученый в мантии и шапочке, возможно, ужаснулся бы, увидев, что морская вода, взятая для научных исследований, разлита в склянки из-под лекарств, в узкогорлые флаконы неизвестного происхождения и даже в темные бутылки из-под пива. Впрочем, каждую взятую пробу Сабиров тщательно закупоривал и заливал парафином. Этикетки были смыты с бутылок, вместо них выведены белилами порядковые номера. Едва пробивали первым взрывом дыру во льду, как Сабиров поспешно разматывал трос, на конце которого закреплен был самодельный батометр. Надо было успеть взять пробу в течение того времени, пока подготовят второй, основной, заряд аммонала. Восточно-Сибирское море - самое мелкое из всех советских арктических морей. Второй помощник имел возможность обходиться без лебедки. "Вот оно, наше Восточно-Сибирское море! - с гордостью говорил он товарищам, указывая на множество разнокалиберных бутылок, расставленных на полочках над его койкой. - Все здесь, в моей каюте! Расфасовано, расписано, занумеровано..." Второму помощнику не удалось доставить свое "расфасованное море" на материк. Весной в район дрейфа примчался циклон. Не раз трепали Сабирова жестокие штормы в Северной Атлантике, довелось побывать и в центре тайфуна в Японском море, но страшнее всего показался ему циклон в Арктике. "Ямал" был раздавлен льдами и пошел ко дну. При поспешной эвакуации на лед Сабиров успел захватить с собой только три флакона, оставленных с вечера в коридоре. Он пытался взять еще несколько, но тщетно. Дверь в каюту была завалена и зажата сломавшимися переборками. Товарищи едва вытащили его самого из коридора под руки. Вывезенный на материк второй помощник долго отлеживался в госпитале. Только в середине зимы он отнес доставленные им склянки в лабораторию. По счастью, это были последние пробы, взятые в высоких широтах, в районе "белого пятна", где батометр доставал до дна. Сабиров никогда ничего не слыхал о Земле Ветлугина. Лишь в санатории на Южном берегу Крыма попались ему в руки газеты, оживленно обсуждавшие эту волнующую загадку Арктики. Но и тогда второй помощник не думал, что три спасенные склянки примут участие в споре. Между тем в них заключался самый убедительный, самый неоспоримый довод! Дело в том, что часто с водой захватывалось со дна и немного грунта. В двух склянках грунт был обычный, морской, каким ему и положено быть. Зато в последней, третьей склянке неожиданно обнаружили примесь мелкозернистого гравия. - Гравий? Неужели? - Мы с Андреем в волнении выскочили из-за стола. Каждый моряк знает, что на далеком расстоянии от берега морское дно устлано илом и нежнейшим бархатистым песком. Гравий же попадается в открытом море лишь на подходах к островам или к мелководью. Вода размывает берег, подтачивает его и волочит свои трофеи по дну, унося их иногда на десятки километров от места размыва. След к Земле Ветлугина, таким образом, проходил не только по льду (медвежонок), не только по воздуху (птицы), но и подо льдом, в воде (гравий в морском грунте). Да, в недобрый час решился зубрила с первой парты на школярскую выходку: "списал" у нас с Андреем, или, деликатнее выражаясь, воспользовался собранными нами научными материалами. Когда Сабиров бросил на весы спора щепоть гравия, поднятого им со дна Восточно-Сибирского моря, замешательство, почти паника, возникло в лагере наших противников. Довод был уж очень веским, хотя в нем не было, вероятно, и десяти-двенадцати миллиграммов. 5. УХОД ВЕСЬЕГОНСКА Именно во время паузы в споре, которая, быть может, выглядела лишь как затишье перед порывом бури, мы получили письмо от Лизы. В нем не было ничего о гравии или о перелетных птицах, но оно имело отношение к Земле Ветлугина. Странно выглядел обратный адрес: "Подмосковная Атлантида". Это была, конечно, шутка в обычном стиле Лизы. Она писала всего лишь из Весьегонска. Так вот, стало быть, о какой новостройке шла речь! Лиза работала на сооружении гидроузла и Рыбинского водохранилища! Впрочем, уважительно называла водохранилище морем. "Я расскажу вам об удивительном путешествии, во время которого не я приближалась к морю, а оно приближалось ко мне, - писала наша подружка. - В системе водохранилищ канала Москва - Волга Рыбинское самое большое. Расположено оно в междуречье Мологи и Шексны. Сейчас мы объединили эти реки. Учтите, что на территории "Подмосковной Атлантиды" жило двести тысяч человек, располагались сотни сел и три города: Молога, Пошехонье и Весьегонск. Официальное наименование нашей группы: "Отдел подготовки зон затопления". Здесь работают представители различных профессий: гидротехники, землеустроители, агромелиораторы и мы, инженеры-строители. Ведь подготовка к затоплению и само затопление - сложный комплекс самых разнообразных мероприятий. Достаточно сказать, что в какой-нибудь месяц нам пришлось переселить более тридцати тысяч крестьянских хозяйств! Поглядели бы вы на Мологу и Шексну в те дни! Тесно было от плотов. Села одно за другим проплывали вниз, уступая место морю. Думаете, мы оставляли хоть что-нибудь на том месте, где стояли села? Что вы! Снимали и увозили постройки, разравнивали бугры, убирали дно под метелочку. Новенькое море должно было быть чистым и прозрачным, как хрустальный стакан! В двух местах только оставили церковные колокольни. Так по сей день и торчат из воды. За них заступился Наркомат речного флота: понадобились как ориентиры для лоцманов. А как мы поступили с городами, хотите спросить? Пошехонье-Володарск удалось сохранить. Вокруг города воздвигли земляной вал, довольно высокий, примерно в три человеческих роста, и устроили дренаж. Он забирает воду, которая просачивается через землю, а насосы на построенной рядом насосной станции откачивают ее. С городом Мологой, который, как вы знаете, стоял почти у впадения реки Мологи в Волгу, дело было посложнее. Территория, на которой располагался город, - самое низкое место водохранилища. Это и предопределило его участь. Наверное, вы представляете себе ветхие домики, покосившиеся заборы, через которые лениво перекатывается вода? Нет! Ни домов, ни заборов уже не было, когда море пришло сюда. Город Молога при нашем содействии переехал с реки Мологи на Волгу и обосновался там, влившись в город Рыбинск. И наконец, совсем по-другому сложилась судьба нашего Весьегонска. Обваловывать его, подобно Пошехонью-Володарску, было трудно по техническим причинам. Город стоит на песке. Потребовалось бы сооружать очень большие насосные станции, которые могли бы откачать проникающую через глубокие пески воду. Дешевле и легче было передвинуть город, подать его несколько "в бочок", чтобы он не мешал морю и море не мешало ему. Помните, бор подальше усадьбы Шабровых, над самым обрывом?.. Город теперь здесь! Мы подтянули его на пятнадцать метров вверх по берегу!.." Однако Лиза, по ее словам, не присутствовала при окончательном водворении Весьегонска на новое место. Ее вызвали в Переборы. Недавно это была ничем не примечательная деревенька, обязанная своим названием тому, что стояла у самого узкого места Волги. Зимой здесь перебирались путники по льду. Теперь Переборы стали центром строительства. - Говорят, неплохо справлялись в Весьегонске, - сказали Лизе. - Вот вам повышение. Под ваше начало даются два трактора. Отправляйтесь с ними в Поречье. Эту деревню надо перевезти на пять километров в сторону от реки. В Весьегонске дома перевозили грузовиками. Каждое деревянное здание разбиралось по бревнышку, грузилось в разобранном виде на машины, доставлялось на новое место и там собиралось. Дело долгое, муторное. Домовозы, примененные Лизой в Поречье, изменили картину. К дому подъезжал трактор, за которым, поднимая клубы пыли, волочился диковинного вида прицеп. При ближайшем рассмотрении прицеп оказывался рамой-каркасом. Она надевалась на дом, снизу подводились катки, и тракторист, лихо сдвинув фуражку на ухо, выезжал на шоссе. "Хорошо бы так и Весьегонск! - думала Лиза, присматривая за перевозкой Поречья. - Единым бы духом домчать! Впрячься бы всеми нашими тракторами - и в гору, в гору, на указанную городу высоту!.." Но домовозы применялись пока на равнине. Весьегонск же перевозился с нижней террасы на верхнюю. Подъем был слишком крут. Однако к моменту возвращения Лизы в Весьегонск там управились и без домовозов. Внизу, в той части города, которая была предназначена к затоплению, сиротливо торчали кирпичные опоры фундаментов да кое-где, как шары перекати-поля, носились по пустырю брошенные жестяные банки из-под консервов. Весьегонск был поднят над обрывом и утвержден на просторной зеленой площадке среди удивленно перешептывавшихся мачтовых сосен. Но еще не вся работа была закончена. Дело было за цветами. Садоводы торопливо разбивали на улицах клумбы. Когда же плотина у Переборов была воздвигнута и к высоким берегам прихлынула бурливая волжская вода, отсюда, с обрыва, открылся широчайший кругозор. У ног засияло новое, созданное руками людей море, а вдали поплыли красавцы корабли, белые, как лебеди... Письмо из "Подмосковной Атлантиды" заканчивалось приглашением в гости: "Приехали бы погостить, ребята! Оценили бы мою работу. Ведь вам, я знаю, полагается длительный отпуск, Вот и приезжайте! Жду". Андрей испуганно посмотрел на меня. - А ведь вдвоем не сможем. - Почему? - Экспедиция. - Но Афанасьев сказал: не раньше августа... - А вдруг? Я задумался. Решение вопроса об экспедиции для поисков Земли Ветлугина было передано в высшую инстанцию. Афанасьев не очень обнадеживал насчет сроков. На очереди к рассмотрению немало других вопросов, помимо нашего. "Что-нибудь август, сентябрь, - прикидывал он. - Так и тамошние референты говорят. Даже в рифму получается: жди ответа к концу лета..." Но Андрей был прав. А вдруг? Референтам могли понадобиться справки, какие-нибудь дополнительные данные, цифры. Мало того. Это лето обещало стать знаменательным в истории освоения Арктики. В первый сквозной рейс по Северному морскому пути отправлялся "Сибиряков". Он должен был в одну навигацию пройти из Мурманска до Владивостока, то есть совершить нечто небывалое, а кое-кто считал даже: невозможное. За плаванием ледокольного судна "Сибиряков" с понятным волнением следили в Советском Союзе и за границей. Что же касается нас с Андреем, то мы связывали с этим плаванием особые надежды. Если Северный морской путь, рассуждали мы, сделается нормально действующей магистралью, если вдоль северного побережья Сибири следом за "Сибиряковым" потянутся караваны танкеров и сухогрузных кораблей, то увеличится и значение нашей Земли в Восточно-Сибирском море. Она станет нужнее как опорный пункт на последнем, самом трудном этапе пути. И тогда, быть может, поиски ее будут скорее и легче разрешены. Вот какой тревожной и сложной была ситуация! Ухо приходилось держать востро. Рискованно было отлучаться из Москвы надолго, тем более вдвоем. Мой друг огорченно оттопырил губы. Я подумал, что ему очень хочется поглядеть не только на Весьегонск, но и на одну из строительниц нового Весьегонска. Что ж, в добрый час! Судя по письму Лизы, в новом городе немало отличных мест для объяснения в любви. Например, обрыв. Мне представились длинные лунные дорожки на воде. Откуда-то снизу, может быть с проходящих пароходов, доносится негромкая музыка. Шуршат ветви сосен над головой. И близко, почти у самого лица, сияют узкие, чуть косо поставленные глаза со странным, вопросительным выражением. - Выходит, ехать тебе, - сказал я. - Почему же мне? - Да уж потому. Сам знаешь почему. Я стихов не писал. Но Андрей не захотел этой "жертвы", как он выразился. - Жребий, жребий! - сказал он. И опять мой друг выиграл. Ему выпало ехать, мне - оставаться. Я проявил о нем заботу до конца. - Не бери стихов, - посоветовал я, помогая ему укладываться. - Прочтешь ей после, когда поженитесь. И с этим напутствием он уехал. Мне стало немного грустно, когда он уехал. Я привык, что в Москве мы проводим время все вместе: он, я и Лиза. Теперь я в Москве один, а Лиза и Андрей вдвоем в Весьегонске. Небось катаются по вечерам на лодке, и Лиза поет "Отраду". Потом идут зеленой улицей вверх, проходят мимо аккуратных бревенчатых домиков, обсаженных цветами, и медленно поднимаются к обрыву. Заходит солнце, стволы сосен делаются прозрачно-розовыми. К ночи начинают сильнее пахнуть маттиола и табак... 6. БЫВШИЕ БОБЫЛИ Однако вернулся Андрей неожиданно рано, не пробыв в Весьегонске и недели. Вернулся надутый, мрачный. - Ты что, Лизу не видал? - Видал. Уже купил обратный билет, а тут она заявляется. Объезжала район. В общем, разминулись с ней... - И поговорить не удалось? - Обменялись несколькими словами. Возвращается на будущей неделе в Москву. Андрей рывком сдернул с себя плащ, швырнул на диван. Я с удивлением наблюдал за ним. - Да ты не злись, - сказал я. - Ты по порядку рассказывай. Ну-с, сел ты, стало быть, на пароход... Да, сел он в Москве на пароход. Чудесный лайнер, замечательный. Белым-белехонький, без пятнышка. Блеск, чистота, как полагается на морском корабле. Море тоже было замечательное. (Читатель помнит, что Андрей не был щедр на эпитеты.) И покачивало основательно, не на шутку; в таких замкнутых со всех сторон водохранилищах ветер разводит большую волну. Несмотря на сильный противный ветер, Андрей не уходил с палубы и разглядывал море в бинокль как строгий приемщик, как инспектор по качеству. Но придраться было не к чему: Лиза сделала свою работу хорошо. Навстречу, ныряя в волнах, двигались пассажирские пароходы, нефтевозы, буксиры, баржи со строевым лесом. Особенно много было плотов. Не тех хлипких, связанных кое-как, вереницы которых гоняли по Мологе когда-то, а сбитых особым образом, морских. - Так называемые "сигары", - с удовольствием пояснил стоявший на палубе матрос. - Тяжелые плоты, по семь и по восемь тысяч кубометров. Плавучий дровяной склад. Эти "плавучие склады" плыли на длинных тросах следом за пароходами. Теперь плотовщикам не приходилось маяться с плотами, как раньше, то и дело снимать их с мелей, проталкивать на перекатах. Море было глубоко и просторно. Все расстояния с появлением Рыбинского моря чудесным образом сократились. Теперь от Пошехонья, Рыбинска и Весьегонска рукой было подать до Москвы. Андрею вспомнился отъезд Петра Ариановича на железнодорожную станцию после его увольнения. На лошадях, по грязи, под дождем... На рассвете лайнер Андрея остановился у причала Весьегонского порта. Город, стоявший на высоком берегу, среди мачтовых сосен, выглядел гораздо красивее и компактнее, чем раньше. Андрею пришло на ум сравнение. Строители подняли Весьегонск на вытянутой ладони, чтобы видно было проходящим мимо кораблям: "Вот он, новый город! Смотрите, любуйтесь им!.." И впрямь, огни Весьегонска, по свидетельству лоцманов, были видны в море издалека. Размахивая чемоданчиком, Андрей медленно шел в гору по незнакомым улицам. Вздорные собачонки, не признавшие в нем весьегонца, провожали его в качестве шумного эскорта от пристани до самой конторы. Но там моего друга ждало разочарование. - Елизаветы Гавриловны нет, - сказали ему. - Уехала по трассе. Андрей поставил чемодан на пол и с огорченным видом вытер платком лицо и шею. Кудрявой машинистке, стучавшей в углу на "ундервуде", стало, видно, жаль его. - А она скоро приедет, - утешила девушка Андрея, прервав свою трескотню. - Дня через два или через три. В Переборах побудет и в Ситцевом. Может, еще в Поморье заглянет. Она собирается в Москву, ей нельзя задерживаться... Андрей подумал-подумал, посердился на Лизу, которая приглашает людей в гости, а сама исчезает в неизвестном направлении, и махнул в Поморье. Часть пути он проделал на попутной машине, а у развилки шоссе сошел с грузовика, решив сократить расстояние и пройти к колхозу напрямик, берегом. В Весьегонске ему довольно точно объяснили маршрут: "Все по столбам да по столбам - и дойдете". Железные столбы-великаны шагали навстречу Андрею. Собранная вместе вода Волги, Шексны и Мологи вертела турбины на гидростанции в Переборах, а электроэнергия, переданная оттуда по проводам, питала окрестные заводы, фабрики и колхозы. Да, сбиться с дороги было мудрено. Большое Поморье до постройки гидростанции называлось Поречьем. Когда-то Андрей бывал здесь - еще с Петром Ариановичем. Тогда деревенька насчитывала, наверное, не более десятка изб, и было в них, помнится, что-то странное. Какие-то они были чуть ли не голенастые - как цапли! Мой друг в задумчивости потер лоб. Остальные деревеньки вокруг Весьегонска как будто не производили такого впечатления? Их низкорослые, угрюмые избы с нахлобученными по самые наличники-брови крышами, казалось, ушли по пояс в землю: попробуй-ка выковыряй оттуда! Избы же Поречья, наоборот, выглядели так, словно бы задержались ненадолго на бережку приотдохнуть после длительного перелета. Крикни погромче на них, взмахни хворостиной, и тотчас испуганно взовьются, полетят дальше - искать более удобного места для ночлега. Ну конечно, они же все стояли на сваях! Отсюда и это впечатление их непрочности, ненадежности. Нынешнее Поморье не имело, понятно, ничего общего с дореволюционным Поречьем. Избы здесь стояли прочно - на кирпичном фундаменте. Председателя колхоза Андрей разыскал на берегу, где рыбаки тянули сеть. Оказалось, что Лизаветы Гавриловны, лица, по-видимому уважаемого, в Поморье нет; сегодня на колхозном грузовике отбыла в Переборы. А дед ее действительно проживает в колхозе. - Деда мы вам представим, это у нас мигом, - бодро сказал председатель колхоза. - Ну хоть бы деда, - растерянно ответил Андрей, думая про себя, что дед ему решительно ни к чему. Присев на одну из перевернутых лодок, он угостил хозяев московскими папиросами. Завязался мало-помалу разговор, неторопливый, как оно и положено в такой тихий вечер на берегу моря. Но тут явился дед - в картузе и праздничном черном пиджаке. Хотя прошло немало лет, Андрей сразу же признал старика, который разводил канареек на продажу "по всей Российской империи". Он мало изменился, только побелел весь, да глаза выцвели, стали водянистыми, как у младенца. На приветствие дед не ответил, недоверчиво приглядываясь к новому человеку. - Старый старичок, - извиняющимся тоном заметил председатель. - Годов восемьдесят будет... - И не восемьдесят вовсе, а семьдесят семь, - недовольно, тонким голосом поправил дед, подсаживаясь к рыбакам. Сосед принялся скручивать ему толстенную цигарку из самосада: папирос дед не курил. Прерванный разговор возобновился. - Слышали такое глупое слово "бобыль"? - сказал председатель, повернувшись к Андрею. - Как будто... что-то... - Ну, бобыль - значит одинокий, холостой. А у нас мужиков называли так, которые земли не имели. Без земли, стало быть, вроде как неженатый, холостой. Вот мы все, что нас видите, в бобылях числились до Советской власти. Я плоты гонял, этот в извозчиках был в Твери, дед птичек для купеческой услады разводил... Все посмотрели на деда. - А почему он птичками занимался? - продолжал председатель. - Потому что барыня с земли его согнала. У нее своей небось десятин с тыщу было, да еще дедовых две-три десятинки понадобились. Водой затопила их. - Она плотину ставила, - уточнил один из колхозников. - Мельница ей понадобилась. - Вот и смыло нашего деда с земли. - Непростая, слышно, барыня была, - лениво заметил кто-то. - Тройная! - Как это тройная? - Три фамилии имела... Дед, а дед! Как ей фамилии-то были, обидчице твоей? Обидчицу дед вспомнил сразу, будто проснулся. - Княгиня Юсупова, графиня Сумарокова-Эльстон! - громко и внятно, как на перекличке, сказал он, подавшись всем туловищем вперед. - А теперь он, гляди, какой, дед-то! - заключил председатель с удовольствием. - Его наше советское Рыбинское море с болота, со свай подняло и снова на твердую землю поставило... Андрей почтительно посмотрел на старика, с которым произошли в жизни такие удивительные перемены: сначала "смыло" водой с плотины, поставленной "тройной барыней", потом, спустя много лет, светлая волна, набежав, подняла с болота у Мокрого Лога и бережно опустила на здешний зеленый колхозный берег. Старый колхозник был, видимо, польщен оказанным вниманием. Выяснилось, что хотя он и не мог припомнить Андрея в лицо, но человека, говорившего о том, что синь-море само до него, деда, дойдет, помнил очень хорошо. Был тот спокойный вечерний час, когда в воздухе после жаркого дня, полного хлопот, разливается успокоительная прохлада. Так тихо по вечерам бывает, кажется, только в июле в средней полосе России. Даже облака как бы в раздумье остановились над головой. Водная поверхность сверкает, как отполированная: ни морщинки, ни рябинки! В зеркале вод отражаются неподвижные кучевые облака, задумчивый лесок, ярко-зеленая луговина и разбросанные по берегу колхозные постройки. Там темнеет круглая силосная башня, здесь раскинулся просторный ток, а вдали, на холмах, высятся столбы электропередачи - обычный фон современного сельского пейзажа. - Море в полной точности предсказал, - продолжал бормотать дед, не сводя глаз с моря. - Ну, просто сказать: как в воду глядел... Андрей молча кивнул. Пахло скошенной травой и сыростью от развешанных на кольях сетей. За неподвижной грядой облаков заходило солнце. С величавой медлительностью менялась окраска Рыбинского моря. Со всех сторон обступили его тихие лиственные и хвойные леса, будто это была чаша зеленого стекла, налитая до краев. На глазах совершались в этой чаше волшебные превращения. Только что вода была нежно-голубого цвета, потом налилась густой синевой, и вдруг море стало ярко-пестрым, будто поднялись со дна и поплыли полосы, огненно-синяя коловерть. Жаль, Лизы не было рядом!.. Утром, посоветовавшись с председателем, Андрей отказался от поездки в Переборы и вернулся пешком в Весьегонск. Он решил там дожидаться Лизу. Четыре дня подряд слонялся мой друг по зеленым тихим улицам. Город был очень милый, уютный, но ничем не напоминал тот Весьегонск, в котором Андрей родился и провел детство. Никто не узнавал Андрея, и он никого не узнавал. В конце концов ему стало просто скучно в незнакомом городе. Каждое утро, как на службу, приходил он в контору строительного участка и перебрасывался несколькими фразами с кудрявой машинисткой, которая принимала в нем участие. Обычно свое "Лизаветы Гавриловны нет, задерживается Лизавета Гавриловна" она произносила очень грустным голосом и смотрела на Андрея так, что ему становилось немного легче. Однажды, протискиваясь к выходу, мой друг споткнулся о человека, который сидел на корточках у высокой пачки писчей бумаги и хлопотливо пересчитывал листы, то и дело слюнявя пальцы. Видна была только лысина внушительных размеров, розовая, почти излучавшая сияние. - Федор