Готфрид Август Бюргер. Удивительные путешествия барона Мюнхгаузена

   <b>на воде и на суше, походы и веселые приключения, как он обычно</b>
   рассказывал о них за бутылкой вина в кругу своих друзей

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с немецкого. Минск, "Беларусь", 1993. По изд.: Г.Бюргер.
   Удивительные приключения барона Мюнхгаузена. М., 1956.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 October 2002
   -----------------------------------------------------------------------


                                           Верьте, почтенные господа,
                                           Умный не прочь пошутить иногда.



        БАРОНА ФОН МЮНХГАУЗЕНА СОБСТВЕННОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ

   Я выехал из дома, направляясь в  Россию,  в  середине  зимы,  с  полным
основанием заключив, что мороз и снег приведут, наконец, в порядок  дороги
в северной Германии, Польше, Курляндии и  Лифляндии,  которые,  по  словам
всех путешественников, еще хуже, чем дороги, ведущие к храму  Добродетели,
не потребовав на это особых затрат со стороны достопочтенных и  заботливых
властей в этих краях. Я пустился в путь  верхом,  ибо  это  самый  удобный
способ  передвижения,  если  только  с  конем  и  наездником  все  обстоит
благополучно. При  таких  условиях  не  рискуешь  ни  дуэлью  с  "учтивым"
немецким почтмейстером, не зависишь от прихоти томящегося жаждой почтового
ямщика, который станет заворачивать по пути в каждый трактир. Одет  я  был
довольно легко, и это становилось все  неприятнее  по  мере  того,  как  я
продвигался на северо-восток.
   Так вот, пусть представят себе, как должен был чувствовать себя в  этом
суровом климате бедный старик, лежавший где-то в Польше,  на  пустыре,  по
которому гулял северный ветер. Беспомощный и дрожащий, он не имел даже чем
прикрыть свою наготу.
   Мне до глубины души стало жаль беднягу. Хоть у меня самого душа в  теле
замерзала, я все же накинул на него свой дорожный плащ. И тут внезапно  из
поднебесья донесся голос, восхвалявший столь добрый поступок  в  следующих
выражениях, обращенных ко мне:
   - Черт меня побери, сын мой, тебе за это воздается!
   Я не придал этому значения и  продолжал  путь,  пока  ночь  и  мрак  не
окутали меня. Ни один огонек, ни один звук не  говорили  о  близости  хоть
какой-нибудь деревушки. Все кругом было заметено снегом, и я не  различал,
ни дорог, ни троп.
   Утомленный ездой, я соскочил наконец с коня и привязал его к  какому-то
подобию остроконечного бревна, торчавшего из-под снега. Подложив на всякий
случай под руку свой пистолет, я улегся неподалеку в  снег  и  так  крепко
уснул, что открыл глаза только тогда, когда было уже совсем светло. Как же
велико было мое удивление, когда  я  убедился,  что  лежу  на  кладбище  в
какой-то деревне! Коня моего нигде не было видно, но вдруг  где-то  высоко
надо мной послышалось ржание. Я взглянул вверх и увидел, что он привязан к
флюгеру на церковной колокольне и болтается в воздухе.  Тут  я  сразу  все
сообразил. Дело в том, что деревня ночью была вся засыпана снегом.  Погода
неожиданно переменилась, и, по мере того как снег таял, я, не  просыпаясь,
потихоньку опускался все ниже. То, что в темноте показалось  мне  торчащим
из-под снега бревном или пнем, к которому я  привязал  коня,  было  не  то
крестом, не то флюгером на колокольне.
   Не  задумываясь,  я  вытащил  пистолет,  выстрелил   в   недоуздок   и,
благополучно вернув себе таким образом коня, пустился в дальнейший путь.
   Все шло прекрасно, пока я не добрался до России, где зимой  не  принято
путешествовать верхом. Так как обычно я придерживался местных обычаев,  то
и на сей раз добыл маленькие одноконные беговые санки и весело помчался  в
Санкт-Петербург.
   Не  могу  сейчас  точно  сказать,  было  ли  это  в  Эстляндии  или   в
Ингерманландии, помню только, что случилось это в  дремучей  лесной  чаще,
когда я вдруг увидел, что за мной со всех ног несется чудовищной  величины
волк, подгоняемый нестерпимым зимним голодом. Он  вскоре  настиг  меня,  и
спастись от него не было никакой надежды. Машинально кинулся  я  ничком  в
сани, предоставив лошади, во  имя  общего  нашего  блага,  полную  свободу
действий. И тут почти сразу произошло именно то, что я предполагал, но  на
что не смел надеяться. Волк, не  удостоив  такую  мелкоту,  как  я,  своим
вниманием, перескочил через меня, с яростью накинулся на лошадь, растерзал
и сразу же проглотил всю заднюю часть бедного животного, которое от страха
и боли понеслось еще быстрее. Отделавшись, таким образом, благополучно,  я
тихонько приподнял голову и, к ужасу своему, увидел, что волк чуть  ли  не
целиком вгрызся в лошадь. Но лишь только он успел забраться внутрь, как я,
со свойственной мне быстротой, схватил  кнут  и  принялся  изо  всей  мочи
хлестать по волчьей шкуре. Столь неожиданное нападение, да еще в то время,
как он находился в таком футляре, не на шутку напугало волка. Он изо  всех
сил устремился вперед, труп лошади рухнул наземь, и -  подумать  только  -
вместо нее в упряжке оказался волк! Я не переставал стегать его кнутом,  и
мы бешеным галопом, вопреки нашим общим ожиданиям и к  немалому  удивлению
зрителей, в полном здравии и благополучии въехали в Санкт-Петербург.
   Боюсь,  милостивые  государи,  наскучить  вам  рассказами   об   образе
правления,  искусстве,  науках  и   других   достопримечательностях   этой
изумительнейшей  столицы  России   и   еще   менее   хочу   занимать   вас
повествованием о всяких интригах и веселых приключениях в высшем обществе,
где хозяйка дома имеет обыкновение приветствовать  гостя  рюмкой  водки  и
звонким поцелуем. Я стремлюсь привлечь ваше  внимание  к  более  важным  и
благородным предметам, а именно - к лошадям и собакам,  большим  любителем
которых я всегда был, далее к лисицам, волкам и  медведям,  а  их,  как  и
всякой другой дичи, в России такое изобилие,  что  ей  может  позавидовать
любая  другая  страна  на  земном  шаре,  и,  наконец,  ко  всякого   рода
увеселениям, рыцарским состязаниям и славным  подвигам,  которые  более  к
лицу дворянину, чем крохи  затхлой  латыни  и  греческой  премудрости  или
раздушенные саше, завитые коки и выкрутасы французских утонченных остряков
и парикмахеров.
   Ввиду того, что потребовалось известное время, пока я  был  зачислен  в
армию, у меня осталось несколько месяцев досуга, когда я мог и дни свои  и
деньги  растрачивать  благороднейшим  образом,  как   подобает   истинному
дворянину.
   Не одна ночь протекла за игорным столом, и  немало  ночей  -  под  звон
полных бокалов. Холодный климат  и  нравы  страны  отвели  бутылке,  среди
других светских развлечений, в России гораздо больше места,  чем  в  нашей
трезвой Германии. Мне приходилось поэтому встречать там людей,  которые  в
благородном искусстве выпивки имели право считаться подлинными виртуозами.
Но все они были лишь жалкие недоучки по сравнению с седобородым  генералом
с медно-красным лицом, обедавшим с нами за общим столом.
   Почтенный старичок, который в одном из боев с турками  утратил  верхнюю
часть черепа, имел поэтому  обыкновение,  знакомясь  с  новыми  людьми,  с
учтивым простодушием извиняться за то, что вынужден за столом оставаться в
головном уборе. За трапезой он неизменно опорожнял несколько бутылок водки
и заканчивал обычно фляжкой аррака  или  же,  смотря  по  обстоятельствам,
раз-другой начинал сначала. И все же никогда нельзя было уловить в нем  ни
малейшего признака опьянения. Вам трудно этому поверить? Я готов  извинить
вас, милостивые государи. Это было и для  меня  непостижимо.  Долго  я  не
знал, чем это объясняется, пока мне, наконец,  не  удалось  найти  ключ  к
загадке...
   У генерала была привычка время от времени  слегка  приподнимать  шляпу.
Мне нередко приходилось это видеть, но я не придавал этому  значения.  То,
что ему становилось жарко, казалось вполне  естественным,  и  то,  что  он
старался освежить голову, также не вызывало удивления. Но в  конце  концов
мне удалось заметить, что он вместе со шляпой приподнимает прикрепленную к
ней серебряную пластинку, заменявшую ему недостающую часть черепа, и тогда
весь пар от поглощенных  им  спиртных  напитков  взвивался  ввысь  в  виде
небольшого облачка. Загадка была разгадана!
   Я поделился своими наблюдениями кое с кем  из  добрых  моих  друзей  и,
ввиду того, что как раз стемнело,  взялся  немедленно  произвести  опыт  и
доказать свою правоту. Я встал, не  выпуская  из  рук  трубки,  за  спиной
генерала и, когда он приподнял шляпу, при помощи  клочка  горящей  бумажки
поджег взвившийся над его головой пар. И тогда перед нами предстало  столь
же неожиданное, сколь и красивое зрелище. В  одно  мгновение  я  превратил
столб пара над головой нашего героя в огненный столб, а  часть  испарений,
задержавшаяся в пространстве между волосами и шляпой  генерала,  вспыхнула
голубым огнем, образовав некое подобие сияния,  прекраснее  любого  нимба,
когда-либо  озарявшего  чело  самого  прославленного  святого.  Скрыть  от
генерала  произведенный  мною  опыт  было  невозможно.  Но  он  ничуть  не
разгневался  и   даже   впоследствии   неоднократно   разрешал   повторять
эксперимент, придававший ему столь возвышенный вид.
   Не стану останавливаться на  ряде  других  веселых  проделок,  так  как
собираюсь рассказать вам о разнообразных охотничьих приключениях,  которые
кажутся мне более замечательными и забавными.
   Вы легко можете себе представить, милостивые  государи,  как  хорошо  я
чувствовал себя в обществе добрых приятелей, по достоинству умевших ценить
обширный, ничем не огороженный лес для охоты.  Разнообразие,  свойственное
таким развлечениям, а также исключительная  удача,  сопутствовавшая  любой
моей проделке, вспоминаются и сейчас с особым удовольствием.
   Однажды утром я увидел, что большой пруд, находившийся почти под самыми
окнами моей спальни, буквально усеян дикими утками.  Я  мгновенно  схватил
стоявшее в углу ружье и сломя голову бросился вниз по  лестнице.  Все  это
произошло столь стремительно, что я ударился лицом о дверной косяк.  Искры
посыпались у меня из глаз. Это, однако, ни на секунду не  задержало  меня.
Но едва я вскинул ружье, как к великой своей досаде заметил, что при ударе
о дверь соскочил даже кремень  с  ружейного  курка.  Что  делать?  Времени
терять было нельзя.
   К счастью, я вспомнил то, что сейчас произошло с моими глазами. Итак, я
взвел курок, прицелился в диких птиц и ударил кулаком себя в глаз. Из него
снова посыпались искры. Раздался выстрел, и я подбил пять пар уток, четыре
красношейки и пару лысух.  Находчивость  порождает  героические  поступки!
Если воин и моряк с ее помощью нередко избегают опасности, то  охотник  не
менее часто бывает обязан ей своей удачей.
   Случилось однажды, что по озеру, на которое я набрел  во  время  охоты,
плавало несколько дюжин диких уток. Они были так далеко друг от друга, что
я не мог надеяться сбить каждым выстрелом больше одной. А на беду, у  меня
оставался только один, последний  заряд.  Между  тем  мне  очень  хотелось
захватить с собой всех  уток,  так  как  я  в  ближайшее  время  собирался
пригласить в гости большую компанию друзей и знакомых.
   И тут я вдруг вспомнил о кусочке свиного сала, уцелевшем на  дне  моего
ягдташа от взятого с собой завтрака. Я  прикрепил  этот  кусочек  к  концу
довольно длинного собачьего поводка, который я вдобавок  расплел,  удлинив
его таким образом раза в четыре. Укрывшись в береговом камыше, я закинул в
воду этот кусочек сала и с радостью  увидел,  как  ближайшая  утка  быстро
подплыла и проглотила его. За первой вскоре последовали и все остальные, и
так как прикрепленный к шнуру скользкий кусочек сала очень быстро  выходил
сзади непереваренным, то его проглатывала следующая, и так  все,  одна  за
другой. Короче говоря, кусочек сала пропутешествовал по внутренностям всех
уток, не оторвавшись от шнура. Утки были нанизаны на шнуре, словно бусы на
нитке. Я с удовольствием вытащил их на  берег,  обмотал  шнур  раз  десять
вокруг себя и направился в обратный путь.
   До дому было еще довольно далеко, и так как весило такое множество уток
порядочно и тащить их было тяжело, я уже почти готов был пожалеть  о  том,
что столько их наловил. Но тут  меня  выручило  необычайное  происшествие,
сначала немало смутившее меня. Дело в том, что все  утки  были  еще  живы.
Оправившись от первого испуга, они изо всех  сил  стали  бить  крыльями  и
поднялись со мною ввысь. Многие при подобных обстоятельствах  потеряли  бы
голову, но я умело использовал свое положение: пустив в  ход  вместо  руля
полы своего сюртука, я направил полет в сторону дома.
   Оказавшись над своим жильем и желая без вреда для себя опуститься вниз,
я стал свертывать уткам одной за другой шеи и  таким  образом  медленно  и
мягко скользнул вниз прямо через трубу на плиту моей кухни, в которой,  на
счастье, еще не был разведен огонь. Все это к немалому испугу и  удивлению
моего повара.
   Нечто подобное мне пришлось однажды проделать со стаей куропаток.
   Я вышел из дому, намереваясь испробовать новое ружье, и  уже  растратил
весь свой запас дроби, как вдруг из-под  моих  ног  совершенно  неожиданно
вспорхнула стая куропаток. Желание видеть вечером несколько штук из них  у
себя на столе заставило меня придумать способ, к которому и вы, милостивые
государи, можете вполне в случае надобности прибегнуть, положившись на мое
слово. Заметив, куда  опустились  куропатки,  я  поспешно  зарядил  ружье,
использовав для этого вместо  дроби  шомпол,  верхний  конец  которого  я,
насколько возможно в такой спешке, немного заострил. Затем я  подкрался  к
куропаткам и, лишь только они вспорхнули, выстрелил  и  имел  удовольствие
наблюдать, как мой  шомпол  с  нанизанными  на  нем  семью  куропатками  в
нескольких шагах от  меня  медленно  опускался  на  землю.  Бедным  птицам
оставалось лишь удивляться, что они так рано оказались на вертеле! Да, как
я уже говорил, в жизни всегда нужно уметь найти выход.
   В другой раз в одном из дремучих лесов  России  я  поднял  великолепную
черно-бурую лисицу. Очень уж жалко было продырявить пулей  или  дробью  ее
драгоценную шкуру! Кумушка стояла вплотную у дерева. Я  мгновенно  вытащил
из дула пулю, зарядил ружье здоровенным гвоздем,  выстрелил  и  попал  так
удачно, что крепко  пригвоздил  лисий  хвост  к  стволу.  Тогда,  спокойно
подойдя к своей добыче, я вынул охотничий нож, крест-накрест рассек лисице
морду, а затем, пустив в ход плетку, выколотил ее из собственной шкуры, да
так ловко, что любо было поглядеть на такое чудо.
   Случай и удача подчас помогают  исправить  совершенную  ошибку.  Лучшим
примером может служить то, что я пережил несколькими днями позже, когда  в
самой гуще леса увидел бежавших друг за другом дикого поросенка и веприцу.
Я выстрелил, но промахнулся. Поросенок продолжал свой путь, но веприца, не
шевелясь, замерла на  месте,  словно  пригвожденная  к  земле.  Когда  мне
удалось присмотреться внимательнее, я убедился, что веприца слепа и держит
в зубах хвостик своего поросенка, который, выполняя сыновний долг,  служил
ей поводырем. Моя пуля,  пролетев  между  ними,  порвала  поводок,  кончик
которого старая веприца все еще сжимала в зубах. И теперь, когда  поводырь
уже не вел ее дальше, она остановилась. Я ухватился за  оставшийся  кончик
поросячьего хвостика и без всякого труда  и  сопротивления  с  ее  стороны
отвел старое, беспомощное животное к себе домой.
   Как ни страшны порой вепри, но кабаны гораздо страшнее и  опаснее.  Мне
случилось однажды в лесу встретиться с кабаном, когда я не был готов ни  к
нападению, ни  к  самозащите.  Едва  успел  я  укрыться  за  деревом,  как
разъяренный зверь кинулся ко мне и попытался нанести мощный боковой  удар.
Но клыки его так глубоко вонзились в ствол дерева, что он  оказался  не  в
состоянии сразу выдернуть их и повторить свою попытку.
   "Ага! - подумал я.  -  Теперь-то  я  расправлюсь  с  тобой!"  Не  теряя
времени, я схватил камень и так крепко вколотил клыки в дерево, что кабану
уже никак нельзя было выдернуть их. Пришлось ему дожидаться, пока я  добыл
в соседней деревне телегу и веревки, чтобы живым и  в  полной  сохранности
доставить его к себе домой, что мне великолепно и удалось.
   Вам, милостивые государи, без сомнения  приходилось  слышать  о  святом
Губерте - покровителе охотников и стрелков, - а также и о красавце  олене,
который встретился  ему  однажды  в  лесу.  У  этого  оленя  между  рогами
возвышался святой  крест.  Я  сам  ежегодно  в  доброй  компании  совершал
жертвоприношения этому святому Губерту. Что же касается оленя, то  мне  по
меньшей мере тысячу раз приходилось видеть его изображение как в  церквах,
так и вышитым на  гербах  рыцарей.  Так  что,  поверьте  совести  честного
охотника, я не могу  с  уверенностью  сказать,  встречались  ли  только  в
старину такие крестовые олени или встречаются даже  сейчас.  Но  разрешите
лучше рассказать, что мне довелось увидеть собственными глазами.
   Однажды, когда я уже потратил все свои заряды, передо  мной  неожиданно
появился самый прекрасный олень, какого мне когда-либо приходилось видеть.
Он так смело и не смущаясь глядел мне прямо в глаза, словно отлично  знал,
что патронташ мой пуст. Мгновенно зарядив ружье порохом и  насыпав  сверху
целую горсть вишневых  косточек,  которые  быстро  очистил  от  мякоти,  я
выпустил оленю весь заряд  прямо  в  лоб  между  ветвистыми  рогами.  Хотя
выстрел и оглушил его - он зашатался, - все же он умчался прочь.
   Год или два спустя мне снова  пришлось  охотиться  в  том  же  лесу.  И
подумать только - внезапно передо мной появился стройный олень с прекрасно
разросшимся между рогами вишневым деревом высотой больше десяти футов.
   Мне сразу же вспомнилось мое приключение. Я  рассматривал  этого  оленя
как свою давнишнюю  благоприобретенную  собственность  и  одним  выстрелом
уложил его. Это доставило мне одновременно и жаркое, и  отличный  вишневый
соус. Дело в том,  что  дерево  было  густо  увешано  плодами,  да  такими
вкусными, каких мне не приходилось пробовать за всю свою жизнь.
   Можно  ли  теперь  поручиться,  что  какой-нибудь  святой  -  страстный
любитель охоты, священник или епископ - не воздвигнул подобным же  образом
с помощью выстрела крест между рогами  оленя  святого  Губерта?  Ведь  эти
господа издавна славились своим умением наставлять  кресты...  да  и  рога
тоже, и, пожалуй, сохранили за собой эту славу до наших дней.
   В момент крайности, когда беда за ворот схватит, что нередко  бывает  с
бравым охотником, он готов пуститься на все,  ухватиться  за  что  угодно,
лишь бы не прозевать благоприятный случай. Мне самому не  раз  приходилось
переживать подобный соблазн.
   Что вы, к примеру, скажете о таком казусе?
   Однажды в лесу, в Польше, иссяк мой запас пороха, и одновременно померк
дневной свет. По пути домой на меня напал чудовищный медведь  с  разинутой
пастью, готовый меня проглотить.  Напрасно  я  в  поисках  пуль  и  пороха
поспешно обшаривал свои карманы. Я не нашел ничего,  кроме  двух  кремней,
которые обычно берешь с собой на всякий случай. Один  из  этих  кремней  я
швырнул в пасть зверя, в самую  глубину  его  глотки.  Медведю  моему  это
пришлось не по вкусу, и он сделал крутой поворот - налево  кругом!  -  так
что я вторым камешком мог запустить ему прямехонько в задние  ворота.  Все
это получилось  чудесно  и  великолепно.  Камешек  не  только  попал  куда
следует, но даже пролетел так далеко, что столкнулся с первым и  выбил  из
него искру, от чего медведь взорвался с оглушительным треском.
   Если верить слухам, то подобные ловко  направленные  камешки,  особенно
если они сталкивались с камешками, брошенными ранее, заставили взлететь  в
воздух не одного сварливого ученого и философа... Хотя я и остался на этот
раз цел и невредим, мне все же не хотелось бы еще раз повторить этот опыт,
другими словами - завязать знакомство с медведем, не имея при себе  других
средств самозащиты.
   Но, верно, такова уж моя  судьба,  что  самые  дикие  и  опасные  звери
нападали на меня именно тогда, когда я  был  не  в  состоянии  защищаться.
Словно какой-то инстинкт предупреждал их о моей беспомощности.
   Вот, например, однажды, едва я успел отвинтить кремень от своего ружья,
чтобы подточить его, как внезапно ко мне  со  страшным  рычанием  бросился
разъяренный медведь. Единственное, что мне  оставалось,  это  укрыться  на
дереве, чтобы там подготовиться  к  обороне.  К  несчастью,  взбираясь  на
дерево, я уронил нож, которым только что орудовал, и  у  меня  не  было  в
руках ничего, чем бы  я  мог  закрепить  винт,  который  к  тому  же  туго
завинчивался. Медведь стоял у подножия  дерева,  и  я  каждую  минуту  мог
ожидать, что он пожалует ко мне.
   Выбивать ударом искры из глаз, как  я  однажды  сделал,  мне  очень  не
хотелось, потому что, не говоря уже о других мешавших мне обстоятельствах,
проделанный мною тогда опыт вызвал сильную боль в глазах, которая и сейчас
еще давала себя чувствовать.
   С тоской глядел я на свой  нож,  вертикально  торчавший  на  снегу  под
деревом. Но тоскливые взгляды не могли ничем помочь делу. Наконец  у  меня
мелькнула мысль, столь же необыкновенная,  сколь  и  удачная.  Я  направил
струю жидкости, которая в  минуты  страха  у  человека  всегда  имеется  в
изобилии, прямо на черенок моего ножа. Царивший в то время жестокий  холод
мгновенно заморозил струю, так что через несколько  мгновений  от  черенка
протянулась ледяная сосулька такой длины, что она достала до нижних ветвей
дерева. Ухватив удлинившийся черенок, я без особого труда,  но  с  большой
осторожностью подтянул нож к себе наверх. Только я успел  с  помощью  ножа
привинтить кремень, как косолапый начал взбираться на дерево.
   "Вот уж в самом деле нужно быть сообразительным как  медведь,  чтобы  с
такой точностью рассчитать время!" - подумал я и встретил мохнатого  гостя
таким гостинцем, что он навеки разучился лазать по деревьям.
   Точно так же в другой раз на меня с такой  стремительностью  набросился
страшный волк, что мне ничего не оставалось, как инстинктивно сунуть кулак
прямо в разинутую пасть. Для большей  верности  я  проталкивал  кулак  все
глубже и глубже, так что рука моя по самое плечо ушла внутрь. Но что  было
делать дальше? Не стану утверждать, что такое беспомощное  положение  было
мне уж очень по душе. Ведь представьте себе только: лицом к лицу с волком!
   Мы поглядывали друг на друга не так чтобы очень нежно.
   Стоило мне вытащить руку назад  -  и  зверюга  с  еще  большей  яростью
накинулся бы на меня. Это можно было  ясно  и  отчетливо  прочесть  в  его
горящих злобой глазах. Короче говоря, я  ухватился  за  его  внутренности,
дернул и вывернул наизнанку, как рукавицу, затем швырнул его  на  землю  и
оставил там лежать.
   Однако такую штуку я не решился выкинуть  с  бешеной  собакой,  которая
вскоре после этого  погналась  за  мной  в  одном  из  узеньких  переулков
Санкт-Петербурга. "Тут уж беги что есть мочи!" - подумал  я.  Чтобы  легче
было удирать, я скинул с себя шубу и поспешно укрылся в доме. За  шубой  я
затем послал слугу и приказал повесить ее вместе с другим  платьем  в  мой
гардероб.
   На следующий день меня до смерти напугали крики моего Иоганна.
   - О боже! - вопил он. - Господин барон! Ваша шуба взбесилась!
   Я поспешно побежал к нему и увидел, что  все  мое  платье  раскидано  и
растерзано в клочья.  Мой  слуга  выразился  очень  метко  -  шуба  именно
взбесилась. Я вбежал в то  самое  время,  когда  она  набросилась  на  мой
прекрасный парадный сюртук и принялась безжалостно таскать его по  полу  и
трепать.
   Во  всех  этих  приключениях,  милостивые  государи,  из  которых   мне
удавалось благополучно, хоть иногда и в последнюю минуту, выпутаться,  мне
на  помощь  приходила  случайность,   которую   я,   обладая   достаточным
присутствием духа и мужеством, заставлял  служить  мне.  Все  это,  вместе
взятое, и создает, как известно, удачливого охотника,  моряка  и  солдата.
Зато достойным всяческого порицания  следовало  бы  считать  неосторожного
охотника,  адмирала  или  генерала,  который  полагался   бы   только   на
случайность или на свою счастливую звезду и не заботился бы о  необходимом
совершенствовании  своего  ремесла,  а  также  не  вооружился   бы   всеми
средствами, которые способны обеспечить успех.
   Лично я такого упрека не заслуживаю, ибо всегда славился  как  высокими
качествами своих лошадей, собак и охотничьих ружей, так и  особым  умением
всем этим пользоваться. В полях и лесах долгие годы будет жить слава моего
имени.
   Я не собираюсь во всех подробностях расписывать  свои  конюшни,  псарни
или  свой  оружейный  склад,  к  чему  обычно  склонны   юнкера-собачники,
лошадники и охотники. Все же две мои собаки так отличились, служа мне, что
я хочу, пользуясь случаем, хоть вкратце упомянуть здесь  о  них.  Один  из
моих псов, лягаш, был  так  неутомим,  внимателен  и  осторожен,  что  все
видевшие его завидовали мне. Я имел возможность пускать его в дело и  днем
и ночью. Когда темнело, я вешал ему на хвост фонарик и мог  охотиться  так
же хорошо, если даже не лучше, чем при дневном свете.
   Однажды (это произошло вскоре после моей женитьбы)  жена  моя  выразила
желание принять  участие  в  охоте.  Я  поехал  вперед,  чтобы  высмотреть
что-нибудь подходящее, и вскоре мой пес замер перед стаей в несколько  сот
куропаток. Жду я, жду свою жену, которая в сопровождении моего адъютанта и
гайдука выехала сразу вслед за мной, но никого не видно  и  не  слышно.  В
конце концов я забеспокоился  и  повернул  назад.  Примерно  на  полдороге
внезапно до меня донесся жалобный плач. Казалось,  плач  раздается  совсем
близко, а между тем куда ни глянь - не видно ни живой души.
   Соскочив с коня, я приложил ухо к земле и тогда не только услышал,  что
плач доносится из-под земли, но и совершенно ясно уловил голоса моей жены,
моего адъютанта и гайдука. И  тут  я  заметил  недалеко  от  себя  вход  в
угольную шахту. Не могло быть сомнения в том, что моя несчастная жена и ее
спутники провалились в эту шахту. Пустив лошадь  в  карьер,  я  понесся  в
ближайшую деревню за углекопами, которым после очень длительной и  трудной
работы удалось извлечь пострадавших из ямы глубиной в девяносто сажен.
   Первым они вытащили гайдука, затем его коня, затем  адъютанта,  за  ним
его  коня,  потом  мою  жену,  и  наконец  ее  турецкого  клеппера.  Самым
удивительным во всей этой истории было то, что люди  и  лошади  при  таком
страшном падении  остались,  если  не  считать  нескольких  незначительных
ссадин, невредимыми. Но испуг они пережили ужасный! Об охоте, как вы легко
можете себе представить, уже думать не приходилось, и  так  как  вы,  надо
полагать, за этим рассказом забыли о моей собаке, то не удивитесь, что и я
не вспомнил о ней.
   Служебные обязанности заставили меня на следующее же утро отправиться в
дальнюю поездку, из которой я вернулся лишь через две недели.
   Не прошло и  нескольких  часов  после  моего  приезда,  как  я  заметил
отсутствие своей Дианки. Никто о ней за все это  время  не  побеспокоился.
Слуги были убеждены, что она побежала за мной, и вот  теперь,  к  великому
моему огорчению, ее нигде не могли сыскать.
   Внезапно у меня мелькнула мысль:
   "А не осталась ли собака у куропаток?"
   Надежда и страх заставили меня немедленно помчаться к месту охоты, и  -
представьте себе! - к несказанной моей радости оказалось, что собака стоит
на том же месте, где я оставил ее две недели назад!
   - Пиль! - крикнул я. Она сразу бросилась вперед, и  я  одним  выстрелом
уложил двадцать пять куропаток.
   Несчастное животное, однако, так обессилело от голода, что у него  едва
хватило сил доползти до меня. Чтобы добраться с ним до дому, мне  пришлось
взять его к себе на лошадь, и вы можете поверить мне, что я  с  величайшей
радостью согласился вынести такое неудобство.
   Благодаря тщательному уходу и заботе моя  собака  уже  через  несколько
дней была весела и бодра, как прежде, а  несколькими  неделями  позже  она
дала мне возможность разгадать загадку, которая без нее, вероятно,  навеки
осталась бы неразгаданной.
   Два дня подряд я гонялся за  зайцем.  Собака  моя  все  вновь  и  вновь
выгоняла его, но мне никак не удавалось точно прицелиться. В колдовство  я
не верю - никогда не был подвержен суевериям, слишком много диковинного  я
для этого пережил. На  этот  раз,  однако,  моих  пяти  чувств  было  явно
недостаточно. Наконец заяц подвернулся так близко, что я мог выстрелить  в
него. Заяц упал, и что вы думаете я тогда обнаружил? Под  брюхом  у  моего
зайца было четыре лапы, а на спине - четыре других. Когда две нижние  пары
уставали, то заяц мой, как ловкий пловец, умеющий плавать и на животе и на
спине, переворачивался, и тогда обе новые пары  несли  его  вперед  с  еще
большей быстротой.
   Никогда после не пришлось мне встречать такого  зайца,  да  и  этот  не
попался бы мне, не обладай моя собака такими совершенствами. Это  животное
настолько  превосходило  всех  представительниц  своего  рода,  что  я  не
задумываясь присоединил бы к ее  кличке  эпитет  "Единственная",  если  бы
принадлежавшая мне борзая не оспаривала у нее эту честь.
   Эта собака отличалась не столько своим сложением,  сколько  необычайной
быстротой бега. Если бы вам, милостивые государи, пришлось видеть  ее,  вы
были бы несомненно восхищены и не удивлялись бы тому, что я так любил ее и
столь часто с ней охотился. Ей пришлось, служа мне, бегать так быстро, так
часто и подолгу, что она стерла себе лапы почти по самое брюхо, поэтому  в
последние годы ее жизни я мог пользоваться ею только  как  таксой-ищейкой.
Но она и в этой роли прослужила мне еще не один год.
   В свое время, еще в бытность ее  борзой  -  кстати  сказать,  она  была
сукой, -  она  погналась  за  зайцем,  который  показался  мне  необычайно
толстым. Мне было жаль моей собаки: она должна была  скоро  ощениться,  но
старалась бежать с такой же быстротой, как всегда. Мне удавалось следовать
за ней верхом только на очень большом расстоянии. Внезапно я услышал  лай,
словно лаяла целая свора, но при этом такой слабый и нежный, что  я  никак
не  мог  сообразить,  в  чем  дело.  Когда  я  приблизился,  глазам   моим
представилось подлинное чудо.
   Зайчиха на бегу произвела на свет зайчат, а сука моя ощенилась! К  тому
же зайчат было ровно столько же, сколько и  щенят.  Подчиняясь  инстинкту,
зайчата пустились наутек, а щенки  не  только  погнались  за  ними,  но  и
поймали. Таким образом, к концу охоты у  меня  оказалось  шесть  зайцев  и
шесть собак, хоть я и начал охоту с одной-единственной собакой.
   Об этой замечательной собаке я вспоминаю с таким же удовольствием,  как
и о чудесном литовском коне,  которому  цены  не  было.  Он  достался  мне
благодаря случаю,  предоставившему  возможность  показать  свое  искусство
наездника и заслужить немалую славу.
   Я гостил однажды в роскошном поместье  графа  Пржобовского  в  Литве  и
остался в парадном покое за чайным столом в обществе дам в то  время,  как
мужчины спустились во двор посмотреть молодого чистокровного коня,  только
что доставленного с конского завода.
   Внезапно со двора донесся крик о помощи.
   Я сбежал по лестнице и увидел коня, который, взбесившись, вел себя  так
необузданно, что никто не осмеливался ни подойти к нему,  ни  вскочить  на
него.
   Самые смелые и решительные наездники  толпились  вокруг  в  смущении  и
растерянности.
   На всех лицах отразился испуг, когда я одним прыжком вскочил на коня  и
этим неожиданным маневром не только его напугал, но и полностью покорил  и
усмирил,   пустив   в   ход   все   свое   искусство   наездника.    Чтобы
продемонстрировать перед дамами это искусство и при  этом  не  обеспокоить
их, я принудил коня вместе со мной прыгнуть через одно из открытых окон  в
столовую. Здесь я несколько раз то шагом, то рысью, то галопом прогарцевал
по комнате и в конце концов  заставил  коня  вскочить  на  чайный  стол  и
продемонстрировать здесь в миниатюре все тонкости  высшей  школы  верховой
езды, которые вызвали восхищение всех присутствовавших  дам.  Моя  лошадка
проделала все так изящно и ловко, что не разбила ни одной чашки.  Все  это
вызвало ко мне горячие симпатии как дам, так и  самого  графа,  который  с
присущей ему учтивостью попросил меня принять  молодого  коня  от  него  в
подарок и завоевать на нем победу и славу в походе против  турок,  который
должен был вскоре начаться под предводительством графа Миниха (*1).
   Трудно было сделать более приятный подарок! Он как бы  предвещал  много
хорошего в походе, в котором мне предстояло выдержать первое  испытание  в
качестве солдата. Такой конь,  покорный,  горячий  и  смелый  -  овечка  и
Буцефал одновременно - должен был ежечасно напоминать мне о долге  бравого
солдата и об удивительных подвигах, совершенных на поле брани  Александром
в молодые годы.
   Мы отправлялись в поход, как мне  кажется,  отчасти  ради  того,  чтобы
восстановить честь русского оружия, несколько пострадавшую при царе  Петре
в боях на реке Прут (*2). Это нам  полностью  удалось  после  тяжелых,  но
славных походов под предводительством великого полководца, уже упомянутого
нами выше.
   Скромность не позволяет подчиненным приписывать себе великие подвиги  и
победы, слава которых обычно становится достоянием  предводителей  вопреки
их человеческим качествам. И - что  особенно  противоестественно  -  слава
становится достоянием королей и королев, никогда не нюхавших пороха, разве
только на увеселительных празднествах, и не видевших никогда  в  глаза  ни
бранного поля, ни армии в боевом порядке, разве только на вахт-параде.
   У меня поэтому нет особых притязаний на  славу,  добытую  в  крупнейших
боях с неприятелем. Все мы вместе выполняли наш долг патриота,  солдата  и
просто честного человека. Это - всеобъемлющее выражение,  полное  большого
содержания и значения, хотя масса всяких бездельников и пустословов  имеет
о нем весьма слабое представление.  Ввиду  того,  что  под  моей  командой
находился гусарский  полк,  я  проводил  разные  операции,  где  все  было
предоставлено  моему  собственному  усмотрению  и  мужеству.  Успех   этих
операций, как мне кажется, я все же имею  основание  поставить  в  заслугу
себе и моим смелым товарищам, которых я вел к победе и завоеваниям.
   Однажды, когда мы  загоняли  турок  в  Очаков,  наш  авангард  попал  в
жестокую переделку. Мой горячий литовец чуть было не занес  меня  прямо  к
черту в пекло. Я находился на дальнем передовом посту, как  вдруг  заметил
приближавшегося неприятеля,  окруженного  тучей  пыли,  что  помешало  мне
определить как численность его, так и намерения.
   Поднять такое же облако пыли и укрыться за  ним  было  бы  несложно;  к
такой шаблонной хитрости чаще всего и прибегают. Но это ничего не дало  бы
мне, да и не способствовало бы достижению цели, ради которой я был  послан
вперед. Я приказал поэтому своим правофланговым и левофланговым рассеяться
по обе стороны колонны и поднять как можно больше пыли. Сам я в это  время
двинулся прямо на неприятеля, чтобы лучше прощупать его. Это мне  удалось,
ибо он сопротивлялся и дрался только до тех пор, пока  страх  перед  моими
фланговыми не заставил его в беспорядке отступить.  Теперь  настало  самое
время смело броситься на него. Мы рассеяли его полностью, разбили наголову
и не только загнали обратно в крепость, но погнали дальше, через нее,  так
что расправа с ним превзошла все наши самые кровожадные намерения.
   Так как мой литовец  отличался  необыкновенной  быстротой,  я  оказался
впереди преследователей. Увидев, что неприятель удирает из крепости  через
противоположные ворота, я счел  целесообразным  остановиться  на  базарной
площади и приказать трубить сбор.
   Я осадил коня, но вообразите, господа, каково было мое удивление, когда
возле себя я не увидел ни трубача, ни  кого-либо  другого  из  числа  моих
гусар.
   "Не проскакали ли они по другим улицам? Куда  они  могли  деваться?"  -
подумал я.
   Но далеко, во всяком случае, они быть не могли и  должны  были  вот-вот
нагнать меня. В ожидании я направил своего тяжело дышавшего коня к колодцу
на базарной площади, чтобы дать ему напиться. Он пил и пил без всякой меры
и с  такой  жадностью,  словно  никак  не  мог  утолить  жажду.  Но  дело,
оказывается, объяснялось очень просто. Когда я обернулся  в  поисках  моих
людей, то угадайте, милостивые государи, что я увидел? Всей  задней  части
моего бедного коня как не бывало; крестец и бедра - все исчезло, словно их
начисто срезали. Поэтому  вода  вытекала  сзади  по  мере  того,  как  она
поглощалась спереди, без всякой пользы для коня и не утоляя его жажды.
   Для меня оставалось полнейшей загадкой, как это могло  случиться,  пока
откуда-то с совершенно другой стороны не прискакал мой конюх и, разливаясь
потоком сердечных поздравлений и крепких  ругательств,  не  рассказал  мне
следующее. Когда я с толпой бегущих врагов ворвался в  крепость,  внезапно
опустили предохранительную решетку и этой решеткой начисто отсекли  заднюю
часть моего коня. Сначала указанная задняя часть брыкалась изо всех сил  и
нанесла огромный  урон  неприятельским  солдатам,  которые,  оглушенные  и
ослепленные, как безумные, напирали на решетку, а затем  она  победоносно,
как выразился конюх, направилась на  близлежащий  луг,  где  я,  верно,  и
сейчас еще ее найду. Я повернул обратно, и оставшаяся половина моего  коня
неслыханно быстрым галопом доскакала до луга. С большой радостью  нашел  я
здесь вторую половину и, к немалому удивлению, увидел, что  она  подыскала
себе занятие, да такое любопытное, что ни один церемониймейстер, при  всем
своем остроумии, не мог  бы  изобрести  ничего  подобного  для  увеселения
какого-нибудь безголового субъекта. Короче говоря, задняя  половина  моего
чудо-коня за эти короткие мгновения успела завязать близкое  знакомство  с
кобылами,  носившимися  по  лугу,  и,  предавшись  наслаждениям  со  своим
гаремом, по-видимому, забыла все  перенесенные  неприятности.  Голова  при
этом, правда, столь мало принималась в  расчет,  что  жеребята,  обязанные
своим  существованием  этому  времяпрепровождению,   оказались   негодными
ублюдками: у них не хватало всего того, чего недоставало их отцу в  момент
их зачатия.
   Имея перед собой неопровержимые доказательства того, что  обе  половины
моего коня жизнеспособны, я поспешил вызвать  нашего  коновала.  Не  долго
думая, он с перепил обе половины молодыми ростками лавра, оказавшимися под
рукой. Рана благополучно зажила,  но  случилось  нечто  такое,  что  могло
произойти только с таким славным конем. А именно: ростки лавра  пустили  у
него в теле корни, поднялись вверх и образовали надо мной шатер из листвы,
так что я впоследствии совершил не одну славную  поездку  в  тени  лавров,
добытых мною и моим конем.
   О другой незначительной  неприятности,  связанной  с  этим  походом,  я
упомяну лишь попутно. Я так бурно, так долго и неутомимо рубил врага,  что
рука моя непроизвольно стала производить движение, которое  совершала  при
рубке, и оно сохранилось и  тогда,  когда  неприятеля  давно  уже  и  след
простыл. Я был вынужден, чтобы нечаянно  не  задеть  ни  себя  самого,  ни
приближавшихся ко мне солдат, носить с неделю руку на перевязи, словно она
была у меня отсечена по локоть.
   Человека, способного ездить на таком коне, как мой литовец,  вы  имеете
полное основание, милостивые  государи,  считать  способным  и  на  другие
фокусы  при  вольтижировке,  которые  сами  по  себе   должны   показаться
неправдоподобными.  Мы  осаждали  не  помню  уже  сейчас  какой  город,  и
фельдмаршалу было необычайно важно получить точные сведения о положении  в
крепости. Было чрезвычайно трудно, почти невозможно пробраться сквозь  все
форпосты, караулы и укрепления. Да и не  нашлось  бы  толкового  человека,
способного удачно совершить такое дело. С обычным  мужеством  и  служебным
усердием я, пожалуй, чересчур поспешно, стал подле одной  из  наших  самых
больших пушек, из которой как  раз  в  эту  минуту  собирались  произвести
выстрел. Одним махом вскочил я на ядро, рассчитывая, что оно занесет  меня
в крепость. Но когда я верхом на ядре  пролетел  примерно  половину  пути,
мною вдруг овладели кое-какие не лишенные основания сомнения.
   "Гм, - подумал я, - туда-то ты попадешь,  но  как  тебе  удастся  сразу
выбраться обратно? А что тогда случится? Тебя сразу же примут за шпиона  и
повесят на первой попавшейся виселице".
   Такая честь была мне вовсе не по вкусу.
   После подобных рассуждений я быстро принял решение, и, воспользовавшись
тем, что в нескольких шагах от меня пролетало выпущенное из крепости ядро,
я перескочил с моего ядра на встречное и таким образом, хоть и не выполнив
поручения, но зато целым и невредимым вернулся к своим.
   Ловкостью и умением, которыми я отличался в  прыжках,  обладала  и  моя
лошадь. Ни канавы, ни изгороди никогда не мешали мне ехать напрямик.
   Однажды я погнался верхом за зайцем, который наискось пересекал военную
дорогу. По этой же дороге, как раз между мной и зайцем, проезжала карета с
двумя красивыми дамами.  Мой  конь  с  такой  быстротой  проскочил  сквозь
карету, окна которой  были  открыты,  что  я  едва  успел  снять  шляпу  и
почтительнейше извиниться за такую вольность.
   В другой раз я  собрался  перескочить  через  болото,  которое  сначала
показалось мне не таким широким, каким я увидел его, когда  находился  уже
на середине скачка. В воздухе я повернул поэтому обратно к тому месту, где
находился раньше, чтобы взять больший разбег. Тем не менее я и  во  второй
раз  плохо  рассчитал  и  провалился  по  горло   в   тину   недалеко   от
противоположного берега. Мне суждена была неминуемая гибель,  если  бы  не
сила моих рук. Ухватившись за собственную косу, я вытащил  из  болота  как
самого себя, так и коня, которого крепко стиснул между колея.
   Несмотря, однако, на мое  мужество  и  сообразительность,  несмотря  на
свойственные мне и моей лошади быстроту, ловкость и силу,  не  все  в  эту
турецкую войну сходило мне благополучно. На свою беду, мне пришлось  даже,
благодаря численному превосходству врага, попасть в плен. И, что еще хуже,
я был продан в рабство - таков уж был обычай у турок.
   Работа моя в этом унизительном положении была  не  столь  мучительна  и
тяжела, сколь необычна и скучна. В мои  обязанности  входило  каждое  утро
выгонять на пастбища пчел турецкого султана,  целый  день  стеречь  их,  а
затем под вечер загонять обратно в ульи.
   Однажды вечером я заметил, что недостает одной пчелы, но тут же увидел,
что  на  нее  напали  два  медведя,  которые,  желая  полакомиться  медом,
собираются ее растерзать. Так как при  мне  не  было  ничего  похожего  на
оружие, кроме серебряного топорика -  отличительного  знака  всех  полевых
рабочих  и  садовников  султана,  -  я  швырнул  этим  топориком  в  обоих
разбойников с единственной целью отогнать их. Бедняжку пчелу я таким путем
действительно освободил. Но мне не повезло: я чересчур сильно размахнулся,
топорик взлетел вверх и не переставал подниматься, пока не упал на Луну.
   Как же мне было вернуть его? Где найти на земле такую высокую лестницу,
чтобы его достать?
   Тут мне пришло на память, что турецкие  бобы  растут  ужасно  быстро  и
достигают удивительной высоты. Я сразу же посадил такой боб, который  и  в
самом деле стал расти и сам по себе уцепился за один из рогов Луны.  Тогда
я спокойно полез вверх на Луну, куда, наконец, благополучно и добрался.
   Трудно было разыскать мой серебряный топорик в  таком  месте,  где  все
другие предметы блестели, как серебряные.  Наконец  я  нашел  его  в  куче
мякины и рубленой соломы.
   Я собрался спуститься обратно.  Но  -  увы!  -  солнечная  жара  успела
высушить мой боб так, что нечего было и думать сползти по нему  вниз.  Что
было делать? Я сплел из рубленой соломы веревку такой  длины,  как  только
было возможно. Веревку я  прикрепил  к  одному  из  лунных  рогов  и  стал
спускаться вниз. Правой рукой я держался за  веревку,  а  в  левой  держал
топорик. Спущусь немного, отрубаю  излишний  конец  веревки  надо  мной  и
привязываю его к нижнему концу. Так я  спустился  довольно  низко.  Но  от
постоянного отрубания и связывания веревка не  становилась  крепче,  а  до
поместья султана было все еще довольно далеко.
   Я находился еще в облаках, в  нескольких  милях  от  земли,  как  вдруг
веревка разорвалась, и я с такой силой  грохнулся  вниз,  на  нашу  родную
землю, что был совсем оглушен. Благодаря тяжести моего тела,  летевшего  с
такой высоты, я пробил в земле яму  глубиной  по  меньшей  мере  в  девять
сажен, на дне которой и очутился. Постепенно я, правда, пришел в себя,  но
не знал, как мне выбраться оттуда.  Однако  чему  только  не  учит  нужда!
Своими собственными ногтями, которым было уже сорок лет, я  выкопал  некое
подобие лестницы и по ней благополучно выбрался на свет.
   Наученный горьким опытом, я  стал  другими  способами  отделываться  от
медведей, которые охотно гонялись за моими пчелами и лазали  по  ульям.  Я
вымазал медом дышло телеги и ночью залег в засаде неподалеку от  нее.  Все
произошло именно так, как я ожидал. Огромный медведь, привлеченный запахом
меда, принялся с такой жадностью лизать передний конец дышла,  что  втянул
его в себя через глотку, желудок и кишки,  и  оно  сзади  вылезло  наружу.
Когда медведь с такой ловкостью нанизал самого себя на дышло, я подбежал к
нему и заклинил отверстие в дышле. Тем самым  я  отрезал  лакомке  путь  к
отступлению и оставил его в таком виде до утра. Великий  султан,  случайно
проходивший мимо, чуть не умер от хохота над этой проделкой.
   Вскоре после этого русские заключили с турками мир,  и  меня,  в  числе
других пленных, отправили в Санкт-Петербург. Но я вскоре ушел в отставку и
покинул Россию во время великой революции, лет  сорок  тому  назад,  когда
император, еще покоившийся в колыбели, вместе со своей  матерью  и  отцом,
герцогом Брауншвейгским, фельдмаршалом фон Минихом и многими  другими  был
сослан в Сибирь.
   В тот год  во  всей  Европе  свирепствовал  такой  мороз,  что  солнце,
по-видимому, пострадало от холода,  отчего  оно  с  тех  самых  пор  и  до
сегодняшнего дня хворает. Мне поэтому при возвращении на  родину  пришлось
испытать более тяжкие злоключения, чем по пути в Россию.
   Ввиду того, что мой литовский конь остался в  Турции,  я  был  вынужден
отправиться на почтовых. Случилось однажды,  что  нам  пришлось  ехать  по
узкой дороге, окаймленной высокой изгородью из  шиповника,  и  я  напомнил
кучеру о том, что нужно протрубить в рожок,  иначе  мы  рисковали  в  этом
узком проходе столкнуться со встречным экипажем  и  застрять  там.  Парень
поднес рожок к губам и принялся дуть в него изо всей мочи. Но все старания
его были напрасны. Из рожка нельзя было извлечь ни единого звука. Это было
совершенно непонятно и могло кончиться для нас настоящей бедой, так как мы
вскоре увидели, что навстречу нам мчится  экипаж,  объехать  который  было
совершенно немыслимо.
   Тем не менее я выскочил из кареты и прежде всего выпряг лошадей.  Вслед
за этим я взвалил себе на плечи карету со всеми четырьмя колесами и  всеми
дорожными узлами и перескочил  с  этим  грузом  через  канаву  и  изгородь
вышиной в девять футов. Это было отнюдь не пустяком, принимая во  внимание
вес экипажа. Перепрыгнув обратно  через  изгородь,  я  снова  очутился  на
дороге, но уже позади чужой кареты. Затем  я  поспешил  к  нашим  лошадям,
подхватил обеих и, зажав их под мышками, прежним способом, другими словами
- двойным прыжком туда и обратно, доставил их к карете, приказал запрягать
и благополучно добрался в конце перегона до постоялого двора.
   Я мог бы еще добавить, что одна из лошадей, очень резвая и молодая - ей
было не более четырех лет, - чуть было не натворила беды. Когда я совершал
второй прыжок через изгородь,  она  зафыркала  и,  выражая  неудовольствие
моими резкими движениями, стала брыкаться. Но я справился с  ней,  засунув
ее задние ноги в карман моего сюртука.
   На постоялом дворе мы отдохнули после  всех  наших  приключений.  Кучер
повесил свой рожок на гвоздь подле кухонного очага, а  я  уселся  напротив
него.
   И вот  послушайте  только,  милостивые  государи,  что  тут  произошло!
Внезапно раздалось: "Теренг! Теренг! Тенг! Тент!"
   Мы вытаращили глаза. И тогда только мы  поняли,  почему  кучер  не  мог
сыграть на своем рожке.  Звуки  в  рожке  замерзли  и  теперь,  постепенно
оттаивая, ясные и звонкие, вырывались из него, делая честь нашему  кучеру.
Этот добрый  малый  значительное  время  услаждал  наш  слух  чудеснейшими
мелодиями, не поднося при этом своего инструмента  к  губам.  Нам  удалось
услышать "Прусский марш", "Без любви и вина", "Когда  я  на  белильне...",
"Вчера вечерком братец Михель пришел..." и еще много других  песен,  между
прочим, и вечернюю песню "Уснули леса..."
   Этой песенкой закончилась история с тающими звуками, как и я заканчиваю
здесь историю моего путешествия в Россию.
   Немало путешественников иной раз утверждают такое, что, если  вдуматься
хорошенько, не вполне совпадает с истиной. Нечего поэтому удивляться, если
слушатели и читатели подчас бывают склонны к недоверию. Но  если  в  нашей
компании  найдутся  лица,  которые  усомнятся  в  моей  правдивости,   мне
останется только сожалеть о том, что они так недоверчивы, и предложить  им
лучше удалиться  до  того,  как  я  начну  повествование  о  моих  морских
приключениях.  Они,  пожалуй,  еще  более  невероятны,   хотя   столь   же
достоверны, как и остальные.



        МОРСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ БАРОНА ФОН МЮНХГАУЗЕНА


        ПЕРВОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ

   Первым путешествием в моей жизни,  совершенным  задолго  до  поездки  в
Россию, о  некоторых  достопримечательностях  которой  я  только  что  вам
рассказал, было путешествие по морю.
   Я еще "спорил с гусями", как частенько  шутливо  говорил  мой  дядюшка,
самый чернобородый из всех когда-либо виденных мною гусарских полковников,
и еще трудно было решить - считать  ли  белый  пушок  на  моем  подбородке
зачатком бороды или гусиного оперения, как я уже бредил путешествиями.
   Если принять во внимание, что отец мой в молодости многие годы провел в
путешествиях и нередко коротал зимние вечера правдивыми и  неприкрашенными
рассказами о своих приключениях - некоторые из них я,  быть  может,  позже
перескажу вам, - мое влечение  с  одинаковым  успехом  можно  считать  как
прирожденным, так и внушенным.
   Одним словом, я пользовался каждым удобным и неудобным  случаем,  чтобы
мольбами или упорством добиться удовлетворения своей  непреодолимой  жажды
увидеть свет. Но все было напрасно.
   Если мне удавалось пробить хоть маленькую брешь в укреплениях отца,  то
тем более яростное сопротивление  оказывали  мать  и  тетка.  И  мгновенно
терялось все, чего я добивался ценой самого хитроумного подхода.
   Но вот, на мое счастье, случилось так, что к нам приехал погостить один
родственник с материнской стороны. Я вскоре стал его  любимцем.  Он  часто
говорил, что я славный,  живой  мальчишка  и  что  он  готов  сделать  все
возможное,  чтобы  помочь  мне  осуществить  мое  страстное  желание.  Его
красноречие  оказалось  убедительнее  моего.  И  вот   после   бесконечных
убеждений и возражений, отговорок и споров, наконец,  к  моей  неописуемой
радости было решено, что я буду сопровождать нашего  гостя  в  поездке  на
Цейлон, где его дядя много лет был губернатором.
   Мы подняли  паруса  и  отплыли  из  Амстердама  с  важными  поручениями
правительства Голландских штатов. Ничего достопримечательного  в  пути  не
произошло, если не считать сильнейшего шторма. Об этом шторме мне  все  же
приходится упомянуть ввиду его удивительных последствий. Ураган поднялся в
то время, как мы стояли на якоре возле какого-то острова, где должны  были
пополнить наши запасы воды и дров. Он свирепствовал  с  такой  силой,  что
вырывал с корнем множество необычайно толстых и высоких деревьев и  швырял
их в воздух. Невзирая на то, что многие  из  этих  деревьев  весили  сотни
центнеров, они снизу казались ввиду невероятной высоты - их подбросило  по
меньшей мере миль на пять вверх -  не  крупнее  птичьих  перышек,  которые
иногда порхают по воздуху.
   Но стоило урагану утихнуть, как каждое  дерево  вертикально  опустилось
вниз, прямо на свое место, и сразу же пустило  корни.  Таким  образом,  не
осталось почти никаких следов  опустошения.  Только  одно,  самое  высокое
дерево составило исключение. Когда бешеной силой ветра оно было вырвано из
земли, на ветвях его как раз сидел крестьянин со своей женой. Они собирали
огурцы - в той части света эти дивные плоды растут  на  деревьях.  Честная
супружеская пара  совершила  полет  с  такой  же  покорностью,  как  баран
Бланшара (*3). Тяжесть их тел, однако,  заставила  дерево  отклониться  от
своего  старого  места.  Кроме  того,  оно  опустилось  в   горизонтальном
положении. Все жители острова, а также их всемилостивейший царек, во время
бури покинули свои жилища, боясь, что будут погребены под обломками. Царек
как раз собирался, возвращаясь к себе домой, пройти через сад, как  сверху
рухнуло дерево, на котором сидели супруги,  и,  к  счастью,  убило  царька
наповал.
   - К счастью?
   - Да, да, к счастью!  Ибо,  милостивые  государи,  этот  царек  был,  с
позволения сказать, самым гнусным тираном, а жители острова,  не  исключая
даже и любимцев его и любовниц, самыми несчастными созданиями под луной. В
его кладовых гнили съестные припасы, в то время как подданные,  у  которых
эти припасы были силой отобраны, умирали с голоду!
   Его острову не приходилось бояться иноземных врагов. Тем  не  менее  он
забирал каждого молодого  парня,  собственноручно  избивал  его,  пока  не
превращал в героя, и время от времени  продавал  свою  коллекцию  тому  из
соседних  князей,  кто  готов  был  дороже  заплатить.  Это   давало   ему
возможность к миллионам ракушек, оставленных в наследство отцом,  добавить
новые миллионы...
   Нам рассказали, что такие возмутительные принципы он привез из  поездки
на Север. Мы не решились, несмотря на самый горячий патриотизм, оспаривать
подобное мнение уже по одному тому, что у этих островитян "путешествие  на
Север" может с таким же успехом означать как поездку на Канарские острова,
так и увеселительное путешествие в Гренландию. Требовать уточнения  мы  по
ряду причин сочли нежелательным.
   В  награду  за  великую  услугу,  оказанную,  хотя  и  случайно,  своим
согражданам, пара собирателен огурцов была возведена ими на освободившийся
трон. Эти добрые люди,  правда,  во  время  полета  по  воздуху  настолько
приблизились к светилу мира, что утратили свет своих очей, а впридачу  еще
и частицу своего внутреннего света. Но  это  не  помешало  им  так  хорошо
управлять своим островом, что все подданные, как мне позже стало известно,
никогда не съедали огурца, не проговорив при этом: "Бог да сохранит нашего
господина!"
   Приведя в  порядок  наш  корабль,  сильно  пострадавший  от  шторма,  и
почтительно распрощавшись с монархом и его супругой, мы подняли  паруса  и
отплыли, подгоняемые  довольно  сильным  ветром.  Через  шесть  недель  мы
благополучно достигли Цейлона.
   Прошло недели две после нашего прибытия, когда старший сын  губернатора
предложил мне отправиться вместе с ним на охоту, на что я с  удовольствием
дал свое согласие.
   Мой друг был высокий и сильный мужчина, привыкший к местному климату  и
жаре. Зато я, несмотря на то, что не позволял себе лишних движений,  очень
быстро ослабел и к тому времени, когда мы добрались до  леса,  значительно
отстал от своего спутника.
   Я собрался было присесть и отдохнуть  на  берегу  бурного  потока,  уже
некоторое время привлекавшего мое внимание,  когда  вдруг  услышал  шорох,
доносившийся со стороны дороги, по которой я пришел сюда.  Я  оглянулся  и
замер, словно окаменев, при виде огромного льва, который направлялся прямо
ко мне, не скрывая  своего  намерения  всемилостивейше  позавтракать  моим
бренным телом, не испросив на то моего согласия. Мое ружье  было  заряжено
простой  мелкой  дробью.   Раздумывать   было   некогда,   да   и   мешала
растерянность. Я все же решил выстрелить в зверя, надеясь хотя бы испугать
его или, может быть, ранить. Но так как я с перепугу даже не выждал,  пока
лев приблизится ко мне на нужное расстояние, то своим выстрелом  я  только
разъярил  зверя,  и  он  в  злобе  бросился  на  меня.  Подчиняясь  скорее
инстинкту, чем разумному рассуждению, я попробовал совершить невозможное -
бежать. Я повернулся, и... - еще сейчас при одном воспоминании меня обдает
холодный пот, -  в  нескольких  шагах  от  себя  я  увидел  омерзительного
крокодила, который уже раскрыл свою страшную пасть,  собираясь  проглотить
меня.
   Представьте себе, господа, весь ужас моего  положения!  Позади  меня  -
лев, передо мной -  крокодил,  слева  -  бурный  поток,  справа  -  обрыв,
который, как я узнал позже, кишел ядовитыми змеями.
   Ошеломленный от страха -  а  это  нельзя  было  бы  в  таком  положении
поставить в вину даже Геркулесу, - я бросился  на  землю.  Все  мысли,  на
которые я еще был способен, сводились к страшному  ожиданию  -  вот-вот  в
меня вопьются клыки и когти беспощадного хищника или  я  окажусь  в  пасти
крокодила.
   Но вдруг до меня доносятся  какие-то  совершенно  непонятные  звуки.  Я
решаюсь приподнять голову и оглянуться. И что же? Как вы  думаете,  что  я
увидел? Оказалось, что лев,  в  ярости  ринувшийся  ко  мне,  в  ту  самую
секунду, когда я упал, с разбегу перескочил через меня и  угодил  прямо  в
пасть крокодила. Голова одного застряла в глотке другого,  и  они  бились,
стараясь освободиться друг от друга.
   Я едва успел вскочить, выхватить охотничий нож и  одним  ударом  отсечь
голову льву, так что туловище его в  судорогах  свалилось  к  моим  ногам.
Затем прикладом своего ружья я еще глубже загнал львиную голову  в  глотку
крокодила и таким образом задушил его.
   Вскоре после того как я одержал такую блистательную  победу  над  двумя
свирепыми врагами, появился мой друг, чтобы узнать,  почему  я  отстал  от
него.
   После  взаимных  приветствий  и  поздравлений  мы  принялись   измерять
крокодила и установили, что он имеет в длину ровно сорок парижских футов и
семь дюймов.
   Как только мы рассказали губернатору об этом  необычайном  приключении,
он выслал телегу и нескольких слуг, приказав привезти обоих зверей к  нему
домой. Из шкуры льва местный скорняк изготовил мне кисеты для  табака,  из
которых я несколько штук преподнес своим знакомым на Цейлоне. Остальные  я
по  возвращении  в  Голландию  подарил  бургомистрам,  которые  собирались
преподнести мне за них тысячу дукатов - подарок, от которого мне с  трудом
удалось уклониться.
   Из кожи  крокодила  сделали  самое  обыкновенное  чучело,  составляющее
сейчас  одну  из  главных  достопримечательностей  Амстердамского   музея.
Человек, которому поручено водить по музею  посетителей,  рассказывает  им
историю этого крокодила.  При  этом  он,  правда,  допускает  всевозможные
добавления,  которые  сильно  расходятся  с  истиной.  Так,  например,  он
утверждает, что лев проскочил через крокодила и как раз собирался улизнуть
через заднюю дверь, но мсье, знаменитый во всем мире барон (как он  обычно
величает меня), отсек вылезшую наружу львиную голову, а вместе  с  головой
еще и три фута хвоста крокодила.
   "Крокодил, - продолжает иногда рассказчик, - не остался  равнодушным  к
утрате своего хвоста. Он повернулся, вырвал у мсье из рук охотничий нож  и
проглотил его с такой яростью, что нож пронзил сердце чудовища, после чего
оно мгновенно лишилось жизни".
   Мне ни к чему говорить вам, милостивые государи, как неприятна наглость
этого негодяя. Люди, плохо знающие меня, смущенные такой  ложью,  могут  в
наше склонное к скептицизму время усомниться  в  правдивости  рассказов  о
моих действительных подвигах, что в высшей степени обидно и  оскорбительно
для благородного кавалера, дорожащего своей честью.



        ВТОРОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ

   В 1776 году я сел в Портсмуте на  английский  военный  корабль  первого
ранга, направлявшийся в Северную  Америку.  Корабль  был  вооружен  сотней
пушек, и экипаж состоял из тысячи четырехсот  человек.  Я  мог  бы  здесь,
правда попутно, рассказать и о том, что мне пришлось испытать в Англии, но
оставлю это до другого раза. Об одной истории, которая представляется  мне
удивительно  занятной,  я  все  же  мимоходом  упомяну.  Однажды  я   имел
удовольствие увидеть короля, когда  он  с  большой  помпой  направлялся  в
парламент. Кучер с необычайно внушительной бородой,  в  которой  тщательно
был вырезан английский герб, с торжественным видом восседал на  козлах  и,
хлопая бичом, выбивал столь же искусное, сколь и четкое "Георг Рекс".
   Что касается нашего морского путешествия, то  с  нами  не  приключилось
ничего особенного до тех пор, пока мы не оказались на расстоянии  примерно
трехсот миль от реки святого Лаврентия. Здесь корабль  вдруг  со  страшной
силой ударился о какой-то предмет, который мы приняли за скалу. При  этом,
опустив лот на глубину пятисот саженей, мы не могли нащупать дно.  Но  еще
более удивительным и даже непонятным было то, что мы потеряли руль, у  нас
сломался бушприт, все мачты расщепились сверху донизу, а две из  них  даже
полетели за борт.
   Бедняга матрос, который в это  время  как  раз  убирал  большой  парус,
отлетел на три мили от корабля, раньше  чем  свалиться  в  воду.  Если  он
уцелел, то только благодаря тому, что во время полета ухватился  за  хвост
северного гуся, и это не только облегчило его падение в воду,  но  и  дало
ему возможность, пристроившись на спине этой  птицы,  или,  вернее,  между
шеей ее и крылом, плыть вслед за кораблем до тех пор, пока  его,  наконец,
не удалось подобрать.
   Сила толчка была так велика, что всех людей, находившихся в межпалубных
помещениях, подбросило к  потолку.  Моя  голова  при  этом  была  вбита  в
желудок, и потребовалось несколько месяцев, пока она заняла  свое  обычное
положение.
   Мы  еще  не  пришли  в  себя  от  удивления   и   состояния   полнейшей
растерянности, когда все эти непонятные явления внезапно  объяснились:  на
поверхности воды показался огромный кит, который, греясь  на  солнце,  как
видно, задремал. Чудовище было весьма рассержено тем,  что  мы  осмелились
его обеспокоить, и ударом хвоста не только сорвало  часть  обшивки,  но  и
проломило верхнюю палубу. Одновременно кит ухватил зубами  главный  якорь,
который, как полагается, был намотан на шпиль, и протащил наш  корабль  по
меньшей мере миль шестьдесят - считая по шести миль в час.
   Бог ведает, куда бы  он  увлек  нас,  если  бы,  на  наше  счастье,  не
порвалась якорная цепь, благодаря чему кит потерял наш корабль, но зато  и
мы лишились якоря.
   Когда полгода спустя, возвращаясь в Европу, мы снова очутились  в  этих
водах, то натолкнулись в нескольких милях от прежнего  места  на  мертвого
кита, который покачивался на волнах, и длиной он был, - чтобы не  соврать,
- по меньшей мере в полмили.  Так  как  мы  не  могли  погрузить  на  борт
сколько-нибудь значительную часть такого огромного животного, то  спустили
шлюпки и с большим трудом отрубили ему голову. Какова была  наша  радость,
когда мы не только обнаружили наш якорь, но еще и  сорок  саженей  якорной
цепи, которая забилась в дупло гнилого зуба слева в его пасти.
   Это было за всю поездку единственное происшествие, достойное внимания.
   Но погодите! Я чуть не забыл упомянуть об одной подробности. Когда  кит
в первый раз отплыл, таща за собой корабль,  судно  получило  пробоину,  и
вода с такой силой хлынула в дыру, что работа всех насосов не могла  бы  и
на полчаса отсрочить нашу гибель. К  счастью,  я  первый  обнаружил  беду.
Пробоина была большая - примерно  около  фута  в  диаметре.  Я  испробовал
всевозможные способы, чтобы заткнуть ее. Но все  было  напрасно!  В  конце
концов, я все же спас прекрасный корабль и весь его многочисленный экипаж.
Меня осенила счастливейшая мысль. Как  ни  велика  была  пробоина,  я  всю
заполнил ее моей дражайшей частью, даже не снимая для этого штанов,  и  ее
хватило бы даже и в том случае, если бы пробоина была вдвое шире. Вас  это
не удивит, милостивые государи, если я скажу вам, что я и по  отцовской  и
по материнской линии происхожу от  голландских  или  по  крайней  мере  от
вестфальских предков. Положение мое, пока я сидел на очке, было  несколько
прохладное, но я вскоре был освобожден благодаря искусству плотника.



        ТРЕТЬЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ

   Случилось  однажды  так,  что  мне  грозила   опасность   погибнуть   в
Средиземном море. В один прекрасный летний день я купался близ  Марселя  в
тихом и теплом море,  как  вдруг  увидел  большую  рыбу,  которая,  широко
разинув пасть, с неимоверной быстротой плыла прямо ко мне. Времени  терять
было нельзя, да и укрыться от рыбы  оказалось  совершенно  невозможным.  Я
мгновенно постарался съежиться до предела, подтянул  колени  и  прижал  их
сколько возможно к телу. В таком виде я проскочил между челюстей хищника и
проскользнул в самый желудок. Здесь, как вы легко можете себе представить,
я пробыл некоторое время в полном мраке,  но  зато  был  окружен  приятным
теплом. Мое  присутствие,  видимо,  вызывало  у  рыбы  чувство  тяжести  в
желудке, и она, надо полагать, охотно бы от меня отделалась. Места у  меня
было достаточно. Я кувыркался и прыгал, стараясь раздразнить  рыбу  самыми
невероятными выходками.
   Но ничто, казалось, не причиняло рыбе такого неприятного ощущения,  как
мои ноги, когда я попробовал сплясать шотландский танец. Она дико взвыла и
почти вертикально приподняла  половину  туловища  над  водой.  Тем  самым,
однако, она привлекла внимание плывшего мимо итальянского торгового  судна
и за несколько минут была убита гарпунами.
   Когда рыбу втащили на борт, я услышал, что  люди  на  палубе  обсуждают
вопрос, как ее разрезать, чтобы добыть возможно большее количество жира. Я
понимал  по-итальянски  и  страшно  испугался,  что  ножи  моряков  заодно
прирежут и меня. Я поэтому встал посередине желудка,  в  котором  свободно
могло поместиться хоть двенадцать человек, полагая, что  резать  начнут  с
краев. Но скоро успокоился, так как они принялись вспарывать нижнюю  часть
живота.
   Как только мелькнул луч света, я закричал во всю силу своих легких, что
очень рад видеть милостивых государей и надеюсь, что они избавят  меня  от
неудобного положения, в котором я чуть было не задохся.
   Невозможно в достаточно  ярких  красках  описать  удивление  всех  этих
людей, когда они услышали человеческий голос, исходивший из рыбьего брюха.
Удивление их, разумеется, еще возросло, когда они  воочию  увидели  голого
человека, вылезающего из рыбы на вольный воздух.
   Тогда, милостивые государи, я рассказал им обо всем, что произошло, как
сейчас поведал вам, и они просто не могли прийти в себя от удивления.
   Слегка подкрепившись, я прыгнул в море, чтобы смыть  с  себя  грязь,  а
затем поплыл за своим платьем, которое и нашел на берегу  в  том  виде,  в
каком его оставил. По моим подсчетам, я пробыл в желудке  чудовища  три  с
половиной часа.



        ЧЕТВЕРТОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ

   В те времена, когда я находился на турецкой службе, я часто развлекался
катанием на яхте по Мраморному морю, откуда открывался изумительный вид на
весь Константинополь, включая и сераль великого  султана.  Однажды  утром,
любуясь красотой и ясностью неба, я  заметил  парящий  в  воздухе  круглый
предмет, величиной примерно в  бильярдный  шар,  под  которым  висело  еще
что-то. Я мгновенно схватил свое  самое  лучшее  дальнобойное  ружье,  без
которого стараюсь не выходить из дома, зарядил его  пулей  и  выстрелил  в
круглый предмет в воздухе. Но напрасно. Я выстрелил вторично двумя пулями,
но снова безрезультатно. Только третий выстрел, когда ружье было  заряжено
четырьмя или пятью пулями, пробил сбоку дыру и  заставил  круглый  предмет
опуститься на землю.
   Вообразите  мое  удивление,  когда   изящно   позолоченная   колясочка,
подвешенная к воздушному шару,  величиной  превосходившему  самый  большой
купол окрестных башен, упала в воду в двух саженях от моей яхты.
   В коляске находился какой-то человек и  половина  барана,  по-видимому,
жареная. Когда я пришел в себя от изумления,  мы  с  моими  людьми  тесным
кольцом обступили эту странную группу.
   У этого человека, походившего на француза - да он и  был  им  на  самом
деле, - из всех  карманов  свешивалось  по  нескольку  часовых  цепочек  с
брелоками, на которых, как мне показалось, были изображены знатные дамы  и
господа. На каждой пуговице висели золотые медальоны, ценностью по меньшей
мере по сто дукатов, а на каждом пальце красовался драгоценный, украшенный
брильянтами  перстень.  Карманы  его  сюртука  были  набиты  кошельками  с
золотом, которые оттягивали их чуть не до земли.
   "Боже мой! - подумал я. - Заслуги этого человека  перед  человечеством,
вероятно, исключительно велики, если знатные дамы и господа, вопреки своей
столь обычной в наши дни скупости, осыпали его такими подарками".
   При всем том незнакомец после падения чувствовал себя  так  плохо,  что
едва был в силах произнести хоть слово. Немного погодя он пришел в себя  и
рассказал нам следующее:
   - У меня не хватило бы ни знаний, ни способностей на то,  чтобы  самому
изобрести такой  воздушный  шар,  зато  я  в  избытке  обладал  отвагой  и
смелостью канатного плясуна, что и позволило мне сесть в эту подвешенную к
воздушному шару коляску и несколько раз подняться в ней ввысь.  Дней  семь
или восемь назад - точный счет времени я утратил  -  я  поднялся  на  этом
воздушном шаре с мыса в Корнуэльсе, в Англии, и захватил с  собой  барана,
чтобы затем в высоте на глазах у многих тысяч зевак проделать с ним разные
фокусы. К несчастью, минут через  десять  после  подъема  ветер  переменил
направление и, вместо того чтобы погнать меня в Эксетер, где я рассчитывал
приземлиться, понес меня к морю, над которым я, по-видимому, и носился все
это время на недосягаемой вышине.
   На мое счастье, я не успел проделать фокусов с бараном. На третий  день
полета я почувствовал такой сильный голод, что пришлось  зарезать  барана.
Находясь одно время очень высоко над Луной, я шестнадцать часов  продолжал
полет вверх и так сильно приблизился к Солнцу, что оно опалило мне  брови.
Я положил убитого барана,  с  которого  содрал  шкуру,  туда,  где  солнце
припекало с наибольшей силой, или, лучше сказать, куда шар  не  отбрасывал
тени. За каких-нибудь три четверти  часа  баран  отлично  изжарился.  Этим
жарким я и питался все время.
   Тут  человек   умолк,   углубившись,   как   казалось,   в   созерцание
окрестностей. Когда я сказал ему, что здания, возвышающиеся перед нами,  -
не что иное, как сераль владыки Константинополя, он был страшно  потрясен,
так как, по его предположениям, должен был находиться  в  совершенно  иных
краях.
   - Причина моего столь длительного полета, - произнес он, -  заключалась
в том, что лопнула веревка, прикрепленная к клапану воздушного  шара.  Она
служила для того, чтобы выпускать горючий газ. Если б вы не  выстрелили  в
шар и не пробили оболочку, он, пожалуй, как Магомет, до  самого  страшного
суда носился бы в воздухе между небом и землей.
   Колясочку он  великодушно  подарил  моему  рулевому.  Что  же  касается
воздушного шара, то от моего выстрела он во время  падения  превратился  в
лохмотья.



        ПЯТОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ

   У нас, милостивые государи, еще хватит времени, чтобы распить последнюю
бутылочку, поэтому я расскажу вам о весьма странном случае, приключившемся
со мной за несколько месяцев до моего последнего возвращения в Европу.
   Султан, которому я  был  представлен  как  римским,  так  и  русским  и
французским послами, поручил мне выполнить  чрезвычайно  важную  миссию  в
Каире, характер которой был таков, что она должна была  навсегда  остаться
тайной.
   Я  пустился  в  путь  по  суше  с  большой  помпой  и  в  сопровождении
многочисленной свиты. По дороге мне  представилась  возможность  пополнить
число моих слуг несколькими очень полезными лицами. Не успел я отъехать  и
нескольких миль от Константинополя, как увидел маленького тощего человека,
быстро перебегавшего через поле, хотя у него  на  ногах  висели  свинцовые
гири весом по меньшей мере в пятьдесят фунтов каждая.
   Пораженный таким зрелищем, я крикнул ему:
   - Куда, куда ты так торопишься, друг мой,  и  зачем  привязал  к  ногам
такие гири? Ведь они затрудняют твой бег!
   - Я бежал из Вены, - ответил скороход. - Там я служил у знатных  господ
и  только  сегодня,  с  полчаса   назад,   уволился.   Я   направляюсь   в
Константинополь,   где   рассчитываю   получить   место.   Этими   гирями,
привязанными к ногам, я  хотел  несколько  умерить  скорость  моего  бега,
которая теперь  никому  не  нужна,  ибо  умеренность  надежна,  как  любил
повторять мой, ныне покойный, воспитатель.
   Этот Асахаил (*4) пришелся мне по душе. Я  спросил,  не  желает  ли  он
поступить ко мне на службу, на что тот охотно согласился.
   Мы двинулись затем дальше, проезжая через разные страны и города.
   Недалеко от дороги на прекрасном  лугу  лежал,  не  шевелясь,  какой-то
человек. Казалось, что он спит. Но он вовсе  не  спал,  а  приник  ухом  к
земле, словно подслушивая, что происходит у обитателей преисподней.
   - К чему это ты прислушиваешься, друг мой? - спросил я его.
   - Да я от нечего делать слушаю, как трава растет.
   - И это тебе удается?
   - Да что ж тут трудного?
   - Тогда поступай ко мне на службу,  дружище.  Кто  знает,  на  что  еще
пригодится твой слух.
   Молодец вскочил на ноги и последовал за мной.
   Немного подальше я увидел охотника. Он стоял на холме и палил в воздух.
   - Бог в помощь, бог в помощь, господин охотник! Но в кого ты стреляешь?
Я вижу лишь голубое небо.
   - О, я  просто  пробую  свое  новое  охотничье  ружье.  Там,  на  шпиле
страсбургской колокольни, сидел воробей. Я только что сбил его.
   Тот, кому известна моя страсть к  охоте  и  стрелковому  искусству,  не
удивится, что я крепко обнял этого замечательного стрелка. Естественно,  я
не пожалел ничего, чтобы привлечь его к себе на службу.
   Мы двинулись дальше через многие  страны  и  города,  и  пришлось  нам,
наконец, проезжать мимо горы Ливан. Там, перед густой  кипарисовой  рощей,
стоял коренастый, невысокого роста человек и  тянул  за  веревку,  которая
была обвита вокруг всей рощи.
   - Что это ты тянешь, дружище? - спросил я его.
   - Меня послали за строительным лесом, - ответил он. - А  я  забыл  дома
топор. Вот мне и приходится как-нибудь выходить из положения.
   С этими словами он  на  моих  глазах  одним  рывком  свалил  весь  лес,
занимавший добрую квадратную милю, с  такой  легкостью,  словно  это  была
охапка тростника.
   Нетрудно угадать, что я сделал. Я бы не упустил  этого  человека,  даже
если бы мне стоило это всего моего посольского содержания.
   Когда я, наконец, очутился на египетской земле,  вдруг  поднялся  такой
ветер, что нас чуть не опрокинуло. Я боялся, что меня подхватит  вихрем  и
унесет вместе со всей моей свитой, конями  и  поклажей.  Слева  от  дороги
выстроились в ряд семь ветряных  мельниц,  крылья  которых  вращались  так
быстро, как веретено у самой  проворной  ткачихи.  Неподалеку,  справа  от
дороги, стоял человек, по комплекции схожий  с  сэром  Джоном  Фальстафом.
Указательным пальцем он зажимал себе правую ноздрю.  Увидев,  в  каком  мы
оказались затруднении и как нас шатает ветер, человек сделал полуоборот и,
став к нам лицом, учтиво, как мушкетер перед своим капитаном, снял  передо
мной шляпу.
   Мгновенно наступило затишье, и все семь ветряных мельниц сразу  замерли
в неподвижности.
   Удивленный    таким    явлением,    которое     казалось     совершенно
противоестественным, я крикнул, обращаясь к этому субъекту:
   - Эй ты! Что тут происходит? Дьявол в тебе, что ли, сидит  или  ты  сам
дьявол?
   - Прошу прощения, ваше  превосходительство,  -  ответил  человек.  -  Я
только немножечко подгоняю ветром мельницы  моего  хозяина,  мельника.  Но
чтобы не опрокинуть ветром все семь  мельниц,  мне  пришлось  зажать  одну
ноздрю.
   "Вот так неоценимый человек! - мелькнуло у меня в уме. -  Этот  молодец
еще как может пригодиться, когда ты вернешься домой  и  у  тебя  вдруг  не
хватит духу порассказать о всех чудесных приключениях, пережитых во  время
твоих путешествий по суше и по морю!"
   Нам удалось быстро поладить. Ветродув бросил свои мельницы и последовал
за мною.
   Вскоре мы прибыли в Каир. Как только я с успехом  выполнил  там  данное
мне  поручение,  я  решил  распустить  всю  мою  бесполезную   свиту,   за
исключением лишь вновь нанятых мною полезных слуг, и, сопровождаемый  ими,
пустился в обратный путь уже в качестве частного лица.
   Погода  стояла  чудесная,  а  знаменитая  река  Нил   была   неописуемо
прекрасна. Я соблазнился мыслью нанять баркас и  проехать  до  Александрии
водным путем. Все шло великолепно, пока не наступил третий день плавания.
   Вы, милостивые государи, несомненно, слышали о ежегодном разливе  Нила.
На  третий  день,  как  уже  сказано,  вода  в  Ниле   начала   неудержимо
подниматься, а на следующий день вся местность и справа и слева от реки на
расстоянии многих миль была уже залита водой.
   На пятый день, после захода солнца, мой баркас запутался в чем-то,  что
я принял сначала за ползучие растения  и  кустарник.  Но  лишь  только  на
следующее утро рассвело, я увидел, что со всех  сторон  окружен  миндалем,
совершенно созревшим и великолепным на вкус.  Когда  мы  опустили  лот,  я
обнаружил, что дно под нами на глубине по меньшей мере шестидесяти  футов.
При этом нам нельзя было двинуться ни вперед, ни назад. Часов в восемь или
девять, насколько я мог определить по  солнцу,  внезапно  поднялся  ветер,
который накренил наш баркас. Баркас зачерпнул воды, пошел ко дну, и долгое
время ничего не было известно о его судьбе.
   К счастью, мы все, сколько нас было - восемь мужчин и двое  подростков,
- спаслись благодаря тому, что уцепились за деревья,  ветви  которых  были
достаточно крепки для нас, но не могли вынести тяжести нашего  баркаса.  В
таком положении мы пробыли три дня, питаясь  одним  миндалем.  Само  собой
разумеется, что в питье мы не испытывали недостатка.  На  двадцать  второй
день после крушения вода спала так  же  быстро,  как  и  поднялась,  и  на
двадцать шестой день мы могли уже ступить ногой на твердую землю.  Первое,
что мы с радостью увидели, был наш баркас. Он лежал в двухстах саженях  от
того места, где пошел ко дну. Высушив на солнце все, что  могло  быть  нам
полезным, мы отобрали из наших дорожных запасов все наиболее необходимое и
пустились в путь, стараясь угадать направление, по которому плыли  раньше.
По моим самым  точным  подсчетам,  нас  отнесло  в  сторону  миль  на  сто
пятьдесят через ограды, изгороди и заросли.
   За семь дней мы добрались до реки, которая  спокойно  текла  по  своему
руслу, и поведали одному бею о наших приключениях. Бей любезно снабдил нас
всем, что нам могло понадобиться, и  отправил  дальше  в  одной  из  своих
лодок.
   Примерно дней через шесть мы добрались до Александрии, где пересели  на
корабль, направляющийся в Константинополь.
   Великий султан принял меня чрезвычайно  милостиво,  и  я  был  удостоен
чести лицезреть его гарем, куда его величество соизволил самолично  ввести
меня, чтобы  предоставить  в  мое  распоряжение  столько  прекрасных  дам,
включая  и  его  жен,  сколько  я  пожелаю   отобрать   для   собственного
удовольствия.
   Я не люблю хвастать своими любовными приключениями, поэтому, милостивые
государи, сейчас пожелаю вам всем спокойной ночи.



        ШЕСТОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ

   Покончив с рассказами о своих египетских приключениях,  барон  собрался
было отправиться спать, но  произошло  это  именно  в  тот  момент,  когда
несколько ослабевшее внимание слушателей вновь было возбуждено упоминанием
о гареме великого султана. Уж очень им хотелось услышать еще что-нибудь  о
гареме. Но так как барон решительно отказался продолжать разговор  на  эту
тему, с другой же стороны, не желал  огорчить  своих  веселых  слушателей,
осыпавших его  просьбами,  он  решил  позабавить  их  рассказами  о  своих
необыкновенных слугах и так начал свое повествование:
   - После моего путешествия в Египет я  очень  вырос  в  глазах  великого
султана. Его величество просто не мог жить без меня, и я  ежедневно  бывал
приглашен и к обеду и к ужину. Я должен признать, господа, что у турецкого
султана стол был более изысканный, чем у любого другого владыки на  земном
шаре. Но относится эта похвала только к еде, а не к напиткам, ибо, как вам
известно, закон Магомета возбраняет верующим употребление вина. Поэтому на
официальных обедах в Турции нечего и думать о том, чтобы выпить  стаканчик
вина.  Однако  то,  что  не  происходит  публично,  нередко  проделывается
втихомолку, и, невзирая на запрет, многие турки знают,  что  такое  доброе
вино не хуже, чем почтенные немецкие прелаты. Так дело обстояло  и  с  его
турецким величеством.
   За парадным столом, к которому обычно  бывал  приглашен  и  генеральный
суперинтендант, то есть муфтий, который  перед  едой  читал  молитву  "Очи
всех", а после еды - "Благодарение аллаху", о вине не могло быть  и  речи.
Но когда поднимались из-за стола, для его величества в кабинете обычно уже
стояла наготове бутылочка доброго вина. Однажды великий  султан,  дружески
мне подмигнув, дал понять, чтобы я прошел за ним в кабинет.
   Когда мы там заперлись, он с  таинственным  видом  достал  из  шкафчика
бутылку.
   - Мюнхгаузен, - произнес он, - я знаю,  что  вы,  христиане,  понимаете
толк в бокале хорошего вина. У меня тут осталась еще бутылочка токайского.
Такого чудесного вина вам, верно, еще никогда в жизни не приходилось пить.
   С этими словами его величество налил мне, а затем и себе по рюмке, и мы
чокнулись.
   - Ну, что вы на это скажете? Ну-ка! Не правда ли, чудо, а не вино?
   - Винцо хорошее, ваше величество, -  ответил  я.  -  Но,  с  разрешения
вашего величества, я все  же  должен  сказать,  что  в  Вене  у  покойного
императора Карла Шестого мне приходилось пить во много  раз  лучшее.  Черт
возьми! Вот бы вашему величеству испробовать такого вина!
   - Друг мой Мюнхгаузен, при всем уважении к вам не могу поверить,  чтобы
существовало токайское лучше этого!  Я  достал  одну-единственную  бутылку
этого вина у  венгерского  дворянина,  который  с  трудом  решился  с  ним
расстаться.
   - Чепуха, ваше величество! Токайское токайскому рознь. Господа венгерцы
не так-то щедры. Держу пари, что ровно за час доставлю вам прямым путем  и
непосредственно из  императорского  погреба  бутылку  токайского,  да  еще
какого!
   - Мюнхгаузен, мне кажется, вы болтаете вздор!
   - Нет,  я  не  болтаю  вздор.  Берусь  за  один  час  прямым  путем  из
императорского погреба в Вене доставить вам бутылку токайского, и не такую
кислятину, как это!
   - Мюнхгаузен! Мюнхгаузен! Вы смеетесь надо  мной,  а  этого  я  вам  не
позволю! Я знал вас до сих пор как человека необыкновенно  правдивого,  но
сейчас готов думать, что вы завираетесь.
   - В чем же дело, ваше величество? Давайте попробуем. Не выполню я  свое
обещание -  а  я  непримиримый  враг  всяческого  вранья,  -  тогда,  ваше
величество, прикажите отрубить мне голову. Ведь моя  голова  не  кочерыжка
какая-нибудь. Что же вы, ваше величество, против нее поставите?
   - По рукам! Ловлю вас на слове! Если ровно в четыре часа  токайское  не
будет доставлено, я не  помилую  вас,  и  это  будет  вам  стоить  головы.
Смеяться над собой я не позволю даже лучшим моим друзьям. Если же вы  свое
обещание выполните, то можете взять из моего казначейства столько  золота,
серебра, жемчуга и  драгоценных  камней,  сколько  в  силах  унести  самый
большой силач.
   - Вот это другое дело! - ответил я, тут же попросил подать мне  перо  и
чернила и написал королеве-императрице Марии-Терезии следующую записку:
   "Ваше величество, в качестве единственной наследницы  вам,  несомненно,
от вашего блаженной памяти отца наряду с прочим достались и  его  погреба.
Осмелюсь покорнейше просить Вас  прислать  мне  с  подателем  сего  письма
бутылку токайского, какое я  частенько  пивал  у  Вашего  батюшки.  Только
самого лучшего. Дело касается пари. Готов как угодно за  это  отслужить  и
остаюсь..." И так далее.
   Записку я поспешил вручить, даже не запечатав, так как  было  уже  пять
минут четвертого, моему скороходу. Ему пришлось  отстегнуть  свои  гири  и
немедленно пуститься бежать в Вену.
   После этого мы - великий султан и я - в ожидании лучшего выпили до  дна
оставшееся вино. Пробило четверть  четвертого,  половина...  пробило,  три
четверти четвертого... но скорохода не было видно. Должен признаться,  что
мне понемногу становилось все больше не по себе.  Мне  чудилось,  что  его
величество время от времени поглядывает на шнур от колокольчика, собираясь
вызвать палача. Мне, правда, еще разрешили выйти  в  сад,  чтобы  глотнуть
свежего  воздуха,  но  за  мной  все  время  следовали   двое   услужливых
соглядатаев, не спускавших с меня глаз.
   Когда  стрелка  показывала  уже  пятьдесят  пять  минут  четвертого,  я
поспешил послать за моими слугами - за слухачом и стрелком. Они немедленно
явились, и я  приказал  моему  слухачу  лечь  на  землю  и  послушать,  не
приближается ли скороход. К немалому моему испугу, он доложил, что негодяй
где-то, и притом далеко отсюда, прилег отдохнуть и сейчас храпит что  есть
мочи.
   Но лишь только мой славный стрелок услышал это, как взбежал на  высокую
террасу и, приподнявшись на цыпочки, закричал:
   - Клянусь своей душой! Лежит себе этот лентяй под дубом около Белграда,
а рядом с ним бутылка! Погоди! Сейчас пощекочу  тебя  так,  что  ты  сразу
проснешься! - И с этими словами он вскинул свое кухенрейтеровское ружье  и
выпустил заряд прямо в вершину дуба. Целый град желудей, веток  и  листьев
посыпался на спящего, разбудил его, и так как скороход и сам почувствовал,
что чуть было не упустил время, то он с такой быстротой  пустился  бежать,
что с бутылкой  и  собственноручной  запиской  Марии-Терезии  в  три  часа
пятьдесят девять с половиной минут оказался у дверей кабинета султана.
   Вот это было вино! Ох, как смаковал его высочайший лакомка!
   - Мюнхгаузен, - сказал он, - не обижайтесь, если эту бутылку я  оставлю
для себя одного. У вас в Вене лучшие связи, чем у меня! Вы сумеете  добыть
для себя и другую бутылку!
   Сказав это, он спрятал вино в шкафчик, сунул ключ  в  карман  штанов  и
позвонил казначею.
   О, сколь сладостен показался мне этот серебряный звон!
   - Теперь, - произнес он, - я должен рассчитаться с вами за наше пари...
Вот, - добавил он, обращаясь к казначею, который  появился  на  пороге,  -
отпустите моему другу Мюнхгаузену из моей казны  столько,  сколько  сможет
унести самый сильный из его слуг.
   Казначей поклонился своему господину, ткнувшись носом в землю.  Мне  же
великий султан дружески пожал руку и затем отпустил нас обоих.
   Как вы легко можете себе представить, милостивые государи, я, не мешкая
ни минуты, воспользовался полученным  разрешением.  Вызвав  силача  с  его
длинной льняной веревкой, я отправился с ним в кладовую казначейства.
   На то, что мой силач оставил в кладовой после того, как  упаковал  свою
ношу, вы вряд ли позарились бы.
   Как можно быстрее устремился я со своей добычей  в  гавань,  нанял  там
самое большое судно, какое только нашлось,  и,  нагрузив  его  до  отказа,
пустился на всех парусах со всеми своими слугами в море,  торопясь  скрыть
мой улов в безопасном месте.
   Случилось именно то, чего я  опасался.  Казначей,  оставив  незапертыми
двери и ворота своей сокровищницы - ведь запирать их теперь не было особой
надобности, - со всех ног бросился к великому султану и поведал ему о том,
как широко я истолковал его разрешение.
   Великого султана словно обухом по голове ударило. Он сразу же раскаялся
в своем необдуманном поступке и приказал  своему  адмиралу  немедленно  со
всем турецким флотом двинуться  за  мной  в  погоню  и  довести  до  моего
сознания, что таких условий в нашем пари не было.
   Не успел я поэтому отплыть и двух миль, как увидел, что за мной, подняв
все паруса,  следует  в  полном  составе  турецкий  военный  флот.  Должен
сознаться,  что  голова  моя,  как  будто  немного   укрепившаяся,   снова
зашаталась.
   Но тут как раз под рукой оказался мой ветродув.
   - Пусть ваша светлость не беспокоится, - сказал он и  с  этими  словами
встал на корме нашего корабля, заняв такое положение,  чтобы  одна  ноздря
его была направлена на турецкий флот, а другая - на наши паруса. Затем  он
дунул так здорово,  что  турецкий  флот  с  разбитыми  мачтами  и  рваными
парусами еле добрался  до  гавани,  тогда  как  мы,  подгоняемые  попутным
ветром, через несколько часов благополучно прибыли в Италию.
   Из моего клада мне все же досталось не много, ибо в Италии, несмотря на
попытки веймарского библиотекаря Ягеманна  (*5)  спасти  ее  честь,  царят
такая ужасная нищета и попрошайничество, а  полиция  так  плохо  выполняет
свои обязанности, что мне - возможно, в силу  моей  непомерной  доброты  -
пришлось большую часть моих богатств раздать уличным нищим. Остаток  же  у
меня отняла по дороге в Рим, как раз на священной равнине  Лоретте,  банда
придорожных грабителей. Совесть, верно, не очень-то мучила их за это,  ибо
добыча была столь велика, что даже одной тысячной доли ее хватило  бы  для
всей честной компании, для их наследников и наследников этих  наследников.
Они могли бы получить за нее полное отпущение  всех  грехов,  прошедших  и
будущих, хотя бы даже из рук самого высокопоставленного лица в Риме.
   Но теперь, господа, мне и  в  самом  деле  пора  на  покой!  Желаю  вам
приятного сна.



        СЕДЬМОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ
   <b>с приложением вполне достоверной биографии одного из знакомых барона,</b>
   <b>который, после ухода последнего, выступает в роли рассказчика</b>

   Окончив предыдущий рассказ, барон, не поддаваясь уже никаким  уговорам,
поднялся, оставив своих слушателей в самом лучшем настроении. Все же он на
прощание обещал им при первом удобном  случае  рассказать  о  приключениях
своего отца, которые все  они  жаждали  узнать,  да  еще  добавить  к  ним
кое-какие другие любопытные истории.
   После того как все присутствующие, каждый по-своему, высказались о  том
забавном,  что  они  услышали,  один  из  слушателей,   приятель   барона,
сопровождавший его во время путешествия в Турцию, заметил, что  неподалеку
от Константинополя находится колоссальных размеров пушка, о которой  особо
упоминает барон Тотт в своих недавно опубликованных  "Записках".  Сообщает
он, насколько я помню, примерно следующее:
   "Турки установили вблизи города, выше цитадели,  на  берегу  знаменитой
реки Симоис, огромное орудие. Оно было целиком отлито из меди  и  стреляло
мраморными  ядрами,  весившими  не  менее  тысячи  ста  фунтов  каждое.  Я
испытывал непреодолимое желание, - повествует Тотт, - выстрелить из  этого
орудия, чтобы ясно представить себе, как оно действует.  Все  вокруг  меня
дрожали и тряслись, убежденные, что и  город  и  крепость  превратятся  от
такого  выстрела  в  груду  развалин.  В  конце  концов  страх   несколько
рассеялся, и мне, наконец, было разрешено произвести  выстрел.  Для  этого
потребовалось не менее трехсот тридцати фунтов пороха, а ядро, как  я  уже
говорил, весило тысячу сто  фунтов.  Когда  подошел  канонир  с  зажженным
фитилем, окружавшая меня толпа отодвинулась как можно  дальше.  С  большим
трудом удалось мне убедить подоспевшего пашу,  что  никакая  опасность  не
угрожает. Даже у канонира, действовавшего по  моим  указаниям,  от  страха
сильно колотилось сердце. Я занял место в углублении стены, позади орудия,
дал сигнал и почувствовал толчок, словно при землетрясении. На  расстоянии
в триста саженей ядро разорвалось на три  части.  Куски  перелетели  через
пролив и, отскочив от воды, ударились о горный  склон  на  противоположном
берегу, вспенив весь пролив".
   Таков, насколько я, милостивые  государи,  припоминаю,  рассказ  барона
Тотта о самой большой пушке  в  мире.  Когда  мы  с  бароном  Мюнхгаузеном
посетили эту местность, нам сообщили о  выстреле,  произведенном  из  этой
пушки  бароном  Тоттом,  причем  этот  поступок  приводился   как   пример
необычайного мужества барона Тотта.
   Мой благодетель, для которого нестерпима была мысль, что француз мог  в
чем-то превзойти его, взвалил себе эту самую пушку на плечо  и,  тщательно
установив ее в горизонтальном положении, прыгнул с ней в море и  поплыл  к
противоположному берегу. Оттуда он,  к  несчастью,  попытался  перебросить
пушку на ее прежнее место. Я  сказал  "к  несчастью",  ибо  она  несколько
преждевременно выскользнула из его рук, а именно -  в  тот  самый  момент,
когда барон размахнулся, собираясь швырнуть  ее.  Вследствие  этого  пушка
рухнула в воду как раз в середине пролива, где покоится и сейчас и, верно,
останется там до второго пришествия.
   Вот эта самая история окончательно испортила отношения господина барона
с его величеством турецким султаном.  История  с  сокровищами,  о  которой
барон сегодня рассказал вам, давно  отошла  в  область  предания.  Ведь  у
султана было достаточно источников дохода, и  он  очень  скоро  мог  снова
наполнить кладовые своего казначейства. Барон в  последний  раз  прибыл  в
Турцию, получив собственноручное приглашение его величества,  и  находился
бы там, возможно, и по сие время, если бы гибель  прославленной  пушки  не
привела жестокого тирана в такую ярость, что он  отдал  строжайший  приказ
немедленно отрубить господину барону голову.
   Но одна  султанша,  любимцем  которой  успел  стать  барон,  не  только
своевременно сообщила ему о кровожадном намерении тирана,  но  и  скрывала
его в собственных покоях все то время, пока офицер, которому было поручено
совершить казнь, вместе со своими подручными везде искал его. В  следующую
же ночь мы нашли приют на корабле, готовом  поднять  паруса  и  отплыть  в
Венецию. Таким образом нам удалось спастись.
   Об этом случае барон упоминает неохотно потому, что ему  не  только  не
удалось выполнить задуманное, но он вдобавок еще чуть было  не  поплатился
жизнью. Но так как эта история нисколько не позорит его, я иногда позволяю
себе рассказывать ее в его отсутствие.
   Итак, милостивые государи, вы теперь знаете все о бароне Мюнхгаузене и,
надеюсь, уже никогда не станете сомневаться в его правдивости.
   Для того, однако, чтобы у вас не было и тени сомнения относительно меня
- предположение, которое я не желал  бы  даже  допустить,  -  мне  хочется
вкратце сообщить вам, кто я такой.
   Мой отец, или во всяком  случае  тот,  кого  считали  моим  отцом,  был
швейцарцем из Берна. Ему было поручено нечто вроде главного наблюдения  за
дорогами, аллеями, переулками и мостами. Подобные чиновники в  той  стране
называются... метельщиками. Мать моя была родом из Савойских гор, и на шее
у нее красовался большой зоб, что  у  дам  в  тех  краях  считается  самым
обыкновенным явлением. Она в очень молодых годах покинула родительский дом
и в погоне за счастьем попала в тот самый  город,  где  отец  мой  впервые
увидел  свет.   Будучи   девицей,   она   зарабатывала   себе   на   хлеб,
благодетельствуя лицам нашего пола. Всем  известно,  что  она  никогда  не
отказывала в любезности, особенно в тех случаях, когда ей шли навстречу  с
соответствующей учтивостью и щедростью.
   Эта милая пара повстречалась случайно на улице, и так как оба были  под
хмельком, то, покачиваясь, натолкнулись друг на друга и вместе  покатились
по земле. Оба при этом, не уступая друг  другу,  изрядно  буйствовали.  Их
задержали дозорные и потащили сначала в  комендантский  пост,  а  затем  в
тюрьму. Здесь они пришли к заключению, что ссора их  -  просто  нелепость,
помирились, влюбились друг в друга и поженились.
   Так как мать моя после свадьбы  все  же  пыталась  проделывать  прежние
штуки, отец мой, руководствовавшийся высокими понятиями о чести,  довольно
быстро расстался с супругой, предоставив ей в единоличное пользование  все
доходы от корзины для сбора мусора. Вскоре после  этого  она  связалась  с
компанией, переезжавшей из города в  город  с  театром  марионеток.  Позже
судьба забросила ее в Рим, где она держала лавочку и торговала устрицами.
   Вам всем, без сомнения, приходилось  слышать  о  папе  Ганганелли,  или
Клименте XIV, и о том, как он любил устриц. Однажды в пятницу, когда  папа
во главе пышной процессии направлялся к обедне в собор святого  Петра,  он
увидел устриц, которыми торговала моя мать (а устрицы  эти,  как  она  мне
много раз рассказывала, были необычайно свежи и хороши),  и,  конечно,  не
мог пройти мимо, не отведав их. И хотя в его свите насчитывалось не  менее
пятисот человек, всем пришлось остановиться, а в собор было сообщено,  что
служить обедню папа не сможет раньше завтрашнего дня.
   Соскочив с коня - папы в таких случаях всегда едут верхом, - он вошел в
лавчонку моей матери, проглотил сначала все устрицы,  какие  там  были,  а
затем спустился с хозяйкой в погреб, где у нее хранились еще и  добавочные
запасы. Это подземное помещение служило моей матери  одновременно  кухней,
приемной и спальней. Папе Клименту здесь так понравилось, что  он  отослал
всех своих приближенных. Короче говоря, его святейшество провел там с моей
матерью всю ночь. До того, как покинуть ее поутру,  папа  отпустил  ей  не
только те грехи, какие она уже успела совершить, но и все те,  которые  ей
вздумается совершить и в дальнейшем.
   Что же к этому добавить, милостивые государи? Моя  мать  заверяла  меня
своим честным словом (а кто посмеет усомниться в ее чести?), что я  явился
плодом той устричной ночи.



        ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА БАРОНА

   Как  легко  себе  представить,  от  барона  не  отступали  с  просьбами
выполнить данное обещание и продолжить свои столь же поучительные, сколь и
забавные повествования. Но довольно долгое  время  все  мольбы  оставались
напрасными. У него была похвальная привычка ничего не делать, если  на  то
не было особого  настроения,  и  еще  более  похвальная  -  ни  при  каких
обстоятельствах не отступать от этого принципа.
   Но вот наступил, наконец,  желанный  вечер,  когда  веселая  улыбка,  с
которой он встретил настойчивые  просьбы  своих  друзей,  могла  послужить
верным признаком того, что вдохновение осенило рассказчика и  надежды  его
слушателей не окажутся напрасными. Все умолкли и слушали, не сводя глаз...
   И Мюнхгаузен начал, сидя на мягких подушках дивана:
   - Во время последней осады Гибралтара (*6) я отплыл в эту  крепость  на
одном из кораблей нагруженного провиантом флота, которым  командовал  лорд
Родней. Я намеревался посетить моего старого  друга  -  генерала  Эллиота,
который заслужил неувядаемые лавры блистательной защитой этого укрепления.
Когда улеглись первые радостные порывы, всегда сопутствующие встрече  двух
старых друзей, я в сопровождении  генерала  прошелся  по  крепости,  желая
получить представление как о состоянии ее гарнизона, так и о подготовке  к
атаке, предпринимаемой неприятелем. Я захватил с собой из Лондона отличный
зеркальный телескоп, купленный у Доллонда (*7). С помощью этого  телескопа
мне удалось обнаружить, что неприятель как раз собирался выпустить по тому
самому месту, где мы находились, тридцатишестифунтовое ядро. Я сообщил  об
этом  генералу,  тот  поглядел  в  трубу  и  признал   мое   предположение
правильным.
   С разрешения  генерала  я  приказал  немедленно  принести  с  ближайшей
батареи  сорокавосьмифунтовое  ядро  и  навел  дуло  орудия  -  в  области
артиллерии, скажу без хвастовства, я не знаю себе равного - так точно, что
не мог сомневаться в правильности попадания.
   Затем я установил тщательное  наблюдение  за  врагом,  пока  не  уловил
момента, когда  его  артиллеристы  поднесли  фитиль  к  орудию.  В  то  же
мгновение я дал сигнал стрелять нашим канонирам. Примерно на середине пути
оба ядра  столкнулись  с  неимоверной  силой,  и  эффект  от  столкновения
оказался потрясающим. Вражеское ядро так стремительно отлетело назад,  что
не только начисто снесло голову неприятельскому солдату, выпустившему его,
но сорвало  еще  шестнадцать  других  голов,  встретившихся  на  пути  его
обратного полета к  африканскому  побережью.  Затем,  еще  не  долетев  до
Африки, ядро снесло все мачты с кораблей, выстроившихся  в  неприятельской
гавани,  после  чего,  пролетев  еще  двести  английских  миль  в  глубину
материка, пробило крышу деревенского домика, лишило спавшую там на спине с
открытым ртом старушку немногих оставшихся у нее зубов и  в  конце  концов
застряло в глотке этой несчастной  женщины.  Ее  муж,  вскоре  вернувшийся
домой, попробовал извлечь ядро. Убедившись, однако, что это невозможно, он
быстро принял решение и вбил молотком ядро  в  желудок,  из  которого  оно
позже вышло естественным путем.
   Наше ядро сослужило  нам  отличную  службу.  Оно  не  только  отбросило
неприятельское ядро, заставив его произвести вышеописанные разрушения, но,
в полном соответствии с моими намерениями продолжая свой путь,  сорвало  с
лафета ту самую пушку, из которой только что в нас  стреляли,  и  с  такой
силой швырнуло ее в киль одного из кораблей, что выбило у него днище.
   Корабль  дал  течь,  наполнился  водой  и  пошел  ко   дну   вместе   с
находившимися на нем тысячью  испанских  матросов  и  значительным  числом
солдат. Это был, несомненно, выдающийся подвиг. Но я не претендую  на  то,
чтобы он был поставлен в  заслугу  мне  одному.  Честь  замысла,  конечно,
принадлежит мне, но успеху в какой-то мере содействовал и случай.
   Дело в том, что позже я обнаружил следующее: в нашу пушку,  выпустившую
сорокавосьмифунтовое ядро, было по недосмотру заложено двойное  количество
пороха, чем, собственно, и объясняется неслыханная сила,  с  которой  было
отброшено неприятельское ядро.
   Генерал Эллиот за эту выдающуюся услугу предложил мне занять  должность
офицера. Но я отказался, удовлетворившись  благодарностью,  которую  он  в
самой лестной форме выразил мне за ужином в присутствии всего  офицерского
состава.
   Так как я очень расположен к  англичанам,  которых  считаю,  бесспорно,
мужественным и благородным народом, я твердо решил не  покидать  крепости,
пока вторично не окажу им услугу. Недели три спустя для этого представился
удобный случай.
   Нарядившись католическим священником, я в час ночи тихонько выбрался из
крепости и, благополучно проскользнув через неприятельские линии, оказался
в центре вражеского лагеря. Там я проник в палатку  графа  Артуа,  который
вместе с высшим командным составом и другими офицерами был как  раз  занят
разработкой плана штурма крепости, назначенного на следующее утро.  Одежда
священника ограждала меня от подозрений. Никто меня не заметил,  и  я  без
помехи мог все видеть и слышать.
   В конце