гих,  а  у  меня  волосы  на  голове
поднялись.
     Зимогор вытащил из-за голенища нож,  показал его медведю и грозно
приказал:
     - А ну-ка,  Михаил Потапыч,  улепетывай отсюда, пока я тебе брюхо
не  распорол.  Хватит безобразничать,  угланов да баб пугать.  Ишь ты,
нашелся проказник!
     И вдобавок свистнул, вложив в рот два заскорузлых пальца. Медведь
припал на лапы и,  косясь на нас,  пошел наутек вдоль  отвесных  скал,
прыгая с камня на камень.
     Тут и мы на него заорали все,  припоминая ему вчерашнее.  А потом
вдоволь наелись малины. Да еще домой в фуражках принесли.
     Нынче-то на Качканаре спокойно. Народу вокруг, как в муравейнике.
От графов Шуваловых и духу не осталось.  Пришли новые люди, советские.
Боевые. Веселые. Обогатительный комбинат строят, жилые дома, магазины.
Гору рвут аммоналом.  Руду из нее выбирают. Новый, настоящий хозяин на
гору пришел.

        НА РОЖОН

     Почти двести километров от стойбища  Бахари  шел  старый  охотник
Родя  со своим сыном Степаном к промысловой избушке.  Шел и радовался.
Богатая должна быть нынче охота.  А как же. На кедраче уродилось много
орехов.  От рябиновых ягод красно в глазах.  Ого! Все звери, все птицы
пожалуют в промысловые угодья Роди. Председатель колхоза потом скажет:
     - Молодец  Родион!  Ты  у  нас лучший добытчик.  А на этот раз ты
самый самейший. Получай обещанную премию - ружье-тройник.
     Шутка ли?  Два  ствола  гладких,  третий витой.  Из витого ствола
пулей бей сохатого наповал,  медведя бей.  Не бегай по пятам за лисой,
за  песцом.  Не жди,  пока попадут в капкан.  Увидел вдалеке и бери на
мушку. Плохо ли?
     Степан вместе  с  лайками,  Цыльмой  и  Щугором,  тянул  узкие на
высоких копыльях тяжело нагруженные нарты.  На них  в  мешках  сухари,
крупа,  мука,  сливочное  и  топленое масло,  боеприпасы и два меховых
одеяла.
     Шедший налегке Родя тоже впрягся в лямку.
     - Поживее, Степашка! Звери-то, птицы-то ждут, поди, нас, а?
     - Знамо, ждут,
     - Вот-вот.  Я тоже думаю.  С утра  пораньше  станем  выходить  на
промысел.  Много спать тебе не дам.  Будить стану, сразу подымайся. Ты
спать ой  какой  здоровый.  Уснешь,  медведь  под  ухо  рявкнет  -  не
пробудишься.
     - С утра до ночи ходим по лесу, вот и спится.
     - Дома  будем  отсыпаться.  Смотри-ка,  зима пришла.  Выпал снег,
нынче немного снега.  Шибко хорошо.  На снегу про зверей все написано.
Не  ленись  только.  Мы  с тобой,  Степша,  обязательство взяли добыть
пушнины больше всех.
     - Взяли.
     - О-о. Тройник-то, премия, кому достанется? Нам?
     - Нам. Если все будет хорошо.
     - А когда у нас было плохо?  В верховьях реки Ильмы угодья всегда
добычливые. Вот как!
     Безусый, большой,  кривоногий,  будто рожденный для  того,  чтобы
волочить  грузы,  сын  Роди вначале во всем поддакивал отцу,  хотя ему
было не до разговора.  Ременная лямка резала плечо,  нарты то  и  дело
застревали  на  пнях-колодинах,  их приходилось приподнимать,  толкать
сзади,  подбадривать собак.  Парень устал, вспотел в меховой одежде. А
размечтавшийся  старый  охотник  допекал  его  разговорами.  Потом сын
совсем не стал обращать внимания на отцовскую  болтовню.  И  чтобы  не
обидеть  старика,  занялся  собаками:  то  упряжь подправит,  то вицей
шевельнет собаку, которая лениво тянет.
     Родя на сына не обиделся.  Молодой ведь.  Свое на уме.  Зазноба в
стойбище осталась.  Жалко,  поди-ка,  оставлять было. А у старого душа
поет.  Иначе-то  как.  Пошел на Ильму,  на промысел.  Всю весну и лето
околачивался возле дома.  Скукота.  А в парме, в глухих лесных местах,
на  водоразделе  двух  рек,  птицы  выводили птенцов,  звери - зверят.
Сколько их теперь там? Много, ох, много, наверное!
     Помогая сыну везти поклажу, Родя посматривает по сторонам. Все на
глаз попадает и все радует.  Вот березка потеряла листочки и оделась в
иней.  Рябинку  чуть  не до земли склонили подмороженные,  но никем не
тронутые ягоды.
     Посыпанная снегом,  в  тулупе  до пят,  стоит елка.  Ей тепло.  И
пустит она за пазуху,  спрячет,  пригреет белку,  рябка.  А  кедр!  О,
добрый, пушистый кедр всех примет, накормит, приютит.
     Прежде чем добраться до становища,  охотникам четырежды  пришлось
ночевать в глухом лесу, прикорнув к костру, к тлеющим, поваленным друг
на друга сухарам.
     Но вот и промысловый стан. Избушка стоит на заснеженном бугре под
стеной старого седого,  но вечно кудрявого кедрача. Завидев ее, собаки
поднатужились и лихо подтащили нарты к дверям,  подпертым палкой. Пока
Степан  выпрягал  собак  и  развязывал  воз,  Родя  деловито   оглядел
холодное,  подернутое  куржаком,  жилище.  В нем все было так же,  как
оставлено весной.  На  подоконнике  банка  с  солью,  пара  деревянных
расписных,  под лаком, кировских ложек и коробка спичек. В закопченном
ведре,  подвешенном к потолку, лежала в мешочках остатки круп, сухари.
Затем  старый  охотник  проложил  след  под  бугор  к  незамерзающему,
парящему ключу.  Ладошкой  зачерпнул  воды,  попил,  крякнул,  рукавом
обтирая бороду:
     - Хороша водичка, будто с сахаром!
     От живого  искристого  родника,  положившего  начало  реке Ильме,
старик прошел в кедровник к  лабазу.  Высоко  над  землей  на  четырех
столбах стоит бревенчатая амбарушка с приставной лестницей. Поднявшись
наверх,  Родя всунул туловище в узкое отверстие кладовой,  потом начал
выкидывать  на снег потертые лосиные шкуры,  старые изношенные одежды,
служившие постелью.
     Вскоре над крышей избушки тоненькой струйкой взвился сизый дымок.
Охотничий стан на Ильме выглядел обжитым.
     По утрам,  еще до свету, подымался старый охотник, разжигал огонь
в  каменушке  и  при  красноватом  отблеске   пламени   готовил   еду.
Промысловикам  сразу  же  повезло.  В  первый  день  охоты  они добыли
матерого сохатого.  Вот как!  За три поездки на нартах еле  приволокли
мясо. Теперь можно было не скупиться. Есть досыта. И собак кормить.
     Когда по  избушке   распространялся   ароматный   запах   вареной
лосятины, Родя будил сына:
     - Степша!  Гляди-ко ты,  как разоспался.  Вставай.  Лиса была,  в
окошко стучала, хвостом вильнула, звала. А ты дрыхнешь. Эх, ма!
     Растормошенный Степан поднимался на нарах.  Сидел  и  снова  сидя
засыпал.  Родя  зажимал  ему  нос.  Тогда  парень  раскрывал  глаза  и
окончательно просыпался,  выходил за дверь избушки, Умывался снегом. И
вместе с отцом принимался за еду.
     Уже сытые,  накормленные,  большие серые собаки лежали у порога и
поглядывали на хозяев. Дескать, скоро ли вы? Мы готовы. Берите ружья.
     А собаки,  Щугор и Цыльма,  были отменные лайки. С азартом шли за
птицей и зверем.  На птицу лаяли настойчиво, но не спеша, на зверя - с
приступом, зло. На охоту Цыльма ходила с Родей, Щугор - со Степаном.
     Старый охотник промышлял обычно к северу от избушки,  молодой - к
югу. И оба каждый день возвращались с богатой добычей. В кедровом бору
и  примыкающих  к  нему  ельниках,  осинниках  и рябинниках много было
белок,  куниц,  лисиц,  зайцев. А в середине зимы нередко попадались и
песцы, прикочевавшие из тундры.
     Однажды, возвратившись, с охоты, старик сказал:
     - Беда пришла,  Степша.  Росомахи появились в угодье.  Два зверя.
Спаренные.  В Клюквенном болотце разметали пасть,  песца,  из  ловушки
выволокли. Погляди-ка.
     Родя достал из сумки клочья песцовой шкурки.
     - Ова-а!  -  сказал  изумленный Степан.  И сделал большие круглые
глаза.
     - Так-то  житья не будет от грабителей,  - продолжал Родя.  - Что
станем делать, парень, а? Вот напасть!
     На другой  день  оба  охотника отправились на Клюквенное болотце,
нашли  развороченную  ловушку  и  пустили  собак  по  следу   росомах.
Шарьте-ка.  Да на деревья заглядывайте. Следы были уже старые, и лайки
скоро сошли с них. Вокруг было много горячих следов всяких зверей. Они
куда интереснее!
     Взяв на поводки Цыльму и  Щугора,  охотники  продолжали  идти  по
следу. Раз росомахи появились в кедраче, нашли поживу, скоро отсюда не
уйдут.  Спаренный след петлял возле еланок,  кустов и пней,  где звери
доставали   мышей,  по  местам  жировок  зайцев  и  кормежек  птиц  на
рябинниках.
     Исходив десятка  два  километров,  охотники уже впотьмах ни с чем
вернулись на стан. А когда старик полез на лабаз за мясом, ахнул:
     - Степашка, эй! Неси скорее бересту.
     Когда в ночи загорел дымный факел, обнаружилось, что амбарушка на
высоких столбах разграблена.  Росомахи расшвыряли крышу,  добрались до
лосятины,  до  специально  заготовленных  и  замороженных  глухарей  и
рябчиков.
     В этот вечер отец и сын не жгли в каменушке большого яркого огня.
Молча сидели в полутьме и медленно,  нехотя,  жевали плохо проваренное
мясо.  До еды ли?  На-ко вот тебе и тройник - премия!  Все может пойти
прахом.
     - Караулить надо грабителей у лабаза,- первым заговорил Степан.
     - Укараулишь ли?  Не скоро придут.  Смекают тоже.  Дескать, ждать
будут хозяева с ружьем.
     - Где  теперь  мясо  прятать?  Куда девать дичину,  заготовленную
пушнину? Где возьмем управу на разбойников?
     - Найдем,  Степша,  есть управа и на росомах.  Пусть-ка слазят на
рожон.
     Целый день   потом   ушел  на  устройство  ловушек  для  росомах.
Неподалеку от лабаза охотники с лестницы наполовину спилили  несколько
нестарых кедров, гладко обтесали их, а вершины пней-столбов сплющили и
заострили тремя зубцами,  ребрами  один  к  другому  вроде  ножей.  На
средний зубец, самый высокий, торчащий пикой, насадили куски лосятины.
То ли не приманка! Приходи, зверь, доставай.
     Минуло сколько-то  дней.  Росомахи  снова появились возле лабаза.
Сразу  не  пошли  к  нему.  Стали   ходить   около,   присматриваться,
принюхиваться.  И  вдруг  увидели на столбах большие куски мяса.  Ого!
Кинулись одна на один столб,  другая на  другой.  Чтобы  добраться  до
лакомства,  пришлось засовывать передние лапы в щели между зубцами.  А
как же,  за что держаться?  Но лапы тут же  застряли  в  пазах.  Стало
больно. Росомахи хотели их вытащить, но еще глубже всадили в щели.
     Когда пришли охотники,  лохматые, неуклюжие на вид хищники сидели
на столбах,  яростно крутили короткими волосатыми хвостами,  щерились,
злобно сверкая налитыми кровью глазами.
     - Ова,  смотри-ка  ты!  -  сказал  Степан,  с опаской разглядывая
зверей.
     Родя был  доволен.  Словно в ответ на злобное рычание зверей,  он
наставительно молвил:
     - Ага,  не глянется.  Не лезь на рожон.  Полезешь,  так головы не
сносишь.
     И стал приподнимать ружье,  нацеливаясь в короткое ухо зверя. Два
ствола, оба гладкие.
     Третий, витой,  ствол все же будет, наверное, у Роди в награду за
таежных хищников.

        ЕВСТИГНЕЙ ПОЛИКАРПОВИЧ

     Работал я тогда в областной газете.  Редактор вызвал меня в  свой
кабинет и говорит:
     - Надо бы написать очерк о лучшем нашем охотнике.  Давно  начался
сезон.  Люди  ушли  на  промысел  в  леса,  в  горы.  Добывают и сдают
кооперации птицу, пушнину. Это ваша тема. Займитесь-ка.
     Ага, понятно. Нужно отыскать где-нибудь в районе самого маститого
охотника.  Так сказать, лесного богатыря. Описать его нелегкий, полный
романтики самоотверженный труд. Есть такое дело!
     И вот я в одном из северных районов. Захожу в контору, называется
она "Живзаготпушнина".  Во дворе под навесом каменные кладовые,  двери
открыты.  Заглядываю.  В одном  из  помещений  вижу  под  потолком  на
отдельных  шестах  висят  хвостами  вниз шкуры волков,  лисиц,  рысей,
куниц.  А на широких полках,  сложенные в стопки,  лежат  иссиня-серые
беличьи  шубки,  белоснежные,  с  черными кисточками на хвостах шкурки
горностаев.
     - Вы  кладовщик?  -  спрашиваю коренастого краснощекого мужчину в
полушубке, разбиравшего сваленные в кучу на полу охотничьи трофеи.
     - Да,  кладовщик,  меховщик,  - отвечает.  - А вы, собственно, по
какому делу?
     Я назвался и говорю:
     - Скажите,  пожалуйста, кто из местных охотников сдал государству
больше всего пушнины?
     - О,  у нас есть замечательные мастера своего  дела!  -  оживился
меховщик.   -   Вот,   например,   Евстигней   Поликарпович  Шомполов.
Потомственный промысловик.  Больше его у нас никто не добывает птицы и
зверя.  В  Москве  на  выставке  достижений  народного  хозяйства  ему
присуждена медаль.
     - Шомполов, говорите? Сейчас я запишу его фамилию.
     - Да, да, Шомполов. Евстигней Поликарпову.
     - А как его найти? Где он живет?
     - Найти его очень просто.  Идите  к  райисполкому,  там  спросите
Шомполовых,   каждый   укажет.   Пятистенный  дом,  голубые  ставни  и
наличники,  а над коньком крыши - большой алюминиевый флюгер.  Когда в
селе  у  нас  еще  не было электроэнергии,  так Евстигней Поликарпович
через   этот   флюгер   добывал   энергию   для   электролампочки    и
радиоприемника. Свет-то от ГРЭС дали в позапрошлом году.
     Шел я по селу и думал  об  этом  Шомполове.  Какой  он  из  себя?
Наверное,  уже не молодой и не очень старый.  Чтобы за волками ходить,
за медведями,  надо обладать  крепкими,  здоровыми  нервами.  Подумать
только,  за один прошлый год человек добыл двенадцать волков, медведя,
тридцать  лисиц,  сколько-то  куниц,  горностаев,  больше  пяти  тысяч
кротов,  а глухарей,  тетеревов - этих и не считают...  Застану ли его
дома?  Такие на печке не лежат.  Потом, таких людей не скоро заставишь
разговориться.  Будет  сидеть  с  тобой и молчать,  пощипывая дремучую
бороду. Знаю я этих лесных богатырей! Мало чем отличаются от медведей.
Да оно и неудивительно. Неделями живут в лесу, в задымленных избушках,
словом перекинуться не с кем.  Кругом тайга,  глушь, безмолвие. Откуда
тут быть разговорчивым? Человек волей-неволей становится нелюдимым.
     Перед воротами дома  Шомполовых  остановился  в  нерешительности.
Надо,  наверно,  постучать в окно, а то войдешь во двор, а там собаки.
Да и ни шнурка,  ни щеколды не видно у ворот.  Значит,  без  стука  не
входи. Постоял, потоптался, наступил на какую-то дощечку у подворотни.
Дощечка качнулась - и ворота вдруг сами по себе открылись.
     - Вот так штука! Механика какая-то!
     Вошел во  двор,  огляделся.  Никаких  признаков  собак.  Выходит,
Евстигней Поликарпович в лесу и собаки с ним,  иначе подняли бы гвалт.
Досадно, что придется "загорать" тут в ожидании возвращения охотника с
промысла.
     Миновав дощатые сени и переступив порог дома,  очутился в большой
светлой  комнате.  Над  головой  полати,  слева  русская  печь,  вдоль
передней стены у окон крашеная лавка, стол, накрытый синей клеенкой. У
шестка  что-то  делает пожилая женщина,  а за столом сидит белобрысый,
чуть курносый,  узкоплечий паренек с челкой. Ясно, ученик седьмого или
восьмого  класса.  Перед  ним  тарелка с ароматными щами и горка хлеба
ломтями. Видимо, пришел из школы и обедает.
     Я поздоровался и обращаюсь к женщине:
     - Евстигней Поликарпович, вероятно, в лесу, на охоте?
     - Нет, дома, - отвечает, разглядывая меня.
     - Мне бы увидеть его.
     - А вот он, за столом.
     Подросток вдруг  вспыхнул,  покраснел.  Мочки  ушей  налились   и
светятся,  словно ягодки переспевшей малины.  Отложив ложку, он встал,
смутился и, одергивая рубаху-косоворотку, сказал:
     - Вот он я, Шомполов.
     С Евстигнеем Поликарповичем мы быстро познакомились.  Он  увел  в
горницу с горшочными цветами,  похожую на сад.  Сел рядом со мной и не
знал,  куда девать большие,  широкие руки.  Да, это был он. Знаменитый
охотник. Только сам он никак не хотел признавать этого.
     - Ну,  какой я охотник! - протестовал он. - Помаленьку промышляю.
Отец  занимался  этим делом.  Ну и я...  Отец на фронте погиб.  Мать в
колхозе,  свинарка.  Мне надо чем-то заниматься в свободное от  уроков
время, вот я и добываю птиц, зверей.
     - Серьезное это дело, сложное.
     - А  что  тут  сложного?  Не  примеры  по  арифметике решать.  По
математике у меня пятерки,  а иной раз нарвешься на задачку, с первого
взгляда простая, а начнешь решать - не выходит. Вот и пыхтишь, ломаешь
голову.  А птицы, звери - они ведь доверчивые, их легко обмануть. Я за
ними  шибко-то  не  бегаю,  не  ищу их.  Они сами ко мне в руки лезут.
Смекать только надо, как их лучше взять.
     - Вот-вот,  в этом и дело!..  Покажи-ка мне свое ружье.  Хорошее,
наверное?
     - У меня его нету... Отцовское ружье мать продала еще в войну.
     - Как нет?
     - Ну, не купил. На что оно мне? Таскаться с ним. Наши первобытные
предки не имели ружей, да с голоду не помирали. Жили, питались.
     - Но  ведь  теперь  не  каменный  век,  милый!  Как тебя попросту
звать-то?
     - Стежка.
     - Ну вот,  Стежка. К старому-то у нас позарастали стежки-дорожки.
Как же без ружья-то?
     - Обхожусь вот. Я ведь несовершеннолетний. Может, и куплю потом.
     - Интересно! Ну, расскажи, как же ты охотишься без ружья?
     - Как вам рассказывать-то?  Пойдемте со мной - сами увидите.  Мне
как раз сейчас надо осмотреть свое охотничье хозяйство.
     Я с удовольствием согласился.  И мы со Стежкой вышли из дома.  Во
дворе я его спросил:
     - Охотничьи собаки у тебя есть?
     - Какие  собаки?  На собак надеются те,  у кого своей смекалки не
хватает.  Собака ему найдет,  укажет,  где зверь,  где птица.  Я и без
собаки  знаю,  кто  где живет в лесу.  Здешние места я изучил как свои
пять пальцев.

        ТЕТЕРЕВА В КОРЗИНКЕ

     Шли по селу.  Оно кругом в лесу,  в горах.  Самое  типичное  село
горнозаводского   Урала.  Стежка  шагал  впереди,  в  черном  дубленом
полушубке,  в шапке-ушанке,  в подшитых валенках.  Брюки  выпущены  на
голенища. Сам высокий, но по-детски худенький.
     Возле каменной трансформаторной будки, откуда, словно паутины, во
все стороны расходятся провода, Стежка обернулся и сказал:
     - Пойдемте в этот проулок, тут до овина ближе.
     Вышли в  открытое  заснеженное  поле,  а  за ним - седой кудрявый
березник.  А этот березник,  гляжу, почти весь усыпан черными точками,
похожими на грачиные гнезда.
     - Там что, косачи, на березах-то? - спрашиваю парня.
     - Они, поляши. Тут их сотни. В стаи собираются на зимовье-то. Все
равно  что  домашние.  Я  уже  их  ладно  поубавил.  Смотрите,  сидят,
нахохлились. Видят нас, а лететь не собираются.
     "И верно,  какие  смирные!"  -  подумал  я,   еле   поспевая   за
длинноногим Стежкой.  По узкой тропинке,  переметенной поземкой и чуть
взгорбленной,  парень  шагал  твердо,  уверенно.  А  я   чуть   ступлю
неправильно,  в  сторону  от  снежного гребня,  так нога сразу увязнет
почти до колена.  Но иду,  балансирую,  как на жердочке, и потею, хотя
морозец  изрядный.  Мирюсь со всем.  Надо же посмотреть,  как охотится
Евстигней Поликарпович, первейший промысловик в здешней округе.
     За березовой кулисой снова было поле, круглое, как чаша. А в этой
чаше - длинные ометы соломы,  большой крытый ток,  а чуть в сторонке -
помещение зерносушилки.
     - Вот и пришли,  - повернувшись ко  мне,  сказал  раскрасневшийся
парень. - Тут я и ловлю поляшей.
     - Косачи, так их у нас называют, - заметил я.
     - А  правильно-то  -  тетерева,  -  поправил меня Стежка.  - Всяк
по-своему богу молится.
     - Ты что же, в бога веруешь?
     - Ну, какой там бог! Это отцова поговорка. Бог всему - человек, я
так  думаю.  Для бога теперь местечка нигде не осталось - ни на земле,
ни на небе.
     - А в сердце?
     - Если у кого сердце как кисель, там могут и бактерии завестись.
     Парень подошел к первому омету.  Возле него в ряд стояли глубокие
ивовые корзины, похожие на кадки, с крышками, сплетенными из лозы. Все
эти корзины образовали как бы залавок, затрушенный пшеничной соломой с
необмолоченными колосьями.  Возле  крайних  корзин  на  шестах,  точно
метелки, маячили тугие тяжелые снопы.
     Окинув взглядом "залавок",  Стежка взял меня за руку и повел.  На
третьей от левого края корзине соломы не было, крышка оказалась голой.
     - Здесь сидит поляш,  - сказал он и чуть приоткрыл вращающуюся на
оси крышку. - Смотрите!
     Я заглянул в корзину: черный, с красными бровями косач притаился,
прижался  ко  дну  западни  и косит на меня взглядом.  Стежка выхватил
птицу оттуда и живую, трепещущую подает мне.
     - Возьмите себе,  чучело сделаете. Посмотрите, какой у нее хвост,
чисто лира!
     От Стежкиного подарка я отказался и спросил:
     - Как же косач оказался в корзине?
     - А  очень  просто,  -  засовывая  живую птицу в охотничью сетку,
проговорил парень.  - Утром  и  вечером  тетерева  слетаются  сюда  на
кормежку.  А на корзинах для нее приманка.  Крышки-то видите,  на оси,
как повертушки,  Поляш,  поляшка ли, как сядет с налету на крышку, она
перевернется  на  другую  сторону  и  прикроет  тут же провалившуюся в
ловушку птицу.
     - Хитро! заметил я.
     - Никакой хитрости, - сказал Стежка. - Закон механики.
     Из других корзин тут же, при мне, парень вытащил еще двух косачей
и одну тетерку, серую, чуть срыжа.

        КТО В ЗАПАДНЕ?

     От колхозного тока Стежка повел меня  в  кондовый  сосновый  бор,
опушенный рыжими сосеночками,  запорошенными снегом.  В соснячке перед
бором я увидел заячьи следы. "Ну, - думаю, - сейчас мой охотник станет
добывать  из  петель  беляков.  Это  я  знаю.  Сам  когда-то в детстве
увлекался такой охотой.  Насобираешь проволоки,  обожжешь ее,  а петли
ставишь - натрешь их пихтовыми ветками.  Было дело,  было!  Чего греха
таить".
     - У тебя,  Стежка,  тут,  наверно,  петли наставлены? - спрашиваю
парня.
     Тот чуть повернул голову в мою сторону и как-то брезгливо молвил:
     - Такими делами не занимаюсь.
     - Почему?
     - Гм! Пустяк. Не стоит марать охотничью честь. Да и вообще ловить
зайцев петлями запрещено. На это каждый способен. Глупее зайца есть ли
кто из зверей?  Все время по одним и тем же своим тропам бегает.  Ну и
лезет сам в петлю, будто жить надоело.
     - Так ты куда же меня повел?
     - Пойдемте - увидите.  А не хотите - можете вернуться.  Не больно
далеко от дома ушли.
     "Ершистый, оказывается, Евстигней Поликарпович!"
     Бор неожиданно кончился,  за ним началось болото.  И не  иначе  -
клюквенное.  Это  видно по карликовым искривленным березкам,  по тощим
сосенкам,  по высоким изгнившим пням, обросшим мхом до самых верхушек.
То  справа,  то  слева  от  тропы стали попадаться небольшие накаты из
жердей,  похожие на открытые пасти какого-то огромного животного.  А в
пасти вверху, к небу, подвешены гроздья рябиновых ягод.
     "Ба! Так это приманка!  - начинаю  соображать.  -  Такие  "пасти"
только из бревен,  Устраиваются на Крайнем Севере, в них ловят песцов,
соболей.  Только там на приманку приспосабливают не ягоды,  а мясо или
рыбу. На кого же тогда настроил эти "пасти" Стежка? Интересно!"
     А он идет по тропе и весело поглядывает из стороны в сторону.  Но
вот  он вдруг резко свернул вправо и пошел,  по колено утопая в рыхлом
снегу, к захлопнутой "пасти".
     - Ну, кто попал? - спрашивает меня.
     Я пожал плечами.
     - Народы  Севера  такими приспособлениями ловят пушных зверей,  -
говорю.
     - Ну-у?  - удивился парень.  - Неужели где-то есть такие ловушки?
Вот не знал.  Выходит,  давно открытую Америку открыл.  А я-то  думал,
старался,  ломал  голову.  Увидел  настороженную  мышеловку,  у меня и
возникла идея...
     Недовольный, разочарованный, Стежка приподнял жердяную пластину и
достал  из-под  нее  прихлопнутого,  уже  окоченевшего   глухаря.   Не
разглядывая,  не  показывая  мне,  сунул  в сетку на живых,  притихших
тетеревов и повернул к дому.
     - А настроить пасть надо? - сказал я.
     Он только махнул рукой: дескать, не надо.

        ОБМАНУТАЯ ЛИСА

     На следующий день (это было воскресенье)  Стежка  поднял  меня  с
полатей  задолго  до  рассвета,  накормил жарким из дичатины и повел в
лес.  Было еще темно,  но почти во всех  окнах  колхозников  светились
глазастые  огни,  освещали сугробы перед домами и кое-где черные голые
деревца в палисадниках.  Стоял крепкий  мороз,  снег  похрустывал  под
ногами,  будто  битое  стекло.  За  селом  сразу стало как-то неуютно,
зябко.  Звезды,  низко нависшие над лесом, казалось, обледенели. Дунет
ветер, стукнет одну о другую, и рассыплются мелкой морозной пылью.
     Видя, как я иду скрючившись, Стежка сказал:
     - И охота вам ходить за мной? Сидели бы дома, в тепле.
     - А тебе почему дома не сидится?
     - У меня другое дело.
     Миновав глухой темный ельник,  мы вышли на широкие лесные  степи.
Уже рассветало,  и только кое-где в березниках,  в осинниках не совсем
еще развеялась ночная синь.  Остановившись у кромки леса  и  оглядывая
огромную снежную поляну, Стежка спросил:
     - Видите?
     - Что?
     - А вон лис-то сколько бегает.  Мышкуют.  Тут они  собираются  со
всей округи. Здесь у нас озимые хлеба.
     И парень начал считать:  дескать,  у березового колка -  одна,  у
скирды  -  другая,  у  одинокой  сосны  -  третья,  за  бугор  сбежала
четвертая. Насчитал штук восемь. И правда, если вглядишься, то тут, то
там движутся или что-то делают черные точки.
     - Разве у вас здесь лисицы черные?
     - Рыжие все как на подбор,  - отвечает.  - Это только издали,  от
снега, кажутся черными.
     И опять  идет  по узенькой тропинке.  Теперь уже не по прямой,  а
зигзагами,  от ориентира к ориентиру, от дороги - к надломленной бурей
березе,  от  березы - к высокому обгорелому пню,  а от него - в овраг,
заросший мелким кустарником,  а потом - вдоль  оврага.  Стежка  шагает
впереди,  голову  вскинул  и  свысока  глядит  по  сторонам.  Вдруг он
сорвался с тропы и снежной целиной, высоко поднимая ноги, направился к
густому ольховому кусту.
     - Ага, есть! - В голосе его прозвучала торжествующая нотка.
     От бугра   к   полузаметенному  снегом  кусту  тянулась  глубокая
борозда.
     - Видите,  попалась! Капкан за собой тащила вместе с чурбаком. Но
далеко не уйдет. Где-то тут, в кусте, она.
     Я последовал  за  ним.  В  кусте  лисица действительно застряла с
тяжелым капканом.
     - А  что на приманку было у капкана?  - поинтересовался я,  когда
парень засунул в сетку лисью шкуру. - Мясо? Дичатина?
     - Мясо,  дичатину  мы  и  сами с удовольствием едим,  а излишки в
кооперацию сдаем.
     - Ну, а как же? Приманка-то должна быть?
     Он повел меня вверх по борозде.  На  самом  бугре,  на  юру,  под
охапкой  чуть  разрытой  соломы,  где  кончалась  борозда,  я  услышал
тревожный мышиный писк.  И удивился: откуда тут взялась и почему пищит
мышь?  Кто ее тревожит?  И соображаю:  ага, как-то Стежка обмолвился о
мышеловке.  Наверно,  дома ловит мышей,  привязывает за ножку и  садит
возле  капкана  на  приманку рыжух.  И опять же думаю:  мышь-то должна
давно успокоиться, притихнуть, раз никто ее не беспокоит.
     Пока терялся  в  этих  догадках,  парень  разгреб солому,  достал
из-под  нее  небольшой  деревянный  ящик.  А  в  ящике  слышу   частое
"пик-пик", "пик-пик".
     - Мышь там? - спрашиваю.
     Стежка расплылся в улыбке,  раскрыл ящик и показал,  что в нем. А
там - что вы думаете?  - там лежат у стенок с обеих  сторон  тоненькие
резиновые  мешочки,  а  в  них вставлены капсюли от кукол,  может,  от
игрушечных кошечек или собачек. Знаете, такие резиновые: их давнешь, а
они  -  пик-пик.  А  посредине мешочков - какой-то пружинный механизм,
вроде часов с маятником.  Маятник-то ходит  туда-сюда,  то  по  одному
мешочку ударит, то по другому, а мешочки издают звуки: пик-пик.
     - Вот здорово придумано! - вырвалось у меня.
     А Стежка, довольный собой, сказал:
     - Механика! Двухнедельный завод.
     В этот  обход на широких лесных степях он достал из капканов трех
лисиц.  Из трех огненных шкурок предложил мне в подарок любую,  каждую
расхваливал и очень обиделся,  когда я не принял подарка.  Мол, вместе
ходили по степи, мерзли и вдруг такое огорчение.

        ФЕДОТ, ДА НЕ ТОТ

     Окрыленный успехом на озимых полях,  Стежка повел меня куда-то  в
гору,  в  реденькие  ельники.  Сказал:  "Пойдем  на лабаз".  При слове
"лабаз" я представил себе охоту на медведя.  Задерет косолапый в  лесу
корову  или лошадь,  сразу не съест,  а потом приходит доедать,  как в
свою кладовку или столовую. Его тут и подкарауливают охотники. Устроят
на  дереве  небольшие  полати,  по-местному  -  лабаз,  сидят на них с
ружьями и ждут, когда Михаил Иванович Топтыгин пожалует на ужин или на
завтрак. Он обычно долго ждать не заставляет.
     - Это что ж, ты меня на медведя повел? - спрашиваю Стежку.
     - Нет,  -  говорит,  - медведя-то я там случайно взял,  в прошлом
году.
     - А взял все-таки?
     - Взял.
     - Как же это получилось?
     - Видите ли,  неподалеку от скотного двора (во дворе-то в том,  в
лесу,  живет колхозный молодняк:  телки, бычки, жеребята) я вырыл яму.
Метра два,  пожалуй, глубины будет. В эту яму ловил волков. Случается,
падет от болезни какая-нибудь животина. Я возьму ее и увезу к ловушке.
Над ямой положены две жерди.  На эти жерди  я  приспособлю  падаль.  А
самую ловушку замаскирую,  прикрою ветками, травой, сеном ли. Зверь-то
как учует падаль,  пойдет к ней, ну и сорвется в тартарары. Приходишь,
а  он там,  глядит на тебя злобно да зубами ляскает.  Яма-то у меня на
бойком месте.  Вроде как бы в воротах.  По обе  стороны  крутые  горы,
скалы.  По эту сторону гор угодья нашего колхоза, а по ту - совхозные.
Волки-то и кочуют через эти ворота  из  совхоза  в  колхоз  и  обратно
опять. Недаром говорят - волка ноги кормят. Ну уж если учуют добычу на
моей яме, сразу кидаются на нее, в драку даже. Однажды сразу пять штук
в ловушку залетело.
     - Здорово!..  А  ты,  Стежка,  не  врешь?   Как   будто   враньем
попахивает.
     - Ну вот еще! Честное комсомольское.
     - А как же медведя-то поймал? Тоже на падаль?
     - Ну да.
     - А он вроде не охотник до мертвечины.
     - Так ведь когда как.  Дело-то было перед  весной,  по  глубокому
снегу.  Непутевый  попал,  а  шатун,  В горах-то от леспромхоза бревна
рубили.  Ну,  видимо,  и  подняли  лесорубы  косолапого   из   берлоги
преждевременно.  Он  и пошел бродить по лесу как угорелый.  Проснулся,
так чем-то питаться надо.  Тут уже разбираться не приходится,  лишь бы
что на зуб попало съедобное.
     - И набрел на твою приманку?
     - Набрел.  И тоже не сразу на еду кинулся. Походил он вокруг этой
ямы!  Вы видали спиральку на круглой электроплитке, какими она витками
там располагается?
     - Видал, понятно.
     - Так  вот  он,  медведь-то,  такой  спиралью  ходил  возле  моей
приманки круг за кругом и все сжимал этот круг,  пока  не  свалился  в
яму.
     - А вот теперь кто,  по-твоему,  сидит в яме? - спросил я Стежку,
следуя за ним по пятам.
     - Теперь? Могу ручаться, если не один волк попался, так два, а то
и три.
     - Ты так думаешь?
     - Уверен даже.
     - Откуда у тебя такая уверенность?
     Позавчера мне  сказывали  колхозники,  приходили в село из лесной
заимки:  мол,  Евстигней  Поликарпович,  видели  возле  твоей  ловушки
волков. Не иначе, станут твои. А раз были возле ямы, то будут и в яме.
Голод - не тетка,  куда угодно загонит. Вот посмотрите. Могу биться об
заклад. Яма пустой не будет.
     - А почему, Стежка, тебя тут все величают по имени-отчеству?
     - Кто их знает.  Дали такое прозвище,  оно и пристало.  У нас тут
без прозвища никто,  пожалуй,  не живет.  По  документам,  к  примеру,
Петров, по кличке - Козодой.
     Снег в лесу был  рыхлый,  рассыпчатый,  все  равно  что  сахарный
песок.  И  тропа была не бугристой,  а канавкой.  Шагал Стежка весело,
бодро.  Если замечал чьи-либо следы,  небрежно говорил,  должно  быть,
имея  в виду мою любознательность:  "Косыга,  векша,  глухарь крестики
наставил..."
     Где-то за ельником послышался рев телят.  По носу резнул какой-то
тонкий и острый запах. Стежка тут же предупредил мои вопросы:
     - Тут рядом заимка. Силос нетелям развозят.
     К животноводам парень не пошел,  а повернул влево,  вниз, к ложку
или речке,  где высокой,  взлохмаченной грядой рос ольховник,  а возле
него - не молодые и не старые березки.
     Вскоре мы  очутились  на  небольшой  поляне  -  и будто попали на
сорочий базар.  Десятки белобок,  расположившихся на кустарнике  и  на
одиноких березках,  подняли невообразимый гвалт, перелетали с места на
место, словно затеяли какую-то игру. Только одна слетит с сучка, на ее
месте уже сидит другая. И так везде. И стрекочут, стрекочут, дли пущей
важности покачивая длинными  хвостами.  А  тут  же,  на  снегу,  молча
разгуливают самодовольные вороны.
     - Неспроста сороки раскричались!  - повернувшись ко  мне,  сказал
Стежка.  Потом  перевел  взгляд  на  рыжий  бугорок,  накрытый сеном и
огороженный в две жерди.
     - Значит, есть кто-то в яме? - спросил я.
     - Обязательно!
     - Ну-ну, смотри.
     Площадка возле ямы вся была утоптана.  Полей ее водой -  и  будет
гладкий каток.  В одном месте над ямой явно обозначилась дыра.  Стежка
припал на колени и заглянул  в  темное  отверстие,  а  потом  встал  и
разочарованно сказал:
     - Заяц сидит.
     - И то зверь, - утешил я его.
     Парень сходил  в  кусты,  принес  оттуда  легонькую  лестницу   и
спустился в ловушку.  А когда выволок из ямы косого за уши,  живого, с
вытаращенными глазами, подержал его на вытянутой руке и спросил:
     - Вам надо?
     - Нет.
     Тогда Стежка швырнул беляка в снег,  в сугроб.  Затопал на него и
забил в ладоши:
     - Удирай да больше не попадайся!

        ЛЕДЯНОЙ ПТИЧНИК

     День клонился  к  вечеру.  Стежка  вел  меня ельником вдоль горы,
ближе к дому. Зимнее солнце все время было за гребнем высоких скал, за
Уральским  хребтом,  а выше хребта так и не смогло подняться.  Идем по
снежной тропе и молчим. Парню, видимо, не по себе: волками хвалился да
и провалился. Я тоже ему не досаждаю разговорами. Да и находились уже,
устали.
     Но вот,  смотрю,  парень  оживился,  повеселел.  Все  чаще  стали
попадаться покосные поляны,  елани,  как их тут называют,  а  возле  -
рябинники.  Ягод столько,  что снег под кустами кажется красноватым. С
кустов то тут,  то там стали взлетать рябчики.  Вспорхнет, перелетит в
чащобу,  а  оттуда  потом  голос подает своим собратьям,  которые тоже
где-то тут,  поблизости.  Все чаще  и  чаще  в  глубоком  снегу  стали
попадаться лунки.
     - Рябчики в этих ямках ночевали, - сказал Стежка. - В снегу-то им
тепло.  Спорхнет с дерева, пробьет снежную корочку и зароется. Спит. А
ночью на охоту за рябками приходит куница.  Горностаи  тоже  охотятся.
Только  в этом месте горностаев нет,  они ближе к полям держатся,  там
мышами пробавляются. А вот куница здесь живет. И не одна. Я тут каждый
год по нескольку штук беру.
     Завидев на снегу возле куста серенькие перышки, парень заметил:
     - Вот видите, обедала. Выволокла птицу из лунки и сожрала.
     И пошел к опушке ельника.  А возле опушки  будто  кто-то  подушку
растрепал.  Ни головки,  ни костей, только лапки остались с коготками,
покрытые словно чешуей.
     Когда вышли  на  следующую поляну,  окруженную стеной черного,  с
проседью, ельника, Стежка сказал:
     - Здесь у меня птичник.
     Я оглянулся вокруг.  Прислушался. И хоть бы где-нибудь показалась
или  подала  голос  птичка.  Даже  не  слышно  было стука дятла,  этой
пестренькой краснокрылой вездесущей пичуги.  Кругом стояла,  казалось,
мертвая, глухая тишина.
     - Что за птичник? - спрашиваю парня.
     Он подвел меня к снежному бугорку и говорит:
     - Поглядите-ка, бугорок-то с дыркой.
     И в   самом   деле.  На  макушке  снежного  сугроба  -  небольшое
отверстие.  Заглянул я в это отверстие и поразился. В бугорок-то врыта
кадка, а в кадке - куропатка серая. У нее тут и зерно, и снежок вместо
воды, и даже насест устроен. Ну клетка и клетка.
     Смотрю на Стежку с недоумением.
     А он ухмыляется.
     - Опять механика? - спрашиваю.
     - Как видите.  Выйдет куница на охоту,  начнет принюхиваться, где
чем  пахнет,  а  от  живой  горячей куропатки приятный,  острый запах.
Подойдет зверек к ледяной клетке,  соблазнится и нырнет в нее, а выйти
уже не выйдет. Соображаете?
     - Ну и Евстигней Поликарпович! - невольно воскликнул я.
     И подумал:  да, не зря народ величает парня. Нет, это не прозвище
ему, не кличка, а дань уважения. Человек завоевывает авторитет делами.
     - И как ты делаешь ледяные кадки? - интересуюсь.
     - А очень просто,  - говорит. - У меня есть железная бочка из-под
горючего.  В  колхозе  мне  дали.  Я  у этой бочки вырезал одно днище.
Начнутся морозы,  налью в эту тару воды. Вода начнет замерзать сверху,
с  боков,  снизу.  А  в  середине  она долго не стынет.  Сделаю сверху
отверстие,  воду вылью, бочку потом подогрею на костре - и пожалуйста,
ледяная  кадка  готова,  вывалится  из железной.  Таких ледяных клеток
можно так-то строить сколько угодно.
     - У тебя здесь сколько их?
     - Десять. Сейчас пойдем все посмотрим.
     - А куропаток где берешь?
     - Достать их пустяк.  У нас они табунами живут на хлебных  токах.
Насторожишь  сеть,  которой  рыбу  ловят,  а от нее шнурок протянешь к
омету.  Под сеть-то зерна насыплешь,  а сам засядешь в соломе и ждешь,
когда куропатки прилетят на кормежку.  Как только зайдут под сеть,  ты
дернешь шнурок,  вытащишь подпорки,  сетью-то и накроет  птицу.  Сразу
несколько штук.
     - А не жалко тебе птиц губить?
     - А разве я гублю?  Я ведь потом всех куропаток на волю выпускаю,
как закончится сезон охоты.  Ну, а которую куропатку куница съест, так
что дороже для государства:  куропатка или куница? У куропатки перо да
мясо,  а у куницы пушная шкурка.  Куропатку-то съешь - и нет ее,  а из
шкурки  куницы шапка получится или воротник,  станет человек носить да
радоваться.  А сделать для человека радость  -  это  ведь,  я  считаю,
счастье.
     Обошли мы со Стежкой все ледяные клетки.  И в одной из них вместо
куропатки обнаружили лобастого коричневого зверька,  будто с искорками
в шерсти.  Как  он  заметался  в  ловушке!  Поднял  такой  вихрь,  что
куропаткино перо, как из трубы, повалило из-под снега.
     Возвращался я тогда к себе в редакцию и думал:  как-то  посмотрят
там  на  мой творческий отчет о командировке?  От меня ждут материал о
маститом чудо-богатыре охотнике,  а я напишу им о подростке-школьнике.
Одно утешало меня и радовало:  что героя моего очерка зовут и величают
по-взрослому. А ведь он, по-моему, заслуживает этого.

        ЗАКАЛКА МУЖЕСТВА

     Вот уже третье лето я ловлю  кротов.  Другие  ребята  из  старших
классов  работают  в каникулы на полях,  на фермах,  помогают взрослым
пропалывать посевы,  заготовлять сено,  силос,  выращивают уток,  кур,
ухаживают за телятами,  А мне все это не по душе.  Меня тянет в лес, в
горы, в покосные избушки.
     Отец мой, Терентий Моховиков, был заядлым охотником. Он частенько
брал меня с собой на промысел.  Водил по лесным дорожкам, по просекам,
по  глухим еланям,  приучал к своему делу.  Иду я за ним,  а сам будто
весь на пружинах:  тут птица вспорхнет, тут зверюшка шмыгнет в высоком
травостое.  А  над  лесом висит знойное марево,  пряно пахнет травами,
цветами, хвоей. С цветка на цветок перелетают туго перетянутые в талии
пчелы;  как  тяжелые бомбовозы,  гудят мохнатые шмели-медуницы.  Потом
отец умер.  Будучи уже при смерти,  он мне завещал: "Володя, не бросай
отцовское ремесло.  Люби свой уральский край. Где еще найдешь ты такие
красоты,  как здесь?  Где увидишь  огненные  зори,  закаты  и  восходы
солнца? Тут же все родное, близкое!"
     Ничего я не сказал отцу,  только крепко  поцеловал  в  холодеющие
губы.
     Первое лето я кротоловничал возле самого дома:  у  речки  Бирюзы,
которая течет за скотными дворами; у опушки леса, сбежавшего к поселку
с Барсучьей горы;  у силосных ям, вырытых среди одиноких старых берез.
Увижу  бугорки  свежей рыхлой земли,  отыщу ходы кротов и ставлю тугие
маленькие капканы. А на другой и в последующие дни обхожу свои угодья,
проверяю  ловушки и добываю из них темно-бурых,  серебристых зверьков.
Но что это за добыча!
     Отец, бывало, вернувшись с обхода, распялит на досках, прибьет на
гвоздики сотни шкурок. А я, его сын, если выставлю на просушку десяток
шкурок - еще хорошо! А то, случается, одну, две. Стыдно перед матерью,
стыдно перед друзьями-товарищами,  которые заглядывают во двор,  чтобы
навестить  меня.  Они  на  полях,  на  фермах зарабатывают полноценные
трудодни, а я, кротолов, чем похвастаюсь?
     Нехорошо, скверно.
     Нехорошо еще потому,  что на правлении колхоза я заявил: дескать,
не  хочу,  как прочие охотники-звероловы,  быть единоличником.  Поля и
леса во всей округе артельные.  И все,  что тут есть, тоже должно быть
артельным.  Всю пушнину,  какую добуду,  стану сдавать в колхоз,  а он
пускай начисляет мне трудодни.  Меня за это  похвалили,  похлопали  по
плечу. Выходит, в артели появится еще одна доходная статья.
     Похвалить-то похвалили,  только  на  первых  порах  я  никак   не
оправдывал этой похвалы.  Одна-две кротовые шкурки - разве это добыча?
Это пустая трата времени.  Какая от этого польза  колхозу?  Да  и  мне
самому? Все это меня мучило, терзало.
     А все дело в трусости.  Поблизости кротов  мало,  тут  они  давно
выловлены.  Надо  идти  на  промысел в дальние леса,  в горы.  С отцом
ходить туда не страшно было,  идти же одному -  жутко.  Ведь  придется
жить там днями,  ночевать в лесу,  в глуши,  в соседстве с медведями и
рысями. Только подумать - мороз по коже!
     Долго я  агитировал  в товарищи кое-кого из ребят одноклассников.
Расписывал перед ними прелести охоты, красоты лесных угодий, ночевки у
больших  ярких костров.  А сколько,  мол,  там бывает ягод!  По речкам
растет смородина,  возле каменных россыпей - малина.  А от брусники  в
бору и на скалах,  обросших белых мхом,  - красно, ступить негде. Да и
голубики тоже полно по кромкам болот. Ешь сколько угодно!
     И все же ни красоты природы,  ни костры,  ни ягоды не задевали за
живое моих сверстников.  Они  уже  свыклись  с  работой  в  артели,  с
песнями,  с колхозным клубом,  с избой-читальней.  Правда, все они еще
подростки.  И в клуб-то их  пускают  не  больно  охотно,  а  во  время
репетиций драмкружка просто-напросто выпроваживают за дверь. Ходят они
ватагой по улице,  иногда с балалайкой,  тут же возле них  и  девчонки
хороводятся. А то соберутся где-либо на сарае и рассказывают сказки до
первой белой зари.
     А моя  душа  -  в  лесу.  Тоскует  по  еле  приметным  охотничьим
тропинкам,  по высоким травам,  по еланям, сплошь заросшим ромашкой, а
то клевером или иван-чаем. Вот если б не было ночи, был бы непрерывный
летний день,  как на Крайнем Севере,  я бы ни за что не усидел дома, в
поселке. А тут вот сижу, терзаюсь и ненавижу себя за трусость.
     Терзался так,  терзался, а потом решил: дай возьму себя в руки. В
конце концов я мужчина.  Надо воспитывать в себе силу воли,  мужество.
Нельзя же прятаться за спиной у людей, внушать себе страхи. Это низко,
недостойно человека.  В народе говорят:  "Не так страшен черт, как его
малюют".
     И вот на другое лето собрал я себе большую котомку,  сложил в нее
две сотни крохотных капканчиков, запасся хлебом, картошкой, подвязал к
мешку  черный,  закопченный  котелок  и  тронулся  в  лес.  Меня очень
подмывало взять с собой отцовское ружье  и  собаку  Дружка.  Пес,  как
только увидел меня с котомкой, начал рваться с цепи, залаял, заскулил.
Понял,  видно,  куда я собрался.  Но я был тверд. Раз решил закалять в
себе  мужество,  стану  обходиться без ружья,  без собаки.  Тем более,
ходить в лес с ружьем,  с собакой в весеннее  время  запрещено.  Птицы
сидят  на  гнездах,  звери  нянчатся  со  своими  кутенками.  Я  знаю,
некоторые кротоловы с законами охоты не считаются.  Идут в лес,  а под
полой  несут  ружье,  ведут  на  поводке  собаку.  Живя  где-нибудь  в
балагане,  вдали от людей,  они  исподтишка  убивают  себе  на  варево
рябчиков,  глухарей, зайцев, а спущенная со сворки собака зорит птичьи
гнезда,  пожирает звериный молодняк.  А ведь это  браконьерство!  Отец
никогда не нарушал охотничьих правил.
     Вышел из дому рано утром.  Знакомой дорожкой начал углубляться  в
лес,  в  чащобу.  Солнце  только  что  поднялось над Откликной горой и
оттуда выпустило золотые стрелы по вершинкам деревьев, нанизало на эти
стрелы  серебристую  хвою сосен,  елей и светло-коричневые липкие,  не
совсем распустившиеся листочки осин.  Воздух  хотя  и  прохладный,  но
чистый,  светлый,  точно  хрустальный,  а под деревьями,  в тени,  еще
хоронится ночная синь.  Птицы  уже  проснулись,  выпорхнули  из  своих
укрытий к солнечным полянкам и славят новый наступающий день.
     Хорошо в это время в лесу!
     К отцовскому   охотничьему   стану  добрался  в  полдень.  Низкая
рубленая избушка,  крытая берестой, поверх которой настлан дерн, стоит
в  глубокой пади на берегу Черной речки.  Место глухое,  мрачное.  Тут
птицы не вьют гнезд,  а звери приходят только на водопой.  И  птицы  и
звери  обитают  на  соседних  мохнатых  горах,  где  широкими полосами
раскинулись дремучие сосняки,  пихтарники,  а на вырубках  между  ними
буйно разрослись осинники и липняки.  К заброшенному становищу со всех
сторон подступила мелкая поросль,  даже  на  крыше  избушки  появились
тощие рябинки и черемушки, окруженные вездесущим иван-чаем.
     В самой избушке  поселилась  сырость.  Сено  на  нарах,  когда-то
служившее  нам с отцом подстилкой,  изопрело.  Сор,  щепки на земляном
полу сгнили.  Все это пришлось выкинуть,  распахнуть двери, достать из
малюсенького окошка-отдушины посеревшее,  оплетенное тенетами стекло и
разжечь в чувале,  в углу,  огонь.  Весь остаток дня ушел на то, чтобы
привести  в  порядок свое новое жилище,  заготовить топливо.  (Чувал -
очаг, камелек, огнище.)
     Вечером сходил  на  речку и наудил хариусов.  Сама по себе Черная
неглубокая,  но порожистая, и после каждого каменного уступа - омут. А
в яминах,  как в котле,  руном стоит рыба:  хариусы и мольки.  Никакой
другой рыбы здесь нет.  Вода слишком холодна  и  прозрачна.  (Молек  -
снеток рыбка.)
     Уху хлебал уже в сумерках,  перед  порогом  избушки.  Ем,  а  сам
поглядываю по сторонам.  Испытываю какое-то странное чувство. В конуру
свою забираться не охота.  В ней кажется темно, сыро и страшновато. На
воле,  под  открытым  небом,  лучше,  веселее,  но  и тут небезопасно.
Малейший шум, треск заставляют настораживаться. Упадет с дерева сухой,
отгнивший сучок, а ты думаешь: "Уж не идет, не крадется ли кто?"
     В потемках совсем стало жутко.  Неподалеку возле  речки  зашумели
кусты  ольховника,  словно  налетел  на них ветер,  а немного погодя у
самой воды "заговорили" камни под чьими-то тяжелыми шагами. По спине у
меня  прошли  мурашки.  Быстро  свернул  свою  "скатерть-самобранку" и
шмыгнул в избушку,  закрыл дверь,  схватил  проволоку,  привязанную  к
скобе еще днем,  и давай ее заматывать на толстый самодельный гвоздь в
косяке.  Замотал так крепко,  что скорее вырвут петли или косяки,  чем
самую  дверь.  Потом припал к окошечку и слушаю,  смотрю во все глаза.
Из-за крутой угрюмой горы,  ощетинившейся пиками елей и  пихт,  выплыл
рожок молодого месяца,  скупо посеребрил,  точно инеем,  самые высокие
деревья.  А кругом - тишина,  безмолвие,  и только вода  на  перекатах
бурлит, воркует в невидимых берегах.
     Слушаю долго,  напряженно.  Чувствую,  как   тревожно   колотится
взбудораженное сердце.  Проходят секунды,  минуты,  даже,  может быть,
час. Но никто уже не нарушает лесного безмолвия.
     "Что же такое? Уж не померещилось ли мне? Возможно, с горы сам по
себе сорвался камень  и  прогремел  на  прибрежном  плитняке.  А  я-то
перетрусил. Вот так закалка мужества!"
     После этого  стало  легче.  Вздохнул.  И  с  этим  вздохом  будто
отступил  от  меня страх.  Ведь в самом деле,  кому я нужен,  кто меня
тронет в избушке, взаперти?
     - Эй, кто тут? - кричу в окошко. - Не прячься, выходи!
     Голос мой,  будто надтреснутый, запутался в ближайшем подлеске, в
кустах  у  реки.  Ответа  ниоткуда  не  было.  А  потом вдруг в мелком
осиннике перед становищем мелькнули один за другим три черных огромных
силуэта.  Лесок затрещал, загудел, как будто по нему пронесся страшной
силы ураган и повалил на стороны деревья.
     Ох я,  трухлявая голова!  Ведь это лоси!  Приходили на водопой, а
потом паслись на травке.  Они и раньше,  при отце,  тут бывали. А я-то
вообразил не знаю что.  Верно говорят: у страха глаза велики. Ну и ну,
охотничек! Вот бы покойный родитель поглядел на меня!
     Месяц на  небе  побыл  и снова скрылся.  Лежу впотьмах на нарах в
самом углу и пытаюсь уснуть.  Но странно,  глаза никак не закрываются.
Дома бы в это время давно спал,  а тут одолевают мысли,  кишмя кишат в
голове,  словно муравьи в растревоженной куче. И, главное, думаю не об
охоте,  не  о завтрашнем дне,  как пойду по старым знакомым тропинкам,
стану расставлять капканы,  а совсем о другом. Вспомнил почему-то себя
маленьким-маленьким,  когда  еще  в  школу  не ходил.  Тогда тараканов
боялся,  коси-косиножек (это пауки такие долгоногие;  ножку оторвут, а
она,  как  живая,  сгибается  в  коленке,  "косит").  Больше  всего  я
страшился темноты.  В  ней,  казалось,  скрываются  самые  безобразные
чудовища.  В леших,  в чертей, ведьм ни отец, ни мать не верили. А вот
бабушка Марфа,  если останемся с  ней  одни,  начнет  развлекать  меня
сказками,  так они у нее обязательно про нечистую силу.  Она не помнит
других сказок.  И будто бы точно знает, где обитают домовые, кикиморы,
водяные.  Одному чертенку, уверяет всех, даже хвост в двери прищемила,
и он заорал благим матом.  Над нею подсмеиваются:  мол,  неправда, так
она божится, крестится, доказывает, что истинно было так.
     Потом уже в школе учился и все же побаивался ночью выходить  один
во двор. А сколько, случалось, претерпевал страха в лесу! Возьмет отец
с собой.  Оставит где-нибудь в балагане или просто у костра и  скажет:
"Побудь здесь,  Володя.  Кипяти чай.  Я скоро вернусь". Уйдет и уйдет.
Сумерки начнут сгущаться,  а его все нет и нет.  Тут и нападут на меня
страхи.  Из-за каждого куста,  из-за каждого дерева ждешь, что вот-вот
нападет на тебя зверь.  А в этих местах водятся  и  медведи,  и  рыси.
Говорят,  даже  барсук  и  тот  на  человека  кидается,  если врасплох
встретится. Думаешь об этом, а у самого зуб на зуб не попадает.
     Отцу, конечно,  о своей трусости не говорил. Стеснялся, стыдился.
А разве он не видит,  не понимает,  что со мной делается?  И  примется
"лечить"  меня:  то  в огород ночью пошлет за зеленым луком,  то велит
сходить в потемках за сучьями для костра.
     Науку его  понял.  И  сам давай закалять в себе мужество.  Только
трудно это давалось.
     Однажды один  отправился  в  двенадцать  часов  ночи на кладбище.
Решил оттуда принести обломок старого сгнившего креста. Иду, храбрюсь.
А  темнота - зги не видно.  Но место мне знакомое,  легко ориентируюсь
среди могил.  И вдруг оступился,  попал в  яму,  а  из  нее,  трепыхая
крыльями,  вылетела какая-то большущая птица. Может, она и не такая уж
большая, но я так перепугался, что сердце в пятки ушло.
     На рыбалку  пробовал  ходить  с ночевкой без товарищей.  С вечера
расставил на Бирюзе,  в бучиле, у старой заброшенной мельницы, жерлицы
на щук и налимов.  Пока было еще светло, поймал двух щурят. Настроение
у меня пошло в гору.  Думаю, без рыбы домой не вернусь. Развел костер,
сижу на берегу возле огня.  И не страшно будто.  Поселок рядом. Собаки
перекликаются из конца в конец.  Неподалеку на лугу  пасутся  кони.  В
полночь пошел проверять удочки.  Наклонюсь над водой,  нащупаю шнурок,
слегка потяну на себя.  Если какая рыбина заглотнет насадку с крючком,
то  сразу  скажется.  Проверил  чуть  не все жерлицы,  и везде - пшик.
Оставались  непросмотренные  только  две,  в  омуте,  под  водосливным
шлюзом.  Взобрался на этот шлюз,  а он мокрый, скользкий, оброс тиной.
Осторожно подошел к удочке,  потянул за  шнурок,  а  он  ни  с  места.
Подумал,  за корягу зацепился. Начал сильнее тянуть на себя. Чувствую,
шнур чуточку подался,  а  за  ним  тащится  что-то  большое,  тяжелое.
Наконец из воды высунулся чурбак, черный-пречерный. Стал разглядывать,
а при звездах-то чего разглядишь?  Протянул руку,  чтобы подхватить да
выбросить  на  доски водослива.  Но тут же поскользнулся,  покатился и
бултыхнулся в омут.  А шнурка не выпустил. Держусь за шнурок, а на нем
сидит кто-то живой, большущий, бьет меня по боку. Да так сильно. Тут у
меня мелькнули в голове слова бабушки  Марфы.  Она  говорила,  что  на
Бирюзе,  в бучиле,  водяные живут.  Вспомнил про это и заорал, как под
ножом.  Про все забыл. Плыву к берегу. До того быстро плыл, что грудью
налетел на галечник.  Поднялся и без оглядки кинулся домой, не чуя под
собою ног. В избе, когда вбежал, всех всполошил. Лица на мне не было.
     - Что с тобой? - спрашивают мать и бабушка.
     - Наверное, черт на удочку попался, - отвечаю.
     Бабушка - та сразу креститься,  а мать начала выспрашивать,  как,
что. Потом стала улыбаться и успокаивать меня.
     Лишь под  утро  я  маленько  успокоился.  А со светом,  при ярком
солнышке,  совсем пришел в себя.  И повеселел даже. Над собой смеялся.
Вот до чего перетрусил - в чертей на речке Бирюзе поверил.
     Тут же  снова  отправился  к  мельничному  бучилу,  А  место  там
веселое.  Вокруг луга, высокие травы, из которых выглядывают глазастые
кашки - цветки красного и белого клевера.  В  омуте  на  тугих  струях
сверкают серебро и золото. А вниз по речке уплывают пампушки пены.
     На скользких досках шлюза отыскал злополучный шнурок.  Взялся  за
него,  тяну.  И  опять  какая-то тяжесть висит на шнурке,  отчего шнур
пружинит,  дрожит,  радужной  пылью  рассыпает  водяные  капли.   Тяну
осторожно,  боюсь, как бы еще раз не сорваться в омут да и не оборвать
удочку.  Наконец из глуби показалась огромная коричневая башка,  очень
похожая   на   ржавую   железную  лопату.  А  на  башке,  смотрю,  два
малюсеньких, широко расставленных глаза и два длинных живых уса.
     - Сом, сом! - вырвалось у меня.
     Стал выводить его к берегу.  Но из воды  сразу  не  потащил.  Сам
забрел  по  колено в бучило,  сунул ладонь под жабры спокойной,  будто
сонной рыбине и поволок ее на галечник,  а потом на луг, на траву, еле
вытащил!
     Лежит сом на солнышке,  блестит,  как лаковый,  и разевает пасть.
Разинет  и  закроет,  разинет и закроет,  и каждый раз громко чавкает,
словно старается напугать меня: дескать, не тронь - проглочу.
     Схватил я его за жабры,  взвалил на плечо - и домой. Волоку, а он
хвостом бьет меня по пяткам.
     Вот действительно черт!
     Затем, закаляя в себе мужество,  один ходил по малину в  Медвежье
урочище,   на   веревке  спускался  в  пещеру,  где,  сказывают,  жили
первобытные люди,  клал за пазуху холодных противных лягушек.  Словом,
как только не испытывал себя!  И все почти без толку.  Как видно, и до
сих пор доблести во мне немного.
     Лежу вот  так-то  на  нарах в лесной избушке и ворошу в памяти не
очень-то  блестящее,  трусливое  свое  детство,  отрочество.  Стараюсь
уснуть,  а  сон  ходит  где-то  вокруг да около.  Иной раз стану вроде
забываться,  смежать веки.  Но тут вдруг под  лежанкой  подымут  возню
мыши.  Начинаю побаиваться и мышей.  Как бы,  мол, не отгрызли нос или
уши, если усну крепко.
     Затеваю войну с мышами.  Беру палку, становлюсь на колени и шурую
под нарами во всех углах.  Норушки попрячутся,  успокоятся.  А я опять
бодрствую,  гляжу  в  темный,  неразличимый  потолок и прислушиваюсь к
тишине,  царящей вокруг.  Один так один.  Рядом с  тобой  никого.  Сам
отвечаешь за себя.
     Не знаю,  сколько пробыл в таком  напряженном  состоянии.  Время,
наверно,  шло  очень  и очень медленно.  Потому слышу:  за избушкой на
горе,  где стоит угрюмый сосновый бор,  кто-то крикнул  глухим,  точно
из-под земли, голосом:
     - Шубу!
     Меня словно  обдало  всего  холодным  ледяным душем,  а волосы на
голове шевельнулись и поднялись дыбом.
     - Шубу, шубу! - снова настойчиво послышалось с горы.
     "Уж не замерзает ли кто в бору?" - мелькнуло у меня.  Но  тут  же
сообразил: ведь теперь не зима, а весна. Да и шубы-то у меня нет. Взял
с собой только фуфайку, стеганую старенькую.
     А из леса с короткими перерывами опять:
     - Шубу, шубу, шубу!
     Меня одолел такой страх, что лежу, свернулся в комок и весь дрожу
как в лихорадке. Наконец опамятовался. "Ну и герой! - думаю. - Вот так
закаляешь в себе мужество! Да тебе не в лес ходить, а на печке сидеть,
тараканов ловить,  а не кротов".  Распекаю так себя, и мне будто легче
стало.  Даже храбриться начал:  "Пойду посмотрю, кто там ухает. Может,
какой охотник с вечера напился пьяный,  а под утро его мороз, похмелье
донимают. Вот и орет. Мало ли что случается с человеком".
     Подумал про человека-то и тут вроде устыдился своей трусости. Зря
в лесу человек не станет кричать,  просить помощи. Опять же слова отца
вспомнил: "На промысле охотник охотнику брат".
     После этого  отмотал  проволоку  с гвоздя на косяке,  взял палку,
распахнул дверь и очутился за порогом избушки.  Меня обдало прохладой,
ночной  сыростью.  Кругом  темно,  хоть  глаз выколи.  А в бору кто-то
продолжает свое, уже более четкое:
     - Ух, шубу! Ух, шубу!
     И голос какой-то страшный, заупокойный.
     Но теперь уже я не трусил. Я должен был выполнить свой долг перед
человеком,  оказавшимся в беде. Сделал ладони рупором, поднес ко рту и
кричу:
     - Ого! Кто там? Иди сюда, здесь балаган!
     Прислушался. Еще  покричал.  Но отклика нет.  Из бора по-прежнему
раз за разом доносится: "Ух, шубу!"
     Постоял, постоял  и  сам  направился  в  гору.  Иду  через мелкий
осинник напролом,  ничего не различая перед собой. Тонкие прутики бьют
меня по лицу,  по груди, по ногам. Я берегу только глаза, прикрывая их
согнутой в локте рукой.
     Осинник скоро  кончился.  Перед  стеной  черного  высокого бора я
остановился, перевел дух.
     - Где ты тут? - кричу опять. - Айда сюда!
     - Ух, шубу! - слышу снова, совсем близко от себя.
     "Ну, видно, глухой, - подумал я. - Или орет в бреду, без памяти".
     И шагнул под кроны огромных сосен.  Подлеска здесь  нет,  но  под
ноги  то  и дело лезли сучки,  колодины,  камни.  Крики "замерзающего"
прекратились. А я хожу между деревьев, жгу спички и уговариваю:
     - Где  ты?  Ну,  отзовись?  Пойдем со мной в избушку.  Там тепло.
Огонь в чувале разведем.
     И вдруг  над  головой  у  меня кто-то сорвался с толстой бортевой
сосны, прошумел ветками и, улетая, устрашающе крикнул:
     - Ух, шубу!
     И только тут я догадался.  Так это был филин.  А я-то  со  страху
вообразил не знаю что...
     В избушке я прижился,  освоился,  все равно что в родном доме  на
Бирюзе.  И к одиночеству привык.  Правда, еще не совсем. Сделаешь свою
работу,  обойдешь десять-пятнадцать километров, соберешь дань с лесных
тропок и еланей, распялишь для просушки полсотни, а то и больше шкурок
кротов на широких плахах и  сидишь  потом  остаток  дня  без  дела.  А
безделье для человека - самый первый враг.  Тут на тебя нападут тоска,
а то и страх.
     Первые дни,  чтобы не скучать, не оставаться с мыслями наедине, я
старался как можно больше ходить,  работать, уставать. Ведь чем больше
умаешься,  тем  крепче  и безмятежнее спишь.  Осинник,  какой разросся
вокруг избушки,  весь  вырубил,  выкорчевал,  к  черной  речке  сделал
ступеньки.  А  когда  новых дел не оказалось,  сходил домой,  набрал в
библиотеке книг. Так вот и жил, кротоловничал.
     Однажды возвратился  с  промысла на стан и опешил.  Возле помойки
вижу какое-то странное рыжее существо. Птица не птица, зверь не зверь.
Стоит  на  двух  широко  расставленных  лапах и глотает брошенные мною
тушки ободранных  кротов.  Одну  проглотит,  закатит  глаза  под  лоб,
моргнет  и  снова  отправляет  себе в рот вместе с костями и потрохами
кусок мяса почти с кулак. Я удивился. Кто же это такой? Сам маленький,
а ест... как не знаю кого и назвать. Мой пес Дружок с овчарку, и то по
целому кроту не глотает, а этот, замухрышка, ест с такой жадностью.
     Подхожу ближе.  Тьфу ты.  Да это филин.  Не взрослый, а цыпленок.
Видно,  вывалился из гнезда и пошел искать себе еду.  Вот так  вот!  И
ростом-то он всего с добрую курицу,  весь в пуху, без перьев, а голова
- с блюдечко,  круглая и словно приросла к плечам.  Увидел меня, хотел
убежать, но не мог, объелся, и упал на огромный, раздутый зоб. Подошел
к нему,  а он лежит,  разевает пасть и шипит от злости,  предупреждая:
тронь-ка,  дескать,  меня, так узнаешь силу моего хищного крючковатого
клюва.  Голыми руками его и впрямь не возьмешь -  страшен.  Сходил  за
варежками,  подхватил филиненка и понес в избушку.  Думаю, пусть живет
со  мною.  Как-никак,  а  живое  существо.   Станет   скрашивать   мое
одиночество. А корма ему сколько угодно: кроты, мыши.
     Ну, принес.  В углу над  нарами  сделал  насест,  к  перекладинке
прикрепил  тоненькую  бечевку,  а  другой  конец  ее  привязал за лапу
филину.
     - Вот,   сиди,   Филька!   Другом   будешь.  Житуха  тут  тебе  -
разлюли-малина.
     Он будто  понял меня,  притих,  присмирел,  еще больше съежился и
стал похож на огромное светло-коричневое яйцо.  А  когда  освоился  на
новом месте,  начал изредка пощелкивать клювом,  открывать и закрывать
то один глаз,  то другой.  Это он,  видимо,  наблюдал за мной.  Кто  я
такой? Можно ли мне довериться?
     Вечером, с   наступлением    сумерек,    Филька    забеспокоился.
Спохватился,  должно быть, что находится в неволе. Начал передвигаться
по насесту от одной стенки к другой,  потом спрыгнул с перекладинки на
нары,  запутался в бечевке, упал и захлопал короткими куцыми крыльями.
Я хотел ему помочь подняться,  так он зашипел на  меня  по-змеиному  и
больно-пребольно тяпнул по руке до крови.  Тут я вскипел,  разозлился,
отрезал ножом бечевку возле лапы и выкинул непокорного  своего  жильца
за порог избушки.
     - Ступай на все четыре стороны, раз не понимаешь добра!
     На другой  день вернулся из похода с полной сумкой.  Часть кротов
по дороге освежевал.  Шкурки сдираются легко,  точно варежки  с  руки.
Нужно  только знать,  в каком месте сделать надрезы.  А часть зверьков
принес к становищу,  чтобы разделать на  досуге.  Дверь  избушки  была
плотно  приперта.  Открыл ее и вытаращил глаза:  в углу на шесте сидел
Филька.
     - Ты как тут очутился? - вырвалось у меня.
     Он только своими "заслонками" хлопает:  то один глаз откроет,  то
другой.  И  такой невозмутимый,  будто век тут живет:  он хозяин,  а я
пришел - с боку припека. Глянул на окошко-отдушину - и все понял. Его,
Фильку,  выкинули  за  дверь,  так  он  в  окно залез.  Снова нажрался
кротовых тушек и  теперь  сидит,  блаженствует,  переваривает  даровую
пищу.
     С того дня мы с Филькой подружились  окончательно.  Приворожил  я
его  мясом.  Но,  оказывается,  он  знает  вкус  и  в  рыбе.  Дашь ему
порядочного хариуса,  он его проглотит и моргнет от удовольствия. Дело
дошло до того, что я отправляюсь к речке с удочкой, а Филька шагает за
мной, как наша домашняя кошка Муська.
     Дружба с  Филькой скрасила мое житье в лесной избушке и помогла в
закалке мужества. Я уже не чувствовал себя одиноким.
     Зимой Филька жил в школьном уголке юннатов.  Он уже стал большим,
оперившимся филином и по-прежнему презрительно поглядывал на  всех  то
одним, то другим глазом.
     Нынешним летом мы с ним  снова  кротоловничаем.  Живем  у  Черной
речки.  Теперь это уже не глухое,  мрачное урочище. Днями Филька сидит
сытый и довольный на крыше избушки.  Поглядеть на него чуть ли  не  со
всей округи слетаются сороки,  вороны, сойки и всякие пичужки. Глядят,
стрекочут, щебечут. То ли завидуют его беспечной жизни, то ли злятся и
ненавидят   его,   принимая   за  всамделишного  отъявленного  ночного
разбойника.
     А мне с Филькой весело.  И ничуть теперь не страшно. Он всегда со
мной,  дремлет или думает о чем-то своем.  А у  меня  на  душе  словно
праздник.  Днем хожу по лесу.  Каждая былинка улыбается мне, все здесь
родное,  близкое.  А вечерами сижу у порога лесного жилища и  любуюсь,
как  пылает солнце,  уходя за Лохматую гору на ночлег.  И в окружающей
природе наступает покой,  тишина, мир до следующего звонкого росистого
утра.

        ГИБЕЛЬ СОХАТОГО

     Познакомились школьники с лосем несколько лет назад. Тогда он был
всего лишь смешным беспомощным теленком.  Пионеры нашли его  в  густых
зарослях  осинника.  Первым  набрел  на  лосенка  Славик.  Тот  лежал,
свернувшись клубочком,  у горелого пня  на  примятой  траве  иван-чая.
Увидев  мальчугана  в красном галстуке,  теленок растерялся,  с трудом
встал на тонкие длинные ноги,  которые казались очень  жидкими  и  еле
держали огромную голову и маленькое, короткое, бесхвостое туловище.
     На крик Славика сбежались ребята,  окружили лосенка,  а он стоял,
широко  расставив  ноги,  и  дрожал.  Лосенок  был еще совсем глупый и
совершенно не понимал,  почему к нему  протягивается  так  много  рук,
почему его окружают кольцом красных флажков,  от которых больно глазам
и по всему телу бегают холодные мурашки.
     - Почему он здесь, где его мама? - спрашивали ребята друг друга.
     Лосей вокруг их деревни - Глухого  Бора  -  давно  уже  никто  не
видел.  Они  исчезали  после  того,  как  на  колхозных полях загудели
тракторы, комбайны, автомобили, а возле самого поселка прошла железная
дорога.
     Отрядный вожатый  высказал  предположение,  что  лосенкова   мама
пришла  сюда  из  государственного заповедника.  Ведь там,  в полсотне
километров,  свободно пасутся не только лоси,  но и пятнистые олени. И
все согласились с мнением Славика, высокого худощавого паренька.
     Но как же быть с лосенком?  Он такой крошка,  такой хилый!  Что с
ним станет,  если его оставить здесь,  в лесу,  одного? Днем, конечно,
теленку нестрашно - кругом люди.  А ночью? В лесу темно, по лесу рыщут
волки.  А  рыси?  Эти  кровожадные  хищники повадились даже на окраину
поселка.  Совсем  недавно  большущая  рысь  забралась  через  окно  на
овцеферму и задушила трех ягнят.
     Первоклассница Лелька Степанидина,  веснушчатая,  будто  покрытая
золотистыми чешуйками девочка, заявила:
     - Я возьму этого лосенка к себе.  У нас есть телочка,  и он с ней
станет жить. Я буду ухаживать за ним.
     - Ага, как же! - возразил третьеклассник Боба Скороспелкин.
     Это был  мальчишка-задира.  Отец у него председатель колхоза.  Он
похож  на  отца:  коренастый,   лобастый.   Только   Скороспелкин-отец
скромный,  тихий а Боба - выскочка.  Он подошел к лосенку, обнял его и
показал Лельке язык:
     - У  тебя  еще  нос  не дорос ухаживать за сохатенком.  Ты еще не
пионерка,  тебя еще никто не принимал в отряд,  а ты уже нацепила себе
галстук.  Сохатенок  будет  мой.  Я  его  отдам  на ферму в телятник и
прикажу поить парным молоком.
     - У нас тоже есть парное молоко от Зорьки, - возразила Лелька.
     - Мало ли что у вас есть. Вот когда у тебя сойдут с носа рябинки,
тогда и сохатенок будет твой.
     Тут в  спор  вмешался  пятиклассник   Гриша   Светляков,   умный,
рассудительный  сын  пастуха,  не  раз ночевавший в поле,  в лесу.  Он
отстранил Бобу от лосенка:
     - Напрасно  вы  спорите.  Этот  лосенок  будет  школьный,  станет
воспитываться при уголке юных натуралистов.
     - Вот правильно! - загудели пионеры.
     - Ни в одной школе, даже в Москве, у юннатов нет лосенка.
     - А у нас будет!
     Кто-то даже высказал мысль,  что лося  можно  приучить,  а  потом
запрягать  в  телегу,  в  сани.  Кто-то  предложил отвезти его потом в
зоологический сад в областной город.  Там его станут  смотреть  тысячи
людей,  и  все  поблагодарят  школьников  Глухого Бора за такой ценный
подарок. Фантазии - хоть отбавляй!
     А дрожащий  лосенок  стоял  среди  толпы и большими,  испуганными
глазами глядел на ребят, ничего не понимая, ничего не соображая.
     Наконец выступил  Славик  Кудреватых.  Он отличник учебы,  тихий,
хрупкий паренек в очках.  Везде его ставят в пример. Славик похлопал в
ладоши  и  заговорил  не  торопясь,  как  всегда обдумывая и взвешивая
каждое слово:
     - Этот  лосенок  совсем  не беспризорный.  У него есть мать.  Она
где-нибудь  недалеко.  Мы  шли,  шумели.  Она  и  убежала,  чтобы   не
попадаться нам на глаза. А пришла она в наши леса из заповедника перед
отелом. Ведь там неспокойно. Мы сами ездили туда на экскурсию. Видели,
сколько там бывает людей?  И экскурсанты,  и ученые, и охранники. Лоси
не любят человеческого глаза.  Самки лосей уходят на отел подальше  от
людных мест.  Ищут глушь,  чащу...  Если мы возьмем лосенка,  он может
погибнуть.  Почему?  Да потому,  что он пугливый, ничего не возьмет из
наших рук.  Будет голоден,  а не возьмет. Вспомните зайчонка, которого
мы в прошлом году хотели приручить.  Ведь ничего не вышло.  Давайте-ка
лучше  оставим  его  на воле,  а сами станем наблюдать за лосихой и ее
теленком.  Это очень интересно.  Даже интереснее,  чем держать зверя в
неволе.
     Так пионеры и сделали.
     Летом у  ребят много свободного времени.  Разбившись на небольшие
группы,  по два, по три человека, они целыми днями пропадали в лесу. И
увидели, узнали очень много интересного про зверей, про птиц.
     В группу  Славика  Кудреватых  входили  Гриша  Светляков  и  Боба
Скороспелкин. Вначале ни Славик, ни Гриша не хотели принимать к себе в
следопыты Бобу. Он такой задавала, хвальбишка. Но Скороспелкин покорил
старших ребят тем, что пообещал брать в лес отцовский бинокль.
     Этой тройке  на  сборе  пионерской  дружины  для  наблюдений  был
отведен участок Моховой горы.  Сперва ребята ходили туда днем.  Прошли
по лесным полянам,  поднялись к высоким отвесным скалам, взобрались на
самый  высокий  Шихан-камень.  Отсюда Глухой Бор и все его окрестности
были видны как на блюдечке:  тут и дома,  и озеро, и пашни, и уходящие
вдаль  лесистые синие холмы,  будто волны на большущем море.  Особенно
хорошо все это виделось в бинокль.  А бинокль  был  такой,  что,  если
поглядишь  в  него,  он  словно  все  подтягивает  к самым глазам.  От
Шихан-камня до поселка километров пять будет,  а  через  стекла  видно
даже,  как  на птицеферме разгуливают куры,  петухи.  Вот это бинокль!
Только Боба долго не давал  его  товарищам,  пока  сам  не  нагляделся
вдосталь.  А когда ребята тоже нагляделись вволю,  было решено,  что в
лесу бинокль будет находиться у Славика. Он старший в звене.
     За неделю ребята исходили Моховую гору почти вдоль и поперек.  На
перекрестках, на полянах проложили тропы. Видели маленького серенького
зайчонка с огромными, не по росту, ушами, который перебежал им дорогу.
Видели   выводок   рябчиков.   Рябчиха-мать,   заметив    мальчуганов,
заверещала. Птенчикам ее надо было затаиться, запрятаться под листьями
травы,  под ветками  деревьев,  под  колодинами,  а  они,  как  дождь,
брызнули  с  земли  на  ветки  и расселись на виду.  Сидят,  притихли.
Думают, наверно, что мальчишки не заметят их. Рябчиха переполошилась и
давай  хитрить:  садится  на  ветки  низко,  возле самых ребят,  чтобы
отвести их от цыплят.
     А ребятам  было  не  до рябчиков:  они искали лосиху с детенышем.
Ведь в школе ждали интересных сообщений,  а  мальчики  еще  ничего  не
узнали.
     После очередного "пустого" дня Славик решил сходить за советом  к
охотнику  Якуне.  Тот,  конечно,  все знает про лосиху.  О,  это такой
человек,  что по лесу ходит все равно что по своей избе.  Он первейший
охотник  в наших краях.  Якуня даже,  говорят,  когда-то на Всесоюзную
сельскохозяйственную выставку в Москву ездил и получил там  грамоту  и
медаль.
     У ворот Якуниной избы лежал желтый пес Дунай.  Тоже очень  умный.
Когда  Славик  прошел  мимо,  Дунай  только  чуть  шевельнул  хвостом:
дескать, проходи, хозяин дома.
     Якуня сидел  у  крыльца и на широкую доску набивал шкурки кротов.
Вдоль стены стояло много  досок,  и  на  всех  на  них  были  распятые
дымчатые бархотки. Славик поздоровался.
     - Здравствуй,  парень,  здравствуй, - ответил охотник, поглядывая
из-под густых спутанных бровей. - Что скажешь?
     - Да вот...  У нас группа - кружок юных следопытов...  Тут вокруг
Глухого Бора ходит лосиха...
     - Ходит. Да еще не одна, а с лосенком.
     - Так вы ее знаете? - Лицо Славика расплылось в улыбке.
     - Как не знать.  Моя родня.  Я всех знаю в лесу.  Передо  мной  и
зайчишки  навытяжку  становятся,  и медведь на дыбы поднимается,  идет
навстречу, лапы протягивает, обниматься лезет... А для чего вам лосиха
понадобилась?
     - Узнать, наблюдать.
     - Дело хорошее, наблюдайте. Кто же вам мешает?
     Опустившись на ступеньку крыльца,  Славик рассказал охотнику  обо
всем чистосердечно: и о поручении дружины, и о своих неудачах.
     - Так вы где искали лосиху-то? - спросил Якуня.
     - На Моховой горе. По всем просекам проходили, все елани обошли.
     - А в самую урему, в буреломы заходили?
     - Нет.
     - То-то вот "нет".  Не пойдет же она искать  вас  на  еланях,  на
просеках...  Вы  ступайте-ка  за  Шихан-камень,  там  сплошные заросли
осинника,  а за ними - сосняк дремучий,  колодник непролазный. Вот там
она и живет. Там у нее дом, ночевка. Только днем, в жару, вы ее там не
встретите.  Ей гнус не дает покоя... В лес вы отправляетесь, когда уже
солнышко высоко поднимется. А днем-то ведь там тишина, покой. Днем там
только бабочек ловить,  жучков. Настоящая, кипучая жизнь в лесу бывает
рано  утром  да  поздно  вечером.  Тогда  каждая  птица,  каждый зверь
выбираются из своих укромных уголков на кормежку  и  на  водопой.  Вот
когда следопытам надо бывать в лесу!
     На другой день под вечер группа Славика отправилась  в  юннатский
поход с ночевкой. И не на один день, а на три. У всех ребят за плечами
были мешки,  в них хлеб,  картошка,  лук.  Кудреватых и Светляков  шли
налегке, неся под мышкой по одной теплой одежинке, а Скороспелкин взял
с собой,  кроме стеганой  фуфайки  еще  одеяло,  подушку  и  отцовскую
фронтовую  плащ-палатку.  На  подъеме на Моховую гору он "расписался":
вспотел,  начал отставать.  Сперва товарищи смеялись над ним, а потом,
поворчав, помогли донести до Шихан-камня фуфайку и плащ-палатку.
     Место для лагеря было выбрано возле высокой скалы, из-под которой
выбивался родничок.  Вода в нем будто кипела,  бурлила, подымая со дна
золотистый слюдяной бус.
     Сложив свои вещи в общую кучу,  Боба подошел к роднику,  запустил
пригоршни в прозрачную ледяную воду и начал умываться, а потом пить.
     - Что  ты  делаешь?  -  с  тревогой  крикнул  на  него  Гриша.  -
Соображаешь что-нибудь?
     - А что? - Боба с недоумением смотрел на Светлякова.
     - Ты же простынешь.  Ты  ведь  потный.  У  тебя  облупится  лицо.
Заболит горло. Да и легкие могут вздуться пузырями.
     Скороспелкин не на шутку перепугался, заморгал глазами.
     - Теперь мне что делать?
     - Бегать надо,  разогреваться.  Когда  горячую  лошадь  напоят  в
дороге, на ней тут же гонят во всю прыть.
     Пока Боба,  короткий и жирный,  бегал взад-вперед по поляне перед
Шихан-камнем, Славик и Гриша начали мастерить шалаш. Между двух старых
рябин они положили на высоте полутора метров сухую жердь -  получилась
перекладина,  К  ней со стороны скалы покато приставили колья,  на них
накидали хворост,  траву, образовалась односкатная крыша. Потом такими
же  кольями,  хворостом  и  травой  заделали бока балагана.  Под крышу
сложили свои мешки,  теплую одежду.  Боба тут же устроил себе постель:
наломал пихтовых веток и накрыл их одеялом, а сверху положил подушку.
     - Вот теперь можешь отдыхать,  - сказали Скороспелкину ребята.  -
Будь как на курорте, ложись спи.
     - А вы?  - спросил он их, поглядывая на постель; ему так хотелось
полежать,  растянуться под крышей шалаша,  где была тень,  прохлада, а
совсем рядом, за рябинкой, журчал ручеек.
     - А мы...
     Славик и Гриша переглянулись.  Солнце еще было высоко над  лесом,
над  посеребренными,  совершенно  белыми  облаками,  сгрудившимися над
горизонтом где-то за Глухим Бором.
     - Мы  сейчас  станем  делать  костер,  - сказал Гриша,  - а потом
запасем на ночь дрова - варить картошку...
     Боба взялся за свой туго набитый мешок.  Развязал его, отломил от
каравая краюху и принялся есть с  большим  аппетитом,  набивая  хлебом
полный рот.
     - У тебя, Боба, за ушами пищит, - усмехнувшись, сказал Гриша.
     - Ага,  пищит,  - чистосердечно признался Скороспелкин.  - Я ведь
промялся, вон какой груз тащил.
     Охотник Якуня правильно сказал,  не обманул. Лишь только западный
склон неба окрасился в бежевый  цвет,  а  сам  горизонт  запылал,  как
огромный костер,  в лесу под Шихан-камнем началась какая-то сказочная,
совсем необыкновенная жизнь.
     Небольшая поляна перед отвесным утесом,  казалось, превратилась в
самое оживленное место на Моховой горе.  Она напоминала теперь площадь
в  Глухом  Бору  перед  правлением колхоза,  когда люди,  вернувшись с
артельных работ, со всех сторон спешат на огонек в большой двухэтажный
дом:  кому надо поговорить с председателем,  кому сверить заработанные
трудодни в бухгалтерии,  кому  просто  посидеть  у  порога,  покурить,
перекинуться словцом, шуткой с другими колхозниками.
     Затаившись в шалаше,  трое  ребят  почти  не  дышали.  Каждый  до
предела  напрягал  слух  и  зрение.  Вот  из-за  кустов вышла со своим
выводком светло-коричневая копалуха  -  глухариная  самка.  Идет,  шею
вытянула,  поворачивает голову влево-вправо,  глядит,  прислушивается,
нет ли какой опасности.  А за нею  беспечной  гурьбой,  точно  шарики,
бегут  тонконогие  цыплята.  Им и дела нет ни до чего.  Они следуют за
матерью,  пищат, будто тараторят о чем-то веселом, о своем, о детском.
А  мать  их  ведет  прямо  к  родничку.  Клюнула кварцинку-хрусталик и
позвала птенцов: "Ко-ко-ко!" Дескать, клюйте, без камешков тоже нельзя
жить,  они растирают в желудке мух, жучков, листочки, травинки, ягоды.
Клюйте, клюйте! И орава малышей набрасывается на песчинки.
     "Вот бы  их  сфотографировать!" - подумал Славик и вздохнул.  А в
горле и во рту все у него пересохло. И вздох получился со свистом.
     Копалуха вдруг насторожилась, крикнула свое "ко-ко" по-тревожному
и побежала прочь от  родника.  А  цыплята,  обгоняя  мать,  врассыпную
кинулись через поляну в кусты, в высокие, по пояс, травы.
     Потом к родничку прилетали рябчики,  дрозды. Приходили на водопой
семейки  диких  коз  -  косуль.  А  вышедший  на  промысел барсук даже
просунул свою полосатую морду под крышу шалаша. Он, по-видимому, учуял
запах  хлеба.  А  позже,  когда  угасла  заря и все вокруг Шихан-камня
посерело и на небе,  будто светлячки,  затеплились звезды,  на  поляну
высыпали зайцы.  Они выбирались из своих укрытий,  из-под колодин, куч
хвороста, мохнатых кочек и кустов и спешили на свой ночной хоровод.
     Выбежав на  лесную  опушку  то  тут,  то там,  они сначала сидели
неподвижно,  лишь навострив уши и поводя ими  из  стороны  в  сторону.
Кругом стояла сумеречная тишина, и только где-то под горой, на конских
выпасах,  глухо побрякивало медное ботало.  Убедившись, что вокруг все
спокойно, зайцы один по одному начали резвиться, разминаться, прыгать,
скусывать травинки, бегать по лугу вперегонки.
     В самый   разгар   заячьего   хоровода   возле   елани  произошел
необыкновенный переполох.  Снизу,  от речки Рябиновки,  к  Шихан-камню
пробиралось  какое-то  страшное  чудовище.  Было слышно,  как с шумом,
грохотом валятся сухие,  подгнившие деревья,  трещат  сучья.  И  будто
поднимается ветер,  ураган,  который ширится, распространяется по всей
Моховой горе.
     Зайцев на поляне как не бывало.
     А трое юннатов в шалаше лежат, от страха ни живые ни мертвые. Как
только   послышался   шум,   Боба  сжался  в  комочек,  притиснулся  к
Светлякову, лежавшему рядом, и спросил шепотом, словно задыхаясь:
     - Кто это там?
     - Не знаю,- ответил Гриша.
     - А не медведь это?
     - Может, и медведь.
     - Тише, молчите! - шикнул на них Славик. - Если медведь, так надо
затаиться, не дышать. Он, наверно, идет пить из ключа.
     А шум  из-под горы приближался.  Сучья в чаще трещали так громко,
что уже казалось,  будто кто-то стреляет из ружья.  А вокруг было  уже
совершенно темно. Ребятам в шалаше стало невыносимо душно, жарко.
     Когда напряженное ожидание,  страх  были  раскалены  до  предела,
Гриша выбрался из шалаша, встал и пошел в темноту.
     - Куда ты? - полушепотом спросил Славик.
     Ответа не последовало.
     Светляков подошел к кучке хвороста,  заготовленного на ночь. Взял
тут  же трубку бересты,  зажег ее и подсунул под сухую,  красную хвою.
Она вспыхнула,  как порох.  Пламя взметнулось высоко  вверх  и  словно
обожгло,  подкинуло  ввысь  темный ночной полог,  образовало широкий и
светлый шатер,  в котором отчетливо обозначились высокая скала,  шалаш
между  двумя  рябинами,  перекладина на двух колышках над потушенным с
вечера костром.  И сразу вокруг все  как  будто  ожило,  окрасилось  в
яркие,  сказочные  цвета.  И ручеек,  вытекающий из родника,  зажурчал
вроде веселее.
     - Вылезайте,  чего вы трусите! - крикнул Светляков товарищам. - К
огню-то никакой зверь не подойдет!.. Эй, кто там?
     То ли  от огня,  то ли от крика тот,  кто шел из-под горы,  вдруг
шарахнулся  в  сторону  и  помчался  по  опушке   леса   вверх,   мимо
Шихан-камня.
     Утром, когда все вокруг  зазолотилось,  засверкало,  заискрилось,
проснулись и ребята.
     После завтрака Боба храбро сказал:
     - Пойдемте посмотрим следы.
     - Какие следы?
     - Ну, какие... Кто вчера в потемках тут ходил... Трещал здорово.
     - А если медведь трещал?
     - Все равно, медвежьи следы посмотрим. Он ведь убежал далеко.
     - Далеко ли? Может, где притаился за Шихан-камнем.
     И вот  ребята  направились  в  глубь  леса.  Но  что тут увидишь?
Высокие травы все перепутаны,  примяты,  у некоторых скушены вершинки,
некоторые  точно  в  жгуты  закручены,  а  под травами - шатры,  ходы,
выходы.  Разберись-ка,  кто тут был,  что делал.  А в самой  чащобе  и
подавно  растеряешься.  Кажется  совершенно  невероятным,  чтобы здесь
кто-то ходил,  торил тропы.  А  присмотришься  -  и  тут  все  обжито,
освоено.  Вот  разрытый  муравейник,  вот  гнилой  пень,  земля  возле
которого превращена в пыль, а в пыли - перья: серенькие, белые, рыжие.
Не иначе - это птичья купальня. А вот...
     - Сюда,  ребята,  сюда!  - крикнул Славик,  рассматривая глубокие
вмятины на гладкой и влажной земле,  подернутой коротким зеленым мхом.
- Это же лосиные следы!
     Подходят Гриша и Боба. И верно: на небольшой плешинке на мочажине
отчетливо виднеются оттиски раздвоенных  копыт,  похожих  на  коровьи.
Только эти следы гораздо больше коровьих.
     - Ну да,  тут была лосиха.  - говорит Гриша.  - Вот  и  маленькие
следы, лосенковы.
     Ребята начали изучать следы: откуда лосиха шла, куда направилась.
Сразу  за  мочажиной  следы  затерялись  в траве,  в кочках,  в кучках
хвороста.  Мало-помалу ребята разобрались и  вышли  на  торную  тропу,
проложенную   через   чащобу.   По   вдавленным  в  землю  травам,  по
раскрошенным трухлявым гнилушкам,  по обломанным на деревьях сучкам  и
поваленным  сухостойным жердям видно было,  что здесь лосиха проходила
много раз. Но куда, зачем?
     По звериной тропе следопыты направились вверх,  мимо Шихан-камня.
На открытых местах,  на  еланях,  тропа  терялась,  а  в  густом  лесу
обозначалась  вновь.  На  тропинке  попадались  клочья выбитого ногами
пушистого  мха,  обнаженные  корни  деревьев.  Ребята  шли  осторожно,
вглядываясь  вперед,  по  сторонам.  Казалось,  что  лосиха где-то тут
поблизости. Теперь утро, и она где-нибудь пасется на лужайке вместе со
своим теленком. А травы сейчас сочные, росные.
     Шедший впереди Славик Кудреватых вдруг остановился,  повернулся к
ребятам и приложил палец к губам.
     - Молчок, ребята! - шепнул он.
     - А что? - так же тихо спросил Гриша Светляков.
     - Смотрите, впереди на лужайке кто-то копошится.
     На небольшой  еланьке  в  траве  будто  перекатываются один через
другой два футбольных мяча. И оба рыжие, как новенькие.
     - Это собачата играют, - сказал Боба.
     - Какие тебе собачата! - возразил Гриша. - Это лисенки.
     - Н-ну? Вот бы их поймать!
     У ребят тотчас же созрел план:  обойти  лужайку  с  трех  сторон,
подкрасться к зверькам и схватить их.  Припав к земле, Славик медленно
пополз вперед по тропинке,  а его товарищи пошли в обход: один справа,
другой  слева,  а  потом  тоже  ползком стали пробираться к резвящимся
кутятам.
     Первым на  краю  маленькой  лесной  поляны  оказался  Славик.  Он
подполз к ней  из-за  густого  черемухового  куста.  Увлекшиеся  игрой
рыжие,  гладкие,  почти  круглые  звереныши  продолжали  барахтаться в
траве,  стараясь  подмять  друг  друга  под  себя.  Наконец  один   из
противников  сдался:  лежа  на спине,  он поднял вверх все свои четыре
лапы,  а победитель  навалился  на  него  грудью,  прижал  к  земле  и
торжествующим  взглядом  окинул  поляну,  словно  говорил  окружающим,
деревьям, кустам: "Глядите, какой я сильный, проворный!"
     В это  время  глаза Славика встретились с глазами зверенка.  Очки
следопыта моментально запотели,  а сердце затрепыхалось, как у птички,
зажатой в кулаке.
     - Рыси,  рыси!  - закричал он,  поднимаясь на ноги  и  убегая  от
светлой солнечной полянки.
     А вслед за ним бежали и товарищи.
     - Откуда ты взял, что рыси?
     - Какие рыси?  - спрашивали его уже  у  шалаша  под  Шихан-камнем
Гриша и Боба.
     - Ну да,  рыси,  - отвечал Славик. - Я сразу узнал: уши торчат, а
на кончиках кисточки.  И глаза такие злющие,  колючие.  Как поглядел в
них, меня ровно кипятком ошпарило.
     Храбрившийся до   этого   Скороспелкин   сразу   притих   и  стал
уговаривать  ребят  отправиться  домой.  Дескать,  делать  тут  больше
нечего.  Лосиху все равно не увидим.  Вчера за нею,  наверно,  гналась
рысь,  она поэтому и бежала сломя голову.  Может,  ее и в живых-то уже
нет.
     Славик и сам был такого мнения,  что неплохо  бы  уйти  из  этого
страшного места.  Дома-то куда лучше,  спокойнее. Можно бы покупаться,
позагорать на озере. Только вот что сказать потом в отряде, в дружине,
когда спросят о лосихе.
     - Как ты думаешь,  Гриша?  - обратился Славик к Светлякову. - Что
будем делать дальше?
     - Групповоду виднее, - ответил тот уклончиво.
     - А  все  же?  Я  советуюсь  с вами.  Нам всем поручили выследить
зверя.
     - Ну и выследим. В чем же дело?
     - Конечно,  выследим, - согласился Славик и подумал: "С Гришей не
пропадешь, он в случае чего не растеряется".
     А солнышко между тем уже выкатилось  из-за  Шихан-камня  огромным
раскаленным комом, опахнуло жаром леса и травы, высушило росы, разлило
над поляной у шалаша густые пряные запахи  разомлевшей  смолки,  хвои,
муравейников и цветов.  Замолкли птицы.  И только с цветка на цветок с
жужжанием перелетали тяжелые шмели-медуницы.
     В полдень  ребята  снова  вышли  на  звериную  тропу.  Теперь они
направились уже не вверх,  за Шихан-камень, а вниз, к речке Рябиновке,
и  там  неподалеку  от берега залегли,  замаскировались.  Ведь охотник
Якуня говорил,  что днем лосиха ходит купаться в старицу.  И, конечно,
если пойдет, то здесь, по старой своей дороге.
     Сидят следопыты у тропы,  ждут.  Кругом стоит  тишина.  И  только
слышно, как тоненькими, словно паутинка, голосками поют комары, липнут
на лицо,  на руки, тут же выпускают острые хоботки и норовят запустить
их под кожу.
     Вдруг ребята переглянулись.  Вверху на тропе послышался треск,  а
вскоре показалась и сама лосиха.
     Далеко вперед выбрасывая ноги,  она спускалась  с  Моховой  горы.
Лосенок  шел  за  нею  поодаль.  Лосиха  спешила,  ее донимали комары,
слепни,  мухи,  мошки.  Она нарочно проходила через самую чащу,  лезла
через кусты, чтобы отогнать от себя весь этот гнус. А малыш шел уже на
своих окрепших ножках потихоньку,  не спеша. Он еще не понимал, отчего
так ноет,  зудит тело.  Мать часто останавливалась и,  повернув голову
назад, поджидала детеныша. Тот подходил и тут же, вытягивая шею, лез с
выпяченными  губами  под  брюхо  матери.  Она легонько отталкивала его
задней ногой и убегала рысцой,  как бы говоря:  беги за мной,  глупый,
идем скорее к речке,  к болоту, там наше спасение от овода. Но лосенок
был не только глупый,  но и упрямый.  Он делал все так, как хотел сам.
За матерью он не бежал,  а шел нехотя,  широко расставляя ноги, словно
боялся поскользнуться,  и рассматривал большущих  коричневых  слепней,
которые сотнями увивались возле него.
     А вот и речка,  обросшая по берегам ольховником  и  черемушником.
Рядом  с  речкой  -  старое  заболоченное русло,  наполовину затянутое
осокой,  хвощом и широколистной травой мать-и-мачехой.  Завидев  воду,
лосиха с разбега кинулась в старицу, по брюхо забрела в грязь и тину и
замотала головой,  будто  здоровалась  с  кем-то.  Лосенок  подошел  к
берегу, но за матерью не последовал. Подобрав под себя ноги, он тут же
прилег на бугорке,  попрял ушами,  а когда убедился,  что кругом стоит
ничем  не  нарушаемая  тишина,  закинул  голову на спину и,  казалось,
задремал.  Лосиха-мать,  смирившись с непокорностью  своего  детеныша,
несколько  раз с раздражением ударила ногой о каменистое дно старицы и
забрела в самую глубину,  оставив  снаружи  только  большую  неуклюжую
безрогую голову.
     С этого  дня  ребята  стали  приходить  к  старице  и  издали,  с
подветренной  стороны,  наблюдали  за  лосихой и ее теленком.  В самую
жаркую пору она постоянно была здесь,  спасалась от овода в болоте,  а
потом приучила к этому и своего малыша.  Вначале,  когда он подходил к
берегу,  лосиха становилась  с  ним  рядом  и  боком-боком  полегоньку
теснила его к воде. Но едва его раздвоенные копытца касались грязи, он
прыгал в сторону и выбегал  на  бугор,  широко  расставлял  ноги  и  с
недоумением  смотрел на мать,  будто спрашивал:  что ты хочешь со мной
делать?  Тогда  лосиха  круто  отворачивалась  от  него,  с  шумом,  с
брызгами,  отфыркиваясь,  лезла в старицу и целыми часами стояла в ней
или лежала. А затем, когда теленок начинал чувствовать голод, ходил по
берегу  взад-вперед,  призывно,  умоляюще поглядывал на мать и шевелил
губами,  она выходила из глубины старицы и  останавливалась  на  таком
расстоянии от берега, чтобы лосенок, подходя к ней, непременно замочил
ноги.  Когда же теплые,  сладковатые струйки молока освежали ему  рот,
она  постепенно  отодвигалась  все  дальше в воду,  а лосенок,  уже не
замечая этого, сам по брюхо залезал за нею в болото.
     Через год лосиха куда-то ушла,  исчезла,  оставив лосенка одного.
Он уже стал подростком,  но,  видимо,  очень скучал по матери.  Ребята
частенько  видели  его  возле  старицы  и на прежних лежках на Моховой
горе.  Одиночество его  угнетало.  С  глухой  и  мрачной  горы,  густо
заросшей осинником, липняком и ельником, он спускался к стадам лошадей
и коров, пасся вместе с ними и неохотно уходил в сторону при появлении
пастухов.
     Лосенок рос  на  глазах  у  ребят.  Из  беспомощного  теленка  он
превратился  в  большого,  сильного  зверя.  На  его  голове появились
плоские рога, очень похожие на древнюю крестьянскую соху. И школьникам
стало ясно, почему в народе называют лосей сохатыми.
     У лосей сильно развиты слух,  зрение,  обоняние. Они очень чутки,
сторожки.  Боятся шума.  Живут в самых глухих, безлюдных местах, точно
отшельники.  А этот лось был совсем необыкновенный.  Он не прятался  в
лесной  чаще.  Дружил  на  выпасах  с  колхозным скотом,  разгуливал и
отдыхал в перелесках,  где совсем  рядом  на  полях  гудели  тракторы,
комбайны,   сновали   по   дорогам   автомашины,  гремели  по  рельсам
тяжеловесные поезда.
     В начале  лета  прошлого  года  сохатый забрел чуть ли не в самый
поселок.  Был  вечер.  Над  улицей  вдоль  берега  озера  еще   висела
золотистая пыль, поднятая вернувшимся с выпаса стадом коров. От домов,
от деревьев на землю и на озеро легли длинные  синеватые  тени.  А  на
середине  водяного  зеркала  отражались  кучевые  облака,  подожженные
заходящим солнцем.
     Вдруг на улице раздался крик:
     - Булан, булан! Смотри, за стадом пришел. Озеро вода пьет!
     Это кричал пастушонок Самигулла.
     "Булан" - по-башкирски "лось", "сохатый".
     На улицу выбежали взрослые и ребятишки.  Столпились на берегу. На
противоположном  конце  озера,  где  впадает  речка  Рябиновка,  стоял
коричневато-серый,  буланый зверь.  Напившись воды у берега,  он гордо
вскинул голову с могучими, рогами, поглядел на толпу людей в поселке и
пошел,  но пошел не от берега,  а в озеро, в самую трясину, в плавучие
зыбуны. В поселке заохали, заахали. Кто не знает этого страшного места
-  зыбунов,  чаруса,  где погибло немало лошадей,  коров,  затянутых в
грязевую  бездонную  пучину,  поросшую  травой,   желтыми   цветочками
курослепа и голубенькими незабудками.
     Славик Кудреватых, стоявший на берегу в группе своих сверстников,
замахал руками и закричал, как будто лось мог услышать его:
     - Куда ты, куда? Там трясина! Засосет!
     Но лось  был  глух к шуму в поселке.  Он спокойно шел по зыбунам,
пасся, отыскивая какую-то лакомую траву, и поедал ее.
     С замирающим сердцем Славик смотрел на могучего, величавого зверя
с длинными тонкими ногами,  и в его воображении  рисовалась  печальная
картина  гибели редкого в этих местах животного,  ставшего любимцем не
только ребят,  но и всех колхозников. Красавец сохатый как бы дополнял
и украшал мирный пейзаж Глухого Бора.  И Славику казалось, что он, все
его товарищи,  весь поселок видят лося в последний раз.  Еще один  шаг
вперед  -  и  благородное  животное,  как  прекрасное  видение,  вдруг
исчезнет в трясине, и его уже больше никогда-никогда не увидишь.
     - Ребята!  -  крикнул  Славик своим товарищам.  - Давайте возьмем
лодку и поедем в устье Рябиновки. Надо прогнать лося, спасти.
     Трое ребят  побежали  к  лодке.  А  на берегу уже гремели цепью и
веслами взрослые.  От берега отчалила рыбацкая долбленка. В ней сидели
старик Веретенников,  вот уже много лет охраняющий колхозные амбары, и
его сын - бригадир полеводческой бригады. Веретенников-младший стоял в
лодке  на  коленях и огребался длинным двухлопастным веслом,  а старик
сидел на корме и направлял лодку к зыбунам деревянной лопатой. Рядом с
ним  лежал  багор  на  длинном  шесте,  а  на дне долбленки - веревка,
сложенная витками.
     У лодочного  причала стоял охотник Якуня.  Тень от него лежала на
воде чуть ли не до середины озера.  И если бы  судить  о  человеке  по
тени,   то   это  был  какой-то  исполин,  сказочный  богатырь.  Якуня
ухмыльнулся в бороду и крикнул вдогонку Веретенниковым:
     - Кабы сохатому вас не пришлось вытаскивать из зыбунов.
     Увидев пионеров, возившихся возле лодки, спросил:
     - А вы куда?
     - А мы прогоним лося,  - сказал Славик,  - он может утонуть.  Там
даже  собаку недавно засосало.  Собака маленькая,  легонькая,  а лось,
говорят, пудов двадцать пять весит.
     - Самолет  вон  из  металла  сделан,  тяжелее  всякой птицы,  а в
воздухе держится,  в полете  никакая  птица  перед  ним  не  устоит...
Напрасно, ребята, волнуетесь за зверя. Он поумнее наших коров и собак.
     - А зачем он на зыбуны лезет?
     - Надо, значит, вот и лезет. Вы конфеты, пряники любите?
     - Еще бы!
     - А  он  трилистник  любит.  Трава  такая,  от одного корешка три
стебелька,  на каждом стебельке зеленый широкий  листочек.  Вот  он  и
ходит по зыбунам, листочки эти объедает. Там их много.
     - Так он же утонет!
     - Кабы боялся,  что утонет,  не пошел бы.  Значит,  не боится. Вы
думали,  сохатый,  не зная броду,  кинулся в воду?  Нет, ребятушки, он
зверь умный, сообразительный.
     - А как он ходит по зыбунам? - спросил Славик.
     Охотник хитровато прищурился:
     - На лыжах...  Вы ведь юннаты.  Самим надо знать,  самим до всего
дойти. Спросите у сохатого, он вам скажет. Вы же с ним в дружбе... Вот
так-то.
     И Якуня пошел прочь от берега.
     В это время лодка Веретенниковых уже приближалась к зыбунам. Лось
насторожился,  высоко вскинул голову, постоял, посмотрел на непрошеных
спасателей,  а потом не спеша повернулся и  пошел  к  берегу.  Миновав
трясину,  еще раз остановился, из-за плеча посмотрел на Веретенниковых
и шажком отправился в прибрежные кусты.
     Несколько раз  лось  по вечерам выходил на зыбуны.  Всем в Глухом
Бору,  кроме охотника Якуни,  казалось  чудом,  что  такой  большой  и
длинноногий  зверь с поразительной беспечностью разгуливает по трясине
и  уходит  живым  и  невредимым.  Особенно  это  заинтересовало   юных
натуралистов.  Рассказу Якуни о том,  что сохатый ходит на лыжах, они,
понятно,  не поверили. Однако как же, в самом деле, лось передвигается
по качающемуся болоту?  Может быть,  он ставит ноги на кочки, ходит по
кочкам?  Но там и кочек-то не видно.  На кочках  растут  лишь  усы  из
осоки,  да  и  вообще  на кочковатых болотах,  кроме осоки,  ничего не
бывает,  а там,  на зыбунах,  растут всякие травы, цветочки, все равно
что  на  сенокосном  лугу.  Так  в  чем  же  секрет?  С  этим вопросом
обращались ребята и к учителям.  Но  и  те  не  могли  сказать  ничего
ясного, определенного. А Якуня, сколько его ни пытались расспрашивать,
только глубокомысленно улыбался в бороду и отвечал уклончиво: дескать,
смолоду  развивайте  в себе любознательность,  доходите до всего сами.
Жить потом станет легче.  Из  своей-то  копилки  лучше  взять,  чем  у
соседей занимать.
     И вот  ребята  решили  проверить  сами,  как  сохатый  ходит   за
трилистником.  Пробравшись  на  лодке  к  трясине,  они устроили здесь
шалашик из ольховых веток и замаскировали его травой.  Когда все  было
готово и лодка стояла совершенно скрытой, Боба расположился в ней, как
у себя дома.  Выложил из-за пазухи бинокль,  полкаравая  хлеба,  пучок
зеленого лука и сказал;
     - Теперь можно ждать хоть до завтра.
     - Так мы же сегодня не станем сидеть в засаде, - заявил Славик.
     - Как - не станем?
     - Очень просто. Лось сегодня не выйдет на зыбуны.
     - Почему это не выйдет? Каждый день ходит и вдруг не выйдет?
     - И не выйдет: увидит на зыбунах шалаш, ну и повернет обратно. Уж
разве  потом,  когда  приглядится,  привыкнет,  убедится,  что  ничего
опасного нет, тогда выйдет.
     - Кто это тебе сказал?
     - Кто? Якуня. Этот Якуня, я тебе скажу, - наипервейший юннат. Про
зверей, про птиц он знает лучше всякого профессора.
     И действительно,  на другой день и на третий день лося не зыбунах
не было.  Появился он только через неделю.  И  снова  стал  ходить  за
трилистником, как в свой собственный огород.
     И вот ребята засели в закрадке,  на  зыбунах.  Лежат  в  лодке  и
боятся дышать.  Лось ведь очень чуткий! Никто из них в этот день не ел
ни луку, ни чесноку, чтобы зверь не услышал запаха.
     Давно уже  коровье  стадо  вернулось с лугов в Глухой Бор.  Давно
улеглась поднятая им в поселке рыжая бархатистая пыль. Да и от солнца,
опустившегося   за  поселком,  за  густым  сосняком,  остались  только
кумачовые лохмотья,  зацепившиеся за вершинки деревьев,  за  ветки.  А
лось   все   не  приходил.  Ребята  уже  было  разочаровались,  начали
перешептываться,  а Боба даже кашлянул в рукав.  И ему никто ничего не
сказал,  только  Славик,  любивший,  чтобы  в  каждом деле соблюдалась
строгая дисциплина, посмотрел на него косо.
     И вдруг,  когда  уже  все  потеряли надежду увидеть сохатого,  он
появился.  Раздвинул прибрежные кусты,  вышел к зыбунам и остановился.
Поглядел  на противоположный берег,  откуда доносился обычный вечерний
деревенский шум, на трясину, широко раздутыми ноздрями вдохнул густой,
сыроватый воздух, пахнувший тиной и перепревшими водорослями.
     Ребята в закрадке затаили дыхание и во все  глаза  уставились  на
сохатого.  Он  был  каких-нибудь  метрах в пятидесяти.  Стоял большой,
гордый,  независимый,  с раскинутыми в сторону огромными рогами. Затем
он напился воды, отфыркнулся и направился на зыбуны, прямо на шалаш.
     - На нас идет, на нас! - шепнул Боба, бледнея.
     Славик и сам почувствовал,  как холодеет у него сердце, но тут же
взял себя в руки, энергично ткнул Скороспелкина под бок и выдохнул:
     - Молчи!
     А молчать было необходимо.  Якуня предупредил Славика: "Вы там не
вздумайте  пугнуть  сохатого.  Тогда он вас убьет,  утопит.  Это такой
зверь,  он шуток не любит.  Если его ранишь  или  застанешь  врасплох,
напугаешь,  он кидается на людей.  Бьет рогом,  бьет копытом. Ногой он
может перешибить дерево толщиной с руку.  И если его рассердите,  куда
полетят ваш шалаш, ваша лодка!"
     Гроза, однако,  миновала.  Лось дошел до трилистника,  начал  его
выискивать и есть.  Лакомая трава уводила его от засады.  И только тут
ребята пришли в себя, вздохнули с облегчением.
     Славик снял  запотевшие  очки,  тщательно  протер  их,  охладил и
теперь уже совершенно спокойно  начал  наблюдать  за  лосем,  который,
ничего не подозревая, пасся на трясине.
     Никаких лыж,  конечно, у сохатого не было. А секрет, оказывается,
совершенно прост. Зверь строго рассчитывал свои движения. Он ступал не
на копыта,  которые сразу бы проткнули трясину, а на голени, от копыта
до  колена,  и  ставил  ноги  не прямо,  а чуть вбок,  так что тяжесть
огромного тела распространялась на большую площадь зыбуна.
     - Видали, видали! - восхищенный своим открытием, шепнул Славик. -
На голенях-то он верно,  как на лыжах  ходит.  Вот  он  какой  умница,
лось-то наш!
     - Тише ты, тише! - шикнули на него товарищи.
     Почуяв что-то  неладное,  сохатый  вдруг вскинул голову,  заводил
ушами,  долго, пристально посмотрел на шалаш-закрадку, затем фыркнул и
пошел  наутек,  поднимая  вокруг  себя  фонтаны  брызг.  Добравшись до
берега,  он перемахнул через широкие кусты  лозовника  и  скрылся.  По
четкому,  чеканному гулу земли можно было определить, что зверь уходил
на свои старые лежки на Моховой горе.
     А зимой,  в  январе,  школьники  Глухого  Бора  узнали  о  гибели
сохатого.  Колхозники  во  главе  с   бригадиром   Веретенниковым   на
нескольких  подводах  ездили  на покосные елани за сеном.  И когда они
возвращались  с  возами,  увидели  недалеко  от  дороги  возле   речки
Рябиновки лежащего лося. Остановив лошадей, колхозники осмотрели место
гибели животного.  Зверь еще не окоченел,  на шее у него были  большие
рваные раны. Тут же на снегу виднелись следы человека.
     - Ну, конечно, это дело Якуни! - с гневом сказал бригадир. - Вот,
смотрите,  человек был в больших подшитых валенках. А в таких валенках
ходит Якуня.  А вот след его собаки.  И на  шее  у  сохатого  какие-то
необыкновенные раны.  А у кого,  как не у Якуни, должны быть разрывные
пули. Он на медведя ходит.
     В Глухом  Бору  колхозники  подняли тревогу.  Слыханное ли дело -
убить лося!  Да еще какого лося, почти домашнего, который вырос у всех
на глазах.  Из соседнего села явились лесничий и милиционер. Они зашли
в дом Якуни. Там сказали, что охотник ушел в лес, с ружьем.
     На месте  происшествия  собрались  почти все жители Глухого Бора.
Последним туда пришел Славик.  Бежать он не мог,  ноги почему-то стали
непослушными.
     "Кто же это посмел поднять  руку  на  сохатого?  -  думал  он.  -
Неужели это сделал Якуня?  Нет,  этого не может быть! Якуня - охотник,
хороший человек..."
     Протиснувшись сквозь  толпу,  Слави