ять, так как шерсть у оленя линяет каждый год и старое клеймо зарастает. Лет десять тому назад один нганасан обнаружил в своем стаде приблудного дикого оленя. Он тотчас же прирезал его, потому что дикие северные олени не поддаются приручению. Когда сын его стал разделывать тушу, то поспешил указать отцу на совершенную им ошибку. На олене была видна полустершаяся тамга. Значит, он принадлежал другому хозяину и поступок отца был похож на воровство. (Нганасаны очень щепетильны в подобных делах.) Владелец стада пошел к старшине и повинился ему. Было проведено расследование. Однако ни у кого из нганасанов не было такой тамги: три кружочка, три линии и снова три кружочка. Спустя три или четыре года после описанного случая охотники убили в тундре двух диких оленей. Они тоже оказались клеймеными. Кое-кто был склонен придать находкам мистическое значение. Не являлось ли все это подтверждением полузабытой легенды о "бигадо-бахи" - сказочных морских оленях? Странная метка могла быть тамгой именно "потерянных людей", или горных духов, которым принадлежали олени. Стоило ли связываться с духами? Не лучше ли вынести туши за пределы стойбища и закопать ночью в снегу? Против этого выдвигались основательные возражения. Во-первых, убитые олени не напоминали легендарных "бигадо-бахи". Они были невысокого роста, обычной окраски и ничуть не жирнее остальных диких оленей. Во-вторых, если даже признать их собственностью "каменных людей", то ведь убиты они не в горах и даже не в предгорьях, а в тундре, то есть на исконной охотничьей территории нганасанов. Границы охотничьих угодий не нарушены. Таким образом, все совершено по закону. Решающее слово в споре сказали женщины. Для тундры не выпускают особого "Журнала мод", откуда можно было бы почерпнуть интересные выкройки, рисунки для вышивания, аппликации и прочее. Здесь поэтому рады всякой новинке. Сказочный узор (то, что он сказочный, придавало ему еще больше цены) произвел чрезвычайно сильное впечатление на женщин народа ня. - Это красиво, - провозгласил хор восторженных женских голосов, не слишком громких, но настойчивых. - Это ново. Это очень-очень красиво и ново!.. И такой поворот решил дело. Кружки и линии перекочевали с убитых диких оленей на праздничную одежду нганасанов. Призыв на помощь претерпел, таким образом, две метаморфозы: стал тамгой, потом превратился в аппликацию, но не утерял при этом всей своей лаконичной и трагической выразительности. Нам с Савчуком был совершенно ясен ход рассуждений неизвестного путешественника. Он надеялся на то, что меченых оленей добудут русские - работники полярных станций или факторий. На каждой фактории или полярной станции полагается быть радисту. Увидев странную тамгу, над ней начнут ломать голову, прикидывать, гадать. И наконец, радист, вспомнив о морском коде, подскажет единственно правильное решение: - Три точки, три тире, три точки - сигнал бедствия. Кто-то зовет на помощь!.. Сигнал бедствия прошел, однако, гораздо более сложный, можно сказать, кружной путь, прежде чем попал в руки людей, которые сумели понять его... Мы, естественно, поспешили поделиться с Москвой своим новым достижением. Я уже упоминал о том, что, продвигаясь по тундре, мы поддерживали регулярную двустороннюю связь с Москвой, а также с Новотундринском. Аккумуляторы приходилось экономить, поэтому разговор был обычно очень кратким и происходил всего раз в неделю, в условленное время - в девятнадцать часов двадцать минут. Перед этим мы позволяли себе послушать "Последние известия", чтобы, как выражался Савчук, не "выпасть из двадцатого столетия", то есть не отстать от событий современности. К семи часам чум Камсэ наполнялся нганасанами. Бульчу на правах члена экспедиции встречал гостей и рассаживал их. Сам он пристраивался поближе к рации. К сожалению, у нас не было громкоговорителя. Приходилось обходиться парой наушников и, чередуясь, передавать их из рук в руки. Со стороны, вероятно, было похоже на совет индейских старейшин; только по рукам вместо "трубки мира" ходил круглый наушник на длинном шнуре. После окончания "Последних известий" гости расходились, а я настраивал радио на ту волну, на которой нас ждала Москва, Институт этнографии. Разговор длился минут десять: обмен новостями, несколько инструкций, короткий отчет о сделанном за неделю. Мы с Савчуком не знали, что каждый раз нас внимательно слушают Андрей и Лиза. Позже выяснилось, что всякое новое сообщение из тундры: о "добром дереве" Бульчу, о Стране Семи Трав, о неизвестной реке, впадающей в Таймырское озеро где-то в северо-восточной его части, наконец, о расшифрованном узоре, означающем сигнал бедствия, подгоняло, пришпоривало мысль Андрея и Лизы. 11. ВЕСНА НАГНАЛА В начале июня наши спутники стали проявлять беспокойство. - Спешить надо, спешить! - бормотал Камсэ, оглядываясь. - Почему? - Весна нагоняет! Но ни я, ни Савчук не замечали признаков весны. Было по-прежнему холодно. И тундра все так же сверкала, ослепительно белая, без единого черного пятнышка. Между тем однажды утром я увидел, как Бульчу озабоченно заменяет темную мушку своего ружья светлой, медной. - Чтобы лучше видеть мушку на шкуре оленя! Летом олени темнеют, - пояснил охотник, перехватив мой удивленный взгляд. По утрам, выходя из чума, Камсэ пристально и, как мне казалось, с неудовольствием поглядывал вверх. Что-то не нравилось ему в небе, хотя оно было очень ясное, светло-голубое. Снег тоже был нехорош. Нганасан досадливо морщился и сердито тыкал хореем в сугроб. Тот разваливался. Да, надо было спешить! Скоро тундра поплывет. Наперегонки с оленями побегут быстрые шумные ручьи, растает снег, вздуются реки, преградят дорогу к горам. Надо спешить, чтобы переправиться через Большую Балахну и не застрять на полпути! Я написал: "По утрам, выходя из чума", но ведь утра у нас уже нет, как нет и вечеров и полудней: солнце перестало заходить - кружит и кружит по небу. Бел ночи трудно. Нервы напряжены, взбудоражены. Сплошной день, который тянется много суток, утомляет. Поэтому наш режим изменен. Спим, когда солнце высоко на небе. Возобновляем путешествие, когда солнце начинает опускаться к черте горизонта. И снежный наст в это время лучше, крепче. Сон летом в тундре краток. Спим, как птицы, всего по три-четыре часа. Отсыпаемся только во время пурги. Тогда аргиш прекращает свое движение, нганасаны проворно разбивают чумы и укрываются в них. Очередная пурга встретила нас неподалеку от Большой Балахны. Чум сотрясается от порывов ветра - того и гляди, сорвет его и унесет к черту на рога. По туго натянутым на колья оленьим шкурам барабанит снег. Не помогли старательным старичкам в калошах их заклинания - не удалось проскочить к озеру без неприятностей. Снежные смерчики пляшут передо мной на полу. Снежная пыль набилась в чум. Значит, Савчук, по своей обычной рассеянности, неплотно прикрыл дверь. Вдруг в сумятицу снежного шторма ворвалась новая, не очень громкая, но настойчивая нота. Чириканье? Неужели?! Савчук до половины вылез из спального мешка, как медведь из логова, прислушался. На добром, обветренном лице его медленно проступала улыбка. Она делалась все шире и шире. - Весна! Поздравляю, Алексей Петрович! Прилетела весна! Савчук показал вверх. Под остроконечным сводом сидела малюсенькая белая птичка и вопросительно смотрела на нас. Это пуночка, вестница таймырской весны, - самая ранняя пташка, обгоняющая остальных перелетных птиц. Тундра встретила ее негостеприимно - пургой. Укрыться от непогоды на ровной местности негде. Вот пуночка и влетела в наш чум. Сейчас она уже успокоилась и деловито чистила клювом взъерошенные перышки, изредка косясь на нас. Затем благосклонно приняла предложенное этнографом угощение - крошки от московских сушек, знаменитых "хлебных консервов". Да, это весна! Добралась и до наших мест, до самой северной оконечности Европейско-азиатского материка... А следом за пуночкой прилетела Лиза!.. Не усидела-таки на реке Виви, как ни крепилась. Это было, впрочем, в ее характере: стремительном, порывистом, решительном. Каждое наше волнующее сообщение по радио (в адрес Института этнографии) подстегивало ее нетерпение, выводило из себя, попросту мучило. И вот, вымолив разрешение у своего непосредственного начальника по геологоразведочной партии, а потом обменявшись радиограммами с Москвой, она быстро собралась и перемахнула на самолете из эвенкийской тайги в таймырскую тундру. В отличие от Андрея ее интересовал больше всего лес, описание леса в рассказе Бульчу. Об этом мы узнали сразу же, едва лишь она приземлилась. По радио Аксенов предупредил, что в пути нас должен нагнать геологоразведчик (фамилия указана не была, - вероятно, и сам Аксенов не знал ее). Небо было затянуто тучами, крупными мокрыми хлопьями падал снег; и вместе с ним как снег на голову свалилась Лиза. Площадка для самолета была расчищена заранее - Камсэ проявил распорядительность. Самолет пробежал по снегу несколько десятков метров, сопровождаемый радостно-взволнованной толпой в белых одеждах, и остановился. Из кабины выпрыгнул бравый Жора и приветственно помахал нам рукой. А следом за ним появилось нечто громоздкое, бесформенное, напоминавшее плохо увязанный сверток одежды. Сверток, однако, встал самостоятельно на ноги и сердито сказал: - Что же вы, товарищи?.. Подбежали и смотрят!.. Помогите шарф развязать! Это была Лиза! Она обладала способностью появляться всегда неожиданно! В Новотундринске ее укутали, как укутывают дошколят, - в семеро одежек, а шарф, обмотанный вокруг шеи, завязали сзади бантом. Без посторонней помощи избавиться от шарфа было невозможно. Вокруг шумели зрители, обмениваясь впечатлениями. Раздавался смех, веселые выкрики. Мне показалось, что Лиза похудела за те несколько месяцев, что я не видел ее. У глаз появились незнакомые морщинки. Рыжеватый цвет волос стал менее ярким, кое-где, как ранняя изморозь или паутинки бабьего лета, появилась седина. Но странно: это не старило ее. Наоборот, еще больше подчеркивало молодой блеск глаз. И голос был таким же, как раньше: удивительного тембра - чистый, взволнованный, девичий. - О! Леша, милый! Я ведь поняла из радиограмм, что ты здесь. Почему ты здесь? - Все это связано с Петром Ариановичем. Я думаю, что Петр Арианович... - Ну конечно! Тебе надо отдыхать, лечиться, а ты!.. Разве так проводят отпуск? Это вы, Володя, втравили его? Савчук пробормотал что-то невнятное. - Никто не втравливал, что ты выдумываешь! Просто я решил, что Петр Арианович... - Неужели веришь, что Петр Арианович там?.. Я с недоумением оглянулся на Савчука. Тот пожал плечами. - Убежден в этом, - сказал я. - Абсолютно убежден, Лиза! Вот и Владимир Осипович убежден. Раньше, правда, сомневался, но сейчас... - Позвольте, Лизочка, - вмешался Савчук. - Ведь вы тоже здесь. Почему же вы? - Да, почему ты прилетела, если не веришь, что Петр Арианович в горах Бырранга? Ты, верно, слушала наши радиосообщения? - Заинтересовало в них другое. - Что же? - Лес! - Вот как! Почему именно лес? - Потом, потом!.. Вы оба старые, надоедливые ворчуны. Даже не приглашаете меня выпить горячего чаю после дороги. Бр-р! Я вся замерзла. И Жора тоже промерз. Правда, Жора? Она наконец поцеловала меня, поднявшись на цыпочки, потом подхватила под руку и потащила к ближайшему чуму. По дороге Лиза с любопытством вертела во все стороны головой, отвечая улыбкой на улыбки сопровождавших нас нганасанов. - Это кто? Бульчу? Стало быть, ваш проводник, неустрашимый и правдивый охотник Бульчу? А это Камсэ? Здравствуйте, товарищ Камсэ! А как зовут того веселого коротенького человечка? Мантугана? Слишком длинное имя для него... Привет, привет, товарищ Мантугана. Приноравливаясь к ее быстрому шагу, я вспомнил, как Лиза тормошила нас с Андреем, когда мы закапывались в свои географические книги. "Головастики! - сердилась она. - Не будьте головастиками. Терпеть не могу головастиков!" Она врывалась в нашу тихую комнату, как бодрящий, освежающий сквознячок. "На каток, на каток, ребята! - командовала Лиза. - Солнышко какое на дворе!.. А завтра - на "Медвежью свадьбу". Перед началом сам Луначарский выступит". И мы, несколько осовевшие от чтения, покорно тащились за Лизой на каток, потом аплодировали Луначарскому и замирали от ужаса, слушая завывания графа-оборотня. "На будущей неделе - танцы в нашем институте, - объявляла Лиза. - Я приглашаю вас: Андрея - на все медленные танцы, Лешу - на быстрые". "Уступаю свою очередь Андрею", - бормотал я. (В те годы я ошибочно считал, что Лиза и Андрей созданы друг для друга.) "Вздор, вздор! Опомнитесь, ребята! Молодость не дается дважды. Станете сорокалетними старичками (в ту пору сорокалетние казались нам старичками), спохватитесь, ан уж поздно! Где молодость? Нету молодости!.. Не придешь в Мосторг, не скажешь: "Отпустите-ка мне метра три молодости цвета электрик, и, пожалуйста, чтобы узорчик был повеселее..." Нельзя было без улыбки слушать ее. Все оживало вокруг, едва лишь Лиза появлялась на горизонте. Вот и сейчас суровая, однообразная тундра будто повеселела от ее улыбки, от звуков ее голоса. Савчук деликатно отстал и брел сзади на приличной дистанции в два-три шага. Я прижал к себе локоть Лизы - как-никак мы были нежными супругами и не видались почти полгода!.. - Разминулись в Москве, Лешенька? - шепнула Лиза. - Обидно, милый, да? - Но зато встретились на Таймыре... - Я так рада, что встретились! А ты?.. Я не успел ответить. - Легла! - сказала она озабоченно. - А радио? Ты выключил радио? - Где? - спросил я, чтобы оттянуть время, хотя прекрасно понял, о чем она говорит. - Дома, конечно. В Москве. Я промолчал. - Ясно: не выключил, - заявила уверенно моя жена. - Я так и знала. - И ничего ты не знала и не могла знать, - пробормотал я. - Понимаете, Володя, - сказала. Лиза. - У нас комната в коммунальной квартире. За стеной живет писатель. Он не выносит шума. А Леша приехал на один день из Арктики... - На два, - поправил я. - Пусть на два! Включил радио и снова уехал в Арктику на все лето. - Ну-ну, - сказал я, пытаясь обратить все в шутку. - Как вам это понравится, Владимир Осипович? Начинается семейное счастье... Савчук проявил великодушие и даже попытался прийти ко мне на помощь. - Наверное, я в тот вечер уже заразил Алексея Петровича своим волнением, - сказал он, вежливо пропуская Лизу и летчика в чум Камсэ. - Мы расскажем обо всем за чаем. Ведь вы знаете эту историю только в самых общих чертах. И пока наши гости отогревались горячим крепким чаем, Савчук занимал их разговором на неиссякаемую тему о тайнах гор Бырранга. Держа блюдечко на пальцах, Лиза сказал вдруг самым будничным тоном: - Знаете ли вы, что еду с вами? - Куда? - В горы Бырранга. Сначала на оленях, потом на лодке. Чтобы пресечь возможные возражения, Лиза отставила блюдечко и продолжала серьезно: - Вопрос согласован с Москвой! Экспедиция в горы Бырранга будет комплексной: геолого-этнографической. - Почему? - Так называемый оазис в горах заинтересовал геологов. - Ах, ты, значит, и есть этот самый геологоразведчик? Но ведь ты не геолог, Лиза! - Ну и что из того? - Она снисходительно поглядела на нас. - Я занимаюсь изучением вопросов, смежных с геологией. - Хватит темнить, - заявил я решительно. - Объясни: почему ты здесь? Лиза засмеялась. - Встречаете меня в штыки, товарищи! Право, это нелюбезно, даже грубо с вашей стороны. Особенно с твоей, Леша... - Не спорьте с Лизой, Алексей Петрович, - заметил Савчук, вздыхая. - Вы же знаете ее. Разве можно с ней спорить? - Лиза весьма любит удивлять, - объяснил я. - Она хочет удивить нас какой-нибудь неожиданностью, но попозже... - Ошибаетесь, честное слово, - сказала Лиза серьезно. - Просто это еще робкое предположение, очень-очень робкое. Фактов слишком мало. Подождем, пока доберемся до гор. Поживем - увидим, как говорится... На другой день, проводив пилота Жору в обратный путь, Лиза учинила Бульчу строжайший допрос, - можно сказать, допрос с пристрастием. Она выспрашивала нашего проводника об оазисе в горах Бырранга, жадно интересуясь самыми разнообразными подробностями, порой (на наш с Савчуком взгляд) даже не идущими к делу пустяками. На некоторые вопросы старый охотник не мог ответить. Тогда Лиза пыталась подсказать ему ответ. Иногда она впадала в задумчивость, бормотала про себя: - Река!.. Да-да, должна быть река! Не было бы реки, было бы озеро... Лес, конечно, располагается по линии пластов, обрывается на гребне горы? Правильно, так оно и должно быть. Сосны, лиственницы, березы... - Впечатление такое, что ты узнаешь пейзаж оазиса, - пошутил я. - Быть может, уже была в ущелье Бульчу? - Да, в самом деле, Лизочка: не летали ли вы туда вместе с каким-нибудь шаманом во время камлания? - улыбаясь, подхватил Савчук. Лиза рассеянно оглянулась. Видимо, всеми мыслями своими была сейчас не с нами, но в далеких горах Бырранга, в одном из ущелий, по дну которого пробегала, позванивая камешками, река, а на склонах росли березы и цвела жимолость. - А? Ущелье Бульчу? - медленно сказала она, будто просыпаясь. - Нет, я никогда не бывала в ущелье Бульчу. В этом была "закавыка", как сердито сказал Савчук. Но мы оба знали Лизу. Это кремень-кремешок!.. Если она считает преждевременным посвящать нас в свои догадки, то бесполезно сердиться на нее или умолять ее - не скажет ничего, пока не сочтет нужным. С первых же своих шагов, едва выбравшись из самолета, она уверенно, без всяких усилий заняла подобающее ей положение в нашей экспедиции. Неразговорчивый и озабоченный Камсэ широко улыбался, завидев ее. Бульчу при ее приближении чуть ли не вытягивался "во фрунт". Наконец, наш уважаемый этнограф попросту робел в ее присутствии. Лиза подавляла его своей уверенностью, деловитостью, решительностью. Он поделился со мной своими переживаниями. - Признаюсь, не люблю женщин в экспедиции, - конфиденциальным шепотом сообщил Савчук, когда Лиза зачем-то вышла из чума. - Всегда возня с ними: то это не так, то то не то... Попомните мое слово: не оберемся хлопот с этой Лизой! Он спохватился и замолчал, смущенно мигая, - вероятно, вспомнил, что "эта Лиза" - моя жена. Я засмеялся: - Ничего, ничего, дорогой Владимир Осипович! И это будет так, и то будет то... Я бывал с Лизой в Арктике. Надежная, опытная путешественница, уверяю вас. Все будет хорошо. Глупо было бы скрывать, что я страшно рад ее прилету. Не забывайте, что мы не виделись почти полгода, да и вообще редко виделись - были "супругами-кочевниками". Немудрено и соскучиться друг по другу... Но я словно бы оправдываюсь перед читателем. И в этом виновата дурная литературная традиция. Мне не пришло бы в голову оправдываться, если бы мы еще не были женаты с Лизой. По-моему, писатели зря так скупо описывают семейное счастье. Почему-то романы и повести чаще всего обрываются решительным объяснением в любви, будто любовь автоматически заканчивается на этом. Но разве это так? Разве настоящая любовь не крепнет с годами, не наливается новыми красками? Впрочем, я далек от мысли писать психологический семейный роман - ведь я всего лишь гидролог-путешественник и повествование мое есть только отчет об экспедиции в горы Бырранга, в таинственное ущелье "детей солнца". Да, кстати сказать, мы очень ссорились с Лизой все время, пока двигались к горам вместе с аргишем Камсэ. Мы спорили о Петре Ариановиче. Лиза не верила в то, что он "закольцевал" дикого гуся и метил особой тамгой диких оленей, призывая к себе на помощь. - Удивляюсь твоему упрямству, - возмущался я, а Савчук сочувственно поддакивал мне. - Все, все говорит за то, что это Петр Арианович. Для него именно характерна эта изобретательность, эта гибкость ума! А упорство? Удивительное, из ряда вон выходящее упорство и терпение! Вспомни Петра Ариановича в Весьегонске! Ведь это он!.. Вижу его! Я просто вижу его? А ты? - Нет, - сухо отвечала Лиза. - Я вижу смелого человека в трудных обстоятельствах... Почему им должен быть обязательно Петр Арианович? За нее принимался Савчук. Кряхтя и посапывая, он - в который уж раз! - начинал анализировать тамгу-орнамент, приводил на память "цитаты" из записки, пересланной с гусем, делал остроумнейшие сопоставления и догадки. Тщетно! Лиза лишь снисходительно, чуть иронически улыбалась в ответ. Такой скептицизм выглядел по меньшей мере странно. Мы будто поменялись ролями с Лизой. Ведь она была когда-то самая азартная из нас, наиболее деятельно искала Петра Ариановича, свято верила в то, что он остался в живых. И вдруг я все понял и замолчал, улыбаясь про себя. Это было так по-женски! Лиза боялась искушать судьбу. Ее скептицизм был своеобразной душевной самозащитой. Лиза хотела, чтобы все сложилось лучше, чем она ожидала. По секрету я поделился с Савчуком своей догадкой. Это дало ему повод с самым серьезным видом прочесть мне небольшую лекцию о рудиментах в сознании людей, о предрассудках и суевериях, которые, по его наблюдениям, встречаются чаще всего у моряков, летчиков, охотников и путешественников. (Лиза относилась к последней категории.) Между тем в забавном суеверии Лизы я видел просто проявление ее женской слабости. Что из того, что она недавно защитила кандидатскую диссертацию и прославилась своей неутомимостью и трудолюбием? Ничто женское не было ей чуждо. Ну и пусть ее! Пусть играет в прятки с судьбой, боясь разочарования. Я твердо верил в то, что Петр Арианович ждет нас в горах Бырранга. 12. ПТИЦЫ ВЕДУТ... Увы, вскоре нам не осталось ничего другого, как спорить, усевшись друг против друга на вершине маленького острова, абсолютно сырого, окруженного жемчужно-серыми клубящимися испарениями и тускло отсвечивавшей на солнце водой. Правда, стараниями Камсэ наш аргиш успел перебраться через Большую Балахну. Несколько дней пришлось двигаться по ее левому берегу (она впадает в Хатангский залив), и мы имели возможность насладиться величественным зрелищем ледохода. Вначале лед держался на реке; вода, сбегавшая шумными потоками со склонов, мчалась поверху, по льду, как по дну. Но наконец и речной лед проняли солнечные лучи. На одном из привалов меня разбудило грозное ворчание. Это поднимался лед. Его пучило, распирало, ломало. Льдины трещали, наползая на берег. В сутолоке, в давке, сталкиваясь друг с другом, они медленно плыли вниз по реке. Осторожный Бульчу перетащил наши чумы в сторону от реки, на галечник, где быстрее и глубже оттаивает земля. Его примеру последовали другие нганасаны. Вся стоянка переместилась. И вовремя! Вот когда тундра действительно поплыла!.. Но наш аргиш был почти у цели. Иногда в туманной дали виднелась на севере узенькая, отливающая синевой полоска - горы. Это короткая передышка перед штурмом Бырранги. Мы сидим на островке посреди "плывущей тундры". Неподалеку на таких же островках темнеют чумы наших спутников. Олени, то и дело отряхиваясь, бродят по колено в воде. Мы словно бы застигнуты наводнением. Жилье и нехитрый скарб помещаются на самой середине острова, где посуше. Солнышко уже основательно припекает. Все чаще доносятся с юга порывы теплого ветра. И вместе с ними юг перебрасывает в тундру новые и новые эшелоны птиц. Следом за пуночкой прилетели куропатки, зимовавшие неподалеку - в лесотундре. Появились крикливые чайки - поморник и бургомистр. Заалели щегольские манишки казарок, несколько помятые за долгую дорогу, - казарки летели с Кавказа. И вот, наконец, устало махая крыльями, замыкают длинный кортеж гуси. Среди них есть не только ленкоранские, но также индийские и иранские. "Иностранцам" пришлось труднее всех. До тундры, до своих летних "дач", добирались за тридевять земель. Теперь уж никак нельзя заблудиться в тундре, сбиться с дороги. Стоит посмотреть на небо, по которому тянутся косяки птиц, стоит прислушаться к птичьим крикам, которые несутся сверху, чтобы сразу стало ясно, где юг, а где север. "На север! На север!" - кричат чайки, куропатки, гуси, пролетая над нами, зовя за собой. Меня очень злит эта вынужденная пауза. Скоро ли кончится "сидение" посреди залитой водой тундры? Скоро ли Камсэ даст приказ возобновить движение? Оглядываюсь на санки, где находятся наши лодки. Не вплавь ли будем двигаться? Впереди, во всяком случае, воды куда больше, чем земли. Однако пути откочевок неизменны и хорошо изучены. Да и подошвы у северных оленей надежные, широкие - след величиной с добрую тарелку, - удобно перебираться через зыбкие моховища. Снега уже нет, но впору бы опять надеть снеговые очки. На кирпично-красной глади тундры сверкают тысячи маленьких озер. Цвет их интенсивно-голубой, нестерпимо яркий, ослепляющий. Земля просыхает очень быстро. Солнце работает на совесть, не покладая рук. Растаявший снег обнажил прошлогоднюю грязно-бурую траву. Множество птиц толчется на ней. Птицы разбились на пары, ссорятся из-за места, возобновляют прошлогодние знакомства, обмениваются новостями. ("Ну, как у вас в Ленкорани?" - "Ничего. А как там у вас в Индии?..") Писк, свист, гомон, чириканье, щебет! Впечатление такое, будто их всех посадили в одну вольеру в зоологическом саду. Июнь проходит по тундре, торжествующе громыхая льдом вскрывшихся рек, звеня, как бубенчиками, бесчисленными торопливыми ручьями, распевая на тысячи радостных птичьих голосов. А вот и гром раздался с неба, первый веселый летний гром! Мы стояли посреди своего островка, задрав вверх головы. Небо ясно, туч нет. Откуда же гром?.. - Вот он! Вот, вот! - закричал Бульчу, самый зоркий из нас, и побежал вдоль берега, воздевая руки. Над нами кружил гидроплан. Это рокот его моторов мы приняли за отдаленные раскаты грома. Самолет круто пошел вниз. Сверкнули на солнце крылья, легкий всплеск, брызги пены, и лыжи-поплавки уже скользят по воде. Мы побежали по берегу, жадно засматривая в кабину самолета. Лиза и Савчук надеялись, что к нам прилетел сам Андрей. Однако я понимал, что в разгар лета начальник полярной станции не сможет отлучиться. По-видимому, Андрей прислал кого-нибудь из своих подчиненных. За день до этого между нами произошел краткий разговор по радио. Андрей так же, как и Лиза, слышал первомайскую перекличку, но был догадливее ее: понял по ряду признаков, что я с Савчуком. - Кажется, я порадую тебя и твоего этнографа, - сообщил Андрей. - Какие ваши координаты?.. Ага! Отлично!.. Ты говоришь, и Лиза прилетела? Да что ты! Ну, сердечные приветы ей! Жаль, не могу сопровождать. Итак, ждите завтра, самолет с мыса Челюскин!.. - От товарища Звонкова, - сказал незнакомый пилот, выбравшись на берег, и протянул пакет удивленному Савчуку. В пакете было сопроводительное письмо Андрея, акт, снабженный шестью подписями, и несколько страниц, отпечатанных на пишущей машинке и заботливо пронумерованных. Сверху было написано: "Копия". Мы с изумлением увидели, что страницы заполнены обрывками фраз и отдельными словами, разделенными пунктиром. - Воздушный след! - вскричал Савчук, вглядываясь в текст. Да, там повторялось выражение "воздушный след", которое так поразило нас в записке на бересте и так и не было разгадано нами. Дальше я прочитал слово: "Бырранга". Потом в глаза бросилась фраза: "Идя на юг со стороны моря..." - Смотрите: "Ветл"! - закричала Лиза в волнении. - Ведь это "Ветл"! А это - "тлуги"! Значит, вместе: "Ветлуги"! - Подождите, Лизочка, подождите, - бормотал Савчук, стараясь овладеть собой. - В таких делах нужны последовательность, порядок, точность. Сначала прочтем сопроводительное письмо. С присущей ему деловитостью Андрей извещал этнографическую экспедицию Савчука, что неподалеку от полярной станции на мысе Челюскин во время постановки гидрографических буев подобран плавни", сердцевина которого при рассмотрении оказалась полой. Внутри тайника обнаружен кусок бересты с нацарапанными на ней словами. Удалось разобрать только часть текста. Можно думать, что плавник спущен на воду с верховьев какой-то горной реки. Упоминались "дети солнца", и дважды, в странной связи, называлась Птица Маук. "Зная из первомайской радиопередачи, - писал Андрей, - а также из ваших еженедельных докладов Институту этнографии о цели экспедиции, сотрудники полярной станции поняли, что находка может заинтересовать вас и помочь в поясках. На выловленном стволе дерева сделана метка - в коре глубоко вырезаны, а потом закрашены значки: три точки, три тире, три точки, то есть сигнал SOS. Несомненно, плавник с письмом отправил путешественник, "закольцевавший" гуся и клеймивший оленей особой тамгой". "Можно думать, - продолжал Андрей, - что этим путешественником был П.А.Ветлугин, которого вы ищете... На это указывают два полустершихся слова: "Ветл" и "тлуги", - по-видимому, обрывки фамилии писавшего". Во втором документе-акте, заверенном подписями, мой друг излагал обстоятельства находки. К сожалению, плавник очень долго лежал где-то на отмели, рассохся под лучами солнца, и в щели проникла вода. Андрей и его товарищи сумели прочесть не все. Возможно, что, если бы письмо сразу попало в руки специалисту, удалось бы разобрать большую часть текста. Но гидрологи переусердствовали. Они принялись сушить у печки бересту, а этого нельзя было делать: она съежилась, покоробилась; когда же начали расправлять, стала крошиться. Хорошо еще, что кто-то из молодых помощников Андрея догадался переписать, а потом перепечатать те разрозненные слова и обрывки фраз, которые удалось разобрать еще на берегу. Подлинник письма был безвозвратно утерян. Перед нами была только копия, да и то неполная. - Что ж, - сказал Савчук (голос его дрожал), беря в руки отпечатанные на машинке страницы, - делать нечего, займемся копией. Я и Лиза нетерпеливо заглядывали через его плечо. Рядом раздавалось прерывистое дыхание нганасанов. Многие из них, прослышав о письме из Бырранги, прибрели на наш островок с соседних островков (вода начала уже спадать). Сейчас все они собрались вокруг нас, в волнении переминаясь с ноги на ногу, наваливаясь на плечи стоящих впереди. Бульчу присел на корточки возле Савчука и, заглядывая снизу в отпечатанные на пишущей машинке листки, норовил коснуться их пальцем. Чтение ветлугинского письма происходило при всем честном народе ня, посреди мокрой, поблескивавшей на солнце тундры. Не привожу письма целиком, потому что связными оказались только первые несколько фраз. Затем все чаще и чаще стали возникать досадные пропуски. Но Савчук недаром прокорпел столько времени над различными мудреными и путаными архивными документами. Я подивился его сноровке. Обычно он запинался только на мгновение, с поразительной уверенностью перебрасывал смысловой мостик между словами, уводя нас с Лизой и весь застывший в молчании народ ня все дальше и дальше, сначала до льдинам океана, потом по камням Бырранги. ...Должен чуточку предварить события. Дело в том, что, когда мы, преодолев нее препятствия, достигли, наконец, заповедного ущелья, в нашем распоряжении неожиданно очутился дневник Петра Ариановнча. Со свойственной ему аккуратностью он описывал одно событие за другим, последовательно, на протяжении всего времени, что находился в горах Бырранга. Были отдельные записи, касавшиеся и личных его переживаний. Но Петр Арианович писал об этом очень скупо. Ведь он считал дневник как бы своим посмертным научным отчетом. Первый лист так и начинался: "Путешественника, проникшего в горы Бырранга и нашедшего эти записи, покорнейше прошу доставить их в Российскую Императорскую Академию наук" (слово "императорскую" было потом зачеркнуто и переправлено на "республиканскую"). Далее Петр Арианович скромно писал о том, что метеорологические, геологические и этнографические наблюдения, проводившиеся им в течение более чем двадцати лет, могут пригодиться русским ученым. И он не ошибся. Когда по возвращении из нашего путешествия я вплотную засел за его описание, то вначале предполагал дать дневник отдельно, в виде приложения. Но Лиза и Савчук запротестовали. Они считали, что это нарушило бы связность изложения, разорвало бы ткань повествования. По зрелом размышлении, я решил дать распространенный пересказ писем (а после первого письма, прочитанного нами в тундре, были еще и другие), дополняя их сведениями, взятыми из дневника. Итак, письмо первое... Выяснилось, что моя гипотеза в отношении спасения Петра Ариановича была верна. Оторвавшуюся от берегового припая льдину, на которой находился Петр Арианович, носило по морю несколько дней. Льдины плыли на северо-запад, в широкий проход между Северной Землей и Новосибирским архипелагом. Ледовитый океан, мрачные необозримые пространства, при одной мысли о которых все застывало, леденело в груди... В течение первого и второго дня Ветлугин жадно оглядывал горизонт, ища мачты какого-нибудь судна: на случайную встречу с судном была вся его надежда. Но море по-прежнему оставалось пустынным. На исходе второго дня движение льдины замедлилось. Она попала в ледоверть и долго кружилась на месте. (Это было видно по солнцу.) Потом по солнцу же Ветлугин определил, что льдины снова двинулись в путь, но направляются уже не на северо-запад, а на запад. По-видимому, переменившийся ветер стал отжимать их к материку. Только бы не менялся больше! В изменении маршрута льдин был шанс на спасение - крохотный, но все же шанс! По счастью, перед побегом хозяйственный Овчаренко запихал в заплечный мешок фунта три ржаных сухарей. Ими Ветлугин питался. Он ограничил себя в еде, стараясь протянуть подольше свои запасы. В его распоряжении были также ружье, запас пуль и пороха. Но за все время только один-единственный раз ему удалось убить большого тюленя, который отдыхал, растянувшись на проплывавшей мимо льдине. Льдина с мертвым тюленем ни за что не хотела встать вплотную с льдиной Ветлугина. Неизменно оставалось между ними широкое пространство чистой воды. Ветлугин пытался подобраться к своей добыче в обход, переползая по другим льдинам. Тщетно! При всех комбинациях льдина с тюленем оставалась недосягаемой. Наверное, не менее двух дней держалась она на "параллельном курсе", дразня, маня, выводя из терпения. Затем Ветлугиным овладел очередной, особенно долгий приступ дремоты, а когда он очнулся, мертвого тюленя поблизости не было. Ветлугин даже не испытал разочарования, и это испугало его. Безразличие ко всему, апатия - самый страшный враг. Нельзя раскисать! Нельзя терять надежду на спасение! Кто потерял надежду, тот все потерял. Трудно, почти невозможно поверить в то, что это было на самом деле, могло быть. Неужели это происходит с ним, с Ветлугиным? Неужели это он лежит ничком на льдине, мерно покачивающейся от толчков других, соседних льдин, ест снег, чтобы утолить жажду, скупо - раз в день - отмеривает мокрое крошево из сухарей, изредка, преодолев дремоту, встает на колени и окидывает взглядом горизонт?.. Все время клонило в сон. Какая-то серая пелена висела перед глазами, и не было сил стряхнуть ее, разорвать... И вдруг Ветлугин проснулся - внезапно, будто от толчка. Что-то важное произошло или происходило вокруг. Он не мог понять, что именно, и в растерянности ворочался с боку на бок на своей льдине. Призывный клич несся сверху!.. Обреченный человек поднял голову. Постепенно пелена перед глазами рассеялась, Ветлугин увидел, что над головой его летят косяки птиц. Куда они летят? Зачем?.. Ветлугин приподнялся, упершись руками в лед, провожая птиц долгим взглядом. Крылатые силуэты их один за другим проносились на фоне огромного багрового диска. Солнце заходило. Полярный день кончался. Тут только вспомнил Ветлугин, что уже наступила осень, а это перелетные птицы. Они возвращаются с островов Ледовитого океана на материк, в теплые края!.. О, почему не может он полететь вслед за ними?! Почему за плечами у него нет крыльев, которые подняли бы его на воздух и понесли да юг над скованным льдами морем?.. Желание лететь, догонять птиц было так велико, что Ветлугин рывком поднялся на ноги и раскинул руки, словно бы у него и впрямь выросли крылья. И тогда он увидел землю! Она была недалеко от него - неширокая темная полоска. Ветлугин с изумлением огляделся. Ледяные поля тесно сдвинулись, сомкнулись, стояли неподвижно. Неужели их наконец прибило к берегу? Да, в этом не было сомнений. Странствие по морю кончилось! Ветлугин побрел по льдинам к темной полоске. Голова его кружилась. Колени дрожали. Но он стиснул челюсти, подчиняя воле измученное тело. И все время сопровождал его победный клич, как бы струившийся с неба. Этот клич подбадривал, подгонял. Если же впереди возникали нагромождения льдин, которые закрывали темную полоску, стоило лишь поднять голову, чтобы проверить направление. Летящие на юг караваны птиц не давали Ветлугину сбиться с пути, отклониться в сторону. Он шел к земле по воздушному следу!.. Спотыкаясь, Петр Арианович выбрался на отлогий берег и упал ничком, разбросав руки, ощупывая землю, жадно вдыхая ее родной запах. Да, это была земля! Он спасен! Живуч человек!.. Отлежавшись и отдышавшись, Петр Арианович начал осматриваться. Где он?.. За спиной скрежетали и стонали льдины (поднимался ветер), толпясь у берега, будто злясь на человека, который сумел убежать от них, вырвался из плена. Впереди гигантскими ступенями поднимались горы. Что это были за горы? Надо думать, плато Бырранга. Стало быть, он, Ветлугин, находится на Таймыре, на северо-восточном берегу Таймырского полуострова?.. Вот куда "привезла" его плавучая льдина! На этом связный текст обрывался. Дальше был сумбур. Савчук только крякнул с огорчением, и рука его традиционным русским жестом потянулась к затылку. В самом деле, что могли означать взятые порознь слова: "петлей на шее ребенка", "поспешил на помощь", "много высоких деревьев", "вероятно, вулкан", "покрытые лесом", "называя себя "детьми солнца", "попытка бегства" и, наконец, "пленником Маук"?.. Промежутки между этими обрывками фраз, досадные пустоты, заполненные пунктиром, были слишком велики, чтобы даже Савчуку удалось перебросить между ними смысловые мостики. "Петлей"? "Вулкан"? "Пленником Маук"?.. Ничего нельзя было понять!.. Савчук внимательно пересмотрел нумерацию страниц: не затесалась ли в начале еще одна, не прочитанная им? Нет, текст обрывался на словах: "пленником Маук". Этнограф медленно сложил письмо, переадресованное с мыса Челюскин, спрятал в свою полевую сумку. Мы, будто оцепенев, следили за его движениями. Первым стряхнул с себя оцепенение Бульчу. Подбирая полы сокуя, он проворно вскочил на ноги. - Я правду сказал! - закричал охотник. - Там лес, деревья! Этот человек видел деревья!.. Он потоптался на месте, словно бы собираясь пуститься в пляс. Потом, не зная, как выразить нахлынувшие на него чувства, поднял свое ружье и выпалил из двух стволов в воздух. - Утихомирься, Бульчу! Сядь! - закричали вокруг. Старого охотника чуть ли не насильно усадили на землю. - Он жив! - сказал я, обращаясь к Савчуку и Лизе. - Что же вы молчите? Понимаете ли значение находки на мысе Челюскин?.. Петр Арианович жив! - Был жив, - поправил Савчук. - Был жив в момент отправки письма... - А когда оно отправлено? - Даты нет. Но думаю, что вскоре после прихода Ветлугина в горы Бырранга. - О, значит, более двадцати лет назад! - Да, срок немалый! - Что же произошло с ним после того, как он добрался до гор? - спросила Лиза, переводя взгляд с меня на Савчука и опять на меня. Савчук развел руками. - Мы это узнаем, Рыжик, уверяю тебя, - сказал я, осторожно беря ее за плечи. (Она была сейчас такой растерянной, робкой, присмиревшей, совсем непохожей на привычную шумную, решительную Лизу.) - Мы придем с тобой в горы и узнаем все от самого Петра Ариановича. Не может быть, чтобы он не дождался нас!.. Лиза благодарно прижалась ко мне. - Но черт бы побрал этих торопыг! - с раздражением пробормотал Савчук, снова вытаскивая из сумки копию письма и погружаясь в ее изучение. - О нелепые, бестолковые!.. - Кого это вы так? - Друга вашего, товарища Звонкова с остальными гидрологами! Кого же еще? Нет, можно ли быть такими бестолковыми, такими торопыгами? Сушить бересту! Боже мой!.. И к чему было спешить? Переслали бы нам подлинник письма. Кто их, скажите, просил разбирать текст, соваться не в свое дело?.. Бересту сушить? Вот уж именно: "...коль пироги начнет печи сапожник"!.. Я даже не пытался вступиться за своих собратьев по профессии. И я и Лиза разделяли с Савчуком чувство раздражения против неуклюжих полярников, своей торопливостью испортивших драгоценный текст. Никто из нас не вспомнил в тот момент, что без "неуклюжих полярников" мы вообще не имели бы письма. А сам Андрей по скромности не подчеркивал этого обстоятельства. Да, это было свойственно ему: так вот, выйдя из тени, подать руку помощи без лишних слов, деловито и просто, а потом снова шагнуть в тень, в сторону, избегая всяких изъявлений благодарности, как будто услуга подразумевалась сама собой. Мы с Лизой опомнились сравнительно быстро. Конечно, наш Андрей был молодец, парень хоть куда, верный, надежный друг! Подумать только: ведь он даже не знал, что Лиза участвует в экспедиции Савчука! Ответ, переданный на мыс Челюскин, был составлен в самых теплых выражениях. Правда, Савчук остался при особом мнении. Он, хоть и подписал ответ, долго еще не мог простить Андрею загубленного текста и при упоминании его имени принимался мрачно бубнить под нос: "Торопыги бестолковые!.. Бересту сушить!.." Когда летчик пустился в обратный путь, всем личным составом экспедиции овладело странное изнеможение: не хотелось двигаться, разговаривать. Наступила реакция после нервного напряжения, после необычайно сильной душевной встряски. Долго бездельничать было, однако, некогда. Я сел к рации и под диктовку Савчука принялся отстукивать сообщение в Москву о письме, переадресованном нам с мыса Челюскин. А еще через несколько часов мы имели удовольствие слушать радиограмму Института этнографии, адресованную "Всем советским полярникам, всем жителям тундры и всем морякам, находящимся в настоящее время в арктических морях!". Радиограмма была составлена в самых энергичных и сжатых выражениях. Она призывала искать плавник, меченный сигналом SOS, поясняя, что дело идет о спасении русского путешественника и группы горцев, по каким-то причинам затерявшихся (или заблудившихся) на плато Бырранга. Очень разумная и своевременная мера! Достаточно было кликнуть клич, чтобы зашевелилось все население нашего Крайнего Севера: зимовщики, моряки, строители, шахтеры, рыбаки и зверопромышленники. Уж они-то обыщут каждую отмель, не пропустят ни одного топляка! Но больше всего надежд возлагал я на отмель, о которой рассказывал Бульчу. Судя по описаниям старого охотника, она располагалась чуть выше устья реки, не показанной на карте. ("Недалеко, совсем недалеко. Близко", - успокоительно кивал наш проводник.) Возможно, что там, среди груды плавника, принесенного течением сверху ("Много плавника, очень много", - с удовольствием подтверждал проводник), были и меченые стволы, "братья" того ствола, который выловил Андрей. Значит, еще до встречи с Петром Ариановичем мы могли получить весточку от него - на этот раз уже в "собственные руки"!.. Савчук считал, что решена пока лишь первая часть задачи, стоящей перед нами, точнее, первая ее треть. Еще на подходах к горам удалось с помощью зимовщиков ответить на вопрос: "Кто он?" Загадочный путешественник, который посылал призывы о помощи, "кольцуя" гусей, метя оленей и плавник, был Петром Ариановичем Ветлугиным. (Интуиция, как видит читатель, не обманула меня.) Нерешенными остались остальные две трети задачи: 1. Почему за Полярным кругом, в верховьях реки, не показанной на карте, растет лес? и 2. Почему племя, или народ, называющий себя "детьми солнца", прячется в горах и держит в плену Ветлугина ("пленник Маук")? Ответить на эти вопросы мы должны были уже в горах... ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1. "ЗАМОЧНАЯ СКВАЖИНА" Кажется, что Бырранга совсем близко, в каких-нибудь десяти-пятнадцати километрах. Это, конечно, обман зрения. Горы гораздо дальше от нас и намного ниже. Рефракция приподнимает их - явление, обычное в Арктике. Они как бы парят над волнистой, серой, поблескивающей множеством озер равниной. Часто Быррангу заволакивает туман или закрывают низко ползущие клочковатые тучи. Потом блеснет солнце и, будто дразня нас, на мгновение приоткроет колеблющуюся завесу. У-у, какие же они мрачные, эти горы, - черные, угловатые, безмолвные! Ощущение тревоги, зловещей, неопределенной опасности исходит от них. И вместе с тем от гор не оторвать взгляда... Иногда по очертаниям они напоминают трапецию, иногда ящик, стоящий особняком среди равнины, - зависит от ракурса, от условий освещения. Во всех географических атласах Бырранга фигурирует как плато. Но это определение условно. Нганасаны различают в горах несколько хребтов: Хэнка-Бырранга (Черная Бырранга), Сыру-Бырранга (Белая Бырранга) и другие. Скорее, скорее в горы!.. ...Нетерпение наше передалось нганасанам. Они понукали свистом своих оленей, безжалостно кололи острием хорея. В ложбинах было еще полно воды, иногда даже снега. Зато на пригорках земля подсохла. Здесь рядом с бурой, прошлогодней травой уже зеленела приветливая молодая травка. Все весенние превращения в тундре совершались со сказочной быстротой. Нужно спешить, спешить! Лето слишком коротко в этих широтах. Поднявшись на холм, мы увидели, что длинная полоса ослепительно сверкает у подножия гор. Туман? Нет, то отсвечивало огромное водное пространство - озеро Таймыр. (Нганасаны почтительно называет его Дяму-турку, что значит - море-озеро.) Где-то там, в северо-восточном его углу, была лазейка, узкая щель, почти замочная скважина, через которую мы собирались проникнуть в горы... Поводя запавшими боками, олени вынесли санки на южный берег озера. Ну и сыро же было здесь! Будто сразу с зеленого луга попали в погреб, битком набитый льдом. Вокруг высились нагромождения льдин, выброшенных могучим напором во время ледохода. Некоторые поднимались стоймя, другие образовали причудливые голубовато-белые лабиринты. От них тянуло пронизывающим холодом. Камсэ сказал, что большие льдины пролежат на берегу до осени, так и не успев растаять. Рядом с этим ледяным хаосом вода казалась черной, непроницаемо-черной. Аргиш быстро подвигался вдоль южного берега Дяму-турку. Прибрежные скалы были вкривь и вкось расписаны зеленоватыми узорами лишайника. Кое-где попадались реликтовые папоротники. На земле валялись створки древних моллюсков, обломки костей вымерших животных. Олени брели по берегу Дяму-турку, как по гигантскому кладбищу. Мы жадно высматривали меченый плавник на берегу. Его не было видно. Надо думать, стволы деревьев, которые спускались вниз по реке, не показанной на карте, выносило в море иным фарватером. Возможно, ветры южных румбов отжимали весь плавник к северному берегу озера. Среди льдин Лизе удалось, правда, найти обломок ископаемого дерева. Оно не потеряло вида и формы дерева, но окремнело и стало тяжелым как камень. Ботаник был бы осчастливлен находкой. Савчук же скорчил такую гримасу, будто хлебнул уксусу. - По времени подходит, - пошутил я. - Ведь мы отправляемся в каменный век... Савчук только рассеянно взглянул на меня, сохраняя на лице недовольное выражение. - Нам нужен другой древесный конверт, поновее, - подхватила Лиза. - И обязательно с маркой. - С какой маркой? - Имею в виду эту метку: три точки, три точки... - Три точки, три тире и три точки, - поправил я. Берега озера Таймыр, второго по величине озера Сибири после Байкала, очень изрезаны. В северо-восточном углу его расположен большой залив, который носит название Яму-Бойкура. Именно здесь, по указаниям Бульчу, надо было искать устье загадочной, не нанесенной на карту реки. Обогнув озеро с востока, аргиш очутился наконец на его северном берегу. Пейзаж снова резко изменился. Здесь росло великое множество цветов: бледно-розовых, желтых, голубых, фиолетовых. Казалось, это садовник заботливо рассадил их в клумбы. Камсэ и Бульчу объяснили, что цветы на Севере всегда теснятся друг к дружке, как бы собираются в кучку. Так легче переносить непогоду, внезапно налетающие порывы ветра, так попросту теплее. Говорят: голь на выдумки хитра. Но здешние растения не назовешь голью. Сорвав один из цветков, я обнаружил с удивлением, что листья его и стебель мохнатые. Они были покрыты очень густым пухом наподобие гагачьего, только еще более нежным. Выходит, в тундре даже цветы носят меховую одежду! Но ведь они могли бы надеть ее и на южном берегу озера. Почему же южный берег почти совершенно лишен растительности, тогда как на северном полно цветов? Лиза указала на горы. Вот причина того, что здесь растут цветы! Горы Бырранга прикрыли залив Яму-Бойкура от великого наступления ледников. И по сей день они продолжают стоять на страже жизни, уцелевшей благодаря им. Бырранга является естественным барьером, который преграждает дорогу холодным северным ветрам. Под прикрытием горного хребта каждую весну на южном склоне его возникают восхитительные цветочные "клумбы". Среди этих "клумб" наши попутчики должны были провести лето. На бивак мы расположились в лесу. Стоило опустить руку, чтобы коснуться его вершин. Это карликовый лес. Самые высокие березки не достигают и пятнадцати сантиметров. Однако, как во всяком порядочном лесу, тут множество грибов. Грибы настоящие, среднего, нормального для грибов роста. Некоторые выше деревьев и торчат над ними, любопытно выставив своя; коричневые круглые шляпки. Я аккуратно срезал перочинным ножиком одну березку и принялся рассматривать через лупу площадь среза. Ого, сколько вегетационных колец! Одно, два, пять, семнадцать... Я насчитал сто четыре кольца! Крошечному деревцу было более ста лет! Я смотрел на удивительный лес (он был старше меня более чем втрое) сверху, будто с самолета. Пожалуй, даже нельзя было назвать это лесом, скорее - зарослями кустарника. В разные стороны торчали маленькие веточки. На них видны были крошечные листочки. Стало быть, это береза - кюэ, по-яганасански. Но почему в горах Бырранга, за одним из ее хребтов, то есть значительно севернее того места, где я находился, растут не карликовые, а настоящие деревья, березы в три человеческих роста?.. Я засмотрелся на горы. - Ты что это бездельничаешь? Природой залюбовался? - ворчливо сказала Лиза. - Помоги-ка лучше костер разжечь. - Вулкан! - объявил я, подсаживаясь к куче мха, над которой склонился Савчук. - Петр Арианович нашел в горах оазис. И он разгадал его природу. Это вулкан! - Почему вулкан? Я с удивлением оглянулся. Лиза, задавшая этот вопрос, стояла спиной ко мне и вынимала из мешка сухари и посуду. - Почему?.. Но ведь в письме говорится: "вероятно, вулкан"! Вулкан, надо думать, уже не действующий. Однако в кратере еще сохранилось тепло. Склоны его "покрыты лесом". Вулканический туф чрезвычайно плодороден. На каждом привале мы говорим только об этом. Темой нашего спора служат те несколько слов из письма Петра Ариановича, которые остались непонятными и как бы повисли в воздухе. Савчук, человек системы, разбил их на четыре группы. Слова: "называя себя "детьми солнца" - не добавляли ничего нового к тому, что было уже известно. Две фразы (вернее, обрывки фраз): "петлей на шее ребенка" и "поспешил на помощь" - явно относились к какому-то самоотверженному поступку Петра Ариановича. Вероятно, он спас (или пытался спасти) ребенка, которому угрожала смерть. Третью группу, по классификации Савчука, составляли слова: "попытка бегства" и "пленником Маук". Из них явствовало, что Петр Арианович предпринимал попытку уйти от "детей солнца", чтобы продолжать свой путь на юг. Ему помешали в этом (кто и как - неизвестно), и он остался в горах пленником (или заложником) таинственной Маук. (Видимо, Петр Арианович не был в заточении, даже пользовался известной свободой действий, так как ухитрялся "кольцевать" гусей, метить оленей и посылать письма в плавнике.) По этому поводу не возникало разнотолков. Но последнюю, четвертую группу слов: "много высоких деревьев", "покрытые лесом" (склоны, долины или ущелья) и "вероятно, вулкан" не так-то просто было понять. - Да, туф плодороден, - задумчиво согласилась Лиза. - Во времена Спартака, - сказал Савчук, выпрямляясь (ему удалось наконец разжечь мох), - во времена Спартака кратер Везувия густо зарос деревьями. Лес был так обширен, что в нем могла укрыться вся армия восставших рабов... - Видишь, и Владимир Осипович подтверждает!.. А потом, зря, что ли, Петр Арианович занимался вулканологией? Ведь он хотел выписать в Якутск книги о вулканах. Значит, тогда еще считал, что в Сибири есть вулканы, и не только на Камчатке... - Петр Арианович мог ошибиться. Эти слова Лизы я воспринял как кощунство. - Петр Арианович?! Ну, знаешь ли!.. - Напрасно кипятишься. Не меньше твоего люблю и уважаю Петра Ариановича... Но послушайте вы, Володя. Будьте нашим судьей! Находясь в ссылке, Петр Арианович был лишен общения с другими учеными? - Конечно. - Не мог следить за последними научными новостями? - Где уж из ссылки следить! - Ему, заметьте, не разрешили выписать ни одной книги по вулканологии. Уверена, он даже не знал о существовании так называемых ложных вулканов. - А что это? - Есть разные ложные вулканы... - Лиза замялась. - Ну, я пока расскажу только об одной категории их. Это дымящиеся сопки в Саянах. - В Саянах? - Да. По берегам Енисея на отрогах Саян есть сопки, над которыми курится дым. Местные жители называют их вулканами. Но это неправильно. За дым принимают теплый водяной пар, который выделяется из многочисленных расщелин в горе. - Пусть так: не Саяны, а Камчатка! - подхватил я. - Полуостров вулканов! Вот такой, если хотите знать, представляю себе Быррангу! - Но ведь вы, Лизочка, бывали на Камчатке, - примирительно сказал Савчук. - Правильно! Ты в прошлом году была на Камчатке. Даже спускалась зачем-то в один из кратеров. Как его?.. Урона?.. Узора?.. - Узона. В том-то и дело, товарищи, что пейзаж Узоны совершенно не похож на пейзаж ущелья или долины "детей солнца", поскольку мы можем судить о нем из описаний Бульчу. - Чем не похож? - Судите сами. Кратер Узона - это почти круглая, несколько километров в диаметре, впадина. Средняя часть ее занята озером. Ландшафт совершенно дантовский - зловещий, безжизненный. Для душ грешников приготовлены двухместные и одноместные ванны - кипящие бассейны диаметром в один, два или три метра. Пар так и валит из них! Я, кстати сказать, чуть было не свалилась в такое уютное озерцо... Я насторожился. - Ничего не говорила об этом. - Не хотела тебя волновать... Не злись, не злись! Не свалилась же!.. Земля там действительно горячая на ощупь. Но сходство на этом кончается. Покрыта земля желтовато-белой коркой из кремнезема, очень грязной и противной на вид, хрустящей под ногами. Понятно, и в помине нет никакой растительности, никаких цветов, никаких деревьев. Что же это за оазис, помилуйте! - Вулкан не обязателен, Алексей Петрович, - провозгласил Савчук. - Оазис может возникнуть без участия вулканических сил. - Ну вот, и вы против меня? - Я покажу на карте такой оазис, даже два!.. Он вытащил из полевой сумки уже известную мне карту расселения народов Сибири, похожую на одеяло из разноцветных лоскутков. - Обратите внимание: два коричневых - якутских - островка среди желтого - тунгусского - моря. - Ну, видим островки. - А если посмотреть на обыкновенную карту, те же островки окрашены ярко-зеленой краской. Почему? - Оазисы? - Вот именно. В среднем течении Лены на пространствах лесостепи сохранились два реликтовых степных оазиса. Прослышав о тамошней высокой и сочной траве, предки якутов прикочевали сюда из Прибайкалья вместе со своими стадами. В отличие от тунгусов-охотников якуты - степняки, скотоводы. Для скота им обязательно нужна трава. Вот вам оазисы без вулканов... Я возмутился: - Уж это, извините меня, в огороде бузина, а в Киеве дядька! В Якутии вашей растет трава, и только! А в горах Бырранга - деревья в три человеческих роста, в сентябре цветы, весна наступает необычайно рано. Лиза неожиданно засмеялась. Мы с недоумением посмотрели на нее. - Как два мальчика, которые поссорились во время игры в бабки. Подеритесь еще! - С тобой мы дрались уже, - сказал я, остывая. - Помню, как же!.. Я свалила тебя в снег. - Свалила? Вот еще! Я сам споткнулся. - Сам, сам, - тотчас же уступила Лиза, улыбаясь. - Я вспомнила: ты споткнулся о порожек! - Она обернулась к Савчуку: - Наши взаимоотношения начались в детстве с драки... - Лучше, если дружба и любовь начинаются с драки, а не наоборот, - глубокомысленно объявил Савчук, поднимая половник, которым размешивал суп в котелке. (Сегодня была его очередь готовить обед.) Смехом всегда кончались подобные маленькие стычки. Лиза удивительно умела разрядить атмосферу спора, заметив, что та накаляется выше нормы. Шутка - это был клапан, с помощью которого спускались пары в котле. - Кстати о девочках и мальчиках, - продолжал я. - Помните, Владимир Осипович, вы рассказали как-то об одной девочке и двух мальчиках, которые пролезали в "замочную скважину"? Савчук улыбнулся. - Это было в книге, которую я прочел в детстве, - пояснил он Лизе. - Через волшебную замочную скважину они попадали в прошлое: в семнадцатый век, в четырнадцатый, в каменный... - Поняла! Мне нравится это! - Глаза Лизы заблестели. - Хочешь сказать, Леша, что мы похожи на них? - Очень! - А где же наша "замочная скважина"? Я показал на отроги Бырранги, почти вплотную подступившие к озеру: - Где-то там!.. - А, ты о реке, не показанной на карте? - Ага! - Ну, эту "замочную скважину" еще надо найти. Замок-то ведь с секретом!.. "Замочную скважину" помог найти Жора. Берега Яму-Бойкуры представляют собой настоящий лабиринт со множеством узких, окаймленных тальником проток и бухточек. Каждую из них можно принять за устье реки и, только углубившись в нее на добрый десяток километров, убедиться, что это всего лишь длинный залив. Нганасаны избегали бывать в этих местах. Какое-то непонятное отвращение или боязнь, связанные со старинными запретами, останавливали их. Именно здесь проходила та невидимая черта, которую они ни за что не решались перешагнуть. Надежда на Бульчу тоже была плоха. Ведь он бывал на реке много лет назад, и страх, который не оставлял его тогда ни на минуту, пожалуй, совсем отшиб у него память. Савчук учитывал все это, когда договаривался с Аксеновым насчет присылки самолета. На другой день после того, как мы прибыли к подножию Бырранги, над притихшим, словно бы заснувшим озером прокатился ликующий гул гидроплана, круто идущего на посадку. - А я по-летнему, - прокричал улыбающийся Жора, посадив гидроплан на воду. - Переобулся, как видите! Сменил лыжи на поплавки. Ну, кто на разведку со мной? Вы, Владимир Осипович? Или вы, Алексей Петрович? Но в разведывательный полет решили отправить Бульчу. Услышав обо всем, старый охотник очень взволновался. Лететь - в первый раз в жизни! - было страшновато. Он даже отступил на два-три шага от воды, а две дочери его, стоявшие тут же, поспешно ухватили старика за полы сокуя. Поза была отнюдь не героическая. Мантугана (один из многочисленных зятьев) негромко хихикнул. Это решило дело. Продолжая недоверчиво приглядываться к самолету, Бульчу полез на крыло. Его подсадили. Дочери с воплями ужаса и скорби побежали по берегу за гидропланом, который брал разбег. Даже после того как гидроплан с Жорой и Бульчу благополучно оторвался от воды, обе нганасанки продолжали воздевать руки и перекликаться визгливыми сердитыми голосами. Сколько хлопот, однако, доставляет им этот невозможный, несерьезный человек - их отец! Добро бы еще молодой рискнул подняться на воздух, а то старик, старик!.. Долго ли в его годы свалиться с самолета! Но вопреки всем страхам беспокойный старик спустя полчаса был доставлен обратно в полной сохранности. Он вылез из гидроплана пошатываясь, несколько ошеломленный и оглушенный. Впрочем, придя в себя, охотник заулыбался. Еще бы!.. Теперь-то он стал действительно самым передовым человеком в таймырской тундре: не только слушал радио и видел кино (десять раз!), но и летал по воздуху наподобие птицы!.. - Ни одного шамана, однако, не встретил, - сообщил он, посматривая на присмиревшего Мантугану. - Какого шамана? - не понял я. - Не летают шаманы там. Один Бульчу летает! - И, довольный шуткой, старый охотник хлопнул себя по ляжкам и закатился хохотом. Ну, ясно! Ведь Бульчу побывал на "старой шаманской трассе", на воздушных подходах к Стране Семи Трав!.. Жора перебрался с гидроплана на берег. - Нашли устье реки. В правом углу залива, - доложил он Савчуку, показывая на карте. - Старик правильно объяснял. Отсюда километров двенадцать-пятнадцать. Перед входом в реку - отмель, пять небольших островков. Да я провожу вас! Работяга-гидроплан снова промчался по озеру, пеня его угрюмую воду, и взмыл в воздух. Следом за ним двинулись по берегу и мы, сопровождаемые всем взрослым населением стойбища. Сегодня ради нас было забыто старое суеверие. Нганасаны, привыкшие за время совместного путешествия разделять наши интересы, увлеченные не меньше нас поисками сказочного народа, безбоязненно переступили запретный предел и углубились в предгорья Бырранги... До реки, не показанной на карте, мы добрались в полночь, но об этом можно было узнать, только взглянув на часы. Солнце по-прежнему кружило над тундрой, воздух был прозрачно-светлым, каким-то струящимся. Скалы, травы, цветы словно бы притаились вокруг, ожидая чего-то. А быть может, собственное свое настроение я переносил на природу? Ведь сегодня должен был приоткрыться наконец сказочный ларец, полный тайн!.. Без помощи Жоры, конечно, не удалось бы сразу найти устье реки. Лед, каждую весну спускавшийся с ее верховьев, нагромоздил здесь кучи камня. Пять островков с протоками между ними образовали дельту реки. Она густо заросла цветами и травой. Мне представилось, как много лет назад молодой Бульчу пригнал сюда запыхавшихся оленей. Вот он мечется на льду, пугливо озираясь, стараясь сбить со следа сказочную женщину в черном. Потом, решившись, ныряет наугад в один из узких протоков. Я оглянулся на Бульчу. Он был встревожен, проявлял растерянность, то и дело останавливался и озирался по сторонам. По-видимому, пейзаж очень изменился с тех пор, как здесь побывал старый охотник. Вдруг лицо его прояснилось. Спотыкаясь, Бульчу подбежал к камню, лежавшему в отдалении от берега, и, будто узнав знакомого, заплясал подле него. - Первый страж реки! - торжествующе прокричал он. Я думал, что увижу нечто вроде статуи, и был разочарован. Меньше всего скала напоминала человека. Но выяснилось, что на скалу надо смотреть снизу, со стороны реки. Тогда она становилась похожей на человека, сидящего в позе ожидания. Второй страж реки находился поодаль, несколько выше по течению. На Чукотке такие камни называют "кигиляхами" - человеко-камнями. Итак, это действительно было устье реки, по которой странствовал Бульчу! К ее верховьям должны были мы подняться, чтобы попасть в оазис "детей солнца". 2. ТЕНЬ ШАГАЕТ РЯДОМ Еще в Новотундринске при обсуждении маршрута Аксенов предлагал нам двигаться по реке на моторном боте. Это было бы, конечно, удобно. Однако Бульчу предупредил, что река очень узкая, извилистая. Решили плыть на лодках. Это были плоскодонки, сделанные по нашему специальному заказу в Новотундринске, сбитые из досок, очень легкие, подвижные. Сидеть в них полагалось как в челне: лицом вперед, по ходу движения. Нос и корму закрыли брезентом - для людей были оставлены лишь небольшие отверстия. Еще на озере я опробовал это хлипкое сооружение и остался им в общем доволен. В такой лодчонке едешь закупоренным по пояс. Если и начнет захлестывать волна, - не страшно, вода стекает по брезенту в реку. Едва было обнаружено устье реки, не показанной на карте, как мы, не мешкая, уселись в лодки. В одной поместились я и Лиза, в другой - Савчук и Бульчу. Лица провожающих выражали участие и беспокойство: мы очень сдружились за дорогу с нганасанами. Особенно много внимания уделялось Лизе. Камсэ тщательно, несколько раз проверил, устойчива ли наша лодка, хорошо ли прилажен брезент. Мантугана и его сын, стоя по колено в воде, придерживали лодку за борт, ожидая, когда Савчук даст сигнал к отплытию. Лишь один из провожающих - молодой человек в короткой меховой безрукавке - косился на Лизу с антипатией. Это был родственник Аксенова, долган, студент-метеоролог, которого предполагалось взять в поход четвертым. Прилет Лизы, как говорится, вывел его из игры. Впрочем, до последнего момента упрямец не терял надежды. В пути он делился со мною своими соображениями: Лиза могла расхвораться, могла "скиснуть", испугаться трудностей плавания. Сейчас метеоролог тоскливо топтался на берегу, подходил то ко мне, то к Савчуку, нетерпеливо откашливался, делая самые убедительные жесты. Он хотел, чтобы мы провели в горах наблюдения над воздушными течениями. - Если меня не можете взять, то хоть шарики мои возьмите, - клянчил студент. - Нет, правда, что вам стоит? Ведь их можно сложить и спрятать под сиденье. - А газогенератор? - Ну что ж такого! Он ведь маленький. В общем, не слишком уж большой. Зато какая польза для науки!.. В пользе я, признаться, был не очень уверен. Но Савчук, по мягкости характера, согласился. Газогенератор и "шарики" достались, конечно, на мою долю, хотя и без них было тесновато. В лодке Савчука и Бульчу уложен был запас продовольствия, одеяла и палатка. В нашей с Лизой лодке помещались походная рация и аккумуляторы, тщательно обернутые клеенкой, чтобы в них невзначай не проникла вода. Савчук взглянул на часы, Бульчу взмахнул веслом. На берегу раздались напутственные возгласы. Я поспешно обернулся, чтобы попрощаться с Камсэ, и чуть было не перевернул лодку. Она все-таки была на редкость неустойчивой. Приходилось соразмерять и рассчитывать каждое свое движение, как акробату на проволоке. Для того чтобы обернуться, надо было разворачивать всю лодку. Савчук оттолкнулся веслом от берега. Мы быстро выгребли на середину реки. Течение было стремительное, веслом приходилось работать на совесть. Но в этом было что-то бодрящее. Мы шли к цели напролом, против течения!.. Нганасаны некоторое время сопровождали нас по берегу, прыгая по-воробьиному с кочки на кочку. Только сейчас я понял, как трудно было бы нам идти к горам пешком. Мох пружинит под ногами. Ноги скользят. Раскисшая после весенних дождей земля прикрыта тоненькой коркой. По такой еще не совсем просохшей земле идти гораздо труднее, чем по глубокому снегу. С пешехода сходит семь потов. Но наши друзья-нганасаны еще долго шли по берегу, размахивая руками и крича что-то ободряющее. Эти проводы - всем народом - были очень волнующими, трогательными. - Что ж, провожают по всем правилам, - сказал я Лизе. - Погляди-ка, даже с цветами!.. В руках у провожающих не было букетов. Цветы были вокруг нас. Накануне прошел дождь, и тундра имела необыкновенно нарядный вид. Они удивительные, эти северные цветы. Окраска их неяркая, скромная, не бьющая в глаза, словно бы на них лежит очень тонкий, почти неуловимый слой тумана. Цветы особенно ценятся за Полярным кругом. Не знаю, есть ли в южных широтах острова, названные в честь какого-нибудь цветка. А в Арктике есть - остров Сиверсии. Так назвал его известный русский путешественник Толль, который побывал на нем весной и был поражен огромным количеством цветов на сравнительно маленьком пространстве. Сиверсию называют еще "таймырской розой". Желтые хрупкие цветы "таймырской розы" рельефно выделялись на фоне снега. (На дне впадин еще белел снег.) Мелькнули золотистые лютики, за ними бледно-желтые маки, а дальше возник распадок, почти сплошь заросший незабудками. Запах был очень сильный, словно бы встречный ветер бросал в лицо душистые охапки травы. Но вот пешеходы стали понемногу отставать. Дольше всех держался неугомонный студент-метеоролог. Он шел у самой воды, оживленно жестикулируя. Голоса слышно не было: наверное, просил не забыть о шарах. Потом и его юношески гибкая фигура исчезла за поворотом. Однако нас еще долго сопровождал мажорный рокот самолета. Пилот Жора не мог так сразу расстаться с нами и провожал вверх по течению, вероятно, не менее пятнадцати минут. Он то улетал вперед, то возвращался, делал круги, иногда проносился совсем низко над водой, так, что видно было его обращенное к нам широко улыбающееся загорелое лицо. Тогда Бульчу приосанивался. Он считал, что эти церемонии совершаются в его честь. Пилот прощается с отважным нганасаном, который не побоялся подняться на небо, чтобы увидеть оттуда устье реки, не показанной на карте. Дело, наверное, заключалось в другом. Дельта была очень разветвленной, запутанной. Заботливый Жора хотел помочь нам поскорее выбраться из лабиринта проток и бухточек. Мы плыли за гидропланом, будто привязанные невидимой нитью к весело поблескивавшей на солнце серебристой птице. Только выведя нас на широкий плес, Жора счел наконец возможным расстаться с нами. Он сделал прощальный круг, приветственно помахал крыльями и лег на обратный курс, в Новотундринск. Бульчу обернулся и прокричал что-то. Мы с Лизой подгребли ближе. - Хороший человек Жора, - убежденно повторил Бульчу. Конечно! Все люди, которые помогали нашей экспедиции, были очень хорошими людьми. Неуверенно чувствуешь себя на реке в такой непрочной, крошечной скорлупке. Вверху облака, внизу отражение облаков. Кажется, что висишь между небом и землей. Но предаваться размышлениям и переживаниям некогда. Все свое внимание необходимо сосредоточить на том, чтобы сохранить равновесие. Не так-то просто управлять лодкой на быстрой горной реке! Я старался не смотреть на бурлящую темную воду, на грозные, почти вплотную придвинувшиеся скалы. Смотрел на спину Савчука впереди. По-прежнему эта успокоительно широкая, почти квадратная спина маячила передо мной, как недавно в тундре. Савчук, по-видимому, уже не раз бывал в подобных переделках, - это чувствовалось по уверенным взмахам его весла. Сделав крутой поворот, река вступила в узкое серое ущелье. Было похоже, что по склонам струятся потоки гранита. Каньон делался все уже и уже. Горы Бырранга сдвигались, словно бы пытаясь преградить нам дорогу. Над головой по-прежнему голубело ясное небо, но тень от склонов покрывала реку, и мы двигались в синих сумерках. Приблизительно через каждые полчаса Бульчу устраивал отдых. Приметив на крутом берегу куст полярной ивы, он поднимал весло стоймя, что служило сигналом для нас с Лизой. Мы подгребали к соседнему кусту и цеплялись за низко нависшие над водой сучья, чтобы не снесло течением. Через пять минут, передохнув, возобновляли путешествие. Во время привалов я устанавливал теодолит и производил астрономические определения долготы и широты. Старая карта, изданная в 1838 году, никуда не годилась. Если верить ей, получалось, что мы плывем по суше. Мало того. На карте в этом месте значилась низменность. Мы же двигались узкими горными теснинами. Вокруг громоздились горы Бырранга, подступавшие к Таймырскому озеру гораздо ближе, чем предполагалось до сих пор. Это означало, что после нашего возвращения картографы будут менять цвета на карте. Вместо зеленого цвета, каким закрашивают равнину, на северный берег озера положат густую коричневую краску, обозначающую горы. Увлекательно прослеживать течение реки, идти навстречу ей, ища, где же - за каким мыском, поворотом - находятся ее верховья, истоки, начало! Собственно говоря, таково существо почти всякой научно-исследовательской работы. Но мы искали истоки тайны в буквальном значении этого слова. Пока что река текла строго с севера на юг. Впереди не исключены были, однако, сюрпризы. Река могла вильнуть, сделать прихотливый поворот, увести нас в сторону от гор, далеко на восток или на запад. Между тем каждый километр давался с большим трудом. Идти на веслах против течения было очень утомительно. Я подумывал о парусе, но ветер в этих горах менялся беспрерывно, как у мыса Горн: то дул прямо в лоб, то вдруг принимался толкать в спину, то, выскочив откуда-то из-за поворота, с силой ударял в борт. Ночевать пришлось на болоте, где земля ходила ходуном, прогибаясь, как резиновая. Вокруг громоздились крутые обрывистые берега. Эта мочажина, вклинившаяся между скалами, была единственным подходящим местом для привала. В тот же вечер у костра состоялись "крестины" реки, которая не была нанесена на карту. Савчук предложил название; Река Времен, так как, поднимаясь к ее верховьям, мы как бы совершали путешествие в минувшие века. - Название отвечает характеру нашего путешествия, по преимуществу этнографического, - скромно добавил он. Лиза, однако, обиделась за геологию, которую, по ее словам, представляла. - Было! Было этнографическим, дорогой Володя, - возразила она. - Сейчас экспедиция комплексная - геолого-этнографическая. Так и Москва решила... - Ну конечно! Этнографы нашли оазис, ткнули туда носом, а потом... - Уж если речь зашла о том, что кто-то кого-то ткнул носом, - вмешался я, - то, по справедливости, нельзя забыть о гидрологах. - Правильно, - поспешил согласиться Савчук. - Вы очень помогли в разгадке этнографического следа, сигнала SOS... - Говорю не о себе. Но без Андрея и его помощников мы не имели бы письма, найденного в плавнике. - В общем, нечто вроде эстафеты, - сказала Лиза, прекращая шутливую перебранку. - В дело вступают по очереди представители различных профессий... - В том числе и охотник Бульчу. Как, кстати, назвал ты свою реку, Бульчу? Я обернулся к Бульчу, который священнодействовал подле котелка, где варился ужин. - Потаден, - отозвался наш проводник. - А что это значит? - Это искаженное русское "потаенная", - подхватил Савчук. - Нганасан переиначил на свой лад слово "потаенная". Получилось: Потаден. - Тогда уж лучше Река Тайн, - сказал я. И медленно повторил, прислушиваясь: - Река Тайн! Да, неплохо звучит. - А я бы назвала ее Огненная, - вдруг сказала Лиза. - Огненная? Почему Огненная? - Мне кажется, это ей подходит, - ответила Лиза, задумчиво глядя вдаль. - Ты начинаешь мудрить, говорить загадками. Это скучно, милая. Нам и без того хватает загадок... - Река Времен лучше всего, - стоял на своем Савчук. - Мы двигаемся именно против течения времени, поднимаемся к истокам истории человечества. Посмотрев в сторону Бульчу, он добавил многозначительно: - А может быть, еще конкретнее: к истокам истории нганасанов! - О! Вот как? - Да. Я надеюсь, что в горах живет древний народ палеоазиатов, предки современных нганасанов. - Остановившиеся в своем развитии? - Вроде того... Мы поспорили еще немного и наконец сошлись на предложенном мною варианте: Река Тайн. Я нанес на карту новое название и дважды подчеркнул. Карта сразу же приобрела другой, более осмысленный вид, словно бы осветилась. А утром, проснувшись, мы обнаружили, что у нас осталась всего одна лодка. Рядом с ней на сырой земле чернела глубокая борозда. По-видимому, другую лодку стащило с берега и унесло течением, пока мы спали. Правда, Савчук (это была лодка Савчука и Бульчу) клялся, что он, как полагается, вытащил ее до половины на берег. По его словам, он прекрасно помнил это. - Что я, маленький или впервые в экспедиции? - сердился этнограф. - Даже снизу закрепил колышками, честное слово! Почему вы молчите? Почему вы все смотрите на меня такими глазами? - Мысленно вы были, наверное, уже в оазисе, когда закрепляли лодку, - пробормотала Лиза. - Моя ошибка, признаю, - сурово сказал я. - Мне надо было присматривать за вами. Бульчу ничего не сказал, но вид у него был очень недовольный. Догонять беглянку, конечно, не имело смысла. Это отняло бы у нас слишком много времени. Устраиваясь накануне на ночлег, мы вытащили из лодки почти все, что находилось в ней. Пропали только две сковороды и одеяло. Однако часть груза все равно приходилось оставить. С собой мы могли взять только самое необходимое (рацию, ружья). Ведь нам надо было поместиться вчетвером в оставшейся лодке. Дальнейшее продвижение по реке усложнялось... На месте привала мы оставили палатку, одеяла, всю муку, консервы, даже сахар. Полностью должны были, так сказать, перейти на подножный корм. Но летом в тундре и в горах нельзя умереть с голоду, имея ружье. Меню наше, увы, не отличалось разнообразием. Гусятина фигурировала во всех видах: жареный гусь, вареный гусь, суп из гуся, печенка гуся. Вскоре я уже не мог смотреть на гусей: живых и мертвых. Один лишь Бульчу наслаждался, обсасывая косточки и причмокивая. Мы все в меру своих сил старались улучшить наш стол. Даже Савчук, полностью погруженный в размышления о пранароде, о предках нганасанов, однажды решил побаловать нас. В свое дежурство он подал на стол неизменного гуся, но с гарниром. Это были тонкие желтые коренья, горьковатые на вкус, называемые почему-то дикой морковью. - Тундровые витамины, - отрекомендовал их Савчук, пытаясь с помощью научного комментария сделать гарнир более удобоваримым. Я, в свою очередь, решил побаловать товарищей яичницей. (Бульчу очень расхваливал яйца поморника.) Однако птичьи яйца превратились в невидимок и принялись играть со мною в прятки. Я кружил подле нашего лагеря не менее получаса. Именно кружил, потому что яйца находились поблизости. Я был в этом убежден, видя, какую тревогу вызывают мои поиски у четы поморников, которые совершали надо мной сложные фигуры высшего пилотажа: падали камнем в траву, взмывали вверх из-под ног, удалялись в сторону, летя очень низко и притворяясь, будто подбито крыло, - словом, всячески стараясь отвлечь мое внимание от яиц. Если бы птицы меньше суетились, я бы, пожалуй, плюнул на эту затею и ушел. Но поморники раззадорили мой аппетит. Стало быть, яйца были где-то рядом, я просто не замечал их. Наконец пришел сонный, недовольный Бульчу (его разбудил Савчук, которому очень хотелось есть) и по каким-то непонятным мне признакам определил местонахождение гнезда. К моему изумлению, яйца лежали даже не в ямке, а прямо на земле, но совершенно сливались с общим пестровато-серым фоном. Что же касается Лизы, то она налегала больше на ягоды, собирая во время привала морошку и бруснику. Савчук и я просили ее не отходить далеко от лагеря или, по крайней мере, брать с собой ружье, но Лиза всегда поступала по-своему. Как-то на привале я рубил дрова. Передо мной был густой кедровый стланик. Ветки переплелись, словно бы низенькие - не выше полуметра - деревья цепко держались друг за друга. Только так удавалось им устоять на склонах. Ветер в этих местах жестокий. Он с корнями выворотил бы и унес маленькое деревце, если бы его не удерживали на месте такие же деревья. Но главное преимущество стелющихся лесов не в этом. Зимой они укрываются снегом с головой, как бы ныряют под толстое ватное одеяло. Раньше мне не приходилось иметь дело с кедровым стлаником. Оказалось, что дерево чертовски неподатливо! Я ударил по одному из стволов топором, но с очень малым эффектом: лезвие застревало, дерево было упругим, пружинило. Я снова повторил попытку. Тщетно! Это был какой-то зачарованный лес из сказки. Отирая пот со лба, я выпрямился и увидел на мшистом болотце по другую сторону леса улыбающуюся Лизу. Она посмеивалась над моей неудачей. Я поспешил нагнуться над стлаником. Как цепляется за жизнь все живое на Крайнем Севере, настойчиво приспосабливается к суровой здешней природе! Деревья прижались к земле, ища защиты от холодов и ветра на ее материнской груди. Полярная сова "переоделась" во все белое и научилась видеть днем (иначе погибла бы от голода в течение светлого полярного лета). Песцовые мыши "переобулись" для того, чтобы было удобнее разгребать снег в поисках пищи. Их когти напоминают копыта. Что же тогда сказать о людях? Почему нельзя предположить, что "дети солнца", у которых нашел приют Петр Арианович, выжили в горах, уцелели до сих пор? Нганасаны рассказывали о медведях-оборотнях. Но, быть может, это и впрямь были люди, одетые в медвежьи шкуры мехом наружу? Через день близость оазиса подтвердило совершенно неопровержимое - и очень тревожное - доказательство. Утром я обнаружил следы медведя, который приходил к нашему биваку. Ночной посетитель не был воришкой. Он даже не прикоснулся к котелку с недоеденной гусятиной, а также к рыбе, которая была поймана накануне и предназначалась на завтрак. Зато с непонятным интересом осмотрел нашу лодку. Медведь обошел ее раз пять, не меньше. Петли следов были особенно запутанными здесь. Удивительно, что я и Лиза не слышали его шагов. Эту ночь мы как раз спали в лодке - Лизе показалось сыро на берегу, а палатки у нас уже не было. - Нынче к нам визитер приходил, - объявил я громко. - Слышишь, Лиза? Савчук и Бульчу высунули головы из спальных мешков. Лиза уже причесывалась, сидя в лодке. Она зевнула и с недоумением посмотрела на меня. Потом ее заспанное лицо оживилось: - Какой визитер? - В общем довольно деликатный, я бы сказал, - продолжал я. - Расхаживал чуть ли не на цыпочках, чтобы не потревожить наш сон. Бульчу подошел ко мне, присел на корточки и стал приглядываться к следам. Когда он выпрямился, я поразился происшедшей в нем перемене - лоб был озабоченно нахмурен, глаза сузились. - Ты что, Бульчу? Охотник не ответил мне. Он быстро обошел, почти обежал лодку, откуда с удивлением смотрела на него Лиза, держа гребень на весу. Потом прыгнул в сторону, в кусты, и низко наклонился, словно выискивая что-то на земле. Савчук начал кряхтя вылезать из своего мешка. - Приходил не медведь. - Оборотень? - Я засмеялся, хотя было не до смеху: волнение нганасана невольно передалось и мне. - Товарищи! - Я обернулся к Лизе и Савчуку. - Бульчу стал невозможен - ему всюду чудятся оборотни! - Не оборотни. Человек, - бросил охотник, продолжая приглядываться к следам. - Какой человек? - Два или три человека. Да, три. Двое сидели в кустах. Третий кружил возле лодки... - А следы? Охотник пренебрежительно усмехнулся: - Обулся в лапы медведя... - Не понимаю... - Очень просто. Убил медведя. Отрезал лапы. Привязал к своим ногам. Ночью ходит, высматривает. Пусть подумают: это медведь ходит, не человек. Лиза и Савчук присоединились к нам. - Странно! - сказал Савчук, хмурясь. - Кто бы это мог быть? - Нганасаны? - предположила Лиза. - Неужели они догнали нас? - Вот еще! Подошли бы открыто. Нганасаны - друзья. Зачем им лапы медведя? - Значит, враги? - Надо думать, враги. - Кто же это? Мы молчали. Судя по выражению лиц моих спутников, ответ вертелся у них на языке. - Каменные люди, - вполголоса сказал Бульчу и, втянув голову в плечи, оглянулся. Мы тоже оглянулись. Пейзаж удивительным образом изменился вокруг. Он выглядел совсем иным, чем пять минут назад. Так же сверкала на солнце река. Так же теснились к воде спокойные серые скалы. Но мы знали теперь, что это кажущееся спокойствие. Всюду могли скрываться соглядатаи. Они могли сидеть, пригнувшись, за тем вон большим камнем, похожим на жабу, могли лежать в той вон ложбинке, заросшей незабудками, сосредоточенные и тихие, не выдавая себя ничем, как умеют только первобытные люди. Я почувствовал странную скованность движений. Ощущение, надо признаться, было неприятным. Словно бы со всех концов поляны протянулось и скрестилось на мне множество настороженных угрюмых взглядов, липких, как паутина. Спускаясь к воде, чтобы наполнить котелок (сегодня была моя очередь готовить завтрак), я даже споткнулся. Позавтракали мы быстрее обычного, перебрасываясь короткими фразами во время еды. Все было ясно: нас встретило сторожевое охранение "детей солнца" и теперь следовало за нами вдоль Реки Тайн. Быть может, и пропажа лодки не была случайностью? Быть может, зря мы обвинили Савчука в рассеянности - лодку уволокли лазутчики "детей солнца", чтобы затруднить наше путешествие? Лиза призналась, что с первых же часов пребывания на реке ей стало не по себе. - Трудно даже объяснить, товарищи, - говорила она, зябко поводя плечами, то и дело оглядываясь. - Будто вошла в темную комнату, а там кто-то есть. Не вижу его, но знаю: есть! - Ты просто восприимчивее нас с Владимиром Осиповичем, - заметил я. - Понимаете: будто кто-то стоит в углу, прижавшись к стене, и ждет. Если протяну руку или шагну в темноту, то... - Но мы все-таки шагнем в темноту! - решительно сказал Савчук, вставая. - Нам не остается ничего другого, товарищи. Надеюсь, что "дети солнца" догадаются по нашему поведению, что мы идем к ним с самыми мирными намерениями. Я все же настоял на том, чтобы нести по ночам вахту: надо было оградить себя от неожиданностей. И снова река плавно изгибается впереди. Она то разливается светлым широким плесом, то превращается в сумрачный узкий коридор. Очень тихо. Слышно только, как падают брызги с мерно поднимающихся и опускающихся весел да булькает под днищем вода. А рядом бегут тени. Быть может, это просто тени от проплывающих в небе облаков. Не хочу думать об этом и не смотрю по сторонам, - не приходится зевать на бурной горной реке. Но все время помню о том, что нашу лодку сопровождают по берегу бесшумные, быстрые тени... 3. "КАБИНЕТНЫЙ УЧЕНЫЙ" - Далеко ли до оазиса? - спросил я Бульчу на очередном привале. - Недалеко. Совсем недалеко. Близко. - Бульчу подумал, посмотрел на скалы, прикинул в уме. - Еще пять, шесть, семь дней! - объявил он. Лицо мое, по-видимому, выразило неудовольствие, потому что проводник поспешил добавить: - Отмель еще ближе. - Какая отмель? - Забыл уже? Где плавника много. Бульчу не обманул. На исходе дня за поворотом блеснула песчаная отмель. На ней лежали большие груды плавника. Я поспешил подгрести к берегу. Все участники экспедиции выскочили на песок. Тут были сосны, ели, лиственницы и березы. Деревья лежали вповалку, одно на другом. По-видимому, весной в период высокой воды их приносило сверху, с гор. Часть деревьев прорывалась в озеро, часть спотыкалась о порожек, об отмель и застревала тут. Вверх торчали обломанные ветви, судорожно изогнутые корни. Мы были потрясены. Похоже было, что лес, к которому плыли по реке, сам двинулся нам навстречу. Сейчас уже нельзя было сомневаться в существовании оазиса. Каждый по-разному реагировал на удивительную находку. Бульчу стоял в горделивой позе, опершись на весло, нетерпеливо ожидая похвалы. Лиза суетливо перебегала от ствола к стволу, трогала их, поглаживала шершавую кору, словно бы не доверяла своим глазам. Савчук поскользнулся и чуть было не упал, заглядевшись на плавник. Я поддержал его под локоть. - Не приходится обижаться. Оазис выслал навстречу своих представителей, - пошутил я, чтобы разрядить нервное напряжение. Вытащив на берег лодку и оставив Лизу для ее охраны, я, Савчук и Бульчу двинулись пешком вдоль отмели. Мы самым тщательным образом осматривали деревья, переворачивали стволы, оглядывали их снизу, сверху, с боков. Прошло полчаса. Метка - три точки, три тире, три точки - не находилась. - Уверены в том, что есть письмо от Петра Ариановича? - спросил я Савчука. - Не уверен. Предполагаю. - Савчук выпрямился, стоя среди стволов. - Вероятно, Ветлугин послал по реке много писем - во всяком случае, несколько. Часть из них прорвалась в Карское море. На одно письмо наткнулся ваш торопыга Звонков. Да, да, знаю: очень нам помог! Не умаляю его заслуг! Но ведь были, наверно, стволы, которым не удалось прорваться. Они так и остались лежать здесь, на отмели. - Письма до востребования? - Пусть так. До востребования. Мы с новой энергией возобновили поиски. Мне показалось странным, что Бульчу отделился от нас и ходит по самому краю берега, то и дело опуская в воду весло. Вскоре он издал торжествующий возглас. Мы подбежали к нему. Меченый плавник "ошвартовался" в маленькой песчаной бухточке, в том месте, где река делала крутой поворот. Дерево лежало на золотистом дне, запутавшись в водорослях и чуть покачиваясь, как дремлющее диковинное животное. Когда оно поворачивалось к нам боком, явственно видна была метка, при виде которой быстрее забилось сердце: три точки, три тире, три точки - графическое изображение сигнала бедствия! - Поглядите-ка, сигнал SOS! - вскричал Савчук. Когда мы подвели под плавник петлю и осторожно вытащили его из воды, оказалось, что это расщепленный, измочаленный ствол, почти лишенный веток, судя по описанию, сделанному Андреем, родной брат того плавника, что замешался в стайку гидрографических буев в Карском море. Но младший или старший брат? Иначе говоря, отправленный раньше или позже "карского плавника"? Сейчас нам предстояло узнать это... Дерево, как я и ожидал, было повреждено в нескольких местах, красная и черная краска почти начисто стерлась. Видимо, ему изрядно досталось в пути: и на брюхе пришлось проползать по мелководью, и между камнями продираться. Об этом свидетельствовали многочисленные белые шрамы и ссадины на стволе. - Гонец прорвался сквозь строй врагов, - пробормотал я. - Смотрите-ка, ни одной ветки нет, - удивленно сказала Лиза, подходя к плавнику. - Все обломаны. Почему? - Не обломаны, - поправил Савчук. - Обрублены. Чтобы плавник скорее добрался до своей конечной станции. Подумать только! Даже это предусмотрел Петр Арианович! Савчук вооружился лупой и опустился на колени перед плавником. Мы затаили дыхание. - Нашел! - Этнограф поднял голову. - Дайте-ка нож! Да поострее! Сейчас он, как хирург, был полностью поглощен ответственной операцией, даже не оглядывался, только требовательно протягивал руку назад и бросал короткие приказания. Их ловили на лету ассистенты, почтительно переминавшиеся с ноги на ногу за его спиной. В стволе был паз, очень узкий, едва заметный. Со всеми предосторожностями, очень медленно Савчук поддел острием ножа крышку тайника и осторожно приоткрыл его. Мы увидели щель, заполненную мхом. С лихорадочной быстротой Савчук принялся вытаскивать мох. Вдруг рука его, погруженная в отверстие, замерла. - Что там? - спросила нетерпеливо Лиза. - Да ну же, Володя!.. Рот Савчука был открыт, лицо бледно от волнения. - Пусто! - с трудом выдавил он из себя. - Внутри пусто. Нет ничего! Я и Лиза, мешая друг другу, ощупали плавник, заглянули внутрь. Да, пусто!.. Тайник, в котором мы ожидали найти письмо, был сделан довольно примитивно, вероятно, самым простым инструментом. Бросалось в глаза, что края отверстия негладко зачищены. Зато все остальное было сделано с большой заботливостью. Видимо, Петр Арианович боялся, чтобы внутрь не проникла вода и не повредила письма, затруднив впоследствии чтение текста. Поэтому он принял соответствующие меры: заполнил тайник мхом, а затем тщательно заклинил дыру и замазал ее варом. Неужели же он забыл вложить письмо? Только перевернув плавник, мы поняли, что произошло. В стволе зияла трещина. Надо думать, меченый плавник был поврежден, когда протискивался вместе с другими деревьями через какую-нибудь стремнину меж камней. Глубокая, рваная рана оказалась роковой. Сквозь эту трещину провалилось то, что делало найденный плавник таким ценным и важным для нас, - письмо Петра Ариановича. Оно безвозвратно погибло на дне Реки Тайн... Мы долго молчали. Первым нарушил молчание Савчук. - Нанесите, пожалуйста, на карту название этой отмели, - будничным тоном сказал он мне, поднимаясь с колен и аккуратно вкладывая лупу в кожаный футляр. - Я предлагаю назвать ее Отмелью Потерянного Письма. Нет возражений? А теперь едем дальше. Но как бы ни бодрился наш начальник, настроение у всех было подавленное. Мы ожесточенно гребли, опустив головы, стараясь не смотреть по сторонам. Ничего хорошего не было там. Прошла уже неделя, как расстались с нашими друзьями-нганасанами, а все те же угрюмые, безлюдные горы были вокруг. Нигде ни малейшего признака человеческого жилья. - Слушайте, возникло ужасное сомнение, - неожиданно сказала Лиза. - Сомнение? В чем? - В здравом ли уме Петр Арианович? Уцелел ли его рассудок? - Что ты хочешь этим сказать? Хочу сказать, что он мог и не выдержать выпавших на его долю испытаний. Что, если все письма, которые Петр Арианович посылает из своего убежища в горах, наполнены иллюзиями, описанием галлюцинаций? - Черт знает, что говорите, Лиза! - возмутился Савчук. - Нет, вдумайтесь, товарищи! Человека носило на льдине, человек был на волоске от смерти. И вдруг он видит удивительный оазис в глубине гор, но безлюдный. Какое потрясение он должен был испытать!.. И тогда Петр Арианович окружил себя вымыслами... "Дети солнца"!.. Птица Маук!.. Таинственные ритуалы!.. Эти видения явились как бы защитной реакцией. А на самом деле все пустынно вокруг, немо... Мороз прошел по коже, когда я подумал о такой возможности. Несчастный, полубезумный человек бродит среди скал. Никого нет подле него, он одинок как перст, но ему чудится, что здесь полно людей. Он разговаривает с ними, спорит. Он прячется от какой-то несуществующей Птицы Маук... - Что это взбрело тебе в голову? - запротестовал я. - Ведь Бульчу тоже видел людей. Один из них даже пустил в него стрелу. - А медвежьи следы? - подхватил Савчук. - Потом пепел. Разве можно сомневаться в том, что к нам приходили люди из оазиса?.. Лиза, помолчав, призналась, что поддалась мнительности. - Устала от гор. Давят, - пробормотала она, со злостью погружая свое весло в воду. В тот вечер мы улеглись спать в тревожно-подавленном состоянии. Бульчу разбудил меня в два часа ночи. (Это было время моей вахты - с двух до четырех.) Долина реки была погружена в сумерки. Черные тучи закрыли солнце. Я сидел у костра, положив ружье на колени и прислушиваясь к монотонному плеску реки. Маленькие волны, набегая на берег, все время озабоченно шептались о чем-то. Могло показаться, что это люди шепчутся в кустах, тесно сблизив головы, то и дело посматривая на меня из-за ветвей. Но я не позволял себе поддаться страху. Смолоду привык дисциплинировать свое воображение. Вот и сейчас стал думать об оазисе, воображать, каков он. Мне - чтобы хорошо работалось - надо ясно представлять конечный результат моей работы. Для того чтобы дойти, необходимо в воображении своем нарисовать цель, конечный пункт пути. Так обстояло дело шесть лет назад, во время поисков Земли Ветлугина. Так обстоит дело и теперь, во время поисков самого Ветлугина. С земли поднялся Савчук, и, ежась от холода, подсел ко мне. - Полчетвертого, - сказал я, посмотрев на часы. - Рано еще. Сменять в четыре. - Не спится, - хрипло ответил Савчук. - Не спится? Почему? - Все мысли, заботы... Дайте-ка папиросочку! - Вы же не курите! - Придется закурить. Мы задымили и долго сидели в молчании, думая каждый о своем, а может быть, даже об одном и том том же. - Ну, спать, Алексей Петрович. Спать! - сказал Савчук, беря у меня из рук ружье. - Начало пятого, а в шесть побудка. Я осторожно, стараясь не разбудить Лизу, лег с ней рядом у потухшего костра. Только вытянувшись на подстилке из мха и веток, почувствовал, как устал за день. Перед закрытыми глазами замелькали какие-то блестки, солнечная рябь. А! Листва, освещенная солнцем! Раздвинулись ветви, и на опушку вышел Петр Арианович, близоруко щурясь через очки. Он спокойно стоял и осматривался. Он не видел, что из-за спины его, нависая над ним, поднимается что-то страшное, какая-то очень длинная, медленно раскачивающаяся тень... Крикнуть, предупредить? Но мой голос не донесся бы до него... Утром я проснулся от холодных капель, которые падали мне на лицо. Погода переменилась к худшему. Небо было в тучах, накрапывал дождь. Река сразу стала хмурой, неприветливой. Прибрежный тальник дрожмя дрожал, как от озноба. С севера задувал резкий, прохватывающий до костей ветер. Настроение участников экспедиции по-прежнему было нервозным. Лиза разворчалась на меня за то, что я пролил кофе. Я не удержался, ответил резкостью. Савчук только вздыхал и ел больше обычного, что было у него признаком угнетенного состояния духа. Бульчу спустил лодку на воду. Мы молча расселись в ней. Стыдно признаться, но я испытывал желание поссориться с нашим проводником. Меня раздражал его спокойный, самодовольный вид. - Скоро ли? - то и дело спрашивал я. - Скоро, скоро, - бодро отвечал старый охотник. - Вторую неделю говоришь так. Ведь уже был здесь! - Очень близко показалось - от смерти бежал, - отвечал проводник, поворачивая ко мне улыбающееся круглое лицо. Что поделаешь? Он был прав. Человеку, за спиной у которого смерть, некогда оглядываться по сторонам и высчитывать расстояние. Удивительно еще, что Бульчу запомнил так много ориентиров на берегу. - Посмотри, - говорил он, указывая веслом. - Вон берег обвалился. Красная глина, как открытая пасть. А сейчас скала будет - Сидящая Сова. Очень похожа на сову. Это была память не горожанина, знающего, что можно при малейшем затруднении спросить дорогу у милиционера, нет, - цепкая память охотника, который не пользуется даже компасом, потому что привык доверять своим обостренным зрению и слуху. Вдобавок живое воображение, свойственное людям, близким к природе, помогало Бульчу выискивать приметы там, где не всякий их смог бы найти. На мой взгляд, например, у скалы, мимо которой мы плыли, не было ничего общего с сидящей совой. Бульчу же много лет назад увидел это сходство и по нему узнал скалу. - Теперь скоро, - сказал он, держась одной рукой за выступы камня, а другой поднимая весло. - Слышишь шум? Я прислушался. Успокоительно ворковали струи воды под дном лодки. С плеском набегала на берег и откатывалась волна. Больше я не услышал ничего. - Слышно очень хорошо, - сказал Бульчу, удивленно посмотрев на меня. Он надул щеки: - Вот так: гу-у, гу-у!.. Но только через четверть часа на привале я, Лиза и Савчук услышали нечто напоминавшее раскаты грома. Чем выше поднимались мы по Реке Тайн, тем сильнее становился грохот, тем чаще Бульчу оборачивался ко мне, улыбаясь во все лицо. Лодка обогнула каменистый островок, вышла на широкий плес, и мы увидели пороги впереди. Мокрые, тускло отсвечивавшие камни торчали над водой, будто река ощерила злобную пасть. К сожалению, у нас не было крыльев, и мы не могли перелететь по воздуху через пороги. О том, чтобы проскочить их, нечего было и думать. Промежутки между камнями были очень узкими. Пена устрашающе кипела там. Высоко взлетали брызги. Бульчу осторожно подгреб к берегу. Нужно было обойти препятствие по суше, волоком протащив лодку до чистой воды. Мы вытащили ее на