твом народа, что шофер остановил машину. Монти высунулся из автомобиля и спросил полицейского о причине такого скопления людей. - Требуют оружия для Испании, сэр! В его тоне Монти почудилось неуместное сочувствие собравшимся, но он считал ниже своего достоинства вступать в объяснения с простым полицейским. Он велел шоферу свернуть на Пикадилли, чтобы подъехать к вокзалу со стороны Пэл-Мэл. Поезд уходил ровно в шесть. Однако выбраться из толпы было невозможно. Монти вылез из машины и стал пробираться пешком. Он держал сложенный зонтик перед грудью, словно это был меч. Но пройти удалось недалеко. Монти оказался прижатым к стене дома. Отсюда ему был хорошо виден оратор, за спиною которого хмурилась морда льва. С площади доносились крики множества голосов: - Открыть границы Испании!.. Оружие республиканцам! Нет, чорт побери, это было совсем не то, что хотел слышать Монти. Видя, что выставленный вперед зонтик не помогает, он попробовал работать локтями. Но после нескольких крепких пинков в бока и не очень вежливых замечаний по его адресу Монти оставил попытки выбраться из толпы. А через несколько минут ему стало ясно, что он и вообще-то не волен распоряжаться своими движениями: как щепку, его несло туда, куда двигались волны людского моря. Но вот движение этих волн прекратилось. Люди остановились. Толпа как бы замерла, и над нею повисло настороженное молчание. Откуда-то издали, как из другого мира, доносились гудки автобусов, пробиравшихся соседними улицами. Монти увидел, как оратор, говоривший у колонны, вдруг исчез, словно потонул. Казалось, прошло бесконечно много времени, как ораторское место оставалось пустым, но толпа не проявляла признаков нетерпения. На миг у Монти возникла надежда, что все уже кончилось, сомкнувшаяся вокруг него масса тел сейчас расступится и он, получив свободу, спокойно проследует к такси. Но эта надежда тотчас и погасла: по гранитному подножию колонны не спеша, уверенными движениями поднимался кто-то, к кому были прикованы взоры всех собравшихся. Это был плотный мужчина среднего роста, с очень широкими, как показалось Монти, плечами. Черты его лица, хорошо видного с того места, где стоял Монти, показались ему знакомыми. Но, попытавшись было припомнить, где он видел этого человека, Монти тут же понял, что не видел его никогда и нигде и в то же время наблюдал постоянно и всюду, - это было лицо англичанина, каким его изображают, когда хотят показать "типичного" британца: энергичные черты, крепкий подбородок с плотно сжатым ртом, сосредоточенный взгляд серых глаз из-под тяжело нависших густых бровей. Жесты нового оратора были сдержанны, но очень энергичны. Как будто этими жестами он стремился не усилить смысл своих слов, а только поточнее направить огромную силу того, что говорил. Словно опасался, что брошенные в толпу его неторопливые, ясные фразы, отделенные друг от друга паузами, могут взорвать ее спокойствие раньше, чем его дослушают. И действительно, внутренний смысл каждого его слова, такого простого, обыкновенного, в его устах приобретал неожиданную мощь. Он говорил о том, что люди уже не раз слыхивали на этой площади, у этой колонны; это были слова, родиною которых каждый англичанин считал свои острова, - слова о демократии и уважении к человеку, о его священных правах на свободу и неприкосновенность, о незыблемости Великой хартии и Habeas corpus act'a. Может быть, у слушателей хватило бы терпения не больше, чем на пять минут, если бы тысячу раз слышанные ими слова в устах этого оратора не приобретали совершенно нового, удивительного смысла. Из того, что он говорил, с неопровержимой ясностью выходило: фикция, фикция, фикция! Фикция все: от царства воображаемой демократии в самой Англии до воображаемой демократичности англичан; законы - фикция, свобода - фикция, порядок - тоже фикция; фикция - честность в отношениях между англичанами и в отношениях английских правителей с другими нациями. Все, чем шестьсот лет гордились англичане, все, во что они верили и, что любили, - не больше, чем изношенная маска. Сквозь дыры этой маски видна отвратительная рожа беззакония, рожденного жаждой наживы и власти. - Друзья мои! Повсюду имя, которое мы в юности с гордостью воспринимаем от своих родителей, "британец" равноценно клейму насильника и грабителя; слово "англичанин" почти во всем мире - синоним бесчестия и предательства, корыстолюбия и жестокости, рождаемой презрением к чужой свободе и жизни... Но люди в джунглях знают, что не всякий британец угнетатель, что есть англичане, дерущиеся за них, за их право на жизнь, на труд. Многие из простых людей в британских колониях знают, что есть англичане, очутившиеся в тюрьме потому, что они защищали свободу и национальную независимость трудящегося индуса, малайца, кафра, всех наших братьев по труду, независимо от цвета их кожи!.. Над головами слушателей, как легкий порыв ветра, пронесся вздох. Монти подумал: "Вот наконец-то люди откажутся слушать и буря протеста заставит оратора замолчать, уйти, исчезнуть!.." И действительно, к радости Монти, в следующий миг гневный крик взлетел над толпой. Он был похож на рычание многоликого гиганта. Монти ждал, что оратор в страхе бросится прочь с трибуны. Но вместо того говоривший приветственно взмахнул шляпой, и улыбка одобрения пробежала по его лицу. Монти ничего не понимал. Он отказывался понимать. Ему понадобилось усилие мысли, чтобы поверить: гнев, заключенный в вопле десяти тысяч собравшихся на площади, был обращен не против оратора! Так против кого же? Неужели против тех, кого оратор называл виновником всеобщего презрения и ненависти к самому имени британца? Это было невероятно, но это было так. Холодок пробежал по спине мистера Грили: происходящее пугало и оскорбляло его. Он оглянулся на своих соседей слева и справа, будто боялся, что вот сейчас, сию минуту, они признают в нем одного из виновников позора, о котором говорилось с подножия колонны. Но взоры окружающих были по-прежнему прикованы к оратору. Монти тихо спросил соседа: - Кто этот человек? - Поллит! - коротко, не оборачиваясь, бросил тот таким тоном, что Монти понял: вопрос был глуп. Повидимому, оратора знал здесь каждый. Хорошо, Монти не будет больше спрашивать. Ни о чем. Пусть говорят, что хотят... Но при следующем единодушном возгласе толпы ему пришлось крепче сжать губы, чтобы не выдать их предательской дрожи. Еще никогда в жизни ему не приходилось так близко видеть столько лиц тех, кого он привык объединять общим презрительным термином "чернь". Не смешиваться с "чернью" было жизненным правилом круга, в котором он родился, воспитывался и жил; считаться с "чернью" лишь как с темною силой, испокон веков требующей чего-нибудь сверх того, что ей давали "хозяева"; принимать ее в расчет лишь как сумму голосов, нужных во время выборов, - таковы были правила его круга. Впервые в жизни Монти так ясно почувствовал, - еще не понял, а только почувствовал: эта масса, которую он привык считать темной и более или менее послушной, живет независимо от воли его, Грили, класса и управляется своими, незнакомыми ему, Грили, законами. Так же он почувствовал, что в жизни "толпы" заключена столь огромная сила, о которой он и не подозревал, что законы этой жизни, пожалуй, единственное, что этот Поллит способен был бы назвать не фикцией, ибо это законы, управляющие движением миллионов. Миллионы!.. При этой мысли озноб снова свел лопатки Монти. - ...величайшим позором ложится на нас политика, которую от нашего имени британское правительство проводит в испанском вопросе. Вековой, несмываемый позор на наши головы! - Поллит обвел взглядом слушателей, и его большой крепкий палец вдруг указал на кого-то в их рядах. - Вы не забыли, что ваш брат, ваш "славный малый" Джонни, служит наводчиком на крейсере его величества? Под его охраною корабли мошенников различных национальностей, и английских в том числе, подвозят оружие и амуницию изменникам, восставшим против законного правительства Испанской республики. Ага, вы краснеете, дружище... Это хорошо! - Поллит снова сделал паузу и, указав на кого-то другого, сказал: - Помните, в прошлую пятницу вы жаловались мне, что фирма выжимает из вас каждый пенни на расценках обточки снарядов. Вы хотели поднять вопрос о повышении расценок. А если я скажу вам, что ваша фирма продает снаряды Франко и каждый сделанный вами снаряд - это кровь республиканского солдата? Это кровь человека, защищающего наше с вами дело, нашу с вами жизнь?.. Что тогда?.. Расценки? Нет. Ни одного снаряда изменнику Франко - вот ваш лозунг. Снаряды республиканской Испании - вот ваше требование! - Поллит поднял руку с фотографической карточкой. - Вот фотография, которую не приняла ни одна из "больших" газет, но которую вы увидите завтра в "Дейли уоркер". Эта женщина с видом помешанной держит в руке... ручку своего ребенка! - Он выкрикнул это почти угрожающе. - Они стояли в очереди за молоком - мать и ребенок. Осколок бомбы, сброшенный с самолета фашистским мерзавцем, сделал то, что вы здесь видите: мертвое дитя, сумасшедшая мать!.. Кто из вас, свободных английских рабочих, изготовил эту бомбу для своих испанских братьев? Кто?.. - Поллит как бы перевел дух и спросил: - Рассказывать дальше? - В ответ на грозный ропот толпы согласно кивнул головой: - Хорошо, не буду вас мучить, но обязан сказать: сыны республиканской Испании, такие же простые люди, как мы с вами, рабочие и художники, писатели и инженеры, миллионы честных испанцев дерутся не только за свою, но и за нашу с вами свободу. Там, на плоскогорьях прекрасной страны, разыгрывается первый акт большой международной битвы за мир и свободу народов, за жизнь и труд, за национальную независимость и за право строить такое государство, какого хочет народ, какое нужно не кучке эксплуататоров и тунеядцев, а миллионам простых людей. Таких, как мы с вами. - Голос Поллита стал еще глубже, еще проникновенней. Казалось, звуки приобретали в его устах вещественную осязаемость и падали в толпу горячими, источающими кровь или пламя, проникающими прямо в сердца людей. - Товарищи!.. Если мы пока еще не в силах остановить бесчестных англичан, которые вооружают палачей испанского народа, если мы не можем во всю силу своего голоса сказать: "Руки прочь от Испании!", то давайте, товарищи, сделаем хотя бы то наименьшее, к чему призывает нас священный долг международного братства рабочих людей: дадим испанским братьям оружие, столько оружия, сколько можно купить на наши скромные трудовые гроши... Если в каждой стране каждый рабочий поступит так же, как сделаем сейчас мы, испанцам будет чем защищать свою и нашу свободу, свою и нашу жизнь от их собственных и наших врагов!.. В этом единении рабочих всего мира, всех национальностей - залог победы нашего дела, залог нашего освобождения. В этом единении наша сила, такая сила, которой не сможет противостоять ничто!.. Поллит высоко поднял свою шляпу тульей вниз и на глазах у всех опустил в нее голубой билет. Привычный глаз Монти сразу узнал: фунт! Поллит передал шляпу ближайшему рабочему, и она пошла по рукам. С того места, где стоял Монти, можно было проследить ее движение по легкому волнению рядов митингующих. Но вот движение прекратилось. Волна пробежала обратно к колонне, где стоял Поллит. Несколько человек поднялось на подножие колонны, высоко держа уже не одну, а несколько перевернутых шляп. Эти люди о чем-то совещались с Поллитом. Потом один из них потянулся к флагу, висевшему над толовой оратора, и снял его. Это был испанский республиканский флаг. Монти видел, как из шляп высыпали деньги в растянутое полотнище флага. Потом четыре человека взяли его за углы и снова спустились в толпу. Ряды присутствующих расступились, давая проход широко растянутому полотнищу. Забыв обычную сдержанность, Монти поднялся на цыпочки. Он готов был даже взобраться на плечи соседей, чтобы лучше видеть. Он с трудом верил своим глазам: в огромной толпе не было человека, рука которого не бросила бы денег на флаг. Иная рука, не разжимаясь до последнего момента, словно в смущении опускала несколько пенсов. Монти видел, как руки всех, кто был поблизости от него, шарили по карманам, собирая все, что там было. Те четверо с флагом шли по рядам. Они приблизились к месту, где стоял Монти. Он видел, как руки его соседей в нетерпении сжимают деньги - несколько монет, которые удалось найти в карманах. Монти уже ясно видел четверых, несших флаг. У них были хмурые лица очень усталых людей. По темным следам несмываемой угольной пыли, въевшейся в морщины у их глаз, Монти узнал горняков. Почему они очутились здесь, в Лондоне, эти люди? Разве в Лондоне есть угольные шахты?.. Или этот митинг собрал людей со всего королевства, чтобы их устами провозгласить солидарность английских рабочих с испанскими республиканцами, преграждавшими путь к обогащению Монти? Если так, то значит и все эти люди такие же враги его, Грили, как испанцы, пытающиеся отнять у него право распоряжаться недрами Пиренейского полуострова! Он исподлобья, быстрым взглядом окинул лица окружающих, и ему почудилось, что все взгляды устремлены на его руки, до сих пор вместо денег судорожно сжимавшие зонтик. Чорт возьми, уж не воображают ли эти субъекты, что и он бросит свою лепту на флаг Испанской республики! Дать деньги на приобретение оружия, которое обратится против его собственных интересов?.. Как бы не так. Он прижал ручку зонтика к подбородку и опустил глаза. Теперь он не видел ничего, кроме порыжевшего сукна на спине стоявшего впереди рабочего. Но ему продолжало казаться, что сотни взглядов попрежнему направлены на его руки, на карманы его пальто, на его лицо. Его воображению очень ясно рисовалась ненависть, горящая в каждом из этих взглядов. Разумеется, эти люди не могли не видеть в нем врага. Так же, как он видел своих врагов в них... А что они сделают, если он не бросит деньги на флаг? Ведь стоит им сдвинуть ряды, и он будет раздавлен этой страшной, враждебной массой тел. Никакая полиция никогда не узнает, что тут случилось... Может быть, безопаснее швырнуть им несколько медяков, как бросил вон тот оборвыш в замасленном кепи или та женщина в дырявом пледе на плечах, - они ведь тоже опустили на трехцветное полотнище всего несколько мелких монет... Почему не сделать того же и ему?.. А четверо с флагом приближались. Все ближе к Монти расступались ряды. Сборщики шагали медленно, тяжелой поступью усталых, но уверенно идущих к цели людей. Их лица были сосредоточенны. Монти отчетливо видел каждую их черту. Его сознание фиксировало эти черты, как фотографический аппарат. О, Монти узнал бы их теперь через тысячу лет, среди тысяч!.. Какие суровые лица, какие чужие!.. Еще несколько шагов этой беспощадной четверки, и флаг будет около Монти... Рука его скользнула по зонтику и опустилась в карман. Пальцы судорожно перебирали в кармане мелочь, а взгляд все был прикован к лицам сборщиков: что, если, увидев, как он бросает на флаг свою мелочь, эти люди остановятся? Они же не могут не знать, что в его бумажнике - чековая книжка и много длинных голубых и белых банкнот. У этих людей такие глаза, что, наверно, проникают сквозь сукно его пальто, сквозь кости его черепа. Может быть, они читают его мысли, угадывают его ненависть к ним, ко всей окружающей его толпе, к их словам и делам?!. Страх метался в черепе Монти и колким ознобом спускался к коленкам, заставляя их вздрагивать мелкой-мелкой трусливой дрожью; страх стекал к пальцам, копавшимся в кармане. Этот большой широкоплечий мужчина, с головою Зевса, был сейчас так переполнен страхом, что с каждою секундой все больше утрачивал контроль над собой и представление об окружающей действительности. Воспаленное страхом воображение твердило ему, будто у всех десяти тысяч человек, собравшихся на площади, через несколько секунд, необходимых сборщикам для того, чтобы поравняться с Монти, не будет иного желания, как только знать размер его лепты. Боязнь толпы привела его к вздорной мысли, будто на его особе сосредоточено сейчас все внимание, вся ненависть собравшихся к классу хозяев, и его, Монти, маленькая ошибка приведет к взрыву этой ненависти, и он, Монти Грили, джентльмен, делец и великолепный игрок в бридж, падет жертвой их ненависти тут же, немедленно! Роковою ошибкой могли оказаться несколько мелких монет, зажатых в его потной руке... Так что же, что он должен сделать, чтобы отвести от себя нависшую угрозу? Как избежать взрыва ненависти этих молчаливых, страшных людей?.. Сознание Монти почти не участвовало в том, что делали дальше его руки. Словно посторонний, невнимательно наблюдавший за неким Монти Грили со стороны, он с трудом вспомнил потом, как дрожащие руки этого большого человека в сером пальто и таком же сером котелке выпустили на землю зонтик. Кажется, зонтик упал... Да, упал, и никто не нагнулся, чтобы поднять его из-под ног толпы. А дрожащая рука большого вспотевшего мужчины в сером пальто и сером котелке сама полезла во внутренний карман пиджака. Она достала бумажник, судорожным движением выдернула из него банкнот, с опаской, осторожно опустила в медленно проплывавший мимо Грили испанский флаг рыжую бумажку - полфунта... При этом лицо Зевса искривила виноватая улыбка, и Зевс угодливо приподнял котелок... Кажется, он откупился!.. Но если он не ошибается, сборщики даже не замедлили шагов, когда на растянутое полотнище, колыхаясь на лету, как опавший вялый лист, упала кредитка Монти. Кажется, даже не повернули в его сторону лица, не посмотрели на него и никогда не узнают его. Но зато он еще раз, навсегда запечатлел их лица - изможденные черты усталых людей, со следами угольной пыли в морщинах. На следующий день Монти приехал на станцию часом позже, чем условился с Маргрет. Первым, кого Монти увидел на платформе, был Нед. Нед предложил итти пешком, но прогулка в две мили не устраивала Монти, он предпочел позвонить в Грейт-Корт и подождать, пока оттуда пришлют автомобиль. В ожидании его братья расхаживали по садику около станции. - Ты читал опровержение мисс Беннет по поводу того, что ее патрон напечатал в своих газетах? - спросил Нед. - Не знаю ни Беннет, ни ее патрона, - пренебрежительно пробормотал Монти. - Херст сфабриковал телеграмму "от своего московского корреспондента", будто советское Министерство иностранных дел заявило о намерении решительно вмешаться в дела Испании. При слове "Испания" Монти проявил интерес: - И что же? Нед расхохотался: - Оказалось, что единственная корреспондентка Херста в Москве, эта самая Беннет, никогда не посылала подобной телеграммы. - Что же тут смешного? - недовольно проговорил Монти. - Можно только пожалеть: от Херста следовало ждать чего-нибудь поумней. - От берлинского воздуха поглупел не только Херст. - Кого ты имеешь в виду? - Тебя, Монти! Монти смотрел на Неда с нескрываемым возмущением. - Мне надоело то, что ты суешь нос не в свои дела! - Народ прав: нужно помочь Испанской республике. - Никогда! - Тогда вы должны будете открыто признать свою солидарность с фашистами, заявить, что вы заинтересованы в победе фашизма в Испании, а с нею и во всей Европе. - Франко - это тот порядок, какой нужен нам. А ты хотел бы, чтобы миллионы фунтов, вложенные в испанские дела, стали достоянием черни? - Испанская республика - государство народа! - воскликнул Нед и, резко повернувшись, пошел прочь. Монти продолжал расхаживать взад и вперед. Ему показалось, что по шляпе стукнула дождевая капля. Он посмотрел вверх. Действительно, небо, хмурившееся с утра, было сплошь затянуто тучами, Монти раскрыл зонтик. Когда машина подошла, Монти оглядел садик, ища Неда, но тот уже ушел пешком. Монти приехал в Грейт-Корт раньше, чем дошел Нед. При входе в дом Монти брезгливо потянул носом: в холле пахло мокрой шерстью и грубой кожей. Он сразу понял, что этот неприятный запах исходит от нескольких понурых фигур, разместившихся на стульях вдоль стены. Эти люди сидели боком ко входу, и Монти бросилось в глаза: они все, как один, несмело примостились на кончиках стульев; все, как один, держали руки на коленях, как обычно снимаются у уличных фотографов простые люди. У ног каждого, возле стула, на полу, лежала мокрая шляпа. Все это Монти охватил сразу, одним взглядом, прежде чем посмотрел на лица странных посетителей. Он подумал было, что это рабочие, приехавшие для отделки нового свинарника Бена, но тут же сообразил, что тогда им незачем было бы сидеть тут и отравлять воздух своим отвратительным запахом бедности. Мимоходом он поднял взгляд на лица молчаливых гостей и тотчас остановился как вкопанный. Его охватило нечто большее, чем простое удивление или даже изумление: перед ним были сборщики пожертвований на оружие испанцам! Да, да, те самые четверо угрюмых людей, что держали за углы испанский флаг, наполненный деньгами!.. А может быть, они только донельзя похожи на тех вчерашних: те же угрюмые взгляды, те же складки усталости и вот - угольная пыль, въевшаяся в морщины у глаз. Быть может, это тоже печать бедности, такая же, как запах их одежды?.. После короткого замешательства он быстро миновал холл и, найдя Маргрет, спросил, почти крикнул: - Кто эти люди?! У него был такой испуганный вид, что Маргрет в удивлении отпрянула. - Что с вами? - Что им нужно? - Это делегация с наших копей в Лоу-Уотере... - Они требуют денег для Испании? - При чем тут Испания... Они хотят объясниться с Беном. - При этом Маргрет презрительно подняла плечи. - Будто на наших шахтах не принимается мер против обвалов или взрывов... Что-то в этом роде... Поняв, что появление тут этих людей случайность, Монти овладел собою. Противный холодок в спине исчез. - При чем же тут Бен? - возмущенно воскликнул он таким тоном, словно дело шло о его собственных копях. Обычная уверенность быстро возвращалась к нему. - В этих делах должна разбираться горная инспекция. Гоните их прочь! - Что с тобой?.. Можно подумать, что... Но он не дал ей договорить: - К чорту! Это нетерпимая назойливость! - крикнул он, сознавая, что здесь не митинг, здесь нет десятитысячной толпы, в которой он чувствовал себя, как кролик. Если он и не был хозяином Грейт-Корта, то все же здесь он был в своей среде, под защитою законов своего общества, под охраною дворецкого и целой оравы слуг. Зевс мог себе позволить кричать так, чтобы каждое слово было слышно в холле "этим четырем". - Если каждая шахта будет посылать сюда... таких, они превратят ваш дом в конюшню. Тут же нечем дышать! - И негромко спросил: - Что сказал им Бен? Маргрет презрительно скривила рот: - Бен?.. Сидит себе в свинарнике и предоставляет мне разделываться, как знаю. Тогда Монти крикнул опять во весь голос: - Если они не уберутся тотчас, я позвоню в полицию. - Совершенно лишнее, - спокойно и негромко сказала Маргрет. - Они приходят уже третий раз. Посидят и уйдут, когда поймут, что им нечего ждать. - И уже совсем тихо добавила: - Мы не хотим скандала вокруг этого дела... Она взяла Монти под руку и повела в буфетную, но на полпути он спохватился: - Необходимо узнать их имена! Их внесут в такой список, понимаете: никто никогда не возьмет на работу ни одного из них! Он воскликнул это так, словно сделал радостное открытие. Мгновение Маргрет смотрела на него, как бы не понимая, потом так же оживленно сказала: - Один из них, что-то вроде их предводителя, назвал себя Ноксом... Да, именно так: Гемфри Нокс... Сейчас я узнаю, как зовут остальных. И она поспешила к двери, ведущей в холл. Монти нагнал ее и прошептал ей в ухо: - Гемфри Нокс?.. Который из них? Чуть-чуть приоткрыв дверь, она показала: - Вот тот, крайний... Видите, в рыжем костюме... Ну, да я сейчас подойду к нему... следите за мной. И она исчезла за дверью. Монти плотно притворил створки дверей и, присев на корточки, прильнул к замочной скважине. Ему было видно, как навстречу Маргрет поднялся высокий, худой мужчина лет сорока, с широкими, но сутуло сдвинутыми плечами и как-то странно, будто особенно устало висящими руками. Гемфри Нокс!.. Предводитель?.. Да, это один из тех, что вчера несли испанский флаг с деньгами на оружие, которое обратится против него, Монти, союзника генерала Франко... Гемфри Нокс!.. Ну что же, эти глубоко сидящие глаза с темными полосками на веках уже знакомы Монти. О, он их запомнил еще вчера!.. Посмотрим, какое выражение появится в них, когда мистер Нокс поймет, что внесен в черный список!.. Когда Маргрет вернулась, совершенно успокоившийся Монти спросил: - А Бен все еще в свинарнике? - Где ему еще быть?! При этом она презрительно скривила губы. - Можно за ним послать? - Нет. - Если бы вы знали причину моего приезда, Мэгги! - Но вы же знаете Бена... У одной семьи врачи нашли острую форму туберкулеза. - У семьи или у свиньи? - У семьи свиней. - Нужно добиться, чтобы на следующем заседании Комитета по невмешательству он непременно присутствовал: он должен помешать русским! Если они добьются эффективного контроля над портами мятежников, положение будет чертовски осложнено. Маргрет лукаво подмигнула: - А вы уже заинтересованы и в испанских делах?.. Вот Нед доберется... - Нед?! Хорошо, что напомнили. Сейчас же сплавьте этих шахтеров куда хотите. Нед идет со станции. Если он встретится с этими в холле, скандал обеспечен! - Пожалуй, вы правы! - Маргрет озабоченно потерла висок и, оставив недопитую рюмку, поспешно вышла. Но, едва переступив порог холла, она увидела, что опоздала. Нед стоял, окруженный горняками. С полей его шляпы еще падали капли воды. Маргрет всегда была уверена, что хорошо относится к Неду. Он был для нее чем-то вроде домашнего медвежонка, скорее смешного, чем опасного, затевавшего драки с гостями, которых ему подсовывали на потеху другим. Если он скалил зубы, это не принималось всерьез. Маргрет никогда еще не испытывала чувства, внезапно овладевшего ею сейчас, когда она при входе в холл увидела Неда, - может быть, потому, что она никогда не видела его в ином окружении, чем ее собственные гости. В их обществе несколько большая свобода костюма и резкая манера Неда говорить и держаться казались не чем иным, как занятной экстравагантностью. Но сейчас, когда она увидела его в таком же дешевом, вымокшем костюме, какие были на рабочих, в этой немодной широкополой шляпе с обвисшими от воды полями, Нед показался ей чужим, одним из "этих". - Где Бен? - спросил ее Нед. - Его нет дома. - Он нам нужен. Если бы Нед не произнес этого "нам", Маргрет, может быть, ответила бы иначе, но теперь она резко сказала: - Я уже говорила этим господам: лорда Крейфильда нет, и не будет. На мгновенье ей показалось, что Нед сейчас, вот сию секунду, потеряет самообладание. Его лицо, с которого еще не сошел легкий загар, вспыхнуло. Нед повернулся к шахтерам: - Я переговорю с сэром Бенджаменом и сообщу вам! Горняки потянулись к выходу, убежденные в том, что теперь их дело в шляпе. Так же твердо была уверена в своем и Маргрет: когти медвежонка не могут быть опасны домашним! Когда не было посторонних, в доме Крейфильдов не соблюдался обычай оставлять после обеда мужчин одних. Маргрет наравне с ними подсаживалась к камину с рюмкой и с папиросой и принимала участие в беседе. А сегодня у нее и подавно не было намерения оставлять Бена с братьями. В этот послеобеденный час Беном овладевает сонливость, ему делается безразлично все на свете, кроме разве его свиней, и он может дать опрометчивые обещания. Может обещать Монтегю "выздороветь" и явиться на заседание Комитета по невмешательству, тогда как Маргрет считает, что именно этого-то и не следует делать. Для успеха франкистов нужно, чтобы комитет подольше не собирался. План снабжения оружием Франко, о котором рассказал толстяк Маранья, показался ей великолепным. Итальянское и немецкое оружие будет теперь грузиться в различных портах, не исключая английских, под видом продовольствия и других товаров. Для этого уже зафрахтованы суда под самыми разнообразными флагами - до греческого и норвежского включительно. О каждом таком судне будет точно известно Франко. Его военные корабли будут задерживать эти суда и отводить в свои порты в качестве призов с военной контрабандой. Во-первых, при таком способе ни немцев, ни итальянцев нельзя будет винить в посылке оружия; во-вторых, при известном искусстве, можно будет повернуть дело против русских, якобы пытающихся этим путем оказать помощь своим испанским друзьям. Чем больше времени будет в распоряжении франкистов, тем лучше. Чем дольше не соберется комитет, которому рано или поздно все это станет известно, тоже тем лучше... И второе, чего не следовало сегодня допускать, - это разговор Неда с Беном. Чего он хочет от Бена? Чтобы тот дал средства на улучшение шахт? Пусть убирается со всеми своими горняками! Охрана труда в шахтах и так уже стоит достаточно дорого. Ни пенни больше того, что требует закон! Она решительно стукнула ножкой рюмки по каминной доске и сквозь пелену табачного дыма посмотрела на братьев. Бен с усилием разжал сцепленные пальцы и прикрыл зевок. При всем желании он не мог заставить себя вслушаться в разговор и в полудреме думал о своем: заболела его лучшая йоркширская самка Мадонна... 14 Серая каменистая пустыня Новой Кастилии подавляла Зинна своею суровостью. Ему, привыкшему к немецким пейзажам, плоскогорье представлялось библейски величественным. Даже теперь, прохладными осенними днями, его пугало это высокое солнце, не прикрытое облаками, и звонкая твердость почвы, лишенной растительности. Никогда прежде Зинн не соприкасался так близко с будничной, повседневной жизнью пехотной части. Теперь он аккуратно приходил сюда в часы строевых занятий. Он искал доводы, достаточно убедительные для всех этих хороших, серьезных и храбрых людей, пришедших сюда так же, как и он сам, защищать республику, что их нужно часами гонять по полю, требуя умения ходить в ногу и равнять ряды. Не то, чтобы он сам не понимал значения дисциплины и значения военного обучения, но ему было как-то неловко перед добровольцами. Как политический комиссар, именно он должен был внушать систематически и упорно, что дисциплина и военное обучение - залог стойкости бригады. Однажды Зинн внимательно следил за тем, как пожилой капрал из батальона Тельмана, - все обличало в этом человеке бывалого солдата, - шагая рядом с бойцами, показывал им, как следует крепить фляжку, чтобы она не ударялась на ходу о лопату и не издавала шума. - Шум может дорого стоить каждому из нас в отдельности и всему батальону в целом, - говорил капрал. Какое маленькое дело и какой большой в нем смысл! Зинну было приятно, что этот бывалый солдат - немец. Однако, поймав себя на этой мысли, Зинн поморщился, словно в ней было что-то постыдное для политического комиссара Интернациональной бригады. Он перешел на другую сторону плаца, где обучался батальон Домбровского. Назначение Зинна комиссаром было для него самого неожиданностью, большой и приятной. Не только потому, что оно означало доверие командования и партии, но и потому еще, что в такой бригаде, как эта, комиссаром можно было назначить только человека, пользующегося безусловной популярностью среди бойцов и офицеров. Значит, Зинн обладал этой популярностью. Он понимал, что обязан ею не столько военным талантам и своей партийной безупречности, сколько, пожалуй, песням. Только здесь он увидел, что песни, певшиеся им в Германии, находили отклик далеко за ее рубежом. Имя Зинна и его голос, оказывается, знали рабочие Австрии, Венгрии, Франции, Чехии, даже Болгарии, даже Италии, где слушание их было сопряжено с риском очутиться за колючей проволокой концлагеря или за решеткой тюрьмы. Такая популярность и обрадовала Зинна и несколько испугала. - Рад, очень рад! - сказал генерал Матраи, прочитав приказ о назначении Зинна. - Я даже не могу сказать, что рад: это для меня праздник. - Мы с тобою почти в одном положении... - Добродушное лицо Матраи сделалось необыкновенно серьезным, даже, как показалось Зинну, грустным. - Банда Хорти якшается с Муссолини и Гитлером. Одного этого было бы достаточно, чтобы в глазах простых людей всего мира сделать позорным слово "венгр". И вот, - гордость зазвучала в голосе Матраи, - я почувствовал себя здесь человеком, который должен доказать, что венгры, честные венгерские люди, такими и остались! - Я тебя понимаю, - сказал Зинн. Да, да, Матраи прав. Трудная задача! Не случайная московская встреча свела здесь генерала Матраи и певца Зинна. Это было закономерностью дружбы, великого единства лучших людей, всего передового человечества. Все они знали, зачем идут сюда и на что идут. Не было случайностью и то, что в батальонах интернациональных бригад было много посланцев народов, задавленных игом фашистской деспотии. Тут были немцы и итальянцы, болгары и сербы, венгры и сыны многих южноамериканских народов. Все они пришли на помощь испанскому народу, своему брату, такому же великодушному, как и их собственные народы, такому же храброму и вольнолюбивому, народу хлебопашцев и пастухов, моряков и зодчих, художников и певцов. Кто знает, быть может, наступит время, когда бригады иностранных добровольцев, сражавшихся в Испании, придут в свои собственные страны в роли освободителей? А пока надо было выполнять свой долг здесь. Интербригадовцы были гордостью бойцов среди массы испанцев, взявшихся за оружие, чтобы защищать свою страну; друзья Матраи понимали, что они только посланцы мировой семьи народов, борющихся за свободу. Но они несли своим братьям - испанцам - боевую дружбу трудящихся всех стран; они несли испанцам свой военный опыт. Тут, на полях и в горах Испании, они плечом к плечу с самими испанцами дрались против общего врага - фашизма. Адъютант генерала Матраи, молодой испанец, поэт Хименес Руис, сказал: - Одно из двух: мы победим - и снова расцветут города Испании и земля покроется посевами и садами, или победят они - и тогда еще целый век над историей Испании будут витать зловещие тени Филиппа Второго и Торквемады. - Филипп будет итальянского происхождения, а на заду Торквемады, под штанами, окажется метка: "Сделано в Германии", - смеясь, ответил Матраи. Руис усмехнулся. - Вероятно, вы правы, генерал, но и это будет не самое страшное. - По-моему, хуже трудно придумать! - возразил Зинн. Руис покачал головой. - Не кажется ли вам, что гораздо опасней для нас, испанцев, и для всего мира, если окажется, что, потерев марку "Сделано в Германии", вы вдруг обнаружите под нею нечто совершенно неожиданное... - Он интригующе помолчал и закончил: - "Сделано в Англии" или "Сделано в Америке". Послышалось несколько восклицаний. - А что, по-вашему, - продолжал Руис, - случайность, что в первые же дни мятежники захватили не Мурсию, не Валенсию, не Каталонию и даже не Новую Кастилию с Мадридом, который им очень нужен? Нет, они заняли именно Андалузию, чтобы избавить от всяких случайностей рудники "Рио-Тинто" и опереться спиной на скалу Гибралтара; именно Галисию с Эль-Ферролем и Виго, чтобы иметь открытый выход в Бискайю, куда хорошо знают дорогу английские корабли? Молча сидевший в уголке Арчибалд Крисс, высокий, худой англичанин, начальник связи бригады, осторожно, сразу всеми пятью пальцами, чтобы она не развалилась, вынул изо рта размахрившуюся сигару. - К чорту такие разговоры, Руис! - Я не о таких англичанах, как ты, Арчи! - А таких, как я, миллионы! - Но этими миллионами командует несколько десятков таких, которые владеют "Рио-Тинто", и Тин-Беральд, и Альмоденой, и... - К чорту! - Вот об этом я и говорю, - сказал Руис. Бела Варга, венгр, командир разведывательного эскадрона, маленький, круглый и черный, с кудрявою гривой волос, отошел от стола, за которым перерисовывал кроки. Остановившись напротив Руиса, Варга расставил короткие крепкие ноги и, держа на отлете дымящуюся сигару, громким и хриплым, будто простуженным, голосом воскликнул: - К чорту в первую очередь всех негодяев всех национальностей, будь то венгры, англичане, кто угодно, - тех, кто впился в тело испанского народа и сосет его кровь вместе с его собственными испанскими пиявками!.. Но пусть мне теперь членораздельно объяснят, почему нас держат в резерве? - Нашу бригаду, Бела? - Нашу бригаду, Хименес! Нашу отличную бригаду, люди которой сошлись со всего света для того, чтобы драться, а не сидеть в резерве! Писавший за столом у окна начальник штаба, немец Людвиг Энкель, искоса посмотрел на генерала Матраи, внимательно следившего за спором своих офицеров. - Мне, ему, ему, - все более горячась, говорил Варга, указывая коротким пальцем на окружающих офицеров, - Испания дороже, чем всем этим типам из мадридских дворцов, хотя мы и не испанцы! Генерал поднялся из-за стола и, встав между Варгой и Руисом, обнял обоих за плечи. - Весь вопрос именно в этом, - сказал он: - кому дорога Испания. Руис задумчиво произнес: - Да, в этом все дело. Вы можете мне не поверить, но родина еще никогда не была мне так дорога, как теперь, когда я очутился с вами... Это даже странно. - Ничего странного, - сказал Матраи. - Разве наша сила не в железном единстве антифашистского фронта всех народов? Медленно покачиваясь, Руис произнес: - Не знаю, была ли еще у какого-нибудь народа такая трудная история? Пролил ли еще какой-нибудь народ столько своей крови, как испанцы, в слепом подчинении королям и церкви? - Да, чорт побери, - проворчал Крисс, - ваша испанская церковь вспоена человеческой кровью, она была страшна, как никакая другая. - Была?! - воскликнул Руис. - Если бы только была! Посмотрите на нее сейчас, - это же клоака, в которой шипят и беснуются рептилии. Инквизиция перестала действовать открыто, она научилась маскироваться, но так же, как и во времена Торквемады, она гонит людей в тюрьмы и на эшафот. Она не сжигает их посреди площадей, но разве попасть в подвал Франко - это лучше, чем сгореть на костре? Инквизиторы не заседают больше в камере пыток, но посмотрите, что делают с людьми в застенках немецкой гестапо, польской дефензивы, итальянской овры! И кто загоняет туда жертвы? Попы! Кто провожает их на эшафот с крестом в одной руке и с веревкой в другой, совсем как триста лет назад?.. Попы! - Успокойтесь, мальчик, - ласково проговорил Матраи. - Скоро все это будет только материалом для какой-нибудь исторической поэмы о "великих инквизиторах", в назидание грядущим поколениям. Но эти поколения никогда уже не увидят ничего похожего на то, о чем ты рассказываешь, никогда не услышат стона жертв. Наша с тобою кровь, если ей суждено пролиться, - последняя, которая будет отдана в борьбе за освобождение человечества от черных пут поповщины. - Ах, генерал, как я хочу вам верить!.. Как я верю!.. - Поэт подбежал к Матраи и схватил его руку двумя своими тонкими загорелыми руками. - Когда я слушаю вас, мне всегда кажется, что все мы пишем какую-то новую страницу прекрасной поэмы, большую и очень важную. И это так замечательно, что именно вы, и он, и он, и он, - Руис поочередно указывал на офицеров, - сыны народов, казавшихся далекими от нас, стоите здесь, в одном ряду с испанцами. Это так прекрасно, генерал! Мне хотелось бы написать об этом стихи, такие замечательные, каких я никогда не смогу написать... - Напишешь, Руис, - сказал Матраи и, освободив свою руку из горячих ладоней юноши, положил ее ему на плечо. - Ты напишешь их потому, что твоя душа полна самых прекрасных стихов, самых прекрасных идей и чувств, какие могло породить сознание человека: чувств братства народов, идей единства и веры в победу нашего дела - самого правого дела, за какое когда-либо дрались солдаты. Разве мы с вами не продолжаем то, что русские начали в семнадцатом году? - Это как большой праздник, - мечтательно проговорил поэт. - Наш общий праздник... И именно теперь, когда наш народ впервые по-настоящему взялся за создание своей истории, фашисты хотят перерезать нам глотку? - Сначала они должны будут перерезать глотки нам. - Вы говорите об интернационалистах, генерал? Маленькой крепкой, как железо, рукой Матраи сжал плечо адъютанта: - Руис, милый мой поэт! Я говорю и о нас, интернационалистах, и о вас, испанских патриотах. Мы - это значит все честные люди, взявшиеся за оружие, чтобы помочь испанскому народу отстоять свое право на такое государство, какое он хочет иметь... Я хорошо понимаю, Руис: наши силы, всех нас, собравшихся сюда с разных концов света, может быть, и не так уж велики по сравнению с силами самого испанского народа. Но он должен знать, и весь мир должен знать: мы здесь для того, чтобы отстоять вашу испанскую свободу, которая является частью нашей - венгерской, польской, французской, болгарской, китайской свободы... И, словно продолжая мысль Матраи, Зинн вполголоса запел: Франко и Гитлер, плох ваш расчет! Мы защищаем испанский народ... И офицеры дружным хором подхватили: Все планы Франко Мы впрах разрушим... Вестовой подошел к Руису и шопотом что-то доложил. - Пусть входит, - сказал Руис и негромко доложил генералу: - Новый товарищ... Матраи кивнул и направился к столу, за которым все с тою же сосредоточенностью продолжал писать Энкель. Генерал был на половине пути к столу, когда дверь отворилась и в комнату вошел Кеш. Матраи подбежал к нему, схватил за плечи, сильным движением повернул к свету. - Не может быть?.. Михаэль! Повидимому, свет лампы ослепил Кеша после темноты улицы. Он снял очки и осторожно прикрыл пальцами глаза. - Поздравляю, генерал, - сказал Кеш. - С чем? - Завтра вы выступаете! Матраи радостно поднял стакан. - Друзья!.. Он ничего больше не сказал, только оглядел своих офицеров и осушил стакан. Варга и Руис чокнулись. Энкель посмотрел из-под очков на генерала и, подумав, стал аккуратно складывать разбросанные по столу бумаги. Через полчаса дом погрузился в темноту. После полуночи, как было условлено, Зинн зашел за Матраи, чтобы вместе обойти расположение бригады. Подойдя к незавешенному окошку, Зинн заглянул в него, прежде чем стукнуть в стекло. У стола все так же сидел Людвиг Энкель. Его рука с пером все бегала по тетрадке. Это, конечно, была не книжка приказов, а личная тетрадь писателя Энкеля. В нее он ежедневно, пользуясь каждой свободной минутой, записывал свои наблюдения для романа, над которым не переставал работать ни при каких обстоятельствах, к добродушной зависти генерала. Матраи сидел в дальнем углу, на походной койке, закинув руки за голову. Глаза его были закрыты, брови насуплены. Когда Зинн осторожно стукнул в окошко, Матраи поднял голову и посмотрел на зажатый в руке листок, потом вокруг себя. Можно было сказать с уверенностью, что мысли его вернулись издалека. Он быстро встал и, надев фуражку, вышел к Зинну. Стоя на крыльце, он достал бумажник и бережно вложил в него листок, который все еще держал в руке. - Мои только что вернулись из Беликов, - смущенно пояснил он, словно было что-то стыдное в том, что он хотя бы на короткое мгновенье отдался личному. Зинн знал, что в Беликах, деревне на Полтавщине, Матраи, уезжая в Испанию, оставил на лето жену и дочь. Они молча шагали по каменистой дороге. Сдержанный вздох Матраи как бы дал Зинну понять, что с личным покончено... Когда они вернулись в штаб, Энкель поднялся из-за своего стола и торжественно вручил генералу бланк депеши. "Копия Мадрид. Центральному Комитету Коммунистической Партии Испании. Товарищу Хосе Диас. Трудящиеся Советского Союза выполняют лишь свой долг, оказывая посильную помощь революционным массам Испании. Они отдают себе отчет, что освобождение Испании от гнета фашистских реакционеров не есть частное дело испанцев, а - общее дело всего передового и прогрессивного человечества. Братский привет! И.Сталин". Матраи прочел текст и, обернувшись к Зинну, протянул ему депешу. - Смотри, привет партии! - сказал он. 15 Монти отпустил таксомотор у министерства внутренних дел и нырнул под арку Кинг-Чарльз-стрит, чтобы кратчайшим путем выйти к тому месту, где надеялся перехватить Флеминга. Он знал, что Флеминг всегда проходит вдоль решетки Сент-Джеймского парка. Место казалось Монти удобным, чтобы поговорить с проклятым упрямцем, чье влияние на Бена проявилось вдруг с такою силой. Кто бы мог думать, что все советы Маргрет будут так легко забыты Беном и ни одно обещание, из данных им Монтегю, не будет исполнено под влиянием нашептываний какого-то чиновника, неизвестно откуда взявшегося! Впрочем, тут Монти кривил душой. Он отлично знал, что мистер Флеминг как бы заимообразно дан министерством колоний министерству иностранных дел на время работы Комитета по невмешательству. Попытки Маргрет уговорить мужа отказаться от Флеминга наталкивались на сопротивление Бена. Монти не хуже самого Бена знал причину его упрямства: Флеминг был на редкость расторопный человек. Ему было за сорок, и вообще это был вполне солидный мужчина, имеющий за спиною два тома научных трудов о бабочках Новой Гвинеи. Когда стало известно, что мешающий проискам спекулянтов секретарь комитета - энтомолог, Монти решил, что, купив ему сачок и коробку для собирания бабочек, он овладеет душою и телом простака. Но простак оказался вовсе не так прост. Отличный знаток канцелярских порядков, Флеминг сразу же завоевал подступы к сердцу председателя тем, что содержал делопроизводство комитета в идеальном порядке. Любая справка могла быть получена в течение нескольких минут; стенографические отчеты заседаний, аккуратно отпечатанные и изящно переплетенные, быстро рассылались послам - членам Комитета по невмешательству в дела Испании. Бен блаженно улыбался, выслушивая комплименты четкой работе комитета. Но и это удовольствие было сущим пустяком по сравнению с тою пользой, какую Флеминг приносил Бену в процессе самих заседаний комитета. Привыкнув улавливать подаваемые шопотом советы секретаря, Бен обнаружил неожиданную для всех способность принимать решения, не съездив домой. Именно это-то и противоречило планам Монтегю. Помимо того, что Монтегю удалось задешево купить в Испании участок с богатыми запасами олова, он еще взял на себя проведение очень выгодной операции с переотправкой франкистам большой партии оружия из Гамбурга. Способ доставки в Испанию оружия, рассказанный ему Маргрет, оказался великолепным. Два парохода уже были "конфискованы" Франко. Наведя справки о Флеминге, Монти с достоверностью установил, что никаких доходов, кроме министерского жалованья, у того не было. Жалованья могло хватать на самую скромную жизнь. Научная работа энтомолога не давала Флемингу ничего, - напротив, его сбережения ушли на издание двух книг. Третья, по мнению Флеминга самая ценная, до сих пор не была опубликована. Одновременно Монтегю узнал и то, что именно издание работы о Troides (ornithoptera) meridionalis Rothsch является своего рода навязчивой идеей чиновника-энтомолога. На этом-то пункте Монти и решил построить свою атаку: он поможет Флемингу издать книгу, потом подсунет ему пакет второсортных испанских бумаг - и Флеминг будет у него в руках, а с Флемингом - и Комитет по невмешательству. Ничего не подозревавший объект этих происков, мистер Флеминг, размеренным шагом шел вдоль ограды Сент-Джеймского парка. Мелкий дождь шуршал по его раскрытому зонту. Скатывавшиеся на спину капли собирались в струйки и стекали сзади по плащу на брюки. Но мистер Флеминг не думал ни о дожде, ни о намокших брюках. Его мысли были далеко. Они витали в насыщенных парной духотой зарослях Новой Гвинеи, где он провел лучшие годы жизни и собрал коллекцию бабочек, доставившую ему звание корреспондента Королевского общества. Взгляд его машинально скользил по деревьям с той стороны ограды, но вместо их серых, уже наполовину оголенных ветвей перед его умственным взором проплывала густая зелень далекого острова. В этот получас прогулки между вокзалом и министерством, еще принадлежавший ему, Флеминг имел право отдаться тому, что было подлинным смыслом его существования на протяжении последних лет, - мечте об акклиматизации на Британских островах великолепной гвинейской бабочки. Это было тем слабым местом Флеминга, какое существует в психике почти каждого человека. Будучи практиком и приверженцем реалистического взгляда на все явления жизни, там, где дело касалось бабочек, Флеминг сразу соскальзывал с почвы реальности. Он искренне полагал, что появление огромной черно-зеленой красавицы в садах Англии было бы событием. По мере того как за серой сеткой дождя вырисовывались контуры правительственных зданий, служебные мысли начинали вклиниваться в приятные размышления о бабочках. И, раз уже переключившись на мысль о службе, Флеминг не возвращался к бабочкам. Он был исполнительный чиновник и старательно относился ко всякому делу, порученному ему начальниками. Попав недавно в комитет, Флеминг без труда понял, что истинной целью представленных в нем правительств, кроме Советского, является такое ведение дел, которое не мешало бы генералу Франко одержать победу над республикой. Франция и Англия не составляли исключения, несмотря на все давление, какое массы этих стран оказывали на свои правительства. Повидимому, немалое влияние на ход дел в комитете оказывали и международные круги спекулянтов, спешивших нажиться на войне в Испании. Все это быстро стало ясно Флемингу. Стало ему ясно и то, что в отношении Испанской республики все это было действительно вопиющей несправедливостью. Но ведь его послали сюда вовсе не для того, чтобы бороться за справедливость. Его обязанностью было создавать порядок в канцелярии комитета. И только. Даже если бы в душе его шевельнулось желание чем-нибудь помочь республиканцам, он легко подавил бы его. Впутываться в дела, которые его не касались, - за испанцев или против них, - значило рисковать служебной карьерой, а следовательно, и возможностью приватно заниматься бабочками... Монти поймал мистера Флеминга уже совсем недалеко от подъезда министерства. Ему пришлось даже сделать несколько быстрых движений, чтобы пересечь Флемингу дорогу. Монти радостно хлопнул себя по лбу, словно неожиданная встреча с Флемингом заставила его что-то вспомнить. - Как кстати я вас встретил! Флеминг с равнодушным видом складывал зонтик. - Да, это чрезвычайно удачно! - повторил Монти. - Кто-то говорил, будто вы занимались в колониях чем-то таким... - Монти щелкнул пальцами, вспоминая ускользнувшее слово: - энтомологией, о! - Совершенно верно! - Флеминг с недоумением посмотрел на Монти: репутация брата председателя комитета была ему хорошо известна, но не думает же он, что бабочек можно разводить с целью дохода?! - У вас есть труды по этой части? - спросил Монти. - Да. - Я имею в виду неизданные труды. - Да. - Я начинаю издательское дело... такая, знаете ли, серия: "Богатство фауны Британской империи". В глазах Флеминга снова загорелся свет, погасший при приближении к служебному порогу. - Да? - Меня особенно интересует фауна наших заморских владений: Новая Гвинея и тому подобное. - Моя работа касается бабочек Новой Гвинея, - скромно сказал Флеминг. - Отлично! - воскликнул Монти. - Мы можем купить вашу рукопись! Вы слышите: мы покупаем ваш труд, мы платим деньги! - Это интересно, - неуверенно произнес Флеминг. Монти удивленно посмотрел на него. Он в первый раз в жизни видел человека, который при слове "деньги" колебался или думал о чем-то другом. Теряя терпение, он сказал: - Несите вашу рукопись - и завтра же чек! - Да, да... Это очень интересно. Флеминг приподнял шляпу и исчез в подъезде. Завернув за угол, Монти остановился. Совершенно новая идея пришла ему на ум: чек Флемингу он, конечно, выпишет завтра же, но рукопись... да, рукопись он не станет печатать: он ее законсервирует. Это будет отличный способ воздействовать на Флеминга! Может быть, даже не понадобится дарить ему испанские бумаги. 16 Один из добровольцев, здоровенный детина, лежавший слева от Даррака, с интересом, в котором сквозило легкое презрение, следил за тем, как тот в третий раз принимался устраивать себе прикрытие. Француз делал это, подтягивая к себе кирпичи и аккуратно складывая их в дыре, пробитой снарядом. - Послушай, Луи, - сказал доброволец, - ты, верно, воображаешь, что это коробки с шоколадом? Добровольца звали Айком Стилом. Он был американец, когда-то строительный рабочий, потом авиационный механик, превратившийся теперь в пехотного солдата. У республики было слишком мало самолетов, чтобы использовать около них всех, кто умел с ними обращаться. Не было ничего мудреного в том, что Айк лучше скрипача знал, как обращаться с кирпичом. Айк боком подполз к Дарраку и, сдвинув вместе два больших обломка стены, устроил надежный бруствер. - Можно подумать, что вы занимались этим всю жизнь, - вежливо проговорил Даррак. - Отец мне всегда толковал, что никакая наука не пропадет даром. А этому я научился двадцать лет назад, когда нас приволокли в Европу такими же цыплятами, как ты сейчас. Вот и выходит, что мой старик был прав - наука не пропала. Гулкий удар мины под самой стеной заглушил конец фразы Стила. Все прижались к полу. Стил стряхнул с себя осыпавшуюся со стены известку. - Все это было бы пустяками, если бы мародеры не стреляли по нас из американских минометов! - Хорошо, если бы только из минометов... - проворчал кто-то рядом. - Говорят, у них все иностранное: от пушек до рубашек. А раз так, наверно, уж не дали маху ни ваши американские, ни всякие другие товарищи. Даррак молча слушал, глядя поверх бруствера на небо, на видневшиеся впереди деревья Каса дель Кампо и на развалины домов между этими деревьями и тем строением, которое занимала их собственная рота. Вероятно, еще недавно тут помещалась факультетская библиотека. Вороха книг с шорохом и стуком сыпались за спинами бойцов при каждом близком разрыве. Шкафы разваливались от сотрясения; ни в одном из них давно не было стекол. - Мир - удивительная штука, - сказал англичанин Крисс. - Идет оживленная торговля всем, чем можно: на американские деньга покупают немецкое оружие для франкистов; французы делают к этим пушкам снаряды, чтобы стрелять в нас же, французов. - Уж это ты брось, - послышался голос эльзасца Лорана, - французы не станут делать снаряды для этой сволочи! Стил протяжно свистнул. - Чем французский фабрикант лучше нашего? Одна шайка. Одна во всем свете. Особенно эти, которые делают оружие! - Только не французы, - упрямо заявил из своего угла Лоран. - Да что они тебе дались, словно у тебя самого оружейная фабрика! - со смехом крикнул боец, устраивавший себе ложе из книг. - Честное слово, Лоран, ты меня удивляешь, - терпеливо сказал Стил. - Ты что, приехал сюда как адвокат фашистов? - Я приехал, чтобы еще раз набить морду бошам. Вот и все, - сказал Лоран. - Тогда тебе предстоит еще очень многое понять. Но ты не... - Да ты не отчаивайся, Лоран, - со смехом перебил новый боец, - тут ты все скоро поймешь. Ребята из разведки говорили, что вчера напоролись на склад снарядов у батареи башибузуков. Снаряды имели клеймо Шнейдера. - Крезо? - недоверчиво спросил Лоран. - А то какого же? Лоран все еще недоверчиво покачивал головой: - К немецким пушкам?.. - По маленькому открытию каждый день... - начал Стил. - ...и ты уедешь отсюда профессором, - закончил другой боец. - Хотел бы я знать, - в раздумье произнес Лоран, - какого чорта они тянут там, в Комитете по невмешательству. - Он для того и создан, чтобы тянуть, - вставил замечание Даррак. - Ты был там? - насмешливо спросил Лоран. - А я был в Париже, когда Блюм предложил его, это самое невмешательство. У него были честные намерения. - Честные намерения старой шлюхи, - сказал Стил. - Но, но! Блюм все-таки наш, социалист. - Банкирский сынок-то? Знаем мы таких социалистов. Вроде лейбористов из лордов... Знаем, - веско проговорил англичанин, до сих пор слушавший молча. - Скажи, дружище, сам ты кто, из рабочих? - А то кто же, - обиженно ответил Лоран, - жестянщик я и, говорят, не из последних... Только не везет мне в жизни, давно сижу без работы. - Значит, не по пути тебе с Блюмом, товарищ, послушай лучше коммунистов, - сказал Крисс. Грохот нового разрыва заглушил ответ Лорана. Это уже была не мина. Снаряд разорвался, ударившись в стену следующего дома. - Наше счастье, что они стреляют, как сапожники. А то с их запасом снарядов... Звук резкий, свистящий и очень быстро удаляющийся снова пронизал пространство. Так же мгновенно, как возник, он разрешился хлещущим отрывистым ударом разрыва где-то далеко позади библиотеки. - Удивительно, - сказал Стил. - К этому времени они обычно уже стелют кроватки для послеобеденного отдыха, а тут... Они что-нибудь затевают! Огонь фашистов усиливался. Над головами бойцов снова и снова слышался скрипучий, вибрирующий свист пролетавших снарядов. - Сточетырехмиллиметровки, - определил Стил. Остальные молчали, инстинктивно наклоняя головы при звуке приближающегося снаряда. Почти все они прежде были солдатами. Их нельзя было удивить орудийным обстрелом, но то, что начиналось сегодня, происходило тут в первый раз. В пролом стены, за спинами бойцов, было видно, как на склоне холма, где расположены резервы Интернациональной бригады, дымные облачка разрывов сливались в сплошную тучу. Она меняла окраску, шевелилась, как живое существо, то вспухая, то брызжа в стороны длинными черными лучами, то выбрасывая вверх стремительные фонтаны желтого или белого дыма. Пламя пронизывало тучу то золотистыми стрелами, то языками - оранжевыми и яркими, как клочья начищенной меди. Даррак видел такое впервые, так же как и Лоран. Тяжелый снаряд, пронизав угол дома, обдал всех дождем кирпичных обломков. Обгоняя их, истерически завизжали осколки снаряда. Один из них со скрежетом царапнул стену над Дарраком и врезался в паркет, торчком, как матросская свайка. Кусочек металла еще дрожал и гудел подобно камертону, когда Даррак с любопытством потянулся к нему, но под общий смех бойцов тотчас испуганно отдернул руку: рваные края осколка обожгли ему пальцы, как зубья раскаленной пилы. - Когда такая штука попадает в человека, она распарывает его, как мешок с требухой, - проворчал кто-то. Даррак с недоверием посмотрел на осколок. Он был не более трех-четырех дюймов в длину. Но его зазубренные края выглядели зловеще. - Да, - сказал Стил, - представить себе это может или тот, кто тут побывал, или сумасшедший. - Эти могут все, - рассмеялся кто-то. - Мы с вами, ребята, тоже можем все, - уверенно сказал Стил. - Ну-ка, скажите мне, чего мы не можем? - Знать, для какого чорта они затеяли сегодня эту кутерьму. - Небось, Матраи уже догадался. - Это верно, - отозвалось сразу несколько бойцов. - Наш генерал наверняка уже знает все, что нужно! - Я проторчал в окопах всю ту войну, - задумчиво проговорил пожилой боец, - но, убейте меня, не видел такого генерала. Да и не думал, что такие бывают. - Говорят, в России... - В России. Мало ли что есть в России и чего мы никогда не увидим! - А может быть, и увидим, а? - мечтательно проговорил боец помоложе. - Ради чего же мы сейчас валяемся тут, как не ради того, чтобы увидеть, наконец, то же, что увидели русские? - Пожалуй, - согласился пожилой боец. - Ты сказал именно то, что я не знал, как выразить. Даррак закрыл глаза и прижался лбом к прикладу винтовки. Он, кажется, понемногу привыкал ко всему: к жужжанию пуль, к реву снарядов, к бессоннице и грязи, даже к тому, что он давно уже не видел свою, оставленную в ротном обозе, скрипку. Наконец, он, повидимому, привык даже к тому, что его пальцы, длинные тонкие пальцы скрипача, были черны от многодневной грязи и покрыты ссадинами. Ему казалось, что он привык ко всему. Ко всему, кроме одного: он не мог привыкнуть к раненым. Да, это было, пожалуй, единственным, к чему еще не мог тут присмотреться Даррак - раненые, страдания раненых. Между тем беседа под грохот канонады продолжалась. - Мы должны с этим покончить, - сказал Стил. - Чтобы покончить с этим, нужно покончить с Германией! - непримиримо крикнул Лоран. - Милитаризм - это не только Германия, - возразил Стил. - Но сегодня его зовут "Германия"! - Я вам скажу, ребята, - проговорил Крисс: - наши британские лорды в этом отношении немногим лучше немцев. - А американские "короли" и их прихлебатели? - Пожалуй. - А французы из этих самых... "двухсот", так те и вовсе. - Это так, - поправил Стил, - но во всех этих странах еще есть и люди, способные протестовать и бороться против того, что их делают пешками в этой проклятой игре. - И они должны победить, непременно должны! - сказал Даррак. - Кого? - спросил кто-то. - Фашистов. - Этого мало. Победить нужно не фашистов, а фашизм, не генералов, а войну. Войну как таковую, чорт ее побери! А для этого нужно свернуть шею хозяевам - тем, кто стоит за фашистами и за генералами. - Ради этого мы и здесь, - снова сказал Стил. - И попомните мое слово, ребята, - сказал англичанин: - драться нам придется не только здесь! - Верно, Крисс, - со спокойным кивком подтвердил Стил. - Здесь, в Испании, мы даем первый открытый бой всей международной шайке. А когда-нибудь, - и в его голосе послышалась мечтательность, - соберемся опять вместе, все, всей бригадой, но тогда в ней будет уже не десять тысяч, а десять миллионов штыков, и окончательно загоним в могилу всю шайку... - Хватит! - испуганно сказал Лоран. - С тебя уже хватит! Вот блюмовская школа! - насмешливо произнес американец. - Нет, эльзасец, когда мы покончим с этим здесь, нам придется еще немало драться. Может быть, даже у себя дома. - Со своими? - спросил Лоран. - Иначе их не приведешь в чувство, - сказал Крисс. - Ты прав, - сказал Стил, - настолько-то мы с тобою знаем собственных сволочей. - Эй, эй, глядите-ка, ребята! - крикнул пожилой боец. Он высунулся было в наполовину заложенное мешками окно, но пули франкистов тотчас заставили его отползти обратно. Следом за ним и все стали смотреть на небо, которое было хорошо видно в дыру, зиявшую на месте стеклянного купола библиотеки. - Проклятое воронье, - сердито проговорил пожилой боец. - Всегда так, десять на одного... Заклюют! - Не заклюют! - сказал молодой. - Смотри, как он дает им. Истребитель с республиканскими знаками на крыльях отбивался от десятка насевших на него итальянских "Фиатов". Он уже сбил одного; второй, дымя, поспешно уходил в свое расположение. Но силы были слишком неравны. Дело кончилось тем, что республиканский самолет загорелся, завертелся в воздухе, начал штопорить. Вот от него отделился падающий летчик. Через несколько секунд над его фигуркой брызнула струя белого шелка, а еще через мгновенье раскрылся парашют. Затаив дыхание, бойцы следили за тем, как ветер несет летчика к зданиям Университетского городка. Им казалось, что летчик упадет прямо на железные стропила разбитого купола библиотеки. Но случилось нечто худшее: летчик упал между позициями своих и франкистов. Из окопов фашистов тотчас поднялся пулеметный огонь. Они стреляли со всех точек, с которых могли достать до места падения летчика свинцовыми струями своих пулеметов. Потом между летчиком и франкистской позицией разорвалось несколько ручных гранат. Но они до него не долетали. - Его счастье, - с облегчением проговорил пожилой боец. - Ночью ему удастся переползти к нам. - До ночи они добьют его из минометов, - заметил Даррак. - Так или иначе, они до него доберутся, - сказал молодой боец. - А впрочем... впрочем, мы им не дадим. Верно, ребята? - Что ты хочешь сделать? - Мы должны его вытащить. Стил в сомнении покачал головой: - Разве только когда стемнеет. - Я об этом и говорю, - подтвердил молодой. - Верно, друг, - согласился Крисс. - Как только стемнеет, мы должны его вытащить. - Непременно вытащим! - послышалось несколько голосов. Стил согнул из железного листа нечто вроде рупора, чтобы предупредить летчика. С ним пробовали заговорить на всех языках, какие были известны бойцам, но он не откликнулся ни на один. Последним сделал попытку окликнуть летчика Лоран. - Поговори-ка с ним по-немецки, - предложил кто-то. К всеобщему удивлению, летчик на этот раз действительно отозвался. Он оказался чехом. Повидимому, франкисты разгадали намерение республиканцев. Через короткий промежуток времени из их окопа послышалась немецкая речь. Франкисты обратились к летчику с предложением выбирать: с наступлением темноты переползти к ним или быть сожженным из огнемета, который сейчас будет доставлен во франкистский окоп. Интернационалисты молча переглянулись... Сумерки сгущались. В неприятельском окопе было заметно движение. Вскоре оттуда крикнули на испанском и немецком языках, что огнеметчики прибыли, огнемет установлен. - Что делать? - спросил пожилой доброволец. - Не можем же мы им позволить сжечь этого чешского парня... Послушай, Лоран, крикни, чтобы он попробовал переползти поближе к нам. - Не нужно! - Стил остановил Лорана. - Еще слишком светло. Скажи ему только, что мы постараемся ему помочь. Некоторое время летчик молчал. Потом удалось с трудом разобрать его ответ: он ранен в ногу, он не может двигаться. - Ранен в ногу? - сказал пожилой боец. - Ну что же, придется его оттуда вынести. Стил оглядел небо. На его потемневшем фоне блески разрывов становились все ярче. - Через полчаса будет темно! - сказал Стил, и все поняли, что это значит: через полчаса они должны спасти чеха. Переползая от простенка к простенку, Стил перебрался в соседнюю комнату, где находился командир роты. Посоветовавшись, они вызвали по телефону батальон и сообщили о положении летчика. Через пять минут из батальона позвонили и сообщили, что точно засекли огнемет. Командир батальона обещал ровно через полчаса выпустить по нему из своей единственной пушки пяток снарядов. Большего он обещать не мог. С этой вестью Стил вернулся к своим. Пулеметчики дали несколько коротких пристрелочных очередей, чтобы попытаться, когда наступит момент, заткнуть глотку пулеметам франкистов. Стрелки приладили винтовки. Каждый выбирал себе точки поприметней, чтобы не тратить зря патронов, когда станет темно. В библиотеке воцарилась тишина. Затихли и фашисты. Однако они молчали не долго. Вскоре послышался глухой выкрик из мегафона: - Эгей, летчик! Даем тебе пять минут, чтобы собраться в дорогу... либо к нам, либо на тот свет. Как бы для придания веса своим словам, франкисты выбросили из огнемета короткую струю, мгновенно воспламенившую несколько срезанных снарядами пней между позициями. Они сгорели быстро и ярко, как ракеты. Даррак еще никогда не видел действия огнемета. - Боже мой! - вырвалось у него. - А ты думал, шутки? - усмехнулся пожилой солдат. - Вот мерзавцы, - пробормотал Лоран. - Какие мерзавцы, о господи! Стил посмотрел на часы. - Придется поспешить. Он послал бойцов позвонить командиру батальона, чтобы вызвать огонь на огнеметную точку немцев не через полчаса, как было условлено, а через пять минут. - По первому же выстрелу пушки начнем вылазку, - сказал Стил. Глядя на опытных бойцов, Даррак тоже снял с себя лишнее снаряжение и примкнул штык. Но Стил сказал: - Это не для музыкантов. Даррак промолчал, но по его взгляду Стил понял, что не должен был этого говорить. - Я вовсе не хотел тебя обидеть. Мне просто жалко тебя... именно как музыканта. Даррак опять ничего не ответил и отвернулся. - Ладно, пойдем! - сказал Стил и подумал: "Как бы не пришлось вытаскивать двоих вместо одного". Под прикрытием темноты и редкого, отвлекающего огня своих стрелков участники вылазки спустились по стене. Ломая ногти в кровь и раздирая ладони, Даррак сполз следом за другими на груду битого кирпича. И странно, как только он перестал чувствовать перед собою стену, отделявшую его от противника и как бы заключавшую его в одну коробку с товарищами, он сразу утратил то чувство беспомощности, которое постоянно держало его в тисках какой-то зависимости от остальных. Темнота защищала его от взглядов более опытных бойцов. Именно потому, что никто, кроме его собственной совести, не контролировал сейчас его действий, он решил действовать так, как действовал бы на его месте самый опытный, самый мужественный и сильный солдат. Больше всего ему хотелось первым добраться до летчика, спасти его. Даррак не думал о том, под силу ли ему это. Сейчас ему было под силу то, ради чего он приехал в Испанию, - подвиг. Сейчас для Даррака в незнакомом ему чешском летчике сосредоточилось все: Испанская республика, силы антифашизма, победа над Гитлером, Муссолини и Франко, победа над войной. Повидимому, заподозрив в замеченном движении интернационалистов что-то более серьезное, чем спасение летчика, франкисты открыли беглый огонь из ручного оружия. За спинами Стила и его спутников, на том рубеже, который они уже успели миновать, вспыхивали светляки разрывных пуль и стали одна за другой глухо рваться мины. Через одну-две минуты высоко над их головами звонко разорвались первые шрапнели и послышался посвист разлетающихся пуль. Даррак полз, ничего не замечая, не думая ни о чем, кроме спасения чеха. Он в первый раз остановился и инстинктивно прижался всем телом к земле только после близкого разрыва гранаты, когда на него посыпался дождь камней и ком земли ударил ему в плечо. Когда Дарраку показалось, что он уже должен был доползти до места, где лежал летчик, он поднял голову и огляделся. Он обрадовался тому, что вспыхнувший в вышине яркий свет ракеты позволил ему все увидеть. Но удар по каске заставил его снова прижаться к земле. Послышался сердитый голос Стила: - Молодец, Луи, но не сходи с ума! И Даррак понял, что взводный все время был рядом с ним. Но теперь он не испытывал неловкости от этого соседства. Только еще большая уверенность в своих силах овладела им. - Я не вижу чеха, - сказал он Стилу. - Вперед и вправо... метров пять. Только осторожно, когда мародерская ракета будет уже у земли. Даррак посмотрел в указанном направлении, но ничего не увидел. И он понял, что одному ему ничего не удастся сделать. Как только ракета погасла, он снова услышал голос Стила: - За мной, Луи! Отчаянно работая локтями, Даррак пополз за едва различимым в темноте Стилом. Через минуту они оба лежали в воронке рядом с летчиком. - Меня зовут Купка... Ярош Купка. Я думаю, что придется отрезать ногу, дьявольски горит, - сказал чех так, словно уже был у своих. 17 Сидя в автомобиле, присланном из резиденции Чан Кай-ши, Шверер торопливо перебирал в уме события последних недель. Он еще раз пытался найти тот единственно верный ход, который мог бы спасти игру, проигранную им в Китае. Несмотря на совет Паркера, несмотря на то, что знакомство с китайской литературой и каждый новый шаг в этой стране убеждали его в неприменимости немецкого мышления к жизни здесь, Шверер никак не мог заставить себя поверить тому, что его выводы, составленные по всем правилам немецкой логики, никуда не годятся. Было противно сознавать, что ничего не понимающий, по мнению Шверера, в современном военном искусстве и ленивый Янь Ши-фан мог поставить его в столь унизительное положение. Не сказав ни одного резкого слова, даже, скорее, наговорив ему комплиментов, он все же дал понять Швереру, что тот - неисправимый тупица и похож на слона, попавшего в фарфоровую лавку. Кончилось тем, что Шверер решил использовать совет Паркера и написал мадам Чан Кай-ши, прося свидания. Визит был назначен. Он ехал к ней. Автомобиль остановился у резиденции главного разбойника, как Шверер называл Чан Кай-ши. Пока Сун Хо-шин отворял дверцу автомобиля, Шверер успел оглядеть дом. Его поразило великолепное сияние бирюзовых изразцов крыши. Голубизна глазури казалась столь естественным продолжением неба, что, войдя в холл, Шверер невольно взглянул вверх, - царивший в холле полумрак был неожиданным. Не менее удивительным показалось и внутреннее убранство дома. Два мира, столь не похожих друг на друга, сошлись тут вплотную. Тяжеловесная старомодность китайского быта смешалась с ультрасовременным комфортом. Чья-то рука соединила их в пропорциях, создавших впечатление органической целостности этих разных миров. Это было удивительно. Шверер заранее проникся почтением к искусству той, чья рука хозяйничала здесь. Китаец в строгом костюме лондонского дипломата долго занимал Шверера разговором, прежде чем отворилась дверь и ему предложили войти. Шверер никогда прежде не видел жены главнокомандующего, но если правда все, что ему рассказывал Паркер, то эти глаза, окинувшие Шверера таким жестким оценивающим взглядом и тотчас же с поразительной естественностью облившие его лучами мягкой приветливости, могли принадлежать только госпоже Чан Кай-ши. Шверера поразила ее внешность! Он думал увидеть молодящуюся, утомленную интригами и своеволием старуху, а перед ним предстала женщина, полная грациозной женственности, с красивым и необыкновенно подвижным лицом. Хозяйка быстро пресекла попытки Шверера заговорить о том, ради чего он приехал. Она овладела тонкой нитью беседы и разматывала ее клубок, как ей хотелось. Ее тон был дружески ласков; несколько раз она даже дотронулась до колена Шверера веером, который держала в необычайно пропорциональной, хотя и тонкой руке. Шверер не мог не обратить внимания на пальцы с остро отточенными миндалевидными ногтями. Шверер все больше выпячивал грудь, совершенно забыв, что на нем не генеральский мундир, а скромная черная визитка. Напрасно пытался он отвести от себя захлестывавший его поток любезностей и комплиментов. Дама все говорила и говорила. Подали чай, а запас ее слов все еще казался неисчерпаемым. Но вот был окончен и чай. Хозяйка ни словом не обмолвилась ни об интересовавшем Шверера деле, ни о том, что визит окончен. Но по новому, совершенно неожиданному, по несходству с прежним, выражению, которое промелькнуло у нее в глазах, Шверер понял, что ему остается одно - подняться. Он откланялся. Удаляясь, он почти физически ощущал на спине провожавший его взгляд хозяйки. Если бы он в этот момент оглянулся, то понял бы, что ему лучше всего подобру-поздорову убраться с пути этой женщины. В холле Шверер столкнулся с Паркером. - Ага! Послушались-таки моего совета! - развязно сказал американец. Повидимому, при всем желании Шверера сохранить достоинство, его лицо достаточно ясно говорило об окончательном поражении. Паркер рассмеялся и, сделав приветственный жест, прошел во внутренние комнаты. Он держался тут, как свой человек. Около автомобиля, придерживая отворенную дверцу, стоял Сун Хо-шин. Глаза его были опущены и лицо бесстрастно. Всякий, кто взглянул бы на маленького слугу, тотчас решил бы, что того не занимает сейчас ничто, кроме желания помочь генералу сесть в автомобиль. Впрочем, такая догадка была бы, пожалуй, и верна: поручику Харада предстояло захлопнуть дверцу за немецким советником, благодаря усилиям японской разведки раз и навсегда покидающим штаб Чан Кай-ши. Предположение, что он чем-то мешает тут не только Янь Ши-фану, не приходило в голову генералу Швереру. Хотя он и подумал: не вызван ли его отъезд происками именно этого американского журналиста? Но если бы генерал Шверер был способен более глубоко анализировать события, он понял бы, что тут дело вовсе не в личной антипатии к нему этого краснолицего американца, который, кстати говоря, решительно ничего не имел против самого Шверера. Паркер выполнял задание своих вашингтонских начальников, ведших большую и сложную игру не только в Европе, но и в Азии. А они считали, что пришло время подумать об изгнании из Китая всех иных потенциальных завоевателей и продавцов, кроме самих янки. Шверер был одной из жертв этой новой фазы сложной игры мистера Ванденгейма и его высоких партнеров, которые ради завоевания в будущем китайского рынка считали необходимым помочь Чан Кай-ши не чужими немецкими руками, а своими собственными американскими долларами. 18 Гаусс ничего не имел против штатской одежды, когда видел ее на другом. Но в применении к самому себе он испытывал к партикулярному платью антипатию более острую, чем простое презрение. Ведь в конце концов вполне порядочным можно считать только того, на ком мундир немецкого офицера. Даже в стране со столь дурно организованным тылом, как Испания, соображения безопасности не могли заставить его снять мундир, как он не снял бы его, отправляясь в былое время в любую из немецких колоний. К сожалению, этих колоний пока не было... Единственное, на что он пошел, уступая просьбам дипломатов не привлекать взоров многочисленных иностранных журналистов во франкистском тылу, - надел поверх мундира штатское пальто. Впрочем, монокль в глазу, спина, как в корсете, и окружающая Гаусса свора непрерывно щелкающих каблуками "штатских" субъектов не могли бы обмануть даже самого недогадливого наблюдателя. Хотя Гаусс и приехал сюда с правом командовать и распоряжаться, он не хотел, до времени, принимать участие в военных решениях франкистов. Он не раз внутренне усмехался, читая распоряжения испанских генералов. Миновав Бургос, он из Виго проехал прямо в Сеговию, на участок генерала Мола, руководившего операцией по наступлению на Мадрид с севера. По расчетам Мола, падение Мадрида должно было произойти к 7 ноября. Операция развивалась для франкистов успешно. Уже были взяты Вальдеморо, Торрехон, Пинто. Уже несколько дней шли бои в Карабанчеле и в Университетском городке, которые можно было считать боями в самом Мадриде. Французский мост уже несколько раз переходил из рук в руки; марокканцы однажды перешли на восточную сторону Галисийского моста, к самому Северному вокзалу. Падение республиканской столицы казалось вопросом нескольких дней. На 7 ноября был разработан церемониал вступления франкистов в Мадрид. Мола должен был въехать на Пуэрта дель Соль на белом коне и произнести самую короткую и самую выразительную речь, какую когда-либо произносил победитель: "Я здесь". Столица была обещана марокканцам и Иностранному легиону на три дня. На запертых дверях домов представителей пятой колонны уже появились охранные грамоты многочисленных иностранных посольств и консульств. За закрытыми ставнями этих домов готовились флаги и букеты для встречи мятежников и списки тех, кого, по мнению иностранных послов и испанских реакционеров, следовало посадить в тюрьмы или попросту уничтожить. Перед радиоагитаторами политической службы франкистов росли вороха иностранных газет, соревнующихся в предсказаний часа вступления франкистов в Мадрид. По их следам шла и французская пресса. И не только реакционная. Французские социалисты во главе с Блюмом вторили крайним правым, даже опережали их в изобретении способов окончательного и скорейшего удушения Испанской республики. Английская пресса, славившаяся осведомленностью, давала сообщения "из авторитетных источников" о том, что Мадрид падет уже пятого, но официальный въезд Мола состоится седьмого. Цена всем этим предсказаниям была равна нулю. Если бы правительство Испанской республики подняло голос, весь мир, мир простых людей, миллионами глаз вглядывавшихся в строки телеграмм, понял бы, что победный шум франкистов рассчитан главным образом на тех, чьи биржевые дела зависят от успехов "каудильо". Но правительство Ларго Кабальеро хранило молчание. Курсы испанских бумаг на биржах Парижа и Лондона ползли вверх. ...Гаусс сожалел, что массив гигантского парка Каса дель Кампо делает невозможным визуальное наблюдение за наиболее интересующим его участком. Гаусс уже дважды менял наблюдательный пункт. Он счел себя вправе пренебречь всеми предостережениями адъютантов и, вместо того чтобы возиться с картами в кабинете, самому влезть на колокольню. Это еще не был тот фронт, где рвутся снаряды и свистят пули, - на таком фронте он не был никогда в жизни и, вероятно, не побывает. Но все же и оттуда, где он сейчас находился, отчетливо слышались залпы батарей, видны были разрывы снарядов и клубки шрапнелей. Гаусс приказал дать разведсводку со схемой расположения противника. Он посмотрел на карту. Его интересовало, какие республиканские части обороняют район парка и Университетского городка. Там значилась Интернациональная бригада. Своим правым флангом она примыкала к группе анархистов. - А ПОУМ?.. Где милиция ПОУМ? - спросил Гаусс. Это было сказано таким недовольным тоном, словно стоявшие рядом с ним офицеры распоряжались дислоцированием частей и по ту сторону фронта. Офицеры переглянулись, как бы спрашивая: "Кто из нас допустил такую грубую ошибку, что ни один участок республиканского фронта не был занят милиционерами Нина?" Затянутым в перчатку пальцем Гаусс ткнул в то место, где жирная красная черта, проведенная у края Каса дель Кампо, обозначала расположение Интернациональной бригады. - Эти наделают хлопот. Пробежав всю линию фронта, палец остановился на правом фланге франкистов. - Только идиоты могли ослабить этот фланг. - Тут у красных бригада Листера, она очень потрепана, - доложил Отто. Гаусс поднял палец так, точно хотел постучать по лбу адъютанта. - Учись смотреть не только на номера частей, но и на имена их командиров... Своих и вражеских! Он повернулся и стал спускаться с колокольни. Сквозь кожу перчатки Гаусс чувствовал холодную шероховатость каменной стены. Он осторожно ступал со ступеньки на ступеньку. Они были крутые и высокие, с обтертыми до блеска краями. На середине лестницы генерал приостановился и, не оборачиваясь, сказал Отто: - Сейчас же поезжай к тому из офицеров, кто наблюдает за этими... - он нервно потер висок. - Одним словом: на участках против Интернациональной бригады и этого, как его... Листера необходимо пустить в ход наши новые огнеметы. Иначе там будет много хлопот!.. Больше, чем по силам этим испанцам, - с презрением добавил он. Когда Отто уже повернулся было, чтобы итти исполнять приказание, генерал вдруг окликнул его: - Постой-ка! Скажи там, чтобы ни артиллерия, ни бомбардировщики не повредили телефонную станцию в Мадриде. - Слушаю-с. Гаусс пожевал губами и, глядя в глаза адъютанту, добавил: - М-мм... Эти дураки там, у Мола, чего доброго, не понимают, что станция будет нужна им самим! - Он махнул рукой и неожиданно сердито бросил: - Иди! Гауссу показалось, будто в глазах Отто мелькнула усмешка, хотя генерал и был уверен: здесь никто не знает, что пакет акций мадридской телефонной компании, по дешевке скупленный у испанцев, лежит у него в кармане. Он, нахмурившись, неприязненно посмотрел в удаляющуюся спину адъютанта и продолжал осторожно, по-стариковски подрагивая коленками, спускаться с колокольни. 19 Цихауэр не был в бригаде с того самого дня, как она прибыла в Мадрид. Он как будто даже забыл, что вызвался исполнять обязанности художника бригадной газеты, и целыми сутками напролет бродил по Мадриду, жадно разглядывая прекрасный город. Чем дольше он бродил по улицам, тем больше убеждался в том, что до сих пор не имел представления об испанской культуре. Оказывалось, что сокровища Прадо, знакомые ему по копиям и репродукциям и тщательно спрятанные теперь республиканцами в подвалы от фашистских бомб, далеко не исчерпывали испанского искусства в том величии, в каком оно, живое, вставало теперь перед художником. Оно было огромно и прекрасно! Ему казалось, что недостаточно всей жизни, чтобы успеть впитать богатства, открывавшиеся ему в каждой таверне, в каждом дворце, в каждом камне старых домов. Сначала он боялся, что все это будет разрушено фашистскими бомбами прежде, чем он успеет увидеть. Чем дольше он ходил по улицам, тем больше убеждался, что бомбы, падающие с немецких и итальянских самолетов, чаще всего разрываются в самых людных местах: возле летучих митингов и собраний, рядом с очередями женщин, ждущих молока или мяса, на площадках для детских игр. Цихауэр перестал думать о сне и пище. Как ни влекла его старина, но вместо живописных руин памятников искусства его карандаш неутомимо заполнял страницы альбома уличными сценами, где на первом плане были дети. Дети играли в садах, на площадях, на асфальте проспектов и на древних камнях узких проулков. В эти дни маленькие мадридцы жили своею собственной жизнью. И, словно угадывая, что дети - самое дорогое из всего, что было в стенах осажденного города, итало-немецкие летчики охотились за детьми. В них бросали бомбы, их расстреливали из пулеметов длинными заливистыми очередями. Цихауэр перебегал от площади к площади, рискуя попасть под огонь пулеметов, и зарисовывал детей. Он делал это с поспешностью, как если бы кто-нибудь у него на глазах топтал нежные цветы, единственные в мире, прекрасные и неповторимые. Так и увидела его однажды Тереса Сахара - склоненным над телом девочки, похожей на куклу с фарфоровым лбом, пробитым осколком фашистской бомбы. Тересе не сразу удалось увести художника к себе в отель. Она заставила его сбрить неопрятную трехдневную щетину и поесть. Впрочем, он сопротивлялся лишь до того момента, как его голова коснулась спинки кресла. Слова начатой им фразы оборвались. Несколько мгновений Тереса стояла над ним в ожидании продолжения. Ей еще никогда не доводилось видеть, чтобы человек засыпал так внезапно. Может быть, ему стало нехорошо? Нет, дыхание художника было спокойным; вместо обморочной бледности на щеках проступал румянец. Это был сон. Тереса подошла к столу и налила себе вина. Задумавшись, она пила медленными глотками... Не так представляла она себе эту поездку с Луи!.. Не думалось, что в первый же день она должна будет расстаться с ним; не думалось, что ее не пустят туда, где дерутся... Тереса не спорила: работать в санитарном отряде тоже нужно и, может быть, даже очень почетно, но она представляла себе все это совсем иначе. Она, конечно, читала в Париже о зверствах фашистов, но разве можно было себе представить по газетам, что такое бомба, упавшая среди играющих детей? Тереса нервно повела плечами и сделала еще несколько глотков. Остро, как боль, переживала она возвращение на родину. Сколько лет не имела она возможности ступить на ее землю, - на свою землю своего отца, за которым последовала в изгнание! Теперь она вернулась, чтобы продолжать его дело, полная гордости и любви. Она любила Мадрид. Это был ее город. Каждый стук ее каблука по мостовой отдавался в сердце праздничным звоном. Каждый шаг по улицам, полным воспоминаний, был радостью. На рынке ли с тесными рядами пахучих лотков, на нарядной ли Калле де Алкала, или в темных переулках окраин - везде окружали ее тени воспоминаний. Тем более милых, что они были воспоминаниями о радостной юности. Но не для этих воспоминаний она приехала в родной Мадрид, а для того, чтобы защищать его, чтобы прогнать от него фашистов. Правда, она поняла, что мечты взять в руки винтовку наивны. Но неужели это значит, что она должна оставаться в тылу, спать в гостинице, обедать в ресторане? Нет, она отлично помнит, что еще там, в парижском бистро, этот немец, что танцевал с нею, - кажется, его звали Зинном, - говорил, что песня на войне то же оружие. Она помнит испанские песни своей юности - песни прекрасного, свободолюбивого, гордого и мужественного народа. Так что же она сидит тут, почему она с этими песнями не там, где Луи, где этот Зинн, где все, кто защищает республику?.. Ее рука легла на телефон, и палец набрал номер, который дал ей Луи на тот случай, если ей понадобится помощь. Это был номер одного из уцелевших домов Университетского городка, где расположилась Интернациональная бригада. И номер телефона бригады и место ее расположения были военной тайной. Как мог Луи сообщить их Тересе?! Но Тереса над этим не задумывалась. Ее палец набрал нужные цифры. Едва умолк первый гудок, как на том конце провода сняли трубку. Мужской голос сказал, с трудом выговаривая испанские слова: - Хризантема слушает. - Какая хризантема? - удивилась Тереса. - Мне нужна Интернациональная бригада! После короткого молчания, похожего на паузу удивления, голос спросил: - Кто это говорит? - Мне нужен Луи Даррак. Вы слышите?.. Солдат Луи Даррак. Матраи знал всех своих солдат. При имени Даррака он сразу вспомнил француза с задумчивым бледным лицом и удивленными глазами большого ребенка. В мозгу генерала быстро промелькнули простые соображения: в этих развалинах до штаба бригады действительно помещался батальон Жореса. Боец батальона Даррак поддерживал сношения с городом?.. Это могло иметь очень дурной смысл. - Прошу вас, одну минутку, - ответил генерал по телефону. - Я поищу Даррака... Тереса слышала в трубке близкие разрывы снарядов, звон разбитого стекла, лай пулеметов. Под конец все это покрыл грохот прошедшего под стеной дома танка. Вбежавшие, запыхавшись, в комнату Зинн и Луи увидели у телефона улыбающегося генерала. Он протянул трубку Дарраку: - Вас! И отвел Зинна в угол. От его улыбки не осталось и следа. Короткими ясными фразами Матраи изложил Зинну свою точку зрения на происшествие. Зинн с досадой сказал: - Я предупредил всех... Но прежде чем он успел договорить, Даррак положил трубку. - Тереса Сахара, - вы знаете, певица, - сейчас приедет сюда. Она надеется найти в городе автомобиль. Матраи переглянулся с Зинном. - Зачем? - спросил Зинн. - Петь для солдат. Зинну казалось, что он понял генерала: тот боялся, как бы эта особа не упорхнула. - Это очень мило с ее стороны... - проговорил Зинн. - Может быть, лучше съездить за нею? - спросил генерал. - Она едва ли найдет в городе автомобиль. - И, словно отдавая служебное приказание, добавил: - Позвоните: пусть ждет вас. Вы поедете за нею сами. - Хорошо, - радостно проговорил Луи, - это займет немного времени. Через несколько минут Зинн и Луи сидели в автомобиле. "Неужели верны опасения генерала?" - думал Зинн. Увы, они слишком естественны для Мадрида этих дней... Теперь Зинн должен позаботиться, чтобы эти двое не ускользнули от него. Войдя в номер Тересы, Зинн увидел спящего Цихауэра. Так, значит, он не убит, не ранен, не пропал без вести! Попросту дезертировал и... Почему он тут? Тереса молча пододвинула к Зинну лежавший на столе альбом Цихауэра. Зинн, не раскрывая, сунул его подмышку и вопросительно посмотрел на певицу. Она быстро собиралась. Зинн заметил, как дрожат ее пальцы. Тереса взяла с кресла большую кружевную мантилью. - Я готова. Зинн тронул Цихауэра за плечо. Открыв глаза, художник некоторое время с удивлением смотрел на Зинна. Потом поднялся и, не задав ни одного вопроса, пошел к двери. Молча спустились к автомобилю, поехали. Цихауэр как ни в чем не бывало взял свой альбом из-под руки Зинна и стал перелистывать. - Для бригадной газеты это покрепче батальных сцен! - сказал он. Зинн отвел взгляд. Как он мог подумать о друге то, что думал... Когда они повернули за ипподром, через разбитые постройки колонии де Бельяс Вистас стали видны разрывы снарядов в Университетском городке. Клубки низких шрапнелей с визгливым треском возникали над кущами Каса дель Кампо. Зинн почувствовал, как вздрогнула сидевшая рядом с ним Тереса. Автомобиль остановился на краю пустыря. Дальше пространство просматривалось противником. Мужчины вылезли. Тереса колебалась. Ее оливковые щеки стали серыми от покрывшей их бледности. Зинн не видел ее глаз под опущенными ресницами. Но вот она с профессиональной легкостью, словно на сцене, выпрыгнула из автомобиля и выжидающе посмотрела на Луи. Тот, пригнувшись, побежал вдоль остатков стены Горного училища. Тереса двинулась за ним. Зинн был последним. Недавние подозрения казались ему смешными и обидными. Впрочем, смешными - нет. Ничто не было смешным в таких обстоятельствах. Не было секретом, что восемь тысяч фашистов, заключенных в мадридской тюрьме, - не что иное, как собранный воедино кулак пятой колонны. Ни для кого не было секретом, что пятая колонна готовится ко встрече Франко. Нет, в осажденном Мадриде ничто не могло быть смешным, кроме беспечности! - Нужно отговорить сеньориту от выступления в окопах, - сказал Матраи. Тереса сердито сдвинула брови: - Вы хотите, чтоб я перестала считать себя дочерью своего народа? - Можно транслировать ваши песни по радио. - Для этого я приехала сюда? Зинн отлично понимал, что ее появление среди бойцов Интернациональной бригады могло дать не меньше, чем самые жаркие речи комиссаров. Но он не мог себе представить, как поведет ее по окопам Каса дель Кампо. Он еще раз пробормотал что-то насчет пластинок. - Конечно, - сказала она, - у меня есть и пластинки. Мы их захватили. Я буду дарить их бойцам, чтобы они вспоминали обо мне. Вы меня понимаете! Зинн ее понимал. Он сам был артистом. Он посмотрел на прямую морщинку, прорезавшую ее открытый выпуклый лоб от переносицы почти до самых волос. Волосы, черные и блестящие, были тщательно прибраны. И на затылке торчал высокий черепаховый гребень, словно она готовилась к выступлению на эстраде. - В конце концов это здорово: певица в окопах, - сказал он Матраи. - Пожалуй... Было уже совсем темно, когда они двинулись. Зинн остановился было в разрушенном доме, служившем убежищем резерву, но Тереса сказала: - Дальше. - Дальше опасно. Она молча взяла чемоданчик с пластинками и пошла. - Это безумие! - крикнул Зинн. - По-вашему, там впереди - безумцы? - Я не могу рисковать вашей жизнью. - Отвечают они, - и она махнула в сторону противника. Понадобился еще час, чтобы добраться до окопов, разрезавших аллеи и холмы Каса дель Кампо. От времени до времени над парком слышались шуршание и вой вражеского снаряда; деревья трещали, и разрыв глухо, волною прокатывался по парку. Зинну казалось, что он физически ощущает, каким напряжением воли Тереса заставляет себя двигаться, говорить и совершать то, что не казалось простым даже им, солдатам, долго привыкавшим и не могущим привыкнуть к этой обстановке. Он привел ее на пункт, где был установлен микрофон агитаторов. Она с удивлением огляделась. - Но... здесь нет солдат! - Там, где они, нет микрофонов. Она ответила разочарованным пожатием плеч. Пока Луи вынимал из футляра скрипку, Тереса щелчком проверила микрофон. Прежде чем Зинн успел ее остановить, она сказала в него несколько слов, но таких, что бойцы ее сразу поняли. Под конец она сказала: пусть каждый батальон пришлет делегата. Она подарит ему на память свою пластинку. Как иначе она сможет оставить им свои песни? А она хочет, чтобы ее песни были с ними долго, так долго, как придется драться с этими проклятыми волками по ту сторону линий. Она уверена: ее поняли все - венгры, чехи, итальянцы, негры. Она начала петь. Зинн, державший наушник, слышал, как дребезжит мембрана от разрывов снарядов... Тереса исполняла песню за песней. Повидимому, их знали не только по эту сторону фронта. Солдаты противника проснулись. Как-никак ведь и там были испанцы. И, может быть, именно потому, что фашисты угадали в передаче живой голос живой певицы, такой теплый и обаятельный, что, вероятно, его и там слушали, затаив дыхание, франкистская артиллерия получила приказ нащупать агитпункт и прекратить концерт. После очередного, очень близкого разрыва, бросившего в микрофон горсть песку, Тереса попросила вина. - Им не поможет, даже если они попадут в самый микрофон! - сказала она и запела снова. Сначала ей аккомпанировал на скрипке один Луи, и, пожалуй, никто, кроме самой Тересы и Луи, не заметил, как к скрипке присоединился осторожный, мягкий перебор гитары. Это был Варга. Его темперамент не позволил ему при звуках такого голоса оставаться в окопчике, где сидели спешенные кавалеристы. Скоро стоявшие у входа в блиндаж потеснились, чтобы пропустить первого делегата, приползшего за пластинкой. Перед Тересой вытянулся высокий негр. - Абрахам Джойс, мэм... Батальон Линкольна, мэм! Он взял под козырек. В свете фонаря на его большой черной руке розовели ногти. Тереса потянулась было за пластинкой, но вдруг обняла негра за шею и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала его. Поцелуй пришелся в широкий, небритый подбородок. Огромная фигура, казавшаяся в темносинем комбинезоне такою же черной, как лицо, гордо выпрямилась, - настолько, насколько позволял низкий свод блиндажа. Потом негр торжественно опустился на одно колено, взял руку певицы и прикоснулся к ней осторожным поцелуем. Когда Джойс поднял на певицу голубые белки своих глаз, Зинну показалось, что негр силится удержать слезы. А она!.. Ей нехватало сейчас только меча, чтобы положить клинок на его плечо. Джойс подошел к микрофону. - Хэлло, старички!.. Я несу вам пластинку и... поцелуй сестры Тересы. Зинн почувствовал прикосновение к своей руке и оглянулся. - Пусть не отрывают людей ради этих пластинок, - сказал ему на ухо вошедший генерал Матраи. - В батальонах страшное возбуждение. А теперь еще с этим поцелуем... Зинн направился выполнять приказание, но у входа его остановил оглушительный удар в потолок, воющий скрежет металла. Что-то с гулким стуком упало на землю. Зинн быстро обернулся. Он увидел Тересу, словно пригвожденную к стене, с раскинутыми руками и бледным лицом. Он посмотрел по направлению взгляда ее обезумевших глаз. Луи все так же сидел на корточках, прислонившись спиною к каменной стене блиндажа, но в его фигуре чувствовалась какая-то мертвая неподвижность. Скрипка с перебитым грифом лежала на земле. Тереса вскрикнула и бросилась к музыканту. 20 Телефон не работал. Зинн пошел к тельмановцам. Они, как всегда, занимали один из самых ответственных участков на фронте бригады. По мере того как серая полоса рассвета за спиною тельмановцев делалась шире, разгорался и огонь фашистов, словно они своими громами хотели испугать не только войска республиканцев, но и самое солнце и загнать его обратно за далекий горизонт, в преисподнюю, туда,