ну. В наушниках - голос Федосеича. Мы обменялись сведениями о наших координатах. - О! Шибко что-то несет вас, - удивился я. - Да. Как собаки? - Тянут. - Вымотались небось на торосах-то? - А торосы кончились. Впору бы на байдарке. Через озера талой воды перебираемся с трудом, чуть не вплавь. - Поаккуратней там! - Да уж стараемся, Никандр Федосеич. Недавно подводное ущелье пересекли. А вообще-то дно моря повышается, хоть и медленно. Последние глубины - сорок метров. Льды неподвижны. - Когда станете на ночевку? - Часа через два-три. Ждите, выйду в эфир. Ну, все! Еще полтора часа напряженного, мучительного труда - вое то же хлюпанье воды под ногами, окрики Тынты, который погоняет собак. Небо постепенно стало затягиваться дымкой. Вода в промоинах потемнела, подернулась рябью. Потом солнце скрылось совсем. В рассеянном свете, который словно бы отражался от льдин, замаячила гряда торосов. Они были еще грознее, еще выше, чем те, что мы преодолели вначале. Впечатление оцепеневшего прибоя! Будто разъяренные морские волны с силой ударились о берег - и вдруг застыли, замерли в последнем могучем усилии, со своими загибающимися пенистыми гребнями, с отдельными, отлетевшими далеко брызгами. Мы приблизились к гряде и начали подъем. Приходилось двигаться зигзагом, протискиваясь в хаосе льдин, через узкие проходы, плечом подпирая сани, местами перетаскивая их на себе. Собаки были измучены до того, что, вскарабкавшись на вершину гряды, отказались идти дальше. Они легли на лед, тяжело водя боками и умоляюще глядя на нас. - Стоп! Ночевка! - сказал я охрипшим голосом. Здесь, на ледяной горе, было относительно сухо. Разливанное море талой воды осталось внизу. Облюбовав наиболее укромное местечко, защищенное от ветра, мы разбили палатку и установили антенну. Я передал наше место на "Пятилетку". За день мы прошли - по одометру - двадцать один километр, то есть находились уже где-то вблизи цели, почти в самом центре "белого пятна". Но Земли Ветлугина видно не было. - Туман мешает, - пожаловался я. - Видимость - триста-четыреста метров! В свою очередь, капитан сообщил место корабля. Дрейф, по его словам, ускорялся. - Из Москвы запрашивали о ходе санной экспедиции, - сказал он. - Передайте: все в порядке, через пять-шесть часов возобновим движение к Земле. А пока я разговаривал с "Пятилеткой", расторопный Тынты уже успел распрячь уставших собак и хлопотливо разжигал примус. Андрей вытаскивал продовольствие из прорезиненного мешка. Меню нашего обеда: похлебка из пеммикана [мясной порошок, спрессованный с рисом и маслом], галеты, какао, чай. Но прежде чем приступить к роскошной трапезе, мы с наслаждением переоделись в сухую одежду. В мешках у нас был запасной комплект оленьих и суконных рубашек, кожаных брюк и тюленьих непромокаемых пимов. Свою отсыревшую меховую одежду мы развесили сушить на торчащих стоймя льдинах. Просто невероятно, какое количество кружек - благо вода под боком - может выпить человек в такой обстановке и после такого похода! Наконец, чувствуя блаженную теплоту внутри, я со вздохом отвалился. Андрей продолжал громко прихлебывать горячий чай. Где же Тынты? Я выглянул из палатки. Наш каюр обходил собак, свернувшихся калачиком на льду, присаживался на корточки подле каждой из них, осматривал лапы. При этом он что-то бормотал. В ответ раздавалось слабое повизгивание, будто собаки жаловались на усталость, на холод, на промозглую сырость. - Ну, как, Тынты? Он выпрямился и озабоченно посмотрел на меня. - Не очень хорошо, начальник. Собаки начали разбивать себе лапы. Я кивнул. Еще на полпути к нашему лагерю, идя последним, я начал замечать следы крови на снегу. Проклятый фирн! Собаки резали себе лапы об эти крупные ледяные кристаллы, похожие на битое стекло. И ничего нельзя было с этим поделать. Собачьи чулки, которые применяются весной и осенью, сейчас размокли бы в воде и перестали бы держаться на лапах. - И ели плохо, начальник. Тынты взял на руки и перенес одну из собак в более сухое место. Она даже не пошевелилась. - Это Фея. Видишь, охромела. И Вулкан из твоей упряжки тоже охромел. Некоторое время мы молча стояли подле собак. - А посмотри, как спят, - продолжал Тынты. - Прикрыли носы хвостами, сгрудились все вместе: перемена погоды будет. Снег пойдет. Я перевел взгляд с собак на небо. Оно было сплошь затянуто темными тучами. Поднимался ветер. - Ничего, Тынты! - сказал я. - Второй лагерь разобьем уже на Земле Ветлугина!.. Ночью мне выпало стоять третью, последнюю вахту. Когда я, разбуженный Андреем, вылез из своего спального мешка и, потягиваясь, позевывая, принялся расхаживать у входа в палатку, метель уже стихла. Лишь изредка на льдины шлепались тяжелые мокрые хлопья. Потом вдруг просеялся дождь. Ну и погодка! Я задумчиво смотрел на облака, постепенно редевшие, рассеивавшиеся. Небо и вода! Вода и небо! Необъятная пустота вокруг - Северный Ледовитый океан, и мы со своей палаткой, со своими собаками и санями затеряны в нем, словно бы потерпевшие кораблекрушение... Не могу сказать, сколько времени прошло так. Вдруг мною овладело неприятное ощущение. Показалось, что кто-то стоит за спиной и смотрит на меня. Я оглянулся. Сутулая тень отодвинулась в сторону. Медведь? Да, это был медведь. Из-за тороса выдвинулся еще один силуэт, покрупнее, отчетливо рисовавшийся на фоне зари. Наши бедные псы были до того измучены, до того крепко спали, что не учуяли зверя. Вдобавок и ветер дул в сторону непрошеных гостей, привлеченных, вероятно, запахом пищи. Я сделал резкое движение. Медведи вприскочку скрылись за торосами. Теперь светло-оранжевая, холодная заря была хорошо видна. Я стряхнул с себя дремоту. Но ведь солнце не заходит сейчас, оно проглядывает сверху в разрывы между облаками. Заря? Какая там заря! Не заря, а земля! Земля? 8. ОТВАГА С ЗАПАЛЬЧИВОСТЬЮ Я кинулся будить товарищей, еще не веря своим глазам, то и дело оглядываясь на узкую светлую полосу, боясь, что она исчезнет, растает. Андрей и Тынты испуганно вскинулись. Неожиданно я забыл все слова. Мог только громко и неразборчиво повторять: "Земля! Земля!" Андрей выскочил из палатки, трясущимися руками поднял большой морской бинокль и торопливо приник к нему. А я в волнении и забыл про бинокль! В сильных линзах, дававших восемнадцатикратное увеличение, земля как бы сделала к нам молниеносный прыжок. Она была холмистой. Округлые очертания ее почти сливались с окружающими торосами. До нее было двенадцать-пятнадцать километров, не больше. Я сразу же мысленно схватил себя за шиворот и придержал. Спокойнее, спокойнее! Почему именно пятнадцать километров? Надо же сделать поправку на рефракцию. Из-за особенностей освещения в Арктике, из-за зыбкого марева, почти постоянно висящего над горизонтом, предметы как бы приподнимаются, парят. Они кажутся выше, больше и ближе. Иногда рефракция бывает настолько сильной, что дает возможность различать предметы, которые не были бы видны на этом расстоянии при обыкновенном состоянии атмосферы. - Три или четыре горы конической формы, - хрипло сказал Андрей, не отрываясь от бинокля. - Конической? Что ты! Скорее типа плато, со срезанными вершинами. В седловине между двумя горами вижу лес. - Это тень. Не бывает лесов под этими широтами. Тынты молчал. Он очень долго глядел в бинокль, потом медленно опустил его. - Лунная Земля, - пробормотал каюр. Лунная! То, что виднелось вдали, напоминало именно безжизненный и величавый пейзаж луны. И цвет был какой-то бледно-оранжевый, холодный. Наверное, это солнечный свет так падал из-за туч. Потрясенные, мы стояли неподвижно, перебрасываясь короткими, почти бессвязными замечаниями. Потом откуда-то сбоку продвинулся туман и затянул узкую полосу на горизонте. Но мы наконец увидели свою Землю. Значит, лот не обманул. Не зря он отмечал постепенное поднятие дна. - Северо-восток, девятнадцать градусов, - пробормотал Андрей. Молодец! Как ни волновался, все же успел засечь направление к Земле по компасу. Тотчас я передал на "Пятилетку" ликующее сообщение. Тюлин поздравил меня, но как-то неуверенно, смущенно. В наушниках что-то шуршало, кашляло. - Что там у вас, Никандр Федосеич? Случилось что-нибудь на корабле? - Все в порядке... Алексей Петрович, вам надо возвращаться на корабль! - Возвращаться? Почему? - Начался поворот, смена направления дрейфа. Нас тащит на северо-запад. Скорость - до одного узла. Наше место... Я молчал, ошеломленный. Стало быть, "Пятилетка" уже прошла со льдами половину зигзага и дрейф ускоряется? Все расчеты полетели кувырком. А мы-то думали, что в нашем распоряжении еще три-четыре дня. Получалось, что внутри "белого пятна" нельзя оставаться ни одного лишнего часа. - Ну, что он сказал? Что? - Андрей теребил меня сзади за рукав. Я передал содержание разговора. Мой друг смог только изумленно выругаться. Санная группа оказалась в опасности. Рисковала, выйдя в условленном месте на соединение с "Пятилеткой", уже не застать ее. Нас, попросту говоря, могли не успеть подобрать. Мы бы очутились тогда в положении зазевавшегося пассажира, который отстал от поезда на полустанке. Сходство, впрочем, кончалось на этом. Мы-то ведь были не на полу ставке, а на окраине Восточно-Сибирского моря, в трехстах пятидесяти милях от острова Врангеля. Разминуться с кораблем, застрять во льдах, вызывать на помощь самолеты с Большой земли? Я не хотел думать об этом. Значит, спасовать? Возвратиться на "Пятилетку", как советовал капитан? Увидеть Землю Ветлугина - и, не дойдя до нее, уйти, отступить?.. Нет! - Свертываю лагерь, Никандр Федосеич. Возобновляю движение к Земле, - твердо сказал я. - Ждите в эфире в одиннадцать часов. И снова нас обступило безмолвие пустыни. Мы двигались курсом: Земля Ветлугина. Видимость то и дело менялась. Вдруг появлялся просвет, лучи солнца пучком вырывались оттуда, и тогда дразнящая оранжевая полоска возникала вдали. Потом все опять темнело, сплошная масса быстро несущихся, низких облаков как бы прижимала нас ко льду. Андрей догнал меня. - Нельзя так, Леша, - сказал он вполголоса, чтобы Тынты не слышал. - Вспомни Суворова, его слова: "Будь отважен, но без запальчивости!" - Там Земля! Наша Земля, Андрей! Земля, к которой мы шли всю жизнь! - Вернемся сюда еще раз. В следующем году... - Осталось совсем немного. Нельзя поворачивать, когда Земля так близко! Мой друг продолжал шагать рядом. - Что же ты молчишь?.. Как бы ты поступил на моем месте? - Вернулся бы, - сказал Андрей и, задержавшись, пропустил мимо себя мою упряжку. Он был очень собранным, дисциплинированным человеком, мой друг. Даже в такой момент не забывал, что я начальник экспедиции, не спорил, не возмущался, не уговаривал меня. Ведь в Арктике люди зачастую гибнут из-за того, что во время опасности возникает несогласие между ними. Я проверил отсчет одометра. С каждым оборотом велосипедного колеса мы приближались к Земле Ветлугина, правда, не так быстро, как хотелось бы. Кратковременный отдых на второй гряде торосов совсем не подкрепил наших собак. Силы их были, видимо, уже на пределе. Вскоре пришлось выпрячь Фею, а за ней и Вулкана и положить в сани: они до того обессилели, что другие собаки чуть не волоком тащили их за собой. Уже полтора часа мы были в пути. До Земли оставалось примерно десять километров, если рефракция не подводила нас. Но мы очень отклонялись в сторону от линии зигзага, от места своей будущей встречи с кораблем. Одиннадцать часов! Время радиосвязи с "Пятилеткой"! Я приказал остановиться посреди промоины на одиноком ледяном бугре. На нем было так тесно, что в поисках сухого места собаки начали, визжа, взбираться на сани поверх поклажи. Вид у бедняг был самый жалкий, мокрая шерсть слиплась комками, лапы кровоточили. Тынты и Андрей тотчас же захлопотали возле них. Я занялся рацией. Голос капитана, необычно взволнованный, донесся из наушников: - Место корабля... Корабль выходит за пределы "белого пятна". Алексей Петрович! Не повернете немедленно - рискуете разминуться с нами!.. - Но Земля Ветлугина есть, Никандр Федосеич! Мы видим ее! - Прошу вернуться, Алексей Петрович! Вы рискуете жизнью не только своей, но и двух ваших подчиненных... Я повторил: - Не могу, нет! Услышав это, Андрей и Тынты уже поднимали собак. Вихрем, кажется, промчался бы остающиеся десять километров, если бы не проклятый фирн, не эти предательские озера талой воды! А ветер, как назло, усиливался. Рябь, пробегавшая поверху, превратилась в настоящие маленькие волны. С тревогой я прислушивался к нарастающему вою ветра. Он забирал все более и более высокую ноту. Облака неслись очень низко, почти над самой головой, цепляясь за ропаки и торосы. Земля уже давно скрылась в сером клубящемся месиве. Но я поминутно сверялся с компасом: - Норд-ост девятнадцать... Норд-ост девятнадцать... - бормотал я, словно бы мог забыть курс к своей Земле. Упрямо продолжал убеждать себя в том, что еще успеем дойти до Земли и вернуться на корабль. Конечно, риск был очень велик! Но ведь нельзя же не рисковать, когда впереди наша Земля! Главное, дойти до нее, захватить с собой образцы грунта, мха и вернуться на корабль с неопровержимыми фактическими доказательствами! - Вперед! Вперед!.. Местами, где лед был гладким, мы переводили собак в галоп, а сами бежали рядом, упершись хореем в сани. Переждать непогоду было некогда и негде. Одометр показал, что санная группа продвинулась к Земле Ветлугина еще на три километра. Но наши острова, кто их знает, могли быть и очень маленькими. Легко можно было проскочить мимо них в этом крошеве, в этой дождливо-снежной мути... Внезапно вожак моей упряжки как-то странно ткнулся мордой в лед. Другие собаки тотчас остановились. Они неподвижно, стояли рядом с ним, поводя боками, понурые, мокрые. - Рекс! - окликнул я. Рекс, услышав мой голос, сделал попытку подняться, минуту или две качался на подгибающихся ногах и снова упал. Он был мертв! Я в волнении нагнулся над ним. Оскаленная пасть, остекленевшие глаза! А ведь это была лучшая собака нашей стаи, самая работящая, терпеливая, послушная. Трясущимися руками Тынты помог высвободить мертвого Рекса из лямки. - Вперед, Тува, вперед! Но не прошло и часу, как пали еще две собаки, на этот раз из упряжки Андрея. - Что-то делай, начальник! - сказал Тынты, выпрямляясь над мертвыми собаками. - Не тянут. - Хорошо, - ответил я, подумав. - Связывай лямки для нас! А ты, Андрей, проверь, без чего можно обойтись. Облегчай сани. Так аэронавты вслед за балластом выбрасывают за борт вещи, лишь бы хоть немного продержаться еще в воздухе, достигнуть намеченной высоты... Перекинув через плечо ременные лямки, подбадривая, понукая собак, мы поволокли свою кладь дальше, навстречу летящему мокрому снегу. Так преодолели еще полтора километра. Тринадцать часов. Время связи с "Пятилеткой"! Антенна гнулась. Полотнище палатки вздувалось и хлопало. Сквозь щебет и лопающийся треск пробился издалека напряженный голос: - Товарищ Ладыгин! Товарищ Ладыгин! - Слушаю вас, Никандр Федосеич. - Место корабля... Скорость дрейфа - полтора узла. Слышите меня? - Хорошо слышу: полтора узла. Я не успел даже удивиться тому, что Федосеич называет меня официально - по фамилии, а не по имени-отчеству. - Товарищ Ладыгин! - Голос капитана то пропадал в эфире, то снова появлялся. - Только что из Москвы... радиограмма. Передаю текст: "Санной группе... немедленно... на сближение с кораблем..." Минуту или две я безмолвно сидел перед рацией, стараясь собраться с мыслями, овладеть собой. - Товарищ Ладыгин! Товарищ Ладыгин! Слышите меня?.. Поворачивать на сближение... Да, это уже не просьба или совет; Это приказ! А приказ надо выполнять. - Прошу радиопеленг! - сказал я. - Санная группа идет на сближение с кораблем... - Есть дать радиопеленг, - повеселевшим голосом ответил капитан. - Даем! В наушниках плеснула знакомая мелодия: Там, за далью непогоды, Есть блаженная страна... Это радист пустил нашу любимую пластинку, которую не раз проигрывали в кают-компании. Но каким грустным эхом отозвалась в сердце знакомая песня! Земля среди льдов поманила и скрылась. Мы были так близко от нее и вот вынуждены повернуться к ней спиной, уйти ни с чем! Мне и сейчас трудно вспоминать о нашем возвращении на корабль. Что-то неладное творилось со мной. Впрягшись в лямки, я бежал рядом с санями, покрикивал на собак, осторожно переводил их по ледяным перемычкам, даже, кажется, ел и пил во время короткого роздыха, но все это делал почти машинально. Дразнящее видение узенькой оранжевой полоски, на мгновение возникшей среди туч, продолжало плясать перед глазами. Видимость не улучшилась. По-прежнему полосами налетал снег, смешанный с дождем. Он бил теперь не в лицо, а в бок, потому что мы, согласно приказанию, резко отвернули на восток. "Пятилетка" продвигалась с плавучими льдами где-то там, за мглистой пеленой. Вскоре пришлось бросить сани Тынты. Часть клади перегрузили на мои и Андрея сани и припрягли к ним оставшихся собак. Теперь мы не могли уже продвигаться с такой быстротой, как хотелось бы: через правильные промежутки времени, и довольно часто, нужно было выходить в эфир. Невидимая гладкая дорожка расстилалась перед нами, выводя прямехонько к дрейфующему кораблю. Мы шли по радиопеленгу. Стоило отклониться от нужного направления, и звук песни в наушниках ослабевал. Тотчас же, повинуясь моей команде, упряжки поворачивали, и от сердца отлегало: голос певца приближался, звучал громко и ясно: Будет буря, мы поспорим, И поборемся мы с ней... Да, "радиоверевочка", как шутил когда-то Сабиров! Наконец послышались прерывистые протяжные гудки. Нам указывали дорогу. Еще полчаса, и впереди в косо летящих хлопьях снега появилась чернеющая громада. "Пятилетка"! Мы - дома! На лед сбежали матросы, засуетились возле саней. Я поднялся по штормтрапу. Люди, сгрудившиеся на палубе, молча расступились передо мной. - Новые радиограммы? - спросил я, входя в радиорубку. - Принята одна, Алексей Петрович, - отозвался старший радист и предупредительно придвинул мне стул. - Минут десять назад из Москвы снова запрашивали, не вернулась ли санная группа. - Передайте в Москву, - сказал я. - "Согласно вашему приказанию вернулся на корабль. Научный сотрудник Звонков и каюр Тынты Куркин действовали выше всяких похвал. Начальник экспедиции Ладыгин". Радист быстро застучал ключом. Перед репродуктором еще крутилась пластинка, с которой слетали заключительные слова песни: Но на брег выносят волны Только сильного душой... Почему же так случилось? Почему волны не вынесли нас "на брег"? Устало опустившись на стул, я положил ладонь на кружившуюся пластинку и остановил ее. ЧАСТЬ ПЯТАЯ 1. ВТОРАЯ МЕТАМОРФОЗА СОЮШКИНА Это был провал. И тут уж ничего нельзя было исправить, изменить. Острова остались за кормой, в серой клубящейся мгле, в несущихся вдогонку хлопьях снега и струях дождя. Дрейф льдов, "буксировавших" корабль, ускорялся с каждым часом. "Пятилетку" обнесло вокруг Земли Ветлугина почти втрое быстрее, чем в свое время судно Текльтона, да и зигзаг, очерченный ею, был значительно круче. Через три дня льды настолько разредило, что корабль получил возможность активно продвигаться в них. Мы спустились на юго-запад до Новосибирских островов и там нашли чистую воду. Отчет о нашей неудаче и причинах неудачи был передан в Москву с пути. Ответной радиограммы ждали со дня на день. Конечно, дело было не только в ускорении дрейфа, которое я мог и должен был предвидеть, зная, что происходит общее потепление Арктики. Я проявил еще и опрометчивость. Во время санной вылазки, видимо, просто не владел собой: в самозабвении готов был на смерть и повел своих спутников на смерть, лишь бы приблизиться к неуловимой Земле. Чувство перевесило здравый смысл. А это было непростительно. Ведь я был не рядовым участником экспедиции, а ее начальником, отвечал за судьбу людей, за судьбу оставленного мною корабля. Так я и сказал об этом на открытом партийном собрании. В прениях выступало всего несколько человек, и довольно сдержанно. Наиболее подробно говорил Андрей, осуждая мою "эмоциональность, импульсивность, недопустимую для ученого", как он выразился. Союшкин против обыкновения не выступал. Он втиснулся в уголок между буфетом и пианино и, скорчившись там, сидел тихо, как мышь. Изредка вскидывал на меня глаза и тотчас поспешно отводил их в сторону. Я узнал этот взгляд. Так же смотрел когда-то бывший первый ученик на Петра Ариановича, прижавшись спиной к стене, молча пропуская его мимо себя, когда тот выходил от попечителя учебного округа. И я понял, что меня снимут с должности. Это было неизбежно. Уж в этом-то Союшкин не мог ошибиться... После собрания я вышел на палубу, потому что мучительно разболелась голова. На баке у обвеса стояли два матроса - впередсмотрящие - и зорко вглядывались в туман впереди. Через несколько часов откроется маяк у Соленого Носа: два длинных проблеска, три коротких. А там недалек уж и Океанск, конец пути. Я загляделся на пенный след винтов за кормой. Когда долго смотришь на море, особенно ночью, почему-то думается всегда о прошлом, о жизни. И думы эти какие-то невеселые, хмурые, как море, медлительно перекатывающее свои валы за бортом. Я представил себе, что Земля Ветлугина была намного ближе к нам, чем теперь маяк у Соленого Носа. И все же пришлось вернуться ни с чем, с пустыми руками. Увидеть на горизонте невысокую оранжевую "лунную" гряду - и отступить, повернуть назад. Больше всех мучило опасение, что моя ошибка отразится на успехе всего нашего дела. Не укрепит ли она позицию скептиков и маловеров? Не скажут ли: экспедиция подтвердила, что Земли нет. Ладыгин погнался за миражем, и вот результат. Удастся ли повторить штурм "белого пятна", добиться разрешения на новую экспедицию? Я перешел с бака на корму, вернулся на бак. Здесь меня разыскал Андрей. Я знал, что Андрей ищет меня, потому что, будь он на моем месте, я обязательно искал и нашел бы его. Он подошел и молча стал рядом. Некоторое время мы стояли, опершись локтями на перила и смотря на пологие серые волны, катившиеся за кораблем. Потом я сказал Андрею о том, что меня мучило. Не подорвет ли неудача первого штурма веру в существование Земли Ветлугина? Андрей ответил, что не разделяет моих опасений, но голос его был слишком бодрым, и мы снова замолчали. Сзади послышались торопливые шаги. - Радиограмма из Москвы, - сказал старший радист Окладников, подходя и протягивая мне бланк. Я взял радиограмму. Предлагалось, вернувшись в Океанск, не расформировывать научную группу экспедиции, а в полном составе со всеми собранными материалами прибыть в Москву. Нас, видимо, хотели выслушать в высоких инстанциях, дать возможность выступить с обстоятельными объяснениями. Это вселяло надежду... По отношению ко мне участники экспедиции проявили большой такт. Никто не топтался рядом с выражением соболезнования, не засматривал сочувственно в глаза. И в то же время не образовалось вокруг безвоздушного пространства. Со мной держались просто, по-деловому, стараясь не прикасаться к больному месту. Только Союшкин, прибыв в Москву, мгновенно отпрянул от меня. Бывший первый ученик совершил обратный поворот на сто восемьдесят градусов. - Черт знает что! - с изумлением сказал я Андрею. - И как только у человека позвоночник не заболит! Смотреть страшно, до чего вертит шеей. Ожидая решающего разговора в высоких инстанциях (точнее сказать, предвкушая его), бывший первый ученик развил самую бурную деятельность. Принялся выступать всюду, где только мог: со статьями, сообщениями, докладами и публичными лекциями, уже как "участник высокоширотной научно-исследовательской экспедиции" - так с гордостью обозначал себя на афишах. Преимущества его теперешнего положения были весьма значительны. Ныне он получил возможность "опровергать" нашу Землю на основании собственных наблюдений. Он был очевидец! Свидетельствовал против Земли Ветлугина, потому что, побывав самолично в районе "белого пятна", не увидел там ничего, кроме миража над полыньей! Его огорчало лишь, что тогда же не догадался сфотографировать мираж. Просто опешил, растерялся, из ума вон! Да, да, очень жаль. Это было бы предельно убедительно. Особенно хорошо выглядела бы эта фотопустышка рядом с теми фотографиями ледяной пустыни, которые полтора года назад обошли всю советскую и зарубежную печать. Впрочем, Союшкин и раньше, до экспедиции, говорил о мираже. Он говорил, он предупреждал! Этот монотонный припев повторялся во всех его докладах и статьях. Всегда находится такой глубокомысленный дядя, который после какой-либо неудачи отходит в сторонку и начинает укоризненно кивать и бубнить: "Я говорил, я предупреждал!" Обо мне, как о бывшем начальнике экспедиции, Союшкин упоминал, однако, сдержанно, с оттенком сожаления. Что поделаешь, и раньше встречались в науке мономаны, которые жили как бы в шорах, не видели перед собой ничего, помимо цели, помимо одной неподвижной, загипнотизировавшей их идеи... Он явно не считал нужным снисходить до возобновления спора со мною. 2. УВЕРЕННОСТЬ УБЕЖДАЕТ Ни я, ни Андрей не отвечали на атаки своих противников. Не из гордости, нет - какая уж тут гордость! Просто считали, что неправильно возобновлять спор до совещания в высоких инстанциях. Видимо истолковав наше молчание как признак слабости, Союшкин вместе с подоспевшим на помощь Черепихиным усилил натиск, приготовился "добивать". Передавали за достоверное, что разгромная статья под названием "Конец мифа" уже набрана и лежит в редакции "Известий". Неужели все погибло? Неужели идея Земли Ветлугина бесповоротно скомпрометирована? Признаюсь, после экспедиции я даже не навестил Афанасьева: боялся его строгих глаз, в упор глядевших из-под лохматых седых бровей. Уже в конце ноября Андрей почти силой затащил меня к нему. Академик принял нас в постели. Перед ним установлен был переносный пюпитр, на котором он что-то писал. - О! Наконец-то! - радушно сказал Афанасьев, бросая карандаш на одеяло. - Садитесь-ка. Поближе! Снимите папки со стула. Вот так... Мы уселись. - Ну-ну, - успокоительно пробормотал академик, отводя взгляд. - Не надо расстраиваться, что вы! И Москва не в один день строилась. Этим летом вы заложили фундамент, а будущим подведете здание под крышу. - Думаете, разрешат вторую экспедицию? Афанасьев удивился: - А как же? Еще Цезарь сказал: "Не доделано - не сделано". Очень правильно, по-моему, сказал. И многим нашим молодым людям полезно бы запомнить. Чтобы не разбрасывались, не метались из стороны в сторону, чтобы обязательно доводили начатое до конца. Ну, впрочем, это не по адресу. Вы-то не разбрасываетесь. - Не разбрасываемся, да... А вдруг правительство не разрешит? - Почему не разрешит? Правительство - это советский народ, а народ - это мы. Он заворочался на своих подушках и оглянулся. Мы с Андреем поспешно встали. В комнату вошла Машенька. - На своего больного хочу пожаловаться, - шутливо сказала она. - Пожурите его, молодые люди! - Что случилось? Чем Владимир Викентьевич провинился? - Не слушается. Вы же знаете, у него почти каждую осень либо плеврит, либо воспаление легких. А в этом году на даче задержались. Домработница как-то прибегает, говорит: журавли на юг летят! Он и вышел. А калоши, конечно, не надел, забыл. Вот и... - Ая-яй, Владимир Викентьевич! - Я укоризненно покачал головой. Академик смущенно улыбался. - Я, видите ли, - сказал он, - люблю курлыканье это слушать. Молодость вспоминается. Ведь мы, геологи, всегда осенью из экспедиции возвращались. Вещевой мешок с котелком за спиной, в руке молоток геологический, и на душе так отлично, свежо. А над головой журавли пролетают... Помните, у Чайковского есть такой романс: "Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды"? - "И посох мой благословляю, и эту бедную суму, - подхватил я, - и степь от края и до края..." - Вот-вот! Чудесный романс! Э, да что говорить! Прошло... Он тычком поправил подушку, чтобы лучше видеть нас. Но неумолимая Машенька уже многозначительно трясла своими седыми буклями, держа на весу часы. Визит, видимо, надо было кончать. Мы стали прощаться. - Милости прошу на следующий год! - сказал Афанасьев, пожимая нам руки. - Но обязательно с островами! Да, да! Без островов не приму! У меня ведь и место для них оставлено. Вот здесь! - Он указал на рукопись, над которой работал перед нашим приходом. - Задуман новый труд. Называется кратко: "Северный Ледовитый". - О! И большой труд? - По плану пять томов. Хочу дать полный свод современных знаний об Арктике, нечто вроде энциклопедии... Я поинтересовался, сколько лет работы отнимут эти пять томов. - Не меньше шести-семи, вероятно... Мы невольно переглянулись с Андреем. Академик искоса посмотрел на нас и улыбнулся. - А я знаю, что вы подумали! - сказал он. Я смутился. - Да, да. Подумали: каков старик! Девятый десяток пошел, а он на шесть лет вперед загадывает, план работы составляет. Я принялся бормотать какую-то чепуху, потому что Афанасьев угадал: именно это я и подумал. Наш хозяин засмеялся: - Ну-ну, не отнекивайтесь! И я на вашем месте подумал бы то же. - Он похлопал по лежавшей на одеяле рукописи. - Не доживу? Нет, друзья мои, доживу. Именно потому и доживу, что на шесть лет вперед загадываю! Любимая работа поддерживает, бодрит... Когда я болею, люблю античных авторов перечитывать. Так вот, Сенека сказал: "Прожить сколько надо - всегда во власти человека". Мне, например, надо десять лет, потому что труд этот нужен людям, нужен моей родине. Андрей что-то хотел сказать, но Афанасьев перебил его: - Помню, помню: здоровье, возраст... Но есть, по-моему, нечто вроде рефлекса цели, как вы думаете? Я подметил: если обычная прогулка, без цели, без дела, устаю, если же цель впереди, что-то очень интересное, забываю об усталости! Академик глядел на меня и Андрея прищурясь. - А потом, - сказал он, - не находите ли, что вообще интересно жить? Мне, например, до крайности любопытно узнать, найдете вы свои острова или нет. Такой уж я, каюсь, любопытный старик!.. О моей опрометчивости или запальчивости во время санной вылазки Афанасьев не сказал ничего, я напрасно боялся. Зато очень много говорила об этом Лиза, но совсем не так, как, казалось, могла бы и должна была говорить. Не упрекала, не читала нотаций, наоборот, полностью оправдывала меня... Только тогда, зимой, я понял разницу в отношении ко мне двух моих самых близких друзей. Андрей после партийного собрания, когда я мыкался в тоске по кораблю, отыскал меня и молча встал рядом. Это было в духе Андрея. Наверное, если бы он находился на моем месте, то не искал бы ни у кого сочувствия - отошел бы в сторону и, стиснув зубы, сурово перебарывал свое горе. Лиза же проявила более шумную, экспансивную, по-женски самоотверженную отзывчивость. Но главное, она удивительно умела слушать. За всю жизнь я не встречал человека, который так умел бы меня слушать. А сейчас тянуло выговориться. Часами я мог рассказывать о санной вылазке, описывать ее во всех подробностях, стараясь объяснить Лизе, а заодно и себе причину неудачи. Первое время Лиза не прерывала меня, слушала, чуть подавшись вперед, неотрывно глядя в лицо. Прошел вечер, другой, затем еще несколько вечеров. Когда я выговорился до конца и, безмолвный, опустошенный, сидел, откинувшись на спинку кресла, заговорила Лиза. Вначале я не очень вдумывался в смысл ее слов, просто слушал голос, ласково-успокоительные интонации его. Будто теплая, чуть вздрагивающая ладонь притрагивалась к моему лбу, расправляла морщинки на нем, гладила бережно-мягкими, почти неощутимыми касаниями. Потом откуда-то издалека донеслась фраза: "Конечно, и другие на твоем месте..." Я насторожился. Оказывается, Лиза пыталась не только успокоить, но и в чем-то разубедить! - И я, и многие другие, - говорила Лиза, - сделали бы то же на твоем месте. По-человечески ж о вполне понятно. Увидеть Землю, к которой стремился с детских лет, и вдруг остановиться, повернуть назад?.. Нет! Идти к ней по торосам, вброд через промоины - наперекор всему! - Даже наперекор здравому смыслу? - О, здравый смысл! - небрежно сказала Лиза. - Он же не всегда столь важен, этот здравый смысл. Обычно чувство также влияет на события, обыкновенное человеческое чувство. И это правильно, по-моему, это жизнь. - Я должен был совладать с собой, - угрюмо пробормотав я. - Тогда не топтали бы нашу идею, не визжали бы так все эти союшкины и черепихины. - Что ты! Еще как визжали бы, и даже с большей энергией! - Почему? - Все время стараюсь тебе растолковать это. Прислушайся! Визг-то ведь хриплый, надорванный. Союшкин твой еще храбрится, хорохорится, а запал у него уж не тот. - Неужели не тот? - Ну, ясно! Ты озадачил, парализовал Союшкина санной вылазкой. Он все-таки неглупый, хоть и предубежденный и очень завистливый. - Чем же парализовал? - А силой уверенности своей! Порывом! Тем самым эмоциональным порывом, за который казнишь себя до сих пор. - Это ошибка моя была, - сказал я. - Надо было отвернуть, когда я узнал об ускорения дрейфа. - Фу, дурень какой! - Лиза в раздражении привстала со стула, потом, заглянув в мое лицо, засмеялась и опять села. - Извини, вырвалось. Но ты все-таки дурень. Вот ведь и умница и талантливый, а ничего, ну ничегошеньки в жизни не понимаешь. Ошибка! Ты нас всех убедил этой своей так называемой ошибкой! Всех убедил!.. - В чем же я убедил? - А в том, что есть Земля, что ты видел ее. Так поступить, как тогда поступил, забыть обо всем - о всех этих дрейфах, туманах, промоинах - мог лишь человек, который воочию увидел перед собой Землю Ветлугина! Иначе невозможно объяснить то, что произошло с вами во время вылазки. Я с изумлением смотрел на нее. - Но мы не привезли с собой никаких вещественных доказательств. Хотя бы камушек один, или горсть моха, или фотографию, наконец... - Ты сам, твой тогдашний поступок - лучшее доказательство. - Удивительно! Ты показываешь мой поступок с новой, совершенно неожиданной стороны. Я вскочил и быстро прошелся по комнате. - Стало быть, не напортил делу? - Я считаю: помог! Сам не сознавая того, помог. Страстной верой, яростной убежденностью своей убедил! Я еще разок пробежался по комнате, остановился перед Лизой и вдруг засмеялся от удовольствия. - Слушай, но ты вернула мне утраченное самоуважение! Это же чертовски важно для человека! - Еще бы! - Нет, ты просто воскресила меня. Окрылила, что ли, слов даже не подберу... В счастливом воодушевлении я схватил ее за плечи и приподнял над полом: она была такая легонькая! - Эх, Лизочек, - ласково сказал я. - Рыжик ты мой дорогой! Мгновение мы смотрели в глаза друг другу, потом Лиза смущенно засмеялась и осторожно высвободилась из моих объятий: - Кто-то идет, Лешенька... В комнату стремительно, пальто нараспашку, вошел Андрей. За ним гурьбой ввалились Синицкий, Таратута, Вяхирев. О, вся компания! Комната будто завертелась, заплясала, наполнилась шарканьем ног, взволнованными голосами: - Я же говорил: он здесь! Одевайтесь, Алексей Петрович! - Здравствуйте, Лизавета Гавриловна! Извините, что мы... - А Федосеич в машине ждет... Кто-то, кажется Вяхирев и Таратута, напялил на меня пальто. Синицкий держал шапку наготове, как свадебный венец над головой. С трудом я понял, что совещание в высоких инстанциях, назначенное на конец недели, неожиданно перенесено на сегодня, на два часа дня. А ведь надо еще заехать домой за материалами! Ну вот и настал решающий миг! Мы так спешили, что даже не успели попрощаться с Лизой. Уже на лестнице раздалось вдогонку: - Разрешат! Я уверена: разрешат! И она не ошиблась: нам разрешили вторую экспедицию. Подготовку к походу было предложено начать немедленно, для чего выехать всем участникам в Океанск, где у причала отстаивался наш ледокол. Состав коллектива оставался тот же (только я и Андрей поменялись местами; он был назначен начальником экспедиции, я - его заместителем). 3. КРЕН - ТРИДЦАТЬ ГРАДУСОВ ...И снова пологая морская волна упруго ударила в скулу борта, едва лишь остался за кормой белый с черными полосами маяк на Соленом Носу. Справа потянулась по борту однообразно серая, чуть волнистая черта берега. А спустя несколько дней, пройдя остров Врангеля, капитан круто повернул на северо-восток. Знакомая, хоженая морская тропа! В этом году к кромке льдов мы подошли на три дня раньше, чем в прошлом. О том, что кромка близко, узнали еще накануне. Нас оповестил Вяхирев. - Калянусы [морские рачки] на ушко шепнули? - спросил Сабиров. Мы с удивлением смотрели на нашего гидробиолога. Не было никаких признаков льда впереди. Небо над горизонтом было типично "водяное", темно-серое. - Калянусы, правильно, - ответил Вяхирев. - Разговорчивым оказался зоопланктон. Утром гидробиолог заметил, что количество зоопланктона в море резко увеличилось. А известна закономерность: чем ближе к кромке льда, тем больше встречается мельчайших, взвешенных в воде живых организмов. - Увидим плавучие льды завтра или послезавтра, - уверенно объявил он. - "Разговорчивый" планктон не подведет. И он не ошибся. Почти ничего не изменилось на борту "Пятилетки" с прошлого года. Можно подумать, что впервые идем к "белому пятну". По-прежнему сутулится на ходовом мостике спокойный и немногословный Никандр Федосеич, а коротышка Сабиров грозно потрясает рупором или приглядывается к солнцу с секстантом в руках. По-прежнему Вяхирев трудолюбиво склоняется над своими калянусами и офиурами, добытыми со дна моря. Неукоснительно, четыре раза в сутки, проводит метеорологические наблюдения Синицкий, как будто бы еще больше раздавшийся в плечах. Из радиорубки в каюту начальника носится суетливый Таратута, оглушительно стуча сапогами по трапу. И как раньше, подолгу простаивает у борта Союшкин - в позе неподкупного судьи, скрестив руки на груди и гордо глядя вдаль через пенсне. Андрей и я знали, что он не хотел отправляться во вторую экспедицию, старался увильнуть под любым предлогом. Но было решение - по-моему, очень правильное - обязательно идти в том же составе. Сейчас, понятно, уже не могло быть и речи о каком-либо сочувствии нам или же о воспоминаниях весьегонского периода, "когда мы совместно под ферулой незабвенного...". Бывший первый ученик держался холодно и замкнуто, видимо, осознав свое новое предназначение. Хотя он числился научным сотрудником экспедиции, но, по существу, был ревизором нашей мечты. Тогда-то и возникло в кают-компании шутливое прозвище, прочно приклеившееся к нему: "наш штатный скептик". Подбадриваемый воспоминаниями о мираже над полыньей, он ежевечерне подвергает изничтожению все гипотетические земли подряд. - Вереница миражей! - упрямо твердит он. - Ну как же не мираж? Мелькнут, подразнят и опять исчезнут... У чукчей сказка есть о Земле Тикиген, которая якобы перемещается по морю под влиянием ветра. Подует с севера ветер, пригонит к материку - все видят ее. Подует с юга - уплывает Земля... - Пример неудачен, - резко говорит, будто отрубает топором, Вяхирев. - Пример с Землей Тикиген неудачен, - повторяет он. - Вам должно быть известно, что Земля из сказки, передвигающаяся по морю, оказалась в действительности островом Врангеля! Ого! Наша молодежь стала зубастая, потачки никому не дает! Население кают-компании увеличилось. За длинным столом, по левую руку от капитана, сидит крепыш сибиряк Пестрых, летчик полярной авиации. В разговоры о гипотетических землях он не встревает, только приглядывается к спорщикам маленькими медвежьими глазками да загадочно поигрывает желваками. Пусть спорят! Землю Ветлугина, во всяком случае, он увидит одним из первых! На шканцах "Пятилетки", прочно закрепленный тросами и прикрытый брезентом, стоит самолет, наше новое ценное приобретение. Уроки прошлой экспедиции не прошли даром. Кроме того, весной, за несколько месяцев до отправления "Пятилетки", советская полярная авиация отлично показала себя при эвакуации челюскинцев. Это было первым массовым применением самолетов в полярных условиях. Вот почему пилот восседает на почетном месте в кают-компании. Место для якорной стоянки во льдах мы выбирали так же осмотрительно, как и в прошлом году. Наконец приткнулись к широкому торосистому полю площадью в один квадратный километр. Лед был довольно толстым, по-видимому, многолетним. Сабиров хвалил льдину. - Выгодная конфигурация, - говорил он. - Треугольник. Острым углом он будет таранить, расталкивать льды. Дополнительный ледяной форштевень! Однако выбранное поле было с подвохом. Едва задули ветры северо-восточных румбов, как корабль стал оседать на корму. Это было странно. Тюлин с Сабировым опустились на лед и обошли корабль. Особенно долго пробыли они у форштевня, заглядывая вниз, качали головами. Выяснилось, что под льдиной подсов - вторая косо стоящая льдина, ранее не замеченная. Теперь корабль сидел на ней и раскачивался при подвижках. Андрей приказал уменьшить дифферент [разность осадки кормы и носа корабля], перебросив грузы с кормы на нос. Корабль выровнялся. Но вечером произошла новая подвижка, и льдина-подсов опять неудачно повернулась. Я выскочил на палубу. Ее перекосило набок - идти приходилось, держась за переборку. Сабиров, стоявший у кренометра, поднял озабоченное лицо. - Крен - двадцать градусов! Следом за мной выбежали Вяхирев и Синицкий, спустя некоторое время - Андрей. Лицо его было еще более серьезно, чем лицо Сабирова. - Я из машинного отделения, - сказал он ровным голосом, каким говорил всегда в минуты опасности. - Запасной холодильник дал течь. Сабиров опрометью кинулся из рубки, я - за ним. Машинное отделение ярко освещено. В трагической тишине аварии слышно было только тяжелое дыхание механиков, суетившихся подле крышки холодильника, и тонкое, певучее журчание. Из-за крена отливное отверстие холодильника очутилось под водой, прокладку у крышки пробило, и вода тоненькой струйкой начала поступать внутрь судна. Спеша, догоняя друг друга, зазвучали удары била о рынду. Тревога! Тревога! Общий аврал! Над головой по трапам и палубе, как дождь, застучали быстрые шаги. Андрей приказал проверить, хорошо ли закреплены аварийные запасы. Я поспешил наверх. Крен увеличивался с каждой минутой. Вдобавок палуба обледенела, и ходить по ней стало очень трудно. Льды вокруг были спокойны, но под этим спокойствием таилась угроза. Они медленно кружились как в хороводе. Видимо, льдина, на которую сел дном корабль, тоже двигалась, ерзала вместе с другими льдинами. Я вернулся вниз. За те несколько минут, что я пробыл вне машинного отделения, напор воды увеличился. Струи воды, пробиваясь в разрывы в прокладке, били с размаху в противоположную переборку. Вот где сказался опыт прошлогоднего плавания! Наш коллектив был на редкость сплочен, сбит. Люди работали споро, без суеты, по какому-то наитию, почти без слов понимая Андрея и Тюлина, командовавших авралом. Если существует передача мыслей на расстоянии, то, вероятно, она проявляется именно во время аварий. Часть команды подтаскивала к холодильнику доски и цемент. Несколько матросов бегом приволокли брандспойт, мгновенно собрали его и протянули шланг за борт. Тотчас же произошла перемена в зловещей какофонии: журчание струй заглушили мощные всхлебы заработавшего брандспойта. Воду откачивали с яростью. Всех охватило какое-то вдохновение, азарт борьбы со стихией. Никогда моряк не чувствует себя до такой степени связанным со своим кораблем, как в минуты опасности. Каждый понимал, что судьба корабля - это его судьба! А стрелка кренометра продолжала неудержимо двигаться. Она подходила уже к тридцати. Вокруг отверстия, куда нахально ломилось Восточно-Сибирское море, сгрудились люди. Одеревеневшими от холода руками они городили, сколачивали доски. Старший механик, мельком взглянув на выраставшую на глазах опалубку, шагнул к Андрею. - Есть мыслишка, Андрей Иванович, - сказал он. - Разрешите спуститься с Сабировым за борт. Попробуем заткнуть снаружи эту дыру. Отверстие к тому времени уже ушло на метр под воду. Смельчаков ждала "ванна" при нулевой температуре. Мало того: льды могли придвинуться к борту вплотную и раздавить их. Но другого выхода не было. Механика и старпома поспешно обрядили в водолазные костюмы. Затем механик спустился по штормтрапу за борт. Сабиров нетерпеливо топтался на палубе, ожидая своей очереди. Задача состояла в том, чтобы ощупью отыскать в борту отверстие, через которое хлестала вода, и заткнуть его паклей, обмазанной тавотом. Это было не гак-то просто. Паклю полагалось подставить как раз под струю воды. Струя сама должна была затянуть ее внутрь. По прошествии томительной четверти часа из машинного отделения явился гонец. Вода стала поступать медленнее. Стало быть, отверстие удалось закупорить. Когда самоотверженные водолазы поднялись по штормтрапу на палубу и мы отвинтили шлемы их скафандров, они не могли говорить. Зуб на зуб не попадал от холода! - Обоих в каюту! - распорядился Андрей. - Оттереть спиртом, напоить им же. Спасибо, товарищи! Дальше справимся без вас. По счастью, подвижек не было, льды вели себя очень тактично, как бы соблюдая правило: "Двое дерутся - третий не мешай". Вскоре нам удалось уменьшить крен до пятнадцати градусов, а затем совершенно выровнять судно. Но оставаться на этой каверзной льдине было нельзя, и, возобновив самостоятельное плавание во льдах, ледокол переменил место стоянки. - Ну и очень хорошо, - сказал Сабиров, которого, несмотря на его протесты, уложили в постель. - Хоть и качнуло нас, хоть и крен был тридцать градусов, а все же душевного равновесия никто не потерял. Он сердито чихнул. "Ванна" в Восточно-Сибирском море наградила его сильнейшим насморком. 4. ВОШЛИ, ПРОРВАЛИСЬ! Мы дрейфовали уже третью неделю, томительно медленно подвигаясь к "белому пятну", описывая по морю выкрутасы и вензеля. Кое-где приходилось вежливенько просить посторониться наседавшие на корабль льдины, чуть-чуть раздвигая их локотками. По небу неслись низкие тучи. Вяло падал мокрый снег. - Сколько под килем? - Андрей обернулся ко мне. (Теперь я ведал эхолотом.) Я доложил, что "Пятилетка" проходит над мелководьем. Стоявший рядом Сабиров покрутил головой и чертыхнулся. Многолетние поля проползают почти на брюхе по дну. Напор страшенный. С боков! Снизу! Ледяные поля корежит, сгибает. И вот уже катится по морю белый вал, растущий на глазах... В какие-нибудь четверть века белая равнина вокруг превратилась в резко пересеченную местность. Всюду, как обелиски, торчат ропаки, образовавшиеся от столкновения ледяных полей. Два поля сшиблись лбами, лед вспучило, выперло наверх, как огромный нарост, как чудовищную шишку. Трещины бороздят поля по всем направлениям. Это картина первозданного хаоса, выполненная, впрочем, только в два цвета - белый и бледно-голубой. Тучи умчались за горизонт, и снег-поземка с шорохом несется понизу. Дрейфующие льды, сжимаясь и разжимаясь, уносят нас на северо-восток, к заветному "белому пятну". ...Странная иллюзия возникает порой. Кажется, будто Лиза рядом - неслышная, невидимая для других. Она помогает мне коротать ночные вахты на мостике; стуча каблучками, сбегает по трапу следом за мною в каюту, а вечерами, пока я корплю за столом над картами глубин, тихонько садится на стул, сложив руки на коленях, как пай-девочка, терпеливо ожидая, когда же я наконец взгляну на нее. Да, это ожидание постоянно в глазах Лизы. Ожидание или настойчивый, непонятный мне вопрос? Мысленно я прилежно сопоставлял, сличал разные факты, на которые не обращал ранее внимания. Давным-давно, еще в бытность мою в университете, мы затеяли спор о моде. Я сказал, между прочим, что мне нравится, когда девушки причесываются на прямой пробор. Андрей не снизошел до обсуждения столь мелкой темы. Лиза промолчала. На следующий день мы, все трое, были в театре и прогуливались по фойе. Вдруг Лиза спросила сердито: "Ну что же ты, Лешка? Я уложила волосы по-новому, а ты и не скажешь ничего". Мы с удивлением посмотрели на нее. Да, другая была прическа. И видимо, не так просто досталась. Упрямая рыжая челка ни за что не хотела скромно укладываться на голове... Был еще случай, тоже многозначительный. Я спросил Лизу, почему она не выходит замуж. "Тебя жду, - сказала она небрежно. - Дождусь, когда женишься, тогда выйду". И снова я по глупости пропустил это мимо ушей... Как-то, сидя у Лизы с Андреем, Синицким и еще с кем-то, я почувствовал, что она смотрит на меня. Долго не хотел оборачиваться, но, когда остальные гости яростно заспорили о чем-то, все-таки обернулся. И вот какой разговор произошел между нами. - Очень скучно, наверное, сидеть так и смотреть на меня, - сказал я. - А мне не скучно, представь... - Почему? - У тебя так забавно меняется лицо. То нахмуришься, то вздохнешь, то улыбнешься про себя. Знаешь, что я делаю в это время? - Что? - Стараюсь угадать твои мысли. - И получается? - спросил я недоверчиво. - Конечно. - Короткий поддразнивающий смешок. - Ты же обычно думаешь о Земле Ветлугина. Об эхолотах. О плавучих льдах. - Ага! Вот и ошиблась на этот раз. Я почему-то вспомнил о майском карнавале в парке культуры и отдыха. Ты пела такую нелепую песенку. Пауза. - Я рада, что ты помнишь, - сказала Лиза... А наш последний разговор перед отъездом во вторую экспедицию? Как бережно, с каким женским тактом врачевала она мои раны! Никто - ни Андрей, ни Афанасьев - не помог мне так, как помогла она. А когда я, не зная, куда девать себя от радости, обнял ее и приподнял над полом, она не стала высвобождаться, только чуточку отклонилась и шепнула смущенно: "Кто-то идет, Лешенька..." И вот уже общая маленькая тайна есть у нас... А ведь, если подумать, это началось у меня задолго до второй экспедиции. Пожалуй, еще на мысе Челюскин. Да, вернее всего, именно на мысе Челюскин! Стихи Андрея сыграли свою роковую роль. Не надо было мне поправлять их, придумывать эпитеты поярче, поточнее. Шучу, конечно! И все же странно устроен человек, не правда ли? Выходит, только узнав, что в Лизу влюблен Андрей, я прозрел: до меня дошло наконец, какая она привлекательная, женственная, милая... Да, но как же с Андреем? Не таиться от него, не прятать свое чувство, чтобы и малейшей неправды не было между нами! К моему удивлению, Андрей совершенно спокойно принял мое признание. - Правильно, - сказал он, отрываясь на минуту от своих выкладок. - Лиза любит тебя. И очень давно. - Как? Ты знал? И ничего не сказал? - Но я же не знал, любишь ли ее ты. Если бы ты не любил, такой разговор мог бы только унизить Лизу, понимаешь? Я молчал, ошеломленный. - Еще в Весьегонске догадался, - неторопливо продолжал Андрей. - Когда ездил в Весьегонск перед первой экспедицией. Лиза все расспрашивала: что ты, как ты? И в своем письме, приглашая нас, писала о тебе. Даже не упомянула моего имени. - Ну не дурак, скажи? Не разиня? - Кто? - Не ты, само собой. Я. - Но ты же, кажется, говорил, что хорошо знаешь девушек. Досконально разбираешься во всех их увертках, уловках, повадках. Я привстал со стула и поправил абажур настольной лампы, чтобы лучше видеть своего собеседника. Нет, и тени иронии не было на этом обветренном, гладко выбритом, невозмутимо спокойном лице. Андрей, вероятно, и не подозревал, что люди иногда способны иронизировать друг над другом. - Это ты говорил обо мне, - сказал я. - А я только слушал и верил тебе... ...Прерывистые гудки оповестили участников экспедиции о том, что "Пятилетка" приблизилась к препятствию, к первому ледяному барьеру. В прошлом году ледокол пытался прорваться вперед, форштевнем-секирой прорубиться к центру "белого пятна". После того как это не удалось, на лед была спущена санная группа. Сейчас, наученные горьким опытом, мы готовились поступить по-другому. Нас заинтересовала большая полынья, еще в прошлую экспедицию обнаруженная севернее острова Врангеля. Нельзя ли по аналогии предположить, что нечто подобное есть и севернее Земли Ветлугина? Льдины, поднесенные могучим потоком к Земле, громоздятся, скапливаются у южного ее берега, пространство же у северного берега должно оставаться свободным ото льдов. На этом предположении строился план дальнейших действий. Едва зазвучали прерывистые гудки, как матросы принялись поспешно стаскивать брезент с самолета, стоявшего на палубе. Очень быстро расчищена была небольшая стартовая площадка, потом осторожно, с помощью лебедок, спущен на лед самолет. В качестве наблюдателя Андрей приказал лететь мне. День был, к сожалению, пасмурный. Последнее время погода вообще не баловала нас. Торосы, торосы! Сверху это похоже на складки земной коры, следы горообразовательного процесса. Но можно сравнить и с фортификационными укреплениями. Вот первая линия обороны! Вот вторая. Как быстро, однако, очутился я над нею! В прошлом году это стоило нам стольких усилий! Тащились с санями целый день, балансируя на ледяных перемычках, форсируя промоины вброд. Серые полосы тумана протянулись внизу. Знакомая картина! Летний пейзаж остался неизменным, но таким же, каким я видел его с самолета три года назад, во время катастрофы с "Ямалом". Туман над Землей Ветлугина, наверное, не исчезнет почти никогда, как над Лондоном. Несколько раз самолет пролетел над районом "белого пятна" - из конца в конец. За туманом не видно было не только Земли, но и полыньи. Однако на этот раз я применил новинку - фотоаппарат с инфракрасными лучами. Они обладают свойством проникать сквозь туман. Вернувшись на корабль, который за это время успел пройти часть своего пути в обход препятствия, я поспешил проявить снимки. Синицкий и Вяхирев, топтавшиеся за моей спиной, разочарованно вздохнули. Земли на снимках не видно. Вероятно, контуры ее слишком сглажены и она сливается с окружавшими ее льдинами. Зато обнаружена желанная полынья. Несколько севернее тех координат, на которых, по вычислениям Петра Ариановича, находилась Земля, мы увидели то, что надеялись увидеть: темное пространство воды! Дальше все, как пишут в военных сводках, развивалось согласно заранее разработанному плану. Ледокол завершил зигзаг, возобновив самостоятельное плавание во льдах, вышел из сомкнутого строя плавучих льдин и круто повернул на юг. Мы собирались зайти к нашим островам с тыла. Вначале предполагалось, что самолет опять поднимется в воздух и поведет за собой корабль кратчайшим путем к полынье, выбирая разводья среди льдин. Но туман, повисший непроницаемой пеленой над "белым пятном", мешал этому. Ледокол двинулся на юг почти в сплошной мгле, как слепой с вытянутой вперед палочкой. - К эхолоту! - приказал Андрей, и я сбежал вниз в рубку. В рубке тихо. Только мерно тикают часы да шелестит бумага. Все знакомо, буднично, словно бы находимся еще вне "белого пятна". Но мы уже внутри его. Вошли, прорвались!.. Не помню, сколько времени я просидел, не спуская глаз с медленно двигавшихся квадратиков кальки, - наверное, очень долго, потому что заболела спина. На пороге появился Андрей. - Ну как? - Глубины уменьшаются, но очень медленно. Глаза у Андрея воспалены, красны. Он не говорит таких слов, как "крепись", "мужайся". Просто стоит над вращающимся валиком эхолота и смотрит на меня. - Продрог? - говорю я. - Нет. Просто так... Пришел к тебе. - Жаль, что туман! - Ничего не поделаешь. Маре инкогнитум! Море тайн, море тьмы... Слушай: я посижу у эхолота, сменю тебя. Приляг на четверть часа... До Земли еще далеко. - Нет. Я только поднимусь на мостик, погляжу, как там, и сейчас же назад... Туман, пока я был в рубке, сгустился еще больше. Он обступил корабль со всех сторон. Изредка в разрывах тумана, как в колодце, мелькало чистое небо. С бака доносились монотонные возгласы впередсмотрящих. - Слева по борту торос! - Прямо по борту разводье!.. Из мглы шагнул ко мне человек и сказал голосом Сабирова: - На эхолот только и надежда. Не выскочить бы на мель! Я присел на скамью, прислушиваясь к успокоительно-равномерному пощелкиванию тахометра. За плечами рулевого и за спицами штурвала видны ломающиеся, уходящие в воду льдины. Впечатление такое, будто плывем под водой. В столбах света несутся впереди дрожащие водяные капли. Прожекторы вырывают из мглы то края ледяных полей, то тускло отсвечивающую черную тропинку разводьев. И вдруг почудилось, что я в Весьегонске. Плохо видно в струящемся сумраке воды. Стебли кувшинок перегораживают улицу, как шлагбаум. Бревенчатые низкие дома оплетены водорослями. Стайки рыб мелькают в черных провалах окон. Ну конечно, а как же иначе! Ведь это Подгорная улица, а она затоплена, ушла на дно! Делаю усилие, вскидываю голову. По-прежнему в свете прожекторов колышется туман, палуба подрагивает под ногами. Наверное, я здорово вымотался за этот день, особенно во время полетов, когда нервы буквально вибрировали от напряжения, потому что тотчас же снова задремал. Мне привиделось, что я лежу в своей каюте. Ко мне на цыпочках вошел Петр Арианович. Хочу встать, но он останавливает меня, садится на краешек койки, большой теплой ладонью ласково проводит по моему лицу. - Ну и устал же ты, Леша, - говорит он. - И постарел... Глаза по-прежнему твои, а морщинки у рта не твои, чужие. И седина сквозит в висках. А ведь по возрасту ты еще не стар... Жаль будить тебя, но... Надо вставать, Леша! Вставай, вставай! Эхолот показывает семь метров! Он тряхнул меня за плечо. Я открыл глаза и увидел, что это не Петр Арианович, а Андрей склонился надо мной. - Вставай! - настойчиво повторил Андрей. - Семь метров под килем!.. Корабль стоит на месте. Два пучка света уперлись в серую стену впереди. Что там? Острова или мелководье?.. - Ну и туман! - хрипло сказали на палубе. - Хоть режь его ножом! - Солнце надо ждать, - ответил кто-то и нетерпеливо вздохнул. Прошло полчаса, и взволнованные возгласы возвестили, что туман расходится. Поднявшийся ветер трепал, рвал на части тяжелые серые складки. Мы были уверены, что Земля совсем близко, и все же она открылась внезапно, будто всплыла из воды. В объективе бинокля, освещенные лучами солнца, падавшими сквозь облака, как светлый дождь, чернели пологие склоны с темно-бурыми пятнами мха. - В тринадцать часов ноль шесть минут прямо по курсу открылась Земля Ветлугина, - пробормотал Сабиров, будто заучивал наизусть, и метнулся мимо меня, чтобы занести эту фразу в вахтенный журнал. Я уцепился за поручни обеими руками. Волнение не давало мне дышать, смотреть. Я зажмурился, потом опять открыл глаза. Ослепительный архипелаг лежал прямо по курсу. Лед искрился в лучах неяркого полярного солнца. Это была Земля Ветлугина! Она существовала, и мы дошли наконец до нее! 5. РАЗГАДКА ТАЙНЫ Но я думал, что наша Земля выглядит иначе. Где "гора до небес", высоту которой Веденей определил на глаз в "пятьсот сажон"? Перед нами всего лишь невысокий купол, за которым в отдалении виднеются еще два. Прошло около трех столетий со дня, когда их впервые увидел корщик Веденей. Почему же Земля изменилась за это время? Неужели рефракция так приподняла острова над водой, что Веденею привиделись горы на горизонте? Или дело не в рефракции, а в чем-то другом? Андрей приказал спустить шлюпки. В первой из них уселся он сам, я, Сабиров и Союшкин. Во второй - остальные научные сотрудники. Между кораблем и берегом тянулся ледяной припай. Мы добрались до него на веслах, затем двинулись пешком по льду. Когда матрос, который шел впереди и пробовал прочность льда шестом, уже готовился спрыгнуть на берег, Сабиров крикнул: - Стоп! Первым - Андрей Иванович! А мы и забыли, что первым на вновь открытый остров, по географической традиции, должен ступить начальник экспедиции. Традиция на этот раз была обновлена. Андрей подхватил меня и Сабирова под руки и, несмотря на наше сопротивление, шагнул на берег вместе с нами. Сомневаться больше нельзя. Обеими ногами я стою на Земле Ветлугина. Удивительная Земля! Сначала ее угадали в Весьегонске на расстоянии нескольких десятков тысяч километров. Потом услышали при помощи эхолота. И вот наконец мы ощущаем ее под ногами!.. Рядом раздался сердитый окрик Сабирова: - Товарищ Союшкин! Отдельно вас приглашать? Я оглянулся. Союшкин отстал от всей компании, уже поднявшейся на пригорок, и бродил взад и вперед по берегу, неуверенно смотря себе под ноги. Нашел что-нибудь?.. Но оказалось, что, наоборот, потерял. - Я потерял свое пенсне! - сказал он плачевным голосом. Готовясь фотографироваться на вновь открытой Земле, Союшкин еще на корабле снял проволочки и веревочки, которыми закреплялось за ушами его пенсне. Прыгая вслед за Сабировым, он нагнулся и... - Вот оно! - вскричал один из матросов. - Удивительный случай! Пенсне уцелело. Упало в мох и не разбилось! - Вам повезло, товарищ Союшкин, что попали на землю, - сказал старший помощник назидательно. - Был бы здесь плавучий лед - только бы осколки и остались от вашего пенсне... Мы двинулись вдоль берега. Под ногами бесшумно пружинил красновато-бурый мох, устилавший землю. Торжественное настроение охватило нас. Земля Ветлугина была своеобразно и сурово прекрасна! Со склонов, сверкая на солнце, струились водопады. Пройдя еще с полкилометра, мы увидели обширную лагуну. Узкая песчаная коса, отделявшая ее от моря, была завалена грудами плавника. - Отличное место для полярной станции, - сказал Андрей, по-хозяйски осматриваясь. - Бухта рядом, и плавник под рукой, недалеко ходить. Завтра фамилию Звонкова, начальника экспедиции, которая открыла землю-невидимку, так долго скрывавшуюся во льдах, станут выкрикивать газетчики, послезавтра Оксфорд и Сорбонна почтительно поднесут ему звание "доктор гонорис кауза" [почетная научная степень]. Шевельнулось ли во мне завистливое чувство: почему не я? Нет, по чести, нет! Немного позже, правда, что-то начало щемить, но тогда я был целиком захвачен радостью открытия. Когда очень счастлив, когда душа полна до краев, нет в ней места для маленьких чувств, чувствишек! Вот он, тот миг, ради которого стоило жить! Я видел ослепительное ледяное ущелье, по дну которого звенел ручей. Выше сияла полоска яркой бирюзы. Это было горное озеро, колыхавшееся в прозрачной хрустальной чаше. А дальше было еще красивее. Перед нами возникло нечто вроде русского терема из голубого кристалла. Два высоких ледяных зубца вздымались к небу, как сторожевые башни. На ребристой "крыше" сверкали веселые солнечные зайчики. А внизу зиял широкий вход. Это был очень просторный высокий грот, под сводами которого гулко разносились наши голоса. Нигде не видел я таких красок, как в этом гроте. У входа они были нежно-голубыми, потом постепенно начинали темнеть, а в углах становились ультрамариновыми. Полная гамма синего цвета!.. - Летняя резиденция деда-мороза, - весело сказал Сабиров. Я поморщился. Он был отличным человеком, наш старпом, но любил комментировать красивые пейзажи вслух. Сейчас хотелось молчать, просто смотреть и молчать. Площадка возле "теремка" была самым высоким местом на острове, и здесь Андрей приказал укрепить флагшток. - Объявляю эту территорию принадлежащей Союзу Советских Социалистических Республик! - раздельно и четко произнес он формулу, включавшую Землю Ветлугина в пределы нашей Родины. - На флаг - смирно! - скомандовал Сабиров. Участники экспедиции поднесли руки к шапкам. В торжественном молчании мы следили за тем, как красный флаг медленно ползет вверх по флагштоку. - Салют! Мы дали залп из ружей. Тотчас же с моря донесся второй залп. "Пятилетка", стоявшая у ледяного припая, окуталась дымом. Матросы, которые оставались на корабле и теснились на палубе, на вантах, на мостике, салютовали флагу Советского Союза. Опустив ружье, я прислушался. Среди ледяных ущелий медлительно перекатывалось эхо наших выстрелов, будто вибрировала, замирая, туго натянутая басовая струна. Рапорт правительству был отправлен, и вскоре, по выражению Таратуты, эфир запенился, забурлил вокруг антенны ледокола. Отклики с Большой земли шли беспрерывно весь вечер и всю ночь. Пядь земли в океане! Только мореплаватель сумеет по-настоящему понять, что это такое. Много дней, даже недель находиться вдали от берегов, видя только море вокруг, ощущая себя затерянным среди колышущейся водяной пустыни, - и вдруг увидеть землю на горизонте. Пусть это лишь скала, без травинки, без деревца - все же это земля, твердь! Однако Земля Ветлугина отличалась некоторыми особенностями. Мы с Андреем были слишком опытными полярниками, чтобы не угадать с первого же взгляда своеобразную природу нашего архипелага. Тем более что на обратном пути к кораблю перед нами как бы открылся срез Земли Ветлугина. Идя вдоль берега, мы увидели вдали странный пятнистый холм. Он беспрерывно шевелился, точно осыпаясь. И вдруг распался на составные части. Туча птиц поднялась в воздух. От мелькания множества крыльев зарябило в глазах. Это было самое большое гнездовье, которое я когда-нибудь видел! Поднялась пальба. Пока охотники разряжали ружья, мое внимание привлек обрыв, над которым гнездовали птицы. Мы с Андреем подобрались к нему снизу, со стороны взморья. Именно здесь природа архипелага была яснее всего. Верхний слой земли был очень тонок, не более метра. Дальше шел ископаемый лед с примесями осадочных пород. Земля Ветлугина представляла собой не что иное, как ледяной купол огромных размеров с песчано-глинистыми отложениями, спаянными между собой многолетними ледяными прослойками. По слоям обрывистого берега можно было прочесть не только прошлое архипелага, но и его будущее. Открытый нами архипелаг таял... Вот когда стало понятно значение странных, как бы подгонявших нас слов: "Спешить, чтобы застать!" Природу островов, открытие которых Петр Арианович предвидел и предсказал за много лет, он понял до конца лишь в ссылке. Быть может, побывал на островах Васильевском или Семеновском, быть может, расспрашивал о них местных жителей - во всяком случае, ясно представлял себе, что мешкать нельзя, что надо возможно скорее отправляться на поиски Земли, пока та не ушла под воду. Вот выдержка из первого тома книги "Северный Ледовитый", которая вышла вскоре после открытия архипелага. "Надо вспомнить о том, - писал Афанасьев, - что находилось на месте окраинных сибирских морей сотни тысяч лет назад. Здесь была суша. Материк тянулся на север примерно до 82o. Климат был гораздо более теплым, чем сейчас. На равнинах, которые впоследствии стали дном моря, росли леса, водились мамонты, носороги, олени. В начале четвертичного периода эта часть суши, как и вся Сибирь, подверглась оледенению. Во время таяния и отступления ледников могли образоваться участки неподвижного льда, на которых откладывались глина, песок, галька, нанесенная талыми водами. Но вот произошла катастрофа, подобная той, которую описывает Платон в легенде об Атлантиде. Северная часть материка начала опускаться под воду. Долины заливались, холмы и горы превращались в острова (из них уцелели до наших дней лишь архипелаги Северной Земли и Новой Сибири). Что же случилось с животными? Животные спасались от наводнения, отступая на юг или укрываясь в горах. В последнем случае они, понятно, оставались отрезанными от материка и вымирали. Этим объясняется огромное скопление костей на сибирских островах. Остров Большой Ляховский, например, может быть назван кладбищем мамонтов. В течение XVII-XVIII веков отсюда вывозили на ярмарку в Якутск ежегодно по нескольку тысяч пудов бивней. Вероятно, ряд островов-гор сохранялся до последнего времени и в других районах Советской Арктики. Пласты ископаемого льда под толщей наносов не таяли в холодной воде на протяжении столетий. Однако наступило потепление Арктики. Ископаемый лед стал таять, острова опускались все ниже и ниже. Вот почему корщик Веденей в XVII веке видел горы, а наши советские исследователи Андрей Звонков и Алексей Ладыгин увидели в XX веке только невысокие купола. Но они могли и ничего не увидеть, если бы пришли сюда спустя несколько десятков лет. С Землей Ветлугина могло произойти то, что произошло с островами Васильевским и Семеновским, расположенными в море Лаптевых. Эти острова были впервые нанесены на карту в 1823 году, затем еще раз - в 1912 году и, наконец, были обследованы в 1936 году. При этом оказалось, что за сто тринадцать лет остров Семеновский уменьшился более чем в семь раз, а остров Васильевский совсем растаял. Там, где его видели в 1823 и 1912 годах, осталась в 1936 году только подводная банка. По счастью, - заканчивал академик, - с Землей Ветлугина этого не случилось". Академик был прав. Мы вовремя пробились к Земле Ветлугина. И все же с первых шагов по Земле у нас, признаться, отлегло от сердца. Петр Арианович, несомненно, многое преувеличил в своих опасениях. (И нужно ли удивляться этому? Вспомните, в каких условиях он жил в деревне Последней!) Правда, Земля его таяла, но очень медленно. Жизнь ее, во всяком случае, отнюдь не висела на волоске. (Мы с Андреем поспешили проделать необходимые подсчеты.) Начать с того, что наша Земля была гораздо больше по площади острова Семеновского. А ведь понадобилось сто тринадцать лет, чтобы тот уменьшился в семь раз. Затем наша Земля находилась на самом краю шельфа, то есть была значительно более удалена к северу от материка, чем Семеновский. Ну что ж! Вероятно, Весьегонск, взнесенный строителями над гладью нового Рыбинского моря, простоит дольше Земли Ветлугина. И тем не менее в распоряжении новых обитателей нашей Земли, ученых-полярников, еще добрых два-три десятка лет (по самым осторожным, более того - придирчивым, выкладкам). Не так уж мало, а? Вы спросите меня: а дальше? О, я не загадываю так далеко! Впрочем, кто знает, быть может. Земля Ветлугина и не понадобится к тому времени? Ученые пересядут с островов на плавучие льдины и вместе с ними включатся в извечный дрейф льдов по диагонали через всю Арктику... Как видите, разгадав тайну Архипелага Исчезающих Островов (неофициальное название нашей Земли), мы ничуть не потеряли бодрости. Более того. Просторы этого пустынного уголка Арктики вскоре огласились самым что ни на есть непосредственным и дружным смехом. (Надо думать, это было в диковинку Земле Ветлугина, так как до недавнего времени здесь раздавались только повизгивания голодных песцов, писк птиц и фырканье недовольных моржей.) Мы спешили нанести на карту очертания всех трех островов - надвигалась полярная ночь. Рано утром я отправился на берег, взяв с собой Синицкого и Союшкина, за которым увязался его приятель - славившийся своим легкомыслием судовой пес Ротозей. Добравшись до второго, сравнительно небольшого острова и поднявшись на его вершину, мы с Синицким нагнулись над ящиком, в котором был теодолит. - Товарищ Союшкин, - бросил я через плечо, - что же вы! Установите треногу. Молчание. Мы оглянулись. Союшкина с нами не было. Не было и треноги. - Странно! Только что был здесь... - И следов нет, - сказал Синицкий, смотря на мох. - Не на небо же его взяли, - попробовал я пошутить. - Во-первых, не заслужил; во-вторых, треногу-то оставили бы... Мы начали припоминать, где был Союшкин в последний момент, когда его видели. Стоял вон на том бугорке. Неизменная молодецкая трубка - он начал курить после первой экспедиции - торчала изо рта. И вот его нет. Как сквозь землю провалился! Пока мы с беспокойством озирались по сторонам, Ротозей принялся повизгивать и перебирать лапами. - Чует, Алексей Петрович! Ей-богу, чует! - вскричал Синицкий. - Пустим собаку, она найдет... Ротозей быстро вскарабкался на скользкую наледь. Он топтался там, визжа от нетерпения и засовывая нос в трещину. Что за черт! Я заглянул в расщелину. Она уходила вниз, глубокая и темная. На архипелаге полно было таких расщелин, и мы старательно обходили их. "Нарочно туда залез или сорвался?" - недоумевал я. Синицкий указал на края расщелины. Они были обломаны. А, вот оно что! Союшкин провалился! - Э-эй! - закричал я вниз, как в трубу. - Союшкин! Снизу раздалось слабое: - Здесь! (Как на перекличке в классе!) Соединенными усилиями мы вытащили из расщелины незадачливого путешественника. Впрочем, правильнее сказать, извлекли его тело, правда вполне живое. Дух Союшкина остался там, внизу. Это был единственный урон, который понесла наша вторая высокоширотная экспедиция. Дух неутомимого скептика был сломлен и погребен в пещере вместе с разбитым вдребезги пенсне. По счастью, бывший первый ученик не повредил при падении ни рук, ни ног. Однако шея его как бы окостенела, та самая удивительно гибкая шея, умевшая поворачиваться сразу на сто восемьдесят градусов! Теперь Союшкин ходил по Земле Ветлугина бочком, с осторожностью, близоруко и недоверчиво щурясь на окружающие предметы. Несчастный случай со "штатным скептиком" был увековечен в стенгазете, которая выходила на ледоколе. Шарж был подписан так: "Последний провал Союшкина, или Как он уверовал наконец в существование Земли Ветлугина". "Штатный скептик" претерпел последнюю свою метаморфозу на наших глазах. Душевно он как бы оцепенел. И в этом состоянии оцепенения был доставлен на корабль, а затем и на материк. Впрочем - чем черт не шутит! - ведь он мог еще, пожалуй, отогреться и расцвести в иной, более благоприятной обстановке... Положив Землю Ветлугина на карту, мы занялись возведением привезенных с собою разборных домов. В течение трех суток на большом острове кипела авральная работа. Надо было спешить. Надвигалась зима, тяжелые льды могли не выпустить "Пятилетку" из Восточно-Сибирского моря. Уже четырнадцатого сентября среди ледяных глыб поднялся бревенчатый жилой дом, а рядом - службы, метеобудка, домик для магнитных наблюдений. Над ними на высоком флагштоке реял красный флаг. Мы оба - я и Андрей - просили оставить нас зимовать на архипелаге. Но наше начальство рассудило иначе. Оставлена была молодежь: Синицкий, Вяхирев, Таратута. Пятнадцатого сентября "Пятилетка" отвалила от Земли Ветлугина. Синеватые сумерки лежали надо льдом. Через четверть часа наш архипелаг нельзя было рассмотреть даже в бинокль... 6. НА ВЫСОКОМ БЕРЕГУ Мы очень хотели вернуться домой обязательно к ноябрьским праздникам, и это удалось. Уже в начале ноября участники экспедиции были в Москве. Но Лиза отсутствовала. Ее, оказывается, пригласили на праздничные дни в Весьегонск. Что ж, выходит, в этом году мне встречать праздники в родном своем городе, в котором я не был уже не помню сколько лет? Я позвонил Лизе прямо с вокзала. Знал, где искать ее - в райкоме партии или в горсовете. Там она и была. - Вот я приехал, Лиза! - сказал я довольно нескладно, потому что начал волноваться, едва лишь забрался в телефонную будку. Мое смущение сразу же, наверное, передалось и Лизе. - Здравствуй, - невнятно сказала она. - Ну как там наша Земля? - Ничего. Спасибо. Неожиданно - взрыв смеха! - Сейчас ты ответил, как тот благовоспитанный мальчик, которого спросили: "Ну, был в зоопарке? Как лев там?" А он сказал: "Ничего. Спасибо". - Да, глупо... Я, знаешь ли, приехал к тебе в гости, Лиза. - Понимаю... Ты на вокзале? Так вот, иди потихоньку к морю. Встретимся у школы-новостройки. Это на горе. Найдешь? - Найду. Я прошел через весь город, озираясь, удивляясь, не узнавая его. Впрочем, шел как в тумане... Конечно, я пришел на свидание раньше Лизы. Отсюда, с горы, открывалась великолепная панорама Рыбинского водохранилища. У берегов море уже затягивалось ледком, а вода была сине-сизая с белыми полосами. Небо - в низких тучах - почти сливалось с далеким, лесистым, принахмурившимся берегом. Да, осень. Поздняя осень. Я присел на выгнувшееся седлом корневище высоченной сосны. Эка вымахала! Под самые тучи! Как все это удивительно сошлось: новый город, почти незнакомый мне, лежавший у моих ног, и острова в далеком Восточно-Сибирском море! По-видимому, была в этом закономерность нашего строя жизни, неразрывное, взаимоопределяющее сцепление событий. Созданы были условия, благодаря которым сдвинулся с места один из самых захолустных в прошлом городов России, и вскоре на другом конце страны возникли, выплыли из тумана легендарные острова. Глядя на север, где осеннее небо было всего темнее, я мысленно перенесся на Землю Ветлугина. Там тоже готовятся отметить ноябрьские праздники. Кают-компания ярко освещена, и на стене под портретом Ленина висит лозунг: "Да здравствует 17-я годовщина Октября!" Вяхирев мудрит на кухне над тортом собственного изобретения, которым мечтает поразить даже прихотливого в еде Синицкого. Таратута, сидя у рации, принимает и передает поток поздравительных радиограмм, а Синицкий, уже облаченный в парадный китель, обходит празднично сервированный стол, озабоченно поправляя бумажные цветы в вазе. Счастливых праздников вам, друзья! Над островами уже царит ночь. Только желтые квадратики окон бревенчатой избы прорезают тьму, да в центре метельного хоровода пляшет ярко-красный язычок. Это флаг. У подножия высокой мачты установлен фонарь с рефлектором, который бросает сноп света вверх и превращает трепещущее на ветру полотнище в неугасимое, согревающее душу пламя. Правда, небо бывает иногда звездным либо расцвечивается арктической радугой - северным сиянием. Однако чаще всего над архипелагом проносится на бреющем полете метель. Острова стоят на самом юру, мчащийся снег покрывает их с головой - сплошной вздувающийся и опадающий мутно-белый полог. Да, нелегко придется моим товарищам на вновь открытых островах. Яростные арктические штормы будут бить архипелаг льдинами, лютые ледяные ветры прохватывать его насквозь. Во время сжатий лед начнет корежить вокруг, как бересту на огне. Белые валы громоздятся у высокого обрывистого берега. Со скрежетом и визгом отламываются льдины, вставая призрачными громадами. А от горизонта надвигаются новые и новые оцепеневшие гребни. Луна проглядывает из-за туч и освещает тревожный, беспрестанно меняющийся ландшафт. Оттого что фон зловеще-черный, белые глыбы, передвигающиеся на переднем плане, выглядят особенно жутко. Беспрерывно проплывают мимо ледяные поля. Если долго смотреть на них, кружится голова. Кажется, что остров сорвало с мертвых якорей и небывалый ледоход уносит его куда-то вдаль, как дрейфующий корабль. Но в том-то и дело, что его не уносит никуда! Это твердая земля, твердь, о которой так мечтали исследователи этого района Арктики. Помимо обычных бурь, проносятся над архипелагом и другие, почти неощутимые. Сказал бы даже, бури-невидимки, если бы у зимовщиков не было чувствительного прибора, отмечающего их приближение. Я имею в виду так называемые магнитные бури, неистовствующие в этой части Арктики. Некоторые из них так сильны, что колебания магнитной стрелки за сутки доходят до шестидесяти двух градусов. Но есть на полярной станции компас, один-единственный, который не подвержен влиянию бурь. Стрелка его закреплена и указывает неизменно все тот же курс: норд-ост. Компас висит в простенке между окнами. Это маленький компас-талисман. Сегодня Таратута и Синицкий заботливо обрамили его венком из красновато-бурого мха. ...И вот уже подняты все тосты, отдана дань и грандиозному торту, над которым самозабвенно трудился кок. Зимовщики повели свои обычные нескончаемые разговоры о двух походах "Пятилетки", о магнитных бурях, о Полюсе относительной недоступности - своем ближайшем соседе, и о трагической судьбе Ветлугина, указавшего путь к архипелагу и погибшего где-то среди льдов... Я поудобней уселся на корневище сосны. Лиза запаздывает. Что делать! Я - полярник, то есть человек тренированный. Мне не привыкать ждать, не занимать терпения. Рыбинское водохранилище сделалось темнее, белые лезвия бурунов стали взблескивать еще резче. Протяжнее, перед ночью, зашумели сосны над головой. А там, за морем, наверное, уж свечерело. Там в богатырском раздумье стоят древние вологодские леса. Еще дальше начинаются Архангельская область и по-зимнему одевшееся льдами Белое море. Ноябрь. Осень. Вечер... Полярный день кончился. Что ж! День был хорош. Расцвеченный мечтами, насыщенный борьбой, завершенный победой. Чего желать еще? Быть может, кое-кому покажется, что мы слишком быстро - всего за два года - дошли до нашей Земли? Но мы же шли к ней много лет, чуть не со школьной скамьи готовились к экспедиции! И ведь время по-настоящему измеряется не годами, а событиями. Есть люди - я знавал таких, - которые коптили небо по семьдесят пять или восемьдесят лет почти и не почувствовали, что жили. Быть может, на пути к нашим островам было меньше приключений, чем мы когда-то надеялись в Весьегонске? Да, эффектных событий произошло не так уж много. Но разве мы не пережили самое увлекательное из того, чего может пожелать ученый, - _приключения мысли_? Мысль, сосредоточенная, ищущая, все время обгоняла, опережала путешественников! Мне думается, что радость научного открытия можно сравнить с восхождением на высокую гору. По мере подъема все больше предметов охватывает пытливый взор. Путник забывает об усталости, поглощенный открывающимся перед ним зрелищем. Из тумана, клубящегося внизу, из хаоса фактов, догадок, сопоставлений возникает постепенно обширная, прекрасная, никем не виданная до него страна! Я услышал дробный стук каблучков. Знакомый стук! Так же точно стучали они по трапу на борту корабля. Или мне тогда казалось, что стучали... Лиза очень быстро поднималась в гору. Милое лицо ее раскраснелось, прядь волос выбилась из-под берета. Пальто было распахнуто. - Опоздала? Очень сердишься? Она подбежала ко мне и взяла за руки. - Это я опоздал, - пробормотал я, наклоняясь над нею. - Так долго шел к тебе. Таким длинным кружным путем. Через столько морей... Ты уж как-нибудь извини меня, постарайся извинить. Хорошо, Рыжик?..