Матвеич! - окликнули из-за столов. - Дайте же человеку пройти. Весь проход загородили пачками. Сидевший на корточках обернулся. Что-то странное было в этом одутловатом, бритом актерском лице. Казалось, не хватает обычного грима: накладных усов и бороды. Выпученными рачьими глазами со склеротическими прожилками он скользнул по Андрею. - Ах, виноват, виноват, - вежливо сказал он. - Пожалуйте! Он посторонился и нагнулся над бумагой, снова показав Андрею свою лысину. Где-то Андрей уже видел эту лысину. Знакомая лысина! Забавно!.. Где же он ее видел? Он потоптался в раздумье у порога, напрягая память, но так и не вспомнил. Мысли были заняты другим. Сегодня пятый день его сидения в Весьегонске, а Лизы нет как нет! Он пятый день гуляет взад и вперед по Весьегонску, тогда как в Москве, возможно, решается судьба экспедиции, дело всей его жизни! Все ли там в порядке? Машинально он шел по улицам, пока не очутился перед зданием порта. Ноги сами принесли его сюда. Он справился в кассе о ближайшем пассажирском пароходе. Ага, ожидается через полчаса! Очень хорошо! Один билет до Москвы, будьте добры! Неторопливо шагая, совершил Андрей последний прощальный круг по городу. Спешить было некуда. Он рассчитал время так, чтобы по пути на пристань заглянуть в контору - попрощаться с приветливой машинисткой. На этот раз та встретила его необычно. Улыбалась, кивала, трясла своими веселыми кудряшками. - Приехала! - сообщила она радостным шепотом. - Дождались. Вот! Действительно, посреди комнаты, окруженная сослуживцами, стояла Лиза. На ней был просторный пыльник с откинутым капюшоном - не успела снять. Голова с задорной челкой быстро поворачивалась из стороны в сторону. Лизу одолевали расспросами, тянулись к ней через столы, подсовывали на просмотр и на подпись какие-то бумажки. Встреча с Андреем не удалась. Разговор произошел почти на ходу, в скачущем телефонно-телеграфном стиле. - О! Андрей! Ты приехал? - сказала Лиза. - Извини, что так сложилось. Вызвали, понимаешь, на трассу. Ты давно в Весьегонске? Да что ты говоришь!.. Но ты все видел в Весьегонске? Все-все? И новую школу, и цветники, и обрыв? Ну как? Какое у тебя впечатление? Приятно слышать. Жаль, Леша не видал. Я к вечеру освобожусь. Андрей, покажу тебе город еще раз... Почему? О! Уезжаешь? Хотя на следующей неделе я тоже в Москву. Мы переезжаем, ты знаешь?.. А что нового с экспедицией? Леша ничего не писал?.. Впрочем, можно ли говорить более связно, когда над ухом тарахтит телефон и сотрудники, стоящие вокруг, осуждающе смотрят на Андрея! - Ты что-то хотел сказать? - догадалась Лиза. - Что-нибудь важное? Отойдем в сторонку. Они отошли к окну, но тут Лизу настиг владелец лысины, которую Андрей видел где-то, но так и не смог припомнить где. Суетливо шаркая подошвами, он приблизился, одернув на себе толстовку, до предела вытянув тощую, жилистую шею. - Кнопочки я уже купил, Лизавета Гавриловна, - сказал он конфиденциальным тоном. - Вы давали указание насчет кнопочек... Тьфу ты пропасть! Нигде не дают поговорить! С моря донесся протяжный низкий звук. То пассажирский пароход, весь белый от ватерлинии до верхушек труб, подходил к пристани. - Я побежал! - спохватился Андрей. - Договорим в Москве... Только на пароходе он припомнил, где и когда видел служаку, заведовавшего писчей бумагой и кнопками. В те времена, правда, толстое брюхо его, выпиравшее из-под легонького, франтовской расцветки пиджака, перетягивала цепочка от часов. Румяное и полное лицо было украшено подвитыми усами и бородой, заботливо расчесанной на две половины, "на отлет". Но лысина была та же. Лысина осталась без изменений. Секретарь земской управы, враг Петра Ариановича, дядюшка Леши - вот кто это был! Бывшая "душа общества". Или, может, правильнее сказать - душа бывшего общества?.. 7. НАРОСТ НА ДНИЩЕ КОРАБЛЯ - Вот как! - удивился я. - Федор Матвеич жив? - Представь себе! - А я было думал, смыло его благодатной водичкой. В самый большой паводок. Еще в тот, в октябрьский... - Ну-ну! Не можешь простить? Зря. А я считаю: хорошо, что не дали пойти ко дну со старым Весьегонском. Даже такой моллюск со своими кнопками и скрепками принял посильное участие в создании нового моря, в передвижке города вверх по горе, на новое место. - Моллюск! Вот именно моллюск! Присосался к килю корабля и отправился с ним в дальнее плавание. Нарост ракушечный на днище! А ведь как они, наросты эти, замедляют ход корабля! Сам знаешь, в доках даже приходится соскребать их с днища... Ну ладно, черт с ним, с моллюском! Все-таки не пойму, почему ты не остался, если Лиза приехала? Билет было жалко, что ли? - Хватит, отдохнул, - пробормотал мой друг, отворачиваясь. - Дел полно. - Даже если и так! Чего же злиться-то? Прокатился в Весьегонск, встряхнулся, новое море повидал. А с Лизой объяснишься в Москве. Она же сказала, что приедет в Москву. - При чем здесь Лиза? Заладил: Лиза, Лиза, Лиза!.. Меня последняя встреча разозлила. С дядюшкой твоим... - Почему? Ты же сам говоришь: хорошо, что Федор Матвеич принял участие в передвижке. - Вот-вот! О передвижке и речь. Знаешь, о чем я думал, пока ехал в Москву? - Ну? - О последней ссоре твоего дядюшки с Петром Ариановичем. Помнишь, дядюшка крикнул: "Скорей Весьегонск..." А! Я понял! "Скорей Весьегонск с места сойдет, чем ты свои острова найдешь!" - в запальчивости крикнул дядюшка. Да, что-то в этом роде. Либо "острова найдешь", либо "в острова твои поверю" - точно не припомню. В общем, это было нечто вроде провинциального заклятья. Он подыскивал сравнение покрепче, подобное известному "когда рак свистнет", но пооригинальнее, что-нибудь совершенно очевидное, разумеющееся само собой, ясное любому дураку. И такое сравнение нашлось: "Скорей Весьегонск с места сойдет!" Но ведь Весьегонск сошел с места! То, что раньше казалось неподвижно-устойчивым, незыблемо-прочным, неожиданно пришло в движение. Город, простоявший много лет в низине у реки, кряхтя, вскарабкался на гору. Море заколыхалось там, где недавно чернели приземистые избенки. А острова в Восточно-Сибирском море все еще не были найдены! Андрей прав... Всю ночь прошагал мой друг взад и вперед по нашей узкой, длинной комнате. И курил, курил без передыху. В минуты большого душевного волнения закуривал козью ножку: по его словам, это помогало ему думать, навевало бодрящие фронтовые ассоциации. Ступать Андрей старался на носки. Зная, что я при свете не могу заснуть, с неуклюжей заботливостью загородил абажур газетами, оставив только конусообразный луч, падавший на стол. - Ни к чему это, Андрей! Все равно не заснуть мне! Я со вздохом поднялся и тоже принялся ходить взад и вперед по комнате. - Как два голодных тигра в клетке! - Союшкина бы еще сюда, в эту клетку... - Была бы сцена кормления голодных тигров! Андрей остановился посреди комнаты: - Нет, серьезно. Встреча с дядюшкой как-то прояснила для меня Союшкина. Ведь они похожи, ты не согласен? - Похожи? В чем? - Не наружностью, само собой. Даже не характерами. А что-то общее все-таки есть. Подлость, что ли?.. - Но извини, тебе неприятно про дядюшку... Я устало махнул рукой: - Валяй, ничего. Ты прав, конечно. Их объединяет с Союшкиным, по-моему, Весьегонск. Понимаешь, тот, старый Весьегонск, город среди болот! Он ведь очень цепкий. Андрей, заинтересованный, остановился посреди комнаты. - Хочешь сказать, что хоть и подняли город высоко, на пятнадцать метров над уровнем моря, а до сих пор еще кое-кто копошится у его подножия в болоте? - Вроде того. Только Федор Матвеич помельче и весь как на ладони: сначала в этом чесучовом пиджачке нараспашку, потом бритенький, тихенький, в застегнутой до горла толстовочке. Союшкина, конечно, потрудней разгадать. Он-то ведь не просто службист - новейший титулярный советник. - Да, титулярный советник! - с ожесточением сказал Андрей. - Самый что ни на есть титулярный! Человек двадцатого числа! Ему все равно, кому служить и что делать, лишь бы двадцатого числа жалованье выдавали. Я кивнул. - И кроме того, он нахал, но тихий, - продолжал Андрей. - Всюду проникает, как бурав - с легким поскрипыванием, почти бесшумно. Так и в географическую науку проник. - Но почему именно в науку? - Выгодно. - Вот-вот. Оклады высокие. За звание платят. Жизнь строго размеренна и обеспечивает долголетие. А Союшкин, несомненно, очень заботится о своем долголетии. - Ну, а талант? - Какой талант? При чем здесь талант? Союшкин же не ученый, он притворяется ученым. Он лишь служащий по научной части. Или, иначе, состоящий при науке. Да, вот именно: "при"! Что-то вроде, знаешь, антрепренера, распорядителя или администратора, только не в театре, а в научно-исследовательском институте. - И, по-твоему, он понимает, что бездарен? - Догадывается. Вероятнее всего, догадывается. Очень трудно скрыть от себя такие вещи. От других-то проще. - Ну и как отнесся к этому открытию? - Обозлился на всех! От сознания полной своей бездарности он еще подлее стал, еще ухватистее. Жить хочет, понимаешь? И по возможности лучше, со всеми удобствами! Потому и к днищу корабля присосался... Андрей быстрыми шагами прошелся по комнате. - Подумай, как он затормозил ход корабля! Не впутайся он в спор, экспедицию, я уверен, давно бы разрешили. Раздеваясь, мой друг продолжал бормотать: - Титулярные советники! Зубрилы! Моллюски чертовы!.. Я-то понимал, что дело не только в моллюсках. Странным образом все перемешалось, спуталось в один клубок: и затянувшийся спор с Союшкиным, и неожиданная встреча с бывшим остряком, который когда-то травил Петра Ариановича, и вдобавок, конечно, неласковый прием, оказанный Лизой. Неужели она догадывалась о том, что Андрей любит ее, и отстраняла его, уклоняясь от объяснений? Лежа в кровати, Андрей спросил: - Ну как "Сибиряков"? Ты узнавал в комитете? - Преодолевает тяжелые льды, - ответил я неопределенно. Не хотелось среди ночи огорчать Андрея. Утром скажу, что "Сибиряков", пройдя Восточно-Сибирское море, потерял винт в Чукотском, то есть уже на самом пороге Берингова пролива, будучи почти у цели. В настоящее время ледокольный пароход, к которому было приковано внимание всего мира, дрейфовал на запад, в обратном направлении. Эту новость Андрей принял на следующий день сравнительно спокойно, насупился, помолчал, угрожающе поигрывая желваками. Уныние уступило место гневу - хороший признак! 8. ВЕСТЬ ИЗ ДЕРЕВНИ ПОСЛЕДНЕЙ А через два дня позвонила Лиза. Она вернулась и приглашала в гости сегодня же! Обязательно сегодня! - Очень-очень важная новость! Приходите! - А что такое? Ты взволнована, голос дрожит. - Брат подруги приехал из командировки. В общем, приходите расскажем. Не телефонный разговор, - и повесила трубку. "Не телефонный разговор!.." "Приходите, расскажем!" Ну, кажется, напрасно я старался - обучал Андрея галантному обхождению! "Брат подруги"! Гм!.. - Вот разгадка прохладного приема в Весьегонске, - сказал я. - Мужайся, Андрей, дружище! Видно, нашей Лизе поднадоела холостяцкая жизнь. Об этом нам и предстоит сегодня узнать. - И я добавил с наигранной бодростью (признаться, мне было обидно за Андрея): - Теперь все, что требуется от тебя: почаще улыбайся! Не подавай виду, не горбись - и улыбайся. Поздравления и букеты я беру на себя. Мы пришли раньше этого "брата". Лиза не пожелала вступать с нами ни в какие объяснения и убежала на кухню якобы надзирать за поставленным на примус чайником. Глаза у нее были почему-то заплаканы. Но вот наконец явился и он" "брат подруги"! Молодой. Моложе нас с Андреем лет на пять. Лицо добродушное, круглое, розовое. - Савчук. - Очень приятно. Ладыгин. - Весьма рад. Звонков. Молодой человек, оказывается, заканчивал университет и готовился стать музейным работником. - Музейным? - удивился я. - В наше время - музейным? Старые черепки собирать? Ну и профессия - спец; по черепкам! Андрей согласно инструкции выдавил на лице улыбку. За чаем выяснилось, однако, что Савчук понимает кое-что и в нашей профессии. - При изучении истории географических открытий, - сказал он, - много дает, например, лингвистика. Проанализируйте слово "Сибирь". Искаженное "сивер", то есть "север". Или вот еще - "Грумант". Почему русские назвали так Шпицберген? "Грумант" сходно по звучанию с "Грюнланд". Но Грюнланд - это Гренландия. Дошли, как видите, до корня. А корень вон где - в четырнадцатом веке! Выходит, русские принимали Шпицберген за Гренландию. Все это было довольно интересно. Но нас, вероятно, вызвали не для того, чтобы просвещать насчет Грюнланда и Груманта, не так ли? - Мы ждем, Лиза, - сказал я, немного нервно позванивая ложечкой в стакане. - Где она, эта твоя новость очень-очень важная? - Сейчас Володя расскажет. Только вы не волнуйтесь, хорошо? Не будете волноваться, ребята? Мы с Андреем переглянулись и недоумевающе пожали плечами. - Ну, если не будете... Вы знаете, где Володя была командировке? - Откуда нам знать? - В Якутии. - Собирал там материалы для Музея Революции, - пояснил Савчук. - По теме "Роль большевиков, ссыльных поселенцев, в изучении и освоении Сибири". - Ссыльных? - Я насторожился. - Это же, по тогдашним меркам, был цвет России. Передовые люди, привыкшие к напряженной умственной деятельности. Некоторые занимались в ссылке этнографией, геологией, метеорологией. Один даже изучал многолетние мерзлые горные породы, иначе, по старому наименованию, вечную мерзлоту. Ах да пропади ты пропадом со своей неторопливо обстоятельной манерой изложения! Будто лекцию читает перед аудиторией! Впрочем, может, это Лиза дала ему такое указание: ввести нас в курс постепенно, исподволь подготовить? Но к чему? - Лешка, ты волнуешься! - предостерегающе сказала она, а у самой голос дрожал и прерывался. - Этот ссыльный, - продолжал Савчук, - жил в маленькой деревушке на берегу океана. Теперь на месте ее - порт и город Океанск. Мы с Андреем вскочили из-за стола, расплескав чай. - Вы напали на след Петра Ариановича?! - Да, Ветлугина П.А. - Савчук педантично сверился с записной книжкой. - Мне подробно рассказал о нем Овчаренко, бывший его товарищ по ссылке. Сейчас он начальник порта в Океанске. - Ну же! Не томите! Дальше! Всю зиму, а затем весну и лето 1916 года ссыльные, по свидетельству Овчаренко, жили ожиданием революции. Вести о том, что происходит в России, доходили до Последней с большим запозданием, путаные, искаженные. Петр Арианович, может быть, не разобрался бы в них, но Овчаренко, старый подпольщик, профессиональный революционер, издалека чуял приближение бури. Поэтому он так торопил Петра Ариановича с побегом. Тогда-то ссыльным и встретился пройдоха Гивенс. С конца прошлого века американцы шныряли у берегов Сибири, стремясь прибрать ее к рукам. Один за другим проникали сюда через Берингов пролив предприимчивые китобои, золотоискатели, торгаши. Гивенс был торгашом. Жителям Последней он объяснил, что шхуну его пригнала к берегу буря. Впоследствии оказалось: пригнала жадность. Гивенсу было известно, что русское правительство запрещает продажу спиртных напитков на Крайнем Севере. Это было на руку американцу. Он мог стать монополистом, мог дьявольски разбогатеть на контрабандной продаже спиртного. Перед глазами маячил раздражающий пример Астора, который нажил миллиарды, спаивая индейские племена прерий. Американец бросил якорь у Соленого Носа: так назывался мыс в семи верстах от Последней, где пресные воды реки сталкивались с соленой водой океана. Вереницы местных жителей потянулись туда. Обмен был выгодным для американца. За бутылку плохого, разбавленного водой виски он брал десяток песцов. Стоимость подержанного карабина измерялась еще проще: нужно было уложить шкурки одна на другую так, чтобы стоймя поставленный карабин достигал верхней из них. Овчаренко сумел как-то сладиться с американцем. Гивенс собирался подняться по реке, чтобы поторговать еще и в тайге. Решено было, что он заберет ссыльных на обратном пути. В Петропавловске беглецы будут отсиживаться в трюме среди пустых бочек и ящиков с пушниной, а с корабля сойдут где-нибудь в Нагасаки или в Сан-Франциско. Поначалу американец заломил непомерную цену. Но Овчаренко был парень не промах. Поторговавшись, сошлись на полусотне шкурок. Именно столько добыли ссыльные за зиму. Плату они доставили на корабль сразу же, чтобы быть при побеге налегке. Гивенс ушел вверх по реке. Миновал июль, миновал и август. Сентябрь подходил уже к концу, а долгожданная шхуна не появлялась. Неужели побег сорвется? Неужели что-нибудь помешает побегу? Маленькие друзья ссыльных, деревенские ребятишки, которые знали, что Петра Ариановича и его товарища интересует приход американца, день-деньской дежурили на крыше. Однажды вечером запыхавшийся гонец в сбитой набок отцовской шапке примчался со всех ног в избу, где жили ссыльные. - Пришел! - закричал он с порога. - Кинул якорь у Соленого Носа! За добрую весть Петр Арианович подарил ему большой кусок сахару. Овчаренко кинулся увязывать вещи. Однако не прошло и четверти часа, как в избу ввалились новые гости, три казака. Оказалось, что ссыльных приказано воротить в Энск, уездный город, стоявший выше по реке. - Не отлучаться никуда: ни на охоту, ни рыбу ловить! - строго объявил бородач-старшой. - Зимник установится - по первопутку вас и повезем. Приезжие отправились ночевать к куму, в другую избу, а Овчаренко и Петр Арианович остались одни. Что произошло? Уже после революции Овчаренко дознался правды. Гивенс рассудил по-торгашески. Шкурки песцов получены, с беглецов больше взять нечего. Зато, сообщив куда следует о готовящемся побеге, он, Гивенс, может получить значительную выгоду в торговле. В будущем, 1917 году местные власти предоставят ему преимущества и льготы по сравнению с другими иностранными купцами. Это была, так сказать, взятка натурой. Предательство Гивенса, однако, раскрылось значительно позже. Накануне побега и Петр Арианович, и Овчаренко действовали сгоряча. Очень хотелось думать, что Гивенс верен уговору. Перед рассветом беглецы со всеми предосторожностями выбрались из деревни. Они почти дошли до условленного места, и за прибрежными скалами на небе четко зачернели мачты, как вдруг Ветлугин схватил товарища за плечо: - Погоня! Оглянувшись, Овчаренко различил над холмами три раскачивающихся силуэта в высоких шапках... Поклажа сброшена с плеч. - Дурень заморский! Почему не подошел поближе? Придется по льду. - А выдержит лед? - Эх, была не была!.. Старый припай еще сохранился в излучине берега, разрыхленный, но прочный на вид. За ним стоит шхуна. Мелкие волны катятся по воде, порывистый ветер дует с материка, пронизывает насквозь, рвет на беглецах одежду. Сзади захлопали выстрелы. - Скорей, Петра! Скорей! Первым на лед припая шагнул Петр Арианович и побежал, пригнувшись, размахивая руками. Следом побежал Овчаренко. До шхуны оставалось каких-нибудь триста-четыреста шагов. На палубу высыпала команда. Слышны выкрики, смех. Быть может, там заключают пари: добегут русские или не добегут? Сам Гивенс в шубе волчьим мехом наружу, облокотившись на поручни, неподвижно стоит, наблюдая за усилиями беглецов. И вдруг - негромкий треск! На льду берегового припая появился зигзаг. Он быстро расширяется. Овчаренко увидел трещину, сразу же с размаху упал на лед. Петр Арианович пробежал по инерции дальше. Американские матросы закричали: - Эй! Эй! Берегись!.. Поздно! Край припая обломился. Большая льдина, на которой остался Петр Арианович, медленно уплывает в открытое море. Казаки добежали до Овчаренко, окружили, крутят назад руки. Внезапно остановились. В наступившей тишине слышен грохот выбираемой якорной цепи. Гивенс снимается с якоря! - Глянь, что делает-то! - предостерегающе закричали казаки. - Уходит! Но у Петра Ариановича нет ни весла, ни багра. Он не может управлять льдиной, не может пристать обратно к берегу. Покачиваясь на волнах, льдина уплывает дальше и дальше. Овчаренко уже не вырывается из рук казаков. Неподвижно стоит между ними. Волосы его треплет ветер. В свалке с беглеца сшибли шапку, разорвали ворот. Казаки смотрят, как, заваливаясь на корму, разворачивается американская шхуна. Затем она уходит на восток, оставляя за собой длинный хвост черного дыма, медленно оседающий на воду. Одинокую льдину с Петром Ариановичем толкает, кружит, неотвратимо несет на север. Бородач-старшой торопливо крестится: - Помяни, господи, раба твоего!.. Серое с белым море. Серое с белым небо. Линия горизонта стерлась между ними. Бездна... Тягостное молчание надолго воцарилось в комнате. Потом Лиза не выдержала, вытащила из кармана носовой платок и опять умчалась на кухню, на этот раз не придумывая уже никаких предлогов. Андрей неподвижно сидел за столом, опустив голову. Савчук сконфуженно покашливал. Он словно бы чувствовал себя виноватым перед нами в том, что привез плохие вести. Да, вести очень плохие. До сих пор было известно, что Петр Арианович пропал, растворился в необъятных просторах Сибири. Несомненно, умер. Иначе вернулся бы в Москву или в Весьегонск после Октябрьской революции. Но такая смерть оставалась как бы отвлеченной. Теперь же приобрела вдруг зримую силу реальности. Был, оказывается, очевидец этой смерти, и он передал подробности, от которых мороз прошел по коже... Я первым овладел собой. Да, а Земля Ветлугина? Говорил ли Петр Арианович о своей Земле с Овчаренко? Савчук встрепенулся. Говорил, конечно, говорил, и не раз! Он строил планы экспедиции, которую, несомненно, должны были разрешить после революции. Но при этом он выражал тревогу. Необычная природа островов в северо-восточном углу Восточно-Сибирского моря стала, по его словам, окончательно ясна ему лишь здесь, на Крайнем Севере, и это почему-то вселило в него сильную тревогу. Что-то угрожало его островам! "Спешить надо, спешить! - повторял Петр Арианович. - Спешить, чтобы застать!.." Однако что именно угрожало островам, Овчаренко так и не понял или забыл. Столько лет прошло с тех пор, и каких лет! Вскоре мы с Андреем ушли, растерянные, удрученные. Возвращались, как с похорон, - молча. Лишь поднимаясь по лестнице, Андрей сказал: - Но что он хотел выразить этим: "Спешить, чтобы застать"? Понимаешь, Петр Арианович словно бы подал нам знак из могилы, хотел предупредить нас о чем-то очень важном... - "Спешить, чтобы застать", - в недоумении повторил я. - Застать! Неужели же можно прийти на место, где должны быть наши острова, и не застать, не найти их?.. Еще на лестничной площадке мы услышали, что телефон в коридоре трезвонит во всю мочь. Открывая дверь ключом, Андрей обругал соседей: - Лень подойти им, что ли? Или спать завалились спозаранок? Алло! Слушаю вас!.. Да, Звонков! Добрый вечер, Владимир Викентьевич! Откуда вы? Из Комитета по делам Севера? А что случилось? О! (Андрей повернулся ко мне и бросил скороговоркой: "Сибиряков" вошел в Берингов пролив!") Это я Ладыгину, Владимир Викентьевич. Он тут, рядом со мной, стоит. Но как это произошло? Ведь винта у них не было. Винт-то был потерян? Да что вы говорите? Вот молодцы, а? Хотел бы я сейчас быть на "Сибирякове". ("Поставили паруса, - торопливо пояснил он мне, - сшили из брезентов!") Да, да, понятно, Владимир Викентьевич!.. ("Слышишь, Лешка! Воспользовались ветрами западных румбов, выскочили из Чукотского моря и под парусами за кончили путь".) Замечательно! Ничего не скажешь, даже завидно... О? Неужели так считаете? Вашими бы устами, Владимир Викентьевич, да мед пить. Ну, спасибо, что сразу сообщили. Ладыгин жмет руку, я то же. Спокойной ночи! Он осторожно повесил трубку и посмотрел на меня. Я кивнул. Поход "Сибирякова", триумфально закончившийся, круто менял ситуацию в нашу пользу. Теперь экспедицию к Земле Ветлугина обязательно должны были разрешить! ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1. НА БОРТУ "ПЯТИЛЕТКИ" Все на этом заполярном аэродроме было таким же, как на подмосковном, который мы покинули несколько дней назад. Зеленела упругая, высокая трава, знак Т был выложен на траве. Даже для полноты иллюзии флюгер над зданием аэропорта - полосатая колбаса - указывал то же направление ветра. Только небо было другим - очень прозрачным и светлым, как обычно летом в этих широтах. Нам пришлось пересечь по диагонали почти всю Сибирь, чтобы добраться до Океанска. Тотчас же мы пересели в машину и отправились через Океанск в порт. Новехонький город, будто только что соскочивший с верстака, открылся перед нами. И пахло в нем весело, как в недавно срубленной избе, - смолой и стружками. Океанск, подобно большинству наших северных городов, был сработан плотниками. Но если, скажем, в Архангельске дощатые лишь тротуары, то здесь даже мостовые деревянные. Улицам это придает какой-то своеобразный уют. Улицы-сени! И древесная пыль (в городе работает несколько лесопильных заводов) носится, искрится, пляшет повсюду, будто это крупинки золота раскачиваются на солнечных лучах. К сожалению, не было в Океанске старого товарища Петра Ариановича. Незадолго перед нашим приездом он заболел и сейчас лечился на одном из южных курортов. А нам так хотелось с ним повидаться. Северное солнце светило неярко, но пространство чистой воды отбрасывало такое сияние, словно это было гигантское вогнутое зеркало. Жмурясь, я не сразу разглядел наш корабль. Он маневрировал на середине рейда, красиво описывал циркуляцию, катился то влево, то вправо, разворачиваясь на разные курсы. Видимо, капитан выверял магнитный компас. Я залюбовался кораблем. Он был хорош! Все было в нем гармонично, соразмерно, умно. Внутренняя красота, которую, наверное, способны уловить только глаза и сердце моряка, как бы одухотворяла корабль. О таком ледоколе Петр Арианович мечтал, наверное, в Весьегонске, подталкивая шестом игрушечный деревянный кораблик перед быками моста. Такой красавец мерещился ему в ссылке, когда он одиноко прогуливался по берегу пустынного и мрачного залива. Но не суждено было Петру Ариановичу увидеть корабль, снаряженный для поисков его потаенной Земли. Медленно разворачиваясь против солнца, "Пятилетка" - теперь уже видно было название на борту - приближалась к пирсу. Мачты и реи отчетливо вырисовывались на фоне бледно-голубого неба. Признаюсь, я ощутил мальчишескую тщеславную гордость, когда к трапу, переброшенному с корабля на пирс, шагнул капитан и, держа под козырек, как полагается при отдаче рапорта, неторопливо сказал: - Товарищ начальник экспедиции! Заканчиваю проверку приборов... Нам повезло: предложение идти на "Пятилетке" принял старый мой приятель Никандр Федосеич Тюлин. С удовольствием смотрел я на знаменитого ледового капитана. Силой и спокойствием веяло от него - такой он был большой, устойчивый, широкоплечий, очень надежный. Из-за крутого капитанского плеча, приветливо улыбаясь, выглядывал коротышка Сабиров, который когда-то "расфасовывал" Восточно-Сибирское море во множество пивных бутылок, а также во флаконы из-под одеколона. На "Пятилетке" он шел старшим помощником капитана. Рядом с ним в ожидании рукопожатия топтались длинный метеоролог Синицкий и плечистый гидробиолог Вяхирев. И еще одно знакомое лицо выдвинулось вперед из группы встречающих. К нам с радостным восклицанием, чуть ли не с распростертыми объятиями, кинулся Союшкин! Не раз во время спора о Земле Ветлугина воображал я будущую эту встречу, припасал слова покрепче, поувесистее. Можно сказать, готовился чуть ли не убить его, но сейчас только вяло пожал ему руку. Да, так случается в жизни... Но потом о Союшкине, потом! Не будем омрачать встречи с Тюлиным, Сабировым, Синицким, Вяхиревым и с нашим красавцем ледоколом! Научные сотрудники окунулись в лихорадочную сутолоку приготовлений. Андрей засел в штурманской рубке наедине с эхолотом - прибором для измерения глубин. Эхолот был призван сыграть сугубо важную роль в поисках Земли Ветлугина, и мой друг не доверил никому окончательной его регулировки. Погрузкой командовал Сабиров. Стоя на капитанском мостике, он повелевал корабельными лебедками. По мановению его руки они подхватывали тюки, лежавшие на пристани, и, пронеся по воздуху, бережно опускали на палубу или в недра трюма. Голос старшего помощника гулко раскатывался над рейдом. Как дирижерская палочка, то взлетал, то опускался сверкающий металлический рупор. По прямому назначению Сабиров использовал его нечасто, больше полагаясь на силу своих богатырских легких. На некоторых ящиках чернели надписи: "Не кантовать!" В них были метеорологические самописцы, термометры, магнитометры, астрономические приборы. По палубе метался в тревоге завхоз, вконец замотавшийся человек, поминутно вытиравший лысину большим клетчатым платком. На "Пятилетку" под его наблюдением перебрасывались бочки с квашеной капустой, шоколад, керосиновые лампы, витаминный сок, лимоны, стиральная машина, звероловные капканы и многое другое. В трюме размещались в разобранном виде три дома для будущей полярной станции на Земле Ветлугина. На пирсе лаяли и визжали - просились на корабль - ездовые собаки, которых утихомиривал стоявший возле них каюр с мыса Челюскин Тынты Куркин с неизменной своей трубкой в руке. На борт "Пятилетки" предполагалось взять самолет. Он своевременно вылетел из Красноярска, но потерпел по дороге аварию. Можно было бы, конечно, попытаться найти замену. Однако это задержало бы выход "Пятилетки" недели на полторы-две, а я не соглашался ни на какие задержки, так как знал, что за штука эти плотные льды, которые встретят нас северо-восточнее Новосибирских островов. Вот почему "Пятилетка", так же как и знаменитый "Сибиряков", отправилась в путь без воздушного ледового разведчика. Осторожно разворачиваясь против ветра, она двинулась в море мимо сомкнутой шеренги лесовозов. По мачте над зданием порта помчались вверх сигнальные флаги: сначала флаг с тремя полосками - синей, белой и синей, за ним - треугольный, как бы перечеркнутый крестом, и, наконец, четырехугольный, с маленьким красным крестиком в центре. Это был прощальный привет Большой земли. Согласно старинному морскому церемониалу нам желали счастливого плавания. Разноцветные флажки побежали и по реям лесовозов, замелькали, забились на ветру. Пожелание было подхвачено и повторено всеми океанскими кораблями, стоявшими на рейде. Капитан приказал поднять ответный сигнал: "Благодарю". Мы миновали Соленый Нос. В скулу корабля тяжело ударилась морская волна и разлетелась ослепительно белыми брызгами. 2. ПЕРВАЯ МЕТАМОРФОЗА СОЮШКИНА Туман уходил на запад. Только голубоватая дымка стлалась над морем, создавая странную зрительную иллюзию. Водная поверхность словно бы приподнималась чуть-чуть - на полметра или на метр, - и море парило, как обычно говорят на Севере. Стоя на мостике рядом с капитаном, я залюбовался раскрывающимся перед нами водным простором. Краски медленно менялись на глазах. Вначале море было зеленоватого оттенка, потом стали появляться синие полосы. И чем больше мы удалялись от пологих безлесных берегов, тем все гуще делалась эта синева. Жизнь на корабле постепенно налаживалась. Под ровный гул машин проходило в кают-компании комсомольское собрание. Андрей рассказывал свободным от вахты молодым морякам о задачах экспедиции. Завхоз сиплым, сорванным голосом распекал кого-то у камбуза. Синицкий хлопотал на баке у своих приборов, и что-то втолковывал ему Вяхирев, энергично жестикулируя. Я оглянулся на корму. Там стоял Союшкин и неотрывно смотрел на чаек, шумной оравой провожавших нашу "Пятилетку". Интересно, о чем он думает сейчас? Быть может, старается понять, почему мы одолели его в споре и, так сказать, влачим за собой к Земле Ветлугина? Но ведь это так легко понять. С нами двумя он, возможно, и справился бы при поддержке Черепихина. К счастью, мы были не одни. Горой встали за гипотезу Ветлугина Афанасьев, Синицкий, Вяхирев, Тынты Куркин, Сабиров, Тюлин. Недаром еще в начале спора Андрей внушал мне: - Почаще оглядывайся на календарь! Он за спиной у тебя висит. Год-то какой теперь? Не тысяча девятьсот тринадцатый, а тысяча девятьсот тридцать первый! А! То-то... Да, важно почаще оглядываться на календарь. Союшкин вряд ли оглядывался и был наказан за это. Думаю, что они - Союшкин и Черепихин - по опереди отпаивали друг друга водой, прочтя о решении организовать поиски Земли Ветлугина. "Принимая во внимание, - было написано там, - что после исторического похода "Сибирякова" Северный морской путь превращен в нормально действующую магистраль, и учитывая, что для облегчения проводки караванов чрезвычайно желательно было бы создать метеорологическую радиостанцию на предполагаемой Земле Ветлугина..." и так далее... Однако Союшкин быстро оправился. В его положении нельзя было мешкать, хныкать, тянуть. Он перестроился мгновенно, повернулся на каблуках через левое плечо, будто по команде: "Кру-гом!" Едва лишь было обнародовано решение об экспедиции, как главный противник сделался одним из самых ревностных, даже яростных, ее защитников. - Есть! Ну конечно же, есть! - кричал он, брызжа слюной и размахивая руками. - Земля Ветлугина есть! Какие могут быть сомнения в том, что она есть? И кое-кому это даже понравилось. Говорили, сочувственно кивая головами: - Смотрите-ка! Осознал свои ошибки. Надрывается-то как! Переживает... Увы, это было только мимикрией. Давным-давно бывший наш первый ученик, когда ему слишком доставалось на переменках, ложился навзничь на пол и отбивался от противников ногами. Теперь нельзя было применить такую тактику. У Союшкина просто не оказалось другого выхода, как переметнуться на нашу сторону. Но он перестарался. Чересчур много выступал в защиту Земли Ветлугина. И снова припомнилось, как на уроке географии он с простертой рукой нетерпеливо подавался всем туловищем вперед, чтобы обратить на себя внимание Петра Ариановича; "Я знаю, я! Меня вызовите!" И его вызвали. К ужасу своему, Союшкин узнал о том, что назначен в состав экспедиции, которая отправляется в высокие широты на поиски Земли Ветлугина! Мы с Андреем испугались этого назначения еще больше, чем он. Даже собирались отвести нежелательную кандидатуру, на что имели право, так как я был назначен начальником экспедиции, а Андрей - моим заместителем по научной части. Однако Афанасьев отговорил нас: - Пусть себе идет! Э-эх, наивные! - Он укоризненно покачал головой. - И ничего-то вы, друзья, не понимаете в жизни. Ведь это хорошо, что главный "отрицатель" будет присутствовать при открытии. И на берег его с собой непременно возьмите. "Вот, - скажете ему, - та самая Земля Ветлугина, в которую ты так долго не верил. И как она только тебя, беднягу, держит?" Вот почему Союшкин, к нашему и собственному своему неудовольствию, очутился на борту "Пятилетки". А сейчас, обряженный в просторный ватник и меховую шапку с висячими длинными ушами, потеряв весь свой столичный лоск и директорский апломб, он меланхолически стоял на корме и смотрел на чаек. Те кружились подле борта, то падая к отлогой волне, то снова взмывая в воздух. Ведь это птицы-попрошайки. И голоса-то у них какие-то плаксивые, жалостные: "Подайте на пропитание, подайте!" 3. ПРИСТРОИЛИСЬ В КИЛЬВАТЕР Заранее оговариваюсь: многое в описании нашего похода будет опущено, а кое-что передано скороговоркой. Не хотелось бы повторяться, да и ни к чему, - ведь существует столько книг о плавании в высоких широтах. Надо, кроме того, учесть и особенности моего восприятия Арктики. Она всегда являлась для меня как бы рамкой, внутри которой заключена Земля Ветлугина. А я и Андрей вместе со мною были до такой степени заворожены, загипнотизированы ею, что по пути к ней, так сказать, почти не оглядывались по сторонам, видели только наши потаенные острова впереди. Поэтому буду излагать лишь то, что связано непосредственно с поисками Земли... Утром Андрей распахнул дверь в мою каюту: - Поздравляю! Вышли в Восточно-Сибирское! - Уже Восточно-Сибирское? Приятно слышать! В штурманской рубке узнал? - Нет, по воде определил. Вода снова прозрачная, как и в море Лаптевых. На глубине двенадцати метров отрицательная температура. Только что провели измерение [течения в проливе Санникова, соединяющем два моря - Лаптевых и Восточно-Сибирское, - перемешивают воду, делают ее температуру более высокой и ровной, а также поднимают частицы ила со дна; картина резко меняется, едва корабль выходит из пролива в море]. - А видимость? - Ни к черту! Наверху и впрямь было мутновато. Корабль медленно продвигался вперед в почти сплошной белесоватой мгле. Мы с Андреем поднялись на капитанский мостик. Капитан повернул ко мне и Андрею свое широкое, простодушное, невозмутимо спокойное лицо. - Уточняю место по глубинам, Алексей Петрович, - сказал он. - Здесь уже работали гидрографы. Карта очень подробная... Странный водолаз бежит по дну моря под килем "Пятилетки". Это звук. Когда мы проникнем в глубь "белого пятна", звук поведет за собой наш корабль. Принцип эхолота прост. Беспрерывно подаются с судна звуковые сигналы, которые, отразившись от морского дна, возвращаются в приемник. Надо разделить пополам промежуток времени между подачей сигнала и его приемом и умножить на скорость звука в воде, чтобы получить глубины. Делается это автоматически. На вращающемся валике прибора появляется лишь итог: по квадратам кальки быстро бежит зигзаг. Когда появился эхолот, это было настоящим переворотом в океанографии. Ученые получили возможность изучать и наносить на карту рельеф морского дна, какая бы огромная глубина ни отделяла его от поверхности. С помощью эхолота измерены были впадины Мирового океана до одиннадцати километров глубиной, обнаружены подводные плато, горные кряжи, ущелья. Люди увидели на кальке эхолота седьмую часть света, новый подводный мир, считавшийся ранее недосягаемым для человеческого глаза. Раздумывая над тем, как найти нашу Землю-невидимку, закрытую большую часть года туманом или погребенную под снегом, мы с Андреем пришли к выводу, что надо не доверяться зрению, а положиться на слух, то есть прибегнуть к помощи эхолота. Есть пословица: "Как аукнется, так и откликнется". В этих словах заключался план нашей географической экспедиции, одобренный академиком Афанасьевым. Преодолевая сопротивление льдов, мы должны пройти к северо-восточной окраине Восточно-Сибирского моря, подняться к "белому пятну" и, проникнув внутрь него, несколько раз пересечь в различных направлениях, беспрерывно простукивая дно эхолотом. Если в пределах "белого пятна" находится Земля, она даст знать о приближении к ней изменением зигзага на кальке. Мы вошли в штурманскую рубку. Андрей быстро переписал последние показания эхолота на листок бумаги и положил перед капитаном. - Ну-ка, ну-ка! Где мы? - сказал капитан, наклоняясь над картой и водя по ней толстым пальцем. - Вот пролив Санникова. Вот ваша прокладка. Стало быть, где-то здесь... Или здесь? Бормоча себе под нос, он принялся сличать цифры глубин, обозначенные на морской карте, с цифрами, выписанными штурманом, - искал цепочку глубин, подобную той, что осталась за кормой "Пятилетки". - Нашел, - сказал он негромко и спокойно, как всегда. - Четырнадцать метров, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, снова пятнадцать... Отмечайте на карте, помощник. Отсюда и поведете прокладку. Курс - зюйд-вест!.. - Он вопросительно вскинул на меня глаза: - Так, Алексей Петрович? Пойдем вдоль берега, как говорили, прибрежной полыньей? Я кивнул. Подольше надо было сохранять чистую воду впереди, по возможности избегая встреч со льдами. К высоким широтам я предполагал подняться лишь на меридиане острова Врангеля. - Еще хватит хлопот, - успокаивал Андрей нашу нетерпеливую молодежь. - И тряхнет и сожмет во льдах. А сейчас горючее надо экономить. И время. В Арктике кружной путь часто короче прямого. Прибрежная полынья представляет собой нечто вроде коридора. С одной стороны лед берегового припая или берег, с другой - плавучие льды. В этом году коридор был очень широк. Почти беспрерывно дувшие ветры южных румбов отжимали плавучие льды от берега, отгоняли их далеко на север. "Пятилетка" круто повернула на юго-восток и двинулась южной окраиной Восточно-Сибирского моря. А на исходе пятых суток мы увидели нечто вроде приметного подводного знака; необычайную веху, будто специально оставленную для нас корщиком Веденеем. Правильнее даже сказать - с разбегу натолкнулись на нее! На траверзе Колымы наш осторожный капитан приказал замедлить ход и выслать на бак впередсмотрящих - по одному с каждого борта. О, здесь гляди в оба! Сибирские реки выносят в море плавник - множество деревьев, подмытых в верховьях, в дремучей тайге. Беда, если плавник попадет на лопасть винта! Я стоял на мостике, когда "Пятилетка" внезапно сбросила ход. Но это не был плавник. Казалось, судно тяжело ползет килем по дну. Если бы шли по реке, с уверенностью сказал бы, что наскочили на перекат. Неужели намыло отмель, не показанную в лоции? - Река? - Река, - ответил Федосеич, перегибаясь через леер и присматриваясь к следу винтов за кормой. - И в море шутки с кораблями играет! - Отмель? - Какая там отмель! Глубины достаточные. Вы на воду, на волны поглядите! Море выглядело необычно. При совершенном безветрии возникли большие поперечные волны, которые следовали за кораблем, начинаясь примерно с его середины. А перед форштевнем бежала странная одиночная волна. "Пятилетка" как бы толкала ее перед собой. Вода вокруг оставалась зеркально гладкой. На палубу высыпали научные сотрудники, обмениваясь взволнованными замечаниями. - Позвольте-ка, - сказал я, припоминая. - Неужели "мертвая вода"? Суть явления заключается в том, что пресная вода, которая легче морской, соленой, вытекая в море, располагается сверху тонким слоем. Возникает как бы "мелководье". На плоскости, разделяющей два слоя воды, гребные винты корабля образуют под килем большие волны и попусту расходуют на это часть своей энергии. Отсюда резкое снижение хода. Вяхирев поспешил, по моему приказанию, взять пробы воды из обоих слоев. Сопоставление оказалось очень эффектным. Мне подали на мостик стакан совершенно пресной воды. Ее зачерпнули ведром из верхнего слоя. Вода же из нижнего слоя, забранная через кингстон, была так солона, что не годилась даже для питания котлов. - Пошли! Пошли! - закричали на палубе. Тахометр, отсчитывающий скорость хода корабля, затикал быстрее. Ничего не изменилось на гладкой водяной поверхности, только наш корабль рванулся вперед, словно расстреноженный конь. "Пятилетка" миновала устье Колымы. Я, Тюлин и Андрей вошли в рубку. Стоявший у стола Сабиров держал на весу раскрытый вахтенный журнал и размахивал им из стороны в сторону. - Что это вы? Будто дьякон с кадилом! - Чтобы просохли чернила, Алексей Петрович! На странице чернела жирная клякса. - Ая-яй! Неаккуратно как! - пожурил капитан. - Журнал же, официальный документ! - Ей-богу, не я, Никандр Федосеич! - А кто? - "Мертвая вода" сама в журнале расписалась. Нет, правда! Когда тряхнуло нас, я обмакивал перо в чернила. Капля упала с пера и... На страницы журнала в хронологической последовательности заносится все, что происходит во время плавания. Это неукоснительно точная, хотя и очень лаконичная, летопись. Педант Сабиров счел нужным прокомментировать также и кляксу. Под ней было выведено аккуратным почерком: "След внезапного толчка. Восьмого августа в 19:15 корабль на траверзе Колымы вошел в "мертвую воду", в 19:22 вышел из нее". - Неточно, надо дописать, - сказал я, прочитав запись. - Добавьте: в 19:15 корабль пристроился в кильватер судну отважных землепроходцев XVII века! Сабиров недоумевающе вскинул на меня глаза. Капитан, удивившись, вынул трубку изо рта. Только Андрей понимающе кивнул и усмехнулся. - Я не шучу, - продолжал я. - Ведь "мертвая вода" упомянута в одном старинном манускрипте. Помните "скаску" о странствии корщика Веденея "со товарищи"? Видимо, здесь и в его время существовали особо благоприятные условия для возникновения "мертвый воды". Оставив "веху" за кормой, мы взяли курс на северо-восток, в точности повторив маневр землепроходцев, направивших в этом месте свой коч "промеж сивер на полуношник". И снова - в который уже раз - пожалел я о том, что на корабле нет Лизы. То-то радовалась бы "вехе", перебегала бы от борта к борту, ахала бы, ужасалась кляксе в вахтенном журнале и громко сочувствовала Сабирову. Признаться, мне как-то недоставало ее на корабле. (Не говорю уж, понятно, об Андрее.) Целый вечер просидел я у нее перед отъездом из Москвы без Андрея. Так и было задумано. Я хотел выяснить, почему отношения между ними не ладятся. "Брат подруги", деликатнейший Савчук, был здесь явно ни при чем. В общем, я сам решил взяться за дело, одним взмахом разрубить этот запутанный узел. Я так и сказал, переступив порог ее комнаты: - Лиза! Я решил наконец разрубить этот узел! - Узел?.. О чем ты говоришь? Я неторопливо закурил и принялся расхаживать взад и вперед, как привык делать во время наших споров-разговоров с Андреем. Лиза, аккуратно скрестив на коленях руки - в позе пай-девочки, - ждала продолжения. - Мне твое поведение не нравится и не может нравиться, - продолжал я. - Тем более что мы с Андреем уходим в плавание, расстаемся с тобой на год, а то и больше. Отдаешь ли ты себе в этом отчет? Чем недоумевать, пожимать плечами, отмалчиваться, лучше бы как-нибудь подбодрила человека - вот это был бы правильный поступок с твоей стороны. - Ой, Лешка! - Лиза взялась за виски. - Сядь! Не ходи, не мельтеши перед глазами! - Мне просто привычнее так думать. Но пожалуйста! Я сердито ткнул окурок в пепельницу и, остановившись перед Лизой, оперся рукой о спинку ее стула. - Заметь, ведь он и льды будет легче преодолевать. Дружба, знаешь ли, дружбой, а любовь - это все-таки... Лиза снизу вверх, чуть приоткрыв рот, смотрела на меня. Вдруг она начала краснеть, все так же молча, не опуская глаз, медленно заливаясь, румянцем от шеи до лба, до корней своих пушистых, будто пронизанных солнечным светом, волос. - О! - изумился я. - Был лучшего мнения о твоей проницательности. Тогда еще больше удивлю тебя. Поверишь ли, этот человек даже стихи в твою честь писал! Во как! Во время последней зимовки на мысе Челюскин. - Стихи? - как автомат, повторила Лиза. - На мысе Челюскин? - Да. Вообрази, до чего дошел! Это он-то - стихи! - Никогда не думала, чтобы мне стихи. И - хорошие? - Нет, что ты! Ужасные! Лиза опустила голову, пряча пылающие щеки. Мне стал виден только ее кудрявый затылок. - Это ничего, что ужасные, - пробормотала она. - Я бы очень хотела их услышать. - Вот уж не советую! - Почему? Ты не помнишь наизусть? - Помню, конечно. Еще бы мне не помнить! Столько бился, черкал, выправлял. Вот где они у меня сидят! Все эти "стенания", "сияния", "кровь", "вновь", "любовь"... Ну и рифмы!.. - А мне неважно, какие рифмы, - шепнула Лиза, метнув на меня взгляд искоса. - Все равно мне понравится. Я уверена: очень понравится. Прочти, Лешенька! Пожалуйста! - Прочесть? Да ты в уме? Прочесть тебе эти стихи? Предать своего лучшего друга? Лиза выпрямилась и посмотрела на меня с таким видом, будто только что проснулась. Не хватало еще, чтобы начала протирать кулачками заспанные глаза. - Какого друга? О ком ты говоришь? - Да об Андрее же! О ком еще?.. Эх, опять не понимает! Я вздохнул, набираясь терпения, и присел на краешек дивана. - Это, знаешь ли, выглядело бы так, - сказал я, - словно бы я выставляю Андрея с невыгодной стороны, чуть ли не подвергаю его осмеянию. А ведь я же сват, выступало в роли свата. И разве это имеет значение: стихи там или не стихи? Вот ты, например, не можешь петь, хотя и очень любишь петь. Зато во всем остальном ты редкая девушка! Умница. Энергичная. Хороший товарищ. Даже довольно красивая, по-моему. В общем, вы с Андреем будете отличная пара, уверяю тебя. И дети будут у вас отличные. Я запнулся. "Что-то я не то говорю, - подумал я. - Детей сюда зачем-то приплел..." Но тут у Лизы разболелась голова - она болела, по ее словам, уже с утра, - и мне пришлось уйти, так и не разрубив этот запутанный узел. - Тоже мне, сват нашелся, - провожая меня до лестницы, говорила Лиза шутливо, хотя вид у нее был действительно неважный. - Иди, иди себе, сват! Но вы же видите, во время своего посещения я не сказал ни одной глупости или бестактности. Был, может быть, чересчур прямолинеен, и только... Порой я все-таки жалею, что не сделал Лизу героиней этого повествования. Но тогда, конечно, изменилась бы вся его структура. Мне пришлось бы опустить многие научные факты. А это было крайне нежелательно. Вы же помните, надеюсь, что героиней "Архипелага" является гипотеза об архипелаге? Гипотеза, и ничто иное! С самого начала я предупредил вас об этом. Так что уж не взыщите! Вот почему я скрепя сердце должен держать Лизу на втором плане, хотя она со свойственными ей задором и решительностью то и дело прорывается на авансцену. 4. ПОСРЕДИ "ЧАНА" К ночи ветер начал меняться. Резко похолодало. А к утру разыгрался восьмибалльный шторм. Наша молодежь не уходила с палубы. Каждый хотел поскорей "оморячиться". Даже Союшкин, имевший зеленоватый вид, стоически мок наверху и, косясь на вскипавшие и опадавшие за бортом холмы с белыми прожилками пены, толковал о чем-то ученом, кажется, об элементах волн. Вскоре сигнальщик оповестил о том, что на горизонте появилась неширокая белесоватая полоса. По мере нашего приближения к ней она поднималась все выше, и белизна ее делалась интенсивнее. Мы переглянулись с капитаном. - Идут льды, - сказал я. - Сплоченные льды, - значительно добавил Федосеич. Далекие, еще невидимые, они отражались в небе, как в зеркале. Точнее было бы назвать это отсветом. Чем льды плотнее, тем белее их отсвет и тем выше он стоит над горизонтом. Сначала мы увидели мелкобитый лед, который двигался на нас сплошным фронтом, размахнувшись во всю морскую ширь. По мере сгущения льдин вокруг корабля качка уменьшалась и, наконец, прекратилась совсем. Я оглянулся. За кормой, примерно в километре расстояния, море по-прежнему бушевало. А впереди царил штиль. Плавучие льды смиряют любое волнение. Позади вскипали и опадали волны с разлетающимися брызгами пены, но справа, и слева, и прямо по курсу только мелкобитый лед чуть заметно колыхался, подобно мертвой зыби. Мы оставили шторм за кормой. Теперь к мелодии ветра, который продолжал дуть, выть, свистеть на все лады, прибавился еще и негромкий монотонный шорох. Это "Пятилетка" легко раздвигала мелкобитый лед. Час от часу, однако, лед делался все плотнее. Он уже не шуршал, а скрипел, зловеще скрежетал. По мере сгущения льдов нарастали и усилия ледокола. Появились первые большие ледяные поля. Их можно было считать пока лишь "застрельщиками", "передовыми частями", высланными навстречу для того, чтобы завязать бой. Главные силы Арктики были еще впереди. Белая пустыня медленно двигалась на нас. Зигзагообразные разводья бороздили ее во всех направлениях. Федосеич с сугубой осторожностью выбирал путь по разводьям в обход больших ледяных полей. Широкие плечи рулевого были неподвижны, но спицы штурвала так и мелькали в проворных, сильных руках. Капитан менял курс очень часто. Я диву давался, слушая его команды. Почему он повернул вот в это разводье, а не в другое? То было даже шире и не так уводило от нашего генерального курса - норд-ост. Но не полагается давать капитану советы на мостике. Мы продвигались узким каналом несколько десятков метров, и я убеждался, что Федосеич прав. Именно это разводье выводило нас из скопления льдин, а соседнее не годилось. Если бы ледокол проник в него, то уперся бы в тупик. Но как Федосеич сумел это определить? По каким мельчайшим, непонятным, едва уловимым признакам или сочетанию признаков? И почему, проявляя величайшую осмотрительность, он вдруг, не колеблясь, командовал в переговорную трубу - "Полный вперед!" - фигурально выражаясь, поднимал ледокол на дыбы, чтобы форсировать узкую перемычку между двумя полями? Чертов ветер! Толпы льдин, подгоняемые им, безостановочно двигались навстречу, теснясь и толкаясь, словно пытаясь остановить наш корабль, отогнать назад, к Большой земле. Видимо, во время путешествия Веденея ледовая обстановка складывалась иначе. Судя по "скаске", вскоре же после встречи с "мертвой водой" судно землепроходцев было подхвачено попутными плавучими льдами, которые потащили его к Земле Ветлугина. Попутные льды ожидали и нас, но севернее, там, где начинался великий "ледоход" - вынос больших масс льда из восточных полярных морей на северо-запад. В описываемое мною время - в начале тридцатых годов - плавать в восточном секторе Арктики было гораздо труднее, чем в западном. - Не то, не то! И сравнить нельзя! - говорил Федосеич. - Кому же сравнивать, как не мне? В Баренцевом, в Карском, в море Лаптевых метеостанция полно! Каждый твой шаг сторожат, успевай только радиограммы получать: там давление понизилось, тут повысилось, там ветер таких-то румбов, тут таких, там тяжелые льды, тут послабей. С открытыми глазами прокладываешь курс. А здесь? - Он махнул рукой. - Море тайн, море тьмы! - подсказал Андрей. - Вот-вот! Именно тьмы! Хоть и солнышко светит и белым-бело вокруг, а все равно темно. - А как же чутье, Никандр Федосеич? - Ну что чутье! - сказал Тюлин, сердито отворачиваясь. - Чутье чутьем, а прогноз все-таки будьте любезны! Прогноз мне подай! Но некому было дать ему этот прогноз. Правда, на борту "Пятилетки" был метеоролог, который проводил регулярно наблюдения. На их основе мы с Андреем пытались строить кое-какие предположения. Однако слишком мало было материала в наших руках, чтобы судить о состоянии льдов всего Восточно-Сибирского моря или хотя бы значительной части его. - Убедились, Никандр Федосеич? - то и дело спрашивал Андрей капитана. - Сами видите теперь, как нужна Земля Ветлугина. - Твердь нужна, твердь! - подхватил я. - Чтобы хоть ногу поставить, чтобы точка опоры была! Для вас же стараемся, для капитанов! Хотим, чтобы плавали по морю с открытыми глазами. Мы были в положении путника, который, взбираясь по склону горы, не может составить себе общего представления о горе, охватить взглядом ее всю. Авиаразведка? Понятно, она очень помогла бы в нашем положении. Но собственного самолета у нас не было. Дважды вылетал самолет с мыса Шмидта, стремясь проложить "Пятилетке" путь во льдах, и возвращался из-за плохой видимости. Не надо забывать, что в описываемое мной время еще не были совершены над Арктикой героические полеты Чкалова, Громова, Водопьянова, Черевичного и других отважных советских летчиков. Наша полярная авиация только расправляла еще крылья. Участвуя с Андреем в эвакуации команды "Ямала", я видел, как всторошен лед в северо-восточной части Восточно-Сибирского моря. Были основания предполагать, что внутри "белого пятна" он всторошен еще больше. Найдется ли там подходящая посадочная площадка? Окажется ли Арктика достаточно гостеприимной, подготовит ли площадки для нас? Другое дело, если бы внутри "белого пятна" были люди, которые расчистили бы для самолетов аэродром на льду. Ах, как нужна была земля в этом районе Арктики, позарез нужна, и не только морякам, но и летчикам!.. А разводья делались все уже, поля сдвигались теснее, возможностей для маневрирования оставалось все меньше. "Лед - семь баллов", - занес Сабиров в вахтенный журнал. Это означало, что участок моря впереди "Пятилетки" покрыт льдом примерно на семьдесят процентов всей его площади. - Маре конгелатум, - сказал Союшкин задумчиво. Я оглянулся. Он стоял на палубе, сгорбившись и опустив наушники пегой шапки. - Море? Какое море? - спросил Сабиров. - Я говорю: маре конгелатум - "застывшее море". Так римляне называли Ледовитый океан, плавучие льды. - Ну а мы их назовем иначе: попутные льды! - ответил я. - Вы ведь знаете, что нам со льдами по пути? "Пятилетка" продвинулась немного и остановилась, упершись форштевнем в торосистый лед. Корабль сделал еще несколько усилий. Нет! Льды были слишком сплоченными. Пора было стопорить машины. К чему зря расходовать горючее? Пусть плавучие льды сделают за нас хотя бы часть работы. Напролом надо было идти, пока льды двигались навстречу. Теперь корабль включился в общий дрейф льдов, потому что тот был попутным. И Сабиров, раскрыв вахтенный журнал, вывел своим бисерным, убористым, так называемым штурманским, почерком: "В 15:40 на таких-то координатах, войдя в тяжелые льды, корабль временно прекратил активное плавание и начал дрейф со льдами в общем направлении на NW". Вот какой кружной путь проделали мы в Восточно-Сибирском море: вошли в его западные ворота, прошли южной окраиной вдоль материка, поднялись на северо-восток и, наконец, севернее острова Врангеля, включившись в общий поток дрейфующих льдов, начали продвигаться к цели над самым материковым склоном!.. Очень важно правильно поставить корабль во льдах. Опаснее всего попасть на линию сжатия, в разводье, края которого сходятся и расходятся, как снабженные острыми зубами челюсти. Танкер "Ямал", по словам Сабирова, затонул именно в такой ледяной западне. Очень долго Федосеич не мог остановить свой выбор на каком-либо поле. Ни одно из них не удовлетворяло его придирчивый вкус. Наконец капитан решился. Я согласился с его выбором. Мощным рывком "Пятилетка" пробила перемычку и пошла к ледяной "пристани", у которой и ошвартовались. Механик со скучающим лицом, вытирая замасленные руки паклей, поднялся на мостик. Палуба больше не подрагивала под ногами. Машины были застопорены. Вместе со льдами нас незаметно уносило на северо-запад. Похоже было, будто попали в весенний ледоход. Только река размахнулась здесь почти во всю ширь океана. И течение ее было вялым, неторопливым. - Колумбу, пожалуй, веселее было, Алексей Петрович, - сказал Сабиров, усмехаясь. - Пассаты вмиг его домчали. А нас когда еще до земли дотянет! Говорят: ветреный - в смысле непостоянный. Это неверно. Есть постоянно дующие ветры, "работающие" изо дня в день с точностью отрегулированного механизма. К их числу принадлежат пассаты. В эпоху парусного флота мореплавателю было достаточной "поймать" пассат в паруса, чтобы тот проворно доставил его на место назначения - через весь океан к берегам Америки. И над Полярным бассейном в определенное время года преобладают ветры постоянных направлений. Они вместе с морскими течениями и увлекают за собой плавучие льды. Мы плыли с их "помощью" очень медленно. Кончилось время, когда вахтенный командир бодро докладывал: "Ход - двенадцать узлов, товарищ начальник экспедиции!" С плавучими льдами корабль делал едва пять-шесть миль, и не в час, а в день! Да, двигаться с пассатами было, наверное, веселей! Но для нас и пять-шесть миль были хороши. Во всяком случае, мы двигались почти вдвое быстрее Текльтона, который побывал в этих местах за много лет до нас. С той поры в Арктике произошли большие перемены. Началось ее потепление. Дрейф льдов значительно ускорился. Мы прикинула с Андреем. Выходило, что если дрейф будет продолжаться тем же темпом и ничто не задержит нас, то через две недели "Пятилетка" очутится на самом пороге "белого пятна". Тут-то и потребуется от ледокола вся его мощь, чтобы вырваться из потока попутных льдин и напрямик, своим ходом, пробиваться внутрь "пятна", к таинственной земле-невидимке. "Если ничто не задержит..." Но Восточно-Сибирское море не считалось с нашим графиком. Следующий день отмечен записью в вахтенном журнале: "В 4 часа ветер совершил поворот на 180 градусов и подул с северо-запада". Некоторое время льды по инерции продолжали двигаться в прежнем направлении, но с каждым часом все медленнее. Мы с тревогой отмечали возрастающее падение дрейфа. Однако в семнадцать тридцать снова задули попутные ветры, и вся неоглядная, изрезанная разводьями, искореженная сжатиями, с торчащими зубьями торосов ледяная пустыня возобновила свое прежнее торжественное медлительное движение на северо-запад. Мне вспомнился жестяной чан, в котором под трескотню вентиляторов подскакивали на игрушечных волнах мелко нарезанные клочки бумаги. Теперь "чан" раздался вширь, где-то в тумане терялись его "стенки", и мы с Андреем медленно плыли внутри его... 5. "СПЕШИТЬ, ЧТОБЫ ЗАСТАТЬ!" Большую часть своего времени Андрей проводил в штурманской рубке, забившись в уголок у эхолота. Частенько заглядывал сюда и я. Линия постепенно удалялась от края ленты. Эхолот отмечал глубины: 17, 19, 23, 31, 48, 56 метров. Чем дальше на север, тем материковая отмель понижалась все больше. Сидя у прибора, мы как бы видели сбоку всю толщу воды и профиль дна, над которыми проплывал наш корабль. Вот в глубокой впадине между двумя подводными рифами появились две линии. Нижняя - это скала, верхняя - поверхность толстого слоя ила, скопившегося внутри впадины. На кальке неожиданно возникла третья волнистая линия - почти у самого киля корабля. Она стремительно, под острым углом, уходила вглубь. Это косяк рыб, потревоженный и спасающийся бегством от устрашающего шума винтов. (Над малыми глубинами мы шли еще своим ходом.) Наверху, в реях, свистел ветер, раздавалась громкая команда, ледокол со скрежетом протискивался между ледяными полями, но сюда, в штурманскую рубку, где находился эхолот, не доносились даже самые слабые отзвуки. Андрей поправлял валик. Медленно тикали часы. Мы шли и шли на северо-восток, простукивая дно невидимой "волшебной палочкой". Острая на язык молодежь называла частые отлучки Андрея в штурманскую рубку "погружением на дно". Действительно, появляясь в кают-компании в часы завтрака, обеда и ужина, од имел такой вид, будто только что вынырнул на поверхность и с удивлением озирается по сторонам. - У вас там хорошо, Андрей Иванович, - говорили ему Таратута или Вяхирев. - Спокойно. Тихо. - Где? В рубке? - Нет, на морском дне. А у нас шум, грохот, льдины сталкиваются друг с другом. Полчаса назад снова перемычку форсировали. Как-то, запоздав к обеду, мой друг не сразу понял, почему в кают-компании такое ликование. Оказалось, на горизонте видно темное - "водяное" - небо. Всех будто сбрызнуло "живой водой". Ведь вода во льдах - это почти то же, что вода в пустыне. Даже молчаливый и замкнутый Тынты Куркин, очень похожий в профиль на индейца, стал улыбаться: видно, и ему надоело однообразие плавучих льдов, да, кроме того, хотелось поохотиться в полынье. Только меня брало сомнение. Что-то уж слишком рано появилась эта долгожданная полынья! В бытность нашу на мысе Шмидта мы с известным летчиком Кальвицей не раз проводили разведку льдов севернее острова Врангеля. Однажды под крылом самолета зачернела очень широкая полынья, целое озеро среди льдов. Происхождение ее было нетрудно объяснить. В тех местах нередко дуют южные ветры, которые отжимают льды на север, образуя большую полынью. Ее-то и высматривали мои спутники. Но лицо капитана было невозмутимо спокойно. Он не щурился, не подкручивал усы - многозначительный признак! Чутье не обмануло его. Полынья оказалась мнимой. Когда мы приблизились к ней, то увидели лишь сплоченный лед. Но в отличие от окружавших его ледяных полей он не был белым он был темно-бурым, попросту грязным. Соответствующего цвета было и его отражение в небе, что ввело в заблуждение всех, кроме капитана. Мнимой полыньей "Пятилетка" продвигалась около трех часов. Сгрудившись у борта, участники экспедиции с удивлением наблюдали за тем, как ледокол разбивает и раздвигает странные бурые, непривычные для взгляда льдины. За кормой, извиваясь, тянулась полоса почти коричневой воды, очень похожей на ту, какая течет по полу после генеральной уборки квартиры. - Ну и грязнухи! - Сабиров покачал головой. - А говорят еще: чистый как лед, белый как снег! - Вероятно, эти грязнухи, как вы называете их, - заметил Андрей, - не меньше года околачивались у какого-нибудь берега. Весной на них хлынула вода. Прибрежные ручьи приволокли с собой из тундры ил, глину и аккуратно сгрузили все это на лед. Мнимая полынья разочаровала нашу молодежь. Когда, спустя некоторое время, на горизонте снова появилось "водяное небо", никто не захотел подниматься на палубу. Однако одно коротенькое магическое слово заставило всех бросить работу и стремглав выбежать из кают. Захлопали двери, под быстрыми шагами загудели ступени трапов. Я никак не мог дознаться впоследствии, кто первый произнес слово "земля". Андрей считал, что это сделал солидный, пожилой и положительный Никандр Федосеич. Впрочем, сам капитан, смущенно посмеиваясь в усы, просил не возводить на него напраслину. Выскочив на палубу, я оцепенел. Суровый обрывистый берег был передо мною. Прямо по курсу всплывала из воды земля. Неужели земля? Я поспешно поднес бинокль к глазам. И тотчас же манящее видение исчезло. Землю будто сдуло ветром! То была всего лишь рефракция, оптический обман. Токи теплого, нагревшегося воздуха поднимались над полыньей - на этот раз уже настоящей, не мнимой! Воздух струился, трепетал, как натянутая кисея. А по ней, по этой тончайшей, едва видимой кисее, бежали вверх причудливые очертания холмов и скал, а также зигзаги глубоких ущелий, прорезающих склоны. - Вот и у нас в степи так, - негромко сказал Сабиров, протирая линзы своего бинокля. - Едешь на коне в жаркий день - вся степь навстречу плывет. Сады мерещатся, дворцы, леса... Мы, в общем, отлично провели время в этой полынье, и с несомненной пользой для науки: добыли со дна образцы морского грунта, особым тралом выловили кучу офиур, морских ежей, раков, звезд и, спуская за борт термометры, старательно измерили температуру воды, словно наше Восточно-Сибирское море захворало, а мы дежурим у его постели. Я даже расщедрился и разрешил участникам экспедиции поохотиться на моржей. И раньше по пути попадались моржи, но мы нигде не встречали их в таком количестве, как здесь. Обитатели Арктики в поисках пищи теснятся обычно к воде, к источнику всего живого. (Недаром же сама жизнь на нашей планете зародилась в воде.) Найденная нами огромная полынья была подлинным оазисом в пустыне. Тут привольно чувствовали себя морские зайцы, белухи, множество всякой водоплавающей птицы. То и дело "выставали" из воды тюлени, выныривали и с любопытством оглядывались по сторонам их круглые, совсем кошачьи головы. А моржи, наслаждаясь недолгим полярным летом, разлеглись на льдинах совсем как на пляже, подставляя солнцу тугое брюхо и лениво пошевеливая ластами. По своему обыкновению они располагались группами по двадцать-тридцать зверей. В каждой группе был свой сторожевой морж, который не спал, не дремал, бдительно охранял послеобеденный сон товарищей. Завидев наш медленно приближающийся корабль, "часовые" заволновались, вытянули шеи, завертели головами, потом подали какой-то сигнал, и вся компания с видимой неохотой принялась покидать насиженные места. Один за другим потревоженные хозяева полыньи сползали со льдин и неуклюже бултыхались в воду. Рев их напоминал грохот прибоя, разбивающегося о камни. Когда стихла поднявшаяся беспорядочная стрельба и рассеялся дым от выстрелов, мы увидели, что охота удалась. Три неподвижные глянцевито-черные, будто лакированные, туши вповалку лежали на окраине льдины. Кто-то осторожно потянул у меня из рук ружье. - По-моему, кучно бьет, - сказал Союшкин, хотя мы стреляли в моржей, понятно, не дробью, а пулями. - Тульское? Разрешите взглянуть, Алексей Петрович? Я дал ему подержать ружье и вслед за гурьбой охотников направился к штормтрапу, чтобы сойти на льдину. Меня опередил Вяхирев со своим неизменным фотоаппаратом. Но раньше всех на льду очутился Союшкин. Мы и оглянуться не успели, как бывший первый ученик был уже подле моржей. Он, видите ли, торопился занять наиболее выгодное, наиболее импозантное место - в центре группы! Наблюдая со стороны, как он молодецки упирается ногой в матерого, убитого не им, а другим, зверя, как сжимает в руках выпрошенное у меня ружье и устремляет вдаль непоколебимый взгляд, я не смеялся, нет. До смеху ли тут? Да, со дня отплытия, и даже еще раньше, во время подготовки экспедиции в Москве, Союшкин действовал нам на нервы. Раздражали даже мелочи, например то, что он ужасно любил фотографироваться. В Москве перед отъездом нас одолевали репортеры, от которых приходилось прятаться или уходить черным ходом. Один Союшкин мужественно оставался для объяснений с ними. Фотографировали его обычно в позе все той же непоколебимой решимости, с гордо скрещенными на груди руками. Он увековечился так и на пирсе, накануне отплытия из Океанска, причем, хотя стоял во втором ряду, изловчился перед щелчком фотоаппарата быстро податься вперед и просунуть свое лицо как раз между мной и Андреем, так что получился в самом центре. Пенсне он снял, видимо полагая, что герою Арктики не пристало быть в пенсне. В этом проглядывало что-то провинциальное и в то же время нетерпеливо-эгоистическое, мелочно-тщеславное. И ведь, главное, никуда не уйдешь, не денешься от него! Вокруг лед и вода, мы зажаты в очень тесном пространстве, в узкой металлической коробке. Приходится по многу раз на дню сталкиваться в библиотеке, на палубе, в коридоре, раскланиваясь и вежливо уступая дорогу, слушать его разглагольствования об историческом значении нашей экспедиции, наконец, завтракать, обедать и ужинать за одним столом в кают-компании, стараясь не замечать, как он с хлюпаньем втягивает в себя суп из ложки и деликатно утирается салфеткой. О, все это надо пережить, чтобы понять!.. Конечно, Союшкина трудно было заподозрить в том, что он, к примеру, сунет в котлы "Пятилетки" адскую машину. То, что делал бывший первый ученик, я бы назвал, пожалуй, психологическим или моральным вредительством. Союшкин держал в неустанном напряжении наши нервы, методически и последовательно - сам, вероятно, даже не догадываясь об этом, - выматывал душу из меня и Андрея. Словно бы злой дух отрицания сопровождал нас в нашем путешествии к Земле Ветлугина, одним видом своим нагоняя тоску и предчувствие несчастья. Это перевязанное веревочками и проволочками пенсне (на случай сильной качки или сжатия)! Эти понурые, уныло висящие уши шапки! Этот посиневший на холоде носик, длинный, остренький, как бы постоянно к чему-то принюхивающийся! И вдобавок Союшкин был отвратительно, старомодно угодлив! Разговаривая со мной, он неизменно сохранял слегка наклонное положение, оттопыривая зад, как бы находясь в состоянии постоянной готовности бежать. А ведь еще недавно этот человек, принимая меня и Андрея в своем директорском кабинете, снисходительно цедил сквозь зубы: "Мы с вами, думается, уже вышли из того возраста, когда верят в неоткрытые острова..." Сейчас до меня доносилось лишь: "Слушаюсь, Алексей Петрович! Будет исполнено, Алексей Петрович! Учту и приму к исполнению, Алексей Петрович". Ну что ж! С этим, видимо, надо мириться. Поколения провинциальных титулярных советников, кувшинных рыл подготовили и создали Союшкина. Ему передалось от них и строение позвоночника, и особая гибкость шеи, и глаза как у креветки, выскакивающие из орбит при виде начальства. Но очень противно было сознавать себя начальством Союшкина... Мы подобрали охотников с их трофеями, пересекли полынью, и плавучие льды с шорохом сомкнулись вокруг нас. Будто и не было никакого "водяного оазиса" с его обилием и разнообразием живых существ, будто не грохотали наши победные выстрелы над водой. Опять все бело, куда ни кинь глазом. Бело и очень тихо. Однако какой-то осадок остался в душе, вернее, неясное, глухое беспокойство. Виноват, конечно, мираж. Он поманил нас, подразнил, растревожил. В струях нагревшегося над полыньей воздуха как бы промелькнула перед нами иллюстрация к реферату "О гипотетических землях в Арктике". Ведь еще полтора года назад Союшкин с пеной у рта доказывал, что Земля Ветлугина всего лишь оптический обман, что острова в северо-восточной части Восточно-Сибирского моря "привиделись" Веденею. По огорченным лицам своих спутников я догадываюсь, что встреча с миражем произвела на них тягостное впечатление. "Что, если Союшкин все-таки прав? - думают, наверное, они, стыдясь высказывать свои сомнения вслух. - Не вдогонку ли за миражем стремимся? Не мелькнет ли перед нами внутри "белого пятна" такое же мимолетное дразнящее видение?.." Неспроста в кают-компании весь вечер толкуют о Земле Ветлугина, пытаются доискаться тайного смысла в словах: "Спешить, чтобы застать!" Это очень тревожные слова. Острова, видимо, непрочны, ненадежны. Есть в них таинственный изъян, который, судя по предостережению Петра Ариановича, может привести либо к внезапной катастрофе, либо к постепенному исчезновению архипелага. Что же это такое? Радист Таратута предположил, что архипелаг вулканического происхождения. - И вулкан, безусловно, действующий, - разглагольствовал он в кают-компании. - Быть может, до Ветлугина дошли рассказы местных жителей о вулкане. Его поддержал Сабиров. В своих скитаниях по южным морям он видел десятки подобных островов, обязанных своим рождением подземному огню. Они могли простоять тысячи лет, но иногда исчезали столь же быстро и неожиданно, как и появились. Эфемерное существование такого острова-однодневки Сабиров даже зарегистрировал однажды в вахтенном журнале. Советский лесовоз, на котором он служил, пересекал Тихий океан. Вдруг прямо по курсу Сабиров увидел небольшой, лишенный растительности остров. Штурман протер глаза. Островов в этих местах не полагалось. По лоции тут были большие глубины, до полутора километров. - Ночью бы шли, обязательно на остров напоролись, - с воодушевлением рассказывал наш старпом. - Ведь на самом курсе лежал! И видно, новехонький, только-только подняло со дна, вокруг еще кольцевые волны ходят. - Определили координаты? - Конечно. И записал о нем в вахтенный журнал. Название соответствующее придумал: Громобой. А на обратном пути смотрим, нету острова! Будто и не было вовсе. Море и море. Морская гладь, как говорится. Пришлось делать новую запись в журнале. Андрей под каким-то предлогом вызвал меня на палубу. Лицо его выглядело озабоченным. - Вулкан - это чепуха, - сказал я успокоительно. - Ты не думай о вулкане, Андрей, не расстраивайся. - А я и не думаю о вулкане. Я о них думаю. - Он указал на льдины, которые со скрипом и скрежетом теснились за бортом. - О льдинах? - Ну да. Только не о таких, конечно, - о многолетних, толстенных. Плавучих ледяных полях. - Айсберги, что ли? - Какие там айсберги! Ледяные острова, оторвавшиеся от берегового припая где-то у канадских берегов, в море Бофорта или Эльсворта. Собственно, что мы знаем о зарождении льдов в тех краях? - Плавучий остров! Погоди, Андрей! Но ведь Земля Ветлугина обнаружена Петром Ариановичем именно в том месте, где ее видел корщик Веденей! - А Веденей указал координаты?.. То-то и оно! Да не так уж это и важно. Остров мог проторчать в одном месте несколько десятков лет, даже столетий. Представь: есть в море мель. Плавучий ледяной остров сел на нее, ну, как стамухи садятся. Потом, спустя некоторое время, сошел с мели и двинулся дальше на северо-запад. - Почему же сошел? - Ну, в связи с ускорением общего дрейфа льдов или в результате опускания дна. Может же быть такой вариант. Вариант, понимаешь? Я не утверждаю и не выношу на всеобщее обсуждение, тебе только говорю. Но нам надо быть готовыми ко всему. Придем в указанное место - и вдруг нет никаких островов, даже следа нет. Были и сплыли, как говорится. Иначе как же понимать предостережение Петра Ариановича: "Спешить, чтобы застать!"? Да, эти загадочные слова все время звучали в моем мозгу. Иногда, особенно по ночам, они звучали так явственно, будто кто-то повторял их над ухом в тишине. 6. ПОРОГ ТАЙНЫ Но, понятно, никто из участников экспедиции не узнал о строго конфиденциальном разговоре на палубе. "Удел начальника экспедиции - нести в одиночестве груз своих тревог и сомнений, - говорил Афанасьев, прощаясь с нами в Москве. - И ваше лицо, что бы ни случилось, всегда должно оставаться ясным, бодрым, неизменно спокойным. Помните, что спутники будут то и дело вопрошающе поглядывать на вас, по выражению вашего лица выверяя и собственное свое настроение". И мы твердо запомнили это напутствие. Даже и виду не подали с Андреем, что "работящие" плавучие льды, которые уносят к цели нашу "Пятилетку", пробудили в нас тягостные ассоциации. Мало того. Все усилия свои приложили к тому, чтобы возможно выше поднять тонус нашего маленького коллектива. Ко времени сказанная шутка очень ценилась у нас. Юмор в Арктике - это своеобразный душевный витамин. Без юмора нельзя жить. Если душевные силы не обновляются, тоска и страх берут верх над человеком. С утра до позднего вечера научные сотрудники напряженно работали: в каютах над пробирками, на палубе, на льду у батометров и глубоководных термометров. Трижды в день все сходились в кают-компанию, делились новостями, острили, "разминали мозги", как выражался Таратута. Наука была удивительным образом "одомашнена" в нашем коллективе. С самыми внушительными терминами обращались запросто. Да и как могло быть иначе? Изотермы, изобары, скорость ветра, магнитное склонение, теплые воды, проникающие в Полярный бассейн, - все это было подле нас, рядом с нами, вклинивалось в быт, служило темой застольных разговоров. Всякий раз, когда Сабиров или Синицкий вваливались в кают-компанию после обсервации, их встречали возгласами: "Ну, что говорят солнце и луна? Где мы? Куда привез?" Потом молодежь теснилась у карты Восточно-Сибирского моря, висевшей на стене. Это была достаточно много испытавшая на своем веку карта, вся испещренная пометками, как шрамами, в желтых пятнах от пальцев, хранящая следы научных споров, лекций и прогнозов. Теперь дребезжащий тонкий голос Союшкина уже не выделялся в общем хоре. Наоборот, очень часто его заглушали задорные молодые голоса. Мы продолжали обстукивать дно Восточно-Сибирского моря "волшебной палочкой" - эхолотом. По-прежнему линия на кальке была очень ровной, такой же ровной, как и дно под килем корабля, - "Пятилетка" все еще двигалась над материковой отмелью. Но, судя по нашей карте, нас подносило уже к местам, где корабль Текльтона начал свой зигзаг. То и дело Вяхирев, Таратута, Синицкий, Сабиров, я, Союшкин, Андрей, капитан - все вместе или поодиночке - подходили к карте и застывали подле нее, сосредоточенно дымя папиросами. Внимание привлекали две ломаные линии: одна черная - дрейф Текльтона, другая красная - наш дрейф. Обычно они двигались параллельно, изредка пересекались или расходились. Цифры дат, проставленные в отдельных пунктах, свидетельствовали о том, что мы намного "обогнали" Текльтона, - иначе говоря, плавучие льды несут нас к Земле быстрее, чем несли его. И вот настало утро, когда Сабиров, сменившись с вахты, явился к завтраку с многозначительно торжественным видом. Дрейф на северо-запад замедлился! Перед тем как смениться, старший помощник определил по солнцу координаты. Оказалось, что нас протащило по прямой к северу всего на полмили за ночь, хотя беспрерывно дули ветры южной половины горизонта. Почему это случилось? Ответ вертелся на языке. - О порожек запнулись! - вскричал Таратута, самый экспансивный из всех. Вяхирев и Синицкий нетерпеливо посмотрели на меня. Я молчал, изучая карту. Да, замедление дрейфа было подозрительным. - Пробиваться будем? - спрашивал Таратута за моей спиной. - Ну же, Алексей Петрович! Как думаете, там Земля? Между тем на кальке эхолота не возникло никаких изменений. Если и была впереди Земля, то еще очень-очень далеко. Дно моря оставалось гладким, было словно укатано гигантским катком. И все же льды впереди наткнулись на какую-то очень мощную преграду, это несомненно. - Этого надо было ожидать, - сказал Андрей. - Непрерывный напор дрейфующих льдов создал на прибрежных мелях ряд высоких ледяных барьеров, нечто вроде панциря... - И второй признак, Андрей Иванович, - вмешался Сабиров. - Смотрите на карту: наше место здесь. Оно почти совпадает с началом зигзага, который описал вокруг Земли корабль Текльтона. - Старший помощник обвел нас торжествующим взглядом. Мы поспешили выйти на палубу. Да, решительный час приближался! Ну и торосы! Торосищи! Конечно, даже при самых сильных подвижках на плавучих льдинах не могло образоваться таких торосов, если бы на пути этих льдин не находилось серьезного препятствия. Беря очередную пробу воды, Андрей обнаружил, что трос отклоняется к юго-востоку. Накануне мы довольно быстро подвигались к северо-западу. Обычно массы воды при ускоренном дрейфе льда увлекаются вслед за ним. Но тут вода двигалась в противоположном направлении. Корабль начал медленно разворачиваться вместе со льдами. Единственным ориентиром в однообразно белой пустыне было солнце. В это время дня оно обычно находилось сзади, за кормой. Сейчас светило прямо в глаза. - Корабль лег на другой галс, - доложил Федосеич. Мы склонились над прокладкой курса в штурманской рубке. Линия дрейфа делала резкий поворот вправо, почти под прямым углом. Теперь плавучие льды несли нас на северо-восток, обносили вокруг Земли. Итак - зигзаг! Все преобразилось на корабле, выходившем из дрейфа. Повеселел старший механик. Заработали мощные машины. Задрожала палуба под ногами. Ледокол возобновил активное плавание во льдах. Он ринулся напрямик к цели, а эскортировавшие его ледяные поля так же неторопливо продолжали путь в обход препятствия. Мы без сожаления расстались со своими "попутчиками". Плавучие льды выполнили положенную им часть работы. Закончить мы могли и сами. Земля, остававшаяся по-прежнему невидимой, была, казалось, рядом, рукой подать. Но это только казалось. За несколько часов ясной огромных усилий "Пятилетка" пробилась вперед всего лишь на полмили. Небо над нами было грозно белым. - Полный вперед! - негромко говорил капитан в переговорную трубку, соединявшую капитанский мостик с машинным отделением. Могучий корабль делал рывок, вползал на ледяное поле, подминал его под себя, давил, ломал, крошил. Это позволяло продвинуться вперед примерно на одну треть корпуса. Таков был "шаг" "Пятилетки" во льдах. - Малый назад! - командовал капитан. И ледокол пятился, отходил осторожно и неторопливо, чтобы не повредить винт в обломках льда. Взяв разгон, снова устремлялся на ледяное поле. Так, раз за разом, с силой бросал Тюлин тысячи тонн нашей "Пятилетки" на врага. Корабль, послушный воле капитана, превратился в гигантскую секиру, вернее в колун. И льды Восточно-Сибирского моря неохотно расступались перед нами. Только сейчас увидели мы настоящего Федосеича. Он как бы проснулся. Нет, это, пожалуй, неточно сказано. У читателя не должно быть впечатления, что ледокол до сих пор вел сонный и вялый капитан. Может быть, ему и было немного скучно в прибрежной полынье, но он не показывал виду. Зато, столкнувшись, наконец, с сильным противником, Федосеич сразу как-то подобрался, ожил, повеселел. Бесстрашные светлые глаза его то и дело щурились. Иногда он с задумчивым видом принимался подкручивать кончики своих обвисших, желтых от табака усов. Все это свидетельствовало о том, что наш капитан получает истинное удовольствие от борьбы со льдами. - Душа расправляется во льдах, - признался он, когда на мостике, кроме него, было только двое: я и рулевой. Капитан не любил выражать свои чувства на людях. Я залюбовался им. Наверное, и Веденей говорил о себе так: "Душа расправляется во льдах..." И хотя автор "скаски" почему-то представлялся мне худощавым человеком средних лет, с угловатыми чертами лица и с черной бородкой клинышком, а Федосеичу давно перевалило за пятьдесят и красное лицо его украшали только седоватые прокуренные усы, что-то общее, должно быть, было во внешности обоих мореплавателей. Быть может, прищур глаз, очень светлых, как бы отражавших блеск и белизну льдов впереди? Главные силы Арктики вступили в дело. Все свое искусство, весь свой опыт "ледового капитана" пришлось пустить Федосеичу в ход, чтобы провести ледокол через новое препятствие, не повредив лопасти винта. Правда, мы захватили с собой и везли в трюме запасные лопасти, но насаживать их в теперешних условиях было бы нелегко и отняло бы очень много времени. Гребной винт - это ахиллесова пята ледокола, его наиболее слабое, уязвимое место. У всех был еще свеж в памяти случай с "Сибиряковым". Под конец плавания, в Чукотском море, то есть на самом пороге Берингова пролива, обломился конец гребного вала. Сибиряковцев вывезла русская смекалка. Они использовали шесть больших брезентов, которыми прикрывались трюмные люки, и поставили их вместо парусов. Так, под парусами, легендарный ледокольный пароход прошел последние сто миль, отделявшие его от цели - выхода в Тихий океан... Впрочем, мы все понимали, что упоминание о потере лопасти было бы сейчас некстати. Это означало бы "говорить под руку". Мы пробивались внутрь "белого пятна" без роздыху трое суток. Узкий зигзагообразный канал, в котором чернела вода, оставался за кормой "Пятилетки". Впереди громоздились новые и новые, все более сплоченные, могучие льды. И тени земли не было видно в самый сильный бинокль. Эхолот показывал едва заметное повышение дна. Снизу, из машинного отделения, поступали невеселые вести. Очень большим был расход горючего. Механик поднялся на мостик. Он молчал, только смотрел на меня печально-вопрошающим взглядом. Но я и так знал, что, если подобная "скачка с препятствиями" продлится день-два, не хватит горючего на возвращение домой. Сомнения разрешили два слова, сказанные Тюлиным. - Рискуем винтом, - негромко произнес он, не оборачиваясь. Я переглянулся с Андреем и кивнул. - Позовите Тынты Куркина, - приказал я Сабирову. - Будем спускать на лед санную группу! 7. ВНУТРЬ ЗИГЗАГА Обдумывая в Москве план экспедиции, мы предвидели, что можем в последний момент, почти дойдя до Земли Ветлугина, споткнуться о такой вот порожек, ледяной барьер. Именно здесь, в месте наибольшего напора плавучих льдов, они должны быть чрезвычайно уплотнены, спрессованы, образуя неодолимую для корабля преграду. В этом случае нам надлежало прибегнуть к помощи прославленного каюра Тынты Куркина. Сабиров козырнул мне: "Есть!" - и бойко сбежал по трапу на палубу. Тотчас же все на корабле пришло в движение. Загрохотали лебедки, захлопали дверцы люков, весело залаяли собаки, предвкушая разминку после длительного бездействия. Тынты, широко улыбаясь, помахал мне рукой и по штормтрапу спустился на лед вслед за матросами. На первые сани уложили автоматический бур, анероид, секстант, компас, портативную аптечку, на вторые - примус, керосин, кухонные принадлежности, палатку, спальные мешки и небольшой запас высококалорийного продовольствия: сало, шоколад, какао, молочный порошок, галеты. Этот запас предполагалось пополнять охотой - вблизи Земли Ветлугина, по нашим сведениям, бродили медведи. Наконец, на третьи сани погрузили портативную рацию. Там были еще теодолит и хронометры в герметически закупоренном ящике, а также сухие батареи небольшого веса и размера. Санная группа уходила с корабля ненадолго, и связь должна была осуществляться на близком расстоянии. Сабиров шутил, что участников санной вылазки "поведут на радиоверевочке". Они будут не только поддерживать регулярную связь с ледоколом, но на обратном пути пойдут по радиопеленгу. Мы рассчитывали, что группа пересечет "белое пятно" несколько раз, пока корабль будет двигаться с плавучими льдами в обход "пятна". Очерченное линией зигзага на карте, оно не очень велико - в самой широкой части своей составляет не более семидесяти километров. Людям, которые отправятся на собаках, понадобится дней пять для того, чтобы пересечь "белое пятно" в различных направлениях, как бы заштриховать его. Они в буквальном смысле слова исколесят это пространство - к передовым санкам прикреплен одометр, прибор для измерения пройденного пути, на вид смахивающий на обыкновенное велосипедное колесо. После возвращения санной группы предполагалось перебросить на новую Землю зимовщиков. Разборные дома в этих условиях транспортировать, конечно, нельзя. Зимовать пришлось бы в утепленной палатке. - Текльтон затратил на обход препятствия одиннадцать дней. Времени у нас уйма, - сказал Андрей. - А сойдемся, Леша, с тобой где-нибудь вот здесь... Мой друг раскрыл планшет и ткнул карандашиком в карту. Сабиров и Тюлин закивали. Я сердито пожал плечами. Они все держались так, словно бы вопрос о том, кому идти, кому оставаться, был решен. Но разве он был уже решен? К Земле Ветлугина могло отправиться не более трех человек - по числу упряжек. Одним был каюр, вторым - радист, третьим - научный работник. Ни Синицкий, ни Вяхирев, ни тем более Союшкин не претендовали на это место, понимая, что оно по праву принадлежит Андрею. Со мной было иначе. Мне тоже страстно хотелось отправиться с санной группой. Однако начальник экспедиции в подобных случаях как будто должен оставаться на ледоколе. Это было вполне логично. И все же с этим трудно было примириться. Старший радист Окладников давал на палубе последние наставления Таратуте. Тот слушал, переминаясь с ноги на ногу, и нетерпеливо поглядывал на меня: скоро ли дам команду к отправлению? Юношу лихорадило от волнения. Вот подвиг, о котором он так долго мечтал! Только бы не упустить, не проворонить счастливую возможность. Таратута, судя по лицу, очень боялся, что его не возьмут. Вдруг в последний миг Алексей Петрович раздумает и прикажет идти с группой не ему, а Окладникову. Но все шло пока хорошо. Окладников стоял рядом, без шапки, в одном свитере: стало быть, провожал. И все же... Андрей сказал: - Ну что ж, Алексей Петрович! Почеломкаемся - и в путь! Он стоял у трапа в полном походном снаряжении: в унтах, с ФЭДом через плечо, похлопывая перчатками одна о другую - только это и выдавало его волнение. Снизу, со льда, раздавался голое Сабирова, который торопил с отправлением. Вот никогда бы не подумал, что придется стоять так друг против друга, решая, кому идти к Земле Ветлугина, а кому оставаться на борту корабля, потому что в санной группе для нас двоих не будет места! Я оглянулся на капитана: помоги же, поддержи! Что-то блеснуло в его взгляде. - Изучали профессию радиста, Алексей Петрович? - сказал капитан и замолчал. Ну конечно! Это был выход из положения! На кораблях дальневосточной экспедиции я освоил вторую профессию - это носило особое, труднопроизносимое название: "взаимозаменяемость". Сейчас мог заменить Таратуту, тем более что работа на походной рации была несложной. Андрей ободряюще улыбнулся в ответ на мой вопросительный взгляд. Лишь бедняга Таратута не мог примириться со своей неожиданной "отставкой". Он сердито сдвинул на затылок шапку-ушанку: - Начальнику экспедиции идти в разведку? - и оглянулся на старшего радиста Окладникова, ища поддержки. - А это не разведка, - поправил Вяхирев. - Это решающий этап экспедиции. Быстро переодевшись, я следом за Андреем спустился на лед, где Тынты в полной готовности ждал подле собак. Провожающие приветственно замахали шапками. Таратута что-то кричал, усиленно жестикулируя, кажется, напоминал мне о хрупких деталях аппаратуры. Собаки рванулись вперед. Моя упряжка, натягивая постромки, взобралась на ледяной вал и спустилась с него. Впереди вздымались новые, еще более высокие валы. Наш путь пролегал к координатам, указанным Петром Ариановичем. Мы то ныряли вниз, и тогда покинутый нами корабль исчезал за торосами, то взбирались на крутой гребень и снова видели свою "Пятилетку". С каждым нырком она делалась все меньше и меньше, наконец, исчезла из виду совсем. Внезапно кончился бег по сильно пересеченной местности. Гряда торосов осталась за спиной. Кое-где еще выпирают бугры, ропаки, торчат одинокие торосы, как зубья поредевшего гребня, но уже сравнительно ровное пространство размахнулось перед нами. Тут бы, кажется, и припустить во весь дух! Ан не тут-то было. Арктика - летом! Мало кто представляет себе, какова Арктика летом. В трех словах попытаюсь охарактеризовать ее: "Снег, лед, вода!" И главным образом, заметьте, вода! Однако лед и снег тоже странные, необычные и опасные. Широкие ледяные поля весело отсвечивают, искрятся на солнце. Но это только верхняя, очень тоненькая и непрочная корочка. Под ней лежит крупнозернистый фирн [смерзшийся кристаллическими комками лед], дальше - снег, пропитанный водой, еще ниже - слой воды, скопившейся от таяния, и, наконец, последний пласт-основа - морской лед. С разгону собаки влетают на предательски мерцающий снег и тотчас же проваливаются по брюхо, взметнув фонтан разноцветных брызг. Сани накренились, выпрямились, погрузились в воду. Ого! Глубина около пятнадцати-двадцати сантиметров! Но вот уже не предательская белизна впереди - ослепительно яркая лазурь! Это скопление воды, целое озеро. Приходится понукать собак, загонять их в воду, чтобы вброд преодолеть препятствие. Тынты ведет караван. Опытный каюр подобрался, вытянул шею, неотрывно глядит вперед. То и дело круто поворачивает головную упряжку, меняет направление. Оттенки воды! Вот что волнует его сейчас. По ним Тынты безошибочно определяет глубину воды и прочность льда, который залегает под водой. Иногда сани погружаются по самые вязки. Собаки не достают лапами льда и плывут перед санями с поклажей, высоко подняв голову с торчащими ушами, стремясь поскорей выбраться из этой адски холодной ванны. А я покрываюсь холодным потом и с тревогой оглядываюсь на самое ценное, что есть у нас: на рацию, батарею, теодолит и хронометры. Не ровен час, еще зальет водой. Что будем тогда делать? Без рации мы не сможем поддерживать радиосвязь с кораблем, без теодолита и хронометров не сумеем определиться, потеряем свое место. Правда, приняты меры предосторожности. Теодолит и хронометры упрятаны в герметически закрывающийся металлический ящик, а рация и батареи со всей тщательностью завернуты в резиновую оболочку шара-пилота. Прямо дрожь охватывала, когда наши упряжки начинали двигаться по одному из тех узеньких ледяных перешейков-перемычек, которые разделяли сквозные промоины. Перемычка порой бывала так узка, так тонка, что вибрировала под ногами. Не путешествие по льдам, а сплошной цирковой номер, какой-то баланс на проволоке! Только после того, как Тынты обследовал такой перешеек, мы пускали собак за каюром. При этом строжайше соблюдалась дистанция между упряжками, чтобы равномерно распределить нагрузку на лед, а под рукой были мотки крепкой бечевы - на случай аварии. Все это почти целиком поглощало наше внимание. Некогда было по-настоящему осмотреться по сторонам. Лишь краем глаза замечал я, какая величественная бело-голубая пустыня расстилается вокруг. Она несколько напоминала весеннюю тундру с ее бесчисленными озерцами-лайбами. Только здесь, увы, нигде не проглядывали черные или бурые проплешины - влажная распаренная земля или прошлогодний мох. Куда ни глянь, только снег, лед, вода! Снег, лед, вода... Сходство с тундрой дополняла и многочисленная щебечущая, чирикающая, повизгивающая живность. Полным-полно у промоин и полыней моевок, люриков, чистиков. На приличном расстоянии от нас пробегают грязно-белые, с торчащей клоками шерстью, отощавшие за зиму песцы. Медведей пока не видно. Вероятно, мы двигаемся в стороне от привычных медвежьих троп. Впрочем, я не разрешил бы охоту. На обратном пути - может быть. Сейчас нельзя задерживаться. Надо спешить, спешить! И без того через каждый час приходится делать вынужденные остановки, правда, очень короткие. Мы должны проверять свой курс и наносить его на карту. Небо, по счастью, ясное, солнце все время к нашим услугам. Это единственный ориентир во льдах. И вдобавок очень капризный. Стоит надвинуться туману или тучам - и ориентира уже нет. - Стоп! Станция! - командую я. Упряжки останавливаются, собаки тотчас же в изнеможении ложатся прямо в воду. Мы с Андреем бережно извлекаем из ящика теодолит, хронометры и производим обсервацию. Тем временем Тынты пускает в ход бур. Пока определяемся, лунка во льду уже пробурена и можно приступать к следующей операции. Мы продолжаем тщательно обстукивать дно моря своей "волшебной палочкой". Правда, эхолот с собой прихватить было нельзя - это слишком громоздкий и сложный аппарат. Мы пользуемся обыкновенным лотом, который применяется с незапамятных времен. Восточно-Сибирское море мелкое, одно из самых мелких приполярных морей, и нам приходится совсем немного вытравливать трос на маленькой лебедке. Первая станция - сорок семь метров! Вторая - сорок пять! Третья - сорок три! Показания лота утешительны. Морское дно повышается к центру "белого пятна". Уже на первой станции, отойдя от корабля всего на полтора километра, мы не обнаружили даже самого слабого отклонения троса. Стало быть, льдины уже неподвижны. Они перестали двигаться в направлении, общем с плавучими льдами. Об этом говорит и необычное нагромождение торосов. Четвертая станция. Трос разматывается и разматывается, уходя все глубже в воду. Семьдесят два метра! Восемьдесят! Девяносто один! Тынты с тревогой вскидывает на нас глаза. - Подводное ущелье, - говорю я успокоительно. - А может, материковая отмель оборвалась, - предполагает Андрей, - под нами уже материковый склон? - Проверим! Через четыреста-пятьсот метров повторяем станцию. Сорок метров! Я прав: то было ущелье. Андрей поспешно делает отметку на карте глубин. Но как возникло ущелье в те стародавние времена, когда дно Восточно-Сибирского моря было еще сушей? Река ли прорыла его, впадая в океан? Ледник ли, грузно сползавший с крутого берега? И сейчас еще, спустя много лет, я, засыпая, ощущаю иногда что-то вроде толчка. Будто шел, шел - и споткнулся, оступился в яму. Ух и глубока же! Это давнее воспоминание о том путешествии по льдам с "волшебной палочкой" в руке... А работящее велосипедное колесо, прикрепленное к задку саней, все вертелось и вертелось. Я взглянул на показания прибора. Счетчик бесстрастно доложил, что санная группа углубилась в пределы "белого пятна" на семнадцать километров. Очень хорошо! Мы шли еще около получаса. Потом я поднял руку - сигнал остановки. Наступил условленный час радиосвязи с "Пятилеткой". Вокруг расстилалась водная гладь. С трудом удалось отыскать льдину посуше, нечто вроде островка. Мы выбрались на него, поспешно разбили палатку и установили антен