зости не было, никто не слышал ее, кроме кустов сирени, которые, наперекор войне, выпустили светло-зеленые листочки и протягивали ветки сквозь ржавые прутья ограды. Она понюхала листочки, погладила рукой и, тихонько напевая, взбежала вверх по дорожке на пруду битого кирпича. Оттуда были видны стоящие ровными рядами танки и казарменные строения, уцелевшие от огня. Часовой узнал ее, улыбнулся и вскинул винтовку "на караул". В ответ на эти генеральские почести Огонек с серьезным видом козырнула, а потом весело спросила: - Не удрали от меня? - Нет. Все на месте. Маруся двинулась по тротуару между танками и казармой и смотрела в распахнутые по-весеннему окна первого этажа, расположенные, однако, слишком высоко, чтобы она могла заглянуть внутрь. У третьего окна она остановилась и прислушалась. Внутри посвистывал Густлик. Маруся поправила празднично выглаженную гимнастерку, расправила складки под ремнем и громко крикнула: - Экипаж, к бою! Первым, как молния, выскочил Шарик с собственным поводком в зубах, за ним в окне появились все три танкиста со шлемофонами в руках. - Маруся! Огонек! - Я свободна до обеда... Янек перескочил через подоконник, крикнул: - Я сейчас! - И нырнул внутрь "Рыжего". - А я думал, ты со мной пойдешь прогуляться, Огонек, - огорчился Григорий. - Или со мной, - добавил Елень. - Я с тем, кто самый быстрый. Вы теперь в танке втроем будете?.. - Нет у нас четвертого. - Оглянувшись по сторонам, не слушает ли кто, Густлик таинственно добавил: - Говорили, что будет Вихура, этот, что баранку крутит, - показал он жестами и прищурил глаз. - Вот если бы ты, Маруся, к нам присоединилась, - сказал Григорий. - Где там, девушке это не подходит... - Желая сменить тему, она сверкнула глазами в сторону "Рыжего". - Что он в танке ищет? - Наверно, шапки. У нас там все, - начал объяснять Густлик. - Только спим в доме, и это непривычно. - Неудобно, - уточнил Саакашвили. - Слишком мягко. Только когда я выбросил подушку и положил под голову кобуру... Янек слушал этот разговор, стоя внутри танковой башни и примеряя фуражку перед зеркальцем, установленным на замке орудия. Он поправил прядь своих льняных волос, чтобы она небрежно свисала на лоб. Когда Елень сказал, что надо четвертого, Янек сразу стал серьезным и повернулся в ту сторону, где к броне была приклеена фотография бывшего командира и висели два его креста - Крест Храбрых и Виртути Милитари. Он задумался, глядя на фотографию погибшего товарища, и не слышал даже шуток Григория о зачислении Маруси в состав экипажа. - Янек! Ну иди же! - Иду! - откликнулся Янек на призыв Густлика. Он поднялся в люк на башне, выскочил на броню, с брони спрыгнул на землю. Беря Марусю под руку, с извиняющейся улыбкой козырнул друзьям. - Ты не спеши... - сказал ему на прощание Елень и тут же обратился к Саакашвили: - Если что, и вдвоем справимся. Некоторое время они смотрели в окно вслед уходившим. - А я один, - вздохнул Григорий. - Что ты огорчаешься? Вот-вот конец войне. И тогда не успеешь оглядеться, как тебе от девчат отбоя не будет. Янек и Маруся шли по пустой, изуродованной снарядами улице отвоеванного Гданьска. И смущенные не столько близостью, сколько непривычной для них тишиной, молчали. Шарик бегал вокруг, останавливался перед ними, смотрел то на Янека, то на Марусю и радостно лаял. Овчарка, в жизни которой все было ясно - голод или сытость, ненависть или любовь, - удивлялась и не понимала сложных людских дел. Откуда ей было знать, что о простых и очевидных для каждого, хотя бы раз увидевшего издалека эту пару, вещах труднее всего говорить именно им двоим. Труднее всего, потому что не знают они, как в несколько маленьких слов вместить большое чувство. А говорить долго и красиво они не умеют - война этому не учит. Они привыкли к кратким командам, к восклицаниям, которые быстрее пули. Апрельский ветер, солоноватый от запаха моря, ласкал их теплой ладонью по лицам, нашептывал тихонько что-то на ухо. На перекрестке Огонек собралась наконец с духом, замедлила шаги, чтобы заговорить, но в последнее мгновение передумала. - Пойдем к морю, - предложила она, снимая с головы берет. - Давай, но сначала я покажу тебе свой дом. - Хорошо. - И она подала ему руку. Он повернул к разбитым воротам, осторожно провел девушку под навесом порыжевшего железобетона и дальше, ущельем между горами щебня, во двор, покрытый желтой, прошлогодней травой. Над гребнем старой слежавшейся кучи поднималось деревцо в первой зелени весны, и Шарик побежал посмотреть его вблизи. - Здесь мы жили втроем. - Янек показал на пустые прямоугольники окон на первом этаже. - Давно, до войны. Маруся сняла с него фуражку, погладила по волосам, а потом, положив руки ему на плечи, сказала: - Ты нашел отца. А я совсем одна. - Нет, Огонек. Вот здесь, почти рядом с моей матерью, я хотел тебя попросить... чтобы мы были вместе, навсегда. - Это будет нелегко, - тихо ответила Маруся. Держа в руках его фуражку и свой синий берет с красной звездой, она подняла их, как бы показывая, что они разные, что принадлежат разным армиям. - И все-таки это будет. - Он упрямо покрутил головой, пальцами расчесал волосы. - Война не окончена. А солдатский день бывает подчас как целый год мирной жизни: грусть и радость, встреча и расставание, жизнь и... Он прижал свой палец к ее вишневым теплым губам, чтобы удержать слово, которое солдаты на фронте стараются не произносить вслух. О смерти говорилось - "она". Так раньше, в очень давние времена, люди избегали произносить имена грозных богов, боясь их рассердить. На улице тарахтел мотор машины и время от времени гудел клаксон. Кто-то кричал. Янек уже давно уловил эти звуки, но только сейчас понял, что зовут-то его. - Янек! Плютоновый Кос! Янек схватил фуражку, энергично надвинул ее на голову и выбежал на улицу. За ним Маруся, и самым последним Шарик, обеспокоенный этой неожиданной спешкой. У края тротуара стоял ядовито-зеленый грузовик, из кабины выглядывал Вихура. - Привет. Здравствуй, Огонек! - весело крикнул он. - А я вас ищу-ищу. Осторожно! Свежевыкрашено, - предостерег он, поднимая палец. - Краска, холера, никак сохнуть не хочет... - Ты что-то хотел? - прервал его Кос. - Ну, конечно. Слушайте: отправляется баржа вверх по Висле за мукой. Солнце, весна и все такое прочее. Хотите вместе?.. - Хотелось бы, но у меня дежурство в госпитале. - Я не могу. Сегодня торжественная линейка на Длинном рынке, а завтра вечером праздник. - К вечеру вернемся! - Нет... - Ну, тогда привет! - Вихура козырнул и, убирая голову в кабину, стукнулся теменем о край рамы, отчего сморщил свой курносый нос. - Будьте здоровы, Косы! - крикнул он, дал газ и рванул с места. Янек перестал хмуриться. - Может, его в экипаж? Варшавянин, быстрый парень. - Конечно, Янек. Конечно, никого другого, только Вихуру. - Слышала, как он нас назвал? Обещай, что сразу после войны... - Слышала. Обещаю. Она протянула ему руки, он крепко сжал ее ладони и не отпускал, стискивал, как гранату с выдернутой чекой, глядя в потемневшие зеленые глаза под черными бровями, выгнутыми, как монгольский лук. Шарик присел у ног своего хозяина, посмотрел снизу вверх на лица обоих, и хотя ему захотелось радостно залаять, даже не заскулил. Издалека, с Балтийского моря, возвращались штурмовики, они жужжали в небе совсем как сытые, тяжелые шмели над лугом, и все было так празднично, потому что было сказано самое важное и прекрасное, что можно сказать... На Длинном рынке собралась масса народу. Кроме польских и советских солдат здесь было много гражданских. Люди толпились до самых Зеленых ворот, до моста через Мотлаву. Генерал обращался именно к мирному населению, он говорил, что невольники, согнанные сюда гитлеровцами силой, - теперь подлинные хозяева этого города, который когда-то был польским и теперь снова и навсегда возвращен Польской Республике. Отец Янека благодарил советских солдат и польских танкистов за труд и пролитую кровь, за внезапный, стремительный штурм, благодаря которому уцелела часть жилых домов и фабрик, уцелели приговоренные к уничтожению военнопленные и польское население. Оба говорили с террасы, поднимавшейся над землей на шесть высоких ступеней перед входом во дворец Артуса. Громкоговорители повторяли их слова. Янек, Григорий и Густлик прекрасно все видели и слышали, потому что "Рыжий" с гордо поднятым стволом пушки стоял рядом с террасой и весь экипаж сидел на броне, на башне, а с ними Маруся и Лидка, старшина Черноусов, ну и, конечно, Шарик. - Нас бы так серебрянкой покрасить, вот был бы памятник! - громким шепотом сказал Елень. Лидка тихонько рассмеялась, представив себе посеребренного Густлика, Григорий начал ей вторить и получил тумака в бок от Янека. Они не слышали последних слов выступавшего, но тут старшина, зашипев как паровоз, успокоил их. На площади установилась тишина, кругом посветлело от поднятых вверх лиц - все смотрели на продырявленную снарядами башню Главной ратуши, поверх часов, поверх широкой галереи, на что-то у самой крыши. - Что там такое? - тихо спросил Елень. - Солдат без фуражки, - ответил Кос, рукой заслоняя от солнца свои ястребиные глаза. - Выстрелит из ракетницы или будет играть на трубе? - Замахивается... Широкой дугой вылетел в воздух сверток величиной с рюкзак, распластался, развернулся и вспыхнул на солнце многометровый красно-белый стяг, наполненный свежим морским ветром. И прежде чем кто-нибудь успел вскрикнуть или сказать слово - заиграли трубы, ударили барабаны, и отозвалась медь сразу трех оркестров - польской танковой бригады и двух советских дивизионных; "Еще Польша не погибла, пока мы живы..." Испуганные чайки закружились вверху, над домами без крыш, над поднятыми вверх лицами людей, повлажневшими будто от утренней росы. Срочной работы в Гданьске было невпроворот. Станислав Кос хотел сразу же после торжеств вернуться к своим обязанностям бургомистра, но экипаж "Рыжего" взял его в плен и потащил на Вестерплятте. Его просили показать, где стоял немецкий корабль "Шлезвиг-Гольштейн", где были ворота с орлом на овальном щите с надписью "Военный транзитный склад"; раздвигая руками разросшиеся по грудь лопухи, рассматривали остатки каменной стены, поржавевшие рельсы железной дороги, руины караульного помещения. Наконец уселись на берегу на перевернутую вверх дырявым дном шлюпку и смотрели, как ветер носит чаек над Мертвой Вислой, и слушали воспоминания поручника. - Под конец мне самому пришлось встать за пулемет. Получил осколком по голове, но легко, только вот каску было трудно натягивать на повязку. А они бомбили, били из орудий... Против тяжелого оружия мы были бессильны, но все равно за наших пятнадцать человек они заплатили тремя сотнями убитых. Мы удерживали Вестерплятте целую неделю. В то время когда война только начиналась, это было важно. Было важно, чтобы мир услышал эти выстрелы, пробудился и понял, что каждая новая уступка только делает бандитов все наглее и наглее... Лидка стащила тесноватый сапог и грела босую ногу на белом песке. Маруся сорвала травинку и грызла желтовато-зеленый стебелек. Шарик, лениво растянувшись на солнышке, ляскал зубами, пытаясь схватить муху. - Здесь было начало, - сказал Густлик, - и здесь для нас конец работы. Разве не так? Завтра вечером, эх, и танцевать буду, как уже давно не танцевал. - Он встал, зашаркал сапожищами в темпе оберека. - Повеселиться можно, а вот до конца еще далеко. Работы много, - ответил Вест. - Везде развалины, мины, порт утыкан затонувшими кораблями. Надо все это... - Ясно, - прервал его Янек, - но главное, что мы нашли друг друга. - Мой старик тоже написал. - Густлик вытащил из кармана письмо и похлопал по нему ладонью. - Мать просит его поздравить весь экипаж. - Весь экипаж... А если он не весь? - Григорий сломал и бросил назад, через плечо, ветку, которую крутил в руках. - Никто нам не скажет, какая будет завтра погода. Все загрустили. Но тут Шарик навострил уши, предостерегающе проворчал. По бездорожью, шелестя сухими стеблями прошлогодних сорняков, подходила к ним худая, не старая еще женщина в черном платье. - Извините, сын у меня пропал. Маречек, шестилетний. Может, панове видели? - Никто здесь до вас не проходил, - помолчав немного, ответил Янек. - Извините, я тогда пойду. Год тому назад пропал, вышел на улицу и не вернулся. Маречек, шестилетний, - уходя, причитала она. С минуту они смотрели ей вслед. - Мне пора. - Маруся встала. - Перед дежурством надо переодеться в старую форму. - И перед вечером стоит подольше поспать, - добавила Лидка. - Не скоро еще после этой войны станет людям весело, - сказал отец Янека, когда они уже шли назад. - И все-таки Густлик прав, когда говорит, что конец работе, - энергично вмешался Григорий, - потому что конец действительно близок. Я один на свете как перст, ни одна девушка меня не любит, а я все время думаю о том, как хорошо будет после войны. Они шли напрямик целиной в ту сторону, где у побережья оставили шлюпку после переправы через Мотлаву. - Найдешь такую, которая полюбит. - Густлик обнял грузина за плечи. - Завезу тебя под Студзянки, к Черешняку, и просватаю. - В деревню не хочу. - А хочешь девушку из Варшавы? Вихура это устроит, скажу ему, как вернется. - А где Вихура? - заинтересовался Григорий. - На барже поплыл за мукой, но к завтрашнему вечеру, к празднику, должен вернуться, - объяснил Янек. Вихура не сумел вернуться к вечеру, а бал начался ровно с заходом солнца. Не танцы, а настоящий бал. Солдатский бал в освобожденном Гданьске. Огромный зал на первом этаже старого мещанского дома едва мог вместить гостей. На стенах его еще лежала печать недавних боев: пятна сажи, косой след очереди, потрескавшаяся штукатурка, и все-таки везде царили чистота, строгость, порядок. То, что нельзя было убрать, закрыли военными плакатами: был там зеленый солдат поручника Володзимежа Закшевского, призывающий: "На Берлин!", смешные гитлеры Кукрыниксов, бьющий в колокол седой крестьянин Николая Жукова с надписью: "Братья славяне!" Где не хватало плакатов, повесили куски артиллерийских маскировочных сетей, растянутые плащ-палатки, украшенные ветками орешника и цветущего терновника, а также лозунги, торопливо написанные на полотне: "Гданьск - польский на века!", "Вперед, на Берлин!", "Рвись до танца, как до германца!", и еще что-то про Гитлера, а что именно - трудно было разобрать, потому что капеллан бригады, противник богохульства, приказал прикрыть этот лозунг зеленью. Почти посредине бального зала находился лаз, ведущий в подвалы, это был след от снаряда. Его ограждали саперские козлы с табличками: "Осторожно, дыра!" и "Внимание, не провались!". Время от времени над полом из лаза показывалась голова солдата, который поднимался по приставной лестнице и подавал танцующим бутылки с пивом. Играл не бригадный оркестр, который умел исполнять только марши, а собранный в экстренном порядке польско-советский ансамбль, игравший на инструментах, которые оказались под рукой, - гармонь, гитара, сигнальная труба, рояль со столбиком из кирпича вместо ножки и с простреленной крышкой и, конечно, бубен. Над возвышением для оркестра виднелся разбитый барельеф гитлеровского орла, саперы долго сбивали его прикладами, но так и не успели закончить эту работу к началу бала. - Все танцуют! Танцевали польские и советские радистки и телефонистки, санитарки в празднично отглаженных гимнастерках. У одних на ногах вычищенные до ярчайшего блеска сапоги, у других - неизвестно где раздобытые туфли, но у каждой что-нибудь необычное во внешнем облике, что-нибудь милое и женственное: брошка, красивый воротничок, платочек в руке, весенний цветок в волосах. Были здесь и девушки - местные жительницы, и те, кого привезли сюда на работу, когда Гданьск был еще немецким. У всех у них бело-красные повязки и ленточки на груди. Среди мужчин выделялось несколько человек, одетых в гражданское и тоже с повязками на руках и ленточками в петлице пиджаков. Люди танцевали, а недалеко от оркестра стоял командир бригады и смотрел на них с улыбкой. Прошло, может быть, с четверть часа после начала бала, когда к нему протиснулся отец Янека с большим свертком под мышкой. - Привет, Вест! - Генерал протянул ему руку. - Куда ты пропал со вчерашнего дня? - Тральщики открыли выход из порта и очистили краешек залива, вот я и кликнул пару знакомых рыбаков, запустили мы катера и... - Есть рыба? - Немного, но есть, гражданин комендант города. - Оставь меня в покое с этим комендантом. Меня зовут Ян. - Станислав. Оба одновременно подумали, как же это глупо, что до сих пор они не называли друг друга по имени, и громко расцеловались в обе щеки. Увидев это, Густлик, танцевавший с Лидкой танго "Золотистые хризантемы", закричал вниз: - Пиво для командира, живо! Он подхватил на лету бутылки и передал их, не переставая напевать: "...В хрустальной вазе стоят на фортепиано..." Командир и Вест зацепили один бутылочный колпачок за другой, сорвали их, чокнулись горлышками бутылок и отпили по два глотка. - Вчера утром я послал людей за мукой. С минуты на минуту баржа должна вернуться, и тогда пустим пекарню. - Я бы сгодился месить тесто. - Густлик прервал пение и показал свою мощную лапу, а потом, продолжая танцевать, тихо сказал Лидке: - Только мы здесь не останемся. Генерал пусть остается комендантом, а "Рыжий" - на фронт. - Можешь месить! - крикнул Густлику в ответ командир и сказал, обращаясь к Весту: - Только я пробуду здесь самое большее несколько дней - и на фронт, в штаб армии. Янека надо бы побыстрее демобилизовать, послать в школу. - И он показал на парня, танцевавшего в это время с Марусей. - Это было бы лучше всего, но... Янек только теперь заметил отца, и они с Марусей подбежали к нему, разрумянившиеся, радостные. - Здравствуй, папа! - И тут же Янек встал по стойке "смирно": - Гражданин генерал, прошу разрешения обратиться к поручнику Косу. - Военная шкура - вторая натура, - рассмеялся командир. - Вот уволю тебя на гражданку, пошлю в школу, и тебе не нужно будет просить никакого разрешения. - За что же это? - сразу погрустнел Янек. - Как это за что? - На гражданку за что? Мы же всем экипажем подавали рапорт. - Новые танки с восьмидесятипятимиллиметровыми орудиями пошли на фронт, а остальная бригада остается здесь в качестве гарнизона. - У "Рыжего" новый мотор, гражданин генерал. Голос юноши стал хриплым. - Пока война не окончена, никто не имеет права... - Не тебе меня учить. А пока до конца вечера приказываю танцевать. - В таком случае я приглашаю вас. - Маруся сделала реверанс, отбросив назад с плеча толстую каштановую косу. Оба Коса с улыбкой посмотрели на новую пару - гибкую тростинку и могучий дуб, не поддающийся бурям. Солдаты расступались, давая в круге место командиру. - Я спешил, чтобы на праздник успеть, вот сапоги принес, - сказал отец, разворачивая сверток. - Мне? - удивился и обрадовался Янек, увидев шевровые офицерские сапоги с высокими, до щиколотки, задниками. - Мои довоенные. Почти не ношенные. - Небось велики будут. Он снял свой сапог, примерил один отцовский и... еле натянул его. Попробовал другой, потопал. - Не велики? - улыбнулся отец. - В самый раз. Спасибо, папа. - Видишь, ноги у тебя за это время немного выросли. Янек выдвинулся вперед, чтобы его видели, помахал Густлику, но тот ничего не заметил, потому что, склонившись над Лидкой, шептал ей что-то на ухо. Девушка, кивнув головой, подошла к группе, где стоял советский генерал, и пригласила его на танец. Стоявшие поблизости захлопали в ладоши, а Янек обратился к отцу, продолжая разговор, начатый до этого генералом: - Папа, о какой школе речь? Я бы хотел, конечно, быть вместе с тобой, но пока война не закончена, пока Польша... - Я тебя удерживать не буду. Даже если бы и стал, все равно ты имеешь право не послушаться меня. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Янек сделал движение, как будто хотел броситься отцу на шею, но поручник выпрямился и только протянул сыну руку. Они стиснули друг другу ладони - два солдата, два взрослых человека, мужчины. Может быть, и поцеловались бы, но Вест увидел Саакашвили. - Гжесь! Григорий сидел у стены, а на соседнем стуле - Шарик, тоже грустный. Григорий, обрадованный, что кто-то прервал его задумчивое одиночество, быстро подошел. - Хорошо, что вы приехали, потому что Янек... Ну и сапоги! - с восхищением всплеснул он руками. - У меня подарок и для тебя, - прервал его поручник. - Офицерский ремень. Григорий двумя руками взял ленту коричневой кожи, вышитую золотистой ниткой, осмотрел, прижал к груди и заговорил по-грузински, по-русски, по-польски: - Мадлобт, спасибо, дзенькуе! - Снял старый ремень, надел новый, затянулся и стал тонкий в талии, как оса. - А это что? - показал он на латунные полукруглые зажимы. - Это для сабли. - Для сабли, - мечтательно повторил Григорий и, достав из несуществующих ножен невидимый клинок, сделал рукой в воздухе несколько движений, размашистых ударов, последний из которых пришелся почти по носу Вихуре, который подошел с двумя красивыми блондинками, похожими как две капли воды одна на другую. - Ты с ума сошел, грузин? - спросил шофер и начал представлять девушкам своих товарищей: - Поручник Вест, отец Янека... Янек, командир танка... А этот, что махал рукой, - механик Григорий, или Гжесь... Товарищи, позвольте представить: сестры Боровинки, Ханна и Анна. - Очень приятно с вами познакомиться, - улыбнулся Вест и спросил: - Привезли муку, Вихура? - Привез, пан поручник, целую баржу, но едва успел с этого корабля на этот бал. - Совершенно одинаковые... - прошептал пораженный Саакашвили, хватая капрала за рукав. - Обе красивые и совершенно одинаковые... - Близнецы, потому и одинаковые, - объяснил шофер и тут же стал продолжать свой рассказ: - Едва успел, пан поручник, потому что два диверсанта оказались на барже и украли велосипеды... - Густлик Елень, - представился девушкам подошедший силезец и подмигнул Вихуре. - Ух, и фантазия у тебя! Что это за диверсанты? - Одеты были в гражданское. Один потерял шляпу, когда удирал. - Диверсант потерял шляпу! - не унимался Елень. - Такой болтовней ты не обманул бы даже моей тетки Херменегильды, которая верит всем сказкам. - ...Мина по курсу, но я ее отпихнул, схватил автомат и... - Сморщив курносый нос, он показал, как целился. - Трррах! - Ой! - негромко вскрикнули девушки-близнецы. - Прошу прощения, мы все о делах военных, а тут музыка играет. Вы позволите, пани Анна, - поклонился Вихура и слегка подтолкнул Григория, чтобы тот тоже действовал. Саакашвили пригладил усы на смуглом, потемневшем от волнения лице и наклонил голову, но в то мгновение, когда он уже протянул руки, чтобы обнять партнершу, музыка умолкла. - Люди! Подиум оркестра служил трибуной крестьянину из Вейхерова, который несколько дней назад принес экипажу еду к покалеченному "Рыжему". Некоторое время он стоял с поднятой рукой, ждал, пока зал утихнет, а потом громко заговорил: - За те танки, что полегли на наших полях, мы купим солдатам хотя бы один новый. От Гданьска и Гдыни, от Вейхерова, от кашубов. Дарим, сколько можем! Он бросил два банкнота на большой поднос, его примеру последовали другие. Одна из женщин сняла перстень, кто-то положил обручальное кольцо. Быстро росла груда злотых, попадались и рубли советских солдат. - Мне, - говорил Григорий, ожидая танца, - мне так не везет, пани... - Анна, - подсказала девушка. - Внимание! - крикнул кто-то со стороны оркестра. - Белый вальс, приглашают дамы. В зале произошло легкое замешательство. Густлик стал на пути Маруси, но она со смехом оттолкнула его. - С тобой следующий, - обещала она и пригласила Веста. Сестры-близнецы быстренько обменялись Вихурой и Саакашвили, и молодые люди могли из этого заключить, что оба они не были совершенно безразличны девушкам. Пары закружились по залу. - Потанцуешь со мной? - спросила Лидка Янека, дотронувшись до его носа цветком калужницы. - Конечно. Посмотри, от отца получил, - похвастался он сапогами. - А помнишь шарф, который я тебе прислала в госпиталь? В знак примирения... После того как вернула тебе рукавицы. - Она откинула слегка голову назад и из-под падающей на лоб пушистой челки кокетливо смотрела ему в глаза. - Я знаю, ты меня любил, и рукавицы могли быть вроде обручального колечка... - Могу дать тебе эти рукавицы. Они у меня еще сохранились. - Вместо колечка? - Она тесней прижалась к нему. Минуту они кружились молча, и зал кружился вместе с ними. - Нет, - серьезно ответил Янек. - Просто так. Не сердись... - Я не сержусь. Ты пойми: она сразу после войны уедет. И что тогда? Он не ответил. Танцевал, глядя в зал поверх головы Лидки, как будто искал кого-то и не мог найти. Оба генерала наблюдали за танцующими. - А нас, стариков, не приглашают. - Такая уж наша судьба, - ответил командир бригады и добавил: - Кажется, пора? - Пора. Они подошли к оркестру, поднялись на возвышение, и оркестр в тот же миг замолчал. Трубач заиграл сигнал: "Внимание, слушай мой приказ". Все повернулись лицом к генералам. Один только Густлик быстро прошмыгнул к двери и выскочил на улицу. - Солдаты, - начал командир бригады, - в результате взаимодействия наших частей, неоднократно проверенного на поле боя, мы решили сегодня отдать общий приказ международного значения... Дальнейших слов Елень не слышал, потому что во весь дух бежал к немецкому орудию, брошенному в развалинах, но совершенно исправному. Он зарядил орудие подготовленным заранее снарядом и захлопнул замок. И только размотав длинный спусковой шнур и вернувшись под окно бального зала, он с облегчением вздохнул и вытер пот со лба; генерал не только не кончил, а читал еще только пункт первый: - Присваиваем звание сержанта санитарке Марусе-Огоньку и командиру танка Яну Косу. Оба названных вышли вперед. - Есть! - Естем! Для них двоих это повышение было неожиданностью. Остальные друзья знали о нем заранее, и Черноусов тут же сменил погоны Марусе на новые, с широкой красной полосой на темной зелени, а Саакашвили молниеносно приметал на погоны Янеку серебряный галун и римскую пятерку. После аплодисментов и дружеских приветствий генерал стал читать дальше: - Пункт второй: объявляем о помолвке двух вышеназванных сержантов союзных армий. - Да здравствуют молодожены! - закричали поляки. - Ура-а-а! - раскатисто вторили им русские, украинцы, белорусы и кто там еще был. И как раз в этот момент стоящий под окном Густлик потянул за шнур. В развалинах сверкнуло пламя, и так мощно грохнуло, что со звоном треснули последние стекла, посыпалась штукатурка и слетела со стены гитлеровская ворона над оркестром, обнаружился старый высеченный из камня крест на Гданьском гербе и крыло польского орла. Музыканты, которым немало всякого случалось видеть на фронте, и глазом не моргнули. Барабан начал отбивать ритм, гармонь и труба запели прерванную мелодию. Опять закружились пары... - Он меня уже не любит, - жаловалась Лидка, кладя свою голову на плечо грузину. - Единственная надежда, что, когда кончится война, она должна будет уехать. - У меня ситуация еще труднее, - объяснял Саакашвили. - Мне понравилась Анна, а я объяснился в любви Ханне. Ну как мне теперь быть? Янек и Маруся молча танцевали вальс и не могли наглядеться друг на друга. Остальной мир кружился вокруг них: зеленые пятна гимнастерок, красные пятна флагов, просветленные лица людей. Они не заметили, как в какой-то момент офицер, в фуражке по-походному, подошел к советскому генералу, отрапортовал и вручил конверт. Они не видели, как генерал сломал печать и, взглянув на текст, попрощался с командиром бригады и вышел. Они не заметили, что по залу из уст в уста передается приказ, чтобы советские солдаты извинились перед девушками, пожали руки танкистам и удалились. Паркет был уже свободным, когда старшина Черноусое подошел к помолвленной паре и хлопнул Янека по плечу. - Что, партнершу сменить хочешь? - весело спросил Кос. - Нет. Мы уходим. На берлинское направление. Прощайтесь. Молодые окаменели. Охотнее всего они обнялись бы и ласково прижались друг к другу, но между ними уже стояла война, поэтому только тень промелькнула на их лицах и побелела ладони в коротком пожатии, погасли глаза. - Ян, я каждый день... - Огонек... В углу зала Ханя и Аня украшали Григория и Густлика голубыми ленточками, к ним подошел запыхавшийся Вихура, в руках у него была старая, изношенная шляпа. - Вот смотрите. Не хотели верить, а вот вам доказательство. - Утихомирься, - прервал его силезец. - Русские на фронт уходят, и Маруся с ними. Он смотрел ей вслед, пока она не исчезла в темноте, и только потом взял в руки военную добычу капрала, внимательно осмотрел и заявил: - Если бы мы не так далеко были, я сказал бы, что где-то тут Черешняк близко. - Кто? - Да тот крестьянин, что помог нам под Студзянками. У него был именно такой цилиндр. 25. Томаш и конь Во время августовского сражения деревня четырнадцать раз переходила из рук в руки, и можно было бы сказать, что в ней камня на камне не осталось, если бы не уцелели стены одной из риг фольварка, сложенные из колотого гранита. До января фронт проходил совсем рядом, солдаты копали окопы, строили землянки и блиндажи, разбирая последние грубы на кирпичи и подпаленные балки. Когда фронт отодвинулся и крестьяне вернулись из-за Вислы в Студзянки, они даже не смогли найти места, где была деревня, разобрать, где чей двор, потому что дороги в снегу были протоптаны другие: от орудий к командным пунктам, от окопов к землянкам, от наблюдательных пунктов к огневым позициям, в общем, такие, какие нужны солдатам. И только когда сошел снег, вылезли крестьяне из землянок, осмотрелись и начали думать и гадать, как и где строиться. А в это время Черешняку военная машина привезла лес для дома: бревна, тес, а сверх того еще два топора и ящик гвоздей. Одни говорили, что это за сына Томаша, который будто бы был связным у партизан, а другие - что сам старый показал русским, где один немецкий генерал прятал карты. Черешняк об этом помалкивал, зато от темна до темна не выпускал топорища из рук. Сын, Томаш, на полголовы выше отца, помогал ему, а жена варила им еду. К середине марта, когда в деревню пришли саперы, работа уже далеко продвинулась, и в избе Черешняка стал на постой хорунжий. А в начале апреля, после праздника святого Францишека, Черешняки закончили работу. День был теплый, на выстиранном дождями небе светило солнце, когда Томаш вынес на крышу шест, разукрашенный красными ленточками, а отец, сдвинув на затылок мятую пропотевшую шляпу, прибил его двумя гвоздями к стропилам. Он вытер лоб и, улыбаясь, смотрел то на шест, то на сына, сидящего на крыше, и пытался пригладить пальцами развевающиеся на ветру волосы. Сверху были видны неогороженный двор, ящик из-под извести, козлы для дров, разбросанные всюду стружки, а поодаль, среди, засохшего чертополоха, поржавевший плуг. Со стороны поля к дому приближался молоденький сапер с автоматом за плечами и с длинным щупом в руках. - Закончили, пан Черешняк? - спросил сапер, задирая вверх голову. - Почти, - ответил тот и дал знак сыну, чтобы слезал. Сначала вниз по соломенной крыше съехал сын, потом отец. Томаш слегка поддержал его при приземлении. - Жить можно, за воротник не накапает, - сказал Черешняк, не глядя на солдата. - Он поправил съехавшую набекрень шляпу цвета подсохшей картофельной ботвы и с минуту с гордостью рассматривал свою работу, потом взглянул в поле, на стоявший невдалеке подбитый танк. - Сколько сегодня? - Четыре, - развернув тряпку, паренек показал взрыватели, обнажил в улыбке зубы. - Поработать еще до захода солнца - и ваше поле будет чистым. Черешняк постучал в окно, в которое было вставлено только одно стеклышко, а остальные квадраты между переплетами залеплены бумагой и кусками немецкого маскировочного полотна. - Жена, подавай обед. Жена приоткрыла раму и подала миску, два ломтя хлеба, две ложки. - А третью ложку? - Своей нет? - пробурчала она, и окно с треском захлопнулось. - Есть? - Чего стоил бы солдат без ложки, - ответил сапер. - Когда отправлялся на войну, мать дала. - Он вытащил из-за голенища деревянную ложку красивой резьбы, а из кармана - восьмушку хлеба, завернутую в чистую льняную тряпицу. Они уселись на бревнах, миску пристроили на пни. Томаш уже протянул к миске ложку, но Черешняк остановил его взглядом, перекрестился, подождал, пока хлопцы последуют его примеру. Потом они начали есть неторопливо, по-крестьянски, строго придерживаясь очередности: Черешняк, его сын и сапер, приглашенный в гости. В тишине слышно было только, как хлебали они картофельный суп, как постукивали горшки в доме и радовались весне жаворонки. По меже подошел молодой офицер. Первым увидел его сапер и, сунув ложку за голенище, встал по стойке "смирно". Черешняки оглянулись и тоже встали. - Шест, пан хорунжий, - показал старик. - Я издалека заметил и поспешил, чтобы успеть на обмывание. - Бедность у нас. В воскресенье святой воды принесу, окроплю. - А я не святой принес. - Офицер поставил на пенек бутылку. Томаш по знаку отца отнес миску и тут же вернулся обратно с четырьмя стаканами. Все они были разного цвета и разной формы, но хорунжий разливал поровну, отмеряя ногтем уровень на бутылке. Хорунжий и старик, чокнулись. Хлопцы тоже потянулись за стаканами, но Черешняк остановил их жестом. - Ты обещал сегодня закончить поле, - сказал он саперу. - Вечером выпьешь. - И крикнул: - Мать, иди же сюда! Черешняк подал хорунжему еще один стакан, а другой протянул жене, которая, стыдливо отвернувшись, отпила чуть-чуть, скривилась и оставшееся вернула мужу. Сапер козырнул, взял свой щуп и молча пошел в сторону разбитого танка. Офицер внимательно смотрел ему вслед, угощая табаком хозяина и Томаша. Женщина, забрав стаканы, вернулась в хату, а мужчины принялись крутить цигарки. Черешняк, ударяя обломком стального напильника о камень, высек искру и зажег фитиль, заправленный в винтовочную гильзу, дал прикурить хорунжему и сам затянулся. Отобрал у сына уже готовую козью ножку из газеты и спрятал за ленту своей шляпы. Первые затяжки они молчали, а потом заговорил хорунжий: - Ну как, пан Черешняк? Получили вы землю, построили хату, начинаете заново жизнь? - Это так, да только нечем пахать, нечего сеять. А если вернется графиня, она не только землю у нас вырвет, но и ноги. - Он щурил глаза на солнце и с беспокойством потирал руки о заплаты на коленях. - Если вы этого не захотите, то не вырвет, - заметил Томаш. - Что ты понимаешь? - Черешняк хлопнул парня по спине. - Здесь тебе не партизанский отряд, здесь я, Томаш, лучше тебя разбираюсь. - Странный вы человек, пан Черешняк: получили много, а все вам еще мало. - Землю, гражданин хорунжий, всем дают, а некоторых трусливых так даже уговаривают брать, а лес я честно заработал. Целый батальон из окружения... - Слышал. А когда Томаш в армию?.. - Не пойдет. Мы старые, он у нас единственный кормилец. Пахать надо. - И не стыдно вам, что мальчишка на вашем поле мины обезвреживает, а вы такого здоровяка дома держите? Я понимаю, пока строились... - Хорунжий замолчал, пожал плечами и, встав, поправил ремень. - Вечером вернусь, - добавил он, уходя. Черешняк посмотрел ему вслед и тоже пожал плечами. - Пахать надо, - пробормотал он про себя, а потом обратился к сыну: - Пошли, Томаш, попробуем. Разбитый танк стоял посредине невспаханного поля. Издали он был похож на причудливую черную скалу, а отсюда, вблизи, казался не таким уж грозным. Сорняк пророс между траками гусениц, на ржавом металле морщились зеркальца воды после недавнего дождя. Из лужицы в лужицу перепрыгивала лягушка, зеленая, как молодой листок, и разбрызгивала по сторонам мелкие капельки. Острый щуп, раз за разом погружаясь в землю, на что-то наткнулся. Сапер опустился на одно колено. Раздвигая траву, он вспугнул из-под танка глупого маленького зайчонка, который удрал в глубокую борозду у межи. Сапер с минуту наблюдал, как колышется трава над серым, а потом начал осторожно, медленно вывинчивать взрыватель. Он поддался легко, но мальчишечье, совсем еще детское лицо с курносым носом и горстью веснушек покрыли крупные капли пота. Когда он, вот так нагнувшись, стоял на коленях, было видно, что гимнастерка для него слишком просторна, а автомат слишком велик. Обезвредив мину, он встал, снял фуражку, вытер лицо вынутым из кармана чистым полотенцем и, закрыв глаза, подставил лицо солнцу и ветру. Спиной он опирался на остов танка. Рядом, в цветущем терновнике, сговаривалась пара синиц, и самец пел все громче и громче, казалось, в горле у него играли серебряные колокольчики. Открыв глаза, солдат оглянулся на избу Черешняков. Над новенькой крышей торчал шест с венком и лентами. Сапер вздохнул, смерил глазами, сколько еще осталось ему работы на этом поле и как высоко стоит солнце, и снова взялся за щуп. Склонившись и вглядываясь в землю и поблескивающее острие своего щупа, он не заметил, что командир взвода с шинелью через руку и с вещмешком, заброшенным на одно плечо, несет на место своего постоя радиоприемник. Если бы видел, наверное, побежал бы ему на помощь мимо разбитого танка, через разминированное поле. А сейчас хорунжий сам тащил неуклюжий прямоугольный ящик вплоть до того места около хаты, откуда он увидел вдруг три неглубоких отвала земли на ржаной стерне. "Где старик взял лошадь?" - подумал он с удивлением, потому что в деревне не было ни одной. И тут показался Томаш, низко склонившийся как под огромной тяжестью, с хомутом наискось груди. Он упирался ногами в землю, веревками без валька тянул плуг, который направлял отец. - Пая Черешняк! - окликнул хорунжий. Плуг остановился. Старик медленно разогнул спину. - Что? - спросил он охрипшим голосом. - Вечер. - Вечер? Ну, тогда конец. Выпрягайся, Томусь. Оба подошли к офицеру, и в этот момент что-то сверкнуло, они услышали взрыв и короткий крик. Тучка серой ныли повисла над разбитым танком. - Черт! - выругался хорунжий. Бросив приемник и вещи на землю, он побежал через поле в сторону, где раздался взрыв. После ужина жена Черешняка понесла корм поросенку, а мужчины остались в избе. Карбидная лампа своим ярким пламенем рассеивала мрак. Томаш чинил простреленную гармонь, которую купил на рынке в Козенице у раненого красноармейца. Затыкая пальцами дыры, он пробовал проиграть несколько тактов. Старик скобелем стругал валек. Хорунжий в задумчивости оперся головой о ладони, а локтями о стол, сколоченный из досок. На столе лежало несколько картофелин в мундире, половинка солдатского хлеба, стояла банка консервов, разрезанная надвое. И одиноко лежала ложка - резная деревянная ложка молодого сапера. Черешняк продолжал рассказывать неторопливо, с паузами, обстругивая для валька кол: - ...После боя я не хотел даже и напоминать, а генерал меня догнал и говорит: "Заслужил"... - Упала толстая стружка, блеснуло лезвие. - "Ты заслужил, как никто другой. Вот тут квитанция на дерево, бери". Так и сказал. И орден я должен был получить, но они сразу пошли дальше, на Варшаву. Хорунжий слушал и не слушал. Потянулся за ложкой сапера, взял ее в руку. Черешняк прервал свой рассказ, потер заросший подбородок и сказал: - Выживет. - Конечно, выживет, - ответил хорунжий, - только без кисти останется. Поплачет его мать! Такой молодой... - Пан хорунжий! - шепотом заговорил Черешняк. - У меня ведь было двое сыновей, остался один. Но я уже свое отплакал. Надо сеять. Пахать и сеять. - Он ударил кулаком по столу, глянул на сына и крикнул: - Да перестань ты пиликать! - Гармошка-то пулей пробита. Вот починю, по-другому запоет. - Да вы, пан Черешняк, не сердитесь. Я ничего не прошу, ничего не требую, - сказал хорунжий, взглянул на часы и буркнул: - Черт! Уже передают известия. Протянув руку к подоконнику, он включил приемник, настроил его и поймал последние фразы сообщения: "...Вместе с советскими войсками в боях за освобождение Гдыни и Гданьска принимала участие 1-я танковая бригада имени Героев Вестерплятте. На Длинном рынке, на башне старинной ратуши, при звуках национального гимна был поднят польский флаг. Гданьск, когда-то наш, снова стал нашим..." - Моя бригада! - не выдержал старик. Он хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой и замолчал. Не слышал ни гармошки, ни жены, просившей его о чем-то, а только исступленно строгал. Пахнущие лесом стружки свивались в спирали, падали на пол и там, в тени, белели, как бумажные цветы. Закончив, Черешняк осмотрел валек при свете, поставил его в сени и тоном, не терпящим возражений, распорядился: - Пора спать! Лег он первым. Другие, уже давно заснули, а он все ждал, когда его одолеет сон. Задремал, казалось, ненадолго, но, когда очнулся, было уже далеко за полночь. Ему не нужны были часы, чтобы определить время, потому что свет месяца через единственное стеклышко в окне падал ему прямо в лицо. Он лежал, нахмурив лоб, с открытыми глазами, прислушиваясь, как дышит жена. Потом встал, тихо подошел к окну, открыл его и посмотрел на поле, перерезанное узкой полосой вспаханных борозд. На отшлифованной поверхности плуга поблескивал свет. Он глубоко вздохнул раз-другой, вернулся назад и, остановившись у постели сына, долго думал, так долго, что со двора потянуло предрассветным холодом. Тогда он приподнял полу куртки, которой был прикрыт Томаш, чтобы увидеть его лицо. Парень неспокойно пошевелился во еле, отбросил в сторону тяжелую руку, стиснул и вновь разжал кулак. Вторая рука лежала на подушке. Отец решился - перекрестился, осенил крестом и сына и начал будить его: - Вставай. - Зачем? Так рано? - Вставай, - упрямо повторил отец. - В армию пойдешь. Томаш сел, удивленно потряс головой. - Я же был, и меня уволили. Я им сказал, как вы приказали... - Но! - грозно поднятая рука прервала разговор. Проснулась мать, быстро перекрестилась, набросила через голову юбку и встала. - А ты чего вскочила? - Приготовлю что-нибудь на дорогу. Гремя горшками, она начала суетиться в темной кухне. Скрипнула дверь, и из соседней комнаты выглянул разбуженный хорунжий. - Что-нибудь случилось? - А, случилось, - заворчала Черешнякова. - Старый ошалел, сына гонит. - Куда? - В Гданьск, в танковую бригаду, - объяснил Черешняк. - Как я туда попаду? - со злостью заворчал парень, натягивая брюки. - Висла тебя доведет. Да я и сам покажу дорогу. К восходу солнца оба Черешняка были уже в нескольких километрах от дома. В коротких лапсердаках, босиком, перебросив ботинки за шнурки через плечо, шли они широким шагом по противопаводковому валу вдоль Вислы. Томаш нес за спиной небольшой мешок с запасами, а у старика в руках был длинный прут. Они не разговаривали, да и о чем говорить? Никаких помех в пути они не встречали вплоть до того момента, когда увидели перед собой полосатый шлагбаум и часового. Они подошли, не замедляя шага, и отец нырнул под бревно на другую сторону. Русский солдат преградил ему дорогу штыком. - Куда? - Здравствуй, товарищ, - поприветствовал его по-русски старый Черешняк. Сделав еще полшага вперед, он одной рукой отвел острие штыка, с поклоном приподнял шляпу и начал объяснять, мешая русские и польские слова: - Лачята [пестрая (польск.)] нам учекла, корова удрала. Не видел? Лачята, туда... - Корова ушла, - часовой кивнул головой. - Вон там, - показал он на пасущуюся вдали скотину. Черешняк еще раз отвесил поклон, кивнул головой сыну, и оба двинулись рысью прочь. Однако удалившись на безопасное расстояние, они пошли тише, вернулись к ритмичному, широкому шагу людей, устремленных к далекой цели. - Из-за этой твоей железки меня аж пот прошиб, - сказал отец. - Не надо было брать. - В дупле бы оно заржавело, - ответил Томаш и, засунув руку под куртку, поправил на животе оружие. - Может, еще пригодится. Прошло три, а может быть, четыре часа, как старый вдруг засеменил, ну прямо как в польке. Томаш сменил ногу раз и другой, все старался попасть в ритм, но напрасно. Отец, видно, что-то в уме подсчитывал, прикидывал, беззвучно шевеля губами, и то замедлял, то ускорял шаг вслед за своими мыслями. - Все-таки трудно с вами, отец, в одной упряжке... - пробормотал Томаш. - В упряжке должна быть лошадь, - ответил старый. - Человек не годится. Вчера за полдня мы с тобой только три борозды вспахали. Какое-то время они шли молча. Черешняк пошел быстрее. Сын следовал за ним, все увеличивая шаги, и, когда отец внезапно остановился, он чуть не налетел на него. Видя, что старый остановился, сын снял со спины мешок с запасами, начал развязывать веревку. - Ты что? Проголодался? Еще не время. Черешняк двинулся вперед, а Томаш снова забросил мешок за спину. - У них не только танки, - начал отец, замедляя шаг. - У них есть машины. И лошади тоже. - У кого? - В бригаде, у генерала. - А зачем им? - безучастно спросил Томаш. - Наверное, если мотор испортится... А может, продукты на кухню возят: картошку, хлеб, капусту. - Эх, в животе начинает бурчать. - Купим где-нибудь хлеба. А сухари на потом. Хлеба купить было негде, но старый все не давал остановиться и неутомимо топал вперед. Остановились они только под вечер, когда наткнулись на песчаном большаке на грузовик с продырявленными задними колесами, сильно накренившийся набок. Шофер сидел и ждал лучших времен, потому что домкрат он как нарочно одолжил приятелю, а в эту сторону никто не ехал. Черешняки помогли ему разгрузить машину, поднять и снова нагрузить, за что получили по два ломтя хлеба с консервами, и всю ночь спали на мешках с крупой в кузове мчавшегося грузовика, а утром, намного приблизившись к цели, тепло попрощались с водителем. На скромном костре из сухих шишек сварили пшено, высыпавшееся из одного дырявого мешка, и пошли дальше. Вскоре им опять посчастливилось: попался небольшой поселок над самой Вислой, а в нем на окраине - магазин. Когда они толкнули дверь, у входа зазвонил колокольчик, на пороге магазина появился хозяин, но полки были почти пустые: черный гуталин, желтые шнурки для ботинок да на прилавке большая стеклянная банка с солеными огурцами. - Благослови вас господь. Дайте, пан, буханку, - сказал отец, снимая шляпу. - Хлеба нет. Старый потянулся к банке, покопавшись в ней, выбрал самый большой огурец, отгрыз половину, остальное отдал сыну. Вытерев пальцы о полу пиджака, он вытащил мешочек, висевший на груди, а из него свиток банкнот и положил одну бумажку на прилавок. - Нам бы хлеба... - Утром был, сейчас нет. - Продавец стукнул ладонью по доске прилавка. Черешняк метнул второй банкнот, выждал немного и пристроил рядом третий. Хозяин, внимательно наблюдая, подвинул руку ближе к деньгам. - Могу дать половину, - предложил он. - Целый, - потребовал Черешняк, кладя четвертый банкнот и прикрывая все четыре ладонью. Продавец нырнул под прилавок, достал круглый хлеб. Томаш забрал у него буханку, сунул ее в мешок, а старый быстро отдернул руку с деньгами, оставив на прилавке только один банкнот. Хозяин схватил длинный нож для хлеба, стукнул им по прилавку. - Остальные! - грозно потребовал он. - Остальные вам не причитаются. Благослови вас господь. Старый наклонился, нахлобучил шляпу на голову. Хозяин смерил молодого глазами, сделал шаг, чтобы выйти из-за прилавка, но, поразмыслив, отступил и махнул рукой, дескать, ладно. Томаш наклонил голову и вместе с отцом вышел. Хозяин подошел к окну и наблюдал, в какую сторону они пойдут. Потом сплюнул на давно не подметавшийся пол, надел шапку и, повернув ключ в дверях, быстрым шагом пошел улицей в сторону поселка. Черешняки, поев хлеба с луком, шли дальше широким трактом, с левой стороны его тянулся лес, а с правой, внизу, была видна Висла. Томаш время от времени поглядывал назад. Они как раз вышли на солнце из тени ив, когда он, не меняя шага, потянул за рукав отца, шедшего впереди. - Отец... - Что? - Трое на велосипедах едут. Нырнем за деревья? Черешняк остановился, посмотрел, задумался на мгновение и, не говоря ни слова, спокойно двинулся дальше. Томаш - за ним. Велосипедисты подъезжали все ближе, они уже почти догоняли, но старый как будто не видел их. Один из велосипедистов - хозяин магазина - немного замедлил ход, а двое, худой и толстый, съехали на левую сторону дороги. Они сильнее налегли на педали, опередили и, соскочив с седел, поставили велосипеды под ивой. - Расстегни куртку, - не поворачивая головы, сказал отец. В десяти метрах сзади их подстерегал хозяин магазина с тяжелым насосом в руках, а впереди преградили им дорогу эти двое. Они стояли на расставленных, чуть согнутых ногах, и когда отец и сын подошли ближе, те как по команде выхватили ножи. - Гони всю монету, - приказал худой. - А вот этого не хочешь? - Томаш распахнул куртку и блеснул автоматом. - Бросай ножи и три шага назад... А теперь мордой вниз и лежать. Ты тоже! - крикнул он пятившемуся назад хозяину магазина. Тем временем отец поднял ножи, пальцем попробовал лезвия. Один он закрыл и спрятал в карман, а с другим в руке приблизился к велосипедистам. - Вот этот велосипед совсем никудышный, - сказал он со вздохом и перерезал ножом шины на дамском велосипеде хозяина магазина. - Да поможет вам бог, - добавил он вежливо на прощание, когда они оба с сыном устраивались на сиденьях. - Плохо они воспитаны, - заявил Томаш, потому что ни один из лежавших не поднял головы. На велосипеде, даже если дорога песчаная, а тропинка узкая и извилистая, ехать намного быстрее, чем идти пешком. Впрочем, дорога вскоре слегка изогнулась и вывела на шоссе. Старый поправил шляпу, склонился над рулем и сильнее нажал на педали. Томаш следовал за ним сзади на расстоянии колеса. Они обгоняли конные повозки, а однажды, едучи под уклон, даже обогнали грузовик. Так доехали они до таблички с Надписью: "Гданьск, 172". Из-под надписи едва заметно проглядывали замазанные свежей краской буквы: "Данциг". За табличкой был пригорок, и с него они вновь увидели Вислу и город, лежащий у самой реки. Шоссе вело вдоль реки, влево не было ни одного поворота, поэтому хочешь не хочешь пришлось им ехать по городу. Весь берег в этом месте был каменный, а улица выложена квадратными плитами. Через каждые два метра торчали железные пни, и к двум из них толстыми канатами была пришвартована баржа. На баржу вели мостки для входящих на палубу и сходящих с нее. Невысокий, коренастый капрал в промасленном тиковом комбинезоне руководил погрузкой мешков с мукой. Черешняки остановились и прислушались, как он грозно покрикивает на рабочих и помогающих им солдат. - Подержи, Томек, - приказал отец, слезая с седла, и подошел ближе. - Пан капрал... - обратился он, но тот даже не оглянулся, наверно, не слышал, что к нему обращаются. - Пан сержант... - громче сказал Черешняк, подождал минуту и крикнул: - Пан поручник! - Звания, гражданин, не различаете? - Капрал повернулся. - Я не поручник. - Но наверняка будете. С такой внешностью. - Что надо, отец? - Возьмите с собой, пан капрал. - Не могу, транспорт военный. - Так ведь не оружие, а только мука. - Откуда вы знаете? - Вижу. - Это еще ничего не доказывает. А может, в муке гранаты? - А может, я сына везу в Гданьск, в армию? - Для этого есть военкоматы. - Капрал шмыгнул веснушчатым носом и исподлобья взглянул на собеседника. - А я хочу в свою танковую бригаду. - А почему эта наша бригада должна быть ваша? - Потому что я под Студзянками провел на помощь батальону Баранова танк под номером "102". - "Рыжий"! - Не было там рыжего. Поручник, который командовал, был черный, а другой, у радио, - светлый как лен... - Этот светлый теперь командует... Быстрее вы с этими мешками! - поторопил он грузивших и добавил: - Теперь я в этом экипаже. Капрал Вихура. - Черешняк. - Старый приподнял шляпу. - Ну что ж! Если в нашу бригаду, то садитесь. Где сын? - Томек! Ну иди же сюда. - Подождите, - капрал задержал подошедшего, пощупал мускулы. - Может, он нам поможет? - Это можно. Помоги им, Томаш. - Черешняк взял велосипеды, ловко провел их по мосткам и уложил на палубе около штурвальной будки. Томаш широким шагом направился к открытым дверям склада. Ему взвалили на спину мешок, а он взял еще и второй под мышку и направился по мосткам на баржу. На этой груженной мешками с мукой барже, которую тащил маленький, но густо дымящий и черный как смоль буксир, плыли они вечер, всю ночь и еще половину следующего дня. И плыли бы, может, до самого Гданьска, если бы Томаш не перестарался сверх меры. А началось с того, что у солдат была гармошка, они совали ее друг другу в руки, пробовали играть, но ничего не получалось. - Дайте-ка сюда, - сказал Вихура. - Я спрошу гостей. Крестьяне любят играть... Он взял инструмент и направился вдоль борта на корму баржи, где у штурвальной будки сидели на своих куртках Черешняки. - Умеете играть, отец? - Сын умеет. Томаш молча взял гармонь, сделал несколько переборов, и лицо у него сразу просветлело. Он подмигнул капралу и после лихого вступления запел: Сундучок стоит готовый, Сундучок уж на столе. Принеси мне, моя люба, Ты его на поезд мне. Капрал усмехнулся, оперся о пестро выкрашенную будку и начал в ритм постукивать по жестяной крышке. Буксир предупреждающе прорычал сиреной, но Томаш продолжал играть: Будут обо мне девчата плакать, Что я с ними... Со стороны буксира раздалась резкая автоматная очередь, за ней вторая и третья. - В чем дело? - закричал Вихура тем, кто находился на носу, вытаскивая из кобуры пистолет. - Мина! Мина по курсу! - закричали в ответ солдаты. Буксир резко повернул, потащил баржу наискось вправо, но было уже слишком поздно, и левый борт все ближе и ближе подплывал к торчащему из воды полукругу мины. - О черт! - выругался Вихура, схватил шест и, широко расставив ноги, стал у борта. Черешняк крестился и шептал одними губами молитву. Томаш спрятал за себя гармонь, как будто хотел прикрыть ее собственным телом. Мина продолжала приближаться, толстые рога взрывателей грозно торчали в сторону. Вихура мягко дотронулся шестом до металлического корпуса, нажал. - Только бы не выскользнула, - прошептал старый. Капрал, отпихивая мину, сделал несколько шагов вдоль борта к корме. Потом с огромным трудом, как будто шест стал вдруг намного тяжелее, вытащил его и сел, потому что страх подкосил ему ноги. - Господи, если бы я задел какой-нибудь из этих пальцев... - Кто другой задел бы... - с уважением сказал Томаш. - С буксира стреляли, чтобы сдетонировать, но в нее трудно попасть. От нее люди могут еще погибнуть. Томаш встал так стремительно, что пискнула гармонь. Достал из-под полы куртки свой автомат и, набросив ремень на локоть, лег на корме, готовясь стрелять. - Подожди немного, - сказал Вихура и закричал солдатам: - Ложись, все ложись! Томаш, не взглянув назад, прицелился. Ствол автомата ходил вниз и вверх в ритме мягкой волны от винта. Томаш попробовал следовать за целью, но не вышло. Тогда он расслабил затвердевшие мускулы. Набрал в легкие воздуха, выдохнул и задержал дыхание, начал мягко нажимать на спуск и снова отпустил. Еще раз вдох, выдох и вновь нажал на спуск. Мушка снизу, от волны, подошла к темной полоске взрывателя, и одновременно раздалась очередь. Долю секунды он ждал, видя, как пули высекают искры из корпуса мины и... Взрыв! Столб воды пошел вверх, потом раздался грохот, волна подбросила баржу. Старая вислянская баржа охнула, как живая, затрещала всеми своими шпангоутами. Долетели далекие брызги, упало несколько жужжащих осколков. Эхо повторило грохот, и опять наступила тишина. Вихура встал, толкнул ногой осколок. Посмотрел на пустое место, где минуту назад лежал Томаш. Растерянно оглянулся вокруг и увидел, что стрелок уже вновь сидит у рулевой рубки, а на коленях у него блестит клавишами гармонь. - Вот это да! - подходя ближе, с удивлением сказал Вихура. - В бригаде только Кос мог бы с тобой сравниться. - Насчет гармошки? - Нет. Насчет стрельбы. Оба Черешняка усмехнулись, а Томаш, тихонько наигрывая, высвистывал мелодию через щербинку между передними зубами. - Подожди! - Вихура энергично схватил его за руку. - Где автомат? Откуда у тебя оружие, если ты еще не в армии? - Нет у меня оружия, - ответил Томаш, и лицо его окаменело. Они долго мерялись взглядами. Наконец Вихура медленно встал, с усилием изобразил на лице улыбку. - Ну, нет так нет. Будет подходящий случай - найдем. Засунув руку в карман, он медленно пошел на нос баржи к своим солдатам. Оттуда он с беспокойством посматривал в сторону пятнистой рубки, закусив губу, а потом присел на корточках за якорным подъемником и покрутил ручкой полевого телефона. - Буксир? Говорит Вихура. Капрал Вихура. Причальте в ближайшем городе, где есть гарнизон... Моторист на буксире даже не спросил почему, а только подтвердил получение приказа. Шли еще, может быть, полчаса, держась самого глубокого фарватера, а потом впереди показались город и небольшая пристань. Буксир просигналил гудком и вместе с баржей свернул на мелководье. Баржа шла теперь все ближе и ближе к берегу. Над водой нависали ветви деревьев. Оба Черешняка, внимательно наблюдая за обстановкой, переглянулись и поняли друг друга. - Жаль гармошку, но надо. - Раз надо, так надо. Только подсади меня, Томаш, а то не допрыгну. Когда мощный сук дерева проплывал над палубой, Томаш подсадил отца. Ветка сбила шляпу. Старый подтянулся, сел верхом в простонал с отчаянием: - Держи ее! - Держу, - буркнул сын, зацепившись одной рукой и ногой за сук, а другой рукой хватая с палубы один из велосипедов. Солдат на носу щелкнул затвором винтовки и крикнул: - Они удирают! Вихура сорвался с места, побежал к корме. Наклоненный ясень, в кроне которого как два индюка трепыхались беглецы и поблескивали велосипедные спицы, уплывал все дальше. Капрал достал пистолет, но даже не поднял его и остановил уже целившегося солдата. - Не надо. Людей жаль, а к тому же этот молодой слишком хорошо стреляет... - Вихура огляделся и положил руку на руль велосипеда, прислоненного к рулевой рубке. - Велосипед - наш военный трофей. Велосипед и шляпа... - Он поднял с палубы порыжевший, выцветший от солнца и дождей головной убор старика. - Беги на нос, - приказал он солдату, - дай знать на буксир, что причаливать не надо. Будем шпарить прямо на Гданьск. Небо едва лишь посерело, когда Черешняк разбудил сына. - Поспали бы, отец, еще немного. - Голове холодно. - Кафтаном прикрыть можно. Молодой высунулся из ямы, сделанной им в стогу прошлогоднего сена. Где-то совсем невдалеке коротко проворчала очередь, затем другая, потом охнула граната. Через минуту все повторилось, но уже ближе. - Поедим позднее, - предложил старый. - Ладно, - согласился сын. Они соскользнули на луг и торопливым шагом двинулись прямо через кусты, лишь бы подальше от выстрелов. Постепенно посветлело и затихло. Над говорливым, чистым ручейком они сгрызли по сухарю, запили водой и уже в лучшем настроении поехали по укатанной тропинке, бежавшей рядом с полевой дорогой. Томаш крутил педали, отец сидел перед ним на раме велосипеда, беспрестанно ерзал и язвил: - И надо тебе было, Томаш, эту мину ухлопать! Пусть бы плавала себе, мы же ее объехали. А теперь вместо того чтобы сидеть на палубе... со всеми удобствами... - Если вы, отец, не перестанете вертеться, мы полетим в канаву. - Как же тут не вертеться! Если не вертеться, так эта труба мне зад поперек перефасонит... - Подскочив на ухабе, Черешняк не докончил фразу, охнул и немного спустя добавил: - И один велосипед пропал. Томаш вдруг разразился смехом. - Что тут смешного? - Да мне, отец, волосы со лба прямо в нос лезут, - продолжал сын хихикать, и старый начал ему вторить тонким голосом. Так, смеясь, они съехали с горки. Тропинка свернула в веселую, бело-зеленую березовую рощу, а там поперек тропинки лежал пень. Томаш резко затормозил, велосипед занесло, и они полетели на землю. Они еще лежали, когда из-за деревьев выбежали два немца - маленький фельдфебель и высокий солдат. - Хальт! - закричали они, целясь из автоматов в лежащих. - Кляйдер вег! [Раздевайся! (нем.)] Черешняки, растянувшиеся на земле, подняли вверх руки, не зная, что им еще делать. - Давай, давай, - объяснял фельдфебель и, расстегивая пуговицы своего мундира, жестами показывал, чего он хочет. - Бистро! - топал он ногами, с беспокойством оглядываясь назад. Отец и сын выкарабкались из-под велосипеда, поднялись с земли и начали стягивать с себя свои пиджаки. - Велосипед отнимут и нас убить могут, - бормотал отец. Томаш попытался выхватить свой автомат, но зацепился мушкой за подкладку. Высокий немец успел подскочить и вырвать у него из рук оружие. - Партизанен, бандитен, - цедил он сквозь зубы и медленно поднимал свой автомат, держа палец на спуске. Фельдфебель остановил его и, приложив палец к губам, приказал: - Мауль хальтен! [Молчать! (нем.)] Вскоре Черешняки оказались раздетыми до подштанников. Немцы жестами приказали им лечь на землю, а сами, продолжая угрожать автоматами, молниеносно разделись. Какое-то мгновение казалось, что вот сейчас они все вместе отправятся купаться, но фрицы поспешно схватили крестьянскую одежду. Они выхватывали друг у друга штаны, рубахи, пиджаки. Наконец они кое-как оделись и, забрав велосипед, двинулись в ту сторону, откуда приехали наши герои. - Мауль хальтен! Руэ! [Молчать! Спокойно! (нем.)] - продолжали покрикивать немцы уже из-за деревьев. Черешняки некоторое время продолжали лежать неподвижно, потом, приподняв голову, они осмотрелись по сторонам, и наконец Томаш, взяв немецкие брюки и сапоги с короткими голенищами, осторожно пошел по тропинке. На краю березняка, в траве, он с удивлением увидел автоматы - свой и два немецких. Томаш схватил ППШ, щелкнул затвором, но было уже поздно: немцы достигли вершины пригорка и в этот момент уже скрывались за горизонтом. Томаш собрал оружие и вернулся обратно, застав отца сидящим на пне, уже одетым в фельдфебельский мундир, затянутым ремнем и даже в фуражке. - Фасон хороший, - поворачиваясь во все стороны, демонстрировал старый, - только цвет паскудный, и этих вот ворон надо выбросить, а то далеко не уйдешь... - Он внезапно замолчал, бросил нож, которым приготовился спарывать орлов, и с помертвевшим лицом поднял руки. - Вы что, отец? - Бросай, Томаш, эти автоматы, бросай, говорю, на землю, - приказал он сыну. Томаш положил оружие в траву и, оглянувшись, увидел четыре ствола и четырех советских солдат. Один из них поднял с земля немецкий мундир и бросил его Томашу. - Пошли, фрицы. Гитлер капут! Не говоря больше ни слова, солдаты вывели захваченных из березняка на полевую дорогу. Томаш искоса взглянул на отца, похож ли тот на унтер-офицера, и даже испугался - до того он был похож. Хоть и немолод, но для фельдфебеля конца войны он вполне подходил. - Надо им сказать, что мы поляки, - предложил сын. - Храни нас господь, - услышал он шепот в ответ. - Таких поляков, что служат у немцев, они прямо на месте... Не прошло и пяти минут, как они дошли до шоссе, где ждал довольно большой отряд пленных, выстроенных в шеренги по четыре для марша. Присоединив к ним двух новых, один из солдат, захвативших Черешняков в плен, крикнул: - Готово! - Шагом марш! - раздалась команда в голове колонны. Колонна двинулась. Немец, шедший рядом с Черешняками в шеренге, повернул голову к старику и тихо спросил: - Вас только что схватили, господин унтер-офицер? - А пошел ты, - ответил Черешняк и показал немцу язык. Колонна миновала дорожный знак с надписью на русском и польском языках: "Гданьск, 63". - Уже близко, - вздохнул старый. - Только этот анцуг мне не нравится. - И он сорвал с груди подпоротого орла. После вечера с помолвкой время для экипажа "Рыжего" тянулось бесконечно долго. Генерал обещал, что направит их в штаб 1-й армии следом за четырьмя ранее отправленными туда танками, но последнее время был очень занят чем-то, и танкистам не удавалось его нигде увидеть. А тем временем, как это бывает в тыловых гарнизонах, их назначали то на работы в машинном парке, то в караул, а чаще всего, принимая во внимание наличие Шарика, охранять работавших на улицах города пленных немцев. Служба эта была не тяжелая, зато малоинтересная. Сиди на руинах разрушенного дома и подставляй лицо солнцу. Густлик со скуки посвистывал и напевал. Григорий морщил лоб и в десятый раз рассказывал Янеку: - Я пригласил Аню, но объявили белый вальс и они с Ханей поменялись. А я сразу не сообразил, что мне делать. - Какая тебе разница? Бросайся на колени перед той, что будет идти с левой, ближе к сердцу, стороны, - посоветовал Густлик. - Раз не можешь их различить, значит, тебе все равно, какую из них любить. - Нет, мне не все равно. Я люблю одну, а не другую. - Она тебе дала ленточку. - Тебе другая тоже дала. И обе одинаково голубые. - Пометь ты свою возлюбленную как-нибудь и замолчи наконец, - разозлился Янек. - Как ты можешь так говорить? - поразился грузин. - Не сердись. - Кос обнял его за плечи. - Просто не могу я так больше... Маруся, девушка, на фронте, а мы, здоровые лбы, заняты этим дурацким делом. - И он пнул ногой остатки стены. Куски кирпича полетели вниз по груде битого камня. Работавшие на расчистке улицы немцы подняли головы и приостановили работу, удивленные. Из разбитых ворот вышла худая женщина в черном платье, подошла к одному из пленных и, не отдавая себе отчета в том, что это немец, заговорила с ним: - Извините, но у меня пропал сын, Маречек. Может быть, вы видели? И сразу же пошла прочь. - Цу арбайт, шнель! [Работать, быстро! (нем.)] - крикнул Янек, кладя руку на автомат, и немцы вновь взялись за работу. Вдоль улицы приближалась новая маленькая колонна пленных немцев под охраной советского солдата. Янек и его друзья даже не взглянули в их сторону, но, когда немцы уже прошли мимо них, из колонны раздался голос: - Панове! Густлик оборвал песню, все встали и с удивлением посмотрели в ту сторону. - Черт возьми, да ведь это Черешняк! - первым узнал старика Елень и стремительно побежал вниз, а за ним и весь экипаж. - Постой! - остановил грузин отряд. - Что случилось, пан Черешняк? - Ошибка вышла. Выручите нас с сыном, ради бога. - Это поляки, - сказал Янек солдату по-русски. - Наши друзья. Отпустите их. - Пленные, а не друзья, - ответил тот. - Нельзя. - Не отпустишь? - Нет, - резко ответил солдат. - Погоди, - вмешался Густлик в назревавший конфликт. - Давай махнемся. Двух дашь, двух возьмешь. Закуривай, - угостил он солдата трофейными папиросами. - А хороших дашь? - Не хуже этих твоих. Густлик выбрал из "собственных" немцев двух самых крупных и приказал им встать в строй. Группа со строгим солдатом двинулась дальше, а Черешняков Елень провел на верх осыпи и усадил там. Он вытащил из кармана кусок хлеба, разломил его пополам и протянул отцу и сыну. И некоторое время смотрел, как они с жадностью едят. - А теперь рассказывайте по порядку, как было дело, но только истинную правду. - Истинную правду? - Как у приходского священника на исповеди. - А по правде было так... - начал Черешняк, со смаком пережевывая кусок черного хлеба. Они так заслушались рассказом Черешняка, что даже не заметили, как узким коридором среди груд щебня, по расчищенной уже мостовой подъехал грузовик с Вихурой за рулем. Лидка стояла в кузове, держась одной рукой за кабину шофера, а другой издали махала экипажу. - Наши уже установили дружеские отношения с немцами, - поморщился генерал, сидевший около водителя. И только когда Вихура загудел и машина остановилась, экипаж сорвался со своих мест. - Смирно! - Янек подошел, чтобы доложить, но генерал остановил его энергичным движением руки. - Ваш рапорт рассмотрен, и вопрос решен положительно. Завтра утром отправляетесь на фронт. "Рыжий", машина Вихуры, а на ней штабная радиостанция с радисткой. - Генерал показал на Лидку. - Вы только должны подобрать себе четвертого в экипаж. Коса назначаю командиром, он доставит всю группу в штаб Первой армии. - Ура-а-а-а! - разом крикнули все трое. - Мне только не нравится, что вы так быстро сумели забыть о войне. За прошедшую ночь пять раз стреляли в Гданьске, было два нападения на пригородных шоссе, в лесах полно недобитых немцев из рассеянных частей вермахта, в развалинах парашютисты, а вы тут болтаете с немцами. Танкисты улыбнулись, а старый крестьянин сделал шаг вперед: - Черешняка не узнаете, пан генерал? - В самом деле! А почему вы в таком виде? - Благослови вас господь, - крестьянин стиснул руку командиру. - Не одежда делает человека. Ее сменить можно. А я вот сына в армию привел. - Большой путь проделали. А почему бы вам на месте не сделать это? - Хотелось, чтобы в хорошие руки попал, пан генерал. Двое у меня их было. Одного немцы убили, только этот остался. - Потянув командира за рукав, он отвел его немного в сторону и начал что-то ему объяснять. - Это ты захотел к нам? - спросил Янек Томаша. - Нет. Отец так велит. Члены экипажа стояли напротив Томаша и испытующе рассматривали его. Томаш тоже смотрел на них. - Щербатый, - заявил Григорий. - Нет, - возразил ему Янек. - Это у него специально, чтобы лучше было свистеть. - По-моему, слабоват он, - сказал Густлик. Насмешки рассердили новенького. Резким движением он сбросил немецкий мундир и швырнул его на землю. Затем стащил с себя рубаху и стоял теперь перед ними с взлохмаченными волосами, полуголый, демонстрируя свои мышцы. Густлик слегка коснулся его плеча. - Снаряд поднимет. Шарик, бегавший среди развалин по своим делам, вернулся, радостным лаем приветствовал генерала, подбежал к экипажу, но, учуяв Томаша, заворчал и взъерошил шерсть. - Собака на него ворчит, - констатировал Саакашвили. Томаш присел, улыбнулся и протянул ладонь. Шарик успокоившись, замахал хвостом, потерся о руку новенького. - Может, и хороший человек, - сказал грузин. - А что ты умеешь? - спросил Янек. - На гармошке немного играю, стреляю... - Даже стреляешь? - рассмеялся Густлик. Он подошел к новенькому, пощупал мышцы. Постучал по груди, как это делают доктора, но только сильнее. Томаш не понял шутки и, решив, что это драка, со всего маху ударил силезца. Тот пошатнулся и занес кулак для ответного удара. - Густлик, оставь - тихо приказал Янек, бросив взгляд в сторону генерала. - Собираетесь драться? - спросил у Коса подошедший Вихура. - Правильно. В экипаж к вам он не годится, потому что стреляет лучше тебя. - Не умничай, - оборвал его Янек и взглянул на Томаша со злостью и в то же время с интересом. А невдалеке старый Черешняк объяснял командиру бригады: - Чужому бы я не сказал, а пану генералу, как отцу родному... За то время, что Гитлер у нас правил, немцы отобрали у нас кобылу в яблоках, коровенку, три свиньи, хороший топор, четыре заступа. - Пан Черешняк... - И если бы сыну попались... - Ну подумайте сами, как они ему попадутся, как он узнает ваш топор или заступ в такой большой стране, как Германия? - Ну если этот ему не попадется, а встретится похожий... Генерал остановил его жестом и, повернувшись в сторону экипажа, спросил: - Возьмете четвертым этого малого? - Да не такой уж он малый... - пробурчал Елень. - Томаш звать его, - добавил старый. Янек взглянул на Густлика, затем на Григория. Те пожали плечами. - Играет на гармошке, - пробурчал грузин. - Чего не умеет, научите. Экипаж должен быть укомплектован. - Возьмем, гражданин генерал, - согласился Янек, искоса взглянув на Вихуру. - Ладно, берем его, - заявил генерал Черешняку. - А если конь у пана генерала и не очень похож на нашего, но пригоден для пахоты, я бы с удовольствием взял его. Зачем конь там, где танки? - Подождите... Вы, Кос, садитесь со своими на грузовик, поезжайте к танку и готовьтесь в дорогу. Оденьте этого парня в форму, а мы здесь с отцом еще немного побеседуем. - Садись! - скомандовал Янек. Густлик и Григорий ловко вскочили в грузовик с колеса. Томаш, примерявшийся прыгнуть со ступеньки кабины, заметил внутри инструмент. - Гармонь... - Он протянул руку. - Не твоя, - остановил его Вихура. - Ты уже раз на ней играл, и что из этого получилось? Лезь наверх. - Не спеши, - попросил старый. Он подошел к сыну, поднялся на носки, поцеловал его в лоб. Затем повесил ему на шею медальон с образком, перекрестил. И, закончив обряд, ухватился за выступающий руль велосипеда и стащил велосипед с грузовика. - Пан, вы что это делаете? - запротестовал Вихура. - Так ведь он мой, - ответил Черешняк. - Там, на барже, я его только одолжил пану капралу. Может, и шляпа найдется?.. Захлопывая со злостью дверцу, Вихура стукнулся головой. Зашипев от боли, он порылся в кабине и, трогая машину с места, выбросил в окно бурую шляпу. Крестьянин, довольный, поднял ее с земли, выбил о колено и надел на голову. Подвел велосипед к генералу и снова начал ему что-то объяснять. На следующий день, на рассвете, Черешняк вместе с лошадью уже был на контрольном пункте у выезда из Гданьска. Здесь краснел шлагбаум, желтел дорожный указатель, чернела деревянная будка для ожидавших попутных машин солдат. Старый крестьянин левой рукой держал руль велосипеда, в зубах поводья, а правой рукой показывал документы проверявшим офицерам, польскому и русскому. - В порядке. Можете проходить. Черешняк быстро спрятал бумаги в тот же мешочек, где хранились у него деньги, затянул шнурок и опустил мешочек за пазуху. Потом, вынув поводья изо рта, вежливо ответил: - Оставайтесь с богом. Сел на велосипед и поехал по шоссе, держа за поводья сильного рабочего коня. Черешняк не спеша нажимал на педали, ухватившись одной рукой за высокий руль велосипеда. Он поминутно оглядывался через плечо на свой трофей, на украшенный белой звездой лошадиный лоб, колыхавшийся у него за спиной. Мерин фыркнул. - Будь здоров, гнедой, - сердечно пожелал ему новый хозяин. 26. Западня В начале апреля последнего года войны пустынны были приморские дороги и деревни. Прикрыв берег наблюдательными пунктами, небольшим количеством узлов сопротивления и подвижными резервами, войска пошли на запад - за Колобжег, на Щецин и к Одеру. Польские поселенцы только начали прибывать и оседали в основном в городах ввиду неспокойного времени. А немцев не было совсем: еще в феврале и марте вымели их отсюда приказы рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера, грозившие смертью каждому, кто осмелится остаться на месте, а не уйдет вместе с фронтом. Ветер свистел на остатках оконных стекол, выбитых кулаками взрывов, хозяйничал в домах, раскачивался на скрипучих дверях. Болезненно рычали брошенные коровы, у которых от молока распирало вымя. Одичавшие косматые псы, с налитыми кровью от голода глазами, объединялись в стаи и нападали на скот, загрызая слабых и покалеченных животных. На пустынном шоссе валялись промасленные тряпки, смятые гусеницами золотистые гильзы расстрелянных патронов, жестяные кружки, походные фляжки, судки. В придорожных канавах рядом со сгоревшими грузовиками и покореженными снарядами транспортерами валялись перевернутые, без колес, телеги немецких бауэров. С телеграфных столбов свисали порванные провода. С резким, похожим на очередь пулемета треском время от времени пролетали по шоссе советские патрули на мотоциклах с прицепами, ощетинившимися стволами "Дегтяревых". Через этот странный пустырь несся по шоссе "Рыжий", а за ним ярко-зеленый грузовик. Кос поднял их ночью. Как только начало светать, они двинулись в путь и через три часа миновали Слупск. Григорий, обрадованный, что они наконец едут, не хотел меняться, поэтому Янек и Густлик, высунувшись по пояс, стояли в открытых люках и глазели на холмистый край, зелено-синий от лесов, а на лугах позолоченный калужницами. Томаша пейзаж не интересовал. Заявив, что внутри машины слишком душно и темно, он подстелил себе под спину куртку, улегся на броне за башней и задремал. Во сне он одергивал только что полученный мундир и проверял на ощупь, все ли пуговицы застегнуты. Если ты простой член экипажа, то можешь и поспать. Другое дело командир, который и за дорогой должен наблюдать, и к работе мотора чутко прислушиваться, и в то же время думать не только о данной минуте, но и о том, что будет потом. А то вдруг вспомнились Янеку давние приморские походы князя Болеслава Кривоустого. Он даже хотел было Еленю рассказать об этом, но отложил на потом. В ста метрах за танком, чтобы не дышать выхлопными газами, ехал Вихура, а в кабине рядом с ним невеселая Лидка, крутившая вокруг пальца прядь своих светлых волос. - Что ты себя растравляешь? Разве мало достойных парней на свете? Вот хотя бы я! - Вихура попытался погладить ее по щеке. Лидка поймала его руку и положила ее обратно на руль. Вихура наморщил лоб, задвигал носом - придумывал шутку. Затем мягко вывел машину на левую сторону шоссе и вдруг резко повернул вправо. - Сама ко мне льнешь, - засмеялся он, стараясь поцеловать девушку, резко наклонившуюся к нему на повороте. - Отстань, глупый. Некоторое время они ехали спокойно. Потом Вихура опять нахмурился, начал постукивать пальцами по рулю, составляя план действий, и наконец, беспрерывно сигналя, обогнал танк. Вытянув руку в окно, дал знак танку остановиться и сам остановился на обочине, у маленького синего озерца, лежащего будто в венке желтых цветов. - Подожди, - приказал он Лидке, выскакивая из кабины, и влез на броню танка. - Послушай-ка, Кос... - Как ты обращаешься, глупая голова, к командиру? - Густлик за козырек надвинул Вихуре на нос вымазанную смазочными маслами фуражку. - Отставь, горный медведь. Гражданин сержант, я не могу ехать с такой скоростью. Меньше сорока километров мотор греется. - Он с Лидкой хочет удрать, - сказал Григорий, который выключил мотор и высунулся до пояса из люка. Подошла радистка с букетиком ярких калужниц в мокрых от травы руках. - Вы обо мне говорили? - Вовсе нет, - заявил Вихура. - Я и сам могу танк вести, но, к сожалению, две машины, имеющие разную скорость... - Как хочешь... - прервал его Янек, вытащил карту и, внимательно изучив ее, решил: - На ночлег остановимся в Шварцер Форст. Немного в стороне от шоссе, чтобы было спокойнее, и в то же время найти легко: река, линия железной дороги, мост, а здесь деревушка и замок. - И дурак найдет, - заверил Вихура и, нежно взглянув на Лидку, добавил: - Мы полетим вперед... - Сержант Саакашвили, - продолжал Кос, - поедет на грузовике с радисткой и рядовым Черешняком для прикрытия. - Понятно? - спросил Густлик онемевшего от неожиданности Вихуру. - Сам хотел. - Ты, Лидка, будешь выходить на связь с нами через каждые два часа, в пятнадцать минут после нечетного часа. - Есть, гражданин сержант, - ответила Лидка, отдавая честь. Янек внимательно посмотрел, не шутит ли она, но девушка спокойно смотрела ему в глаза. Немного смущенный, он приказал строже, чем следовало: - Капрал Вихура поведет танк. Не успел Кос закончить, а Григорий уже заглянул за башню, дернув за рукав, разбудил Томаша и, поймав на лету брошенные ему ключи, побежал к машине. За ним - Лидка и Шарик, довольный, что наконец-то он может порезвиться. Мотор уже работал, когда Томаш влез с колеса в кузов, Григорий дал газ, и они поехали. Вихуре хотелось протестовать, но он только махнул рукой и, влезая через люк, проворчал себе под нос: - Я так хотел... - И тут же ударился головой о броню. Скривившись от боли, он гладил себя по голове и смотрел, как прямоугольный силуэт его красивой, свежевыкрашенной машины все уменьшается и наконец исчезает за поворотом. Вихура вздохнул, включил мотор и пустился в безнадежную погоню. "Уж если нет человеку счастья в жизни, так нет, - размышлял он. - Мало ему девушки и машины, так еще и собаку забрал, хитрый грузин. А этот новенький, только что из деревни, наверно, и до трех не умеет сосчитать..." Припомнил Вихура еще раз с самого начала, как польстил ему когда-то старый Черешняк, как заявились они с сыном на баржу, потом бежали и, наконец, как старый отобрал у него велосипед уже в Гданьске. И решил Вихура, что тоже будет хитрым, не будет думать ни о ком, кроме себя, потому что если сам о себе не позаботишься, то никого это не взволнует. Война кончится через неделю, ну через месяц, дадут медаль, отправят на гражданку, и что же? Только и будет, что в вещмешке, что сумеешь заработать собственными руками. Бежали километры, складывались в десятки, а он все сидел с хмурым лицом, строил воздушные замки и в то же время наблюдал за пустынной дорогой через передний люк. Выехали на крутую горку, и вдруг мотор закашлял, замолчал, сделал несколько оборотов и опять замолчал. Не помогали ни усиленная подача газа, ни подсасывание. Вихура решил выехать на обочину. Гусеницы шлепали все медленнее и наконец совсем остановились. - Что такое? - спросил Кос. - Стоим. - Это я вижу, а почему? - А разве я принимал машину, как положено, - ворчал Вихура, манипулируя одновременно несколькими рычагами и нажимая на стартер. - Сколько раз с вами езжу, всегда черт впутывается... Янек выскочил из башни, подошел к люку и наклонился над шофером: - Что за вздор ты мелешь? - Как это что за вздор? А первая встреча в Сельцах?.. Не помнишь, как ты выхлопную трубу шарфом заткнул, а потом Шарика послал его вытаскивать? - Помню, - рассмеялся командир "Рыжего". - Но теперь Шарик поехал с Григорием, так что сам справляйся. Кос и Елень перепрыгнули через кювет, поболтали, а потом довольно долго гонялись друг за другом в кустах, разминая мышцы. А Вихура хватался по очереди за все рычаги, трогал все что можно на приборной доске, потел и думал, что же теперь делать, но ничего придумать не мог. - Бывают же машины! Не то что эта дрянь, - пробормотал он себе под нос, но Густлик его услышал. - Что ты сказал? Дрянь? О "Рыжем"? - спросил он, залезая на башню. Янек грозно смотрел через люк на взмокшего Вихуру. - Долго ты намерен здесь стоять? - Не надо было меня пересаживать, гражданин командир, - разозлился он, а потом более спокойно добавил: - Может, заглянуть в мотор? - Это тебе не капот поднять. - Из глубины танка, над плечом Вихуры, показалась голова Густлика. - Чтобы туда заглянуть, надо семьсот килограммов сдвинуть... Янек тем временем обошел вокруг танка, постучал по запасным бакам и обрадовался, когда и один и второй отозвались глухим звуком. Хлопнув себя по лбу, он прыснул от смеха и вернулся к переднему люку. - Вылезай, - приказал он Вихуре, - быстро. Когда Кос сел на место механика, Густлик тихо спросил: - Догадался? - Запасные баки пусты, надо переключить на главные, - прошептал ему на ухо Янек и, ловко подкачав горючее, бросил Вихуре: - А что, если он у меня сейчас побежит? - Где-е там, чудес не бывает. Один раз тебе в Сельцах удалось... Когда хорунжий Зенек набирал в армию. Помнишь? - Помню. - Неплохой был парень, - сказал Густлик. И вдруг увидел лицо Зенека над башней горящего танка, руку, хватающую антенну, и черные клубы сажи между соснами студзянского леса. Он почувствовал холод на висках, как будто тот дым на минуту заслонил ему солнце. - Сейчас побежит. На что спорим? - Если побежит... - Вихура задумался и быстро продолжал: - Если мотор заработает, то я тебя пронесу на спине вокруг танка, а если нет, то ты меня. - Идет. Они хлопнули по рукам, Густлик их разнял. Янек, как факир, взмахнул руками, положил их на рычаги. Стартер некоторое время разгонял маховик. Выхлоп, рывок - и тишина. Слышен был только шум вращающегося колеса из стали. - Дай тряпку, - попросил Вихура и, взяв ее из рук Коса, добавил: - Надо голенища протереть, чтобы не испачкать бока командиру. Янек во второй раз нажал на стартер, переключил скорость... Выстрелила выхлопная труба. Мотор заработал, зарычал от избытка газа. - Посмотри-ка, - приказал Янек Густлику и выскочил на броню. Вихура почесал за ухом, снял фуражку и подставил спину. Проиграно так проиграно, и он забил ногой, как конь копытом, и вовсю рассмеялся. Кос оседлал его, и Вихура поскакал галопом вокруг танка. - Но! Вперед! - кричал Янек и размахивал руками, но, случайно взглянув на часы, стал вдруг серьезным. - Ну-ка подожди! - крикнул он Вихуре и, соскочив на землю, подошел к Густлику. - Ну и сопляк же я! - Это я знаю, - констатировал Елень. - А в чем дело? - Уже больше половины четвертого, а мы должны были выйти на связь в три пятнадцать. Вот же черт, - выругался Янек, залезая в танк, и махнул рукой Вихуре: - Газ! Они съехали по склону вниз, шоссе изгибалось в долине между холмами. Неожиданно за поросшим кустарником поворотом они наткнулись на довольно большую группу людей в штатском, мужчин и женщин, тянувших повозки, груженные скарбом. На первой повозке на палке развевался бело-красный флаг. Густлику так хотелось спросить, откуда и куда они идут, но он взглянул на хмурое лицо Коса, и у него не хватило смелости предложить остановиться. Поэтому он только помахал им, а они ему, и он долго еще оглядывался. Потом бросил взгляд на озабоченного Янека раз, другой и решил утешить друга: - Ну что ты? Мы глубоко в тылу. Здесь и полнемца не найдешь. Как приедем, то и без рации установим связь. Они уже доехали. Сидят там, как князья, и чай попивают. Отправляясь в путь после остановки у окруженного калужницами озерца, Саакашвили не спускал глаз с зеркальца, чтобы видеть выражение лица Вихуры, но танк быстро уменьшался и вот пропал за поворотом. Первый километр или два Григорий чувствовал себя неуверенно, как это обычно бывает, когда с тяжелой гусеничной машины человек пересядет на более легкую. Он даже не очень прислушивался к тому, что говорила ему Лидка, поглощенный делом - переключением скоростей и осваиванием руля, который, на его взгляд, ходил слишком легко. - ...Как только Густлик забросил его в наш вагон, - щебетала девушка, - он спросил, откуда я, и так посмотрел на меня, будто хотел сказать... Навстречу им обочиной шоссе шла группа людей в штатском. Они тянули и толкали повозки со своим имуществом. Шедший впереди мужнина замахал бело-красным флагом. - Поляки! - закричала Лидка. Григорий затормозил и спросил через окошко: - Куда? - Домой, - откликнулись они. - Из неволи. Они окружили грузовик тесным полукольцом, протягивали руки, чтобы поздороваться, говорили все разом, кто смеясь, кто плача. Из сказанного выяснилось, что они были угнаны немцами, работали под Колобжегом у немецких бауэров и на винокуренном заводе, а когда оккупанты начали отступать, эти люди сговорились и бежали в лес от отрядов СС, которые расстреливали каждого, кого заставали на месте. - Тише! - крикнул тот, что размахивал флагом, высокий худой мужчина со шрамом поперек щеки, и объяснил: - Дождались мы, когда фронт продвинулся дальше, выходим из леса на шоссе и кричим солдатам по-русски: "Не стреляйте! Мы поляки!", а они смеются и вдруг отвечают по-польски: "Мы тоже поляки. Вы что, орлов не видите?" Женщины вытащили радистку из кабины, целовались с ней, а она им раздавала цветы. Шарик, положив передние лапы на крышу кабины, стоял и смотрел внимательно, не сделали бы Лидке чего плохого. - Нет ли у вас какого-нибудь оружия для нас? - спрашивали мужчины у Григория. - Нельзя. Номера записаны, - объяснил он им. - И зачем оно вам? Здесь теперь глубокий тыл, немцев нет... - Есть. - Ну, какие-нибудь гражданские. - Пан сержант, - серьезно заговорил высокий со шрамом и понизил голос, - мы ночью слышали самолет, а утром нашли вот это. - Он вытащил из-за пазухи кусок тонкого белого шелка от распоротого парашюта. - На рубашку хорош, - рассмеялся грузин. - Хорош. Мы большой кусок разорвали на всех. Если оружия нет, может, патроны найдутся для русского автомата? - На. - Саакашвили протянул ему через окно свой запасной магазин для ППШ. - Могу подарить гранаты, - заявил стоявший в кузове Томаш и, порывшись в карманах, вручил худому четыре гранаты, называвшиеся из-за их яйцевидной формы лимонками. - Спасибо. Вот теперь нам спокойнее. Счастливого пути! С богом! Возвращайтесь скорее. - До Берлина и обратно! - крикнул Григорий, трогая машину. Некоторое время он еще видел в зеркальце, как стоявшие поперек шоссе люди махали им руками. Белел и краснел флаг на повозке. Он был еще виден, когда Лидка, вздохнув, поправила волосы и продолжала рассказывать: - Тогда он дал мне рукавички. - Она откинула со лба непослушную прядь волос и положила маленькую ладонь на плечо Григорию. - Из енотового меха, такие, как шьют для летчиков. Он не сказал, что любит, но так смотрел, что я поняла... Григорий слушал, время от времени ему хотелось вставить хоть словечко, но никак не удавалось. Он вел машину, недовольный своей болтливой соседкой, и смотрел по сторонам. Вдруг он неожиданно затормозил, выскочил из кабины и побежал на лужок возле леса, украшенный голубыми крапинками. За ним большими прыжками понесся Шарик и, играя, всячески мешал Григорию собирать цветы. В кузове поднялся Томаш, огляделся по сторонам и соскочил с машины. Подошел к почерневшему от дождей стогу, запустил туда руки, вытащил из середины порядочную охапку сена и отнес ее на грузовик. - Это зачем? - удивилась Лидка. - На ночь. - Он рассмеялся. - Такая большая, а простых вещей не понимаешь. Лучший сон - на сене. Сейчас еще принесу. - Там радиостанция. - Лидка взглянула на часы. - Знаю, я осторожно. Вернулся Григорий с букетиком лесных фиалок и протянул его девушке, прося: - Дорогая, енота у меня нет, а вот тебе цветы, и разреши мне кое-что тебе рассказать. - Хорошо, Гжесь, - согласилась она, когда он сел за руль. - Не включай мотор, мешает шум. Мы и так намного их опередим. - Мне еще больше не повезло... - начал было Григорий. - Подожди, я закончу... Знаешь, как он на меня смотрел... Грузин с выражением покорности судьбе на лице облокотился на руль, чтобы было удобнее слушать. Он знал обо всем, сам мог бы рассказать в подробностях, как до Студзянок Кос вздыхал, а она только фыркала на него, а потом вдруг все стало наоборот. Знал, но слушал. Пусть человек выскажется. Может, ей легче станет. И все ждал, когда и ему наконец дадут слово. А когда понял, что до вечера нет у него никаких шансов, тронул машину. Они ехали все быстрее и быстрее. И действительно, были бы на месте намного раньше, если бы почти у самого Шварцер Форст не выстрелила с грохотом камера на заднем колесе и, прежде чем он смог затормозить, - на втором. Запасное колесо было у него только одно, поэтому хочешь не хочешь, а надо было браться за работу. Григорий горячо взялся за дело, и вскоре грузовик стоял на шоссе уже без задних колес. Ось одной стороной опиралась на груду придорожных бетонных столбиков, а другой - на домкрат. Около кювета лежало запасное колесо, рядом лежало второе, размонтированное, а также гайки и ключи. Лидка помогала ему, держа камеру. Томаш разогрел заплату для вулканизации и взялся за гармонь, воспользовавшись отсутствием Вихуры. - "Будут обо мне девчата плакать", - напевал он, аккомпанируя себе на басах. - Григорий! - крикнула вдруг девушка. - Держи! - Не могу! Из-за этого балагана я совсем забыла, Янек мне теперь голову оторвет. Как я ему на глаза... - Слезы прервали поток слов и потекли по щекам. - Капай в сторону, а то загасишь, - приказал Григорий. - Редко бывает, чтобы так не везло, как мне: полкилометра до цели, а тут две камеры лопнули сразу. Вон башня видна - это и есть наш дворец. - Но уже прошло пятнадцать минут после нечетного часа, а я не вышла на связь, - объясняла Лидка, глядя голубыми заплаканными глазами в сторону Шварцер Форст. Над верхней кромкой леса виднелась остроконечная крыша псевдоготической башни, чуть ниже - каменные амбразуры, а еще пониже - узкие продолговатые оконца. В остатках разбитых стекол блестело солнце. - Стоит залезть на самый верх, - сказал Томаш Лидке. - Оттуда должно быть видно далеко кругом. А плакать не надо, сержант не съест. Шарик был, очевидно, такого же мнения, потому что подошел, радостно тявкнул и длинным языком, похожим на ломтик свежей ветчины, лизнул девушку в щеку. Прошло еще около получаса, прежде чем они были готовы. Саакашвили собрал в кузов инструменты, торопливо вытер руки паклей, сел за руль. - Помоемся там, во дворце. Вот был бы позор, если бы они нас догнали. Я так боялся... Они свернули с шоссе и, не снижая скорости, помчались по высохшим глинистым ухабам. Из леса выехали прямо на главную улицу и поехали по ней, поднимая за собой огромное облако пепельной пыли вместе с куриными перьями. Жители деревушки ушли в спешке, оставив открытыми ворота и двери в домах. В некоторых окнах рамы болтались на одной петле. Промелькнула одичавшая курица. Впереди, на небольшом возвышении, увидели они кирпичную ограду, ажурные чугунные ворота, а в глубине - дворец. Сквозь шум мотора был слышен надрывный рев коровы, забытой в хлеву, но Лидка ни на что не обращала внимания: - ...Мы были в госпитале, бригада сражалась под Яблонной, и я попросила, чтобы разрешили, потому что сердце разрывалось... Томаш застучал кулаком по крыше кабины и, наклонившись, заглянул слева в окошко. - Пан сержант, остановитесь. Тут скотина недоеная страдает. Я соскочу, молоко пригодится на ужин. - Хорошо, только побыстрее. - Григорий затормозил. - Мы должны все приготовить для встречи остальных, а времени в обрез. Едва Томаш с Шариком соскочили на землю, Саакашвили газанул, в облаке пыли проехал оставшуюся часть деревушки, подкатил к воротам и ударил по ним бампером. - Посигналь, - посоветовала Лидка. - Здесь никого нет, - заверил он ее, со скрежетом включая задний ход. - Подожди, я открою. - Зачем? - пыжился Григорий за рулем. - Я их сейчас сам... по-танкистски. Машина второй раз ударила по воротам, сорвала засов и вкатилась на большой двор, поросший травой между камнями мостовой. - Эй, есть здесь кто? - крикнул Григорий, выходя из кабины. И так он был уверен, что здесь никого нет, что отступил на шаг и схватился за кобуру пистолета, когда без скрипа распахнулись главные двери дворца и из них вышел черный кот, а за ним двое немцев, мужчина и женщина. Он - в поношенном пиджаке, она - в черном платье. Оба высокого роста, с угрюмыми и испуганными лицами. Поклонились и пригласили войти: - Битте, битте. - Пошли, Лидка. Смотри, наши во дворце! Через открытые двери в глубине был виден солдат в польском мундире, отдающий честь. - Привет. - Григорий поднес руку к надетому набекрень шлему. - Посмотрим, какие удобства нас здесь ожидают. Он одернул мундир и, поднимаясь по ступенькам, пригладил усы. В дверях он пропустил вперед Лидку. Немка покорно ждала, когда сержант войдет, и даже отступила на полшага. Кот, щуря желтые глаза, косился на чужих, фыркал и дыбил шерсть. Соскочив с грузовика, Томаш широким шагом направился к хлеву, но, взглянув на собаку, остановился перед крыльцом кирпичного дома и, перекинув автомат на грудь, заглянул в сени. - Подожди еще немного, - пробормотал он, адресуясь к мычащей корове. Томаш вошел в дом, остановился в дверях, огляделся, стараясь сориентироваться в том беспорядке, который оставили после себя бежавшие жители, а потом солдаты, прошедшие здесь: ящики комода и дверцы шкафа открыты, одежда разбросана по полу, фаянсовая ваза разбита. На стене криво висит портрет Гитлера с разбитым стеклом и виден след очереди, выпущенной в него. Черешняк равнодушно смотрел на все это, но вдруг его заинтересовал садовый нож: он открыл изогнутое серпом лезвие, попробовал его сначала пальцем, потом на пряди своих волос и, убедившись, что нож режет, как бритва, спрятал его в карман. Больше здесь ничего интересного не было, поэтому, захватив на кухне эмалированное ведро, он направился наискось через двор. В хлеву его встретил взгляд темных коровьих глаз, подернутых пеленой боли. Томаш нашел маленькую скамеечку, сел около пятнистого брюха и начал доить. Позвякивала цепь, животное оглядывалось и с благодарностью мычало. Шарик стоял рядом, облизывался и наконец тихо взвизгнул. - Где миска? - спросил Томаш. Пес выбежал. В тишине журчали белые струйки молока, сбегая в почти полное ведро. Вернулся Шарик, неся в зубах большую кастрюлю. Томаш налил ему доверху, а потом с улыбкой смотрел, как лакает молоко истомленный жаждой пес. Корова старалась дотянуться языком до руки своего спасителя, который подбрасывал ей в ясли сено. - Я к тебе потом еще приду, - пообещал Томаш, потрепав корову по белому подгрудку, по лбу, меченному черными пятнами, и озабоченно дотронулся до ее сломанного рога. Взяв ведро, он свистнул собаку и пошел в сторону дворца, но не по шоссе, а между домами, более короткой дорогой. Довольный, он напевал себе под нос маршевую песенку. Томаш вышел из-за угла и внезапно остановился, прижавшись спиной к стене дома. Через открытые ворота он увидел, как два немца в штатском вносят в сарай Григория и Лидку со связанными за спиной руками. Томаш было схватился за автомат, но, взглянув на темные, молчаливые окна дворца, замер в неподвижности. Здесь могли быть еще немцы, и к тому же вооруженные. С сожалением подумал он об отданных четырех гранатах, а вспомнив о найденном парашюте, еще сильнее прижался к стене. Тем временем те двое вышли и начали толкать внутрь сарая стоявший рядом грузовик. Из дыры в стене сарая выскакивали испуганные куры, бежали через двор, громко кудахча. Спустя довольно долгое время немцы вышли. Женщина со злобной усмешкой старательно заперла ворота сарая на висячий замок. Мужчина подошел к воротам, оглядел след от удара бампером, медленно затворил их и долго потом еще стоял и наблюдал за пустынной деревушкой. За углом дома, на том месте, где стоял Томаш, осталось только ведро в луже молока. Из лужи пили воробьи. Легкий ветерок осыпал края свежих следов на песке, которые оставил убежавший Томаш. В лопухах у дворцовой ограды притаилась собака. Но всего этого не мог видеть немец, стоявший у ворот, хотя он и смотрел внимательно. 27. Шварцер Форст Под широкими темно-зелеными листьями лопухов было душно. Пахло пылью и гусиным пометом. Вечер как будто еще далеко, но здесь, в полумраке, тонко пищали комары, пытаясь в ушах, на носу и около глаз найти ничем не защищенный кусочек кожи, в который можно было бы впиться. Овчарка долго лежала, даже не моргнув глазом, боясь глубоко дышать, чтобы не выдать себя. Когда не знаешь, что делать, застынь в неподвижности - говорит старая лесная заповедь, а Шарик как раз не знал, что ему делать. Он хорошо понимал, что Лидку и Григория постигло несчастье, но он не мог ата