-- шутливо сказал он. -- Мы
здесь спорим с Питтом, какая из этих звезд -- Полярная.
     --  И это все? -- спокойно спросил  испанец. В  его  тоне звучала явная
ирония. -- Если мне  не  изменяет  память, вы говорили, что господин Питт --
ваш штурман.
     --  Да,  за неимением  лучшего,  -- с  шутливым  пренебрежением заметил
капитан. -- Но я  сейчас был готов  спорить с ним  на сто  песо, что искомая
звезда --  вот  эта. --  И  он  небрежно  указал рукой на  первую попавшуюся
светлую точку в небе.
     Блад потом признался Питту, что, если бы дон Диего с ним согласился, он
убил  бы его на месте.  Однако испанец откровенно  выразил свое презрение  к
астрономическим познаниям Блада.
     --  Ваше  убеждение основано  на невежестве,  дон  Педро. Вы проиграли:
Полярная звезда -- вот эта, -- сказал он, указывая на нее.
     -- А вы убеждены в этом?
     --  Мой  дорогой  дон Педро! -- запротестовал  испанец,  которого начал
забавлять этот разговор. -- Ну мыслимо ли, чтобы я ошибся? Да и у нас  есть,
наконец, такое доказательство,  как компас. Пойдемте взглянуть, каким курсом
мы идем.
     Его  полная  откровенность  и  спокойствие  человека,  которому  нечего
скрывать,  сразу же рассеяли подозрения Блада. Однако убедить Питта было  не
так легко.
     -- В таком случае,  дон Диего,  -- спросил он, --  почему же  мы идем в
Кюрасао таким странным курсом?
     -- У  вас есть все основания задать мне такой вопрос,  -- без малейшего
замешательства ответил дон  Диего и вздохнул. --  Я надеялся, что допущенная
мной  небрежность  не будет  замечена.  Обычно  я  не  веду  астрономических
наблюдений, так как всецело полагаюсь на навигационное  счисление  пути. Но,
увы,  никогда нельзя быть  слишком  уверенным в себе.  Сегодня, взяв в  руки
квадрант, я, к своему стыду, обнаружил, что уклонился на полградуса к югу, а
поэтому  Кюрасао находится сейчас  от нас почти прямо к северу.  Именно  эта
ошибка и  вызвала задержку в пути. Но теперь все в порядке, и мы придем туда
к утру.
     Объяснение это  было  настолько прямым и откровенным,  что не оставляло
сомнений  в  честности дона  Диего. И когда испанец ушел, Блад  заметил, что
вообще  нелепо подозревать его  в  чем-либо, ибо  он доказал свою честность,
открыто заявив о своем согласии скорее умереть, чем взять на себя какие-либо
обязательства, несовместимые с его честью.
     Впервые попав в Карибское море и не зная  повадок здешних авантюристов,
капитан Блад все еще питал по отношению к ним некоторые иллюзии.
     Однако события следующего дня грубо их развеяли.
     Выйдя  на  палубу до  восхода  солнца,  он увидел  перед собой туманную
полоску земли, обещанную  им испанцем  накануне. Примерно  в десяти милях от
корабля тянулась длинная береговая линия, простираясь по горизонту далеко на
восток  и  запад.  Прямо перед ними  лежал  большой  мыс.  Очертания берегов
смутили Блада, он нахмурился, так как никогда не думал,  что остров  Кюрасао
может быть  так велик. То, что находилось перед ним, скорее  походило не  на
остров, а на материк.
     Справа  по  борту,  в трех-четырех  милях от них, шел  большой корабль,
водоизмещением не меньшим,  если  не большим, чем "Синко Льягас".  Пока Блад
наблюдал за  ним, корабль  изменил  курс, развернулся и в крутом  бейдевинде
пошел на сближение.
     Человек двенадцать из  команды Блада, встревоженные,  бросились на бак,
нетерпеливо посматривая на сушу.
     -- Вот это и есть обещанная земля, дон Педро, -- услышал он позади себя
чей-то голос, говоривший поиспански.
     Нотка   скрытого  торжества,  прозвучавшая  в  этом  голосе,  сразу  же
разбудила в Бладе все  его подозрения. Он так круто повернулся к дону Диего,
что увидел ироническую улыбку, не успевшую исчезнуть с лица испанца.
     -- Ваша  радость при виде  этой земли  по  меньшей  мере  непонятна, --
сказал Блад.
     -- Да, конечно! -- Испанец потер руки, и Блад заметил, что они дрожали.
-- Это радость моряка.
     -- Или предателя, что  вернее, --  спокойно  сказал Блад. Когда испанец
попятился от него с внезапно изменившимся выражением лица, которое полностью
уничтожило  все сомнения Блада, он  указал рукой на сушу и резко спросил: --
Хватит ли у вас наглости и сейчас  утверждать,  что это берег Кюрасао? -- Он
решительно наступал  на  дона Диего, который  шаг за шагом отходил назад. --
Может быть, вы  хотите,  чтобы  я сказал вам, что  это  за земля?  Вы хотите
этого?
     Уверенность,  с которой говорил Блад,  казалось,  ошеломила испанца; он
молчал.  И  здесь  капитан  Блад наугад, а  быть может,  и не совсем наугад,
рискнул  высказать  свою  догадку. Если эта береговая линия  не принадлежала
Мэйну, что было не совсем невероятно, то она могла  принадлежать либо  Кубе,
либо Гаити. Но остров Куба, несомненно, лежал дальше к северо-западу, и Блад
тут же сообразил, что дон Диего, замыслив  предательство,  мог привести их к
берегам ближайшей из этих испанских территорий.
     -- Эта земля, предатель и клятвопреступник, -- остров Гаити!
     Он пристально  всматривался в смуглое  и  сразу  же  побледневшее  лицо
испанца, чтобы убедиться, как он будет реагировать  на его слова.  Но сейчас
отступавший  испанец дошел  уже  до середины шканцев [40], где  бизань  [41]
мешала  стоявшим  внизу англичанам видеть Блада и  дона Диего.  Губы испанца
скривились в презрительной улыбке.
     -- Ты слишком много знаешь,  английская  собака! -- тяжело дыша, сказал
он и, бросившись на Блада, схватил его за горло.
     Они  отчаянно боролись,  крепко  обхватив  друг друга.  Блад  подставил
испанцу ногу и вместе с ним упал на палубу. Испанец, слишком понадеявшись на
свои  силы, рассчитывал,  что  сумеет  задушить Блада  и  выиграет  полчаса,
необходимые для подхода того прекрасного  судна, которое  уже направлялось к
ним. То, что  судно было испанским, не вызывало никаких сомнений, так как ни
один корабль  другой  национальности  не мог  бы  так  смело  крейсировать в
испанских водах у берегов Гаити. Однако расчеты дона Диего не оправдались, и
он сообразил  это слишком поздно, когда стальные мускулы  сжали его клещами.
Прижав испанца к  палубе коленом, Блад криками сзывал своих  людей, которые,
топая по трапу, поднимались наверх.
     -- Не пора ли тебе помолиться за свою грязную душу? -- в ярости спросил
Блад.
     Однако  дон  Диего, положение  которого  было  совершенно  безнадежным,
заставил себя улыбнуться и ответил издевательски:
     --  А  кто помолится за твою душу, когда вот этот галион возьмет вас на
абордаж?!
     --  Вот этот галион?  --  переспросил Блад, мучительно осознав, что уже
было нельзя избежать последствий предательства дона Диего.
     -- Да, этот галион! Ты знаешь, что это за корабль? Это "Энкарнасион" --
флагманский корабль главнокомандующего  испанским флотом в  здешних водах --
адмирала дона Мигеля де  Эспиноса, моего  брата. Это  очень удачная встреча.
Всевышний, как видишь, блюдет интересы католической Испании.
     Светлые   глаза   капитана  Блада  блеснули,  а  лицо  приняло  суровое
выражение.
     -- Связать ему руки  и ноги! -- приказал Блад своим людям и добавил: --
Чтобы ни один волосок не упал с драгоценной головы этого мерзавца!
     Такое  предупреждение  было  отнюдь  не  лишним,   так  как  его  люди,
рассвирепев  от  мысли,  что им угрожает рабство более страшное, чем  то, из
которого они только что вырвались, были готовы разорвать испанца в клочья. И
если сейчас они подчинились своему капитану и удержались от этого, то только
потому,  что   стальная   нотка  в  голосе  Блада  обещала  дону   Диего  де
Эспиноса-и-Вальдес не обычную смерть, а нечто более изощренное.
     -- Грязный пират!  -- презрительно бросил Блад. -- Где же твое  честное
слово, подлец!
     Дон Диего взглянул на него и засмеялся.
     -- Ты недооцениваешь меня,  --  сказал он по-английски,  чтобы все  его
поняли.  --  Да,  я говорил,  что  не боюсь смерти,  и докажу  это! Понятно,
английская собака?!
     -- Ирландская, с твоего разрешения, -- поправил его Блад. -- А  где  же
твое честное слово, испанская скотина?
     --  Неужели  ты  мог допустить, чтобы я  оставил в ваших  грязных лапах
прекрасный корабль,  на котором вы сражались бы с  испанцами?  Ха-ха-ха!  --
злорадно  засмеялся дон  Диего.  -- Идиоты! Можете меня  убить, но я умру  с
сознанием  выполненного  долга. Не  пройдет и часа,  как всех  вас  закуют в
кандалы, а "Синко Льягас" будет возвращен Испании.
     Капитан  Блад, спокойное  лицо  которого побледнело, несмотря на густой
загар, испытующе взглянул на пленника. Разъяренные повстанцы стояли над ним,
готовые его растерзать. Они жаждали крови.
     --  Не  смейте  его  трогать!  --  властно  скомандовал  капитан  Блад,
повернулся на каблуках, подошел к борту и застыл в глубоком раздумье.
     К   нему  подошли  Хагторп,   Волверстон  и   канонир  Огл.   Молчаливо
всматривались они в приближавшийся  корабль.  Сейчас он шел  наперерез курсу
"Синко Льягас".
     -- Через полчаса он сблизится  с  нами, и  его пушки сметут все с нашей
палубы, -- заметил Блад.
     -- Мы будем драться! -- с проклятием закричал одноглазый гигант.
     -- Драться? --  насмешливо  улыбнулся Блад. -- Разве мы  можем драться,
если  у нас на борту всего двадцать человек?  Нет, у нас только один  выход:
убедить капитана этого корабля в том, что мы испанцы, что на борту у нас все
в порядке, а затем продолжать наш путь.
     -- Но как это сделать? -- спросил Хагторп.
     --  Как  это сделать? -- повторил Блад. --  Конечно,  если бы... --  Он
смолк и задумчиво стал всматриваться в зеленую воду.
     Огл, склонный к сарказму, предложил:
     -- Конечно, мы могли бы послать  дона Диего  де Эспиноса  с  испанскими
гребцами заверить его братаадмирала, что все мы являемся верноподданными его
католического величества, короля Испании...
     Капитан вскипел  и резко повернулся  к нему, с явным намерением осадить
насмешника. Но внезапно выражение  его лица изменилось, а в глазах вспыхнуло
вдохновение.
     -- Черт возьми, а ведь ты прав! Проклятый  пират не боится смерти, но у
его  сына может быть другое  мнение.  Сыновняя почтительность у испанцев  --
весьма  распространенное  и  сильное чувство...  Эй, вы!  -- обратился он  к
людям, стоявшим возле пленника. -- Тащите его сюда!
     И, показывая дорогу,  Блад спустился  через  люк в полумрак трюма,  где
воздух  был пропитан  запахом  смолы и  снастей, затем направился к корме и,
широко распахнув дверь, вошел в просторную кают-компанию.
     Несколько человек волокли за ним связанного испанца.
     Все, кто остался  на борту, готовы  были примчаться сюда, чтобы узнать,
как Блад  расправится  с  предателем,  но  капитан приказал им  не  покидать
палубы.
     В   кают-компании  стояли  три  заряженные  кормовые  пушки.  Их   дула
высовывались в открытые амбразуры.
     -- За работу, Огл! -- приказал Блад, обращаясь  к коренастому канониру,
указав ему на среднюю пушку. -- Откати ее назад.
     Огл  тотчас  же выполнил распоряжение  капитана.  Блад  кивнул  головой
людям, державшим дона Диего.
     -- Привяжите  его  к жерлу пушки! --  приказал он и, пока они торопливо
выполняли  его  приказ, сказал,  обратясь к остальным:  --  Отправляйтесь  в
кормовую рубку и приведите сюда испанских пленных. А ты, Дайк, беги наверх и
прикажи поднять испанский флаг.
     Дон  Диего,  привязанный   к  жерлу  пушки,  неистово  вращал  глазами,
проклиная капитана Блада. Руки испанца были заведены за спину и туго стянуты
веревками,  а  ноги привязаны к  станинам лафета. Даже  бесстрашный человек,
смело глядевший в  лицо смерти, может  ужаснуться, точно узнав, какой именно
смертью ему придется умирать.
     На губах  у испанца  выступила  пена, но  он не переставал проклинать и
оскорблять своего мучителя:
     --  Варвар!  Дикарь! Проклятый еретик! Неужели ты не можешь  прикончить
меня как-нибудь похристиански?
     Капитан  Блад,  не  удостоив его даже словом,  повернулся к шестнадцати
закованным в кандалы испанским пленникам, спешно согнанным в кают-компанию.
     Уже  по пути  сюда  они слышали  крики дона Диего, а  сейчас  с  ужасом
увидели,  в  каком  положении он  находится.  Миловидный  подросток с  кожей
оливкового цвета, выделявшийся  среди пленников  своим  костюмом  и  манерой
держаться, рванулся вперед и крикнул:
     -- Отец!
     Извиваясь в руках тех, кто с силой удерживал его, он призывал небо и ад
отвратить этот кошмар,  а затем обратился к капитану с мольбой о милосердии,
причем эта мольба в одно и то же время была и неистовой и жалобной. Взглянув
на  молодого испанца, капитан Блад с  удовлетворением  подумал,  что отпрыск
дона Диего в достаточной степени обладает чувством сыновней привязанности.
     Позже Блад признавался, что на  мгновение его  разум  возмутился против
выработанного им жестокого плана. И для  того чтобы прогнать это чувство, он
вызвал в себе воспоминание о злодействах испанцев в Бриджтауне. Он припомнил
побледневшее   личико   Мэри   Трэйл,  когда   она  в   ужасе  спасалась  от
насильника-головореза,  которого   он  убил;   он  вспомнил  и  другие,   не
поддающиеся описанию картины этого  кошмарного дня, и это укрепило угасавшую
в нем  твердость. Бесчувственные, кровожадные испанцы, со  своим религиозным
фанатизмом, не имели в себе даже искры той христианской веры, символ которой
был  водружен  на  мачте  приближавшегося  к  ним  корабля. Еще минуту назад
мстительный  и злобный  дон Диего утверждал,  будто господь бог благоволит к
католической Испании.  Ну  что  ж,  дон Диего будет  сурово  наказан за  это
заблуждение.
     Почувствовав, что твердость вернулась в его сердце, Блад приказал  Оглу
зажечь фитиль и снять свинцовый фартук с запального отверстия пушки, к жерлу
которой  был привязан  дон Диего. И когда Эспиноса-младший разразился новыми
проклятиями, перемешанными с мольбой, Блад круто повернулся к нему.
     --  Молчи! --  гневно бросил он.  --  Молчи и  слушай! Я вовсе  не имею
намерения отправить твоего отца в  ад,  как он этого заслуживает. Я  не хочу
убивать его, понимаешь?
     Удивленный  таким  заявлением,  сын  дона Диего сразу  же  замолчал,  и
капитан Блад  заговорил  на том безупречном испанском языке, которым  он так
блестяще владел, к счастью как для дона Диего, так и для себя:
     --  Из-за  подлого   предательства  твоего  отца  мы  попали  в  тяжкое
положение.  У  нас есть все основания опасаться, что  этот испанский корабль
захватит  "Синко  Льягас".  И тогда нас  ждет  гибель. Так же  как твой отец
опознал флагманский корабль своего брата, так и его брат, конечно, уже узнал
"Синко Льягас". Когда  "Энкарнасион" приблизится к нам, то твой дядя поймет,
что именно здесь произошло. Нас обстреляют или возьмут на абордаж. Твой отец
знал, что мы не в состоянии драться, потому  что нас слишком  мало, но мы не
сдадимся без боя,  а  будем драться! -- Он положил  руку  на лафет  пушки, к
которой  был привязан дон Диего. -- Ты должен ясно представить себе одно: на
первый же выстрел с  "Энкарнасиона" ответит вот эта пушка. Надеюсь, ты понял
меня?
     Дрожащий от страха Эспиноса-младший взглянул в беспощадные глаза Блада,
и его оливковое лицо посерело.
     -- Понял  ли я? --  запинаясь, пробормотал юноша.  -- Но  что  я должен
понять? Если есть возможность  избежать боя и я могу помочь вам, скажите мне
об этом.
     --  Боя могло бы  и не быть, если бы дон Диего де Эспиноса лично прибыл
на борт  корабля своего брата и заверил его, что  "Синко Льягас" по-прежнему
принадлежит Испании, как об этом свидетельствует  его  флаг, и что  на борту
корабля все в порядке. Но  дон Диего не может отправиться лично к брату, так
как он... занят другим  делом. Ну, допустим, у него легкий приступ лихорадки
и  он вынужден оставаться в своей каюте.  Как его сын ты можешь передать все
это своему дяде и засвидетельствовать ему свое почтение. Ты поедешь с шестью
гребцами-испанцами, из  которых сам  отберешь  наименее  --  болтливых, а я,
знатный испанец,  освобожденный вами на Барбадосе из английского плена, буду
сопровождать  тебя.  Если  я  вернусь живым  и  если  ничто не  помешает нам
беспрепятственно отплыть отсюда, дон  Диего останется жить, так же как и все
вы. Но если  случится какая-либо неприятность, то бой с нашей стороны, как я
уже сказал, начнется выстрелом вот из этой пушки, и твой отец станет  первой
жертвой схватки.
     Он  умолк. Из толпы его  товарищей  послышались  возгласы одобрения,  а
испанские пленники заволновались. Эспиноса-младший, тяжело дыша, ожидал, что
отец даст ему какие-то  указания,  но дон  Диего  молчал.  Видимо,  мужество
покинуло его в этом жестоком  испытании, и он предоставлял решение сыну, так
как, возможно,  не рискнул советовать ему  отвергнуть предложение Блада или,
по   всей  вероятности,  посчитал  для  себя  унизительным   убеждать   сына
согласиться с ним.
     -- Ну, хватит! --  сказал Блад.  --  Теперь тебе  все  понятно.  Что ты
скажешь?
     Дон Эстебан провел языком по  сухим  губам и дрожащей  рукой вытер пот,
выступивший у него на лбу. Он в отчаянии взглянул на отца, словно умоляя его
сказать что-нибудь, но дон Диего продолжал  молчать. Юноша  всхлипнул, и  из
его горла вырвался звук, похожий на рыдание.
     -- Я... согласен, -- ответил  он наконец и повернулся к испанцам. --  И
вы... вы тоже согласны! -- с волнением и настойчивостью произнес он. -- Ради
дона  Диего,  ради меня, ради всех нас. Если вы  не согласитесь,  то с  нами
расправятся без всякой пощады.
     Поскольку  дон  Эстебан дал согласие,  а  их командир не  приказывал им
сопротивляться,  то зачем же им было проявлять какой-то бесполезный героизм?
Не раздумывая, они ответили, что сделают все, как нужно.
     Блад отвернулся от них и подошел к дону Диего:
     --  Очень сожалею,  что я  вынужден  оставить вас  на некоторое время в
таком неудобном положении...  -- Тут он на секунду прервал себя, нахмурился,
внимательно поглядел на  своего  пленника и после этой  едва заметной  паузы
продолжал: -- Но я думаю, что вам уже нечего  опасаться. Надеюсь,  худшее не
случится.
     Дон Диего продолжал молчать.
     Питер  Блад еще раз  внимательно  поглядел на бывшего командира  "Синко
Льягас" и затем, поклонившись ему, отошел.


        Глава XII. ДОН ПЕДРО САНГРЕ [42]

     Обменявшись приветственными  сигналами, "Синко Льягас" и  "Энкарнасион"
легли  в  дрейф  на  расстоянии  четверти  мили друг  от  друга.  Через  это
пространство покрытого  рябью и залитого  солнцем  моря от  "Синко Льягас" к
"Энкарнасиону" направилась  шлюпка с шестью  гребцами-испанцами. На  корме с
доном Эстебаном де Эспиноса сидел капитан Блад.
     На  дне  шлюпки стояли два железных  ящика,  хранивших  пятьдесят тысяч
песо. Золото во все времена было  отличным доказательством добросовестности,
а  Блад  считал  необходимым  произвести  самое  благоприятное  впечатление.
Правда, люди Блада  пытались доказать ему, что он  слишком уж усердствовал в
обеспечении обмана, однако он сумел настоять на своем. Он взял с собой также
объемистую  посылку с многочисленными печатями  герба де Эспиноса-и-Вальдес,
адресованную  испанскому  гранду, --  еще  одно  "доказательство",  поспешно
сфабрикованное на "Синко Льягас".
     В немногие минуты, оставшиеся до прибытия  на "Энкарнасион", Блад давал
последние указания  своему  молодому спутнику  --  дону  Эстебану,  который,
видимо, все еще колебался  в чем-то  и не мог решиться высказать  вслух свои
сомнения.
     Блад внимательно взглянул на юношу.
     -- А что, если вы сами выдадите себя? -- воскликнул тот.
     -- Тогда все  закончится крайне  печально для... всех. Я просил  твоего
отца молиться за наш успех, а от тебя жду помощи, -- сказал Блад.
     -- Я сделаю все, что смогу. Клянусь богом, я сделаю все! -- с юношеской
горячностью воскликнул дон Эстебан.
     Блад задумчиво кивнул  головой, и никто уже не произнес ни слова до тех
пор, пока шлюпка не коснулась обшивки плавучей  громады  "Энкарнасиона". Дон
Эстебан в  сопровождении Блада поднялся  по веревочному трапу. На  шкафуте в
ожидании  гостей  стоял  сам адмирал -- высокий,  надменный человек,  весьма
похожий на  дона Диего, но немного старше его и с сединой на висках. Рядом с
ним  стояли  четыре офицера  и  монах в  черно-белой  сутане  доминиканского
ордена.
     Испанский адмирал  прижал к груди своего племянника, объяснив себе  его
трепет, бледность и прерывистое дыхание волнением от встречи с дядей. Затем,
повернувшись, он приветствовал спутника дона Эстебана.
     Питер Блад отвесил  изящный поклон, вполне владея  собой,  если  судить
только по его внешнему виду.
     --  Я  --  дон Педро  Сангре,  --  объявил он, переводя  буквально свою
фамилию на испанский язык, --  несчастный кабальеро из  Леона, освобожденный
из плена храбрейшим отцом дона Эстебана. -- И в нескольких словах он изложил
те  воображаемые  обстоятельства,  при которых  он  якобы  попал  в  плен  к
проклятым еретикам с острова Барбадос и как его освободил дон Диего.
     -- Benedicticamus Domino [43],  -- сказал  монах, выслушав  эту краткую
историю.
     -- Ex hoc  nunc et  usque  in seculum [44], -- скромно  опустив  глаза,
ответил Блад, который всегда, когда это было ему нужно, вспоминал о том, что
он католик.
     Адмирал  и офицеры,  сочувственно выслушав  рассказ кабальеро, сердечно
его приветствовали. Но вот наконец был задан давно уже ожидаемый вопрос:
     --  А где  же мой  брат? Почему  он  не прибыл на корабль, чтобы  лично
приветствовать меня?
     Эспиноса-младший ответил так:
     --  Мой  отец  с  огорчением  вынужден  был  лишить себя  этой чести  и
удовольствия.  К  сожалению,  дорогой  дядя,  он  немного  нездоров,  и  это
заставляет его не покидать своей каюты... О  нет, нет, ничего  серьезного! У
него  легкая лихорадка от небольшой раны, полученной им во  время  недавнего
нападения  на остров Барбадос, когда,  к счастью, был освобожден из неволи и
этот кабальеро.
     --   Позволь,   племянник,   позволь!  --   с   притворной   суровостью
запротестовал  дон  Мигель.  -- Какое нападение? Мне  ничего не известно обо
всем этом.  Я имею  честь представлять  здесь  его  католическое  величество
короля Испании, а он находится в  мире  с  английским королем. Ты  уже и так
сообщил мне больше,  чем следовало бы... Я попытаюсь забыть  все это, о  чем
попрошу и вас, господа, -- добавил он, обращаясь  к своим офицерам. При этом
он  подмигнул улыбающемуся капитану Бладу и добавил: -- Ну что ж!  Если брат
не может приехать ко мне, я сам поеду к нему.
     Дон Эстебан побледнел, словно мертвец, с лица  Блада сбежала улыбка, но
он  не   потерял  присутствия  духа  и  конфиденциальным  тоном,  в  котором
восхитительно смешивались почтительность, убеждение и ирония, сказал:
     -- С  вашего  позволения,  дон  Мигель,  осмеливаюсь  заметить, что вот
именно этого вам  не следует делать.  И  в данном случае  я высказываю точку
зрения дона Диего. Вы не должны встречаться с ним, пока не заживут его раны.
Это не только  его желание, но и главная причина, объясняющая его отсутствие
на борту "Энкарнасиона". Говоря по правде, раны вашего брата, дон Мигель, не
настолько уж серьезны, чтобы помешать  его прибытию сюда. Дона Диего гораздо
больше  тревожит  не  его  здоровье,  а  опасность  поставить  вас в  ложное
положение, если вы непосредственно  от него  услышите  о том,  что произошло
несколько     дней     назад.    Как     вы    изволили    сказать,     ваше
высокопревосходительство, между его католическим величеством королем Испании
и английским королем --  мир, а  дон Диего, ваш брат... -- Блад на мгновение
запнулся.  -- Полагаю, у меня нет  необходимости что-либо добавлять. То, что
вы услыхали о каком-то нападении, только слухи, вздорные  слухи, не  больше.
Ваше высокопревосходительство прекрасно понимает это, не правда ли?
     Его высокопревосходительство адмирал нахмурился.
     -- Да, я понимаю, но... не все, -- сказал он задумчиво.
     На  какую-то долю секунды Бладом  овладело беспокойство.  Не вызвала ли
его  личность сомнений  у  этого испанца?  Но разве  по одежде  и  по  языку
кабальеро Педро Сангре не был настоящим испанцем и  разве  не стоял  рядом с
ним дон Эстебан, готовый подтвердить его историю? И прежде чем адмирал успел
вымолвить хотя бы слово, Блад поспешил дать дополнительное подтверждение:
     --  А  вот  здесь  в лодке  два сундука  с пятьюдесятью  тысячами песо,
которые нам поручено доставить вашему высокопревосходительству.
     Его высокопревосходительство даже подпрыгнул от восторга, а офицеры его
внезапно заволновались.
     -- Это выкуп, полученный доном Диего от губернатора Барба...
     -- Ради  бога, ни слова  больше! -- воскликнул адмирал. --  Я ничего не
слышал... Мой брат желает, чтобы я доставил для него  эти деньги  в Испанию?
Хорошо!  Но  это дело  семейное. Оно касается только  моего  брата  и  меня.
Сделать это, конечно, можно.  Но я не должен  знать... --  Он смолк.  -- Гм!
Пока будут поднимать на борт эти сундуки,  прошу ко мне на стаканчик малаги,
господа. И адмирал  в сопровождении четырех  офицеров  и  монаха, специально
приглашенных  для  этого  случая,  направился  в  свою   каюту,  убранную  с
королевской роскошью.
     Слуга, разлив  по стаканам  коричневатое  вино, удалился.  Дон  Мигель,
усевшись за стол, погладил свою курчавую острую бородку и, улыбаясь, сказал:
     -- Пресвятая дева! У  моего  брата, господа,  предусмотрительнейший ум.
Ведь я мог  бы неосторожно посетить его на корабле и увидеть там такие вещи,
которые мне, как адмиралу Испании, было бы трудно не заметить.
     Эстебан и Блад тут  же  с ним согласились.  Затем Блад, подняв  стакан,
выпил  за  процветание  Испании  и  за  гибель  идиота  Якова,  сидящего  на
английском престоле. Вторая половина его тоста была вполне искренней.
     Адмирал рассмеялся:
     --  Синьор!  Синьор!  Жаль,  нет  моего  брата.  Он   обуздал  бы  ваше
неблагоразумие. Не забывайте, что его католическое величество  и король Яков
--  добрые друзья,  и, следовательно, тосты,  подобные  вашим, в этой каюте,
согласитесь, неуместны, но, поскольку такой тост уже произнесен человеком, у
которого есть особые причины ненавидеть этих английских собак, мы,  конечно,
можем выпить, господа, но... неофициально.
     Все громко рассмеялись и  выпили  за гибель  короля Якова с еще большим
энтузиазмом, поскольку тост был неофициальным. Затем дон Эстебан, беспокоясь
за судьбу отца  и помня, что страдания его затягивались по  мере их задержки
здесь, поднялся и объявил, что им пора возвращаться.
     -- Мой  отец торопится  в  Сан-Доминго, -- объяснил юноша. -- Он просил
меня прибыть сюда только для того, чтобы обнять  вас, дорогой дядя.  Поэтому
прошу вашего разрешения откланяться.
     Адмирал, разумеется, не счел возможным их задерживать.
     Подходя  к  веревочному  трапу,  Блад  тревожно  взглянул  на  матросов
"Энкарнасиона", которые, перегнувшись через борт, болтали с гребцами шлюпки,
качавшейся на волнах глубоко внизу.  Поведение гребцов, однако, не  вызывало
оснований для беспокойства. Люди из  команды "Синко  Льягас", к  счастью для
себя, держали язык за зубами.
     Адмирал попрощался с Эстебаном нежно, а с Бладом церемонно:
     -- Весьма сожалею, что  нам приходится  расставаться с вами так  скоро,
дон   Педро.   Мне  хотелось  бы,  чтобы  вы  провели  больше   времени   на
"Энкарнасионе".
     -- Мне, как всегда, не везет, -- вежливо ответил Блад.
     -- Но льщу себя надеждой, что мы вскоре встретимся, кабальеро.
     -- Вы  оказываете мне  высокую честь, дон Мигель,  -- церемонно ответил
Блад. -- Она превышает мои скромные заслуги.
     Они  спустились  в  шлюпку и, оставляя  за  собой огромный  корабль,  с
гакаборта которого адмирал махал им рукой,  услыхали  пронзительный  свисток
боцмана,  приказывающий команде занять свои места. Еще не  дойдя  до  "Синко
Льягас",  они  увидели,  что "Энкарнасион",  подняв паруса  и делая  поворот
оверштаг [45],  приспустил в  знак прощания  флаг и  отсалютовал им пушечным
выстрелом.
     На борту "Синко Льягас" у  кого-то (позже выяснилось,  что у  Хагторпа)
хватило  ума  ответить  тем же.  Комедия  заканчивалась,  но  финал  ее  был
неожиданно окрашен мрачной краской.
     Когда они поднялись  на борт  "Синко Льягас", их встретил Хагторп. Блад
обратил внимание на какоето застывшее, почти испуганное выражение его лица.
     -- Я вижу, что ты уже это заметил, -- тихо сказал Блад.
     Хагторп понимающе взглянул на него и тут же отбросил  мелькнувшую в его
мозгу мысль: капитан Блад явно не мог знать о том, что он хотел ему сказать.
     -- Дон Диего...  -- начал было Хагторп,  но затем остановился  и как-то
странно посмотрел на Блада.
     Дон  Эстебан  перехватил  взгляды,  какими  обменялись Хагторп  и Блад,
побледнел как полотно и бросился к ним.
     -- Вы  не сдержали слова,  собаки? Что вы сделали  с отцом? -- закричал
он, а шестеро испанцев, стоявших позади него, громко зароптали.
     --  Мы не  нарушали  обещания,  -- решительно ответил Хагторп, и  ропот
сразу умолк.  -- В этом не было никакой необходимости. Дон Диего умер еще до
того, как вы подошли к "Энкарнасиону".
     Питер Блад продолжал молчать.
     -- Умер? -- рыдая, спросил Эстебан. -- Ты хочешь  сказать, что вы убили
его! Отчего он умер?
     Хагторп посмотрел на юношу.
     -- Насколько я могу судить, -- сказал он, -- он умер от страха.
     Услышав   такой  оскорбительный  ответ,  дон  Эстебан  влепил  Хагторпу
пощечину, и тот, конечно, ответил бы ему  тем же, если бы  Блад не  стал меж
ними и если бы его люди не схватили молодого испанца.
     -- Перестань,  -- сказал  Блад.  --  Ты  сам  вызвал  мальчишку на это,
оскорбив его отца.
     -- Я думаю не об оскорблении, -- ответил Хагторп, потирая щеку, -- а  о
том, что произошло. Пойдем посмотрим.
     -- Мне нечего смотреть, -- сказал Блад. -- Он умер еще до того,  как мы
сошли с борта "Синко Льягас", и уже мертвый висел на веревках, когда я с ним
разговаривал.
     -- Что вы говорите? -- закричал Эстебан.
     Блад печально взглянул на него, чуть-чуть улыбнулся и спокойно спросил:
     -- Ты сожалеешь о том, что не знал об этом раньше? Не так ли?
     Эстебан недоверчиво смотрел на него широко открытыми глазами.
     -- Я вам не верю, -- наконец сказал он.
     -- Это твое дело, но я врач и не могу ошибиться, когда вижу перед собой
умершего.
     Снова наступила пауза, и юноша медленно начал сознавать, что случилось.
     -- Знай я об этом раньше, ты уже висел бы на нок-рее "Энкарнасиона! "
     -- Несомненно. Вот поэтому я сейчас и думаю о той выгоде, какую человек
может извлечь из того, что знает он и чего не знают другие.
     -- Но ты еще будешь там болтаться! -- бушевал Эспиноса-младший.
     Капитан Блад пожал  плечами и отвернулся. Однако слова эти он запомнил,
так же как запомнил их Хагторп и все, кто стоял на палубе. Это выяснилось на
совете, состоявшемся вечером. Совет  собрался для решения  дальнейшей судьбы
испанских пленников. Всем было ясно, что они не смогут добраться до Кюрасао,
так как запасы воды и продовольствия были уже на исходе,  а Питт еще не  мог
приступить  к своим штурманским  обязанностям.  Обсудив  все это, они решили
направиться  к  востоку  от  острова  Гаити и,  пройдя  вдоль  его северного
побережья, добраться до острова Тортуга.
     Там,  в порту, принадлежавшем французской  ВестИндской компании, им  по
крайней мере не угрожала опасность захвата.
     Сейчас  возникал  вопрос,  должны  ли  они  тащить  с  собой  испанских
пленников или же, посадив их в лодку, дать им  возможность самим  добираться
до земли,  находившейся  всего  лишь  в десяти  милях. Именно  это предлагал
сделать Блад.
     -- У нас нет иного выхода, -- настойчиво доказывал он. -- На Тортуге их
сожгут живьем.
     -- Эти свиньи заслуживают и худшего! -- проворчал Волверстон.
     --  Вспомни, Питер,  -- вмешался Хагторп, -- чем тебе  сегодня  угрожал
мальчишка. Если  он спасется и расскажет дяде-адмиралу о том, что случилось,
осуществление его угрозы станет более чем возможным.
     -- Я не боюсь его угроз.
     -- А напрасно, -- заметил Волверстон. --  Разумнее было бы повесить его
вместе с остальными.
     --  Гуманность  проявляется  не только в разумных поступках, --  сказал
Блад, размышляя вслух.  --  Иногда лучше  ошибаться  во имя гуманности, даже
если эта ошибка, пусть даже в виде исключения, объясняется состраданием.  Мы
пойдем  на такое исключение. Я  не  могу  согласиться с  таким хладнокровным
убийством.  На  рассвете  дайте  испанцам  шлюпку,  бочонок воды,  несколько
лепешек, и пусть они убираются к дьяволу!
     Это  было   его   последнее  слово.  Люди,  наделившие  Блада  властью,
согласились с его решением, и на рассвете дон Эстебан и его соотечественники
покинули корабль.
     Два  дня  спустя  "Синко  Льягас"  вошел в окруженную скалами Кайонскую
бухту.  Эта  бухта,  созданная  природой,  представляла  собой  неприступную
цитадель для тех, кому посчастливилось ее захватить.


        Глава XIII. ТОРТУГА

     Сейчас будет  вполне  своевременно  предать  гласности  тот  факт,  что
история подвигов  капитана  Блада  дошла до нас только благодаря  трудолюбию
Джереми  Питта  -- шкипера из Сомерсетшира.  Молодой человек  был  не только
хорошим  моряком,  но  и  обладателем  бойкого  пера,  которое  он неутомимо
использовал, воодушевляемый несомненной привязанностью к Питеру Бладу.
     Питт вел судовой журнал так, как не велся ни один подобного рода журнал
из  тех,  что мне довелось видеть. Он  состоял из двадцати  с  лишним  томов
различного  формата. Часть томов безвозвратно утрачена,  в других не хватает
многих страниц. Однако если при тщательном  ознакомлении с ними в библиотеке
г-на Джеймса Спека из Комертина я временами  страшно досадовал  на пропуски,
то  порой  меня искренне  удручало чрезмерное многословие Питта, создававшее
большие трудности при  отборе наиболее существенных  фактов из беспорядочной
массы дошедших до нас документов.
     Первые тома журнала  Питта  почти целиком  заняты  изложением  событий,
предшествовавших появлению Блада на Тортуге. Эти тома, так же как и собрание
протоколов государственных судебных  процессов, пока  что являются главными,
хотя и  не единственными  источниками,  откуда я черпал  материалы для моего
повествования.
     Питт особенно  подчеркивает тот факт, что именно эти обстоятельства, на
которых я подробно  останавливался, вынудили Питера Блада  искать убежища на
Тортуге.  Он пишет об этом пространно и  с заметным пристрастием, убеждающим
нас в том, что в свое время на этот счет высказывалось другое мнение.
     Он  настаивает  на отсутствии  у  Блада  и  его  товарищей по несчастью
каких-либо  предварительных  намерений   объединиться  с  пиратами,  которые
превратили,  под  полуофициальной  защитой  французов,  Тортугу в свою базу,
откуда и совершали пиратские набеги на испанские колонии и корабли.
     По  утверждению  Питта, Блад  вначале стремился  уехать  во Францию или
Голландию. Однако  в  ожидании  попутного корабля  он израсходовал почти все
имевшиеся у него деньги. Их у него было не очень много, и Питт сообщает, что
тогда-то  он  и заметил  признаки  внутреннего беспокойства,  мучившего  его
друга.  Питт  высказывает  предположение,  что   Блад,  общаясь  в  эти  дни
вынужденного   бездействия   с   искателями   приключений,    заразился   их
настроениями, столь характерными для этой части Вест-Индии.
     Я  не думаю, чтобы  Питта можно было обвинить в  придумывании  каких-то
оправданий для своего друга, потому что многое действительно могло  угнетать
Питера Блада. Несомненно, он часто думал  об Арабелле Бишоп и сходил  с ума,
сознавая, что она  для него недосягаема.  Он любил Арабеллу и в  то же время
понимал, что она потеряна для него безвозвратно.  Вполне объяснимо, конечно,
его желание уехать во Францию или в Голландию, но вряд ли он мог объяснить и
отчетливо представить себе, что будет там делать. Ведь в конце концов он был
беглым  рабом,  человеком,  объявленным  вне  закона у  себя  на  родине,  и
бездомным изгнанником на чужбине. Оставалось только  море, открытое для всех
и  особенно  манящее  к  себе тех,  кто  чувствовал себя во  вражде со  всем
человечеством.
     Таким образом, душевное  состояние Блада и свойственный ему  дух смелой
предприимчивости, толкнувшие его в  свое время на поиски  приключений просто
из-за любви к ним, вынудили его уступить, а наличие у него богатого опыта и,
я сказал  бы, даже таланта  в командовании военными кораблями лишь  умножило
соблазнительность выдвигаемых предложений. Следует также  помнить, что такие
заманчивые  предложения  исходили  не  только   от  знакомых   ему  пиратов,
наполнявших  кабачки Тортуги, но даже  и от  губернатора  острова д'Ожерона,
получавшего от  корсаров  в качестве портовых сборов  десятую  часть всей их
добычи.  Помимо  этого,  д'Ожерон  неплохо  зарабатывал  и  на  комиссионных
поручениях, принимая наличные деньги и выдавая взамен их векселя, подлежащие
оплате во Франции.
     Занятие,  которое казалось бы  отвратительным, если  бы  в  защиту  его
высказывались только  грязные, полупьяные  авантюристы, охотники, лесорубы и
прибрежные жители, собирающие все то,  что выбрасывается  морем, становилось
солидной,  почти   узаконенной  разновидностью  каперства  [46],  когда  его
необходимость    убедительно    доказывал    изысканно   одетый    господин,
представлявший  здесь  интересы французской  Вест-Индской  компании  с таким
видом, будто он был представителем самой Франции.
     Все, кто  спасся  с Питером Бладом с  плантаций Барбадоса, и в числе их
сам Джереми  Питт,  в  ушах  которого постоянно шумел настойчивый  зов моря,
почувствовав  себя  вечными  изгнанниками,  также  хотели  присоединиться  к
великому  "береговому братству", как называли себя пираты.  Они настоятельно
требовали от  Блада  согласия  быть их,  вожаком и клялись следовать за  ним
повсюду.
     Если подвести итог под записями Джереми, посвященными этому вопросу, то
выйдет  так,  что  Блад  подчинился своим настроениям и  настояниям друзей и
отдался течению судьбы, заявив, что от нее все равно никуда не уйдешь.
     Я думаю,  что  основной  причиной  его  колебаний  и  столь длительного
сопротивления  была мысль  об  Арабелле  Бишоп. Ни  тогда,  ни  позже он  не
задумывался о  том, что им,  может  быть, не суждено больше встретиться.  Он
представлял себе, с  каким презрением она будет вспоминать о  нем,  услышав,
что  он  стал корсаром,  и это  презрение,  существовавшее пока  лишь  в его
воображении,  причиняло   ему  такую   боль,  как  если  бы  оно  уже  стало
реальностью.
     Мысль  об Арабелле Бишоп  никогда  не покидала  его. Совершив сделку со
своей  совестью  --  а воспоминания  об  этой  девушке  делали  его  совесть
болезненно чувствительной,  -- он дал  клятву сохранить свои  руки настолько
чистыми,  насколько  это было  возможно  для  человека отчаянной  профессии,
которую  он сейчас выбрал.  Он,  видимо, не  питал никаких обманчивых надежд
когда-либо добиться взаимности  этой девушки или даже  вообще встретиться  с
ней, но горькая память о ней должна была навсегда сохраниться в его душе.
     Приняв  решение,  он  с  увлечением  занялся  подготовкой  к  пиратской
деятельности. Д'Ожерон,  пожалуй, самый услужливый из всех губернаторов, дал
ему    значительную   ссуду   на   снаряжение   корабля   "Синко    Льягас",
переименованного в  "Арабеллу".  Блад  долго  раздумывал, перед тем как дать
кораблю новое имя, опасаясь выдать  этим свои  истинные  чувства. Однако его
друзья увидели в  новом имени корабля лишь выражение иронии, свойственной их
руководителю.
     Неплохо разбираясь в людях, Блад добавил к числу своих  сторонников еще
шестьдесят человек, тщательно  отобранных им из числа искателей приключений,
околачивающихся на Тортуге. Как было принято неписаными законами "берегового
братства", он заключил  договор  с каждым членом  своей команды, по которому
договаривающийся получал  определенную  долю захваченной добычи. Но во  всех
остальных отношениях этот договор  резко  отличался от соглашений  подобного
рода. Все проявления  буйной недисциплинированности, обычные  для корсарских
кораблей,  на  борту  "Арабеллы" категорически запрещались. Те, кто уходил с
Бладом в океан, обязывались полностью и во всем подчиняться ему и ими самими
выбранным офицерам, а те, кого не  устраивали эти условия, могли искать себе
другого вожака.
     В канун Нового года, после окончания сезона штормов, Блад вышел  в море
на хорошо оснащенном и полностью  укомплектованном  корабле. Но,  еще прежде
чем он возвратился в  мае из затянувшегося и насыщенного событиями плавания,
слава о нем промчалась по Карибскому морю подобно ряби, гонимой ветром.
     В  самом  начале  плавания  в  Наветренном  проливе  произошла  битва с
испанским  галионом,   закончившаяся   его  потоплением.  Затем  с   помощью
нескольких  пирог   был  совершен   дерзкий  налет  на  испанскую  флотилию,
занимавшуюся добычей жемчуга у  Риодель-Хача, и  захвачена  вся добыча  этой
флотилии. Потом была предпринята десантная  экспедиция  на  золотые  прииски
Санта-Мария на Мэйне, подробностям описания которой даже  трудно поверить, и
совершено еще  несколько других менее громких  дел. Из всех  схваток команда
"Арабеллы" вышла победительницей, захватив богатую добычу и понеся небольшие
потери в людях.
     Итак, слава об  "Арабелле", возвратившейся на  Тортугу в мае следующего
года,  и о  капитане  Питере Бладе прокатилась  от Багамских  до Наветренных
островов и от Нью-Провиденс [47] до Тринидада.
     Эхо  этой  славы  докатилось  и  до   Европы.   Испанский   посол   при
Сент-Джеймском  дворе,   как  назывался   тогда  двор   английского  короля,
представил  раздраженную  ноту, на  которую  ему  официально  ответили,  что
капитан  Блад  не  только  не  состоит на  королевской службе,  но  является
осужденным бунтовщиком и беглым рабом,  в связи с чем все мероприятия против
подлого преступника  со стороны  его католического  величества  [48] получат
горячее одобрение Якова II.
     Дон Мигель де Эспиноса -- адмирал Испании в Вест-Индии и  племянник его
дон Эстебан страстно  мечтали захватить  этого авантюриста и повесить его на
нок-рее   своего   корабля.  Вопрос  о   захвате  Блада,   принявший  сейчас
международный характер, был для них личным, семейным делом.
     Дон Мигель не скупился на угрозы по адресу Блада. Слухи об этих угрозах
долетели -- до Тортуги одновременно с заявлением испанского адмирала о  том,
что в своей борьбе  с Бладом он опирается не только на мощь своей страны, но
и на авторитет английского короля.
     Хвастовство адмирала не испугало капитана Блада. Он не позволил себе  и
своей  команде  бездельничать  на  Тортуге,  решив  сделать  Испанию  козлом
отпущения  за   все  свои  муки.  Это   вело  к  достижению   двоякой  цели:
удовлетворяло кипящую в нем  жажду мести и  приносило пользу -- конечно,  не
ненавистному  английскому  королю  Якову  II, но  Англии,  а с  нею  и  всей
остальной части  цивилизованного человечества,  которую жадная  и фанатичная
Испания пыталась не допустить к общению с Новым Светом.
     Однажды,   когда   Блад,   покуривая  трубку,  вместе   с  Хагторпом  и
Волверстоном сидел за бутылкой рома в  пропахшей смолой и табаком прибрежной
таверне,  к ним  подошел неизвестный человек  в расшитом  золотом камзоле из
темно-голубого атласа, подпоясанном широким малиновым кушаком.
     -- Это вы тот, кого называют Ле Сан? [49] -- обратился он к Бладу.
     Прежде  чем  ответить  на   этот   вопрос,  капитан  Блад  взглянул  на
разряженного головореза. В  том, что это  был  именно  головорез,  не стоило
сомневаться --  достаточно  было  взглянуть на  быстрые  движения его гибкой
фигуры  и грубо-красивое смуглое лицо с  орлиным носом. Его не очень  чистая
рука  покоилась  на  эфесе  длинной  рапиры,  на  безымянном пальце  сверкал
огромный  брильянт,  а  уши были украшены золотыми  серьгами, полуприкрытыми
длинными локонами маслянистых каштановых волос.
     Капитан Блад вынул изо рта трубку и ответил:
     -- Мое имя Питер Блад. Испанцы знают меня под именем дона Педро Сангре,
а француз, если ему нравится, может называть меня Ле Сан.
     -- Хорошо, -- сказал авантюрист  по-английски и, не ожидая приглашения,
пододвинул стул к  грязному  столу.  --  Мое имя Левасер, -- сообщил он трем
собеседникам,   из   которых  по   крайней   мере   двое  подозрительно  его
рассматривали. -- Вы, должно быть, слыхали обо мне.
     Да,   его   имя,   конечно,   было   им  известно.  Левасер  командовал
двадцатипушечным капером, неделю  назад бросившим  якорь в Тортугской бухте.
Команда  корабля состояла из  французов-охотников, которые  жили  в северной
части  Гаити и  ненавидели  испанцев еще  сильнее,  чем  англичане.  Левасер
вернулся  на Тортугу  после  малоуспешного похода,  однако  потребовалось бы
нечто  гораздо  большее, нежели отсутствие успехов, для  того  чтобы умерить
чудовищное  тщеславие этого  горластого авантюриста. Сварливый, как базарная
торговка, пьяница  и азартный игрок, он пользовался  шумной  известностью  у
дикого "берегового братства". За ним укрепилась и еще  одна репутация совсем
иного  сорта.  Его щегольское беспутство и  смазливая внешность привлекали к
нему женщин  из самых различных слоев общества. Он открыто хвастался  своими
успехами у "второй половины  человеческого рода", как выражался сам Левасер,
и надо отдать справедливость -- у него были для этого серьезные основания.
     Ходили упорные слухи, что даже дочь губернатора,  мадемуазель д'Ожерон,
вошла  в число его жертв,  и Левасер имел наглость просить у  отца ее  руки.
Единственно, чем мог ответить губернатор на лестное предложение стать тестем
распутного бандита, -- это указать ему на дверь, что он и сделал.
     Левасер  в  ярости  удалился,  поклявшись, что  он  женится  на  дочери
губернатора,  невзирая  на  сопротивление  всех отцов и  матерей  в мире,  а
д'Ожерон будет горько сожалеть, что он оскорбил будущего зятя.
     Таков  был человек,  который за  столиком  портовой  таверны  предлагал
капитану Бладу объединиться для совместной борьбы с испанцами.
     Лет  двенадцать назад Левасер, которому тогда едва исполнилось двадцать
лет,  плавал   с  жестоким   чудовищем  --  пиратом  Л'Оллонэ  --  и  своими
последующими "подвигами" доказал, что не зря провел время в его школе. Среди
"берегового братства" тех времен вряд ли нашелся бы больший  негодяй, нежели
Левасер. Капитан  Блад, чувствуя  отвращение  к авантюристу,  все  же не мог
отрицать, что его  предложения отличаются смелостью и  изобретательностью  и
что совместно с ним можно было бы предпринять более серьезные операции,  чем
те,  которые  были под силу каждому  из них  в отдельности. Одной  из  таких
операций,  предлагаемых  Левасером,  был  план  нападения  на  богатый город
Маракайбо,  лежавший вдали от морского берега. Для этого набега  требовалось
не менее шестисот человек, а  их,  конечно,  нельзя было перевезти  на  двух
имевшихся  сейчас  у  них  кораблях.   Блад   понимал,  что  без   двух-трех
предварительных рейдов, целью которых явился бы захват недостающих кораблей,
не обойдешься.
     Хотя Левасер не понравился Бладу и он не захотел сразу же брать на себя
какие-либо  обязательства,  но   предложения   авантюриста  показались   ему
заманчивыми. Он  согласился обдумать их и  дать ответ. Хагторп и Волверстон,
не  разделявшие  личной неприязни Блада к  этому  французу, оказали  сильное
давление на своего  капитана, и  в конце  концов Левасер  и  Блад  заключили
договор,  подписанный не только ими,  но,  как это было принято, и выборными
представителями обеих команд.
     Договор,   помимо  всего  прочего,   предусматривал,  что  все  трофеи,
захваченные  каждым  из  кораблей,  даже   в  том  случае,  если  они  будут
действовать не в  совместном  бою, а  вдали  друг от  друга,  должны  строго
учитываться: корабль оставлял себе три пятых доли захваченных трофеев, а две
пятых  обязан  был  передать  другому кораблю.  Эти доли  в  соответствии  с
заключенным  договором  следовало  честно  делить  между  командами  каждого
корабля. В остальном все пункты договора  не отличались от обычных,  включая
пункт,  по  которому любой  член команды,  признанный виновным в  краже  или
укрытии любой части  трофейного имущества,  даже если бы стоимость утаенного
не превышала одного песо, должен был быть немедленно повешен на рее.
     Закончив все  эти  предварительные дела,  корсары  начали  готовиться к
выходу в  море. Но уже в канун самого отплытия Левасер едва не был застрелен
стражниками, когда перебирался через высокую стену губернаторского сада, для
того чтобы нежно  распрощаться с влюбленной в него мадемуазель д'Ожерон. Ему
не удалось даже повидать ее, так как по  приказу осторожного папы стражники,
сидевшие в засаде среди густых душистых кустарников, дважды в него стреляли.
Левасер  удалился,  поклявшись,  что  после  возвращения все равно  добьется
своего.
     Эту  ночь  Левасер  спал  на  борту своего корабля,  названного  им,  с
характерной  для него склонностью к  крикливости, "Ла Фудр", что  в переводе
означает  "молния". Здесь же на следующий  день Левасер встретился с Бладом,
полунасмешливо приветствуя его как своего адмирала. Капитан "Арабеллы" хотел
уточнить  кое-какие   детали  совместного  плавания,  из  которых   для  нас
представляет интерес только  их договоренность о  том,  что, если  в море --
случайно или  по необходимости  -- им  придется  разделиться,  они  поскорее
должны будут снова встретиться на Тортуге.
     Закончив недолгое совещание, Левасер угостил своего адмирала  обедом, и
они  подняли бокалы за  успех  экспедиции.  При этом Левасер  проявил  такое
усердие, что напился почти до потери сознания.
     Под  вечер  Питер  Блад  вернулся на свой  корабль,  красный  фальшборт
которого и позолоченные амбразуры сверкали в лучах заходящего солнца.
     На  душе  у  него  было  неспокойно.  Я  уже  отмечал,  что  он неплохо
разбирался  в  людях,  и  неприятное  впечатление,  произведенное   на  него
Левасером, вызывало опасения, увеличивавшиеся  по мере приближения выхода  в
море. Он сказал об этом Волверстону, встретившему его на борту "Арабеллы":
     -- Черт бы вас взял, бродяги! Уговорили вы меня заключить этот договор.
Вряд ли из нашего содружества выйдет толк.
     Но  гигант,  насмешливо  прищурив  единственный  налитый  кровью  глаз,
улыбнулся и, выдвинув вперед свою массивную челюсть, заметил:
     -- Мы свернем шею этому псу, если он попытается нас предать.
     --  Да, конечно,  если к тому времени  у нас  будет возможность сделать
это, --  сказал  Блад  и, уходя в свою каюту, добавил: --  Утром,  с началом
отлива, мы выходим в море.


        Глава XIV. "ПОДВИГИ" ЛЕВАСЕРА

     Утром, за час до отплытия, к борту "Ла Фудр" подошла маленькая туземная
лодка --  легкое каноэ. В ней сидел мулат  в коротких штанах из невыделанной
кожи  и  с красным одеялом на плечах,  служившим ему плащом. Вскарабкавшись,
как кошка, по веревочному  трапу на борт, мулат передал Левасеру сложенный в
несколько раз грязный клочок бумаги.
     Капитан  развернул  измятую записку с неровными,  прыгающими строчками,
написанными дочерью губернатора:
     Мой возлюбленный! Я нахожусь на голландском  бриге [50] "Джонгроув". Он
скоро должен выйти в море. Мой отец-тиран решил разлучить нас навсегда и под
опекой  моего  брата  отправляет  меня  в  Европу. Умоляю  вас  о  спасении!
Освободите меня, мой герой!
     Покинутая вами, но горячо любящая вас Мадлен.
     Эта  страстная  мольба  до глубины души  растрогала  "горячо  любимого"
героя. Нахмурившись, он окинул взглядом бухту, ища  в ней  голландский бриг,
который должен был уйти в Амстердам с грузом кож и табака.
     В  маленькой, окруженной скалами  гавани  брига  не было,  и Левасер  в
ярости набросился на мулата с  требованием сообщить,  куда  девался корабль.
Вместо ответа  мулат  дрожащей  рукой указал на пенящееся  море,  где  белел
небольшой парус. Он был уже далеко за рифами, которые  служили естественными
стражами цитадели.
     -- Бриг там, -- пробормотал он.
     -- Там?!  --  Лицо  француза побледнело;  несколько минут он пристально
всматривался  в  море,   а  затем,  не   сдерживая  более   своего  мерзкого
темперамента,  заорал: --  А  где ты  шлялся  до сих пор,  чертова образина?
Почему только сейчас явился? Кому показывал это письмо? Отвечай!
     Перепуганный непонятным взрывом ярости, мулат сжался в комок. Он не мог
дать  какого-либо  объяснения, даже если бы оно у него и  было, так  как его
парализовал страх.
     Злобно оскалив зубы, Левасер схватил мулата за горло и, дважды тряхнув,
с силой  отшвырнул  к  борту. Ударившись головой  о  планшир, мулат  упал  и
остался неподвижным. Из полуоткрытого рта побежала струйка крови.
     -- Выбросить  эту  дрянь  за борт!  --  приказал  Левасер  своим людям,
стоявшим  на  шкафуте. --  А затем  поднимайте якорь. Мы  идем в  погоню  за
голландцем.
     -- Спокойно, капитан. В чем дело?
     И Левасер увидел перед собой широкое лицо лейтенанта Каузака, плотного,
коренастого и кривоногого бретонца, который  спокойно положил  ему  руку  на
плечо.
     Пересыпая свой рассказ непристойной бранью, Левасер сообщил ему, что он
намерен предпринять.
     Каузак покачал головой:
     -- Голландский бриг? Нет, это не пойдет! Нам никто этого не позволит.
     -- Какой дьявол  может мне помешать? -- вне  себя не то от гнева, не то
от изумления вскричал Левасер.
     -- Прежде всего  твоя собственная команда.  Ну, а кроме нее,  есть  еще
капитан Блад.
     -- Капитана Блада я не боюсь...
     -- А его  следует бояться. Он  обладает  превосходством в силе,  в мощи
огня и в людях, и,  думается мне, он скорее потопит  нас, чем  позволит  нам
разделаться с  голландцами. Я ведь рассказывал  тебе, что у  этого  капитана
свои взгляды на каперство.
     -- Да?! -- процедил Левасер, заскрежетав зубами.
     Не  спуская  глаз  с  далекого  паруса,  он  задумался,  но  ненадолго.
Сообразительность и инициатива, подмеченные капитаном  Бладом,  помогли  ему
тут же найти  выход из  положения. Он  проклинал в душе  свое содружество  с
Бладом и обдумывал, как ему обмануть компаньона. Каузак был прав: Блад ни за
что не позволит напасть на  голландское судно. Но ведь это можно сделать и в
отсутствие Блада.  Ну, а  после того, как все закончится, он вынужден  будет
согласиться с Левасером, так как спорить уже будет поздно.
     Не  прошло и часа,  как "Арабелла" и "Ла Фудр" подняли  якоря и вышли в
море.  Капитан  Блад был  удивлен, что Левасер  повел свой корабль несколько
иным курсом,  но вскоре "Ла Фудр"  лег на ранее договоренный курс,  которого
держалось, кстати сказать,  и одетое  белоснежными парусами судно, бегущее к
горизонту.
     Голландский бриг  был виден  в  течение всего дня,  хотя  к  вечеру  он
уменьшился  до  едва  заметной точки  в  северной  части безбрежного водного
круга.  Курс,  которым должны  были следовать  Блад и Левасер,  пролегал  на
восток,  вдоль  северного  побережья  острова  Гаити.  Всю  ночь  "Арабелла"
тщательно  придерживалась  этого   направления,   но,  когда  занялась  заря
следующего дня, она оказалась одна. "Ла Фудр" под  покровом  темноты, подняв
на реях все свои паруса, повернул на северо-восток.
     Каузак еще раз пытался возразить против самовольства Левасера.
     --  Черт  бы тебя  побрал!  --  ответил  заносчивый капитан.  --  Судно
остается судном, безразлично -- голландское  оно или испанское. Наша  задача
-- это захват кораблей, и команде достаточно этого объяснения.
     Его  лейтенант  не   сказал  ничего.  Но,  зная  о  содержании  письма,
привезенного покойным мулатом, и понимая, что предметом  вожделений Левасера
является не корабль, а девушка,  он  мрачно  покачал  головой. Однако приказ
капитана  есть  приказ, и,  ковыляя на  своих кривых ногах, лейтенант  пошел
отдавать необходимые распоряжения.
     На рассвете "Ла Фудр" оказался на расстоянии мили от "Джонгроува". Брат
мадемуазель д'Ожерон, опознавший корабль Левасера, встревожился  не на шутку
и  внушил  свое  беспокойство  капитану голландского судна. На  "Джонгроуве"
подняли  дополнительные  паруса, пытаясь уйти от "Ла  Фудр".  Левасер,  чуть
свернув  вправо, гнался  за  голландцем  до  тех  пор,  пока  не  смог  дать
предупредительный   выстрел   поперек   курса    "Джонгроува".    Голландец,
повернувшись  кормой, открыл  огонь, и  небольшие пушечные  ядра со  свистом
проносились   над  кораблем   Левасера,  нанося  незначительные  повреждения
парусам. И пока  корабли  шли  на  сближение,  "Джонгроуву" удалось  сделать
только один бортовой залп.
     Пять   минут   спустя  абордажные   крюки   крепко  вцепились  в   борт
"Джонгроува", и корсары с криками начали перепрыгивать с палубы "Ла Фудр" на
шкафут голландского судна.
     Капитан "Джонгроува", побагровев от гнева, подошел  к пирату. Голландца
сопровождал  элегантный  молодой человек,  в  котором Левасер  узнал  своего
будущего шурина.
     --  Капитан Левасер! -- сказал голландец. -- Это неслыханная  наглость!
Что вам нужно на моем корабле?
     -- Мне  нужно только то, что  у  меня украли. Но коль  скоро вы первыми
начали  военные  действия: открыв  огонь, повредили  "Ла Фудр" и убили  пять
человек из моей команды, то ваш корабль будет моим военным трофеем.
     Стоя у  перил  кормовой  рубки, мадемуазель  д'Ожерон, затаив  дыхание,
восхищалась своим возлюбленным. Властный, смелый, он казался ей в эту минуту
воплощением героизма. Левасер, увидев девушку, с радостным криком бросился к
ней.  На  его пути  оказался голландский  капитан,  протянувший  руки, чтобы
задержать пирата.
     Левасер,  горевший  нетерпением   поскорее  обнять  свою  возлюбленную,
взмахнул  алебардой, и голландец упал  с  раскроенным черепом.  Нетерпеливый
любовник переступил  через труп и  помчался в рубку. Мадемуазель  д'Ожерон в
ужасе отпрянула  от  перил. Это была  высокая, стройная  девушка,  обещавшая
стать восхитительной женщиной. Пышные черные волосы обрамляли ее гордое лицо
цвета слоновой кости. Выражение высокомерия еще сильнее подчеркивалось низко
опущенными веками больших черных глаз.
     Левасер взбежал  наверх и, отбросив в  сторону  окровавленную алебарду,
широко раскрыл объятия, намереваясь  прижать к  груди свою возлюбленную. Но,
попав в объятия, из  которых  ей уже трудно было вырваться, она съежилась от
страха, и  гримаса  ужаса исказила  ее лицо, согнав с него обычное выражение
высокомерия.
     --  О,  наконец-то  ты  моя! Моя, несмотря  ни  на  что!  --  напыщенно
воскликнул ее герой.
     Но  она,  упираясь руками в его  грудь, пыталась оттолкнуть  его и едва
слышно проговорила:
     -- Зачем, зачем вы его убили?
     Ее  герой  громко засмеялся  и,  подобно  божеству,  которое  милостиво
снисходит к простому смертному, с пафосом произнес:
     --  Он  стоял  между  нами!  Пусть  его   смерть  послужит  символом  и
предупреждением для всех, кто осмелится стать между нами!
     Этот блестящий и широкий жест так очаровал Мадлен, что она,  отбросив в
сторону свои  страхи, перестала сопротивляться  и  покорилась своему  герою.
Перебросив девушку через плечо, он под торжествующие крики своих людей легко
перенес свою драгоценную ношу на "Ла Фудр". Ее отважный брат мог бы помешать
этой   романтической   сцене,   если   бы   Каузак   со   свойственной   ему
предупредительностью не успел сбить его с ног и крепко связать ему руки.
     А затем, пока капитан Левасер наслаждался  в каюте улыбками своей дамы,
лейтенант  занялся  подробным  учетом  плодов  победы.  Голландскую  команду
посадили  в  баркас  и  велели убираться  к дьяволу. К  счастью,  голландцев
оказалось не более тридцати человек, и баркас, хотя и перегруженный,  мог их
вместить.  Затем  Каузак,  осмотрев груз,  оставил  на  "Джонгроуве"  своего
старшину  и  человек  двадцать людей, приказав  им  следовать за  "Ла  Фудр"
направлявшимся на юг -- к Подветренным островам.
     Настроение  у   Каузака  было   отвратительное.   Риск,   которому  они
подвергались, захватив голландский бриг и совершив насилие над членами семьи
губернатора Тортуги, совсем не соответствовал ценности их добычи. Не скрывая
своего раздражения, он сказал об этом Левасеру.
     -- Держи  свое  мнение при себе!  -- ответил ему капитан. -- Неужели ты
думаешь,  что я такой  идиот, который сует голову в петлю, не  зная заранее,
как ее оттуда вытащить? Я поставлю губернатору Тортуги такие условия, что он
не сможет их не принять. Веди корабль к острову Вихрен Магра. Мы  сойдем там
и на берегу уладим все. Да прикажи доставить в каюту этого щенка д'Ожерона.
     И Левасер вернулся в каюту к даме своего сердца.
     Туда же вскоре привели и ее брата.  Капитан приподнялся  с места, чтобы
встретить его, нагнувшись  при этом из опасения удариться головой о  потолок
каюты. Мадемуазель д'Ожерон также встала.
     -- Зачем это? -- спросила она, указывая на связанные руки брата.
     -- Весьма сожалею об этой вынужденной необходимости, -- сказал Левасер.
--  Мне самому хочется  положить  этому конец.  Пусть господин д'Ожерон даст
слово...
     -- Никакого слова  я не дам! -- воскликнул побледневший от гнева юноша,
не испытывавший недостатка в храбрости.
     --  Ну, вот видишь, -- пожал плечами Левасер, как бы выражая  этим свое
сожаление.
     -- Анри, это же глупо! -- воскликнула девушка. -- Ты ведешь себя не как
мой друг. Ты...
     -- Моя маленькая глупышка... -- ответил ей брат, хотя слово "маленькая"
совсем не  подходило к ней, так  как она  была  значительно крупнее  его. --
Маленькая  глупышка,  неужели  я  мог бы считать себя  твоим другом, если бы
унизился до переговоров с этим мерзавцем-пиратом?
     --  Спокойно,  молодой петушок!  --  засмеялся Левасер, но его  смех не
сулил ничего приятного.
     --  Подумай, сестра, --  говорил Анри, --  погляди, к чему привела тебя
глупость! Несколько человек  уже погибло  по милости  этого чудовища.  Ты не
отдаешь  себе отчета в своих поступках. Неужели  ты можешь верить этому псу,
родившемуся в канаве и выросшему среди воров и убийц?..
     Он  мог добавить еще кое-что, но Левасер  ударил юношу  кулаком в лицо.
Как и многие другие, он очень мало интересовался правдой о себе.
     Мадемуазель д'Ожерон подавила готовый вырваться у нее  крик, а ее брат,
шатаясь от удара, с рассеченной  губой, прислонился к переборке.  Но дух его
не был сломлен;  он  искал глазами взгляд  сестры, и  на  бледном  его  лице
появилась ироническая улыбка.
     -- Смотри, -- спокойно заметил д'Ожерон.  -- Любуйся его благородством.
Он бьет человека, у которого связаны руки.
     Простые  слова, произнесенные  тоном  крайнего  презрения, разбудили  в
Левасере гнев, всегда дремавший в несдержанном, вспыльчивом французе.
     --  А что  бы  ты сделал,  щенок, если бы тебе  развязали  руки?  -- И,
схватив пленника за ворот камзола, он неистово начал его  трясти. -- Отвечай
мне!  Что бы ты сделал,  пустозвон, мерзавец, подлец...  -- И вслед за  этим
хлынул поток слов, значения которых мадемуазель д'Ожерон не знала, но все же
могла понять их грязный и гнусный смысл.
     Она смертельно побледнела  и вскрикнула от ужаса. Опомнившись,  Левасер
распахнул дверь и вышвырнул ее брата из каюты.
     -- Бросьте этого мерзавца в трюм! -- проревел он, захлопывая дверь.
     Взяв себя в руки, Левасер, заискивающе  улыбаясь, повернулся к девушке.
Но бледное лицо ее  окаменело. До этой минуты  она приписывала  своему герою
несуществующие  добродетели; сейчас же все,  что она  увидела, наполнило  ее
душу смятением.  Вспомнив,  как он зверски  убил голландского  капитана, она
сразу  же  убедилась в справедливости  слов, сказанных  ее  братом  об  этом
человеке, и на лице ее отразились ужас и отвращение.
     --  Ну,  что  ты,  моя  дорогая?  Что  с  тобой?  --  говорил  Левасер,
приближаясь к ней.
     Сердце  девушки болезненно сжалось. Продолжая  улыбаться, он  подошел к
ней и с силой притянул ее к себе.
     -- Нет... нет!.. -- задыхаясь, закричала она.
     -- Да, да! -- передразнивая ее, смеялся Левасер.
     Эта насмешка  показалась  ей ужаснее  всего. Он  грубо тащил ее к себе,
умышленно причиняя боль. Отчаянно сопротивляясь,  девушка пыталась вырваться
из его  объятий,  но он, рассвирепев, насильно  поцеловал ее,  и с его  лица
слетели последние остатки маски героя.
     --  Глупышка, --  сказал  он. -- Именно глупышка,  как назвал тебя твой
брат. Не забывай, что  ты здесь по  своей  воле.  Со мной играть  нельзя! Ты
знала, на что шла, поэтому будь благоразумна, моя кошечка! -- И он поцеловал
ее снова, но  на сей раз  чуть  ли  не с  презрением и, отшвырнув в сторону,
добавил:  --  Чтоб  я больше не  видел  таких  сердитых взглядов,  а то тебе
придется пожалеть об этом!
     Кто-то  постучал в дверь каюты.  Левасер открыл ее и увидел перед собой
Каузака.  Лицо бретонца  было  мрачно.  Он пришел  доложить,  что  в корпусе
корабля,  поврежденного голландским  ядром,  обнаружена течь.  Встревоженный
Левасер отправился  вместе с  ним осмотреть  повреждение.  Пока стояла тихая
погода, пробоина не представляла опасности, но даже небольшой шторм сразу же
мог изменить положение.  Пришлось спустить за борт матроса, чтобы он прикрыл
пробоину парусиной, и привести в действие помпы...
     Наконец  на  горизонте  показалось  длинное  низкое  облако,  и  Каузак
объяснил, что это самый северный остров из группы Виргинских островов.
     -- Надо поскорей дойти  туда, -- сказал  Левасер. -- Там мы отстоимся и
починим  "Ла  Фудр". Я  не доверяю этой удушливой  жаре. Нас может захватить
шторм...
     --  Шторм или кое-что похуже, --  буркнул Каузак. -- Ты видишь? -- И он
указал рукой через плечо Левасера.
     Капитан обернулся, и у  него перехватило дыхание. Не дальше как  в пяти
милях он увидел два больших корабля, направлявшихся к ним.
     -- Черт бы их побрал! -- выругался он.
     -- А вдруг они вздумают нас преследовать? -- спросил Каузак.
     -- Мы будем драться, -- решительно сказал Левасер. -- Готовы мы к этому
или нет -- все равно.
     -- Смелость отчаяния, -- сказал Каузак, не скрывая своего презрения, и,
чтобы  еще больше  подчеркнуть его, плюнул на палубу.  -- Вот что случается,
когда в  море выходит изнывающий  от любви идиот! Надо  взять себя  в  руки,
капитан! Из этой дурацкой истории с голландцем мы так просто не выкрутимся.
     С  этой минуты из  головы Левасера  вылетели  все  мысли,  связанные  с
мадемуазель  д'Ожерон.  Он  ходил  по  палубе, нетерпеливо  поглядывая то на
далекую  сушу, то  на медленно, но неумолимо приближавшиеся корабли.  Искать
спасения в открытом море было бесполезно, а при наличии течи в его корабле и
небезопасно.  Он  понимал, что драки не миновать.  Уже к  вечеру, находясь в
трех  милях  от  побережья  и  намереваясь отдать приказ  готовиться к  бою,
Левасер  чуть  не  упал  в  обморок  от  радости, услыхав  голос  матроса  с
наблюдательного поста на мачте.
     -- Один из двух кораблей  -- "Арабелла", --  доложил тот.  -- А другой,
наверно, трофейный.
     Однако это приятное сообщение не обрадовало Каузака.
     -- Час от часу не  легче! -- проворчал он мрачно. -- А что скажет  Блад
по поводу нашего голландца?
     -- Пусть говорит все,  что ему угодно!  -- засмеялся  Левасер, все  еще
находясь под впечатлением огромного облегчения, испытанного им.
     -- А как быть с детьми губернатора Тортуги?
     -- Он не должен о них знать.
     -- Но в конце концов он же узнает.
     -- Да, но к тому времени, черт возьми,  все будет в порядке, так как  я
договорюсь  с  губернатором.  У  меня  есть   средство  заставить  д'Ожерона
договориться со мной.
     Вскоре четыре корабля бросили якоря  у северного берега  Вихрен  Магра.
Это  был лишенный  растительности,  безводный, крохотный  и  узкий  островок
длиной в двенадцать  миль и шириной в три мили, населенный только  птицами и
черепахами.  В южной  части  острова  было  много  соляных  прудов.  Левасер
приказал  спустить лодку  и  в  сопровождении Каузака и двух своих  офицеров
прибыл на "Арабеллу".
     -- Наша недолгая разлука оказалась,  как я вижу, весьма прибыльной,  --
приветствовал Левасера капитан Блад, направляясь с  ним в свою большую каюту
для подведения итогов.
     "Арабелле"   удалось   захватить   "Сантьяго"  --   большой   испанский
двадцатишестипушечный корабль из Пуэрто-Рико, который вез 120 тонн какао, 40
тысяч песо и различные ценности стоимостью в  10 тысяч песо. Две  пятых этой
богатой добычи,  согласно заключенному договору, принадлежали Левасеру и его
команде. Деньги и ценности были тут же поделены,  а какао  решили продать на
острове Тортуга.
     Наступила  очередь  Левасера отчитаться в том, что сделал он; и, слушая
хвастливый  рассказ француза, Блад  постепенно мрачнел. Сообщение компаньона
вызвало  резкое  неодобрение  Блада.  Глупо  было  превращать  дружественных
голландцев в своих врагов из-за такой безделицы, как табак и кожи, стоимость
которых в лучшем случае не превышала двадцати тысяч песо.
     Но  Левасер ответил ему так  же,  как незадолго перед этим Каузаку, что
корабль  остается  кораблем, а  им нужны суда  для намеченного похода.  Быть
может,  потому, что  этот  день  был  удачным  для капитана Блада, он  пожал
плечами  и  махнул  рукой.  Затем  Левасер  предложил,  чтобы  "Арабелла"  и
захваченное ею судно возвратились на Тортугу, разгрузили  там какао, а  Блад
навербовал дополнительно людей,  благо  сейчас их уже было на чем перевезти.
Сам  Левасер,  по  его словам,  хотел  заняться необходимым  ремонтом своего
корабля,  а  затем   направиться  на   юг,   к  острову  Салтатюдос,  удобно
расположенному на 11ь  северной долготы. Здесь  Левасер  был намерен ожидать
Блада, чтобы вместе с ним уйти в набег на Маракайбо.
     К счастью  для  Левасера,  капитан Блад  не  только  согласился  с  его
предложением, но и заявил о своей готовности отплыть немедленно.
     Едва лишь ушла "Арабелла", как  Левасер завел  свои  корабли в лагуны и
приказал разбить на берегу палатки, в которых должна жить команда корабля на
время ремонта "Ла Фудр".
     Вечером к заходу солнца  ветер  усилился, а  затем  перешел  в  сильный
шторм,  сопровождаемый ураганом. Левасер  был рад  тому,  что успел  вывезти
людей  на берег,  а  корабли  ввести  в  безопасное убежище.  На  минуту  он
задумался было  над тем, каково сейчас приходилось капитану Бладу, попавшему
в этот ужасный шторм, но тут же отогнал эти  мысли, так как не мог позволить
себе, чтобы они долго его беспокоили.


        Глава XV. ВЫКУП

     Утро  следующего  дня  было великолепно. В прозрачном и  бодрящем после
шторма воздухе чувствовался  солоноватый  запах  озер, доносившийся  с южной
части  острова. На песчаной отмели Вихрен Магра, у подножия белых дюн, рядом
с парусиновой палаткой Левасера разыгрывалась странная сцена.
     Сидя  на пустом  бочонке, французский пират был  занят решением  важной
проблемы: он размышлял, как обезопасить себя от гнева губернатора Тортуги.
     Вокруг него, как  бы охраняя своего вожака, слонялось человек шесть его
офицеров; пятеро из них -- неотесанные охотники  в грязных кожаных куртках и
таких же штанах, а шестой -- Каузак. Перед Левасером стоял молодой д'Ожерон,
а по бокам  у него -- два полуобнаженных негра. На д'Ожероне была сорочка  с
кружевными  оборками на  рукавах, сатиновые  короткие  панталоны  и на ногах
красивые башмаки из дубленой  козлиной кожи. Камзол  с него был сорван, руки
связаны за спиной. Миловидное лицо молодого человека осунулось.  Здесь же на
песчаном холмике в неловкой позе сидела его  сестра. Она была очень бледна и
под маской высокомерия тщетно пыталась скрыть душившие ее слезы.
     Левасер долго говорил,  обращаясь к  д'Ожерону, и  наконец с  напускной
учтивостью заявил:
     --  Полагаю,  месье,  что  теперь   вам  все  ясно,  но,  во  избежание
недоразумений, повторяю:  ваш  выкуп  определяется в двадцать тысяч песо, и,
если вы дадите слово вернуться  сюда, можете отправляться за  ними на остров
Тортуга.  На  поездку я даю  вам месяц  и предоставляю все  возможности туда
добраться. Мадемуазель д'Ожерон останется здесь заложницей. Вряд ли ваш отец
сочтет  эту  сумму  чрезмерной,  ибо  в  нее входит цена за свободу  сына  и
стоимость приданого дочери. Черт меня побери, но мне кажется,  что я слишком
скромен! Ведь о господине д'Ожероне ходят слухи, что он человек богатый.
     Д'Ожерон-младший,  подняв  голову,  бесстрашно взглянул  прямо  в  лицо
пирату:
     -- Я отказываюсь -- категорически и бесповоротно! Понимаете? Делайте со
мной, что хотите. И  будьте вы прокляты,  грязный пират  без  совести и  без
чести!
     -- О, какие  слова! -- усмехнулся Левасер. -- Какой темперамент и какая
глупость!  Вы не  подумали, что  я  могу с  вами  сделать,  если  вы  будете
упорствовать в своем отказе? А  у меня  есть  возможность  заставить  любого
упрямца согласиться. И кроме  того, советую помнить, что честь вашей  сестры
находится у меня в залоге. Ну,  а если вы забудете вернуться  с приданым, то
не считайте меня нечестным, если я забуду жениться на Мадлен.
     И  Левасер,  осклабясь, подмигнул молодому  человеку, заметив, что лицо
брата Мадлен передернулось от  ужаса. Д'Ожерон бросил дикий взгляд на сестру
и увидел в ее глазах отчаяние.
     Отвращение и ярость снова овладели молодым человеком.
     -- Нет, собака! Нет! Тысячу раз нет!
     --   Глупо  упорствовать,  --  холодно,  без   малейшей  злобы,  но   с
издевательским  сожалением заметил  Левасер. В его руках  вилась и дергалась
бечевка, по  всей длине  которой  он  механически завязывал крепкие  узелки.
Подняв ее  над собой, он произнес: -- Знаете, что это такое? Это четки боли.
После знакомства с ними многие упрямые еретики превратились в католиков. Эти
четки помогают человеку стать благоразумным,  так как  от них глаза вылезают
на лоб.
     -- Делайте, что вам угодно!
     Левасер швырнул бечевку одному  из  негров, который на лету поймал ее и
быстро закрутил вокруг головы пленника. Между бечевкой с узлами и головой он
вставил небольшой кусок металла, круглый и тонкий,  как чубук  трубки.  Тупо
уставившись на своего капитана, негр ожидал его знака начинать пытку.
     Левасер взглянул на свою жертву. Лицо д'Ожерона стало свинцово-бледным,
и на лбу, пониже бечевки, выступили капли пота.
     Мадемуазель д'Ожерон  вскрикнула и хотела  подняться, но,  удерживаемая
стражами, со стоном опустилась на песок.
     -- Образумьтесь и избавьте свою сестру от малопривлекательного зрелища,
-- медленно сказал Левасер. -- Ну что такое в конце концов та сумма, которую
я  назвал? Для вашего отца  это  сущий  пустяк. Повторяю  еще раз: я слишком
скромен. Но если уж сказано -- двадцать тысяч песо, пусть так и останется.
     -- С вашего позволения, я  хотел бы знать, за что вы назначили сумму  в
двадцать тысяч песо?
     Вопрос  этот был  задан  на скверном  французском  языке,  но  четким и
приятным голосом, в котором, казалось, звучали едва приметные нотки той злой
иронии, которой так щеголял Левасер.
     Левасер и его офицеры удивленно оглянулись.
     На   самой   верхушке  дюны   на   фоне  темно-синего  неба   отчетливо
вырисовывалась изящная фигура высокого, стройного человека в черном камзоле,
расшитом  серебряными  галунами.  Над  широкими полями  шляпы,  прикрывавшей
смуглое лицо капитана Блада, ярким пятном выделялся темно-красный  плюмаж из
страусовых перьев.
     Выругавшись  от изумления, Левасер поднялся  с  бочонка, но тут же взял
себя в руки. Он  предполагал, что капитан  Блад,  если ему удалось выдержать
вчерашний шторм,  должен был находиться сейчас далеко за горизонтом, на пути
к Тортуге.
     Легко   скользя   по   осыпающемуся  песку,   в  котором  по  щиколотку
проваливались его сапоги из мягкой испанской кожи, капитан Блад спустился на
отмель. Его сопровождал Волверстон и с  ним человек  двенадцать  из  команды
"Арабеллы". Подойдя  к ошеломленной его появлением группе  людей,  Блад снял
шляпу,  отвесил низкий  поклон мадемуазель д'Ожерон, а  затем  повернулся  к
Левасеру.
     -- Доброе утро, капитан! -- сказал он,  сразу же приступая к объяснению
причин своего внезапного появления. -- Вчерашний ураган вынудил наши корабли
возвратиться.  У  нас не  было иного  выхода,  как  только убрать  паруса  и
отдаться  на  волю  стихии.  А  шторм  пригнал  нас  обратно.  К  довершению
несчастья, грот-мачта "Сантьяго" дала трещину, и я рад был  случаю поставить
его на якорь в бухточку западного берега острова, в двух милях отсюда. Ну, а
затем мы решили пересечь этот остров, чтобы размять ноги  и поздороваться  с
вами... А кто это? -- И он указал на пленников.
     Левасер закусил губу и  переменился  в  лице, но, сдержавшись,  вежливо
ответил:
     -- Как видите, мои пленники.
     -- Да? Выброшенные на берег вчерашним штормом, а?
     --  Нет!  --   Левасер,  взбешенный  этой  явной  насмешкой,  с  трудом
сдерживался. -- Они -- с голландского брига.
     -- Не припомню, чтобы вы раньше упоминали о них.
     -- А зачем  вам это знать? Они -- мои личные пленники.  Это  мое личное
дело. Они -- французы.
     --  Французы?  --  И  светлые глаза  капитана  Блада впились сначала  в
Левасера, а потом в пленников.
     Д'Ожерон вздрогнул от пристального взгляда, но  выражение ужаса исчезло
с его лица. Это вмешательство, явно неожиданное как для мучителя, так  и для
жертвы, внезапно  зажгло  в  сердце молодого человека  огонек  надежды.  Его
сестра, широко раскрыв глаза, устремилась вперед.
     Капитан Блад, мрачно нахмурясь, сказал Левасеру:
     -- Вчера вы  удивили меня, начав  военные действия против дружественных
нам голландцев. А сейчас  выходит, что даже ваши соотечественники должны вас
остерегаться.
     -- Ведь я же сказал, что они... что это мое личное дело.
     -- Ах, так! А кто они такие? Как их зовут?
     Спокойное,  властное,  слегка  презрительное  поведение капитана  Блада
выводило  из  себя  вспыльчивого Левасера. На его  лице  медленно  выступили
красные пятна, взгляд стал  наглым, почти  угрожающим. Он хотел ответить, но
пленник опередил его:
     -- Я -- Анри д'Ожерон, а это -- моя сестра.
     -- Д'Ожерон?  -- удивился  Блад.  --  Не родственник  ли  моего доброго
приятеля -- губернатора острова Тортуга?
     -- Это мой отец.
     --  Да сохранят  нас все  святые! Вы  что, Левасер, совсем сошли с ума?
Сначала вы нападаете на наших друзей -- голландцев, потом берете в плен двух
своих соотечественников. А на поверку выходит, что эти молодые  люди -- дети
губернатора Тортуги, острова, который является единственным нашим убежищем в
этих морях...
     Левасер сердито прервал его:
     -- В последний раз повторяю, что  это мое личное дело! Я  сам отвечу за
это перед губернатором Тортуги.
     -- А двадцать тысяч песо? Это тоже ваше личное дело?
     -- Да, мое.
     -- Ну, знаете,  я совсем не намерен  соглашаться с  вами. --  И капитан
Блад  спокойно уселся на бочонок, на  котором  недавно сидел  Левасер. -- Не
будем  зря  тратить  время!  -- сказал  он  резко.  --  Я  отчетливо  слышал
предложение,  сделанное вами этой  леди и  этому  джентльмену.  Должен также
напомнить вам,  что  мы с  вами связаны  совершенно  строгим  договором.  Вы
определили сумму их выкупа в двадцать  тысяч  песо. Следовательно, эта сумма
принадлежит вашей и моей командам, в тех долях, какие установлены договором.
Надеюсь, вы не станете этого отрицать. А самое неприятное и печальное -- это
то,  что вы  утаили от  меня часть трофеев.  Такие поступки, согласно нашему
договору, караются, и, как вам известно, довольно сурово.
     --  Ого!  -- нагло засмеялся Левасер,  а затем добавил: -- Если  вам не
нравится мое поведение, то мы можем расторгнуть наш союз.
     -- Не  премину это  сделать, --  с готовностью ответил Блад.  --  Но мы
расторгнем его только тогда и только так, как я найду нужным, и это случится
немедленно после выполнения вами условий соглашения, заключенного нами перед
отправлением в плавание.
     -- Что вы имеете в виду?
     -- Постараюсь быть предельно  кратким, -- сказал капитан Блад. -- Я  не
буду  касаться недопустимости  военных действий против  голландцев,  захвата
французских пленников и  риска навлечь гнев губернатора Тортуги. Я  принимаю
все  дела в таком виде, в каком их нашел.  Вы сами назначили сумму выкупа за
этих людей в  двадцать  тысяч  песо, и,  насколько я  понимаю,  леди  должна
перейти в вашу собственность. Но  почему она должна принадлежать вам, когда,
по нашему обоюдному соглашению, этот трофей принадлежит всем нам?
     Лицо Левасера стало мрачнее грозовой тучи.
     --  Тем не менее, -- добавил Блад, -- я не  намерен отнимать ее  у вас,
если вы ее купите.
     -- Куплю ее?
     -- Да, за ту же сумму, которая вами назначена.
     Левасер с  трудом сдерживал  бушевавшую  в нем  ярость,  пытаясь как-то
договориться с ирландцем:
     -- Это сумма выкупа за мужчину, а внести ее должен губернатор Тортуги.
     -- Нет, нет! Вы объединили этих людей и, должен признаться, сделали это
как-то странно.  Их  стоимость определена  именно вами,  и  вы,  разумеется,
можете их получить  за установленную  вами сумму.  Вам придется заплатить за
них  двадцать тысяч  песо,  и эти  деньги должны быть  поделены среди  наших
команд.  Тогда наши люди,  быть может, снисходительно отнесутся  к нарушению
вами соглашения, которое мы вместе подписали.
     Левасер зло рассмеялся:
     -- Вот как?! Черт побери! Это неплохая шутка.
     -- Полностью с вами согласен, -- заметил капитан Блад.
     Смысл  этой шутки  заключался для Левасера  в  том, что  капитан Блад с
дюжиной  своих  людей осмелился явиться сюда,  чтобы запугать его, хотя  он,
Левасер, мог  бы легко собрать здесь до сотни  своих головорезов. Однако при
этих  своих подсчетах Левасер упустил  из виду  одно важное  обстоятельство,
которое  правильно учел  его  противник. И  когда  Левасер, все еще  смеясь,
повернулся к своим офицерам, чтобы пригласить их посмеяться за компанию,  он
увидел то, от чего его напускная  веселость мгновенно померкла. Капитан Блад
искусно сыграл на алчности  авантюристов, побуждавшей их заниматься ремеслом
пиратов.  Левасер прочел на  их  лицах полное согласие с  предложением Блада
поделить между всеми выкуп, который их вожак думал себе присвоить.
     Головорез на минуту задумался  и, мысленно кляня  жадность своих людей,
вовремя сообразил, что он должен действовать осторожно.
     -- Вы не  поняли  меня, -- сказал  он, подавляя в  себе  бешенство.  --
Выкуп,  как только он будет  получен, мы поделим между всеми. А пока девушка
останется у меня.
     -- Это дело другое, -- проворчал Каузак. -- Тогда все устраивается само
собой.
     -- Вы  так полагаете? -- заметил капитан  Блад.  --  А если  губернатор
д'Ожерон откажется внести этот выкуп? Тогда что? -- Он засмеялся и  не спеша
встал. -- Нет,  нет! Капитан Левасер  хочет пока оставить  у  себя  девушку?
Хорошо. Пусть будет так. Но до этого он  обязан внести выкуп и взять на себя
риск, связанный с тем, что мы можем и не получить его.
     -- Правильно! -- воскликнул один из офицеров Левасера.
     А Каузак добавил:
     -- Капитан Блад прав. Это соответствует нашему договору.
     -- Что соответствует договору? Болваны! -- Левасер терял самообладание.
-- Дьявол вас  разорви! Откуда я  возьму  двадцать тысяч песо? У меня нет  и
половины  этой суммы. Я буду вашим должником, пока не заработаю таких денег.
Вас это устраивает?
     Пираты одобрительно зашумели. Можно было  не сомневаться,  что  это  их
устраивало бы, но у капитана Блада были иные соображения:
     -- А если вы  умрете до  того, как заработаете  такую сумму?  Ведь наша
профессия полна неожиданностей, мой капитан.
     -- Будьте вы прокляты! -- заревел Левасер, побагровев от злости. -- Вас
ничто не удовлетворит!
     -- О, совсем нет. Двадцать тысяч песо и немедленный дележ.
     -- У меня их нет.
     -- Тогда пусть пленников купит тот, у кого есть такие деньги.
     -- А у кого же,  по-вашему, они есть, если их  нет  у  меня? Кто  может
выложить такую сумму?
     -- Я, -- ответил капитан Блад.
     -- Вы? -- изумился Левасер. -- Вам... вам нужна эта девушка?
     -- Почему же  нет? Я  превосхожу вас не  только в  галантности,  идя на
определенные  материальные жертвы,  чтобы  получить  эту  девушку,  но  и  в
честности, поскольку готов платить за то, что мне требуется.
     Левасер остолбенел  от удивления и,  по-идиотски открыв рот, глядел  на
капитана  "Арабеллы". Так же изумленно глядели на него  и офицеры "Ла Фудр".
Капитан  Блад, снова  усевшись  на  бочонок,  вытащил из внутреннего кармана
своего камзола маленький кожаный мешочек.
     -- Мне приятно решить трудную задачу, которая кажется вам неразрешимой.
     Левасер и его офицеры  не сводили выпученных глаз с маленького мешочка,
который медленно развязывал Блад. Осторожно раскрыв его, он высыпал на левую
ладонь четыре или  пять жемчужин. Каждая из них была величиной  с воробьиное
яйцо.  Двадцать   таких  жемчужин  достались   Бладу   при  дележе  трофеев,
захваченных после разгрома испанской флотилии искателей жемчуга.
     -- Вы как-то хвастались, Каузак, что хорошо разбираетесь в  жемчуге. Во
что вы оцените эту жемчужину?
     Бретонец алчно схватил грубыми пальцами блестящий, нежно переливающийся
всеми цветами радуги шарик и, любуясь им, стал его рассматривать.
     -- Тысяча песо, -- ответил он хриплым от волнения голосом.
     -- На Тортуге или Ямайке за эту жемчужину  дадут несколько больше, а  в
Европе она стоит в  два раза  дороже. Но я  принимаю вашу оценку, лейтенант.
Как видите, все они почти одинаковы.  Вот вам двенадцать  жемчужин,  то есть
двенадцать тысяч  песо,  которые  и  являются долей экипажа "Ла  Фудр" в три
пятых  стоимости трофеев,  как обусловлено нашим  договором. За восемь тысяч
песо, следуемых "Арабелле", я несу ответственность перед  моими  людьми... А
сейчас, Волверстон, прошу доставить мою собственность на борт "Арабеллы". --
И, указав на пленников, он поднялся с бочонка.
     -- О  нет!  --  взвыл Левасер,  дав  волю  своей ярости. --  Вы  ее  не
получите!
     И  он бросился на стоявшего  в стороне настороженного  и  внимательного
Блада, но один из офицеров Левасера преградил ему дорогу:
     -- Бог с  тобой,  капитан!  Ведь  все  улажено  честь  по  чести, и все
довольны.
     -- Все? -- завизжал Левасер. -- Ага! Вы все довольны, скоты!
     Каузак, сжимая в своей огромной ручище жемчужины, подбежал к Левасеру.
     -- Не будь идиотом, капитан! Ты хочешь вызвать драку между командами? У
Блада вдвое больше людей. Ну что ты  цепляешься за эту  девку? Черт с ней, и
не  связывайся,  ради  бога, с Бладом. Он хорошо  заплатил за нее  и  честно
поступил с нами...
     -- Честно? -- заревел взбешенный капитан. -- Ты!.. Ты!.. -- И, не найдя
в  своем обширном  гнусном  словаре подходящего ругательства,  он так ударил
лейтенанта  кулаком, что чуть  не  сбил его с ног. Жемчужины  рассыпались по
песку.
     Каузак  и его  люди  стремительно,  подобно пловцам, прыгающим  в воду,
бросились  за жемчужинами,  полагая,  что  с  мщением  можно  подождать. Они
ползали  на четвереньках, старательно  разыскивая  жемчужины  и  не  обращая
внимания на то, что над ними развернулись важные события.
     Левасер,  положив руку на эфес шпаги, с побледневшим от бешенства лицом
встал перед капитаном Бладом, собравшимся уходить.
     -- Пока я жив, ты ее не получишь! -- закричал он.
     -- Тогда  это  будет после твоей смерти, -- сказал  Блад,  и клинок его
шпаги блеснул на солнце. -- Наш договор предусматривает, что любой из членов
экипажа кораблей, кто утаит часть трофеев хотя бы на один  песо, должен быть
повешен  на  нок-рее. Именно  так  я и  намерен был  с  тобой поступить.  Но
поскольку тебе не нравится веревка, то, так и быть, навозная дрянь, я ублажу
тебя по-иному!
     Он знаком остановил людей, которые пытались помешать столкновению, и со
звоном скрестил свой клинок со шпагой Левасера.
     Д'Ожерон  ошеломленно  наблюдал  за ним, совершенно не представляя, что
может  означать для  него исход  этой схватки. Между  тем  два  человека  из
команды  "Арабеллы", сменившие негров, охранявших французов, сняли бечевку с
головы  молодого человека. Его сестра,  с  лицом белее мела  и  с выражением
дикого  ужаса  в  глазах,  поднялась  на  ноги  и, прижимая  руки  к  груди,
неотступно следила за схваткой.
     Схватка закончилась очень быстро. Звериная сила Левасера, на которую он
так надеялся, уступила опыту и ловкости ирландца. И когда пронзенный в грудь
Левасер навзничь  упал  на  белый песок, капитан Блад,  стоя  над  сраженным
противником, спокойно взглянул на Каузака.
     -- Я думаю, это аннулирует наш договор, -- сказал он.
     Каузак равнодушным и  циничным  взглядом окинул корчившееся в судорогах
тело своего  вожака. Возможно, дело кончилось бы совсем не так, будь Левасер
человеком другого склада. Но  тогда, очевидно, и капитан Блад применил бы  к
нему другую тактику.  Сейчас же люди Левасера не питали к нему ни любви,  ни
жалости.  Единственным их побуждением была алчность. Блад искусно  сыграл на
этой  черте  их  характера,  обвинив  капитана  "Ла  Фудр"  в  самом  тяжком
преступлении  --  в присвоении того,  что  могло  быть обращено в  золото  и
поделено между ними.
     И  сейчас,  когда пираты,  угрожающе  потрясая кулаками,  спустились  к
отмели,  где разыгралась  эта стремительная трагикомедия, Каузак успокоил их
несколькими словами.
     Видя,  что  они  все еще  колеблются,  Блад для ускорения благоприятной
развязки добавил:
     -- На  нашей стоянке вы можете получить свою долю добычи с захваченного
нами "Сантьяго"  и поступить с  ней по  своему  усмотрению.  Как  видите,  я
поступаю честно.
     И в ответ на эти слова пираты одобрительно зашумели. Сопровождая Блада,
они  вместе  с  обоими  пленниками  пересекли  остров  и  пришли  к  стоянке
"Арабеллы".
     Во второй половине  дня, после раздела добычи, они  бы расстались, если
бы Каузак, по настоянию своих  людей, избравших его преемником Левасера,  не
предложил капитану Бладу услуги всей французской команды.
     -- Хорошо, я согласен,  -- ответил Блад, -- но только при  обязательном
условии:  вы должны  помириться  с голландцами и вернуть  им бриг  вместе  с
грузом.
     Условие  было принято без колебаний,  и капитан Блад отправился к своим
гостям -- детям губернатора Тортуги.
     Мадемуазель д'Ожерон  и  ее  брат, освобожденный от  веревок, сидели  в
большой каюте "Арабеллы".
     Бенджамэн, черный  слуга и повар  Блада,  поставив на стол  вино и еду,
уговаривал их поесть. Но они ни к чему не притронулись.
     В мучительном  замешательстве  сидели брат  и сестра, полагая,  что  их
спасение было  лишь сменой огня  на полымя.  Наконец  мадемуазель  д'Ожерон,
измученная  неизвестностью,  бросилась на колени перед братом,  умоляя его о
прощении за все страдания, которые она причинила ему своим легкомыслием.
     Однако ее брат не был склонен к снисходительности.
     --  Надеюсь,  ты наконец поймешь, что  ты натворила. Сейчас  тебя купил
другой пират, и ты принадлежишь ему. Надеюсь, тебе тоже это понятно...
     Он мог бы  сказать  и  больше,  но  умолк,  заметив,  что  дверь  каюты
приоткрывается. На пороге стоял капитан Блад. Он пришел сюда после того, как
закончил  расчеты  с  людьми  Левасера,  и  хорошо  слышал  последние  слова
д'Ожерона. Поэтому его  не удивило, что мадемуазель д'Ожерон,  увидев своего
нового хозяина, вздрогнула и сжалась от страха.
     Сняв шляпу с пером, Блад подошел к столу.
     --  Мадемуазель,  прошу  вас  успокоиться,   --  сказал  он  на  плохом
французском языке. -- Здесь, на борту "Арабеллы", с вами будут обращаться со
всем  подобающим  вам уважением. Как только наши корабли выйдут в  море,  мы
направимся  на  остров  Тортуга,  чтобы  отвезти вас  к  отцу.  И  забудьте,
пожалуйста, о  том, что я вас купил, как сейчас говорил вам ваш  брат. Чтобы
избавить вас от опасности, я вынужден был подкупить банду негодяев и убедить
их  выйти из повиновения  еще большему негодяю, который руководил ими.  Если
найдете нужным, считайте данный мной за вас выкуп дружеским займом.
     Девушка, не веря своим ушам, изумленно смотрела на него, а ее брат даже
привстал от удивления.
     -- Вы серьезно это говорите?
     -- Вполне! Хотя такие слова вы услышите не  часто. Я  -- пират, но я не
могу поступать  так, как Левасер. У меня есть  свое  понятие о  чести и своя
честь... или,  допустим, остатки от прежней чести. -- И, перейдя  на деловой
тон, он  добавил: -- Обед будет  подан через час.  Надеюсь, вы  окажете  мне
честь отобедать со мной. А пока мой Бенджамэн позаботится о вашем гардеробе.
     И, поклонившись,  он  повернулся, чтобы  уйти, но  мадемуазель д'Ожерон
остановила его громким восклицанием:
     -- Капитан! Месье!
     Блад повернулся, а она, медленно приближаясь к нему и глядя на  него со
страхом и удивлением, сказала взволнованно:
     -- Вы благородный человек, капитан!
     --  О,  мадемуазель, вы  преувеличиваете мои  достоинства, -- улыбнулся
Блад.
     -- Нет, нет! -- горячо воскликнула она. -- Вы благородный, вы настоящий
рыцарь! Я очень виновата в том, что произошло. Я должна вам рассказать... Вы
имеете на это право.
     -- Мадлен! -- закричал ее брат, пытаясь удержать ее.
     Но  ей трудно  было сдерживать свою пылкую благодарность, переполнявшую
ее сердце. Внезапно она упала перед Бладом  на колени, схватила  его руку и,
прежде чем он успел опомниться, поцеловала ее.
     -- Что вы делаете? -- воскликнул он.
     --  Пытаюсь искупить свою вину. Мысленно я обесчестила  вас.  Я думала,
что вы такой же, как и Левасер, а ваша схватка  с ним -- это драка  шакалов.
На коленях умоляю вас -- простите меня!
     Капитан Блад взглянул  на нее, и мгновенно промелькнувшая улыбка зажгла
огонек в его светло-синих  глазах, которые будто засветились на  его смуглом
лице.
     -- Не  нужно, дитя мое, -- мягко сказал  он, поднимая  ее. -- Ведь ваша
мысль  обо мне, в сущности, была совершенно  правильной. Иначе вы и не могли
думать.
     Он  пытался  уверить  себя,  что,  вызволив  молодых людей  из  неволи,
совершил неплохой поступок, и тут же вздохнул.
     Его  сомнительная  слава,  так  быстро  распространившаяся  в  обширных
границах  Карибского  моря, несомненно, дошла уже до Арабеллы  Бишоп. Он был
убежден,  что  она  относится  к нему  с  презрением,  считая его  таким  же
мерзавцем, какими  являлись  все  прочие пираты.  Он надеялся  поэтому,  что
какое-то, пусть даже очень  отдаленное, эхо сегодняшнего  его поступка также
докатится  до  нее и хоть  немного смягчит  ее сердце. Он, конечно, скрыл от
мадемуазель д'Ожерон истинную причину ее спасения. Блад решил рискнуть своей
жизнью, движимый единственной мыслью,  что Арабелла  Бишоп была  бы довольна
им, если бы смогла присутствовать здесь сегодня.


        Глава XVI. ЗАПАДНЯ

     Спасение мадемуазель д'Ожерон, естественно, улучшило и без того хорошие
отношения  между  капитаном  Бладом  и губернатором  Тортуги.  Капитан  стал
желанным гостем  в красивом  белом доме с зелеными жалюзи, который  д'Ожерон
построил для  себя  к востоку  от Кайоны,  среди большого,  роскошного сада.
Губернатор  считал, что его долг Бладу не  ограничивается двадцатью тысячами
песо, которые тот уплатил за Мадлен. Умному и опытному дельцу  не чужды были
и благородство и чувство признательности.
     Француз  доказал  это различными способами, и под  его покровительством
акции капитана Блада среди пиратов поднялись к зениту.
     Когда  пришло время оснащать  эскадру для набега на  Маракайбо, в  свое
время предложенного Левасером, у капитана Блада оказалось достаточно и людей
и  кораблей.  Он  легко  набрал пятьсот авантюристов, а при желании  мог  бы
навербовать и пять тысяч.  Точно так же ему ничего не стоило вдвое увеличить
и свою  эскадру, но он предпочел ограничиться тремя  кораблями: "Арабеллой",
"Ла  Фудр" с  командой в сто двадцать  французов  под начальством Каузака  и
"Сантьяго", оснащенного заново и переименованного в  "Элизабет". Это имя они
дали  кораблю  в  честь  английской королевы,  во время царствования которой
моряки проучили  Испанию  так же, как  сейчас  собирался  это  сделать снова
капитан Блад.
     Командиром  "Элизабет"  он  назначил Хагторпа, и  это  назначение  было
одобрено всеми членами пиратского братства.
     В августе 1687 года небольшая эскадра Блада после некоторых приключений
в  пути,  о  которых  я умалчиваю, вошла  в  огромное  Маракайбское  озеро и
совершила нападение на богатый город Мэйна -- Маракайбо.
     Операция эта прошла не столь  гладко, как предполагал Блад, и отряд его
попал  в   опасное   положение.  Сложность   этого  положения   лучше  всего
характеризуют слова Каузака -- их старательно записал Питт, -- произнесенные
в пылу  ссоры, вспыхнувшей на ступенях церкви Нуэстра Сеньора дель Кармен, в
которой Блад бесцеремонно устроил кордегардию [51].  Раньше я  уже упоминал,
что ирландец был католиком только тогда, когда это его устраивало.
     В споре принимали участие, с одной стороны, Хагторп, Волверстон и Питт,
а  с  другой  --  Каузак,  чья трусость  и послужила  причиной  спора. Перед
вожаками пиратов, на выжженной  солнцем пыльной площади, окаймленной редкими
пальмами с  опущенными  от зноя  листьями,  бурлила толпа из  нескольких сот
головорезов обеих партий.
     Каузака, видимо, никто не останавливал, и  его резкий, крикливый  голос
покрывал   нестройный  шум  толпы,  стихавший  по  временам,  когда  француз
бессвязно обвинял Блада во всех смертных грехах. Питт утверждает, что Каузак
говорил  на   ужасном  английском  языке,  который  Питт  даже  не  пытается
воспроизвести.  Одежда  на  французском  капитане   была  так  же  нелепа  и
растрепана, как и его речь, и весь облик Каузака резко отличался от скромной
фигуры Хагторпа, одетого  в  чистый костюм, и  от  почти щегольского  облика
Питта, появившегося там в нарядном камзоле и блестящих  туфлях. Вымазанная в
крови  блуза  из синей бумажной ткани, мешковато сидевшая на  французе, была
расстегнута, открывая его грязную  волосатую грудь; за поясом кожаных штанов
у  него  торчал нож и целый  арсенал пистолетов,  и, кроме того, на перевязи
болталась абордажная сабля. Над широким и скуластым,  как  у монгола,  лицом
свисал красный шарф, обвязанный вокруг головы в виде тюрбана.
     --  Разве я не предупреждал  вас  еще  вначале,  что  все идет  слишком
гладко, слишком благополучно? -- выкрикивал он, яростно подпрыгивая на своих
кривых  ногах.  --  Я ведь не дурак, друзья! У  меня все-таки есть глаза. Мы
входим в озеро -- и что мы видим? Брошенный форт. Вы помните, да? Там никого
не  было.  Помните?  Никто  в  нас не  стрелял. Пушки молчали.  Я тогда  уже
заподозрил неладное. Да и любой  на  моем месте, у  кого есть глаза и мозги,
думал бы так же. Но мы все-таки плывем дальше. И что же мы находим? Такой же
брошенный, как и форт, город, из которого  бежали жители, забрав с собой все
ценное.  Я  снова  предупреждаю  капитана  Блада,  я  говорю  ему,  что  это
неспроста,  что тут ловушка.  Но он меня  не  слушает, не хочет слушать.  Мы
продолжаем идти дальше, не встречая никакого сопротивления.  Наконец все уже
видят, что еще  немного --  и думать о возвращении будет слишком  поздно.  Я
снова предупреждаю, но меня  по-прежнему никто не слушает. Боже мой! Капитан
Блад должен идти дальше! И мы двигаемся дальше и доходим до Гибралтара [52].
Правда, здесь  в  конце  концов  мы находим вице-губернатора, заставляем его
заплатить  нам  выкуп  за  этот  город,  но  стоимость  всех  наших  трофеев
составляет две тысячи песо!  Может быть, вы ответите мне, что это такое? Или
я вам должен объяснить? Это кусок сыра,  понимаете? Кусок сыра  в мышеловке!
Кто  же мыши? -- спросите  вы. Мыши -- это мы, черт возьми! А кошки? О,  они
еще ожидают  нас! Кошки --  это  четыре  испанских  военных корабля, которые
стерегут  нас у выхода из этой мышеловки. Боже мой! Мы попали в капкан из-за
дурацкого упрямства нашего замечательного капитана Блада!
     Волверстон засмеялся. Каузак рассвирепел.
     -- А-а,  черт возьми! Ты еще  смеешься, скотина!  Отвечай  мне: как  мы
сможем выбраться отсюда, если не примем условий испанского адмирала?
     Пираты, стоявшие на  ступеньках внизу,  одобрительно загудели. Огромный
Волверстон, гневно взглянув на  них своим единственным  глазом, сжал кулаки,
как бы  готовясь ударить француза, подстрекавшего людей  к бунту. Но Каузака
это не смутило. Воодушевленный поддержкой пиратов, он продолжал:
     --  Ты, должно быть, полагаешь, что  капитан  Блад -- это бог и  что он
может творить чудеса,  да? Да  знаешь ли  ты, что ваш хваленый  капитан Блад
смешон...
     Он  внезапно  умолк,  потому  что  как  раз  в  эту минуту из церкви не
торопясь  выходил капитан Блад.  Рядом  с  ним  шел  Ибервиль,  длинноногий,
высокий француз. Несмотря на свою молодость, он не пользовался славой лихого
корсара,  и  его  считали настоящим морским волком еще до того,  как  гибель
собственного судна  вынудила Ибервиля  поступить на  службу к Бладу. Капитан
"Арабеллы", в широкополой шляпе  с плюмажем,  приближался к пиратам,  слегка
опираясь  на длинную трость из  черного дерева.  По  внешнему виду никто  не
назвал бы его корсаром; он скорей  походил на  праздного щеголя с  Пелл Молл
[53] или с Аламеды [54]. Последнее,  пожалуй, вернее, так как его элегантный
камзол с отделанными золотом петлями был  сшит по последней  испанской моде.
Но при более пристальном взгляде  на него это впечатление  менялось. Длинная
боевая шпага, небрежно  откинутая назад,  и стальной  блеск  в глазах  Блада
выдавали в нем искателя приключений...
     -- Вы находите меня смешным, Каузак,  а? -- спросил  он, останавливаясь
перед  бретонцем, который вдруг как-то внезапно выдохся.  -- Кем  же тогда я
должен  считать вас? -- Он говорил тихим, утомленным голосом. -- Вы кричите,
что наша задержка  породила  опасность. А кто в этой  задержке  виноват?  Мы
потратили почти месяц на то, что можно  было сделать за одну неделю, если бы
не ваши ошибки.
     -- О, боже мой! Значит, я еще и виноват, что...
     -- А разве я посадил "Ла Фудр" на мель посреди озера? Вы понадеялись на
себя,  отказались  от лоцмана. Это привело  к  тому,  что  мы  потеряли  три
драгоценных дня на разгрузку  вашего корабля, чтобы стащить  его  с мели. За
эти три дня жители Гибралтара не только узнали о  нас, но и успели скрыться.
Вот  что  вынудило  нас  гнаться за  губернатором  и потерять  у  стен  этой
проклятой крепости около сотни людей и две недели времени! Вот в чем причина
нашей  задержки! А  пока  мы  со  всем  этим возились,  подоспела  испанская
эскадра, вызванная из Ла Гуайры кораблем береговой  охраны. Но даже и сейчас
мы могли бы вырваться в открытое  море, если  бы не был потерян "Ла Фудр". И
вы  еще осмеливаетесь  обвинять  меня в  том, в  чем виноваты  вы сами  или,
вернее, ваша глупость!
     Надеюсь,  вы  согласитесь  со  мной,  что сдержанность Блада  трудно не
назвать удивительной, если учесть, что испанской эскадрой, сторожившей выход
из  озера  Маракайбо,  командовал  его  злейший  враг   --  дон   Мигель  де
Эспиноса-и-Ва