сть выбелил окна кабины. Пока я дышал на стекло и торопливо скреб его ногтями, как делают в трамвае, когда хотят проверить, не проехал ли остановку, город остался позади. Только оранжевое зарево, охватившее добрую четверть неба, напоминало о Дудинке. Вскоре исчезло и оно. Наш пилот, боясь обледенения, поднимал самолет все выше и выше. Под крыльями запенились облака. Сидевший на тюках Савчук зевнул (в который уже раз!) и зябко поежился. - Бр-р! - сказал он, поймав мой взгляд. - Прохватывает? - Еще как! Разговор на таком холоде, понятно, не мог быть более содержательным. По курсу самолета - один из самых юных наших заполярных городов, Новотундринск, раскинувшийся на самой границе леса и тундры. Там придется попрощаться с Жорой и пересесть с самолета на санки, запряженные оленями. Что ж, повернемся спиной к цивилизации, к двадцатому веку, и углубимся в каменный, стремясь на поиски сказочных о детей солнца"! Воображаю, как холодно будет на санках!.. Солнце появилось в положенный час. Оно появилось даже раньше положенного часа, так как мы летели на очень большой высоте. Огромный шар выкатился на край горизонта, и колышущиеся, как океан, облака бережно приняли его. Тотчас же длинные алые пятна, будто следы брызг, протянулись по облакам с востока на запад. Я засмотрелся на игру солнечных лучей. Наверное, впереди от вращения пропеллера образовался пестрый вихрь, радужные концентрические круги. "Дети солнца"... Странное название - "дети солнца"!.. К ним шли (но не дошли) первооткрыватели Таймыра, лихие стрельцы Мангазейского острога. К "детям солнца" шел (и пришел!) с северо-востока, со стороны моря Лаптевых, беглый ссыльнопоселенец Ветлугин. К ним стремились и мы теперь. В горы Бырранга, на Таймыр, на Таймыр!.. Пригревшись на солнышке у окна, я незаметно задремал. Меня разбудила тишина. Рев моторов прекратился. Рядом стоял улыбающийся Савчук. - Как? Уже Новотундринск? - спросил я, вскакивая. - Видите, как хорошо, - сказал мой спутник. - И не заметили, как долетели. А сколько лет пришлось добираться до Таймыра землепроходцам, первооткрывателям!.. - Так ведь то было три века назад, - пробормотал я, протирая глаза и стряхивая дремоту. 6. КИНОСЕАНС В ТУНДРЕ Новотундринск, районный центр, стоит на краю леса. Приблизясь к тундре, лес не обрывается круто. Низкорослые, кривые лиственницы - все, что осталось от могучей сибирской тайги, - еще цепляются за жизнь в долинах рек. Там они хоронятся от свирепых ветров, находят влагу, питательные вещества, принесенные сверху (то есть с юга) течением. Повторяя речные извивы, полоски леса проникают далеко на север. Это как бы мыски, врезающиеся в безлесную арктическую степь. Новотундринск расположен на одном из таких мысков. Город был совсем еще молод, только отстраивался. На каждом шагу рядом с деревянными домами попадались остроконечные чумы, крытые оленьими шкурами, напоминавшие обыкновенные шалаши. Некоторые улицы представляли собой пока что пустыри, и лишь дощечки с названиями свидетельствовали о том, что тут в ближайшее время - возможно, даже этим летом - поднимутся дома. Тундра росла ввысь, тундра строилась!.. Мы прибыли в Новотундринск во второй половине дня. Пока добирались до Дома приезжих, распаковывали вещи, умывались, уже свечерело. (В это время года смена дня и ночи за Полярным кругом происходит так же, как и в средних широтах.) Полагалось бы малость отдохнуть, но Савчук не хотел и слышать об отдыхе. Наспех перекусив, он потащил меня в Новотундринский райком партии. - В райком? Почему в райком? - удивился я. - А я так привык. Полевую работу обязательно начинаю с посещения местных партийных организаций. Понимаете, очень важно для ориентировки: указывают нужных людей, подсказывают решение, помогают уточнить маршрут... Мысль показалась мне здравой - спутник мой, видимо, умел разбираться не только в архивах и был сейчас в своей сфере. По дороге в райком я остановился у группы лиственниц. Дерево это по справедливости можно назвать северным оленем среди растений, гак оно неприхотливо. Корни его обычно углублены в почву не более чем на десять сантиметров. Глубже начинается уже вечная мерзлота. И на этом тоненьком пласте живет дерево - невысокое, по пояс человеку, но коренастое, упрямое, с сучьями, наклоненными к земле. - Похоже на путника, который бредет против ветра, - сказал я. - Лбом рассекает воздух, наклонился вперед, широко расставляет ноги, приседает, напрягается, и все же идет, идет!.. Мы некоторое время с уважением постояли у группы лиственниц и двинулись дальше. Однако в райкоме нам не повезло: секретарь райкома был занят. - Проводит совещание со строителями города, - пояснила девушка в приемной. - Приходите часика через полтора-два. Как о вас передать? Савчук назвал себя. Мы вышли на улицу и остановились в нерешительности. Куда деваться? Чем заполнить паузу - эти полтора-два часа? Меня поразило оживление, царившее в Новотундринске. Мимо одна за другой проносились оленьи упряжки. На санках сидели колхозники-нганасаны в добротных сокуях [верхняя одежда], украшенных разноцветными узорами, с развевающимися за спиной красными, синими и зелеными суконными лентами. Они весело перекликались и размахивали длиннейшими шестами - хореями. Почему-то все ехали в одном направлении. - Движение, как по улице Горького в часы "пик", - пошутил я. - Праздник? - недоумевающе сказал мой спутник. - Сегодня нет праздника... Ярмарка? И ярмарки нет... - А вы остановите и спросите кого-нибудь из нганасанов, - посоветовал я. - Вы знаете нганасанский язык? - Только теоретически. Как этнограф. Но я хорошо знаю якутский. А вадеевские нганасаны понимают по-якутски. - Чего ж лучше! Савчук поднял руку, как это делают милиционеры ОРУДа, и, остановив проносившуюся мимо упряжку, обратился к ее владельцу за разъяснениями. Спрошенный произнес в ответ длинную фразу. Савчук с недоумением посмотрел на него, потом обернулся ко мне. - Сны на стене? - повторил он по-русски. - Сны на стене смотреть?.. Нганасан сказал еще что-то. - О чем это он? - поинтересовался я. - В круглых ящиках привозят сны?.. - Ах, в круглых! - Меня осенило: - Так ведь это кино! Нганасан, как снежный вихрь, умчался на своих санках, а мы продолжали стоять посреди улицы. - Кино? - повторил в раздумье Савчук. - Это, должно быть, интересно: в тундре кино! Я никогда еще не видел в тундре кино. Может, сходим, Алексей Петрович? Я, однако, больше склонялся к тому, чтобы вернуться в Дом приезжих. Пилот Жора, с которым мы успели сдружиться за дорогу, наверное, собрал в ожидании нас походный ужин. Неплохо бы погреться в сухих шерстяных носках у печки, задумчиво глядя на прыгающие огоньки, слушая краем уха, как расторопный Жора хлопотливо позванивает за спиной тарелками и стопками. - Успеете погреться, - осадил меня Савчук, в характере которого все более явственно начинала проступать деспотическая жилка. - Нет, посмотрим-ка лучше кино! - А какая картина? - Да разве в картине дело? Интересно на самих зрителей посмотреть. С этим я согласился. В Новотундринске еще не построили кинотеатр, и поэтому сеансы давались в школе-новостройке. Она видна была издалека, все ее три этажа, сложенные из отборных бревен, - чуть ли не самое высокое и красивое здание в городе. Вокруг школы, показалось мне, рос кустарник или карликовый лес. Лишь приблизясь, я понял, что ошибся. То был не лес и не кустарник, а рога оленей, стоявших и лежавших на снегу перед крыльцом. Кроткие животные смирно ожидали своих хозяев. Судя по количеству оленей, смотреть "сны на стене" собрались люди по крайней мере из пяти или шести нганасанских стойбищ. Мы опоздали к началу сеанса и вошли в зал, когда там было уже темно. Зал, надо думать, был набит до отказа. Сильно пахло прелыми шкурами. Я пристроился на краешке скамьи. Савчук, пыхтя, уселся за моей спиной. Иногда потрескивание аппарата и взволнованное дыхание зрителей заглушалось шепотом. Кое-кто из присутствующих уже видел картину и спешил оповестить новичков о том, что будет дальше. Сегодня демонстрировался киножурнал, но реакция зрительного зала была бурной, пожалуй, более бурной, чем если бы показывали самый захватывающий приключенческий фильм. То, что выглядело обычным где-нибудь в калужском или полтавском колхозе, воспринималось здесь как нечто поразительное, волшебное. На экране стояла смущенно улыбавшаяся птичница, окруженная белыми цыплятами-леггорнами, и кормила своих суетливых питомцев. По залу перекатывалась волна взволнованных возгласов. Подумать только: птица не улетает от человека, как ей положено! Больше того - принимает пищу из рук! Нганасанам, народу оленеводов и охотников, которым известны только дикие птицы, это представлялось чудом. В глазах мельтешило от белого колыхания. Леггорны сбегались к птичнице со всех сторон. Некоторые взлетали к женщине на плечи. Она тонула среди них, как в снегу. Мой сосед-нганасан, повернувшись ко мне, чуть было не столкнул меня со скамьи. - Чего смотрит эта женщина? - пронзительно закричал он, довольно правильно выговаривая по-русски. - Почему не хватает птиц, не скручивает им головы? Я не успел ответить, потому что на экране появился инкубатор. Как? Обыкновенный ящик высиживает птенцов?!. Гомон и смех стояли в зале. Школьники звонкими голосами объясняли что-то своим родителям, быть может, высчитывали количество яиц, которые за раз подкладывают под эту диковинную железную наседку. Было от чего ахнуть. Но больше всех ахал и удивлялся мой сосед. Это был, видно, один из тех добрых людей, которые не могут восторгаться в одиночку, а должны постоянно разделять с другими все переполняющие их грудь чувства. Он то поворачивался ко мне, больно толкаясь острым локтем, то привставал с места и переговаривался через весь зал со знакомыми, пока его сердито не одергивали сидящие сзади. Удовольствие зала достигло наивысшей точки, когда птицеводческую ферму сменили на экране свекловичные поля. Сахар в тундре появился сравнительно недавно, и многие зрители полагали в простоте, что его добывают на копях, откалывая кусками, как уголь, от высоченной, под облака. Сладкой Горы. Сейчас нганасаны воочию убедились, что это не так. Сахарную свеклу собирают на полях, вытаскивая из земли, потом везут на завод, варят, отжимают, перерабатывают, прессуют. Мой сосед снова заерзал на месте от энтузиазма. - Довольно прыгать, друг, - сказал я, цепляясь за парту, чтобы не упасть. - Угомону на тебя нет!.. Зажегся свет. Я огляделся. На глаз тут было человек восемьдесят, по тундровым масштабам - тьма народу. Странно было видеть, что взрослые, большие люди сидят за маленькими партами, скрючившись в три погибели, почти касаясь подбородка коленями. Сидели, впрочем, и в проходе между партами, подложив под себя сложенную верхнюю одежду. Яблоку, как говорится, негде было упасть. Опоздавшие к началу сеанса подпирали спинами стены, сидели даже на подоконниках. Я покосился на своего беспокойного соседа. Он смотрел на меня маленькими глазками, простодушно мигая. Безволосое лицо его пошло вдруг мелкими лучеобразными морщинками. Он улыбался. Улыбка, по-видимому, служила вступлением к разговору. Но в это время его окликнули с другого конца зала: - Бойку-наку! И мой сосед-непоседа поспешил туда чуть ли не по головам, и, наверное, всего лишь для того, чтобы пожать руку приятелю. Я уселся за партой поудобнее. В конусообразном луче света, падавшем из-за наших спин, возникли виды Сочи. "То-то крику будет сейчас", - подумал я. Однако, сверх ожидания, в зале было тихо. Зрители недоумевающе молчали. Видимо, деревьев на экране было слишком много. В них нелегко было сразу поверить. На экране появился пляж, покрытый бронзовыми телами. Мигнула пенная линия прибоя, закачались пальмы, треща плотными, словно бы жестяными листьями. Безо всякого сожаления я подумал о том, что сегодня мог бы лежать под одной из этих пальм. Кто-то вошел в зал. Я догадался об этом по скрипу двери и недовольному бормотанию зрителей, сидевших сзади. Замелькали белоснежные санатории, похожие на освещенные солнцем айсберги, вильнуло и помчалось прочь от нас приморское шоссе, обсаженное эвкалиптами. Запоздавший стал протискиваться к экрану, видимо, ища кого-то, остановился подле нас и произнес шепотом: - Извините, ваша фамилия Савчук? - Да! - откликнулся Савчук. - Мне сказали, что вы спрашивали меня. Я секретарь райкома Аксенов... Савчук поспешно встал, за ним поднялся и я. Мы поочередно обменялись неловким рукопожатием с Аксеновым, стоя в темноте, рассеченной надвое зыбким лучом. И почти сразу же вспыхнул свет. Аксенов был молодой, невысокого роста, очень быстрый в движениях долган [на Таймырском полуострове, кроме нганасанов, живут еще долгане] в черной гимнастерке, туго подпоясанной военным ремнем. Таков, как я заметил, излюбленный костюм большинства районных работников, независимо от того, где живут они - в подмосковной ли Рузе, в заполярном ли Новотундринске. Савчук представил меня и принялся объяснять цель нашего приезда. Аксенов внимательно слушал, изредка кивая. Вдруг лицо его оживилось: - Вы, кажется, сказали о Птице Маук?.. Извините, что прерываю вас... В детстве я слышал об этой Птице. Матери пугали ею ребят. Нечто вроде вашего русского Буки, если хотите. - Очень ценно!.. Значит, не только у нганасанов, но и у долган... - Савчук принялся вытаскивать из кармана блокнот. - Да не спешите записывать. Больше, к сожалению, ничего не смогу добавить. Бука и Бука. - Ну, хоть внешний вид! - взмолился этнограф. - Как описывают ее? Аксенов неопределенно пошевелил пальцами: - По-моему, этакое чудище. Ни сова, ни гусь, ни куропатка. Ни на одну из птиц не похожа... Урод! Да, именно урод! Помнится, упоминалось слово "урод". Савчук записал все это в блокнот. - А насчет людей должен вас, к сожалению, разочаровать, - сказал Аксенов. - Нет в нашем районе других народностей, кроме нганасанов и долган. Мы бы знали. - Речь, собственно говоря, идет о легендарных людях, - осторожно уточнил Савчук. - Люди из сказки, которые располагаются где-то на севере полуострова, в районе Бырранги. Аксенов подумал. - Бырранги? - переспросил он. - Тогда, может, имеете в виду "каменных" (то есть горных) людей? У нас много сказок ходит о них. Страна Мертвых - это ведь, наверное, то, что вам нужно? Он перевел вопросительный взгляд на меня. Я молча пожал плечами. Москва - Нарьян-Мар - Дудинка - Новотундринск - Страна Мертвых! Ну и маршрут!.. Аксенов пригласил нас к себе в райком, где продолжалось обсуждение маршрута. Районные работники теснились у стола, вставляя в разговор свои замечания, давая советы. - Товарищам потолковать бы с Бульчу, - предложил кто-то. Вокруг засмеялись. Сам Аксенов снисходительно усмехнулся. - А я не шутя говорю, - продолжал местный работник, выдвинувший кандидатуру Бульчу. - Поскольку речь зашла о "каменных людях", о Стране Мертвых. - У нас тут старичок есть один, в прошлом знаменитый охотник, - пояснил Аксенов. - Теперь не охотится, стар стал, только сказки и годится рассказывать. Такую сказку о "каменных людях" сплел!.. - Товарищи из Москвы разберутся в сказках, - стоял на своем упрямый защитник Бульчу. - Если подойти к сказкам научно, с умом, просеять их хорошенько... Так ли я говорю, товарищ? Савчук утвердительно кивнул. - И ведь что сплел, подумайте! - сказал Аксенов, улыбаясь. - Будто сам бывал в Стране Мертвых и видел этих "каменных людей"... - Неужели? - Савчук подался вперед, держа на коленях раскрытый блокнот. - Охотницкие байки! - пренебрежительно пробормотал кто-то. - Значит, Бульчу бывал в горах? А когда? - Лучше его самого расспросите. История долгая... Из-за оспы получилось все. То есть это он объясняет, что из-за оспы... - Сегодня Бульчу в городе, - подали голос от двери. - Наверное, в школе сидит, на кино. - Где кино, там и Бульчу наш. Ни одной новой картины не пропустит. - Да ведь сеанс уже кончился? - А он все сеансы просиживает подряд. - Ну, так как? - обратился Аксенов к Савчуку. - Пошлем за ним? - Обязательно! Непременно! Очень просим послать! В школу за Бульчу отрядили комсомольца. - Удастся ли только его разговорить? - высказал опасение Аксенов. - Очень, знаете ли, высмеивали его с этими "каменными людьми". Даже прозвище дали: "Человек, который потерял свой след". У нганасанов слово "лжец" или "сумасшедший" не применяется к пожилому человеку. Оно деликатнее как будто получается, но все-таки тоже нехорошо. - Старик, заметьте, самолюбивый, обидчивый, - вставили из угла. - Как же, когда-то гремел на весь Таймыр! Лучший охотник был! Его портрет в журнале "Огонек" напечатан. - Да вы, по-моему, рядом сидели на киносеансе, - повернулся ко мне один из районных работников. - Его еще потом знакомые отозвали. - Но того человека зовут не Бульчу, а Бойку-наку, - сказал я. В кабинете Аксенова снова засмеялись. - Бойку-наку - не имя, а обращение, - объяснили мне. - По-нганасански значит "дедушка". - Он, он, - подтвердил районный работник. - С виду такой неказистый, маленький, суетливый, лицо с кулачок. Это, несомненно, был мой сосед по кино, тот самый старик, который визгливо засмеялся, когда белая курица, трепыхая крыльями, взлетела на голову птичнице. От восторга он не мог усидеть на месте и все время ерзал и подскакивал, будто его кололи сзади шилом. Запыхавшийся комсомолец появился в дверях. - Уехал! - объявил он с порога. - Бульчу уехал! Кино кончилось, он и... - Догоним! - Савчук вскочил, опрокинув стул. - Не догоните, - успокоительно сказал Аксенов. - У Бульчу лучшие олени на Таймыре. Эх, жаль, упустили его!.. Теперь по бригадам пойдет кружить, рассказывать родичам о кино. Где родичи у него? Выяснилось, что родичей у Бульчу полно. Три зятя находятся в таких-то и таких-то зимниках. Еще есть с полдюжины племянников. Тундра велика, а во время зимнего сезона охоты нганасаны живут разбросанно. - Придется погоняться за ним, - сочувственно сказал Аксенов. - Ай да старик! Сколько хлопот причинил. А то, может, поживете у нас, отдохнете, а мы сами его доставим? - Нет, догоним, догоним! - Стоит ли еще хлопотать-то? - пробасил чей-то скептический голос. Я подумал про себя о том же: старик Бульчу со своими охотничьими байками не вызывал у меня доверия. Но Савчук настоял на своем. "Очевидец, очевидец", - бормотал он, размахивая блокнотом в сильнейшем волнении. Оленей и санки Аксенов пообещал выслать к Дому приезжих. Савчук решил выехать в погоню за Бульчу немедленно. - А я жду, жду! - радостно встретил нас пилот Жора, поднимаясь от жарко натопленной печки. - Сальца порезал. Консервы открыл. Вот и чаек-коньячок. - Какой там чаек-коньячок! - ответил я с огорчением. - Уезжаем сейчас. - Куда? Зачем? - Нужного человека догонять, - пояснил Савчук, роясь в своих вещах. - Обиднее всего, - прибавил я сердито, - что человек этот рядом полтора часа сидел. Вот тогда бы его за рукав ухватить!.. Жора, кажется, так и не понял ничего. Мы, впрочем, поужинали (очень вредно отправляться в путь с пустым желудком, сильнее донимает холод), но ели наспех - у крыльца уже раздавались голоса и поскрипывал снег под полозьями санок. Мороз был изрядный, градусов тридцать. Звезды сияли в черном небе, высокие, яркие, - верный признак, что до оттепели еще далеко. Под высокими, удивленно глазевшими на нас северными звездами мы помчались на оленях в тундру - вдогонку за сказкой!.. 7. ОЧЕВИДЕЦ Нганасанский колхоз "Ленинский путь", членом которого состоял Бульчу, размещается зимой вдоль края леса, на сравнительно большом пространстве. Оленеводческие бригады укрываются за деревьями, где олени меньше страдают от жестоких ветров. Охотничьи же бригады выдвигаются в тундру поближе к пастям-ловушкам и отстоят довольно далеко друг от Друга. Только к утру следующего дня добрались мы до жилья Мантуганы, одного из зятьев Бульчу. - Здорово, Мантугана, - приветствовал хозяина Савчук, входя в задымленный, тесный чум. - Бульчу здесь? - Здорово! Был здесь. Утром уехал к племяннику, к Дютадэ... Этот диалог, с незначительными вариациями, повторялся затем в каждом следующем станке. От Дютадэ беспокойный Бульчу погнал оленей к Накоптэ, от Накоптэ к Бюгоптэ, от Бюгоптэ к Фадаптэ и еще к кому-то. Не терпелось, видно, поделиться увиденным, всем рассказать о диковинных птицах, берущих корм из рук человека, а также о корнях, из которых, оказывается, добывают вкусный белый сахар. К вечеру мы приблизились к стану последнего зятя Бульчу. Небо над нами начало темнеть, в воздухе стало еще холоднее, когда комсомолец-нганасан, сопровождавший нас, остановил упряжку и прислушался. - Олени бегут! - объявил он. Но как ни оглядывался я по сторонам, как ни напрягал зрение, не видно было ничего. Тундра по-прежнему была пустынна. Я вопросительно посмотрел на комсомольца. - Закрой глаза, слушай, - приказал он. Я повиновался. Вскоре до меня донесся далекий топот. - Тихо у нас, - с удовольствием пояснил комсомолец. - Слышно очень хорошо. К головным санкам подбежал обеспокоенный Савчук. - Что случилось? Почему стоим? - Олени где-то бегут, - ответил я. - Как далеко доходит звук! Как по воде. Ведь еще не видно ничего. - А сколько оленей? - спросил Савчук комсомольца. Я удивился: - Неужели и это узнает на слух? Комсомолец, в свою очередь, удивился. - А как же! - сказал он обиженно. - Я не глухой. Два оленя бегут. Он прислушался, подумал, добавил: - Это, верно, Бульчу олени. Очень шибко бегут... Я радостно перевел дух. Наконец-то! Еще несколько увалов, и вот вдали зачернело пять или шесть чумов. То была бригада Камсэ, старшего зятя Бульчу. Два рослых красавца оленя, запряженных в санки, стояли подле центрального чума, поводя запавшими боками. Бульчу был здесь. Пожилой нганасан, по-видимому его зять, откинул перед нами меховой полог-дверь и церемонно проводил внутрь жилья. Подле очага, щурясь от дыма, стоял мой бывший сосед по кино. Да, это был он! Морщинистое безбородое лицо его было как бы сжато в кулачок, а глаза напоминали воду, подернутую ледком. Когда он поднял их на меня, я понял, что он очень стар. Мы чинно уселись на шкуры вокруг очага. Согласно строгому местному этикету не полагается сразу говорить о деле, ради которого приехал. Савчук знал это и соответственно вел себя, сдерживая нетерпение. Потолковали о колхозных делах, неодобрительно отозвались о погоде, похвалили оленей Бульчу. Затем Камсэ спросил, видели ли мы в Новотундринске Кондтоэ Соймувича Турдагина? (Как вполголоса объяснили мне, это известный общественный деятель и первый нганасан-коммунист. Ни один разговор в тундре не обходится без упоминания его имени.) Чтобы отплатить хозяевам ответной любезностью, Савчук спросил Камсэ, как учатся его сыновья, внуки присутствующего здесь Бульчу? Старый охотник заулыбался, а Камсэ с достоинством кивнул головой. Спасибо, учатся хорошо. Сейчас они в Дудинке, но к маю возвратятся домой. Ведь в мае предстоит переход на север, к предгорьям Бырранги. Я не спускал глаз с Бульчу. До сих пор мы с Савчуком имели дело только как бы с косвенными уликами. Сейчас живой свидетель, очевидец сидел перед нами. - Очевидец! Вы понимаете, как это важно для нас - очевидец? - бормотал Савчук, наваливаясь на мое плечо. Я помалкивал. Очевидец! Не будет ли он путать и преувеличивать, как обычно делают все очевидцы? Бульчу по внешнему виду был вполне "эмансипированный" житель тундры. Он имел часы, которые время от времени вынимал из-за пазухи и с глубокомысленным видом подносил к уху. При этом старый охотник многозначительно щелкал крышкой. Я подумал вначале, что часы испортились. Но выяснилось, что Бульчу просто желает обратить наше внимание на буквы на крышке. Замысловатыми выкрутасами было изображено: "Лучшему охотнику, перевыполнившему план 1928-1929 гг., тов. Бульчу Нерхову". Вначале Бульчу вел себя с нами сдержанно. Лишь когда кто-либо из домашних спрашивал о виденном в кино, он оживлялся. Совершенно младенческая улыбка открывала тогда его голые десны. Видимо, находился еще под обаянием волшебных образов "снов", промелькнувших на стене. Тем временем хозяйка, старшая дочь Бульчу, с приличной случаю торжественностью собирала ужин. Было время, когда голодовки в тундре считались обычным бытовым явлением, особенно весной. По свидетельству дореволюционных исследователей, от голода вымирали целые стойбища. Теперь это ушло в область предадим. Советская власть помогла жителям тундры перейти на более высокую ступень материальной культуры. Оказалось, что тундра, которую принято было называть "скупой", тундра, где когда-то голодали юкагиры, чукчи, ненцы, нганасаны, может досыта накормить их всех. Полно было еды и у наших хозяев. Они усиленно потчевали нас, пододвигая наперебой лотки с олениной, гусятиной. По-видимому, я с первого взгляда понравился Бульчу, потому что старый охотник, подсев ко мне и дружелюбно заглядывая в глаза, то и дело пытался сунуть в мою чашку (из отличного фарфора) кусок довольно грязного сала (верх любезности по нганасанским понятиям!). Чаепитие, которым неизменно завершаются завтрак, обед и ужин, - почти нескончаемая процедура в тундре. Но вот бригадир и его тесть выпили по последнему стакану и, пыхтя, отвалились на шкуры. Посуда была убрана. Хозяева закурили трубки. Можно было переходить к цели нашего посещения. Савчук начал издалека. - Почтеннейший Бульчу, присутствующий здесь, - сказал он, - знаменитый охотник на Таймыре. Мы много слышали о нем. Ведь даже в журнале "Огонек", который печатается в Москве, помещен его портрет... Начало было удачным. Старый охотник еще раз показал нам свои десны, зять одобрительно похлопал его по плечу, а дочь поспешно достала из мешочка небольшую фотографию, обведенную химическим карандашом, и подала нам: - Этот портрет? - Да, он. Фотография пошла по рукам. Дольше всех любовался ею сам Бульчу. Он то отодвигал свое изображение на длину вытянутой руки, то приближал вплотную к глазам. Судя по широкой блаженной улыбке, он нравился себе на любом расстоянии. Но едва лишь Савчук, покончив с этикетом, упомянул о Стране Мертвых, как старик перестал улыбаться и насупился. Хозяин чума поспешил перевести разговор на охотничьи подвиги своего тестя. В прошлом он действительно был знаменитым охотником. И сейчас помогает мужчинам своего колхоза чем может: мастерит санки, чинит упряжь, плетет сети. - Даром мяса в колхозе не ем, - с достоинством вставил Бульчу по-русски. - А когда-то добывал по сто двадцать диких оленей в год... - Наверное, забирался с ними очень далеко, видел много странных вещей, - будто вскользь заметил Савчук. - Говорят, бывал даже в горах Бырранга, там, где никто не бывал. Зять кашлянул - с запозданием. Бульчу, сердито бормоча себе что-то под нос, принялся выбивать пепел из маленькой деревянной трубки. - Почему он недоволен расспросами? - спросил я шепотом у комсомольца, сидевшего рядом. - Каждому приятно вспомнить молодость. - Боится, что будете смеяться над ним, - сказал на ухо наш спутник. Я удивился. Комсомолец многозначительно прищурился. Бульчу действительно всячески старался оттянуть угрожавшие ему расспросы. Простодушно мигая, он принялся рассказывать какую-то историю с гусем, не имевшую никакого отношения к Стране Мертвых. Беленькие птицы в кино, бравшие из рук женщины корм, напомнили ему гуся в Дудинке. В прошлом году он ездил туда на Октябрьские праздники. Очень много удивительного было там, но больше всего удивил его гусь. Он вышел из подворотни на улицу, увидел Бульчу и, вместо того чтобы убежать, вытянул шею, зашипел и двинулся на него. Бульчу оторопел. Может быть, в этого гуся вселились мстительные души гусей, убитых знаменитым таймырским охотником за всю его долгую жизнь?.. Русский приятель, с которым Бульчу гулял по городу, поспешил подхватить гостя под руку и увлек дальше. Но Бульчу долго еще не мог прийти в себя от изумления. Он то и дело оглядывался через плечо на злобного гуся. Все перевернулось в тундре! Все стало удивительным и непонятным! Подумать только: гусь преследовал охотника!.. Бульчу вопросительно поднял на нас наивные, выцветшие от старости глаза, надеясь, вероятно, что приезжие удовлетворятся этой историей. Нет, приезжие были неумолимы. С дудинского гуся Савчук ловко свернул разговор на другого гуся, "закольцованного", который прилетел с Таймыра в Ленкорань, а сейчас удостоен чести находиться в большом доме в Москве. - Пусть почтенный Бульчу не тревожится, - сказал этнограф. - Расспрашивать понуждает нас не праздное любопытство, но интересы науки. Приезжие собираются записать сказки нганасанов и поместить их в толстую книгу. - Сказки, сказки! - Бульчу, смягчившись, закивал головой. Все это было давно, так давно, что порой ему самому кажется сказкой... Тогда он, по его словам, еще верил в "каменных людей", в духов Бырранги. Сейчас он не может верить в них, потому что видел кино. (Старый охотник с удовольствием выговорил это слово.) Да, он видел его шесть, семь - нет, больше, десять раз! Бульчу разжал пальцы на обеих руках и гордо показал присутствующим. Дело, видно, шло на лад. Я устроился поудобнее, приготовясь слушать столь важное для нас свидетельство очевидца... Итак, много лет назад, когда в России еще был царь, в тундру, неслышно шагая, пришла оспа. Люди умирали один за другим. Трупы некому было убирать, собаки облизывали умирающих, и упряжные олени бродили вокруг опустевших чумов. Однако Бульчу не болел. С утра до вечера пропадал в тундре на охоте, а так как был молод и бегал очень хорошо, то оспа не могла его догнать. Она явилась к нему во сне. Он увидел женщину с желтыми волосами (так в тундре представляли себе оспу), которая сидела на полу и сердито смотрела на него. Сердце охотника похолодело: она была в черном платье! Если бы платье было красным, у Бульчу могла бы еще быть надежда на выздоровление. Он закричал и проснулся. Никто не отозвался на его крик. В чуме было темно и тихо. Он повернулся к жене, лежавшей в спальном мешке рядом. Она была мертва и прижимала к груди мертвого ребенка. В углу у потухшего очага так же молча лежал ее брат. Бульчу встал. Колени его подгибались. Он чувствовал непривычную слабость, шум в ушах. Собаки выли у входа. Он вышел из чума, поймал самых быстроногих своих оленей и, не оглядываясь, помчался на север. На юг ехать было нельзя. По слухам, лесные люди (долгане) также болели оспой. Беглец давал роздых оленям только на самое короткое время. Он привязал себя к санкам, чтобы не вывалиться, и ехал, ехал, размахивая хореем, понукая оленей охрипшим голосом, потому что очень боялся гнавшейся за ним по пятам болезни. Рассказчик замолчал и принялся набивать трубку. - Сюжет довольно банальный, - пробормотал Савчук разочарованно. Потом обернулся ко мне: - В "Записках Российского Географического Общества по отделению этнографии" за тысяча девятьсот одиннадцатый год приводится сходный вариант. Я знаю, что будет дальше. Появится брат, вернее призрак брата, с изъеденным мышами лицом. "Я не умер, - скажет он. - Я спал". Потом попытается вскочить на санки к Бульчу, чтобы сопровождать в Страну Мертвых... Я молчал. Бульчу с помощью уголька раскурил наконец свою трубку и кашлянул, давая знать, что хочет продолжать. Нет, брат с изъеденным мышами лицом не появлялся. Вариант, по-видимому, был иным. Вопреки опасениям Савчука сказка Бульчу не сворачивала на проторенную другими сказками тропу. Беглец, пугливо озираясь, перевел оленей на лед реки. Когда перед Бульчу поднялись скалы, он сначала удивился: откуда скалы в тундре? Потом обрадовался: в горах легче спрятаться, чем в открытой тундре. Скалы стояли перед ним высокие, черные, безмолвные, как стражи, и Бульчу стремглав промчался между ними. Так в непогоду птицы ныряют в щели между камнями. Ему удалось проникнуть далеко в горы, гораздо дальше, чем проникал кто-нибудь из нганасанов до него. Что-то толкало его все вперед и вперед. Через два дня один из оленей поскользнулся и сломал ногу. Пришлось его прирезать. Оставшийся олень был вконец измучен непривычной гоньбой и с трудом передвигал ноги. Охотник надеялся, что сбил болезнь со следа, но решил принять меры предосторожности. Он соскочил с санок, перевел оленя со льда реки на берег и, отгоняя, кольнул в бок хореем. Пусть оспа догоняет пустые санки! Сам Бульчу поспешно вскарабкался по склону противоположного берега. Он шел и шел, усмехаясь про себя, представляя, как мечется и злится женщина с желтыми волосами, ища Бульчу между скал. На третий или четвертый день он попал в узкое ущелье, в котором было очень мало снега. Пройдя по дну его с полсотни шагов, охотник услышал шорох ветвей над головой. Он вскинул глаза и увидел на склоне несколько лиственниц, между которыми пробивалась высокая ярко-зеленая трава. Рядом цвели кусты шиповника и жимолости. Бульчу с опаской приблизился к цветам. Что это за ущелье? Куда он попал? Голова его пошла кругом. Быть может, охваченный страхом в вымершем стойбище, он повернул оленей не на север, а на юг и очутился в Камне [так нганасаны называют горный хребет Путорана], в преддверии тайги? Нет, это никак не могло случиться. Тогда Большой Ковш (Большая Медведица) не был бы виден все время над рогами ездовых оленей. Он был бы сзади, за спиной. Бульчу понял, что очутился не в Камне, не в горах Путорана, а в горах Бырранга. Сердце охотника похолодело в груди. Стало быть, женщина в черном платье загнала его в Страну Мертвых! Заповедные места эти, по свидетельству шаманов, располагаются именно в горах, на севере полуострова. Сюда шаманы совершают свои полеты во время камлания, чтобы посоветоваться с духами по различным житейским вопросам. Бульчу не был шаманом и не знал, как обращаться с духами. Они могли запросто сожрать его, пользуясь его неопытностью. Между тем по мере того, как охотник углублялся в ущелье (оспы Бульчу боялся больше, чем духов), он убеждался все больше в том, что угодил ненароком в Страну Мертвых, иначе называемую Страной Семи Трав. Приметы совпадали! В тундре и в горах снег лежал еще толстым слоем. В ущелье его не осталось и в помине, а земля была мягкой и теплой на ощупь. Все плотнее смыкался лес вокруг. Деревья были высокие, в два или три человеческих роста. Среди лиственниц и елей попадались кюэ - красивые деревья с гладкими белыми стволами. Вскоре Бульчу нашел моховое болото, обильно поросшее морошкой, голубикой, черникой, княженикой и шикшей. Здесь он спугнул зайца. Еще через несколько шагов из-под ног вылетела куропатка. Дальше охотник побоялся идти. В этом странном ущелье он прожил с начала весны до середины лета. Бульчу охотился на птиц и зайцев. Всего было вдоволь тут, а главное, было тепло, словно бы лето, вопреки всему, что знал охотник, приходило в таймырскую тундру не с юга, из тайги, а с севера, минуя холодное, покрытое льдом море. Единственно, что было плохо здесь, - это духи. Бульчу очень боялся духов. Правда, они не причиняли ему вреда, однако то и дело в тумане (ущелье большей частью было затянуто туманом) раздавались голоса, обрывки песен и какие-то звуки, похожие на гул шаманского бубна. Рассказчик снова сделал паузу, чтобы раскурить трубку. Черт бы побрал эти паузы! Что касается меня, то я слушал старика с интересом. В его безыскусном повествовании было немало живых, красочных деталей. Кое-что по-настоящему было трогательно. Странно, что Савчуку рассказ не нравился. Но, может быть, все это уже занесено под соответствующим номером в какой-нибудь этнографический сборник, выделено в нужных местах курсивом, снабжено сносками, вставками, а также учеными комментариями со множеством непонятных терминов? Я покосился на Савчука. Этнограф сидел, скрестив ноги по-турецки, обиженно оттопырив толстые губы. Раскрытый блокнот праздно лежал у него на коленях. - Элементарно, Алексей Петрович! - Савчук бурно задышал мне в ухо. - Элементарный шаманский бред! Скитания по тундре, болезнь, волшебные деревья, Страна Мертвых... Прочтите Тана, Попова, наконец, мою брошюру, вышедшую недавно. Я толкнул его локтем. Старик собирался продолжать. ...Да, духи очень докучали ему в ущелье. Приходилось все время быть начеку, ходить с опаской. Спал Бульчу на дереве, привязывая себя к суку. Бедняга очутился между двух огней: в горах были духи, в тундре - оспа. Наконец он рассудил, что не век же оспе сторожить его в предгорьях Бырранги. Есть у нее, наверное, и другие дела, помимо этого. Охотник собрал плавник, лежавший на берегу, соорудил плот и "на спине потока", как он выразился, спустился к Таймырскому озеру. На другом берегу стояли чумы нганасанов, летовавших, как обычно, в районе озера. Осенью вместе с ними Бульчу вернулся зимовать к краю леса. - Где же ты весновал, Бульчу? - спросили у него. Бульчу без утайки рассказал все, как было. Шаман (тогда еще в стойбище жил шаман) удивился: - Ты счастливец, Бульчу! Побывал в Стране Семи Трав и ушел оттуда живым, не будучи шаманом. Видел ли ты духов? Бульчу сознался, что только издали. Однажды, прячась между скал, он различил в тумане огни костров. Подходил ли он к кострам? Нет, боялся подойти. Наоборот, в течение нескольких дней не спускался с дерева, привязываясь на ночь покрепче к ветке, чтобы не свалиться вниз, а затем поспешил покинуть ущелье. - Ты, понятно, боялся, - снисходительно сказал шаман. - Ты ведь только охотник, невежественный, глупый охотник. Я, например, никогда не боюсь, когда прилетаю в Страну Семи Трав. - Я не видел тебя там, - простодушно сказал Бульчу. - Глупец! Я бываю невидим. Если бы ты был шаманом, ты тоже был бы невидим, и враждебные тебе духи ничего не могли бы с тобой поделать. - Один из них едва не попал в меня из лука, - пожаловался Бульчу и сердито сплюнул в костер. - Дурацкая рожа - этот дух! Пустил вдогонку стрелу, когда я проплывал на плоту мимо скал, но стрела утонула в воде. Шаман сочувственно кивнул. Вскоре Бульчу женился вторично. Конечно, потеряв своих оленей, он обеднел, но всем было известно, что он остался отличным охотником, и его взяли в семью, - как говорится, "приняли зятем". Возможно, имела при этом значение и слава путешественника. Каждому было лестно породниться с таким замечательным человеком. В те годы за Бульчу утвердилось и очень долго сохранялось прозвище, в котором был оттенок почтительного удивления: "Человек, вернувшийся из Страны Семи Трав". Из дальних стойбищ приезжали взглянуть на Бульчу. Он сидел молча, скрестив ноги и покуривая трубочку, а шаман стоял подле него и давал объяснения. Однако почетное прозвище впоследствии заменили другим, непочетным. Не хочется повторять его, но придется. Пусть лучше гости услышат его от самого Бульчу, а не от досужих сплетников. "Человек, потерявший свой след" - вот как прозвали Бульчу в тундре! Это было нехорошо. Это было очень обидно... И все же" с этим ничего нельзя было поделать! На Таймыр пришли советские работники и утвердили в тундре новый закон. Молодежь, а за нею и люди постарше начали относиться к словам шамана с недоверием. Слишком много чудес совершалось теперь на глазах у нганасанов, чтобы удивляться россказням шамана. Нашлось простое объяснение истории Бульчу. - Он боялся оспы, - сказали советские работники. - Страх помутил его рассудок. - А быть может, - добавили другие, - болезнь все же догнала и схватила его. Он был болен, и ему грезились мертвецы, как всякому человеку, который стоит на пороге смерти. Я обратил внимание на то, что Бульчу рассказывает все медленнее и неохотнее. Подолгу раскуривает трубку, кашляет, делает длинные передышки. О "снах на стене" и о Дудинском гусе у него получалось куда живее. То ли старый нганасан устал рассказывать, то ли его смущало выражение лица Савчука. Этнограф вежливо сдерживал зевоту. Судя по всему, очевидец не оправдал его надежд. Вот чего я опасался с самого начала!.. 8. "ДОБРОЕ ДЕРЕВО" В чуме было очень дымно. Вдобавок сильно коптила парадная керосиновая лампа, зажженная, по-видимому, по случаю нашего приезда. Мы с Савчуком извинились перед хозяевами и вышли на свежий воздух. - Чем вам не нравится рассказ Бульчу? - спросил я вполголоса. - Слишком много подробностей, - ответил Савчук. - Как? - изумился я. - Да, слишком много ярких, красочных подробностей. Я поверил бы Бульчу, если бы он говорил о печальном, лишенном растительности ущелье, о каменистых берегах реки, поросших тальником, о снеге в глубоких расщелинах, который не тает даже летом. Это было бы естественно, это было бы правдоподобно. Именно таков пейзаж гор Бырранга, как я его представляю себе. А у Бульчу получается какой-то тундровый рай. Лес, ягодники, полно зверья... - Преувеличил, понятно. Это можно допустить, но в своей основе... - Нет, подумайте только: откуда лес? И какой лес?! Деревья в два-три человеческих роста. Вы видели деревья около Новотундринска на краю леса. А ведь Новотундринск расположен намного южнее гор Бырранга. И потом - это горы, горное плато. Поймите: мрачные пространства за семьдесят пятой параллелью, самая северная часть материка! Там нет леса и не может быть! - Но ведь живут же там или жили люди? Вы сами надеетесь, что "дети солнца"... - Живут. Однако совсем в других условиях! Мы даже не представляем себе, как им трудно жить! Гораздо труднее, во сто крат труднее, чем жилось нганасанам!.. Обратили внимание, как реагировали нганасаны на виды Сочи в кино? Просто не поверили в Сочи, и все. Слишком много деревьев, слишком высокие деревья, чтобы в них поверить. А Бульчу наворотил бог знает чего! И лес, и густая трава, и теплынь... Какие-то субтропики за Полярным кругом!.. - Ну, не субтропики, конечно... - Хорошо, пусть не субтропики - тайга! Уголок тайги в горах Бырранга! По описанию Бульчу, это типичный пейзаж сибирского леса где-нибудь в Эвенкийском округе, в районе Нижней Тунгуски. Бывали там? - Нет, не бывал. - В этих местах странствует Лиза сейчас... Каково? Не семьдесят пятая, а шестидесятая параллель! И впрямь пойдет голова кругом. Где тундра, а где тайга! Где юг, а где север! Савчук покрутил головой и сердито фыркнул. - Все это обычные фантастические узоры шаманских прорицаний, не больше, - продолжал он, уже не стараясь скрыть раздражения. - Ведь лес - настоящий, высокий лес - нечто столь же сказочное и необычное для жителя тундры, как для нас с вами, скажем, чертоги Черномора! Недаром шаманы "летают" в лес во время камлания. Видали когда-нибудь камлание? - Нет. Никогда. - Я насмотрелся на него на своем веку... Жуткое зрелище, доложу я вам: не то падучая, не то корчи сумасшедшего. Неистовыми прыжками, кружением на месте доводят себя до одури, до исступления... - Кажется, применяют настой из ядовитых грибов взамен гашиша или опиума? - Это на Чукотке. Но, конечно, главный элемент - притворство. Когда зрители уж доведены до накала и сами готовы пуститься в пляс, шаман падает на землю. Подготовка закончена. Ворочается на земле, хрипит, храпит, словно человек, одолеваемый кошмарами. Пена клубится на губах. Изо рта вырываются отрывочные фразы, слова. А сидящие вокруг со страхом и благоговением внимают священному бреду. "Я лечу над тундрой! - выкрикивает шаман. - Птица задела меня по лицу крылом. Я сел на высокое дерево... Я в Стране Мертвых... Духи окружили дерево, на котором сижу... Сейчас начну их вопрошать". - Стало быть, шаманы совершают как бы служебные полеты в Страну Мертвых? - Именно служебные. Очень удачно выразились! Это их регулярные командировки к начальству за инструкциями. Мы посмеялись. - Ну, представляете себе, - продолжал этнограф, - как изучена в связи с этим топография сказочной Страны Мертвых (она же Страна Семи Трав). Э, да что говорить!.. - Так вы думаете, что те советские работники, которые слушали рассказ Бульчу до нас с вами... - Бесспорно, отнеслись скептически к нему именно по этой причине. Но передо мною мерцали простодушные и добрые, выцветшие от старости глаза старого охотника. Я вспомнил, как он сидел у очага, глядя на угольки, устало сгорбившись, и рассказывал - медленно, вяло, с видимой неохотой. Ничего похожего на похвальбу! Он словно бы удивлялся тому, что произошло с ним. Нет, голову готов прозакладывать: все, что угодно, но не обман! - Не сознательный обман, допускаю, - согласился Савчук. - И на меня Бульчу произвел хорошее впечатление. Значит, сам находится в заблуждении. - То есть?.. - По-видимому, правы те, кто считает, что болезнь помутила его рассудок. Действительность причудливо переплелась в его голове с россказнями шаманов. Ведь и после выздоровления ("возвращения") Бульчу находился долгое время под контролем или опекой шаманов. Они имели возможность "уточнить" подробности "маршрута", подсказать отдельные особенности сказочного пейзажа, так сказать, навести окончательный глянец. - Жаль! - сказал я в раздумье. - Может, хоть часть из того, о чем говорил Бульчу, соответствует действительности? Например, цветы! В предгорьях Бырранги, говорят, много цветов. - Правильно. Но когда?.. Когда появляются в тундре цветы?.. Летом. В разгар лета!.. А Бульчу толковал о весне. Да еще, заметьте, о ранней весне! Всюду, по его словам, еще снег лежит, а в сказочном ущелье лето! Цветы, трава и вдобавок земля теплая. Чуть ли не горячая на ощупь! - Это уж совсем непонятно! Почему же горячая земля? - Говорю вам: типичные фантастические узоры шаманских прорицаний! Рассчитано на то, чтобы поразить воображение жителей тундры. Тундра - это арктическая степь, так? - Так. - Значит, в Стране Семи Трав - лес, деревья, пышная растительность! В тундре - лед, снег, земля проморожена насквозь? Соответственно, в Стране Семи Трав - теплынь, вечное лето, горячая земля!.. Сказочный образ строится по принципу контраста, понимаете? - Мне бы все-таки хотелось верить Бульчу, - сказал я. - Он как раз из тех людей, которым хочется верить. Уж очень простодушное, честное у него лицо. - Я бы и сам хотел поверить, - пробормотал Савчук. - Если бы не этот фантастический, ни с чем не сообразный лесной пейзаж, я бы с восторгом поверил в то, что старый охотник в своей молодости бывал среди "детей солнца"... Одновременно вздохнув, мы повернулись и вошли обратно в чум. Хозяева готовились ко сну. Нам с Савчуком уже постелено было роскошное ложе из оленьих шкур, на котором лежало несколько хороших спальных мешков. Савчук, сохраняя мрачный вид, принялся стаскивать с себя бакари, меховые сапоги. Я понимал и в какой-то степени разделял его угнетенное настроение. Выходит: попали не по адресу. Неправдоподобная Страна Семи Трав, где побывал Бульчу, не была, не могла быть той страной, куда стремились мы с Савчуком. Со всей придирчивостью и строгостью исследователя Савчук рассмотрел историю старого охотника. Да, сказка! Он был готов к тому, что это окажется сказкой. Но в основе сказки часто имеется какой-то реальный житейский факт. На протяжении целого вечера этнограф старался доискаться до этого факта, терпеливо снимал одну сказочную деталь за другой, отдирал кожуру слой за слоем, пытаясь добраться до ядра. И что же? Орешек, который Бульчу с простодушной улыбкой преподнес нам, не имел сердцевины, был, увы, пустышкой. Деревья в три человеческих роста разрушали иллюзию. Однако мне было жаль и Бульчу. Ведь он не навязывался нам со своей историей. Мы сами пришли к нему, даже гнались за ним. Был ли обижен старый охотник высказанным ему недоверием? Не знаю. Морщинистое, безволосое лицо его не выражало ничего. Повернувшись к нам боком, он молча устраивал себе постель в углу. Быть может, уже привык к тому, что история его не имеет успеха у русских? Нганасаны не пользуются подушками - подкладывают вместо них сложенную одежду и обувь. Я удивился, увидев, что старый охотник подкладывает под голову чурбачок, небольшую, странной формы деревянную плашку. - Зачем плашка? - спросил я Камсэ. - А у него привычка такая. Очень любит это дерево. Это доброе дерево. - Вот как! - Да. Всюду возит с собой. Во время откочевок дерево едет с ним. - Интересно! Вы слышите, Владимир Осипович? - Слышу, - отозвался Савчук. Он приподнялся ка локте, с любопытством глядя на нехитрое ложе Бульчу. Оказалось, что старик выстрогал плашку из того плавника, на котором добирался из Страны Мертвых. У него-то был целый плот, несколько стволов, но остальное дерево ушло на топливо. Савчук присел на корточки подле импровизированной "подушки". Бульчу недоумевающе смотрел на него снизу вверх своими простодушными выцветшими глазами. - Да, странное дерево - пробормотал Савчук. - Судя по древесным волокнам, очень толстое... По-моему, это береза... А какой вышины была она? Охотник ответил, что дерево лежало наполовину в воде. Тогда, будучи в Стране Мертвых, он не догадался измерить ствол шагами. Некогда было. Надо было поскорее обрубить ветви, связать стволы ремнями, готовить плот для бегства из Страны Мертвых. Но он думает, что это дерево было не ниже других. - В рост человека? - Выше. Гораздо выше! Мы с Савчуком ошеломленно переглянулись. - Тебе нравится эта красивая плашка? - спросил Бульчу Савчука, снимая локоть с дерева. - Очень! Я насторожился. Неужели же он предложит свое "доброе дерево" в подарок? - Мне тоже нравится, - задумчиво сказал Бульчу. Он медленно высек кресалом огонь, закурил трубку и выпустил огромный клуб дыма. Мы с нетерпением ждали продолжения. - Я не могу подарить тебе его, - сказал Бульчу тоном сожаления. - Понимаешь, это было бы нехорошо. Дерево выручило меня в беде... Но хочешь, покажу отмель, где много таких деревьев? - Отмель? А где эта отмель, Бульчу? Бульчу поморщился. Вопрос показался ему глупым. - Конечно, на берегу той реки, по которой я спустился на плоту. Много деревьев лежит на берегах озера, но больше всего плавника на берегу реки. - А как она называется? Логата? Верхняя Таймыра? - Я назвал ее Потаден, - сказал Бульчу, посасывая свою трубочку. - Из людей, кроме меня, на ней не бывал никто. Поэтому я назвал эту реку так, как хотел. Потаден, по-моему, не хуже, чем Логата или Верхняя Таймыра... - Куда же она впадает? То есть в каком именно месте озера? - В его нижнем углу. Нганасаны, я уже знал это, называют "низом" северо-восток, "верхом" - юго-запад. Стало быть, Бульчу имел в виду северо-восточный угол озера, вплотную примыкающий к горам Бырранга! Савчук дрожащими руками торопливо вытащил из полевой сумки карту Таймырского полуострова и развернул ее. - Но здесь нет никакой реки, - пробормотал он, показывая Бульчу карту. Бульчу снисходительно отстранил ее, потом присел на корточки и, взяв карандаш, принялся рисовать на листке блокнота, который подал ему Савчук. Движения охотника были быстры и уверенны. В несколько взмахов он изобразил Таймырское озеро, на юг от которого располагалась тундра, а на севере были горы. - Вот река, - сказал старый охотник. - Она течет с гор. Не широкая, быстрая. Очень бурная. В озеро впадает здесь. В ее верховьях - Страна Мертвых, или Страна Семи Трав, и там живут духи, от которых я убежал на плоту. Это был лаконичный, но очень точный и ясный язык, почти справка из путеводителя. Мало того: свидетельство Бульчу подкреплялось уцелевшим обломком дерева, березы! Неужели в Стране Семи Трав росли высокие деревья и среди них были даже березы?.. Я и Савчук с изумлением посмотрели друг на друга. - Значит, действительно оазис, - пробормотал этнограф. - Получается, что так. Район микроклимата в горах!.. - Но почему там тепло? - Быть может, рельеф местности? - неуверенно предположил я. - Горы защищают от холодных северных ветров... Вы не бывали на станции Апатиты? - Нет, а что? - Там значительно теплее, чем вообще в Хибинских горах... - Ну, на Кавказе есть более разительные контрасты. В одном ущелье несколько климатических микрорайонов. В низине - один, на гребне горы - другой, на солнечном склоне - третий, на теневом склоне - четвертый. - Вряд ли можно назвать это микроклиматом. Но в ущелье Бульчу... Обратили внимание на то, что он сказал о теплой земле? - Горячей или теплой на ощупь земле. - Вот именно! Для существования района микроклимата одного лишь рельефа маловато. Ведь там лес, трава... Стало быть, существует подогрев снизу. Подогрев, подогрев... Что бы это могло быть?.. Я задумался. - Рано строить гипотезы, Алексей Петрович, даже рабочие, - сказал Савчук, - в руках у нас слишком мало фактов. - Но главное пока не это. Рельеф местности, подогрев, тысячи причин... Главное то, что ущелье Бульчу не выдумано, а реально существует! - Да, видимо, так. Мы не только услышали показания очевидца, но и наткнулись на вещественное доказательство. - А вы сомневались, колебались! - не удержался я от упрека. - Подробности казались вам чересчур живописными, яркими, видите ли! - Теперь все ясно, ясно! - объявил Савчук, садясь на приготовленную для него постель и в волнении снова вставая с нее. - Незачем рыскать в верховьях Логаты, Верхней Таймыры, Ленивой. Эти реки сбрасываются со счетов! Есть река, не показанная на карте. Надо лишь дойти до ее устья, а затем подняться к верховьям, и... - Сядьте, Владимир Осипович, - попросил я. - Вот что мне пришло в голову. Договоримся с Бульчу, попросим довести до верховьев реки. Ведь он бывал там. А? Что, если проводником его? Как он? Дойдет? Савчук окинул Бульчу критическим взглядом: - Где ему!.. Стар, слаб... - Стар, стар, - поддержали Камсэ и его жена. Но они недооценили старого охотника. Есть такие игрушечные чертики, которые выскакивают из коробки, чуть надавишь скрытую внутри пружинку. Что-то в этом роде произошло с Бульчу. Он сразу же распрямился, вскинул голову, развернул плечи. - Я проводник! Я! - сказал он, ударяя себя в грудь. Камсэ продолжал с сомнением покачивать головой. - Дорога трудная, - сказал он. - Горы, реки... Подумай: дойдешь ли, доведешь ли?.. - Был там, - сказал Бульчу коротко. - Тогда был молод, силен. Потом очень боялся оспы... Бульчу рассердился. Маленькое лицо его сморщилось еще больше, глаза злобно сверкнули. Он молча ткнул зятя сухощавым кулачком в бок. Тот не ожидал нападения и повалился от толчка. Это развеселило Бульчу. Визгливо смеясь, он вскочил на ноги, схватил ружье и щелкнул курком, показывая, что стреляет. Потом прошелся мимо нас какой-то странной, скользящей походкой, как бы крадучись, остановился, пробормотал: "Там" - и приложил руку щитком ко лбу, будто всматриваясь в даль. Эта мимическая сцена показалась мне очень убедительной. Ведь мы были первыми людьми, которые отнеслись с доверием к Бульчу. Поэтому ему хотелось услужить нам. Мало того: старый охотник был самолюбив, а сейчас представлялась возможность вернуть себе утраченное уважение соплеменников, избавиться наконец от унизительного прозвища - "Человек, который потерял свой след". - С председателем надо поговорить, - сказал Камсэ, нерешительно глядя на тестя. - Что еще правление колхоза скажет... - Отпустит! - вскричал старый охотник. - Для такого дела, увидишь, отпустит! Надо же приезжим товарищам помочь. - Ну что ж! По рукам, Бульчу? - улыбнулся Савчук и, размахнувшись, шлепнул охотника по ладони, скрепляя сделку традиционным жестом. В середине ночи я выбрался из чума, чтобы подышать свежим воздухом. Небо над головой было озарено призрачными огнями северного сияния. Здесь, в центре снежной пустыни, оно навевало страх. Кругом мертвенная тишина, ветра нет, и лишь причудливые бледно-красные отсветы медленно растекаются по небу, как зарево каких-то фантастических пожаров. Закинув голову, я думал о том, что каждое явление природы предстает совершенно иным с разных точек зрения. Для художника северное сияние - красивое, грандиозное зрелище. Для магнитолога - это след электромагнитных бурь в верхних слоях атмосферы. И наконец, для этнографа - это неопровержимое доказательство того, что юкагиры - самый древний народ на Крайнем Севере, потому что другие народы называют северное сияние "юкагирским огнем". Я прошелся перед чумом. Снег скрипел под ногами. Морозило. Было, наверное, тридцать - тридцать пять градусов, не меньше. Мне не спалось: слишком взволновал рассказ старого охотника. Северное сияние стало постепенно тускнеть и гаснуть. Вскоре оно исчезло совсем. Черное, очень глубокое, звездное небо выгнулось над головой. Я загляделся на звезды. "Быть может, - думал я, - и Петр Арианович смотрит сейчас на них. Как елочные украшения висят они над его головой в раскидистых ветвях деревьев". Но откуда деревья в горах Бырранга?.. Неожиданно раздалось нечто вроде аккомпанемента моим мыслям, иначе не могу этого назвать: послышался явственный шорох снега, падающего с деревьев. Каждый, кто бывал зимой в лесу, слышал подобный шорох. Его вызывает ветер, раскачивающий деревья и сбрасывающий лежащие на ветках хлопья. Иногда сухой снег падает и сам, от собственной тяжести. Я оглянулся. Черт возьми! Но тут нет деревьев! Тундра вокруг - безлесная арктическая степь. Снежные холмы, подобные дюнам, тянутся на юг, на север, на восток и на запад. До ближайшего дерева в Новотундринске, наверное, километров двадцать, если не больше. Между тем шорох медленно осыпающегося с веток снега продолжался. Стоило закрыть глаза, чтобы ощутить себя в зимнем дремучем лесу. Лес в горах Бырранга?.. Мерещится он мне, что ли?.. И вдруг мне стало стыдно своего волнения. То, что напугало меня, было не чем иным, как миражем - только не зрительным, а слуховым! Это мое собственное дыхание замерзало на морозе - явление, обычное на Крайнем Севере, описанное уже не раз. Якуты поэтически называют его "шепот звезд", потому что странный шорох раздается только в ясные звездные ночи. Я просто забыл об этом явлении, отдавшись своим мыслям. - Спать, спать, Алексей Петрович, - окликнул меня из чума Савчук. - Утром обратно в Новотундринск! Заказывать лодки! Снаряжать экспедицию!.. 9. В КРАЮ МИРАЖЕЙ Но, вернувшись в Новотундринск, я настоял на том, чтобы сделать попытку проникнуть в оазис с воздуха. Шансов на успех было очень мало - знал это. Весной на Таймыре погода ненадежная, туманы то и дело закрывают тундру. Можно не раз и не два слетать в горы и не увидеть ничего. Однако слишком соблазнительной была мысль сразу же, "без пересадки", попасть в страну сказки, к "детям солнца". Бравый пилот Жора, еще в Нарьян-Маре поверивший в то, что записку на бересте написал Ветлугин, с восторгом включился в поиски. В течение первой половины апреля совершено было четыре полета над горами Бырранга. Мы с Савчуком летели в походном обмундировании, с запасом продовольствия - на случай, если обнаружим в районе местопребывания "детей солнца" подходящую площадку, на которой мог бы сесть самолет. Но нам не удалось найти ни "детей солнца", ни посадочных площадок. Самолет как бы плыл над волнующейся серой пучиной. Изредка в тумане появлялись разрывы, ямы, на дне которых неясно чернели и белели пятна неправильной формы - скалы и снег. Это было все, что нам удалось увидеть. - Я так и знал, - сказал Аксенов, когда мы, иззябшие, усталые, огорченные, ввалились к нему в кабинет после четвертой неудачной попытки. - С воздуха ущелье искать! Что вы, товарищи! Ведь Бырранга - это целая горная страна! - Летали только над юго-восточным ее углом, - мрачно сказал я. - Не было бы этого тумана, мы бы, я уверен... Жора бодро кашлянул в знак согласия. - На ощупь! С самого начала говорил: только на ощупь! - объявил Савчук, кладя на стол планшет с картой и устало опускаясь в кресло. - Мы ничего не увидим с воздуха. Нет, в горы надо проникать по реке, о которой рассказывал Бульчу. - Уйму времени займет, - пробормотал я. - А вы как думали? Раз, два - и готово? С ходу? Не получается с ходу! Я думаю так. Лодки отправим с нганасанами на санках. Ведь нганасаны откочевывают к озеру в начале мая? - повернулся он к Аксенову. - Да, в первых числах. - Ну вот. К озеру доберутся в середине июня. - Может быть, даже раньше. - Еще лучше! К тому времени вскроется река, о которой толковал Бульчу. Нас подбрасывают к озеру на самолете. Мы находим ее устье, потом пересаживаемся в лодки, грузим на них свой скарб и поднимаемся вверх по течению. В записке сказано: "верховья реки". - Что же до июня делать? - спросил я с огорчением. - Ну, наберитесь терпения, Алексей Петрович. Гуляйте по Новотундринску, изучайте быт, нравы. Мне-то здесь работа найдется. А вы, в крайности, поскучаете месяц-другой. - Хуже нет - ждать, поджидать!.. - А зачем ждать? - спросил Аксенов. - Отправляйтесь вместе с нганасанами. По дороге будете изучать легенды о "детях солнца", о Птице Маук (она же Ньогу). Легендами будете выверять свой маршрут. Ведь это тоже нужно вам? - Обязательно! - Ну, вот и поезжайте! Зачем, на самом деле, сидеть и томиться в Новотундринске? - Только бы устье поскорей найти, - сказал Савчук. - А там маршрут ясен. Все по реке да по реке, вплоть до самых ее верховьев. - А если притоки? - Приметы помню, - торопливо вставил Бульчу, который переселился в Новотундринск и неизменно каждый раз сопровождал нас к Аксенову в лучшем своем, праздничном наряде. - Берег в одном месте осыпался, обрыв. В другом, где поворот, два каменных человека [скалы, напоминающие по своим очертаниям человека] сторожат. Как тебя, вижу их сейчас! - А устье сразу найдешь? - усомнился Савчук. - Река-то ведь неизвестная, не нанесена на карту. - Правильно. Тут-то и придется еще раз прибегнуть к помощи самолета, - заключил Аксенов. Уговорились, что самолет будет выслан к озеру по первому нашему требованию. - Обеспечим, не беспокойтесь, - заверил Аксенов на прощанье. - Сделаем все, что только в наших силах. А силы у нас не маленькие, - улыбнулся он. И добавил: - Нелегко, конечно, придется в горах. Но, грешный человек, завидую вам! - Почему? - Ну как же! Путешествие в Страну Сказки. В сказку - подумать только!.. Интересно: какая она, эта сказка, если на нее взглянуть вблизи?.. В тундре все подчинено строгому ритму весенних и осенних откочевок. Весной колышущаяся серая волна (стада диких оленей, а следом за ними и стада домашних, перегоняемые нганасанами) отливает от границы леса и катится на север, через всю тундру, к берегам озера Таймыр, которое раскинулось в предгорьях Бырранги. Осенью волна катится в обратном направлении, чтобы к октябрю - ноябрю снова прихлынуть к границе леса. Да, отлив и прилив! Что заставляет оленей уходить на север весной? Гнус. Он выживает их из тундры на лето. В предгорьях Бырранги гораздо прохладнее, чем в тундре, с моря дует свежий ветер, который отгоняет проклятую мошкару. Что заставляет оленей возвращаться на юг осенью? Бескормица. Трава и верхушки ползучей ивы - прекрасный летний корм - уже исчезают в конце августа. Кроме того, легкий сквознячок, который приятно освежал летом, превращается в леденящий, пронизывающий ветер. А олени очень не любят холодного ветра. Пути передвижения оленей неизменны. По этим же путям, по которым ходили многие поколения оленей, откочевывали и нганасаны. Апрель и начало мая - это весенняя пауза в тундре. Колхозники готовятся к летней страде: чинят упряжь, проверяют охотничий припас, рыболовные снасти. Всеми владеет нетерпение: скоро ли в путь, скоро ли?!. Мы с Савчуком получили некоторую душевную разрядку в связи с большой первомайской радиоперекличкой, устроенной Академией наук в самый канун праздника. Один за другим выходили в эфир начальники научно-исследовательских экспедиций, которые уже работали или готовились начать работу этим летом. Я надеялся услышать по радио звонкий голос Лизы. Но из Эвенкийского округа донесся угрюмо-рокочущий бас какого-то геолога-угольщика. Он сообщил, что возглавляемая им группа заканчивает обследование пластов угля, выгоревших в результате подземного пожара, - списывает эти пласты из угольного баланса СССР. По интонации голоса легко было догадаться, что геологу чрезвычайно жаль их списывать. О Лизе, о ее работе не было сказано ни слова. Мне хотелось услышать также весточку от Андрея Звонкова. Однако он не участвовал в перекличке. Под конец выступил Савчук. Рапорт его, подготовленный заранее, был краток, даже суховат. Сообщалось о записке, которую доставил в Ленкорань дикий гусь. Упоминалась фамилия Ветлугина. Главная часть рапорта была посвящена изложению рассказа Бульчу, будущего нашего проводника, то есть описанию сказочной Страны Семи Трав, где предполагалось местонахождение "детей солнца". В то время мы не придали большого значения участию нашей маленькой группы в праздничной радиоперекличке. Впоследствии же оказалось, что перекличка в эфире сыграла значительную роль в ходе этнографической экспедиции Савчука. Его выступление по радио в канун Первого мая услышали Андрей на мысе Челюскин и Лиза на реке Виви. Каждый из них нашел нечто особо важное для себя в сообщении о "детях солнца", о Ветлугине и о высоких деревьях за Полярным кругом. Вслед за тем мои друзья также включились в поиски. Но весной в Новотундринске мы, повторяю, не подозревали об этом. Были целиком заняты подготовкой к экспедиции, поглощены ожиданием того дня, когда, наконец, нганасаны двинутся к горам Бырранга. И вот долгожданный день наступил! Народ ня - несколько сотен человек - снялся с места и двинулся на северо-восток, к горам Бырранга, отгоняя туда стада своих оленей [в описываемое время колхозники-нганасаны еще кочевали]. Колхозники двигаются со своими стадами не сплошной лавиной, а ручейками - аргишами, то есть оленьими караванами. В одном из аргишей - его возглавляет бригадир Камсэ, старший зять Бульчу, - находимся и мы с Савчуком, а за нашими санками следуют две пары санок, на которые погружены небольшие плоскодонные лодки. Тундра, тундра! Пересекаем ее холодные снежные пространства, возвещая всем о приближении весны, немного отстав от диких северных оленей (это наш авангард), но зато опережая перелетных птиц, которые явятся позже из Ленкорани, Ирана, Индии. Облако снега летит навстречу. Санки швыряет, как лодку на волнах. Вершины холмов сверкают вдали, словно облитые глазурью куличи. Тундра искрится, пылает, светится, разбрасывает во все стороны мириады колючих лучиков. Но это не страшно нам. По примеру своих спутников я и Савчук нацепили на нос очки, предохраняющие от снежной слепоты. Только они не медные и не деревянные, с прорезанной узкой щелкой, как у нганасанов, а обыкновенные дымчатые очки-консервы, - в них мы сразу стали похожи на больных, подвергаемых облучению кварцем. Как всегда в путешествии, донимают мелкие дорожные неприятности: толчки на ухабах, снежная пыль, летящая в лицо, а главное - холод, холод, несущийся от земли и от неба, прокрадывающийся к самому сердцу через толстый слой фуфаек и свитеров. На Крайнем Севере холод ни на минуту не дает забыть о себе. Сегодня десятое мая. Подумать только! В Сочи, наверное, купаются. Да что Сочи!.. В Москве, я уверен, уже разгуливают в рубашках с отложным воротником и в парусиновых туфлях, которые так белы, что хочется, идя по улице, разуться и бережно нести их в руках. А здесь? Вот описание моего майского наряда. Перечисляю все, что надето на мне: две пары шерстяных носков, оленьи чулки, бакари, теплое белье, штаны из пыжика, два свитера, парка. И все это увенчивается пыжиковой шапкой с развевающимися по ветру длинными ушами! Мало того - лицо у меня закутано шарфом до глаз, как у восточных женщин. Точно так же одет и Савчук. Это дает мне основание называть его на привалах гурией пророка или любимой женой падишаха. Он не обижается. Он вообще не из обидчивых. Стоит поглядеть на него, когда он во всех своих ста одежках срывается с санок и, чтобы согреться, сопровождает их некоторое время неуклюжей бодрой рысцой. На моих глазах совершилось чудесное превращение. Передо мною совсем не тот человек, который разгуливал по Москве в архиерейских ботах с застежками и жаловался на неотвязный грипп. Это бывалый путешественник. Он умеет запрячь и распрячь ездовых оленей. Умеет разжечь костер, причем всего лишь одной спичкой, что, уверяю вас, не так-то просто. О, мало ли что умеет делать Савчук! У некоторых путешественников я замечал желание удивить, испугать тундрой. Но ведь трудности путешествия по тундре складываются из мелочей. И, чтобы преодолеть их, нужно ясно видеть перед собой цель, а кроме того, иметь неисчерпаемые запасы терпения, обладать талантом добродушного, веселого и скромного терпения, которым так богат наш русский народ. Савчук обладал этим талантом в высшей степени. Такие вот мешковатые увальни, несколько застенчивые и немногословные, как будто даже нерешительные, на поверку оказываются по-настоящему храбрыми людьми - не раз наблюдал это в Арктике. (Терпеть не могу так называемых "морячил" - молодцов с франтовскими бачками и рассчитанно-небрежными движениями. Бравыми они остаются только за столом, уставленным бутылками.) Впервые меня удивил Савчук еще на московском аэродроме, когда мы грузили в самолет мешки с сушками. Я подумал сначала, что это сухари, так сильно скрипели они в мешках. - Сухари? - Нет, - ответил этнограф. - Что же это? - Московские сушки. - Вот как? - Сушки лучше, практичнее, - пояснил Савчук. - На Крайнем Севере их называют "хлебными консервами". Да вы сами, наверное, знаете. - Конечно, знаю, - сказал я, с интересом присматриваясь к своему спутнику. - Но, представьте, не знал, что вы знаете... В тундре я окончательно убедился в том, что мой спутник разбирается не только в архивных документах. Сидень, кабинетный ученый? Как бы не так! Савчук трудился не покладая рук. Без устали расспрашивал он нганасанов о событиях, происшедших в тундре до революции, поскольку это могло иметь значение для уточнения нашего маршрута. Впрочем, наши спутники не любили рассказывать о прошлом. - Многое бывало в тундре, - говорили они, пожимая плечами и отворачиваясь. - Оспа была. Голод был. Бедно жили... Зачем вспоминать о плохом? Давно было, очень давно... Уцепившись за слово "давно", Савчук со свойственной ему осторожной настойчивостью возобновлял расспросы насчет того, что же было давно. По его словам, он "поднимал этнографические пласты". Копать приходилось вглубь. Старое необычайно быстро отмирает в тундре. Здесь за последнее время появилось множество новых понятий, новых явлений, новых обычаев. (Одно кино чего стоит!) Изменения в быту, в сознании людей в связи с социалистическим строительством также служили предметом этнографии и не могли не интересовать Савчука, но сейчас, по его словам, были нам "не по пути", уводили от цели. Однажды вечером мы наблюдали "вырождение обряда", как выразился этнограф. Речь шла, кажется, о заклинании дурной погоды, пурги, которая могла бы помешать своевременной откочевке нганасанов. Все выглядело буднично и скучно. Два старичка в парадной обнове - оранжевых резиновых калошах, купленных незадолго перед откочевкой в новотундринском кооперативе, присев на корточки, колдовали у костра. Это было, так сказать, походное колдовство, на скорую руку, без шамана, без бубна и традиционной пляски. Савчук присоседился к старичкам, долго толковал о чем-то, потом ушел недовольный. - Парадоксально, но факт, - пожаловался он. - Оказывается, я лучше знаю их обряды, чем они сами. - Вы специально обучались этому в университете, - заметил я шутливо. - Нет, я серьезно... Старинный обряд заклинания ветра очень интересный. Подробно описан мною в моей книжке о нганасанах. Я впервые наблюдал его в 1926 году на реке Боганиде. - Зачем же снова наблюдали? - Думал найти вариант. Нет, не то, не то! Какие-то обрывки, клочки. Напутано, перезабыто... Огорчение его было так комично, что я засмеялся. - Вы чего? - удивился Савчук. - Уж не жалеете ли об этом? - Жалею?.. - Он хотел было рассердиться, но раздумал и улыбнулся. - Выглядит, конечно, смешно. Понимаете ли, это радует меня как советского человека. Очень радует, уверяю вас. Но как этнографа признаюсь... - Он вытащил из кармана объемистый блокнот и, быстро перелистав, показал незаполненные белые страницы: - Отстаем, безбожно отстаем! Мы, этнографы, не можем угнаться за временем. Старые обряды, приметы суеверия исчезают чрезвычайно быстро. Вы сами видите. Просто не успеваешь записать, изучить. А ведь это нужно, важно для науки! Я взял огорченного этнографа под руку и увлек в сторону от костра, подле которого два старичка в резиновых калошах продолжали заклинание ветра "не по правилам", как сказал Савчук. Из ближайшего к нам чума Мантуганы, родственника Бульчу, донеслись звуки патефона. Я решил, что это должно развлечь Савчука. Нас встретили приветственными возгласами и усадили на почетном месте. Пока Савчук, по традиции, неторопливо расспрашивал о здоровье хозяев и о здоровье их оленей, я присматривался к сидящим у очага нганасанам. По внешнему виду они напоминали североамериканских индейцев: те же орлиные носы, высокие скулы, сухощавая гибкая фигура, какая-то прирожденная спокойная величавость в движениях. Попыхивая трубочками, гости сосредоточенно слушали патефон. Сам Мантугана с озабоченным видом вертел ручку и менял пластинки. Подбор пластинок оказался самым пестрым. Странно было здесь, за семидесятой параллелью, в чуме кочевников, слышать соловьиные трели Барсовой или лихие переборы баянов, аккомпанирующих хору имени Пятницкого. Слушатели мерно раскачивались в такт, а Бульчу, сидевший у самого патефона, даже жмурился от удовольствия. На мгновение все это показалось мне нереальным. Неужели я на Таймыре? Неужели эти люди у очага - самый северный народ в Европе и Азии? Неужели за кожаными стенами чума - тундра?.. Но в щели между оленьими шкурами проникали острые струйки холода. Пламя костра освещало закопченный чум. Во время коротких пауз, пока Мантугана ставил новую пластинку и старший сын его, присевший рядом на корточки, умильно посматривал на отца: не разрешит ли хоть разок крутнуть ручку патефона, - снаружи раздавался осторожный шорох. Это дышали ездовые олени, подойдя к жилищу вплотную. Да, я находился в тундре, а самый северный народ в Европе и Азии коротал вечерок на привале, с тем чтобы возобновить наутро откочевку на север, двигаясь с наивозможной поспешностью, будто спасаясь от погони. Погоня? Но ведь это и впрямь можно было назвать погоней. С приближением тепла с юга из тайги надвигается на тундру страшный враг всего живого - гнус! По праву называют его "вампиром Крайнего Севера". Мириады омерзительной злобной мошкары в начале лета с въедливым звоном поднимаются в воздух, идут сплошной колышущейся стеной, падают в пищу, набиваются в уши, глаза, ноздри, волосы, выискивая уязвимые места, прорехи в одежде, пролезая сквозь щели в чуме. Людьми овладевает неистовство. Зуд делается нестерпимым. Искусанные губы опухают так, что трудно открыть рот. Лицо превращается в какое-то странное подобие подушки. Знаменитый естествоиспытатель Гумбольдт, вспоминая о гнусе, заявлял, что предпочитает сибирским болотам даже удушливые тропические берега Ориноко. Спасение от гнуса только в быстром движении и в дыме костров. Донимают также слепни. Правда, олень, по словам Бульчу, иногда играет с ними "в прятки". Старик показывал это в лицах, оживленно жестикулируя: - Слепни гонят дикого (оленя). Он бежит от них прямо, вот так... Потом сразу круто повернул в сторону, спрятался за большой камень! - Бульчу рухнул как подкошенный, втянул голову в плечи. - Слепни - дураки! Потеряли оленя, летят дальше, ничего не понимают. А олень лежит за камнем и смеется, хитрый!.. - Бульчу растянул в широкой улыбке свое морщинистое безбородое лицо. Я очень живо представил себе, как несчастный, замученный олень прячется за камнем, а потом "смеется" над одураченными слепнями. Влияние этой таежно-тундровой нечисти на экономику Крайнего Севера очень велико. Гнус и слепни выживают из тундры людей. Оленеводы вынуждены перегонять свои стада в горы или к морю, где нет этой омерзительной мошкары. Охотники вынуждены следовать за дикими оленями, которые спасаются на лето туда же. Что поделаешь! Приходится отступать перед мошкарой - так уж повелось на Крайнем Севере из века в век. Олени, помахивая хвостиками, бегут неторопливой, деловитой, размашистой рысцой. Все время маячат перед глазами покачивающиеся белые оленьи хвосты. По их положению определяют настроение животных. Если хвост стоит торчком, олень здоров, бодр. Если хвост опустился, олень заскучал, устал. Нас сопровождает задорный, дробный, далеко разносящийся по тундре стук. Он похож на звук выбиваемой лихим танцором чечетки. Вначале я думал, что стучат деревянные колодки, называемые здесь "башмаками", которые надевают оленям на пастбище, чтобы не забрели далеко. Но в пути "башмаки", понятно, снимаются. Бульчу объяснил, что у оленей, помимо широких раздвоенных копыт, есть еще побочные копытца, чрезвычайно развитые, помогающие при разгребании снега. Именно они, задевая друг за друга при ходьбе, издают этот странный звук. Ну, чем не оленьи кастаньеты? Бегут за важенками (самками) телята. Они родились всего несколько недель назад, но не отстают от матерей, бойко перебирая своими стройными ножками. Нганасаны взмахивают длинными хореями, понукая упряжных оленей. Сверкающий пушистый снег летит в лицо. Тундра, тундра! Мчимся вперед под вой ветра, под хриплые выкрики нганасанов, размахивающих хореями. Ледяной встречный ветер обжигает, режет как ножом. От шарфа, которым приходится закрывать лицо, очень страдает переносица. Оледенелый, задубевший край безжалостно натирает ее, порой даже до крови. Но нечего и думать о том, чтобы снять шарф на таком ветру. "Что ж, - утешаю я себя, - все на свете относительно. Тот же Гумбольдт, который из-за гнуса предпочитал Сибири бассейн Ориноко, испытывал, по его словам, озноб при двадцати градусах тепла в Африке". Тепла! На наших термометрах ртуть не поднимается выше десяти градусов мороза, и то при совершенно ясной, солнечной погоде. Лето на Таймыре настанет лишь в половине июня и будет очень коротким, всего полтора месяца. Тем более надо спешить, чтобы управиться за этот срок в горах Бырранга. Ни на минуту не забываем с Савчуком о цели своего путешествия. Мысль о том, что мы нужны в горах Бырранга, что нас, возможно, с огромным нетерпением ждут там, помогает мне и Савчуку держаться. К вечеру обычно чувствую сильнейшую усталость. Надо протрястись двадцать километров в санках по тундре, чтобы по достоинству оценить такие завоевания материальной культуры, как огонь костра и кров над головой. Рискуя заслужить упреки молодых читателей, признаюсь: каждый путешественник, если он деловой человек, а не авантюрист, стремится путешествовать без приключений. Ночевка на снегу всегда хуже, чем в доме. Вездеход куда удобнее оленьей или собачьей упряжки. Романтика нарт - говорю это с полным знанием дела - ощущается только первые полчаса или час. Потом начинает болеть поясница. Но вот привал! Вокруг чернеют чумы, торчмя поднимаются в небо сиреневые дымы костров. Тут же, поближе к людям, грудятся олени, разгребая копытами снег и добывая из-под него ягель. А между стадами и тундрой медленно разъезжают на санках часовые, держа ружья на коленях и длинный хорей под мышкой. Наспех проглотив ужин, забираюсь в спальный мешок, сворачиваясь калачиком, закрываю глаза. Но сон недолог. Будит лай собак, суматоха, выстрелы. Ночи не проходит без тревоги. Все время незримо следуют за кочевьем голодные волчьи стаи. Ночью они выходят из-за холмов и обкладывают лагерь. Если стая кидается к стаду, часовой гонит наперерез ей своих оленей. Но вот минула беспокойная ночь в тундре. Протяжный громкий крик будит меня: то Бульчу собирает оленей. Спальный мешок кажется особенно уютным на рассвете. Преодолевая дремоту, вылезаю из мешка, быстро одеваюсь и выбегаю наружу. Умываться в тундре приходится сухим, колючим снегом. Растапливать его можно лишь для приготовления чая и пищи, - топлива у нас в обрез. Олени стоят полукругом перед чумом и смотрят на меня кроткими умными глазами. Утро очень холодное. Подобно зябнущим птицам олени поджимают то одну, то другую ногу. Некоторые из них зевают. Один из оленей задирает заднюю ногу и чешет у себя за ухом, совсем по-собачьи, потом копытом сбрасывает с носа ледышки - ноздри обмерзли, трудно дышать. Раздается оглушительное чихание. Лежавший в стороне олень, испугавшись, поспешно встает; при этом он сгибает спину, словно кошка. Удивительные животные! В них есть нечто от собаки, от кошки, даже от птицы и, как ни странно, меньше всего от лошади, хотя на огромных пространствах земного шара олень заменяет человеку лошадь. Савчук окликает меня. Нужно помочь ему отсыпать соли из пакета. (Сегодня его очередь готовить завтрак.) Я развязываю рюкзак, где храним продукты, и держу за края, пока Савчук погружает туда столовую ложку. Мы и не заметили, как один из оленей, наиболее предприимчивый, просунул голову в чум, надеясь на утреннее угощение. Едва этнограф вынимает ложку с солью из рюкзака, как из-за моего плеча выдвигается простодушная серая морда. Гам! Короткое удовлетворенное причмокивание, и ложка вылизана досуха. Северные олени страстно любят соль. Видимо, в том "меню", которое может им предложить тундра, не хватает соли. Солью приманивают оленей, если они разбегутся. Выпроводив непрошеного сотрапезника, мы садимся завтракать. Костер, над которым висит чайник, разделяет нас. Аппетитно шипит сало на сковородке. Я испытываю такое удовольствие от еды, которого никогда не испытывал в самых первоклассных ресторанах. Лицо Савчука, обветренное, озабоченное, плавает над очагом в завитках дыма. Он священнодействует, заваривая чай. Утреннюю трапезу с нами разделяет Бульчу. Он держится очень гордо в связи с новой, ответственной должностью проводника, разговаривает с многочисленными зятьями и племянниками снисходительно, сквозь зубы и даже по будням носит свои праздничные снеговые очки. Они довольно оригинальны, имеют вид серебряной полумаски. Это два расплющенных царских рубля. На одной стороне распластался двуглавый орел в короне. Под ним дата - "1911 год". На другой стороне кокетливо показывает свой профиль Николай II. - В старое время за это бы в кутузку, - сказал Савчук, увидев снеговые очки нашего проводника, и провел пальцем по тонкой прорези, которая тянулась через царское лицо от носа до уха. - Оскорбление помазанника божия! Бульчу, отдуваясь, невозмутимо прихлебывал сладкий чай. Читатель увидит в дальнейшем, как важно было бы для нас еще в тундре обратить самое пристальное и серьезное внимание на очки Бульчу. Но, к сожалению, мы не сделали этого. Впрочем, так бывает всегда: то, что привычно, что близко лежит, остается незамеченным до поры до времени. Вдобавок наше с Савчуком воображение день ото дня подогревали, подхлестывали миражи... Чем дольше находился я в таймырской тундре, тем больше убеждался в том, что все здесь благоприятствует созданию сказок. Ум нганасана как нельзя лучше подготовлен к восприятию чудесного, необычного, сказочного. Достаточно оглянуться вокруг, чтобы убедиться в этом. Тундра - это страна волшебных превращений, край миражей. Солнце, ветер, туман сообща создают движущиеся волшебные картины, словно бы воздух между небом и землей - не воздух вовсе, а туго натянутый экран. Зрению в тундре доверять нельзя. Все время дрожит впереди струящееся, искрящееся марево. Очертания предметов меняются в нем: то сплющиваются, то вытягиваются, то принимаются мерцать до боли в глазах, то как бы отрываются от снежной поверхности и парят над нею. Однажды меня удивили небольшие облачка с радужным отливом, медленно двигавшиеся над тундрой, буквально волочившиеся по снегу. - Олени, - коротко пояснил Бульчу, случившийся поблизости. Он стал отсчитывать, взмахивая желтым от табака пальцем: - Олени Мантуганы! Олени Камсэ! А вот за холмом - видишь? - мои олени! Но я не видел никаких оленей. Бульчу повел нас к одному из облачков. Когда подошли к нему вплотную, старый охотник издал губами чмокающий звук. Тотчас же облачко отозвалось протяжным хорканьем. Так на призыв хозяина откликался его любимый ездовой олень. Мы следом за Бульчу вступили в пределы туманного облака, прошли несколько шагов, сами окутались мглой и только тогда увидели силуэты оленей. - Да-а, надышали!.. - произнес Савчук, озираясь. В этом "надышали", по-видимому, и была разгадка необычного явления. Я вспомнил, что за бегущим по тундре оленем тянется нечто вроде пестрого кисейного шарфа - след от его дыхания. Когда же собралось в кучу несколько десятков оленей, эффект, конечно, стал еще более разительным. На одном привале "морозный морок" чуть было не сыграл со мной и Савчуком опасную шутку, - совсем было закружил и повел в глубь тундры, в сторону от лагеря, да выручил мой маленький компас, с которым не расстаюсь никогда. Произошло это так. Нас с Савчуком заинтересовал мышкующий песец. Зверек бесшумно крался по снегу, опустив голову, напряженно вытянув хвост, чуя где-то поблизости лемминга - песцовую мышь. В отличие от его ближайшей родственницы, лисы, у песца округленные ушки, и ростом он поменьше. Личность эта, к слову сказать, наглая и вероломная. В свое время песцы доставили немало неприятностей экспедиции Беринга. Бывает, что они нападают даже на своих товарищей, попавших в капкан, и поедают их. Зайдя так, чтобы ветер дул нам навстречу, мы неторопливо двигались за мышкующим песцом. Снежный наст, укатанный ветром, схваченный морозом, был прочен и держал без лыж. Вдруг что-то изменилось в освещении. Луч солнца скользнул между тучами, и слепящий отблеск преградил нам путь. Открыли глаза - песец исчез. Наверное, убежал. А может быть, просто припал к снегу и слился с белым фоном. - Назад пойдем? - спросил я и оглянулся. Чумов в тундре не было. - А где же стоянка? - Да, странно. Холм на месте, чумов нет. - Какой холм? - Неподалеку от стоянки. Я приметил, когда уходил. Но и холма не было на месте. Он очень медленно перемещался в сторону, как бы плыл по воздуху. Что еще за наваждение? Глаза устали, что ли? Мимо нас ползли серые клочья тумана, цепляясь за сугробы. Вскоре движущийся холм исчез. Все заволокло туманом. - Да нет, он здесь где-то, - пробормотал Савчук, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу. - Где-то рядом, черт бы его!.. Вскоре тот же холм, будто поддразнивая, снова мелькнул перед нами, но совсем не в том направлении, где мой спутник ожидал увидеть его. У подножия холма чернели чумы, подле них паслись олени. Да, это была стоянка нганасанов. - Лагерь там, - сказал Савчук и уверенно зашагал к чумам. Я придержал его за руку. - Далеко идти, - сказал я, - километров полтораста до ближайшего жилья. - Вот же оно! - Не там, а левее. Это кажется, что оно там. - Но я вижу чумы! Вон и холм рядом. - Вы приметили холм, а я на компас поглядел, когда вышли из лагеря. Первым делом с компасом надо сверяться. Понасмотрелся в Арктике на миражи на всякие эти. И будто в подтверждение моих слов холм и чумы у его подножия пропали, словно бы растворились, утонули в тумане. - В поле бес нас водит, видно, - пошутил я. Савчук что-то сердито пробурчал под нос. Я взял его под руку. То и дело сверяясь с компасом-брелоком, мы прошли метров полтораста в сплошном тумане и наткнулись на чумы. - Вот повальсируешь так в тундре с миражами, в любую сказку поверишь, - сказал Савчук, отдуваясь. - Даже в высокий лес за Полярным кругом? - Даже в лес за Полярным кругом... - Хотите сказать, что можем добраться до леса в горах, до обетованной земли нганасанов, и она рассеется перед нами как мираж? - Ничего не хочу сказать, - неожиданно рассердился этнограф. - Знаю столько же, сколько и вы - то есть очень мало. До обидного мало!.. Я вспомнил о "шепоте звезд", о звуковом мираже, который поразил мое воображение еще на зимовье, подле чума Бульчу, и потихоньку вздохнул. Не стоило говорить об этом Савчуку, чтобы зря не расстраивать его. Однако мысль о миражах не давала покоя моему спутнику. На следующем привале он взял меня под руку, отвел в сторону и пробормотал смущенно: - Не думайте, пожалуйста, что я колеблюсь, что я усомнился. Это было бы последним делом, если бы руководитель экспедиции стал сомневаться, не правда ли? Просто миражи действуют на нервы. Черт бы их побрал! Мельтешат перед глазами, сбивают с толку, отвлекают от работы. - Хорошо понимаю вас, - сказал я. - И мне надоели. Будто все время кто-то под локоть толкает, нашептывает на ухо - такой, знаете, язвительный, злорадный шепоток: "А не за миражем ли гоняешься? Не мираж ли тебя ждет впереди?" Вполне естественно, Владимир Осипович! Аналогия напрашивается. 10. ЭТНОГРАФИЧЕСКИЙ СЛЕД С тем большим упорством продолжал Савчук свои розыски. Он черпал ободрение в сказках. Да, сказками проверял маршрут! Направление было взято правильно - в этом не приходилось сомневаться. Только сейчас стало ясно, каким разумным был совет Аксенова двигаться к горам вместе с народом ня. По пути мы собирали (и отбирали) очень важные сказочные сведения о "детях солнца". - Вовремя приехали с вами на Таймыр, вовремя! - повторял этнограф. - Еще бы года три-четыре прошло, никто о "каменных людях", духах с гор Бырранга и вспоминать бы не стал... Меня восхищали профессиональный такт и терпение, которые отличали Савчука в его настойчивых, осторожных расспросах. Советскому этнографу нельзя проявлять излишней торопливости в разговоре, надо уважать правила поведения, принятые в тундре. - Если хотите задать жителю тундры вопрос, интересующий вас как этнографа, - наставлял меня Савчук, - помните: это должен быть одиннадцатый или двенадцатый вопрос в разговоре. До этого расспрашивайте о колхозных делах, о здоровье хозяев, о здоровье оленей, об охоте на песцов и о рыбной ловле... Подходите к цели без суетливости. Жители тундры неторопливы. Постарайтесь сначала расположить к себе собеседников, завоевать их доверие, симпатию. Держитесь с ними на равной ноге. Когда же они начнут наконец выкладывать свои старинные поверья, легенды, приметы, выслушайте серьезно, внимательно. При этом все время смотрите им в глаза... Именно благодаря выполнению этих правил Савчуку удалось постепенно и не спеша выведать довольно много сведений о Стране Семи Трав. Фантастическое накладывалось на реальное. Это напоминало фотопластинку, на которой случайно или намеренно сделано два снимка: сквозь очертания одних предметов проступают очертания других, расплывчатые и неясные. Страна Мертвых, она же Страна Семи Трав, она же Нго-Моу, Шаманская Земля, была расположена на севере Таймырского полуострова, в глубине гор Бырранга, - на этом сходились все рассказчики. В остальном мнения были противоречивы. По одной версии, жители гор питались мясом каких-то на диво жирных оленей - по-нганасански "бигадо-бахи" (морские олени). Зимой и летом эти животные держались в районе плато, не спускаясь в тундру и не делая изнурительных длинных переходов. Этим и объяснялась их необычайная толщина. У каждого нганасана текли слюнки при мысли о жирных оленях Бырранги. Но "каменные люди" ревниво оберегали неприкосновенность своей охотничьей территории. В связи с этим рассказывалась поучительная история одного смельчака, который решил во что бы то ни стало отведать запретного оленьего мяса. Несмотря на слезы матери и уговоры отца, охотник забрался очень далеко в горы. Наконец среди черных камней он увидел то, что искал. Огромный олень, действительно сказочной толщины, пасся на склоне. Заметив охотника, "бигадо-бахи" сделал прыжок в сторону и стал уходить. Преследование продолжалось много часов. Нганасан догнал оленя и ранил его. И вдруг олень исчез, как сквозь землю провалился. Перед охотником выросли три медведя. Они стояли на задних лапах, смотрели на него и качали головой, словно бы говорили: "Дальше идти нельзя. Здесь охотимся только мы". Охотнику стало досадно, что такой хороший, жирный олень ускользнул от него. Он попытался обойти зверей, но, взобравшись повыше, увидел в ущелье множество других медведей, которые спали на солнце, играли с детенышами, расхаживали подле своих чумов. (У них были чумы, а между чумами дымили костры.) Смельчак понял, что попал к горным духам, и без памяти кинулся назад. Добравшись до стойбища и рассказав своим домашним о страшной встрече, он упал и тут же умер. - Конечно, жирные олени - очень важная деталь, - заметил Савчук, когда мы остались одни у костра. - Где мясо, там и рай. Именно таким должен быть рай в представлении нганасана: полным-полно жирных оленей! Понятно также, что нганасанский рай-заповедник находится на замке. Медведи-оборотни бдительно охраняют вход. - Медведи, живущие в чумах? - Не медведи, а "каменные люди", которые носят медвежьи шкуры, мехом наружу. Вымысел в сказках всегда переплетается с действительностью. Впрочем, по другой версии, обитатели гор Бырранга выглядели иначе. - Серый летом, белый зимой, похож на человека, - обстоятельно описывали горного духа. - Подберется сзади, закричит, захохочет, будто снежный смерч пронесся. Одна нога у него, а бегает очень хорошо. Головы нет, рот на животе. Родит их Бырранга, как плохую траву. Встреча с горным духом сулит неудачу в охоте. Если встретил его, лучше возвращайся домой - в этот день не убьешь ничего. Однако рассказчики с поспешностью оговаривались, что так было очень давно. Сами жители гор назывались по-разному: то "каменными людьми", то просто духами. А однажды древний старик, дед Мантуганы, назвал их "потерянными", или "исчезнувшими", людьми. В ответ на это Савчук только развел руками. Сведения о Птице Маук (именовавшейся также Птицей Ньогу) были еще менее определенными. Почему-то с нею связывали гром и молнию, которые являлись атрибутами ее могущества. Я напомнил Савчуку, что еще Миддендорф видел на высоком берегу Таймырского озера камень, похожий на птицу. Приблизившись, путешественник убедился, что часть камня подтесана, а то, что должно изображать клюв, сохраняет следы жира и крови. Значит, это был идол, которому приносились жертвы?.. Большинство нганасанов не верило в "каменных людей". Молодые внуки Бульчу даже сочинили на этот счет смешную песенку, которую, правда, остерегались петь при старом охотнике. Однако был предел в горах Бырранга, точнее, в предгорьях, дальше которого нганасаны не заходили никогда. Существовала как бы невидимая черта, проведенная между черными скалами. Переступать через нее было не принято. - Не боимся, нет! Просто так, - уклончиво говорили нганасаны. - Деды наши, отцы не заходили дальше. И мы не заходим. Сами не знаем почему... Некоторые смущенно смеялись при этом, пожимали плечами, переглядывались с недоумевающими улыбками: и впрямь, почему это не заходим глубже в горы Бырранга? О необъяснимом запрете свидетельствовала и карта летних откочевок нганасанов, составленная известным советским этнографом, исследователем Таймыра А.Поповым. На карте бросалось в глаза то, что в своем ежегодном продвижении на север нганасаны как бы обтекают плато Бырранга. Что-то определенно задерживало их здесь. Приливная волна, ударившись о предгорья, раздваивалась: при этом она поднималась гораздо дальше к северу на соседнем - Северо-восточном плато. Все-таки это было необъяснимо. Люди, которые в большинстве своем не верили в горных духов, слушали патефон, не пропускали в Новотундринске ни одного киносеанса, не решались переступить невидимую запретную черту! Но среди отрывочных, часто противоречивых сказочных сведений - путаных следов - был один безукоризненно четкий след, который уводил за собой прямехонько в горы Быррагана. Как ни странно, этот след нашел я. Неизменно сопровождая Савчука во время его этнографических розысков, я как бы исподволь "приучался к делу". Почти с самого Новотундринска Савчук ломал голову над одним загадочным орнаментом - накладным разноцветным узором, которым нганасаны обшивают одежду. Узор был довольно примитивный: три красных кружочка, три черные линии, снова три кружочка, интервал, и все повторялось в том же порядке. У обстоятельных нганасанов каждая аппликация носит свое особое название, объясняющее ее смысл: "зубы", "прыгающий заяц", "цветы тундры". Нам показали даже какой-то диковинный узор: "спит растянувшись", действительно напоминавший лежащего навзничь человека" Но узор, заинтересовавший нас, был совсем другого характера. По словам Савчука, он выпадал из нганасанского фольклора. Мой спутник ничего не мог понять. Слишком уж прост был этот узор. Он не напоминал ни растения, ни людей, ни животных. Воображению этнографа не за что было зацепиться. А между тем значение узора указывалось совершенно точно. "Потерянные люди" - вот как назывался узор! Иначе говоря, он имел прямое касательство к цели нашей экспедиции. Но почему "люди"? Почему "потерянные"?.. Думаю, что этнограф, при всей своей эрудиции, так и не разгадал бы странного узора, если бы на помощь ему не пришел представитель совсем другой профессии, а именно гидролог. Впоследствии Лиза говорила, что моя интуиция была обострена, потому что я думал все время о Петре Арнановиче. Это, конечно, так. Но нельзя забывать, что я много ходил на кораблях и был обязан знать морские сигналы, о которых Савчук не имел ни малейшего представления. Меня удивляло, что этот узор в отличие от других был прерывистым. Сочетание - три кружка, три линии, три кружка - обязательно отделялось интервалом от другого такого же сочетания. Почему? Не были ли кружки и линии зашифрованной фразой? В этом случае весь узор представлял собой повторение коротенькой фразы, состоявшей всего из трех слов, причем первое и последнее слово были одинаковыми. И вдруг я понял! Красный кружок был не чем иным, как большой точкой, черная линия - тире. Азбука Морзе! Три точки, три тире, три точки! По международному радиокоду это означало SOS - начальные буквы трех английских слов: "Спасите наши души" - условный сигнал бедствия! В сказку, в фольклор опять вторглось нечто совершенно реальное - весть из двадцатого века. Шамкающее бормотание стариков, рассказывавших нам о всякой чертовщине, о медведях-оборотнях, о Стране Семи Трав, о легендарных оленях, вдруг заглушил отчетливый, внятный голос. Он, несомненно, принадлежал нашему современнику, который знал азбуку Морзе. И этот современник звал на помощь!.. Но как сигнал бедствия попал на одежду нганасанов? Выяснением этого чрезвычайно важного обстоятельства с жаром занялся Савчук. Вот что удалось ему установить. Каждая семья у нганасанов имеет свою тамгу, то есть знак, которым метят оленей. Это нечто вроде факсимиле или первобытной печати. Клеймо приходится регулярно возобновл