к заглянул в помутневшие глаза сохатого, уткнувшегося бородатой мордой в снег. Потом обратился к товарищам: - А почему лось стал безрогим? Почему нет на снегу крови? Раны у зверя на шее большие, а крови нет. Друзья ничего Славику не ответили. Глаза у них застилали слезы. Народ сгрудился возле милиционера, сидевшего на пеньке. На коленях у него лежала папка, а за спиной милиционера в шапке-ушанке с кокардой, изображающей дубовую ветку, стоял лесничий. Он что-то говорил милиционеру, а народ вокруг шумел, будто дремучий бор в непогоду. - Конечно, это дело Якуни! - Чье же больше. Только он один по лесу шляется с ружьем. - Да и от следов никуда не денется, вот они: в валенках большущих шел, как на лыжах. И собачьи лапы тут же, рядом, отпечатаны. - Понятно, он тут был со своим Дунаем. - Пишите, товарищ милиционер, бумагу на Якуню. Мы все подпишемся. Проучить его надо. Гляди-ко, на лося позарился! Лось-то один на всю округу проживал. А какой красавец! Герой, как посмотришь на него, когда он возле артельного стада пасется. И как у Якуни хватило совести поднять ружье, целиться? - А может, это не Якунине дело? - заметил лесничий. - Разобраться надо. - Верно, разобраться надо, - с жаром сказал Славик. - Почему нет крови на снегу? Наступила тишина. И в этой тишине вдруг кто-то крикнул: - Якуня! Вон он, Якуня, идет! Все посмотрели на Моховую гору. С ее кручи возле кромки леса спускался охотник. Он был в белом овчинном полушубке, шапке-ушанке из беличьего меха. Шел один, без собаки. А когда Якуня подходил к толпе, милиционер встал, шагнул навстречу охотнику. - Покажите-ка ваш патронташ! - сказал он Якуне. - Где вы взяли разрывные пули? - Какие разрывные пули? - удивился охотник и стал расстегивать плоский длинный патронташ, которым был перепоясан вместо кушака. - Лося-то вы убили? Сознавайтесь прямо, чтобы без канители, без следствия. Якуня улыбнулся: - А, вон что... Он снял со спины связанную за лапы седую, с темными пятнами по спине и бокам, матерую рысь и кинул ее к ногам милиционера. Ощерившаяся, со злыми открытыми глазами, со стоячими ушами, точно надломленными на самых кончиках, она была как живая. - Вот вам "разрывная пуля", - сказал охотник. - Пишите на нее протокол, а я распишусь... Я целую неделю ходил, выслеживал ее. Она выслеживала сохатого, а я ее. Только она опередила меня. В этом я виноват, сплоховал. Милиционера и охотника окружили колхозники. Мальчишки, пробравшиеся вперед, с опаской поглядывали на валявшегося на снегу хищника. Он еще казался живым, злобным, ощерившимся. Взяв предложенную милиционером папироску, Якуня закурил и рассказал любопытную историю. - Сохатый-то безрогий, видите, - начал он. - Сейчас середина зимы. В это время лоси теряют рога. Трудное время для них. Это все равно что мне остаться в лесу без ружья. Любой хищник, из больших-то, станет смекать: нельзя ли поживиться. У человека хоть руки есть, он может схватить палку и обороняться, а чем станет обороняться комолый сохатый? В случае опасности только на ноги надейся. А ноги не всегда выручают... Еще на прошлой неделе я заметил, что рысь охотится за сохатым. Иду вон там по взгорью, возле Шихан-камня, вижу размашистые следы лося, сбитый с кустов снег - это через них перемахивал зверь, - а рядышком след рыси. Она, как кошка, ходит осторожно, когти спрятаны, на снегу видать лишь распушенные ямочки, а тут, гляжу, мчалась за лосем и когти убрать позабыла, наверно, нарочно их выпустила, жадюга! Ну, смекнул это, и мне стало не по себе. Думаю, догнать-то ты его не догонишь, а хитростью взять можешь. Лось-то, он и чуткий, и сторожкий, а простоват. Живет больше на одном месте, облюбует себе лесные кварталы поглуше и здесь ходит по своим старым тропам, да еще, поди, и соображает: раз прошел здесь - никто не тронул, так второй-то раз идти совсем безопасно... Рысь этим и воспользовалась. Устроила засаду на лосиной тропе. Взобравшись на густую сосну, затаилась. А сосна тоже рыжая, разлапистая. Тут хоть того будь зорче, а врага и не заметишь. Ну, рысь-то прильнула к толстому суку и ждет. Уже знает, когда сохатый должен проходить под этим деревом. Часов у нее нет, а понятие о времени имеет. И вот сохатый идет. Не без опаски, конечно, идет. И уши насторожены, и глаза далеко вокруг все просматривают, и нос каждую струйку воздуха обнюхивает. И все-таки не всегда себя этим сбережешь. Беда нагрянет оттуда, откуда ее и не ждешь. В лесу-то всегда так: один хитрый, а другой еще хитрее. Каждый спасает свою жизнь как может... Вот так-то сохатый и шел, ветер ему был в спину, что делается вверху, на деревьях, не разглядывал: на деревья садятся лишь птицы, а их что бояться? А как оказался под кряжистой сосной, рысь-то на него и всплыла, на спину, на шею, вцепилась, вгрызлась когтями и зубами. Были бы у лося рога, он бы ее смахнул со спины-то, шмякнул на землю да копытом поддал. А рогов-то как раз на этот случай не погодилось. Что делать? Не погибать же зря? Тогда лось кинулся в лесную чащу, в самую урему, думал сбить там врага сучьями деревьев, метался в разные стороны. Но рысь сидела на спине, как присосавшийся клещ. Обессиленный и обескровленный, сохатый выбежал сюда, к речке. Перед самой гибелью он уже не бежал, а еле шел, пошатываясь из стороны в сторону. И наконец упал. Рысь вдосталь напилась горячей крови и ушла, сытая, отяжелевшая. Я немножко не застал ее здесь. Пошел по следу, отыскал. Вот возьмите ее. - И Якуня дотронулся ногой до рыси. - А так действительно бывает? - спросил милиционер у лесничего. - Да, это так. - Так, так, верно! - крикнул Славик. - Крови-то ведь на снегу нет. Рысь ее выпила. ДРУЗЬЯ ЛЕСНИКА На берегу речки Смородинки сидели охотники из Горнозаводска. Над костром в закопченных котелках варилась дичатина. Прохладный ветер теребил распущенные косы березы, срывал с нее золотые серьги и кидал в воду. Но серьги не тонули, а плыли по реке, покачиваясь на мелкой ряби. Миновав речку вброд, к горнозаводцам подъехал на голубом коне в яблоках лесообъездчик Кузьма Терентьевич Кононов. Он походил на былинного богатыря. Но у него не было ни щита, ни лука, ни палаша. Из-за спины торчало лишь длинное дуло одноствольного ружья. (Палаш - меч.) - Мир на привале! - приветствовал старик охотников. - Милости просим! - ответили ему хором. - Привязывайте коня да садитесь с нами. Сейчас поспеет варево. - А как охота, товарищи? - Вот смотрите, Кузьма Терентьевич, - сказал пожилой формовщик литейного цеха Григорий Колымагин. - Обижаться на осень не приходится. Прежде, бывало, ходишь тут - хоть шаром покати, а нынче откуда что и взялось. Почти за каждым кустом если не тетерка, так куропатка вспархивает. - Удивительное дело! - вмешался в разговор бухгалтер заводской конторы Воскобойников. - Я тут с детства околачиваюсь, на этих самых горках - Моховушке, Известковой, Ягодной. Знаю, где что было у меня оставлено: в одном месте - рябок безголосый, в другом - глухарь подшибленный, в третьем - пара тетеревов. А теперь что случилось - словно на выставку пришел, на птичий двор... Это ваше дело, товарищ Кононов. Не иначе обобрали весной гнезда в соседних лесничествах, выпарили птицу в инкубаторах да и выпустили на свой околоток. Слезайте с вершней-то, присаживайтесь. Ученик токаря из механосборочного цеха Бобыленков, молодой юркий паренек, сорвался с места, подбежал к лесообъездчику, подхватил одной рукой коня под уздцы, а другой взялся за стремя. - Слазьте, дядя Кузьма! У меня вон тетерев варится. Отведайте. Кузьма Терентьевич не спеша спустился с седла, привязал накоротко поводок к ноге лошади и пустил ее на лужок. В кругу было восемь охотников, и каждый готовил для лесника место возле себя. Кононов подсел к старому бухгалтеру и сказал: - Приятно, когда охотники возвращаются домой не с пустыми руками. За людей любо. И себе лестно. Пришел сезон охоты - пожалуйте, дорогие гостеньки, гуляйте по лесу, отдыхайте на свежем воздухе, ружьишком балуйтесь. А тут для вас кое что приготовлено. - Очень благодарны вам, товарищ Кононов, - заговорили охотники. - Большое спасибо! Кузьма Терентьевич поднял кверху ладонь, будто защищаясь от удара. - Только не мне спасибо, не мне. Не моя заслуга, что птица стала разводиться в лесу. - А чья? - Не бог же ее с неба послал! - Не бог, конечно! Спасибо сказывайте не мне, а школьникам. На разостланных газетах появились дымящиеся котелки. - Давайте, Кузьма Терентьевич, сперва покушаем, а потом приступим к разговору, повеселее будет, - сказал Колымагин, положив перед лесником толстый ломоть хлеба и деревянную ложку, расписную, кировскую. - Сам-то чем станешь хлебать? - спросил Кононов. - У меня вот чумашек - самый охотничий прибор. Формовщик показал ложку, сделанную из бересты, свернутой воронкой и вставленной в расщепленный ивовый прутик. Когда охотники насытились, закурили в добром настроении, Колымагин легонько ткнул Кононова под бок: - На данном этапе можно послушать и тебя, Кузьма Терентьевич. Ты ведь коротко рассказывать не умеешь. Бывало, придешь к тебе ночевать на сеновал, ты заведешь разговор с вечера, а закончишь, когда во все щели нагрянет рассвет. - Я ведь в лесу живу, товарищ Колымагин. Со старухой у меня все давно переговорено. Свежему человеку я всегда рад. Выложишь перед ним свои думы, глядишь - словно на душе полегчает. А поддержку найдешь, одобрение, тогда в работе гору готов свернуть. Кононов собрался с мыслями, оглядел своих слушателей. Они - кто сидел, кто лежал на траве - со вниманием смотрели на лесника. - Вы сами знаете, какая была позапрошлогодняя зима, - начал он. - Снежищу выпало - уйма! На лесных дорогах невозможно разъехаться: свернул с дороги - и конец, лошадь из сил выбьется. Да и сам как сошел с лыж - по грудь увяз. И вот представьте, как чувствовали себя звери: лоси, косули. Ну, про лосей не станем говорить. У них ноги длинные. Да и насчет корму они неприхотливые, много ходить не надо, подошел к рябине - и жуй ветки, в них даже, говорят, витаминов много. А каково-то пришлось бедным косулям? До травы ногой не докопаешься. В Ильменском заповеднике о них позаботились, с лета стожки сена поставили - приходите да ешьте на здоровье. А у нас тут, в Горнозаводской даче, стога-зароды не для них приготовлены. Сенокосные угодья отведены рабочим, служащим да пенсионерам. Тот коровку держит, этот - овечек, козушек, а кто и лошаденку. Косулей же наших никто во внимание не принял. Но ведь они тоже есть хотят. Спервоначалу они на горках обитали, где ветер сдувает снег. Потом от стожка к стожку тропки проторил. У меня на Осиновой горе сено было приготовлено для бычка, откормить хотел. Ну, в этом случае бычка пришлось продать, а сено пожертвовал лесным козочкам. Они его скоро поели, на самой вершине стожаров только шапки остались, торчат, как грибы. Срубил стожары, но уж какое тут сено! Стали мои косули другие стожки искать, новые тропки торить. А легко ли это? Кузьма Терентьевич на минуту прервал свой рассказ, обвел взглядом охотников: мол, все ли слушают, и продолжал: - Я слышал по радио, читал в газетах и журналах, выступают ученые, доказывают: дескать, животные не имеют ума. В данном случае не берусь спорить с авторитетными людьми. Однако меня поразила смекалка и находчивость моих подопечных козочек. Оказавшись в беде, они объединились в большие стада. Раньше встречал табунки по четыре, по пять голов, а тут, гляжу, собрались вместе два-три десятка. Придут, уничтожат стожок - и дальше. Идут гуськом, выискивая корм. Передний идет в целину, пробивает путь ногой и грудью, а как выбьется из сил - ложится. На его место становится второй, потом третий, четвертый, передние постепенно оказываются самыми задними. В коллективе-то, выходит, они ищут спасение. Как по-вашему, товарищи охотники? - Так, так, Кузьма Терентьевич! - Теперь слушайте дальше. Уже про людей. Про хапуг, про которых говорить противно. Порядочные люди стожки свои заблаговременно развезли по домам - кормить коровушек и прочих там животных. А те, которых в судах да в милиции называют "гражданами", сено оставили на покосах, на глухих еланях, а вокруг него капканы расставили да замаскировали. А потом ездят-ходят к стожкам проведывать: мол, кабы кто не украл, не увез сено... Есть такие? Скажите, товарищи. - Есть, есть, как нет! - То-то вот и оно... Кое-кого я поймал с поличным, захватил на месте преступления. Ночами пришлось не спать. Ну, судили их, штрафовали. А всех разве поймаешь, укараулишь? А свою совесть каждому такому не раздашь. Ходил я к своему начальству в лесхоз, ходил в горсовет, с депутатами вел речь о козочках. Говорил, дескать, не мои они собственные, а наши, народные, - помогите! Помогли, конечно, в меру сил. Лесную стражу усилили и прочее! А вот совести все-таки гражданам хапугам не прибавили. Только еще пуще разозлили их. Записки мне стали подкидывать. Словно злодеем-то стал я, а не они. Не велели мне на узких дорожках попадаться. А однажды в окно бабахнули, да, видно, руки у них дрожали. - Запугать хотели? - Да где им запугать меня? Они ведь не меня запугивали. Многие нас пугали. Только ничего из этого не вышло. И не выйдет. Кабы я один был да не на нашей земле. - Ну, а охотники? Разве охотники не помогают вам, Кузьма Терентьевич, бороться с браконьерами? Надо было охотников мобилизовать. Это их долг. Они же заинтересованы тут больше всего. - Знаю, товарищи, что заинтересованы. Но и охотники бывают разные. Вы на заводе работаете, для вас охота - отдых, развлечение, курорт. А иного на завод палкой не загонишь. Он ищет себе заработок полегче да поденежней. Зачем, мол, мне на производство идти, пыль глотать, у меня рубли-то в лесу растут, я их из нор достану, с деревьев сниму. Заберется такой "охотник" в наши угодья и начнет шерстить направо-налево, как волк в овечьем стаде. Летом идет в лес за кротами, а под полой ружье несет. Да еще собаку с собой прихватит. А собака в лесу в неположенное время наделает дел не меньше всякого хищника. Это к слову пришлось... Так вот опять о козочках, о косулечках. Зиму они кое-как перезимовали, а весной для них пришла новая беда, еще более страшная. В ту весну изрядно прибавилось у меня седины. Снег таял медленно, с большой затяжкой, образовался наст. Человека на лыжах он держит, а козочки совсем стали беспомощные. Ножки тоненькие, копытца - что твой острый наконечник. Провалится козочка в снег, до земли ногами не достает и лежит, точно подвешенная, ни туда, ни сюда. Подходи к ней и бери живьем. Этой бедой опять стали пользоваться браконьеры. Встанет такой бандит на лыжи - и пошел в лес. Ружья при нем нет, придраться не к чему. Мало ли зачем человеку в лес понадобилось. Заберется подальше от жилья, найдет козьи следы посвежее - и айда, пошел по насту-то, только хруст идет. Ну, конечно, догонит бедняжек, достанет из-за голенища нож и учинит страшное побоище, ни одну козочку не пощадит. Иного и захватишь за этим делом, но что ему? Ну суд, НУ штраф. А что для него штраф? Он на своем подлом деле кругленький капитал нажил. Выложит указанную сумму, прикинет, что у него в барышах осталось, - и опять за то же берется. - Правильно, Терентьич, правильно! - Как неправильно. Тут, по-моему, в наших судебных кодексах послабление допускается. Если из кладовой украл - судят, как положено, а если из леса - послабление дают, одними штрафами отделываются. Недостает только еще, чтобы по головке погладили. А лес разве не государственная кладовая, не народная собственность? В лесу-то для нашего человека, для его блага, для его души бесценные богатства находятся. Вот вы неделю у горячих печей работаете, в пыли, в копоти, а придет выходной день, собрались да и пошли на чистый воздух, на природу, а чтобы не зря ходить, чтобы заделье было и интерес, ружье с собой берете, собачку умную, надрессированную. Я ведь это понимаю. А кабы не понимал, зачем бы я жил на кордоне, вдали от людей? Человек я живой, от мира не отреченный: мне и в кино сходить охота, и в театр, и в гости к друзьям. Я люблю быть на народе, люблю шумные улицы, сам когда-то в толпе на завод ходил, в саду гулял, друзей у меня было полно. Теперь, правда, годов мне много, а душа - она у меня все та же, молодая, крылатая... Что-то я, братцы, не о том заговорил, не за ту ниточку потянул. Начал о козочках, а перескочил на козла, на бородатого да седого. - А нам, Кузьма Терентьевич, интересно и о тебе. - А какой во мне интерес? - Интересно, как ты воюешь с браконьерами. - На это я и поставлен. За это получаю деньги. Несу, как умею, свой пост... Так вот, значит, весной козочек моих начали в лесу очень обижать. Стали они держаться поближе к населению. Сообразили, видно, что народ в обиду не даст. Выйдут на дорогу и разгуливают, сенники собирают, скусывают макушки у метлики, у репейника, где что на зуб попадется. Только и на дорогах им не было спокою. Кто едет, идет ли, они бежать от него по укатанному снежку, а там навстречу опять кто-нибудь появится. Тут уж им, горемычным, деться некуда: и там огонь, и тут огонь. Ну, прыгнут в сторону, застрянут в сугробе и стоят, дрожат, глаза большие от испуга. Честный человек проедет или пройдет мимо, полюбуется их красотой, пожалеет за беспомощность, тем дело и кончится. А вон там, в колхозной стороне, косулечки прямо в деревню забегали, во дворы. А то выбегут на железнодорожную линию, машинист гудит им, гудит - дескать, убирайтесь с полотна, а то паровозом затопчу, - они, видно, не понимают, что от них требуется, и бегут, бегут перед поездом, километры отмеряют... Многие тогда жалели косуль, выручали из беды, привозили в лесхоз: там, в загоне, они и жили до тепла. У меня у самого с овечками три косулечки перебивались в трудное время. Только мало их, из всех-то, до зеленой травки дожило. А одна, бедняга, и сейчас перед глазами как живая стоит. Умирать буду и то, наверно, вспомню про нее. - Памятный случай произошел, товарищ Кононов? - Чересчур памятный и горький. - Ну-ну, слушаем. - Даже ворошить-то это происшествие неприятно. Но уж коли замахнулся, говорят, так ударь. От этого происшествия и началось все. Нет худа без добра... Однажды, как обычно, обходил я на лыжах свой околоток. Солнце изрядно припекало. Ручьи гуторили под снегом, проталины начали появляться. Иду и радуюсь. Словно и душа-то у меня оттаяла и, как почки на березе, вот-вот листочки выпустит. Иду этак-то возле горы, снег под лыжами оседает целыми полями, ухает. Вижу впереди - узкая длинная полоска обнаженной земли, а на прошлогодней травяной ветоши пасется козочка. Услышала, увидела меня - и не бежит никуда, подняла голову и смотрит такими кроткими глазами, что только сказать не может: "Дяденька, не тронь меня, на этой полянке все мое спасение". А я иду своей дорогой, обхожу обтаявший мысок, чтобы не побеспокоить козочку. Она все же поостереглась меня, поднялась по каменным уступчикам на горку и озирается. А за горкой, там северная сторона, снегу надуло метра три-четыре. Знаю, что податься ей дальше некуда. Смотрю на нее, она - на меня, да такая жалкая, линяет, шерсть на ней висит клочьями, бока раздутые, суягная, значит. "Дурочка, - говорю, - мамочка, не бойся. Никому тебя в обиду не дам". Она, видно, поняла меня. Отошел я в дальний конец проталинки и сел на пенек отдохнуть. Шапку снял, она дымится от пота. А вокруг меня, гляжу, подснежники белые распустились, лепесточки раскрыли солнышку. А у ног муравьи копошатся, бревна таскают, строятся. Тут же бабочка нарядная кружится. Ах ты, думаю, до чего же ты, жизнь, хороша! Всем ты дорога, все тебя славят, радуются - не нарадуются. Посидел так, призадумался и про козочку забыл. А она напомнила о себе, камешек с горки уронила. Поднял я голову. Она спускается сверху, с уступчика на уступчик, да уж очень осторожно, бережет себя. Сошла на проталинку и начала пастись, совсем почти рядом: нагнет голову, сорвет мочалочку из-под ног и жует, глаз с меня не спускает, словно говорит: "Ох, как я наголодалась за зиму-то!" - "Да ешь ты, ешь, не беспокойся", - сказал ей и пошел дальше. - И ружье с тобою было, Кузьма Терентьич? - Как не было, было. Только ношу я его так, по должности, для острастки. - А ведь другой бы, браконьер, ту козочку не пощадил, товарищ Кононов? - Насчет "пощады" погодите, доскажу... Через день после этого я опять был в обходе. Специально пошел, чтобы еще раз взглянуть на мою замухрышку-мамочку. Почему-то она из головы у меня не выходила: линючая, пузатая, кроткая. Ну словно своя, родная, домашняя!.. Прихожу к проталинке. Она уже пошире стала, побольше. А цветов повысыпало! Будто снег выпал, навалило хлопьями. Гляжу во все глаза, а козочки не вижу. Ушла, думаю, куда-нибудь. По ступенькам-камешкам поднялся на горку, на скалу. Поднялся и ахнул: "Батюшки!" На сугробе за горкой совершилось злодеяние. На алом снегу лежит шкурка косулечки, а на ней - ножки и голова с незакрытыми поблекшими глазами. И так-то мне стало обидно, горько! Словно из родни потерял кого-то дорогого и близкого. "Ну, думаю, попался бы ты мне, мерзавец, так я бы показал тебе, как бандитизмом в лесу заниматься!" Стал разглядывать следы. И следы-то будто детские или женские. Это меня поразило еще больше. Сделав свое, злодей встал на лыжи и пошел по направлению к городу. И лыжи-то, гляжу, у него не фабричные, а самодельные. Решил идти до конца лыжни, куда-то она меня поведет? Ноша, видать, была непосильна вору, он часто останавливался у деревьев, садился на пеньки, на колодины, курил, осыпал пепелок на снег. В одном месте возле сосны я подобрал скомканную бумажку, оторванную на цигарку, но худую. А на бумажке, читаю, написано: "ник пятого класса "Б" Чер..." Так вот оно что: ученик пятого класса "Б" Чернышев, Чернев, Черепков... "Ну-ну, по этому адресу найти преступника нетрудно", - думаю. Лыжня вывела меня в Демидовскую часть города, к небольшим домишкам в два-три окна, еле заметным из-за огромных снежных надувов, заметенным почти по самые крыши. А среди этих домишек в центре стоит большущее четырехэтажное здание школы. Вот я и направился было прямо к школьному начальству. Но по дороге мне встретилась ватага ребят с сумками, с портфелями. Остановил их: - Здравствуйте! Какой класс? - Пятый, шестой, - отвечают. - Здрасте. - В пятом классе "Б" у вас есть ученик Чер... - Черепанов? Есть! Фомка. - А где у него отец работает? - Нет у него отца, в тюрьме сидит. - А мать? - Мать есть, на базаре спекулирует. Тут для меня все стало ясно. Яблочко от яблоньки недалеко падает. - А где сейчас этот Черепанов? - Не знаем. Он уже три дня на уроках не был. - А учится как? Ребята переглянулись. - О, учится здорово! На двойках да на тройках гоняет, колом подхлестывает. Никто его не обгонит. - А где он живет? - А вот избушка на курьих ножках, дыра в окне подушкой заткнута. Школьники показали на угловой покосившийся домик, подпертый с проулка толстыми жердями. Попрощавшись с детьми, я пошел к жилью Черепановых. - Дяденька, а вам зачем Фомку надо? - послышалось мне вслед. - Он у вас украл что-нибудь? Я ничего не ответил. Вошел во двор, полный снега. К полуразрушенному крыльцу вела узенькая черная тропинка. Из-под крыльца на меня тявкнул и зарычал маленький толстый щенок. Перед ним лежал большой кусок синего, неприглядного мяса. Дверь в сени была приоткрыта, я распахнул ее. В полумраке на крышке ларя под тряпкой лежала распочатая тушка мяса. Я приподнял тряпку. Да, это было то, чего я искал. На мясе виднелись прилипшие короткие серые шерстинки. В грязной, закопченной избе на полу среди стружек сидел в шапке-кубанке чумазый черноглазый паренек лет двенадцати-тринадцати. В одной руке у него был большой кухонный нож, в другой полуобструганная палка. Увидев меня с ружьем, он вдруг вспыхнул. - Здравствуй, Черепанов! - сказал я совершенно спокойно, подавив в себе чувство отвращения. Ведь все-таки это еще ребенок, а не взрослый преступник. Однако решил держаться, с ним строго, прощупать, что это за человек, а потом уже сообразить, как мне поступать с ним дальше. Парень исподлобья посмотрел на меня. - Когда в помещение входят старшие и здороваются с учеником, как он должен вести себя? - говорю ему внушительно. - Ты же школьник, пятый класс. Малый нехотя поднялся с пола, стал возле незаправленной кровати, под которой валялись пустые бутылки из-под водки. - Нож и палку положи, - говорю ему, - а то люди подумают, что ты собрался меня бить и резать. В это время в окнах показались лица ребят. Тех самых, которых я расспрашивал о Черепанове. Школьников я прогнал - дескать, нечего тут вам делать. Они ушли. Фомка освободил руки. - Вот так-то лучше, Черепанов! Можно мне сесть? - Садись, вон табуретка, - пробурчал он. - "Не садись", а "садитесь". Понятно?.. А где твоя мать? - Она на рынке. Вы к ней? Надо, так я сбегаю, позову. И Фомка оживился, повеселел. - Нет, я не к матери. Я к тебе... Какое у вас мясо лежит в сенях? Парень опять вспыхнул. - Это баран. Мать на базаре купила. - А почему ты краснеешь? Ведь я знаю, где ты его "покупал". Я все знаю. Ты не отпирайся. А станешь отпираться - тебе же будет хуже. По отцовской дорожке, что ли, собираешься пойти? Сначала детская трудколония, а потом что? Зачем ты козочку в лесу зарезал? Есть, что ли, нечего было? - Еда у нас есть. - В чем тогда дело? Зачем тебе мясо? - Шарика кормить. - Это щенка, который под крыльцом? - Ага, его. - Зачем тебе щенок? - Играть. Кататься потом на нем буду, запрягать. С мяса-то он станет большой, сильный и злой. - А для чего, что бы он был злой? - Чтобы других собак рвал, во двор никого не пускал. - У вас добра много? - Да нет. - Так зачем же тебе такую собаку, чтобы других рвала, во двор никого не пускала? - Ну, чтобы геройская была. Как у пограничников. - А, вон оно что. Ты читал книжки про пограничников? - Читал. - Нравятся? - Очень нравятся. А собаки у них - вот это собаки! Я хотел назвать своего щенка Джульбарсом, а мать велела назвать Шариком. Джульбарса она выговаривать не умеет. - Значит, пограничники тебе по душе? А ты знаешь, они злых собак держат не для того, чтобы собака собаку рвала и чтобы не пускала на заставу своих же пограничников, пусть они и с соседней заставы. Они держат собак, чтобы лучше Родину охранять от врагов, от шпионов, от злоумышленников. Народу служат... А ты кому будешь служить со своим Шариком? Думал ты об этом? - Нет. - То-то вот оно и есть! Ты вырастишь Шарика, весной, как начнутся каникулы, пойдешь с ним в лес. Он норку подымет и начнет нюхать по ветру, искать, где птичье гнездо, где выводок. И начнет пожирать яйца, птенцов, маленьких зайчишек, косулечек. Да и лосенка не пощадит. В лесу от этого станет пусто, мертво, все звери и птицы повыведутся. Попробуй потом разведи их. А ведь без птиц лес погибнет. Выходит, со своим Шариком ты будешь не народу служить, а только вредить ему. А ты не один со своим Шариком. Тут чуть не в каждом дворе собака. Люди отправляются в лес заготовлять дрова, сено, собирать грибы, ягоды, а с ними и собаки бегут. Хозяин-то идет по дороге, а собака - стороной, шныряет-ищет по лесу все, что ей попадет живое, подручное, пожирает. Разве хорошо это, а? Ну, что молчишь? (Норка - ноздри, морда.) - Нехорошо. - Вот я и говорю - нехорошо. А ты для своего Шарика пошел даже на преступление. Нашел в лесу беспомощную козочку, да еще суягную, и зарезал ее, как бандит. И зарезал не одну, а сразу двух-трех, а может быть, и четырех. Она бы объягнилась, потомство дала. А от потомства - еще потомство. А ведь все это - народное добро, богатство. А для чего оно, это богатство? Для человека же, для людей, для их счастья, для радости... Эх ты, Фомка, Фомка! Фома неверный... Так что же, пойти в милицию, заявить о твоем преступлении? Или как? Ну, говори. - Я, дяденька, больше не буду. ...И вот, товарищи, теперь судите, правильно ли я поступил? Преступление Черепанову я простил. Дела не завел, протокола не составил. А только после этого пошел к директору школы. Вы его знаете - худой, маленький, шустрый. В городе, наверно, не бывает ни одного собрания, где бы он ни выступал. Ну, пришел к нему в кабинет, так и так, все объяснил ему и намекнул: как бы, мол, на вашу белую, светлую школу не легла тень от грозовой тучи. Если в городе узнают про этот случай, то получится большой скандал. Директор, он сразу понял обстановку. В кабинете у него собрались вожаки комсомольцев, пионеров и другие руководители ребят. Тут же, при мне, наметили план действий: и шефство над Черепановым, и массовая работа в классах, отрядах... Всего я и не упомнил. А так через недельку за мной на кордон прислали выездную лошадь. Просим, мол, Кузьма Терентьевич, провести беседу с учащимися о сохранении фауны в лесах Горнозаводской дачи. Что такое фауна, я и понятия не имею, только сообразил, что вызывают по делу Черепанова и загубленной козочки. Ну, конечно, поехал. Школьный кучер, молодой человек, прокатил меня с ветерком. В актовом зале, смотрю, красно от галстуков. Только вошел, мне сразу захлопали в ладоши, будто невесть какой оратор появился. Ведут прямо на сцену, садят за столом возле цветка. Сначала выступил директор школы, потом от комсомола - секретарь. А затем дали слово мне. Шепнули, в каком духе говорить об этой самой фауне. Оказывается, никакая не фаума, а просто птицы и звери. Расскажи, мол, как они живут, как страдают от браконьеров, от несознательных граждан и от собак. А это в разговорах с людьми - мой главный конь. Ну, я сел и поехал на нем. Все доложил, как вам же. И особенно остановился на гибели моей бедной косулечки. Я еще не кончил рассказ, а в зале, вижу, мальчики, девочки достают платки и прикладывают к глазам. Дошла, видно, и до них моя боль, моя печаль. А под конец всего, как обычно в данных обстоятельствах, решение-постановление. Только здесь, я вам скажу, народ оказался не тот, что бывает иной раз на собраниях-совещаниях. Тут сразу взяли быка за рога. Смотрю, на трибуну взбирается Фома Черепанов. Думаю, покаяться парень намерен. Допекли, наверно, проработкой. Да только вид у него больно боевой, петушиный, и хохол на голове торчит вверх. Развернул бумагу. Я полагал - шпаргалка, написанная под диктовку. А он, слушаю, зачитывает решение пионерской дружины создать при школе кружок защиты фауны. Вон куда дело-то повернулось! А потом, уже в начале летних каникул, примечаю на дорогах кучки ребят в пионерских галстуках. Выйдут за город и сидят где-нибудь возле перекрестка на бугорке или на поваленной лесине. Как завидят человека с собакой, направляющегося в лес, - сразу к нему: - Дяденька, вы куда? - А почему берете с собой собаку? - Разве вы не знаете, что сейчас запрещено брать собак в лес? Они же уничтожают птичьи гнезда, выводки птенцов, маленьких зверюшек. Как возьмут в переплет нарушителя лесного закона, тот даже растеряется. И по совету ребят тут же привяжет своего пса на поводок. А они ему вслед: - Больше, дяденька, не берите собаку в лес. А иной гражданин отмахнется от школьников, а то и обругает и тронется дальше. Мол, такая мелюзга, а тоже что-то воображает. Играли бы лучше дома в бабки или жестку ногой подпинывали. Тогда пионеры достанут из кармана свисток, зовут к себе помощь. А она тут. Где-нибудь неподалеку находятся старшеклассники, комсомольцы. Они внушительнее, как взрослые, только в плечах узковаты. Ну, остановят непокорного и не попросят, а прикажут прибрать собаку к рукам. Да потом еще проследят за ним, не спустил ли он пса со сворки. А спустит - заявят в лесхоз, в милицию. А там уже знают, что делать с нарушителями советских законов. А как началась сенокосная страда, явилась ко мне от школы делегация: - Покажите, товарищ Коконов, где косить траву и ставить стожки на зиму для косулечек. Меня даже слеза пробила. Ай да ребята, ай да молодцы! Ну, повел их на лесные еланьки, в самые глухие места, где никто никогда не кашивал, не страдовал. На другой день в лесу - как в муравейнике. Приехали ребята на автомашинах, с учителями, с вожатыми. Сразу дело закипело. Расчистили еланьки от хлама, растащили на стороны сучки-колодины и давай косить. А травы какие! Вика да красный клевер по пояс, иван-чай да метлика по грудь. Никто еще козочкам, сколько я живу, не готовил такого корма. Вот как обернулась гибель моей косули! С тех пор школьники стали моими добрыми друзьями. Да моими ли только? Они стали приучать людей к порядку, беречь народное добро, не запертое на замок. И среди этих друзей моим первым помощником стал Фома Черепанов, который в каникулы днюет и ночует у меня на кордоне. Он нашел себе новое интересное дело. Со своим Шариком в свободное время он делает обходы по лесу, как заправский пограничник, отыскивает нарушителей советских лесных законов, оберегает народное добро. Теперь вам понятно, товарищи охотники, почему в нашем лесу приумножились птица и зверь? Вот и весь мой рассказ... Солнце-то уже к закату пошло, скоро в соснах запутается. Ну, до свиданья. Счастливо охотиться! Кузьма Терентьевич поднялся и направился к своему голубому коню. Тот вдоволь наелся травы и, увидев своего хозяина, легонько, ласково заржал: дескать, что-то ты долго засиделся тут с охотниками. Пора нам и к дому. ВЕСНА В РАЗГАРЕ Только что начались летние каникулы. Сын лесника Владик Окаемов пригласил к себе в гости своего закадычного товарища Олега Гудкова, сына сталевара. - Ох и побродим мы с тобой по лесу! - размечтавшись, говорил Владик своему городскому другу. - Ты ведь ни разу еще не бывал у нас на кордоне. А что там сейчас делается! Весна там совсем не такая, как здесь. Все цветет, распускается. Гнилой валежник и тот покрывается свежим мхом. А птицы что делают! А звери! Все в лесу звенит, поет... Поездка на кордон была заветной мечтой Олега. Он еще в прошлом году собирался туда, но родители не отпустили, отправили в пионерский лагерь. Нынче Владик упросил их, соблазнив черной смородиной, которая во множестве растет почти возле самого кордона. Они с Олегом станут ее собирать и присылать в город гостинцы. За Владиком на лошади приехал отец, пожилой, кряжистый, гладко выбритый. Он очень обрадовался, что к сыну в гости едет товарищ. - Вот и отлично! - сказал он весело, обращаясь к Олегу, высокому худощавому пареньку. - Милости просим к нашему шалашу. А насчет весны - это правильно, она у нас в самом разгаре. На тока вас свожу, посмотрите, как играют тетерева, глухари. - А у Олега, папа, фотоаппарат есть, - сказал Владик. - Вот смотри, "Смена". - Ну, тогда совсем хорошо! Отец Владика помог ребятам уложить вещи в телегу. Сам сел с правой стороны, детей посадил с левой, шевельнул вожжами, и подвода медленно тронулась из города. Олег чувствовал себя в приподнятом, праздничном настроении. Ему казалось, что даже от самого лесника, от его форменной одежды, расшитой зелеными кантами, от травы, лежавшей на телеге, от черемуховой вицы, заменявшей ему кнут, веет весной. Ощущение весны еще более охватило мальчика, когда миновали пыльные городские окраины и выехали на проселочную дорогу, по обе стороны которой из прошлогодней ветоши зелеными штыками торчал пырей, во все глаза, точно малюсенькие солнца, смотрели цветки одуванчиков. А вдали в знойном весеннем мареве, словно облитые медом, стояли хвойные леса, прикорнувшие к высокому горному хребту. Вершина хребта была голой, и Олегу чудилось, что она сплошь покрыта белыми подснежниками. Вот Олег встрепенулся, похлопал по спине Владика, схватил за рукав его отца. - Дядя Миша, остановите лошадь. Надо сфотографироваться. Сделаем первый кадр для альбома. Тут такая красота! В этот же день на кордоне были засняты дом лесника на кромке соснового бора и все вокруг этого дома. Под окнами и во дворе снимались не только хозяева, но и все домашние животные, в числе которых были петух, куры и свирепый индюк с распущенной иссиня-красной кистой. С особым пристрастием Олег фотографировал черемуху, стоявшую на поляне перед домом. Это было очень старое, полусгнившее дерево в цвету, как будто обрызганное известкой, а Олег был от него в восторге. Он запечатлел его на пленке во множестве вариантов, сфотографировался перед ним сам. А на другой день школьные друзья, плотно позавтракав, пошли побродить по лугам и направились вверх по звенящему, как хрусталь, ручейку. Сколько здесь было молодых черемушек, рябинок! Олег начал опять щелкать фотоаппаратом. Вдруг дорогу пересек заяц. Положив свои длинные уши на загривок, он потихоньку прыгал по лужайке возле леса. Олег тут же его сфотографировал и крикнул в восторге: - Готово, на пленке! Заяц сразу поднялся на дыбы, повел ушами, увидел мальчуганов и пустился наутек во всю мочь. - Я его еще раз поймал на объектив, - довольный сказал Олег. - Владик, а почему это так? Говорят, что зайцы днем спят, бегают только поздно вечером, ночью и рано утром. Этот, видно, живет не по правилам. - А весной, Олег, в лесу другие правила. Этот заяц носил букет цветов своей невесте. Мой отец всегда так говорит, когда увидит весной среди белого дня косоглазого. Потом внимание друзей привлек дятел, усердно трудившийся на сухой лиственнице. Маленькая пестренькая птичка почти начисто оголила огромное дерево, навалив возле него целый курган измельченной коры высотою в три-четыре муравейника. - Вот это работяга! - воскликнул Олег, наводя глазок аппарата на дятла. - Недаром ему нашили на крылышки красные ленточки! На папиной мартеновской печи тоже висит красный флажок - вымпел... Какие же должны быть мускулы на шее у дятла! Наверно, не мускулы, а железо. А клюв? Клюв не иначе тверже стали. - Этот дятел еще не самый сильный, - заметил Владик. - Есть черный дятел, его желной зовут. Тот большой, как голубь. Сам весь черный, а голова красная. Он как начнет долбить дерево, так будто топором рубит, за километр слышно. Вот это сила! Как ударит клювом, так вершинка у сухого дерева или сучок задребезжит. - А где увидеть такого дятла? - Погоди, еще увидим. И не только черного дятла. Тут пропасть всего интересного... Чу, слышишь? Тетерева токуют, косачи. - Где токуют? - А вот за этим ельником - осинник, в нем, в мелкой поросли, они и справляют свой весенний праздник. - Бежим туда, Владик! - Бежать, не надо. Спугнем. Надо идти тихо-тихо, чтобы веточка под ногой не хрустнула. У них сторожа выставлены, когда они играют. Их врасплох не застанешь. Пробирались через ельник осторожно, на цыпочках, сдерживая дыхание. Но вот из-под елки глянул на Олега беленький цветочек, на кончиках веточек у него будто мелкие горошинки. "Ландыш", - подумал Олег. И чем дальше шли, тем больше было цветов. Забыв об осторожности, Олег закричал: - Ой, ой! Владька, смотри, сколько ландышей! Шедший впереди Окаемов остановился, повернулся к товарищу: - Тише ты, тише! Вышли на солнечную полянку. Здесь тоже вели хоровод черемушки и рябинки. А за полянкой, сбившись в кучки, протягивали к небу позолоченные ветки голые осинки, точно упрашивая солнце одеть их поскорее в пышные праздничные одежды. - Слышишь, слышишь? - Владик указал в сторону осинника. - Я слышу такой шум, как у нас в школе в большую перемену. Везде поют, кричат на всякие лады. Тут где-то и дрозды, и сороки, и синички, и голуби. - Голубей слышишь? Так это не голуби. Это тетерева так воркуют, как будто ручей бурлит... - Ой, Владик! Пойдем скорее туда! Владик припал к земле, и как змея, пополз через поляну. - Вот так, Олег. Ползи за мной, а то тетерки нас заметят, тревогу поднимут. - Тут, Владик, какие-то кулаки из земли торчат, - шепотом сказал Олег, следуя за товарищем. - Больно неудобно ползти. - Ничего, ползи. Это пиканы. К вечеру они уже листьями выстрелят. Весна ведь! Тетеревиный ток был на прогалине между осинником и опушкой реденького соснового бора. На рассвете первым сюда прилетел старый косач-токовик. Опустился на поляну, прошелся, осмотрелся, прислушался. Когда же убедился, что кругом все спокойно, тихо, он на весь лес свистнул своему птичьему роду-племени: "Чу-фыш!" Дескать, здесь все в порядке. Собирайтесь на наш весенний праздник, пора начинать песни, танцы, петушиный бой. Затем токовик приосанился, крыльями пробороздил по земле, лирой распустил хвост, опушенный белыми перьями, еще раз чуфышкнул и пошел по кругу, завел песню, заворковал, забурлил, подражая разыгравшимся весенним ручьям. На зов токовика с шумом стали слетаться косачи. Все они черные, с сизым оттенком, будто в старомодных фраках. Из нагрудных карманов торчат кончики белых платков. А брови у каждого красные, густые, дугами. Косачи опускались в реденький осинник, служивший как бы прихожей. Здесь они приводили себя в порядок: точно перед зеркалом вытягивали шею, приподнимались на цыпочки, распускали то одно крыло, то другое, а затем, подбодрившись, смело выходили на лесную поляну в хоровод. Сперва они делали все то же, что и токовик - чуфышкали, ворковали, ходили по кругу, потом стали задевать друг друга крылом, загораживать дорогу, сходиться грудь с грудью, петушиться. Но до драки пока что дело не доходило. Самый разгар праздника начался с прибытием тетерок. Прилетели они на солнцевсходе, когда верхушки широких сосен окрасились в густой багряный цвет, а кора на деревьях стала отсвечивать червонным золотом. Усевшись поудобнее на самых верхних ветках и поглядывая вниз, тетерки словно говорили, прихорашиваясь в своих скромных серых платьях: "Ко-ко! Мы прибыли. Начинайте, пожалуйста". Старый токовик, надувшийся, как футбольный мяч, ускорил движение по кругу. Теперь он уже не свистел, не чуфышкал, а только беспрерывно ворковал, что-то бормотал на своем птичьем гортанном языке. Голова его была высоко поднята, шея дрожала от напряжения в голосе, острые крылья врезались в еще не просохшую влажную землю, выпустившую зеленые усики, а хвост, точно веер, плавно покачивался. Молодые косачи, разбившись на пары, как в кадрили, расходились в стороны, ворковали и чуфышкали, делали круг, а потом бежали друг другу навстречу, взлетали и сталкивались в воздухе грудь о грудь, падали, снова разбегались и снова сшибались так, что сыпались перья. Творилось что-то удивительное. Лесная прогалина, будто ярмарочная площадь, кипела от птиц. Но вот одна из тетерок предупредила сверху: "Ко-ко, ко-ко! Будьте осторожны. Слышала какой-то подозрительный щелчок". Гул сражения на минуту притих. Бойцы вытянули шеи, стали оглядываться вокруг, прислушиваться. Солнце уже высоко поднялось над лесом и сильно припекало. В ближайших рощах и перелесках наперебой пели и щебетали птахи. Ничто, казалось, не нарушало обычной лесной жизни. Молчали на деревьях и тетерки. Разгоряченные боем, взволнованные петухи снова зашумели, кинулись в драку. Снова замелькали в воздухе, точно в водовороте, черные птицы, полетели перья. Заходил по кругу, покачивая головой, приосанившийся, напыжившийся старый токовик. "Ко-ко, ко-ко-ко!" - уже тревожно, в смятении опять заговорила с вершины сосны сторожкая тетерка. Повернувшись на ветке, она вспорхнула и улетела. За ней поднялись все остальные тетерки. Бой мгновенно прекратился. Первым поднялся и улетел токовик. Это был сигнал для всех. И вслед за ним взметнулись петухи, кинулись в разные стороны. И тока как не бывало. - Я тебе говорил, дальше не ползи, вспугнешь! - поднимаясь с земли и скинув с себя черемуховые ветки, с досадой сказал Владик. - Я из-за куста плохо видел главного петуха, - оправдывался Олег. - Уж больно он красиво вышагивает и воркует. Такой важный, как индюк. - Ты хоть его заснял? - Конечно! Сделал несколько кадров. Вскоре после этого дня лесник собрался в объезд по своему участку. Ребята попросили, чтобы он взял их с собой. - Я же поеду на лошади верхом, - сказал отец Владика. - Но если хотите, провожу вас до Голой горы, а к вечеру за вами заеду. Согласны? Ребята с восторгом согласились и начали укладывать в рюкзаки хлеб, вареные яйца, консервы, плащ-палатку и, конечно, фотопринадлежности. Ранним утром наши путешественники двинулись в путь. На молодой, еще не окрепшей зелени жемчужной пыльцой лежала роса, искрилась, дрожала. Солнце еще не поднялось, но выпустило из-за Голой горы золотые иглы и прошило ими ясное голубое небо. А под горой, в лесах, еще лежала синь, и только начали просыпаться всю ночь дремавшие на ветках пичуги. Голоса их были неуверенные и разрозненные, птицы словно прислушивались и раздумывали: а что же, пора или не пора начинать в полный голос? Узенькая, малонаезженная дорога пролегала через покосные елани, углублялась в зеленые чащи, петляла между деревьями, выбивалась на просветы и снова, прямая, ровная, устремлялась к белому горному хребту. До Голой горы от кордона, казалось, рукой подать, она вся была на виду, на ней можно было разглядеть нагромождение скал, отвесные утесы, леса, взбежавшие до первых каменных россыпей. Однако было уже пройдено много километров, за это время солнце успело выкатиться из-за горы, раскалиться добела, крепко припечь начавших уставать ребят, а до горы все еще оставалось далеко. Было такое впечатление, что люди идут, идут, а гора от них отступает. Наконец вот и подошва горы. Расставшись с лесником у Горелого мосточка, перекинутого через ручей, ребята под веселый и дружный гомон птиц стали подниматься в гору. Подъем сначала был пологий, а потом все круче и круче. По еле заметной тропинке, прячущейся в глубоких и мягких мхах, сперва шли густым ельником, потом осинником, опять редким ельником, в котором то тут, то там мелькали молоденькие березки и длинные тонкие рябинки, тянувшиеся к высокому ясному небу. Тропинка потерялась совсем. Начались стелющиеся липняки, карликовые березки с потемневшими искривленными стволами. Идти стало трудно, на каждом шагу приходилось пробираться сквозь сплошные заросли, обходить все чаще попадавшиеся большие обомшелые камни, будто сброшенные с горы в давние времена разыгравшимися сказочными великанами. Впереди шел Владик. Небольшой, коренастый, ловкий, проворно действуя руками и ногами, он расчищал товарищу путь и покрикивал: - Береги глаза!.. Здесь не запнись!.. Тут яма! Олег, в начале подъема почти беспрерывно щелкавший фотоаппаратом, теперь спрятал его в футляр, перестал оглядываться по сторонам и тяжело, сосредоточенно шагал по пятам своего друга, прикрывая лицо согнутой в локте рукой. - Скоро ли мы выберемся из этой уремы? - спрашивал он Владика. Неожиданно лес оборвался. Ребята вдруг очутились перед огромной каменной стеной, нависшей над ними, как туча, и переглянулись. - Вот так-так! - Это, называется, пришли! Где-то неподалеку, за калиновым кустом, раздался тонкий и звонкий свист: "Тю-вить-ти-ти-ю-вить!" - Кто это? - спросил Олег. - Это рябчик. Рябчиха где-нибудь поблизости сидит на гнезде, а рябчик ее караулит. Вот и предупредил: дескать, будь начеку, тут люди. - А как бы сфотографировать этого рябчика? - Сфотографировать? Пожалуйста. Сейчас мы его позовем. С рябчиком я в дружбе. Не веришь? Пойдем вон за ту елочку, посидим. А потом станем звать. Пусть маленько забудется от тревоги. Память у него короткая. За елочкой в цветущем малиннике ребята притихли. Владик срезал перочинным ножичком тоненький липовый прутик и начал из него делать манок: подрезал кору, рукояткой ножа постучал по ней и снял с лутошки, влажной от обильного весеннего сока. Когда манок был готов, Владик поднес его к губам и вывел точно так же, как рябчик: "Тю-вить-ти-ти-ю-вить". Потом повторил еще и еще. Не прошло и минуты, как над головой ребят раздалось: "Фр-р". Рябенькая мохноногая птица прилетела и уселась на елке. А сама вся напружиненная, взволнованная, поворачивается во все стороны, глядит во все глаза из-под длинных ярко-красных бровей. В этот момент Олег и поймал птицу на объектив и щелкнул затвором фотоаппарата. Рябчик сорвался с ветки - и был таков. - Есть! - радостный, возбужденный, вскрикнул Олег. - Еще один кадр для альбома!.. Здорово мы его обманули... Владик, а почему он прилетел на пикульку? Он думал, что тут появился другой рябчик? Да? - Конечно. Здесь его владение. Он хозяин. Когда я стал свистеть, он вообразил, что на его участок прилетел какой-то другой, бездомный, и хотел его прогнать. Видел, какой он? Будто весь на пружинках, встревоженный. - Это он гнездо стережет? Самку защищает? - Да. Рябчики - они такие. Ранней весной, как и тетерева, они слетаются на тока. Потом самцы и самки разлетаются попарно, облюбовывают себе глухой уголок и гнездятся. Рябчиха кладет яйца, а затем сидит на них. Самец охраняет ее покой. - Смотри ты какой заботливый! - У них, у рябчиков, так. В прошлом году неподалеку от кордона я случайно спугнул самку с гнезда. Прошел мимо, будто не заметил. А после стал наблюдать за гнездом со стороны, в бинокль. Приходил каждый день. Вижу, рябчиха сидит возле кочки под корягой, замаскировалась, закидала себя травинками. А рябок возле нее околачивается. То где-нибудь на ветке сидит, свесит голову к своей подружке и будто спрашивает: "Ты еще не проголодалась? Сходи и покушай, разомнись, а я посижу за тебя". - Неужели самец сидит на гнезде? - Сидит... Ты слушай дальше. Самка встает над гнездом, скидывает с себя сено, расправит одно крыло, потрет им о вытянутую ножку, потом другое и наконец выбегает на лужайку, начинает что-то клевать. Самец тем временем - шмыг на ее место, сидит такой важный, поглядывает свысока, словно занял очень ответственный пост. А сам даже забыл замаскироваться. Сидит так час, два, таращит из-под красных бровей глаза-бруснички, как заправский отец. Потом прибегает самка. Он уступает ей тепленькое местечко и взлетает на дерево. - А как отличить рябка от рябчихи? - У рябчихи на голове хохолок, а у самца его нет. - Ты и птенцов видел? - А как же. Малюсенькие, желтоватые. Они, брат, недолго в гнезде нежатся. Чуть-чуть подрастут, оперятся, станут с воробья - и уже улетают. Вспугнешь их - они фырк на дерево и рассядутся. Станешь протягивать к ним руку - опять вспорхнут. А далеко не улетают. - Вот бы все это сфотографировать, Владик! - Погоди, еще сфотографируем. Потом они пошли между каменной стеной и карликовым лесом, где даже рябинки, отягощенные цветами, казались горбатыми. Здесь было мрачно и сыро, не слышалось птичьего гомона. В прохладной тишине лишь журчал ручей, невидимый в камнях, покрытых мхом. Внимание Олега привлекли бледно-зеленые растеньица, пробивавшиеся к свету из трещин в скале. Их листочки походили на лапки папоротника. - Владик, смотри, смотри! - сказал он, взявшись за фотоаппарат. - Вот что значит весна! Даже камни цветут. - Это солотка, каменное растение! Владик подошел к скале и ножичком выковырнул из щели желтый мохнатый корешок, напоминающий гусеницу бабочки. Корешок он очистил, разрезал и подал половину товарищу: - Разжуй. - Ой, ой, какой сладкий! - воскликнул Олег. - Как сахарин приторный. - Надо для школьного гербария взять несколько корешков, - сказал Владик. И друзья наполнили солоткой свои карманы. Мрачный коридор кончился. Перед ребятами вдруг словно распахнулись ворота в прекрасный солнечный мир. Впереди была взметнувшаяся вверх ослепительно белая каменная россыпь. По глыбам, обросшим упругим лишайником, Владик и Олег начали взбираться на вершину горы. Дело это оказалось нелегким. Приходилось прыгать с камня на камень, выручать друг друга, подавать руку, подсаживать, подставлять спину, чтобы по ней товарищ взобрался с нижнего камня на верхний. А камни были такие, что глянешь вниз - и голова кружится. Особенно доставалось Олегу, еще ни разу не бывавшему в горах. Он то и дело садился, чувствуя дрожь в ногах, закрывал глаза, чтобы не видеть под собою пропасти. А Владик подбадривал его: - Уже недалеко, Олежек! Давай руку, прыгай за мной. И Олег, набираясь мужества, следовал за товарищем. Цеплялся за выступы камней, лез, карабкался все выше и выше. И вот они на вершине горы. Огромные зубчатые скалы громоздились вдоль хребта наподобие петушиного гребня. Во все стороны, куда ни глянь, без конца, без краю раскинулось лесное море. Его темно-зеленые волны с белыми барашками на гребнях прибивали к Голой горе и с востока, и с запада. А сама гора в этом море казалась гигантским кораблем. - А во-он Горнозаводск! - сказал Владик, показывая в синюю дымчатую даль на юго-запад. - Наш город? Где, где? - А вон, видишь, там, между гор, будто озеро. Это белеют дома поселка металлургов. - И правда. Я вижу даже наш дом. Он четырехэтажный, а отсюда кажется со спичечную коробку... А от города пошел поезд. - Ты видишь и поезд? - Нет, только дым. Будто кто-то над лесом пустил стрелу, а она выкидывает белые петельки. Засняв синие дали в окрестностях Голой горы, ребята отдохнули на камнях и стали спускаться в ельник, отвоевавший себе седловину горы. Перед самым ельником, стоя на высокой скале, Олег схватил Владика за руку и замер. - У тебя закружилась голова? - спросил тот, глянув вниз на ощетинившийся под ними ельник. - Да нет! Ты слушай, - с волнением сказал Олег, показывая рукой на лесную чащобу. - Где-то черный дятел. Чуешь? Владик прислушался. И верно. Из седловины горы, из глубины ельника, отчетливо доносились дребезжащие звуки. Было похоже, будто кто-то хлопает в ладоши. Хлопнет сначала громко, потом тише, тише и совсем перестанет. Затем снова начинает хлопать. - Это черный дятел сухое дерево долбит, - сказал Олег. - Правда, Владик? - Ага, наверно, дятел. Сильно рубит. Спустившись со скалы, ребята, крадучись, стали пробираться в глубь ельника. Худой, высокий Олег шел на цыпочках, вытягивая шею и держа наготове "Смену". Владик, затаив дыхание, следовал за ним. Коренастый, тяжелый, он то и дело наступал на сучки, совсем незаметные во мху, и, расстроенный, останавливался. Олег поворачивался к нему, делал на лице болезненные гримасы и шептал: - Гляди под ноги-то! Дребезжащее дерево было уже совсем близко. Друзья остановились, перевели дыхание, Олег еще раз проверил свой фотоаппарат. - Ты, Владик, постой тут. Я один схожу к этому дятлу. - Ладно, иди. А я издали стану наблюдать. Олег по-кошачьи крался между деревьями. Владик поодаль пробирался за ним. Олег вдруг присел, фотоаппарат вывалился из рук. Когда Владик подошел к нему, он был белый, как полотно, губы дрожали, а испуганные, широко раскрытые глаза были устремлены на толстую старую ель, сломленную грозой. Владик все понял. У него и у самого забегали мурашки по спине, а волосы под фуражкой зашевелились. На сломленном дереве верхом у расщепленного высокого пня сидел небольшой темно-бурый медведь. Это был не совсем обыкновенный медведь. На груди у него, под шеей, белела широкая полоса, похожая на манишку. Казалось, зверь сел за стол позавтракать и, чтобы не запачкать костюма, накинул на грудь чистенькую, ослепительно белую, хрустящую салфетку. Медведь был так увлечен своим делом, что совершенно не обращал внимания на то, что делается вокруг. Толстой когтистой лапой он брался за сухую длинную дранку, оттягивал ее на себя, а потом отпускал. Ударившись о пень, дранка дребезжала и издавала звук, похожий на аплодисменты. Зверю это, видимо, очень нравилось. Маленькими глазками, похожими на недоспелую черную смородину, он поглядывал на поющую дранку то справа, то слева, наклонялся к ней ухом. А когда она замолкала, он снова, с еще большим усердием тянул ее на себя, откидываясь назад. А вокруг была весна. Яркое солнце отдавало все свое тепло земле, лесу, цветам. Недвижимый горячий воздух был настоен пряными лесными запахами, и среди них особенно были остры запахи пихты и ландышей. Владик потянул за рукав товарища: - Бежим! Глухой, словно надтреснутый голос Владика вывел Олега из оцепенения. Не спуская глаз с медведя, Олег нащупал валявшийся у ног фотоаппарат и, не дыша, начал наводить его на старую, переломленную ель. - Что ты делаешь? - в ужасе прошептал Владик. - Медведь услышит щелчок, и нам тогда несдобровать! Но Олег уже поборол в себе страх. Он живо представил себе, как в его альбоме весенних фотографий появится редкостный снимок. От этой одной мысли у него перехватило дух. Вот удивятся все школьники, когда узнают, что Гудков сфотографировал в лесу живого медведя! Да еще какого! Медведя-музыканта, медведя в белой манишке. Искать такого станешь, и не найдешь. На душе у Олега стало легко, радостно. Медведь ему теперь казался не медведем, а всего лишь маленьким медвежонком, которому на грудь приходится повязывать еще салфетку. И, прежде чем спустить затвор фотоаппарата, Олег вдоволь налюбовался медвежьей забавой. А Владик, его друг, стоял ни жив ни мертв. - Скорее, скорее - торопил он. И вот наконец в лесу, где слышно было, как жужжат шмели, перелетая с цветка на цветок, раздался резкий металлический щелчок, еще и еще. Глаза музыканта, скользнувшие по блестящему на солнце стеклышку объектива фотоаппарата, вдруг налились кровью. Зверь встревожился, рассвирепел, рявкнул на весь лес и кубарем свалился с дерева. Ребята кинулись наутек в одну сторону, медведь - в другую, только хруст, треск пошел по ельнику. ...Как-то вечером, уже на закате солнца, к дому лесника подкатила голубая легковая автомашина "Победа". Из нее вышел высокий плечистый человек в фетровой шляпе и белой вышитой рубашке. Выглянув из окна, Владик крикнул товарищу: - Олег, твой папа приехал! Друзья побежали к автомашине. Олег кинулся на шею отцу, заглянул ему в глаза, провел ладонью по щеке. - Папа, папочка! Сталевар приласкал сына. - Собирайся, поедешь домой. - Почему домой? Мы еще кротов станем ловить с Владиком. А потом станем собирать смородину. Ты видел, когда ехал сюда, сколько смородиновых кустов возле самой дороги? Они начали цвести. Да тут, папка, все цветет, все распускается! Взгляд сталевара потеплел. Ведь и в самом деле кругом была весна! На шляпе у Гудкова-отца за ленточкой был букетик фиалок, а из кабины "Победы" виднелся огромный букет полевых цветов. Однако Гудков тут же свел густые, вылинявшие у огня мартеновских печей желтоватые брови и твердо заявил: - Никаких кротов! Я взял отпуск, и мы будет отдыхать вместе, поедем на юг, к Черному морю. Так неожиданно окончилась для Олега весна, блеснувшая перед ним своей простотой и величием. ОХОТНИК ВЕЧКА Вечка Торопыгин ходил в лес по рябину. Прихваченные первым морозом ягоды были очень вкусные. И недаром на рябиннике было много рябчиков. Парень еще подумал: " Взять бы ружье, засесть, замаскироваться тут и пострелять вдоволь по птице". В прошлом году на день рождения отец купил Вечке одноствольную переломку. У юноши была давнишняя мечта - стать охотником. Ведь многие ребята, его сверстники, в свободное время промышляют глухарей, тетеревов, зайцев. А дружок Торопыгина, Венка Коростелев, недавно добыл волка. За это ему дали большую премию. Как же, ведь хищника уничтожил. Отправляясь за чем-либо в лес, Вечка брал с собой ружье. Но, как назло, ему не попадались ни птицы, ни звери. И странно, почему это? С ружьем идешь - кругом хоть шаром покати, без ружья пойдешь - почти на каждом шагу кого-нибудь встретишь. Вот и досадно становится. Домой, в заводской поселок Рудянку, Торопыгин возвращался вдоль горного хребта. Тут тропинка. А по обе стороны внизу, под хребтом, лесные лужайки, стога сена. Туго набитый гроздьями рябины рюкзак сильно давил на плечи, а ноги под тяжестью будто подламывались в коленях. Поэтому Вечка часто садился отдыхать, Присмотрит живописную скалу, шихан, оставит мешок у ее подножья, а сам взберется на верхотурье и сидит любуется окрестностями. А Урал тут красивый! Кругом горы, пестрые, в осеннем наряде леса, долины, в которых, словно клинки булатной стали, то тут, то там блестят реки, озера. На одной такой остановке парень услышал далеко в перелесках звуки охотничьего рога. И сообразил: "Это, наверно, Венкин отец гоняет зайцев". И верно. Вскоре под хребтом послышался собачий лай. Этот лай становился все слышнее и слышнее. "Ага, заяц бежит в гору, - подумал Вечка. - В гору-то ему бежать легче. В гору прыжком, под гору кувырком". А лай все ближе и ближе. У парня заискрились глаза. Смотрит, старается увидеть зайца и собаку. Но заяц хитрый. Он не идет по открытым местам, норовит забраться в самую урему. Снега-то еще нет, а он уже весь белый. Мороз обманул, заставил переодеться. Чу! Что это? Почти под самой скалой с шумом-бряком покатился камешек. Вечка насторожился. И видит: заяц крадется меж серых камней, извивается между ними, точно ящерица, А рыжая собака с черной спиной, потеряв его след перед каменной россыпью, мечется из стороны в сторону, обнюхивая пожухлую траву, пожелтевшие кусты малины. - Пират, вот он, заяц-то, вот! - крикнул Вечка собаке. Услышав крик и не поняв, откуда он, заяц встал на дыбы, насторожил уши и, ошалелый, начал оглядываться вокруг. - Здесь он! - еще раз крикнул парень. Беляк увидел человека на скале, припал меж камней, а потом, сообразив, что это не спасение, огромными прыжками, с камня на камень, пошел наутек. Собака, обнаружив зайца, с визгом, а затем с лаем кинулась за ним. Под вечер на выходе из леса Торопыгин встретился с охотником Коростелевым. Тот был кругом обвешан зайцами и походил издали на снежного деда-мороза. Собака Пират, взятая на поводок, важно шагала рядом со своим хозяином. - Это вы, дядя Николай, столько добыли зайцев? - спросил Вечка, с восхищением разглядывая белых пушистых зверьков. - Добыл вот, - сказал Коростелез. - Мясо пойдет в котел, а шкурки сдам в кооперацию. Отличные будут дошки для ребятишек. Вечка глубоко вздохнул. Есть же на свете замечательные охотники! А Коростелез продолжал, словно угадав мысли юноши: - Главное в охотничьем деле - это собака. Без собаки - как без рук. Взять хотя бы вот Пирата, Он зайца найдет, нагонит на тебя, а ты только стой, карауль его да постреливай. Сейчас зайцы одеты не по сезону. Прячутся в самой что ни на есть глухой чаще. Без собаки их никак не отыщешь. А Пират, он из-под земли добудет тебе косого. - Он у вас породы гончей? - Да. Он костромич. Разные бывают породы собак - и на зверя, и на птицу. - За птицей ваш Пират не идет? - Нет. Для птицы есть лайки, легавые и всякие другие. А ты что так интересуешься? - Да так просто, - уклончиво ответил Вечка. В поселок они входили еще засветло, но на улицах уже зажглись яркие электрические огни. День был воскресный. На тротуарах гуляло много людей. Коростелев с зайцами и Вечка с мешком за плечами шли серединой дороги. И все на них обращали внимание, некоторые останавливались и говорили: - Вот это да! Не с пустыми руками. - С полем, охотники! - И в мешке-то у парня, наверно, зайцы, - услышал Вечка с тротуара. "И меня за охотника принимают, - подумал он. - А ведь и я смог бы стать таким же охотником, как дядя Коля. Надо только гончую собаку приобрести". Торопыгину даже показалось, что в рюкзаке у него не рябина, а зайцы. Принесет домой и выложит вместо ягод беляков. Дома, когда братишки, сестренки, отец и мать разворошили мешок и начали лакомиться сладкой рябиной, с благодарностью поглядывая на Вечку, он подсел к отцу: - Тять, я решил достать себе гончую собаку, такую же, как у Коростелева. - Зачем она тебе? - Охотиться стану на зайцев. Сейчас из лесу с дядей Колей шел. Он весь обвешался беляками. Собака на него нагоняет, а он их на мушку берет. Без собаки, говорит, не охота, а пустая трата времени. Вот я и решил. - Ну, что же, решил так решил, - согласился отец. Старый Торопыгин уже хорошо изучил характер сына. Если что парень захочет, так своего добьется. Хоть уговаривай его, хоть не уговаривай. Это у него в крови, отцовское. Задумал Вечка сделать отменную авиамодель - и сделал, на областном конкурсе победителем вышел. Задумал сконструировать радиоприемник - и есть он, вон в углу стоит, работает не хуже магазинного. А это большое дело, когда человек шевелит мозгами, к чему-то стремится, чего-то добивается. Стремление, мечта окрыляют человека. Вскоре заводской мастер-литейщик Торопыгин получил премию за перевыполнение производственного плана. Выделил из этих денег тридцать рублей, вручил сыну: - Поезжай в Свердловск. Там в питомнике выберешь себе собаку, какая понравится. Парень торжествовал. Побежал к своему другу Венке, к отцу его, дяде Коле. Показал деньги и похвастался: - Вот и у меня теперь будет гончая! Привезу из города, тогда поохочусь. Там, говорят, собаки с медалями. И привез. Только не гончую, а борзую, черно-пеструю, поджарую. Все в поселке даже удивлялись. Не собака, а глиста. Морда тонкая, длинная, туловище тоже, как прутик. Если кто и видел здесь таких собак, то на картинках. Охотник Николай Коростелев посмотрел на борзую, покачал головой: - Нет, это не собака. Ей в наших местах делать нечего. Однако Вечка доказывал, что купленная им Динка всем собакам собака. Она может на лету схватить зайца, лисицу, какого угодно зверя. Она бегает как ветер. С такими собаками раньше охотился даже Тургенев, великий писатель. И досталась Динка ему, Вечке, совершенно случайно, просто привалило счастье. В Свердловске перед питомником он встретил с этой собакой высокого сухого старика. До начала допуска в вольеры оставался час. Старик поинтересовался, зачем парень пожаловал в питомник. Вечка открылся. Дескать, так и так, думаю стать охотником, хочу купить собаку, чтобы гоняла зайцев. И не какую-нибудь маломальскую, а с медалью, чистопородную. Тут старик достал из портфеля альбом, дал парню в руки, велел поинтересоваться. Перевертывает Вечка листы с наклеенными на них фотографиями. Сначала так, равнодушно. Со страниц альбома смотрят на него собачьи портреты. Какие-то все похожие на старика: длинные, сухопарые, словно заморыши, с вытянутыми мордами. А на ошейниках вроде бирки, какие выдаются в колхозе при регистрации. Словом, как будто ничего примечательного. Перевернул лист, другой. А дальше пошли совсем иные фото. Вот собака гонится за зайцем, схватила, держит в зубах. Вот лисица, откинув хвост трубой в сторону, удирает от поджарого пса. И не удрала. Попала ему в лапы. И такими снимками, взволновавшими парня, заполнен почти весь альбом. Потом старик показал грамоты на толстой бумаге с золотым тиснением. И, что главное, грамоты присуждены на выставках не кому-нибудь, а собакам, этим самым, остромордым. Ну, и соблазнился Вечка. Стал просить старика продать свою собаку. Тот сразу согласился. Не все ли равно: или в питомник сдать, или парню удружить. В воскресенье чуть свет взял Вечка на поводок новокупленку и отправился с нею на охоту. И не в лес пошел, не в горы, а в совхозные поля. Хозяин Динки сказал, что борзые лучше всего приспособлены ловить зайцев в лугах, где можно разбежаться. В верховьях заводского пруда, заросшего по берегам кустарником, где всегда водятся зайцы, парень спустил собаку со сворки и скомандовал: - Шарь, ищи! Почуя свободу, она отбежала в сторону, легла и начала валяться на траве, подернутой искрящимся инеем. - Ну, давай ищи! - повторил свой приказ Вечка. Но Динка как будто и не слышала своего нового хозяина. Вытянувшись всем своим телом, она как змея, извивалась в траве, отталкивалась задними ногами, ползла на брюхе, на спине, совала длинную, словно карандаш, морду между метликой жесткой, как солома. "Вот так купил охотную! - чуть не со слезами подумал Вечка. - Она и не помышляет о зайцах-то". Рассердился и стал кидать в нее что попадет в руку: клочья сухой травы, дудки пиканов. Наконец борзая поднялась, широко расставила ноги, отряхнулась и только тут, видимо, сообразила, чего от нее требует охотник. - Давай, давай! Лови зверя! - крикнул Вечка. Приняв позу, очень похожую на коромысло, Динка пошла через поле к ольховым кустам и стала их обшаривать, обнюхивать. Вдруг из-под коряги на берегу пруда на гладкий лед вихрем вылетел заяц, поскользнулся, упал и покатился на боку, словно снежный ком. За ним кинулась собака, тоже не устояла на ногах и поехала по льду на четвереньках. Но беляк покатился в одну сторону, а собака - в другую. Оба бьются неподалеку друг от друга, и ни тот, ни другой подняться, бежать не может. Вечке-то надо было стрелять зайца, а он разинул рот и глядит, как барахтаются на зеркальной поверхности пруда пестрая собака и белый заяц. Наконец беляку удалось встать на лапы, и он осторожно, еле переступая, направился к противоположному берегу. - Динка, вставай! Уйдет ведь заяц-то! - закричал парень. А тот и верно уходил. Спокойненько, не спеша. Собака же горячилась, вставала, рвалась вперед и снова падала. Миновав лед, беляк выбрался на берег, шмыгнул в кусты и скрылся из глаз. Вечка спустился на лед, помог Динке встать на ноги и перебраться вслед за зайцем в ольховник. Домой к вечеру парень вернулся с двумя зайцами. Он торжествовал. Он считал, что его собака куда лучше гончака дяди Коли Коростелева. Торжествовал, однако, недолго. Вскоре слишком азартная Динка в погоне за зайцем налетела лбом на березу и разбилась. Очень обидно было Вечке потерять свою собаку. Но он в уныние не впал. На стало Динки, надо доставать другого помощника для охоты. И теперь уже парень решил приобрести настоящего гончака, такого, как у Коростелева. Прав был дядя Коля: верно, что с борзыми в здешних лесных местах не охота. Во время зимних каникул юный охотник снова поехал в Свердловск. И вернулся оттуда ни с чем. В питомнике гончих собак в продаже не оказалось. Это все же не расхолодило Вечку. Он побывал в соседних рабочих поселках, сделал большие лыжные переходы в Горнозаводск, в Каменогорск, обошел всех охотников, имеющих гончаков. И только в одном месте ему предложили месячного чистопородного щенка Дианку. Парень рад был и этому. Из-за денег рядиться не стал. Сунул маленькую, почти круглую, как футбольный мяч, собачонку за пазуху - и домой на всех парах. Зиму, весну, лето весь свой досуг посвящал Вечка щенку. Другие ребята, его товарищи, увлекались спортом, рыбной ловлей, занимались в кружках "Умелые руки", плотничали, слесарничали, изобретали новые модели планеров, самолетов, делали электрические звонки да многое кое-что. А дружок Торопыгина, Венка Коростелев, даже смастерил водяной велосипед. Вечка же постоянно возился со своей гончей: учил ее ложиться и "умирать", становиться "к ноге", бегать "вперед" и "назад", таскать поноску. Сначала муштровал собаку дома, потом стал водить в лес. Завел себе пионерский горн, который заменил ему "охотничий рог", и трубил, трубил до того, что перепонки в ушах вот-вот лопнут. Пришла осень. С замирающим сердцем вышел Торопыгин на охоту, держа на поводке свою Дианку. Снег в этом году выпал рано, покрыл землю, запорошил леса и казался очень мягким, теплым, прилипал к каблукам, отчего следы за Вечкой оставались черными. На первом нетронутом снегу парень начал читать книгу лесной жизни. Вот возле пня, точно на гигантском листе бумаги, кто-то в два ряда наставил еле приметные точечки. Ну, конечно же, тут пробежала мышка-полевка. А здесь, от пня до седой ели, она расписала снег, будто в азбуке для слепых. Видимо, бегала из норки под пнем на продовольственный склад со всем своим семейством. Идет Вечка с гончей и зорко осматривает огромную белую скатерть. Лежит она как новенькая, нигде не помятая, нигде не припачканная. Кругом тишина, безмолвие. Первый снег. До чего же он мил, хорош, приятен для охотника! И до чего опасен для зверей, для зайчишек, особенно нынешних, весенних и летних. Куда ни пойдешь, а за тобой веревочка следов. Даже страшно высунуться из своего логова. Пойдешь, наследишь и выдашь себя врагу. А сколько их, этих врагов, у зайца! Кто только не охотится за ним! Долго ходил парень по опушкам лесов, по еланям. И хоть бы один где-нибудь заячий след. Крепко лежат беляки. Рядом пройдешь - и не подымешь. Вспомнил Вечка слова охотника Коростелева: дескать, зайца ищи в уреме. И направился с Дианкой в самую чащобу. А там собаку пришлось спустить со сворки. Спустил, и только ее видел! То ли воле обрадовалась, то ли что. Вскинула хвост оглоблей и запропала в густолесье. А Вечка в это время наткнулся на свежий заячий след. Прошел зайчишка под елками по голым мхам и только кое-где, на снежных плешинках, оставил четкие продолговатые вмятины на снегу. - Дианка, сюда! - крикнул охотник. - Дианка! Кричал, кричал - и не докричался. Тогда поднес к губам горн и начал трубить. По лесу плеснулись призывные тревожные звуки и эхом отдались в соседних горах. Наконец прибежала собака. Вся морда, лапы в грязи, в шерсти закатались брызги рыхлой земли. - Дианка, ты где была? - удивился Вечка. - Опять кротов выкапывала? Дура ты, дура! Вот тут заяц был. Подтащил гончую к следу, ткнул в него мордой и приказал: - Шарь, ищи! Давай, давай! Села Дианка на заячьей тропинке и начала "играть на балалайке", вычесывая блох. - Ах ты такая-сякая! - разозлился парень. - Ищи зайца! И кинул в собаку снежным комком. Она обиделась, косо посмотрела на хозяина, сорвалась с места, поджала хвост и пошла наутек, к дому. - Дианка, Дианка! - попробовал задержать ее Вечка, но ее и след простыл. Дома гончая забралась под амбар. Сколько ни пытался парень выманить ее оттуда хлебом, мясом, она так и не послушалась разгневанного хозяина. А вечером на кухне у Коростелевых Вечка жаловался дяде Коле: - Попортил я крови с этой Дианкой! Ничего не понимает. Она охотная только на кротов да мышей. Прямо зло берет! - Она еще молодая, легкомысленная, - заметил старый охотник. - Придет время, поумнеет, тогда можно с нее и опрашивать. - Какая же она молодая? Ей уже десять месяцев. - Ну и что ж. Мой Пират только с года начал разбираться в следах, входить в толк. А теперь, наверно, на всем Урале нет лучше гончака. Мне за него сто рублей предлагали, да я не отдал. Коростелев подумал, посмотрел в затуманенные Вечкины глаза и сказал: - Надо, пожалуй, сводить твою Дианку на охоту с Пиратом. Это для нее будет большая наука. - Вот это бы хорошо! - повеселел Бечка. - Давайте, дядя Коля, сходим вместе в лес? В следующее воскресенье и пойдем. - В то воскресенье я не смогу. У нас на заводе будет плановый ремонт оборудования. Как же я, механик, брошу цех. Вечка вздохнул, снова поник, глядеть на него жалко даже. Сидит на лавке у стола, теребит полу ватной фуфайки, прядка пепельно-серых волос безжизненно свесилась на широкий упрямый лоб. - Ладно, парень, - хлопнув ладонью по столу, сказал дядя Коля. - Никому я не доверяю своего Пирата, даже сыну. На этот раз сделаю исключение. Ступайте на охоту с Вениамином. Берите Пирата, Дианку, только смотрите, вгорячах-то вместо зайца собак не подстрелите. - Ну что вы, дядя Коля! - На охоте все бывает. Особенно у таких зеленых охотников, как вы. Следующий выходной день для Вечки и Венки был поистине праздником. Надо было видеть, как шли они по улице, направляясь в заснеженные ельники. Шагают посредине дороги рядом. У обоих на поводках рыжие с черными спинами собаки. У Вечки - маленькая, у Венки - огромная, словно волкодав, с широкой, мощной грудью. Обе рвутся вперед, натягивая, как струны, узкие ремешки. Парням это любо. Поглядывают по сторонам и всем встречным как бы говорят: "Смотрите, какие у нас гончаки. Ни у кого, кроме нас, нет таких в поселке". Снег в лесу был уже несвежий, старые следы зверей и птиц расплылись, потеряли четкие очертания. Заснеженные еланьки из белых превратились в серые, запорошенные опавшей хвоей и угасшими, когда-то огненными листьями осин и рябинок. Венка первым спустил с привязи своего Пирата. Тот сразу кинулся в лесную густерьму и начал сновать, как челнок, из стороны в сторону. Через несколько минут послышался его резкий, пронзительный визг, а затем лай, но уже неторопливый, с короткими паузами. - Зайца погнал, - сказал Коростелев. - Пошли туда. К своей лежке косой снова прибежит. Там его и возьмем. Спускай Дианку, теперь она поймет, в чем дело, догонит Пирата и станет с ним работать. И верно. Молодая гончая стремглав кинулась на лай старого гончака. Парни пошли к тому месту, где Пират поднял зайца. Оказывается, беляк лежал под кучей заснеженного хвороста на опушке ельника, перед широкой поляной. Собака подобралась к нему с тыла, из чащи, и он вынужден был удирать через открытое поле. Охотники разделились: один запрятался за деревом по правую сторону лежки, другой - по левую. И стали ждать. Собачий лай удалялся. Заяц стремился к заболоченной речке Рудянке, в сплошные кустарники. Пират мчался за ним. Вскоре к гончаку присоединилась и Дианка. Пес лаял грубо, словно громыхал медным боталом, а она вторила ему тоненьким голоском, словно аккомпанировала серебряным колокольчиком. В кустах, в болоте, беляку задержаться не пришлось. Уж очень стремительно мчались за ним собаки. Сделав полукруг, он выбежал на свой прежний след, покрутился по нему взад-вперед, а затем гигантским прыжком метнулся в сторону и через поле целиной направился к лежке, закинув уши на спину. Немного погодя на елань, голова к голове, перезваниваясь голосами, выбежали черноспинные гончие. Одна большая, другая маленькая, одна справа от горячего, остро пахнущего заячьего следа, другая - слева. Добежав до места, где заяц хитрил и сделал "скидку", собаки вдруг растерялись, остановились, прекратили лай. Дианка засуетилась, начала тыкать свою морду в каждую вмятину на снегу. Пират не стал обнюхивать запутанные зайцем следы, он сделал возле них широкий полукруг, нашел выход, куда устремился беляк, и последовал за ним, торжествующе взлаивая. Дианка тотчас же присоединилась к нему. "Какая красота! - подумал Вечка, любуясь собаками на гону. - Как будто в концерте выступают, дуэтом". К лежке напрямик заяц не пошел. Он забежал в лес, а потом уже по его опушке стал пробираться к своему логову. Тут его и уложил метким выстрелом Венка Коростелев. Разгоряченные, с высунутыми языками, подбежали собаки. Увидели распластанного на снегу беляка и кинулись к нему. - Тубо! Нельзя! - закричали охотники. Гончие присели на задние лапы возле зайца, глядят на него и облизываются. Венка отрезал у беляка задние лапы и кинул их собакам "для затравки"... С этого дня Дианка стала "работать" в лесу самостоятельно. Теперь каждое воскресенье Вечка гонял зайцев в ближайших от поселка ельниках. Иногда ходил и в будни после школьных уроков. Уйдет на два-три часа и возвращается с добычей. Ох и завидовали ему подростки! Об охоте с гончей начал мечтать чуть ли не каждый старшеклассник. Но Вечке определенно не везло. Во время зимних каникул он отправился на охоту в совхозные поля. Там, сказывали, возле капустников зайцев развелось видимо-невидимо. Вечерами выбегут из кустов, из перелесков на поляны, так будто пеньки торчат из-под снега. И правда. Только спустил там парень свою Дианку, она сразу выгнала на него беляка, потом второго. Казалось бы, хватит, можно домой возвращаться, но Вечка вошел в азарт. Охотился до вечера. А вечером собака потерялась. Погнала косого, а он увел ее куда-то далеко. Сначала лай удалялся, а затем совсем заглох. Вечка стал трубить в горн. Трубил долго, изо всей силы, даже больно стало губам, а скулы, казалось, онемели. Но собака так и не пришла. Надвинулись сумерки. В ясном небе зажглись и замигали звезды. По лесу заходил мороз, затрещал, запощелкивал. И вдруг откуда-то от черного горизонта донесся едва слышный вой, тоскливый, заунывный. "Это Дианка! - мелькнуло у Вечки. - Видно, убежала за зайцем, носилась за ним как угорелая, ну и заблудилась". - Дианка, Дианка! И снова трубил, трубил. И странно: парень слышит вой, а собака на зов не идет. "Уж не попала ли в петлю?" Спрятав добытых зайцев под кустом, он направился в черные перелески, на далекий вой. Если в самом деле собака попала в петлю, не оставишь же ее в беде. Идти было трудно. На открытых местах снег вылизали ветры, а на опушках у сбившихся в кучки деревьев и кустарников образовались высокие гребни сугробов. Здесь приходилось брести по пояс в снегу, пробивать себе дорогу шаг за шагом. Преодолевая усталость, обливаясь потом, Вечка настойчиво двигался вперед, на одинокий протяжный вой. Было немного жутко. В Рудянке бытовала молва: если собака воет - к покойнику. В приметы эти Вечка не верил. А все же как-то неприятно слышать, когда собака, подняв морду к небу скулит, тоскует. Чем дальше уходил парень в темные, нахмурившиеся леса, тем большее расстояние, казалось, отделяло его от цели. Наконец он очутился на краю широкого оврага, в котором из-под снега кое-где торчали острые вершинки елей и купы берез, похожие на заиндевевшие стога сена. Где-то совсем неподалеку, внизу, Вечка услышал скулящий, заунывный вой. - Дианка, Дианка! - обрадовавшись, закричал он. Потом поднес трубу к губам и заиграл призывно, словно горнист на заре. Но что это? Вой в овраге прекратился, а на снежном поле между верхушками деревьев задвигались, разбегаясь в разные стороны, серые тени. "Так это волки! - сообразил Вечка. - Они перехватили на гону Дианку и разорвали. А выл, наверно, старый волк, отбитый от стаи молодыми и сильными зверями". По спине у Вечки прошел мороз. А потом стало невыносимо жарко, жутко, страшно. Что он сделает со своей одностволкой, если волки снова соберутся в стаю и нападут на него? Ведь у них теперь, сказывал дядя Коля Коростелев, начинаются свадьбы. Собираются вместе, сколько их тут есть, и рыщут по лесам. Нарвутся на тебя - в живых не оставят. Увидев рядом возле себя полусгнившую, сваленную бурей старую березу, Торопыгин подошел к ней и поспешно, точно в лихорадке, начал ломать сучья, драть бересту. Вытоптал в снегу яму и разжег в ней костер. Благо, что были спички. Спасибо за науку старым охотникам! При ярком пламени и взметнувшейся вверх копне искр Вечка вздохнул свободно. На огонь волки не полезут. Только теперь он начал понимать, к чему привел его охотничий азарт, жадность. Погубил собаку, да и сам оказался в плену у леса, у хищных зверей. Но, как говорят, после драки кулаками не машут. Придется сидеть тут до утра. Только на свету волки прижмут хвосты и уберутся в глухую урему. Устроившись у костра под гребнем высокого снежного надува, Вечка не чувствовал холода. Не чувствовал он и усталости, до этого почти валившей его с ног. Инстинкт самосохранения овладел всем его существом. Держа наготове ружье, он то и дело вглядывался в ночь, в порозовевший вокруг снег, в черные дали, над которыми дрожали, переливаясь, хрустальные звезды. Под утро усталость взяла свое. Вечка присел на снежный уступ, привалившись спиной к стволу поваленной березы. Глядел на огонь, на яркие головешки, похожие на слитки золота, а потом задремал. Долго боролся, отгоняя от себя сон, подкидывая сучья в костер, и все же не устоял, уснул. И вдруг его будто кто-то сильно толкнул под бок и крикнул: "Ты что, в уме ли? Жизнью своей не дорожишь?" Вечка открыл глаза. Костер почти прогорел, на проталине лежало несколько остывающих, подернувшихся пушистым пеплом розовых чурбаков. А там, дальше, за костром, во тьме на снегу чернели пни. "Откуда тут появились пни? - подумал Вечка. - Один, другой, третий..." И тут же, ужаснувшись, понял: "Да ведь это волки!" Схватил ружье, почти не целясь, выстрелил. Огонь из ствола фыркнул ракетой. Сидевший неподалеку на задних лапах волк взметнулся вверх, потом упал, распластался на снегу. И тут началось. Убитый волк моментально был растерзан на куски. За каждый кусок началась грызня. Сильный побеждал слабого, с урчанием рвал горячее мясо, а побежденный отходил в сторону и начинал выть: пощелкивал зубами и выл, протяжно, жалобно. Перепуганный, сам не свой, Вечка начал валить в костер бересту, хворост, все, что можно было оторвать от старой, дряхлой березы. И когда вспыхнул огонь, осветив кровавое побоище, волки отошли, отпрянули в глубь темноты и там продолжали урчать, огрызаться, выть. На рассвете стая хищников незаметно исчезла. А Торопыгин ни жив ни мертв стоял у костра, держа наготове ружье, и никак не мог совладать с зубами, стучавшими один о другой. За невысокими горами на востоке в желтом мареве взошло солнце. Оно было совершенно круглое, кроваво-красное. От него через заиндевевший синий березник к Вечке пробивалась яркая дорожка, будто густо посыпанная размолотым красным перцем. Шли минуты, а может быть, и часы. Дневное светило всплыло над лесом, скинуло с себя малиновую шубу и задышало огромным костром. Деревья, снежные поля заискрились, засверкали серебром и золотом. А парень все стоял и стоял у своего жалкого огня. Из-за дальних посветлевших перелесков до него вдруг донеслись крики множества людей и шум трещоток. Вечка сразу будто очнулся, насторожился. "Что это? Облава? - подумал он. - Кто так рано начал облаву на зайцев? А может быть, на волков?" Близость людей окончательно привела парня в себя. Теперь уже бояться нечего. И он, оставив догорающий костер, пошел на шум. А шум приближался. По нему Вечка уже точно определил, где находятся люди, идущие цепью. - Вячеслав! - Вечка! - Ого-го! - услышал парень. "Так это ищут меня!" - догадался он и закричал во весь свой голос: - Вот он, я! Снял с плеча ружье и выстрелил. В утренней морозной тишине выстрел получился резкий, короткий. Там, в цепи, его услышали. И тоже ответили стрельбой, гвалтом, ревом трещоток. Вскоре Вечка увидел бегущих к нему отца, охотника Коростелева и толпу ребят, школьных товарищей. Торопыгин-отец был бледен, лицо казалось землистым, с глубокими, ставшими почти черными морщинами. - Что с тобой, ты заблудился? - спрашивал он сына, глядя на него красными, воспаленными глазами. - Не заплутался, а волки... Дианку разорвали, - сквозь слезы говорил Вечка. - А сам у костра спасался. Отец, охотник Коростелев, Венка и другие парни гурьбой прошли с Вечкой к костру, где он провел всю ночь. Осмотрев снежное поле и овраг, истоптанные зверьем, где местами виднелись красные пятна, похожие на рассыпанную клюкву, дядя Коля сказал: - Да, тут порядочно было серых разбойников. Придется организовать всех наших охотников и устроить хищникам хорошую баню. В одно из воскресений овраг и прилегающее к нему обширное моховое болото были обтянуты красными флажками на шнурке. От кумачовых лоскутков, окруживших волчье логово огненной змейкой, рябило в глазах. Руководитель облавы Николай Коростелев расставил рудянских охотников, одетых в белые халаты, в "воротах", а Вечку, Венку и парней, вызвавшихся пойти в загон с ружьями и трещотками, отвел в противоположную от засады стрелков сторону. После сигнала - запущенной вверх ракеты - загонщики с легким шумом двинулись цепью по направлению к "воротам". Волки, поднятые со своих лежек, метались по болоту, заросшему карликовыми березками и сосенками, выбегали к линии флажков и шарахались обратно, а затем, сбившись в стаю, ринулись в оставленный для них проход. Вот здесь-то им охотники и устроили баню. Много тогда пало волков. Но Вечка не радовался. Ведь все равно Дианку уже не вернешь. Хорошо еще, что от нее и Пирата остался щенок. Правда, совсем-совсем маленький, всего с меховую варежку-шубенку. Ну, это не беда! Если его вырастить, будет опять замечательная гончая собака. Только как ее потом уберечь? Волки вокруг Рудянки никогда не переводятся. Щенка Вечка назвал Тарзаном. Поил молоком, кормил хлебом. А когда тот немножко подрос, добывал ему мясо, чтобы собака была большой, сильной. К следующей осени Тарзан стал чуть ли не с Пирата, только казался более тонким, поджарым. Вечка часто выходил с ним в лес, учил, натаскивал по чернотропу без ружья. До разрешения охоты на пушного зверя, до белых троп, было еще далеко. И натаскивал парень своего гончака возле самого поселка, где не только волков, но и зайцев очень редко встретишь. Чем ближе был сезон охоты, тем тревожнее становилось на душе у Вечки. Он до сих пор не мог примириться с гибелью своей Дианки. Сколько она приносила ему радостей, удач на гону! Не было бы Дианки, не было бы и настоящей увлекательной охоты. Теперь вот у него остался еще Тарзан. Последняя надежда! Но не было уверенности, что и этот гончак не нарвется на волков. Самому охотнику они не так страшны. Можно носить в кармане посуду с горючим и в случае чего сделать факел или быстро разжечь костер. А вот как сохранить собаку? Этот вопрос терзал, мучил парня. Он разговаривал с Николаем Коростелевым, со многими рудянскими охотниками, и никто ничего не мог ему посоветовать. Одни пожимали плечами, а некоторые даже с усмешкой предлагали Вечке подвешивать к ошейнику Тарзана колокольчик, чтобы отпугивать волков. Однако за этот "колокольчик" Вечка ухватился. В насмешливом предложении охотников было какое-то рациональное зернышко. И он стал думать. Ночами не спал и думал, как бывало раньше, когда изобретал модели планеров, самолетов, радиоприемники. И вот наступила глубокая осень. Дозрели зимние шубки на зайцах, на белках, на лисицах. Десятки рудянских охотников вышли на промысел пушнины в заснеженные леса, горы. Отправился на охоту в свободный день и Вечка Торопыгин со своим рвущимся вперед на поводке Тарзаном. И пошел не в ближайшие ельники, а в совхозные поля, перелески, где в прошлом году погубил Дианку. На перекрестке заячьих троп парень вытащил из кармана яркий кумачовый флажок, привязал его к ошейнику гончака и сказал: "Давай, давай, ищи!" Собака кинулась разбираться в следах, вскоре подняла беляка и, взлаивая, пошла за ним. Бежит, а красный флажок точно костер, полыхает за ней. Вот так крылатый пес! Пусть-ка теперь волки подойдут к нему. Но радость Вечки была преждевременной. Заяц, скрываясь от преследования, забрался в густые кустарники, в чащобу. Тарзан погнался за ним, а потом вдруг завыл, заскулил, оставаясь на одном месте. Торопыгин пошел к нему. И тут же приуныл. Оказывается, флажок запутался в сучках, и собака очутилась будто на привязи. Ну, так дело не пойдет! И парню ни с чем пришлось вернуться домой. Не станешь же рисковать Тарзаном, когда рядом в Моховом болоте обитают волки. Через неделю Вечка снова гонял зайцев в совхозных угодьях. По полям, перелескам опять носился Тарзан. Но это был уже не рыжий черноспинный пес, а совершенно красный, огненный. Он весь пылал, как костер. И те, кому случайно пришлось увидеть его в лесу, с удивлением рассказывали о необычайном гончаке. Вечка все же добился своего. Теперь волки для Тарзана нипочем, только не надо с ним охотиться дотемна. В потемках красная одежда блекнет. КУЦЫЙ Со старым охотником Ларионычем мы шли под шиханы Еловой горы гонять зайцев. На сворках у нас были рыжие псы, оба черные по спине, с проседью. Оба неудержимо рвались вперед, напрягая, как струны, ременные поводки. И нам, чтобы не задушить собак, с хрипом дышащих, раскрывших пасти и высунувших огненные языки, пришлось следовать за ними чуть ли не бегом. Тон в неуемном охотничьем азарте задавал Ларионычев гончак. Это не совсем обычный пес. Мой Фальстаф - чистокровный костромич. У него длинный гладкий тяжелый хвост, короткие обвисшие уши, как у дворняжки. А вот стариковский пес, тот куцый. Вместо хвоста торчит еле приметный шпенек с кустиком мягкой вьющейся шерсти. И уши у него огромные, широкие, точно лопухи. Вначале я полагал, что хвост у Ларионычева пса обрублен. Но старик возразил: дескать, Куцый такой от рождения. И обещал рассказать мне как-нибудь на досуге его историю. Узкая дорожка, зажатая между густым черным ельником, вела в гору и походила на длинный-предлинный ствол поваленного дерева, запорошенного снегом. Мой Фальстаф весь был устремлен вперед, вверх, к лесным покосным еланям, куда мы держали путь, а Куцый Ларионыча рвался в сторону, где то тут, то там дорогу пересекали острые, пахучие следы зайцев. Своего гончака я считал умным, дисциплинированным, ну, а стариковского пса знал еще мало. Он казался мне слишком суетливым, невыдержанным. Такие собаки сначала горячо берут след, гонят зайца, а потом, когда он начинает хитрить, делает "скидки", остаются в дураках и возвращаются к хозяину с поджатым хвостом, зная, что тот спасибо за работу не скажет. На одной из полян под отвесной скалой стоит темно-бурая рубленая избушка в пять-шесть венцов, накрытая снежной копной. Оставив здесь свои рюкзаки, мы пошли с собаками в еловое редколесье, на выруба, где находятся поленницы дров, кучи сухого хвороста, а возле пней, словно камышовые заросли, маячат метелки метлики. - Тут самая охота, - сказал Ларионыч, спуская с привязи своего гончака. Я сделал то же. Фальстаф кинулся напрямик, на старую лесосеку, а Куцый подался в сторону, в густую кулису. (Кулиса - здесь: узкая лесная полоса.) - Э, парень, твой-то хвостатый не шибко мудрен, - заметил Ларионыч. - Почему? - спросил я с некоторой обидой за своего пса. - Фальстаф правильно пошел. Ночью на вырубе зайцы жировали, вот он от их токовища и начнет разбираться в следах. Найдет, не беспокойся, Ларионыч! Вот посмотришь, чей скорее погонит беляка. (Жировать - кормиться) - Мой быстрее найдет, - твердо заявил старик. - Нет, мой! И мы заспорили. Решили: кто проспорит, тому вечером в избушке огонь разводить, чай кипятить. А когда пожали друг другу руку, Ларионыч сказал: - Ну, парень, проспорил. Вот те Христос! Твой-то пока тычется носом в снег на жировке, мой Куцый возьмет след безобманный, после скидки. Увидишь. От жировки заяц пойдет не прямо, а напетляет черт те знает сколько, а уж потом отправится напрямик и сделает одну только, последнюю скидку перед лежкой. Мы-то, брат, с Куцым не хухлы-мухлы, не лаптем щи хлебаем, разбираемся кое в чем. Старик оказался прав. Вскоре в ельнике Куцый взвыл и завизжал, будто кто из-за угла ударил его палкой. Но это было только на один миг. Через две-три секунды в лесу раздался ровный, четкий, с короткими периодами лай. - Видал! - вскидывая руку вверх, осклабился старик. - Взял ведь Куцый-то, взял! Гонит, - и побежал, переваливаясь, как утка, туда, откуда гончак подал свой взволнованный голос. Я пошел за ним. Теперь, конечно, к собаке Ларионыча присоединится и мой Фальстаф. Погонят зайца вместе. Дело охотников - занять позиции, чтобы перехватить беляка на гону. Поднятый Куцым заяц оказался не из простых. Это был опытный, уже не раз, наверно, стреляный зверек. Другой бы сделал небольшой круг и вернулся к своей лежке, а этот устремился сразу в гору, за шиханы, где непролазная урема, буреломы, неприступные убежища барсуков и медведей. Лай собак стал постепенно удаляться, затихать и наконец совсем где-то затерялся. Мы стояли с Ларионычем на опушке лесной кулисы, маскируясь за елочками-подростками. Старик ждал беляка со стороны северных утесов на горе, а я - южных. Стоим пять минут, десять. Однако ни зайца, ни собак. Кругом тишина и серое, мутное небо, на котором желтоватой лужицей чуть-чуть обозначается низкое зимнее солнце. Но вот где-то, будто из-под земли, донесся еле уловимый собачий лай. Ага, есть, гонят! Лай этот постепенно нарастал, ширился. Теперь уже можно было различить хриплый бас Куцего и дискант моего Фальстафа. Это очень напоминало волчий концерт, когда матерая волчица выводит из логова своих щенков и обучает их разноголосому хоровому пению. Гонимый двумя псами, заяц неожиданно оказался на вершине скалы, под которой стоит ларионовская избушка. Метнулся туда, сюда, а потом - раздумывать было некогда! - приподнялся на задних лапах, выпрямился во весь рост и ракетой врезался в снежную копну на крыше охотничьего стана. Вначале даже трудно было понять в белом вихре, где снег, где заяц. "Ну, все! Пропал косой!" А через некоторое время гляжу - он уже мчится огромными прыжками прямо на меня. А я... нет, я не растерялся, у меня просто не поднялись руки, чтобы вскинуть ружье и выстрелить. Ведь как-никак в грозную минуту, спасая свою жизнь, заяц проявил героизм. Собаки между тем, выбежав вслед за зайцем на скалу, остановились в замешательстве и, словно сговорившись, по-волчьи взвыли. Жалобно, с тоской, с отчаянием. Потом, как и заяц, начали метаться по кромке скалы, скулить, поглядывая вниз, на разворошенный на крыше избушки снег. Недолго раздумывая, Куцый сделал огромный прыжок, точно пловец с высокой вышки, попал на крышу, свалился на землю, завизжал от боли, но тут же поднялся на ноги и промчался мимо меня. А мой Фальстаф так и не решился на прыжок, исчез за скалой и только через несколько минут, бравый, с задорным лаем, проследовал за Куцым. Жалкий трус! Когда заяц снова увел собак, теперь уже куда-то далеко под гору, ко мне подошел, поблескивая очками, Ларионыч. - Видал! Вот это герой, мой Куцый. В огонь и воду пойдет, только прикажи. А ведь он уже старик: и клык один потерял, и губа нижняя отвисла. Твоего-то молодого он еще запинает. Смотри-ка, с какого верхотурья махнул, а твой Фальстаф в обход пошел. Помолчав, Ларионыч спросил: - Ты что же, парень, отпустил косого? Он к тебе под ноги мчался. Как объяснить старику, почему я не стрелял? Все равно ведь не поймет. Сознайся во всем чистосердечно, так назовет размазней. По его понятию, раз взял ружье в руки, вышел на охоту, так жалость и все такое прочее оставляй дома. Он такой, этот Ларионыч. - Осечка у меня получилась, - говорю ему. - Видимо, капсюли в патронах поотсырели. Придется пойти в избушку, разжечь в чувале огонь и подсушить заряды. Старик посмотрел на небо, на желтую лужицу над ельником. Еще час-полтора, и над землею расплывутся синие сумерки. - Зайца-то надо взять из-под собак, - сказал он. - Может, дать тебе моих патронов? Калибер-то один, шестнадцатый. - Твои не подойдут, - ответил я. - У моего ружья очень строгий казенник. - А ты попробуй, на-ко. Ларионыч подал мне пару своих патронов. Я их примерил, так, для близира, и возвратил. - Нет, не годятся... Придется мне сегодня шабашить, кончать охоту. Пристально посмотре