откуда нет возврата, - пусть лучше вечная тьма, чем республика. Серовато-бурый склон холма, в который врывались тельмановцы, был еще в густой тени. Разрывы шрапнелей кудрявились яркими клубками на фоне темного леса. Их черные клочья освещались короткими вспышками. Султаны желтого песка стремительно взлетали к небу и медленно оседали, словно бы не желая возвращаться на эту страшную землю, терзаемую огнем людской вражды. С визгом неслись осколки новых снарядов. Они срезали ветки, со звоном вонзались в стволы деревьев. Когда большой осколок врезался в кучу камней, служившую бруствером, раздавалось скрежетание, будто большое тупое сверло буравило скалу. Бойцы сидели, прислонившись к передней стенке окопа. По обычаю, перенятому у испанцев, они кутались в одеяла. Хотя уже почти рассвело, - пронизывающий холод ночи все еще сидит у них в костях. Они знали: так будет, пока не поднимется солнце. Тогда холод сменится жгучим зноем и одеяла придется растягивать на штыках, чтобы защищаться от солнца, такого же жестокого и неприветливого, как холод ночи. Когда Зинн вошел в окоп, бойцы, прижавшись друг к другу, слушали звуки песни, летевшие из репродуктора, который был врыт в стенку окопа и огражден козырьком от осколков. Слушали все. Солдатский слух бережно вылавливал каждый вздох певицы в привычном хаосе звуков. - Как дела? - спросил Зинн. Повидимому, в полутьме окопа его не узнали. Кто-то с досадой махнул ему рукой: молчи! Так же, как другие, Зинн приткнулся к каменистой стенке окопа. Возле него опустился высокий человек, снял пилотку и отер ею лоб. Зинн пригляделся и узнал Крисса. То ли англичанин очень устал, то ли был поглощен пением Тересы, - он даже не взглянул на Зинна. С тельмановцами Крисса связывала старая дружба. Он был тоже из тех, кто пришли сюда первыми, - оператором, снимавшим для военного министерства республики хронику фронта. Но в аппарат его угодила пуля - подлая разрывная пуля из немецкой винтовки. Камеру разнесло. Крисса хотели отправить в тыл за новым аппаратом, но он не поехал, а остался в бригаде. С тех пор он и командует взводом связи. Когда певица умолкла, кто-то негромко сказал: - С этим можно полезть в любое пекло! - Да, песня - это... Все ждали продолжения, но говоривший молчал. - А недурно бы иметь жену-певицу, - произнес кто-то, - было бы весело жить! Крисс поднял голову: - Ты думаешь? - Ха, эти киношники знают все на свете! Можно подумать, что ты, Крисс, всю жизнь прослужил в опере, - огрызнулся капрал. - Или, по крайней мере, был женат на певице, - отозвался еще кто-то. Зинн локтем почувствовал, как вздрогнул англичанин. - Клянусь небом: это было худшее время моей жизни! - Видно, ты угадал, - сказал немец тому, кто пошутил насчет жены: - наверно, она выла, как кошка. Уж такие они певицы, англичанки! - Но ты-то не угадал, - все так же спокойно отозвался Крисс. - Она была немка! Все сразу рассмеялись, но тут снова запела Тереса, и смех сразу затих. Зинн колебался: как сказать этим людям, что они не должны итти к Тересе? Однако приказание оставалось приказанием, и он передал его. - Что ж, - решил капрал, - поручим дело Криссу. Ему все равно итти туда чинить связь. Он и возьмет для нас пластинку. - Что скажешь, Арчи? Англичанин молча кивнул длинной, как огурец, головой и, аккуратно свернув одеяло, положил его в нишу, перекинул за спину винтовку и двинулся к ходу сообщения. Зинн пошел за ним. - Нам по пути. Согнувшись чуть ли не пополам, Крисс шагал по траншее. Это была мелкая канава, выгрызенная солдатскими лопатками в каменистом грунте. Но скоро кончилось и это укрытие. Дальше нужно было двигаться по склону, покрытому пнями сбитых деревьев и заваленному их расщепленными стволами. - Давайте закурим, - сказал Крисс, ложась под защитой поваленного дерева. Зинн вытащил папиросы. Крисс увидел коробку с изображением черного силуэта всадника на фоне голубой горы. Он взял ее у Зинна и повертел в руках. - Мне кажется, что в испанцах, простых испанских ребятах много сходства с русскими... Честное слово! - сказал Крисс. - Да, хороший народ. - Ведь верно? Те и другие... - Крисс щелкнул пальцем по крышке "Казбека". - Если бы они понимали значение здесь такой вот коробки, они сделали бы ее из стали, чтобы она могла переходить из рук в руки, через тысячу рук... Удивительная страна! - Да. - Бывали в России? - Да. - Ну? - Это здорово! - Стройка? - Душа народа! - Да, нам на Западе это нелегко понять... - Прежде я думал так же. - А теперь? - Понимаю. - До конца?! - Ну, может быть, и не совсем... - То-то! - Да, я немножко похвастался. - И что, по-вашему, в них самое удивительное? - То, что чем больше их узнаешь, тем больше удивляешься. - Наши еще не понимают, что такое Россия и что она значит для всех нас. Но когда-нибудь поймут... - Крисс поднялся. - Пошли? Зинн привстал и машинально почистил колени. С той стороны, где оборону занимал батальон гарибальдийцев, к путникам подполз итальянец. Он был уже немолод и тяжело дышал. Синий комбинезон не сходился на животе, а рукава и брюки были подвернуты, так как были ему непомерно длинны. Толстенькие пальцы итальянца без церемонии подняли крышку папиросной коробки Зинна и с трудом выловили папиросу. Зинн дал ему огня. - Вы куда? - спросил он. - А разве вы не за пластинками? - До вас не дошел приказ не ходить? Итальянец посмотрел с удивлением. - Нет, вот покурим и пойдем. - Он вопросительно посмотрел на обоих. - Только немного полежим, правда? - А тем временем эти скоты перебьют там все пластинки? - сказал Крисс. И, словно в подтверждение этих слов, над их головами, как рой взбесившихся ос, прожужжала пулеметная очередь. - Этак обратно ничего не донесешь! - пробормотал итальянец. Крисс перевалился через древесный ствол, служивший им прикрытием, и пополз к следующему ходу сообщения. - Может быть, не так быстро? - задыхаясь, пробормотал итальянец и подозрительная бледность разлилась по его тщательно выбритым щекам. Через несколько шагов он смущенно повторил: - Вы знаете... у меня плохо с сердцем... Вверху прошуршал и разорвался где-то впереди снаряд. Итальянец снял очки и положил их в футляр. - Тут вторых не достанешь. Перед тем как начать спуск к блиндажу агитпункта, они снова остановились. - Что же она замолчала? - сказал итальянец. - Что у нее, по-вашему, горло или железная свистулька? - сердито спросил Крисс. - Могу вас уверить, я не хуже вас знаю, что такое горло артиста, - и итальянец притронулся двумя пальцами к своей шее. Стараясь заглянуть в лежащий впереди окоп, он высунул голову из-за камня. Тотчас засвистели пули. Он поспешно втянул голову в плечи, совсем как черепаха. Заодно, казалось, втягивались в тело и его коротенькие ручки и ножки. Крисс вскочил и несколькими прыжками достиг окопа. Зинн подождал, пока до окопа добрался итальянец, и тогда перебежал сам. Они остановились в дверях блиндажа, и первое, что бросилось в глаза всем троим, был черный диск пластинки, вращавшийся на ящике патефона, стоявшего в патронной нише бруствера. - Ловко нас разыграли, - засмеялся Крисс. - А мы-то... Тут его взгляд, так же как и взгляд Зинна, упал на лица делегатов других батальонов. Солдаты стояли в ряд вдоль стенки блиндажа и молча смотрели в землю. - Да что вы все, онемели, что ли? - громко сказал Крисс. - Попадись мне этот черный врун Джойс... - Помолчи... - бросил кто-то из бойцов и показал глазами в угол блиндажа. В полутьме Крисс увидел негра Джойса из батальона Линкольна. Рядом с ним сидел на земле командир конных разведчиков Варга. Джойс сидел, охватив голову ручищами. Когда Варга услышал голос Крисса, он приподнял край серого солдатского одеяла. Зинн, Крисс и итальянец увидели смятую кружевную мантилью и разломанный надвое большой черепаховый гребень. Увидели и лицо певицы. Загар словно сошел с него, и оно стало светлосерым, почти белым. Круглый открытый лоб прорезала упрямая морщинка от переносицы до самых волос - черных, блестящих. Крисс шагнул было к телу, но попятился и провел рукой по лицу. Итальянец на цыпочках подошел к микрофону и поднял адаптер, кружившийся на пластинке. - Мне очень жаль, сеньоры, что здесь нет... шарманки, обыкновенной шарманки. Но я все же попробую... - Он кивнул Варге: - Прошу вас. Варга послушно взял гитару. В окопах и между линиями из микрофонов полился простуженный тенор итальянца: С дальней родины мы ничего не взяли, Только в сердце ненависть горит. Но отчизны мы не потеряли: Наша родина теперь - Мадрид... 21 План операции предусматривал одновременный удар республиканцев на нескольких участках мадридского фронта обороны. Удар бригады Матраи и трехтысячного отряда анархистов имел целью выбить франкистов, засевших на западной границе Каса дель Кампо, и бросить их под удар сильной группы Барсело, наступавшей в более выгодных условиях со стороны Посуэло де Аларкон. Анархисты были поставлены рядом с Интернациональной бригадой Матраи потому, что ненадежность первых страховалась стойкостью вторых. Одновременно с Матраи полковники Листер и Буэно должны были ударом на правый фланг франкистов подготовить обходный маневр большой ударной группы, направленной на треугольник Лос-Анжелос - Хетафе - Леганес, где закрепились вторая, третья, пятая и шестая резервные колонны франкистов. Все это, вместе взятое, должно было заставить главные силы мятежников вытянуться из клина по линии аэродрома Хетафе - Леганес - Алькоркон - аэродром Куатро Вентос. В перспективе была возможность отрезать от главных сил левое крыло мятежников, состоявшее из первой и четвертой ударных колонн. Для этого от Посуэло де Аларкон и Боадилья дель Монте должен был ударить Барсело своими силами, состоявшими из 3-ей испанской и 11-й интернациональной бригад. Силы мятежников были значительно многочисленнее республиканских, и на их стороне было огромное преимущество в артиллерии, танках и прочей технике. Не говоря уже о том, что республиканцы должны были беречь каждый снаряд из-за отвратительного лицемерия "социалистов" разных стран, на словах разыгрывавших друзей Испанской республики, а на деле старавшихся остаться подальше от борьбы. Судьба сражения в большой мере зависела от слаженности и интенсивности первого удара фланговых групп: правой - Интернациональной бригады генерала Матраи и анархистов, и левой - полковника Листера. Сначала Матраи не придал значения тому, что произошло на участке тельмановцев. Он спокойно слушал доклад Зинна. Но еще прежде, чем Зинн договорил, со стороны переднего края донесся многоголосый крик "ура" и тотчас ответившие ему лихорадочные очереди многочисленных пулеметов. Так встречают неожиданную атаку. Не дослушав Зинна, Матраи бросился в ход сообщения, ведущий к командному пункту. Энкель был уже там. Одною рукой он неторопливо поворачивал стереотрубу, другою прижимал к уху телефонную трубку. Из спокойных отрывистых реплик начальника штаба, подаваемых в аппарат, Матраи понял, что началась атака его бригады. Она началась почти на целый час раньше, чем следовало, из-за того, что над лесом взвились три цветные ракеты. Они были пущены именно в той комбинации, которая должна была служить сигналом к атаке бригады Матраи. Кто их пустил?.. Не рука ли врага подняла его бригаду, чтобы нарушить весь план республиканского командования?.. Впрочем, сейчас было не до рассуждений: интернационалисты уже оставили окопы, их фигуры то мелькали в стремительной перебежке, то, приникая к земле, исчезали в пыли, поднятой ногами бойцов и разрывами снарядов. Первой мыслью Матраи было: "Остановить людей". Но он тут же понял, что сделать это уже невозможно. Не поддержать теперь порыв атакующих значило понести напрасные потери и рисковать всей операцией. Схватив телефонную трубку, Матраи вызвал штаб анархистов. - Карутти! - В голосе Матраи появилась необычная хрипота. Если анархисты не двинутся сейчас же, правый фланг Матраи окажется открытым. - Карутти, от тебя зависит... Еще немного, и трубка, казалось, будет раздавлена в руках Матраи: анархисты еще не были готовы. - Карутти!.. Карутти обещал сделать, что можно, хотя... Матраи бросил трубку. Видная в перископ цепь атакующих исчезала за холмом, прикрывавшим позицию мятежников. Матраи знал: за этим холмом проволока противника. По плану ее должны были прорвать республиканские танки, а никаких танков не было - пехота шла одна... Если люди залягут под проволокой... Матраи соединился с начальником артиллерии. С того конца провода ответил сердитый голос: - Интенсивный огонь?.. Из двадцати-то орудий? При комплекте в двадцать снарядов на орудие?! Матраи оттолкнул руку Руиса, тянувшего его назад. Энкель что-то кричал, но генерала уже не было в окопе. Он стоял за бруствером, прижавшись боком к остаткам большого платана, и смотрел вперед, туда, где перебегали его бойцы... Чем поддерживать атаку, если артиллерия не может? Ведь на севере все еще не слышно стрельбы. Значит, Карутти так и не поднял своих анархистов... Нельзя, нельзя дать захлебнуться атаке! Матраи быстро оглянулся, чтобы позвать адъютанта, но увидел Руиса рядом с собою: адъютант не сводил с него восхищенных глаз. Генерал с разбегу одним прыжком перемахнул через свой наблюдательный пункт. - Генерал! - Лошадь!.. Скорей! Сделав усилие, Руис опередил генерала. Под холмом, в полуразрушенном подвале, стояли верховые лошади штаба. Матраи всегда держал их наготове. В условиях действий в лесу он считал их надежней автомобиля. Напрягая все силы, чтобы добежать до подвала раньше генерала, Руис уже представлял себе бешеную скачку под огнем противника вдогонку за цепями атакующей бригады. Но генерал поскакал совсем в другом направлении - вдоль западной опушки Каса дель Кампо, к ипподрому. Единственной мыслью Руиса было теперь: не отстать! Это было не легко, имея перед собою такого наездника, как Матраи. Генерал не давал себе труда объезжать препятствия: на полном карьере он заставлял коня перепрыгивать через остатки стен, через нагромождения кирпича и балок, через поваленные деревья. Руис с восхищением увидел, как конь переносит Матраи через поваленный ствол, зацепившийся комлем за высокий, почти в рост человека, пень. Руису хотелось зажмуриться: барьер был слишком высок! Он видел, как ощипанные пулями ветви ударили по брюху лошади генерала, и даже услышал хлещущий звук этого удара... В следующий миг ровный, звонкий поскок генеральского коня музыкой отдался в ушах адъютанта. Этот звук и прыжок генерала были последними, что слышал и видел поэт Хименес Руис. Конь адъютанта, словно обезумевший от ревности к бешеной скачке несущегося впереди коня Матраи, тоже взвился над поваленным стволом. Ничего другого он уже сделать и не мог. Разве только разбиться об него грудью. Руис даже не расслышал легкого, едва уловимого, но такого характерного стука копыт своего коня, задевших за барьер. Мгновение - и конь лежал со сломанным позвоночником, придавив своим телом ногу Руиса. Увидев накрытые ветвями танки, Матраи соскочил с коня. Танки! Эти неподвижные стальные громадины представились Матраи олицетворением спокойной уверенности, которая выведет его разноплеменную бригаду на путь победы. Машины стояли перед ним, как могучая, действенная сила его партии - великого организатора побед борцов за свободу. Партия! И тут, в тягчайших условиях она сумела протянуть ему свою руку, всегда такую твердую, всегда такую родную! В танках - молодые экипажи. Их боевой путь еще очень короток, но они уже успели закоптиться в сражениях за республику. Пусть их всего четыре, этих танков, но это именно то, что сейчас нужно Матраи! Матраи готов был броситься на шею выбежавшему навстречу ему командиру. Через несколько минут командирская машина уже чихала и стреляла застывшим мотором. Когда она двинулась, командир головного танка не сразу заметил, что за башнею, на броне, ухватившись за край люка, стоит на коленях Матраи. Генерал едва успевал нагибаться, чтобы его не сбило сучьями ломаемых деревьев. Командир хотел придержать машину, чтобы спустить генерала на землю, но тот крикнул что было сил: - Вы меня едва не забыли! И повел на него такими налитыми кровью глазами, что командир только крепко выругался и втащил генерала в башню. Там было слишком тесно для двоих - люк поневоле остался полуоткрытым. Генерал с трудом вытащил карту и молча нацелился пальцем в слово "Умера". Толчки машины, переваливающейся через пни, ныряющей в канавы и воронки, не сразу позволили попасть в это слово. Командир кивнул головой и сильным нажимом на плечо заставил Матраи скрыться в люке. Все четыре машины с ходу прорвали проволоку и две линии окопов противника и, выскочив из лесу, понеслись к деревне Умера, где были сосредоточены резервы левого крыла мятежников. Пользуясь тем, что командир занят управлением, Матраи высунулся из башни и увидел, что атакующая пехота его бригады осталась уже позади. - Тише!.. Не отрывайтесь! - кричал он в ухо танкисту, но тот не слышал, и машины продолжали нестись по открытому полю. Впереди, сбоку, сзади взвивались черные фонтаны земли: мятежники пытались отрезать танкам путь к деревне и назад, к своим. Генерал понял, что нельзя ни замедлить ход машин, ни развернуться. Оставалось одно - вперед, только вперед. Франкистские снаряды беспорядочно ложились по сторонам. Танки ворвались на улицу Умеры. Матраи видел, как изо всех домов выбегали солдаты и строились вдоль улицы. Тут были "регулярес", легионеры и много марокканцев. Танки докатились до маленькой площади, где легионеры торопливо строились в ряды. Было видно, как широко разевают рты офицеры, выкрикивая команды. Слов не было слышно: моторы ревели, лязгали гусеницы, все грохотало. От колонны легионеров отделился офицер и побежал навстречу танкам. Танк замедлил ход. Офицер сорвал шлем и закричал, покраснев от натуги: - Виска итальяно! Его крик восторженно подхватила вся площадь. Командир танка нагнулся в люк: - Вперед!.. Огонь!.. Брызнули огнем стволы танковых пулеметов. Охнула пушка. Танк грохотал. В стене двухэтажного дома напротив мгновенно образовалась дыра, медленно затянувшаяся белым облачком известки. Снаряды рвались, заставляя разбегаться выстроившихся легионеров. Танк обогнул площадь, давя гусеницами прижимавшихся к стенам солдат. Слышен был скрежет стали по камню. Обойдя площадь, танк двинулся дальше по улице. В конце ее его встретил организованный огонь франкистов. Они успели попрятаться в дома. Изо всех окон сверкали выстрелы. Матраи отчетливо слышал, как стучат по броне пули. Впереди появились марокканцы. Они пытались втащить пушку в ворота дома. Пушка застряла. Танк прибавил ходу, правою гусеницей наехал на марокканцев, на пушку - и двинулся дальше. Окраина деревни. Танк остановился. Матраи попытался в перископ рассмотреть, что делается между Каса дель Кампо и Умерой. Было похоже, что атака остановилась. Пехотных цепей не было видно, но разрывы франкистских снарядов ложились полукругом, огибая Умеру. Такою же размашистой дугой вспухали в воздухе пушистые дымки шрапнелей. Матраи склонился к уху танкиста: нужно окончательно парализовать резервы в Умере, чтобы не дать им контратаковать бригаду; нужно вернуться к бригаде и заставить подняться залегшие цепи. Бригада должна итти вперед, только вперед! Танкист развернулся и двинулся обратно по деревне тем же путем. Улица опустела. Мостовая была запятнана кровью. Стреляли изо всех окон домов. Впереди был виден не успевший развернуться второй танк. Чтобы дать дорогу командиру, он стал пятиться. Легионеры на руках вытащили пушку на плоскую крышу дома и успели дать два выстрела по пятившемуся танку. Второй выстрел сбил у него пулемет. Матраи показал командиру на пушку, стоявшую на крыше. Танк остановился. Его пушка замерла и, словно подумав, дала выстрел. Снаряд прошел под карнизом и разорвался. Крыша, пушка на ней, легионеры - все провалилось внутрь дома. Но в тот же момент эта пушка успела послать свой последний, шальной снаряд, и гусеница второго танка взлетела над роликами и со звоном упала на мостовую. Подбитый танк яростно повернулся вокруг собственной оси и замер, отстреливаясь из пушки. Командир осторожно обогнул его на тесной площади и остановился. Прежде чем Матраи понял, в чем дело, он увидел командира на мостовой набрасывающим цепь на крюк подбитого танка. Танки медленно двинулись прочь от площади, трещавшей выстрелами. Вслед им дробно зазвонил церковный колокол от угодившей в него пулеметной очереди. Матраи осмотрелся. Он увидел, как из окон дома слева, оставляя за собою черный дымный след, полетели в танк бутылки с бензином, обмотанные ватой. Над дверью этого дома Матраи увидел вывеску: "Аптека". Горящий бензин разливался по броне и огненными струйками стекал в смотровую щель, под щиток. Становилось нечем дышать. Матраи потянулся к люку, чтобы откинуть крышку, но артиллерист схватил его за руку. На крышку люка упала бутылка. Огонь потек в башню. Осмелевшие марокканцы высовывались из окон и кидали бутылки в медленно ползущие танки. Взвыл мотор. Все в танке загремело так, что Матраи втянул голову в плечи. Мотор ревел на предельных оборотах. Если бы не танк, взятый на буксир, они быстро выбрались бы из деревни. Матраи закрыл лицо руками от невыносимого жара. Сквозь пальцы посмотрел в щель. Два отставших танка держали под огнем выход в поле, не давая франкистам высунуть нос из домов. Теперь танки повернулись к деревне и прикрыли отход горящих машин. Матраи выскочил из своего танка и послал два уцелевших на поддержку своей залегшей бригаде. Еще издали он увидел далеко влево перебежку: наконец-то атаковали люди Карутти. Танки повернули вдоль франкистских окопов второй линии, под проволокой которых залегли интербригадовцы. Матраи ясно видел на желтой, изрытой темными воронками земле синие пятна комбинезонов своих бойцов. Он увидел знакомые лица тельмановцев, линкольновцев, гарибальдийцев. Добежав до воронки, он бросился на землю и распластался рядом с кем-то, толкнувшим его в углубление воронки. На Матраи глядели большие смеющиеся глаза Варги. Его широкое загорелое лицо стало почти черным от грязи. Матраи приподнялся и увидел чей-то коротко остриженный затылок. Этот затылок мерно вздрагивал в такт пулемету, из которого стрелял доброволец. Но Матраи не слышал выстрелов. Он ничего не слышал - в ушах все еще стоял гул танка. Он притянул к себе голову Варги: - Где Энкель? Варга понял, что Матраи ничего не слышит. Венгр жестами показал, что начальник штаба далеко сзади. Милый, педантичный Энкель! Но, честное слово, Матраи не мог поступить иначе! Может быть, ему простят... Он взял у Варги бинокль и оглядел фронт атаки. - Я на КП! - крикнул он Варге и выскочил из воронки. Варга увидел, как он, пригнувшись, делал длинные перебежки в сторону Каса дель Кампо. А Матраи казалось, что вслед ему несется напев атакующих: Несем свободу На дулах ружей - Но пасаран, но пасаран!.. Всякий раз, поднимаясь с земли, он должен был заставлять себя не повернуть вслед этой песне, а бежать назад, в поисках своего начальника штаба. Все планы Франко Мы в прах разрушим - Но пасаран, но пасаран!.. К вечеру стало ясно: несмотря на все, операция увенчалась успехом. Но одновременно стало известно и другое, совсем не такое ободряющее событие: правительство Ларго Кабальеро покинуло Мадрид. Министры-коммунисты хотели остаться в осажденном городе, чтобы выполнить решение своего Центрального комитета защищать столицу до последнего вздоха. Но и они должны были последовать за премьером под угрозой, что нарушение его приказа послужит сигналом к срыву единого фронта демократических партий. В наскоро набросанной директиве Кабальеро передавал оборону Мадрида заботам также наскоро образованного совета. Но душою обороны стала коммунистическая партия во главе с Хосе Диасом и Долорес Ибаррури. Член ЦК компартии Педро Чека получил указание подготовить все к переходу в подполье. Коммунисты решили не сдаваться, даже если мятежникам удастся ворваться в столицу. Была уже ночь, когда Матраи поехал в город, чтобы побывать в Центральном комитете. Нужно было поговорить с Диасом и Ибаррури. Выбравшись пешком за пределы Университетского городка и госпиталя, он задержал первый попавшийся автомобиль и приказал отвезти себя в центр. Минуя здания министерств, он замечал следы их поспешной эвакуации: груды бумаг, ящики, горы мешков с документами. Но нигде ни одного чиновника. Приблизившись к военному министерству, Матраи с удивлением увидел, что в зеркальных окнах великолепного фасада зажегся яркий свет. Матраи остановил автомобиль: недосмотр или злой умысел? Свет в окнах сейчас, когда фашистские бомбардировщики не оставляют город в покое?.. Свет в окне не погас. Он загорался и в других окнах. Матраи поспешно взбежал по ступеням подъезда. Дверь в вестибюль была распахнута. Два старика-швейцара сидели по сторонам входа. Матраи с удивлением смотрел на них: никогда еще они не выглядели так торжественно и никогда еще на них не было столько позументов! Старики вытянулись при появлении Матраи и низко поклонились, ничуть не удивившись его появлению, как если бы он был тут уже не первым посетителем. - Что означает этот парад? - сердито спросил он. Они поклонились еще раз, но ничего не ответили. Матраи взбежал по мраморной лестнице и повернул выключатель огромной люстры. Сияние хрустальных блесток растаяло в наступившей темноте. Матраи бросился в зал. Он перебегал от выключателя к выключателю, и сверкающие под потолком сигналы пятой колонны гасли один за другим. Но Матраи заметил, что по мере того, как он гасит свет, там, впереди, в других комнатах свет загорается. Матраи устремился вперед, на ходу вынимая пистолет. Стук его шагов гулко отдавался под высокими сводами пустых комнат. Загоревшийся было в конце анфилады свет тотчас погас. Матраи показалось, что у дальней стены он заметил маленькую фигуру человека. Не раздумывая, он выстрелил несколько раз. Грохот выстрелов прокатился по залам оглушительным эхом. Из-за этого грохота Матраи не слышал, как захлопнулась дверь за тем, в кого он стрелял. Не слышал он и негромкого стона после своих выстрелов. Матраи с разбегу больно ударился в темноте о дверь. За нею темнел провал внутренней лестницы. Матраи постоял в раздумье и вернулся к подъезду. Швейцары попрежнему стояли по сторонам входа. Лица их были равнодушны. Через несколько минут после того, как Матраи ушел из военного министерства, из его бокового подъезда вышел невысокий человек в темном костюме и больших роговых очках. Он побежал вдоль стены к деревьям бульвара, придерживая правой рукой беспомощно висящую левую. Позднее, когда Матраи вошел в кабинет Пассионарии, он встретил там Михаэля Кеша. Левая рука журналиста висела на перевязи. При входе Матраи он как раз рассказывал Долорес, как был ранен утром, когда наблюдал за атакою листеровцев на правое крыло франкистов. - Эти трусы бежали, как крысы... фашистская сволочь! - с пафосом воскликнул Кеш. В ночь с 6 на 7 ноября 1936 года Франко дал приказ своим войскам - взять Мадрид. Генеральный штурм города должен был начаться на рассвете 7 ноября. К утру несколько свежих таборов марокканцев, поддержанных итальянскими танками, прорвали линию обороны республиканцев в Каса дель Кампо и стали продвигаться к восточной окраине парка. Им на помощь подходили все новые батальоны. Иностранный легион и итальянская бригада "Стрела", с трудом преодолевая упорное сопротивление республиканцев, ворвались в Карабанчель Бахо, и командовавший франкистской колонной Баррон послал кавалерийскую бригаду в обход Карабанчеля, чтобы отрезать путь отходящим республиканцам. К штабу командующего одной из дивизий мятежников - Варела прибыл огромный автомобиль-фургон, доставивший генералу Мола подарок наваррской организации рекетистов - белого коня для въезда в Мадрид. Но задуманный фарс не состоялся. Республиканский Мадрид был готов к отпору. Город уже был опоясан окопами, перегорожен баррикадами. Траншеи изрезали площади и парки. Рабочие дружины сливались в бригады. На фронт шли новые и новые пополнения. Уже сражались первые бригады регулярной республиканской армии, возникавшей под огнем. На улицах Мадрида, прилегающих к скрещению проспекта Алкала с Авеню Прадо и Авеню Свободы, собиралась демонстрация. Невзирая на усилившийся артиллерийский обстрел города и налеты немецких "Юнкерсов" и итальянских "Капрони", простой народ Мадрида стягивался к площади Кастеляр, на которой была воздвигнута скромная трибуна. Около девяти часов утра, когда Матраи повернул свою наступающую бригаду к югу и ударил во фланг маврам, ворвавшимся в Каса дель Кампо, когда пятый полк бегом подоспел к восточной окраине Карабанчеля и остановил африканскую конницу Баррона, когда соединения "Капрони", окруженные "Фиатами", бомбили республиканские позиции у Хетафе, когда агенты пятой колонны нацеливали "Юнкерсы" на военные объекты в городе, - в эти минуты на трибуну площади Кастеляр поднялись члены Центрального комитета Коммунистической партии Испании - Хосе Диас, Долорес Ибаррури и Педро Чека. Оркестр приветствовал их республиканским гимном. Хосе Диас поднял руку, призывая собравшихся к молчанию. Но прежде чем он успел что-либо сказать, ряды демонстрантов раздались - из-за деревьев с бульвара, окружающего военное министерство, беглым учебным шагом приблизилась небольшая колонна бойцов в синих комбинезонах. Они бежали по трое в ряд: средний с флагом, двое по бокам, как ассистенты у знамени. Они приблизились к трибуне: бежавший впереди комиссар, с красною повязкой на рукаве, взбежал на трибуну и, отдав честь членам ЦК, крикнул собравшимся на площади: - Мадридцы, вам шлют свой боевой привет солдаты двадцати одной национальности, собравшиеся под знаменем Интернациональной бригады генерала Матраи для защиты свободы Испании. Бригада ведет бой в Каса дель Кампо, у нас нет времени присутствовать на вашем параде. Мы вручаем вам эти флаги и снова идем в бой. Да здравствует Испанская республика, да здравствует свобода, да здравствует передовой отряд испанского трудового народа - партия коммунистов! Его спутники поставили перед трибуной двадцать один флаг. На каждом было написано наименование батальона, приветствующего мадридцев, и короткий лозунг на языке той национальности, которая посылала флаг. Их было восемь - батальонов бригады Матраи: батальоны Тельмана, Гарибальди, Жана Жореса, Домбровского, Линкольна, Ракоши, Андре и Пассионарии. Представителями бойцов двадцати одной национальности в этих батальонах на двадцати одном языке был начертан лозунг: "Не пройдут!" - по-немецки, по-английски, по-польски, по-итальянски, по-голландски, по-фламандски, по-венгерски, по-шведски, по-сербски, по-болгарски, по-норвежски, по-испански. Были буквы, которых народ на площади не мог разобрать: греческие, армянские, еврейские, китайские, арабские... Когда последний флаг был поставлен перед трибуной, комиссар отдал честь народу и вернулся к своим спутникам, стоявшим шеренгой перед трибуной: - Налево!.. В бой, бегом... Марш! Маленькая колонна солдат в синих комбинезонах быстрым шагом удалилась к бульвару, за деревьями которого ее ждали грузовики. Над площадью неслось: - Смерть фашистам!.. Они не пройдут!.. Хосе Диас взял микрофон. Он говорил, пересиливая шум авиационных моторов: над цирком, над госпиталем Сан Хуан де Диос, над вокзалом Аргандэ, даже над парком эль Ретиро шел ожесточенный бой между фашистскими самолетами, рвавшимися к демонстрации, и отгонявшими их республиканскими истребителями. Истребители были маленькие, тупоносые. В бездонной синеве неба они сверкали как залог конечной победы, той победы, которая рано или поздно будет взята в боях, победы, при мысли о которой уста всех борцов за республику шептали с надеждою: - Виска ла република! 22 Нед должен был себе признаться: он заблудился. Это случилось из-за того, что он послушался француза, советовавшего забрать как можно ближе к побережью, чтобы обойти район франкистских аэродромов, где легко могли сбить. Никто его не сбил, а приходится садиться в расположении франкистов из-за того, что нехватило горючего. Ему никогда не доводилось летать над этими горами, - путаный рельеф ввел его в заблуждение. Лететь бы напрямик - и он был бы уже у республиканцев. Нед с беспокойством посмотрел на указатель последнего бака. Стрелка подрагивала рядом с нулем. Дай-то бог, чтобы хватило времени выбрать место для посадки. Дело не только в том, чтобы не поломать "Моль", а и в том, чтобы не взлететь на воздух самому: на кой чорт он взял эту коробку с капсюлями, когда вся машина набита взрывчаткой!.. Нед вполоборота посмотрел на заднее сиденье, где, поджав длинные ноги и надвинув на глаза шляпу, спал его спутник. - Эй, Нокс!.. Гемфри!.. - крикнул Нед. Повидимому, шум мотора заглушал его голос. Нокс даже не пошевелился. Между тем багажник, где лежали проклятые капсюли взрывателей, был расположен за спинкой именно того сиденья, на котором спал Нокс. Выбросить их с пилотского места Неду не было никакой возможности. - Гемфри, проснитесь!.. Углекоп не шевелился. Тогда Нед, пошарив в кармане, отыскал шестипенсовик и запустил им в пассажира. Гемфри отодвинул шляпу с лица и удивленно огляделся. Нед поманил его к себе движением пальца и крикнул ему в самое ухо: - Капсюли! Понимаете: нужно выкинуть коробку с капсюлями, - и жестом попытался пояснить свои слова. - Возможна плохая посадка... Поняли? Нокс ответил кивком головы и действительно тут же полез в багажник. Нед успокоился и сосредоточил все свое внимание на управлении самолетом. Поэтому он уже не видел, как Нокс, достав из багажника жестянку с капсюлями, вместо того чтобы выбросить ее в окошко, сунул себе за пазуху. После некоторого размышления он снова нагнулся к Неду. - Будете садиться? - И получив его утвердительный кивок, спросил: - Где мы? Нед пожал было плечами, но потом ответил: - Внизу, вероятно, франкисты. Нокс откинулся на своем стуле и после короткого размышления достал из багажника несколько небольших жестянок с динамитом. Быстрыми умелыми движениями опытного запальщика приладил к динамиту запалы и готовые заряды рассовал по карманам. После этого спокойно прислонился к окошку и принялся наблюдать за проносившейся под самолетом землей. Солнце скрылось за горизонтом. Все просветы между горами были заполнены темносерой мутью. Самое трудное освещение: когда исчезают тени! Нед увидел серпантин дороги. Ленточка распрямилась и побежала прямо. Дорога... Значит, там было ровное место. Нед стал плавными кругами спускаться в долину, сжатую горами. Стоило перебрать немного крена, и тот "Джипси", что оказывался наверху, начинал зловеще чихать. Дорога была пуста. Может быть, еще удастся выкарабкаться из переделки?.. Только бы раздобыть бензин, а взлететь-то он сумеет и с чайного блюдца! Лишь бы сесть, спасти самолет и самих себя. Они еще пригодятся республиканцам! Недаром же он выдержал столько издевательств на последнем французском аэродроме. Не будь он англичанином, его бы, наверно, и не выпустили... Но хорош он будет тут, в тылу франкистов, с республиканским пропуском, с письмами дель Вайо, с кабиной, набитой взрывчаткой! Нед криво усмехнулся и осторожно дал от себя. "Моль" тянула над самой дорогой. Она предательски вяло реагировала на движения рулей. "Ну, ну, милочка, только не проваливаться. Осталось совсем немножко". Выровненная машина теряла остатки скорости. Нед убрал сектора, хотя карбюраторы и так были, вероятно, сухи. Выключил контакты. "Ну, маленькая! Теперь чуть-чуть на себя... Прекрасно, дорогая!.. Очень хорошо... ты у меня умная старушка!" "Моль" сделала несколько мягких прыжков. Костыль проскрежетал по щебенке шоссе. Нажим на тормоза. Машина остановилась. Нед не спеша стащил перчатки и размял пальцы. Перчатки он заботливо засунул сбоку сиденья, чтобы не искать при вылете. Аккуратно перекрыл все краны. Приподнялся на сиденье и пощелкал пальцем по главному баку. Бак зазвенел, как пустая бочка. Крылья глухо отозвались. Только бы раздобыть бензин! Нед отворил дверцу и, насвистывая, соскочил на землю. Нед любил свое ремесло и любил полеты. Он был уверен, что воздух - это и есть та самая настоящая, единственная сфера, где он чувствует себя самим собою. Без всяких "но". А вот ведь стоит ступить снова на землю - и... снова любишь ее. Нед рассмеялся, нагнулся к земле и похлопал по ней ладонью. Теплая мягкая пыль клубком взлетела из-под руки. Из самолета, неуклюже выпростав длинные ноги, вылез Нокс. Он потянулся, как человек, у которого затекли все члены, и широко зевнул. - Что дальше? - спросил он у Неда. - Нужно раздобыть бензин. Нокс недоуменно огляделся: - Не вижу лавки... - И уже совершенно серьезно: - Вы уверены, что мы у франкистов? - Буду рад, если они не поспешат доказать нам это. - Значит... нужно добывать бензин поскорее? - Да. - Что там, на вашей карте: какое-нибудь селение, что-нибудь в этом роде? Нед покачал головой: - Соваться в селение?.. Лучше поищем дорожную колонку. Моя "Моль" как-нибудь переварит несколько галлонов автомобильного бензина... Пофыркает, но дотянет. - Тогда вы побудьте здесь, а я схожу на поиски, - сказал Нокс, ощупывая карманы с динамитными патронами. - Только, пожалуйста, осторожней, - сказал Нед и протянул углекопу свой пистолет. - А вы? - спросил тот. - Мне с "Молью" все равно не спрятаться. Если уж они нас обнаружат, то, наверно, явятся целой дивизией. - Я быстро, - сказал Нокс и зашагал по дороге. - Эй, Гемфри, - крикнул ему вслед Нед, - а деньги-то у вас есть? - Что? - Говорю: деньги! - А-а! - вместо ответа неопределенно крикнул Нокс, и Нед увидел, как вспыхнула спичка, на миг ярко осветив лицо закуривающего углекопа. - Вы неважный разведчик, Гемфри! - насмешливо крикнул Нед. - Папироса может мне понадобиться. Нед уже не мог видеть, как с этими словами Нокс вынул из кармана динамитный патрон и поудобнее зажал его в кулаке. Силуэт углекопа скоро исчез на темносером фоне гор. Нед огляделся - кругом было уже довольно темно. Что же, так и оставить "Моль"? А если кто-нибудь, кто будет ехать по дороге без света, врежется в самолет?.. Впрочем, своими силами Нед все равно не сможет откатить "Моль" с дороги. Он отошел на несколько шагов, сел в траву и закурил. Трава была мокрая и холодная. Как тут холодно! Наверно, высоко... Он даже не взглянул на альтиметр. Впрочем, неважно. Брр! Даже после холода наверху - ни малейшего потепления. Нед не заметил, как голова его опустилась на руки и недокуренная папироса выпала из разжавшихся пальцев, зашипела в заиндевевшей траве и погасла. Он очнулся от пробравшего его озноба. Какой чертовский холод! Нужно взять в кабине самолета термос. Хочется хлебнуть горячего! Однако сколько же он тут спал? Почему еще нет Гемфри?.. Бедняге тоже, наверно, не жарко в его пиджаке!.. С этой мыслью Нед упругим движением поднялся на ноги и замер в изумлении: перед ним стояли двое. Они были бородаты, оборванны. Оба держали наведенные на него ружья. "Кто?" На всякий случай Нед дружелюбно рассмеялся и протянул им папиросы. Те опустили ружья и осторожно взяли по папиросе. Нед старался найти какие-нибудь признаки, которые позволили бы определить, к какому лагерю принадлежат бородачи. На них были рваные мундиры и до того измятые кепи, что нельзя было определить их форму. Но как только солдаты заговорили между собой, сомневаться было уже не в чем: то были итальянцы, значит - франкисты. Нужно было что-то придумать. Нед ткнул себя в грудь и весело сказал: - Германа. Один из бородачей вложил пальцы в рот и пронзительно свистнул. Через несколько мгновений Нед был окружен группой людей, бесшумно возникших из-за лежащих вокруг камней. У них были обычные лица солдат отступающей армии, измотанных голодовками и бессонницей. После первых же слов Нед понял, что ни один из них не знает по-немецки. Нед же не знал по-итальянски. Пока Нед рассматривал эту группу, несколько других итальянцев с жадностью завзятых мародеров рылись в самолете. Двое первых сидели по сторонам Неда, снова опустившегося на землю, и молча курили его сигареты. Потом тот, что распоряжался, велел всем итти за ним. Он остановился в сотне шагов от дороги, за огромным камнем. Нед вдруг увидел отсвет пламени на его серой поверхности. Он быстро оглянулся, и яростное проклятие сорвалось с его уст: на дороге ярким костром пылала "Моль". Нед с поднятыми кулаками бросился к самолету, но удар приклада повалил его на землю. Ему тут же скрутили за спиною руки. Нед не намерен был сдаваться без боя, но итальянцев было слишком много. Он не мог понять, что происходит. Или они не поверили тому, что он немец? Потащат теперь в какую-нибудь комендатуру. Только бы там нашелся кто-нибудь понимающий по-английски. Нед ни на минуту не терял хладнокровия, но было чертовски досадно, что все так глупо вышло. Вдали на шоссе мелькнул сноп белого света. Автомобиль! Ну, старина, теперь держись! Прежде всего нужно заявить, что ты британец!.. Автомобиль остановился неподалеку от горящего самолета. Из машины вышел человек небольшого роста. Итальянцы окружили его. Нед слышал их взволнованные голоса и спокойный голос автомобилиста. Он не был итальянцем, - он то и дело заглядывал в словарь. Нед поднял голову и крикнул: - Послушайте! Тот обернулся, посмотрел на Неда. - Подойдите-ка! - крикнул Нед. Но автомобилист отвернулся и стал просматривать бумаги, отобранные итальянцами у Неда. Нед терял терпение. - Эй, вы, послушайте!.. - Если он не знает английского, то уж по-немецки-то или по-французски наверняка говорит! Но проезжий только еще раз молча посмотрел на Неда. Нед готов был дать голову на отсечение: автомобилист слышал и понял все, что кричал Нед, - каждая черточка его лица, вплоть до глаз, прикрытых большими очками, была отчетливо видна Неду в ярком свете горящей "Моли". Но какого же тогда чорта?.. Нед потерял терпение: - Эй, вы!.. Чорт побери, идите же сюда! Но вместо ответа автомобилист положил в карман бумаги Неда, - Нед это отлично видел, - и что-то сказал итальянскому капралу. К Неду подошло несколько солдат. Они подняли Неда на ноги и подвели к скале. Нед прислонился к ней спиною, но итальянцы повернули его к камню лицом... Неду показалось, что он слышит в горах звонкое эхо взрыва. Будто один за другим рвались динамитные патроны. Нед хотел обернуться, но то же горное эхо подхватило и понесло, умножая, одинокий винтовочный выстрел... Старший из итальянцев передернул затвор винтовки, загоняя в патронник новый патрон. Человек в очках курил, прислонившись к своему автомобилю. Старший итальянец опустился возле него на дорогу. - Ну? - Все сделано, как вы приказали, синьор... Проезжий уселся в свой автомобиль. - Извините, синьор, - робко сказал итальянец, - если меня спросят, кто приказал расстрелять немецкого летчика... - он сделал ударение на слове "немецкого" и добавил: - Я хотел бы знать ваше имя, синьор. - Люк Маро. Солдат козырнул вслед отъезжающему автомобилю, и скоро свет фар исчез за поворотом. 23 Катастрофа разразилась так, как разражаются обычно все катастрофы, - неожиданно, хотя ее жертвы, горняки с копей лорда Крейфильда, не раз предупреждали о ее приближении. При своем последнем посещении хозяина они решительно заявили, что считают несчастье неизбежным. Но, вероятно, именно поэтому леди Маргрет столь же решительно запретила Бену тратить хотя бы фартинг на техническое улучшение шахт. Она назвала шахтеров дрянными вымогателями. И вот теперь приходилось расхлебывать скандал и поднятую вокруг него газетную шумиху! Бен не мог понять, за каким чортом рабочие лезли в эти проклятые шахты, если знали, что дело так плохо? В шахте похоронено четырнадцать человек, и еще до тридцати спасательная партия не может докопаться, а он виноват. Если бы это могло помочь делу, Бен готов был внести что-нибудь в фонд помощи пострадавшим, который собирал профсоюз. Но как это сделать? Не может же он официально послать свой взнос, чтобы стать потом посмешищем всей прессы. Эти мысли тоскливо текли в мозгу Бена, пока он разглядывал кружева вокруг шеи королевы Виктории на портрете, висевшем прямо против председательского места... Эта настойчивая старушка умудрилась провести восемьдесят три войны так, что на острове заметили только одну из них... А теперь каждый пустяк возбуждает необузданные страсти. Никто не щадит человеческих нервов... Бен отвел глаза от Виктории и кивнул головой Флемингу, закончившему чтение протокола. Бен не дал себе труда вслушаться в то, что читал секретарь, даже не слышал заключительной фразы. Привычное ухо реагировало лишь на заключительную интонацию Флеминга. - Джентльмены... - машинально произнес Бен. - Господин председатель!.. Бен таким же автоматическим кивком предоставил слово португальскому послу, но тут же удивленно вставил в глаз монокль: почему этот субъект лезет вперед?.. Бен привык к тому, что Португалия - лишь черный ход в Испанию, ключи от которого всегда лежали в английском кармане. Англичане привыкли к тому, чтобы португальцы держали руки по швам - и вот, извольте! Откуда у этого господина столько развязности? Неужели Англия и там уступает свои вековые позиции немцам? Однако лицо Бена, тем и знаменитое на все министерство, что на нем никогда ничего нельзя было прочесть, не отражало его мыслей. Он чуть-чуть приподнял бровь, и монокль упал в подставленную ладонь. Сеньор Франсиско де Калейрес э Менезес говорил с пафосом, иногда картинно ударяя себя указательным пальцем в грудь. При этом Бен машинально делал кивок, хотя и не давал себе труда слушать португальца. Взгляд Бена вернулся к королеве. Некоторое время они смотрели друг на друга - он и Виктория. Потом Бен оглядел лица других знаменитых британцев, украшавших стены Комнаты Послов. Когда эту комнату отвели для заседаний комитета, Бен обиделся: тут никогда не собирали конференций первого сорта. Но потом он смирился, поняв, что роль его комитета в том и заключается, чтобы без большого шума похоронить невмешательство и превратить его в едва замаскированную помощь франкистам... И все-таки со всем этим оказалось бог знает сколько возни! А виноваты французы - затеяли такую суету. Хотя вот этот Корбэн - вполне достойная личность. Бен осторожно покосился на французского посла. Корректная фигура старофранцузской дипломатической школы. Никакой вертлявости. Вполне, вполне корректен. Хоть и считает себя республиканцем, но в его посольстве никогда не встретишь даже члена палаты общин. А журналистов старина Корбэн боится, как чумы... Португалец в последний раз, с особенной силой, стукнул себя по манишке и умолк. - Джентль... - монотонно начал было Бен, но Риббентроп заговорил, прежде чем получил слово. Дурно воспитанный тип! Такого уже не пустишь ко двору. Он способен и там вытянуть лапу и завопить: "Хайль Гитлер!" Новейший тип Джинго немецкой формации. Все в лоб, никаких церемоний. Бен отвел от Риббентропа глаза. Но голос германского посла был так резок, что от него не было возможности отвлечься. И, конечно, как всегда, полное отрицание очевидных фактов нарушения невмешательства, доказанных на прошлом заседании советским послом. А вот начинаются и обычные выпады Риббентропа: грубость прусского юнкера пополам с развязностью коммивояжера. Наверное, сейчас вылезет Гранди. Этот будет поддерживать своего немецкого коллегу. Начнет все валить на пропаганду марксистов. Интересно: при слове "марксист" над переносицей Гранди вспухает короткая жилка. А теперь, конечно, очередь советского посла. Сейчас он с цифрами и фактами в руках докажет, когда и сколько ящиков с немецкими ружьями выгружено в Лиссабоне или миновало португало-испанскую границу; сколько немецких аэропланов проследовало в порт Виго; сколько шведских пушек разгружено в Ла Корунье. Расскажет, сколько немецких солдат высадилось в Кадиксе и какие итальянские части прибыли в Мадрид. В этом крошечном человеке огромный запас энергии! Ну, так и есть: в глазах русского светится злой смех... Дипломатия совершенно новой школы - ничего общего ни с одним из сидящих за столом. - Мы должны быть благодарны господину итальянскому послу за то, что он располагает столь свежей информацией с фронта, которой нет даже в газете, - слышится высокий голос русского. - Новости есть: ваших друзей бьют! - кричит Гранди. Русский сдержанно улыбнулся: - Rira bien, qui rira dernier*, господин посол. Я повторяю: итальянский посол располагает информацией непосредственно от генерала Франко... ______________ * Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Риббентроп издает возглас: - Р-р-р! Это звучит, как рычание овчарки. Бен внутренне улыбается. - Почему у итальянского посла такая точная и такая ранняя информация? - невозмутимо продолжал русский. - Да потому, что связь между итальянским правительством и испанскими мятежниками непосредственна и крепка. - Пропаганда! - крикнул в бешенстве Риббентроп. Бен машинально стукнул карандашом по столу. - ...Великий водораздел нашего времени, - говорит русский, - идет по линии "война - мир". - Пропаганда! - в этом слове у Риббентропа всегда несколько "р". Гранди порывисто поднялся: - Никакая пропаганда не поможет господину советскому послу и его друзьям в Испании. До полной победы генерала Франко ни один итальянский солдат не покинет Испании! "Ага, попался! - весело подумал Бен. - Сейчас русский в него вцепится". Действительно. - Значит ли это, что итальянское правительство отказывается от вывода своих "волонтеров"? - с живостью спросил советский посол. Бен вставил монокль и с интересом посмотрел на опешившего Гранди. - Итальянское правительство не готово к ответу. Позвольте, ведь это же сказал не Гранди, а Риббентроп. Ага, суфлер! Да, вот теперь Гранди, как попугай, выкрикнул и сам: - Итальянское правительство не готово к ответу! - и опустился в кресло. Ну что же, каждый имеет право на своего Флеминга! Однако почему до сих пор молчит его суфлер-секретарь? Бен покосился на Флеминга. Тот сидел, откинувшись в кресле, и исподлобья смотрел на советского посла. Бену показалось, что он поймал в глазах Флеминга нечто большее, чем простой интерес, - это было сочувствие! Бен торопливо ухватился за цепочку часов. - Джентльмены!.. Ленч!.. В перерывах между заседаниями Бен всегда совершал прогулку от министерства к Пэл-Мэл и обратно. Сегодня, едва войдя в столовую клуба, он сразу заметил Монти. - Разве ты завтракаешь в это время? - Иногда, - неопределенно пробормотал Монти. Он не хотел признаться, что его беспокоило поведение Флеминга. Разговор, происходивший при вручении Флемингу чека за рукопись, не удовлетворил Монти: у Флеминга что-то на уме! Рукопись рукописью, а может быть, следует попросту убрать его из комитета?.. Однако нужные слова не приходили на ум. Братья позавтракали почти в полном молчании. Вместе с сигарой Бену подали телеграмму. Сначала Монти не обратил было на это внимания, но странное выражение лица старшего брата заставило его насторожиться. Бен вторично прочел телеграмму от начала до конца и с полуоткрытым ртом уставился на Монти. Монти заерзал на стуле. Он заметил на бланке слово "Мадрид", и неприятная мысль обожгла сознание: скандальное разоблачение какой-нибудь испанской махинации Монти!.. Чорт побери, не подложил ли ему свинью Нед?.. Так и есть: губы Бена, словно скованные холодом, неясно произнесли: - Н-н-нед... Монти взял телеграмму из пальцев Бена. Уф, слава богу! Совсем не то... Дель Вайо сообщал о смерти Эдуарда Грили, расстрелянного франкистами. - Нужно скорее кончать со всем этим! - прошептал Бен. Монти понял, что мысли брата как раз противоположны его со собственным, и не на шутку испугался: таком настроении Бен и без нашептываний Флеминга может натворить глупостей. Нужно как можно скорее сообщить обо всем Маргрет и убрать Флеминга! Когда брат ушел, Монти вызвал по телефону Грейт-Корт. А Бен, не подозревая, что его особа служит предметом оживленного телефонного разговора между Лондоном и Грейт-Кортом, медленно шагал по Пэл-Мэл. Он был так расстроен, что даже забыл раскрыть зонтик. Да, он любил Неда... Бедный мальчик, бедный мальчик!.. Какая гнусность: всюду убийства, кровь, смута. Отвратительное время! В самом деле, они правы: с этим нужно кончать! Но почему Флеминг так смотрел на советского посла?.. Нужно поговорить с секретарем. Но он так и не поговорил с Флемингом. Зато с Флемингом говорил Монтегю. Он окончательно убедился в том, что никакого толка из затеи с рукописью не выйдет. Этот энтомолог оказался хитрой бестией. Он вообразил, будто Монти действительно намерен печатать его пачкотню о бабочках, но вместе с тем наотрез отказался от какого бы то ни было сговора относительно своих советов Бену. С непроницаемой миной он заявил Монти, что председатель имеет право высказывать собственные мнения и секретарь не может за них отвечать. Даже если бы лорду-председателю вздумалось вдруг высказать сочувствие республиканцам Испании. Монти сердито стукнул зонтиком в стекло дремавшего на углу шофера такси. Когда Монти, переодевшись к обеду, спустился вниз, ему доложили, что его спрашивает дама. - Миссис Фрэнсис Флеминг, сэр. "К чорту! - мелькнуло было в уме Монти. - А впрочем..." - Просите в кабинет. Несколько мгновений Монти молча разглядывал гостью. Крупная, загорелая женщина. Ее нельзя было назвать красивой, ее черты не отличались правильностью, но в лице было что-то такое... И глаза глядят на Монти так пристально, словно изучают его. Монти пододвинул ей кресло, но она продолжала стоять, положив руку на край стола. - Мистер Флеминг просил меня взять его рукопись. - Такие дела делают мужчины. - Мистер Флеминг болен. - Вот что! - Чтобы дать себе время подумать, Монти отошел к камину и, став к нему спиной, стал греть руки. - Вы имеете в виду... Труд мистера Флеминга? - Нашу работу "Troides meridionalis". - Вы... тоже энтомолог? - Да. - Вы были с ним на Новой Гвинее? - Я там родилась. - Вот что! Монти, помолчав, сказал: - Рукопись продана мне. Миссис Флеминг положила на стол несколько банкнот. - Вот ваш аванс. - Рукопись куплена мною и останется у меня. - Видите ли, мистер Грили, это единственный экземпляр нашей последней работы. - Тем лучше для меня. Монти достал из стола рукопись и перекинул несколько страниц с тщательно раскрашенными изображениями бабочек. - Рукопись принадлежит мне, - повторил он и поднял глаза на женщину, но поспешно перевел их обратно на рисунки, не выдержав ее презрительного взгляда. - Я принесла деньги и считаю... - Деньги могут остаться у вас, так как рукопись останется у меня... Впрочем, можете передать вашему мужу: если он хочет найти выход, устраивающий нас обоих, я буду ждать его завтра. - Мистер Флеминг не захочет с вами встретиться. - Что вы сказали? Некоторое время она молча смотрела на него исподлобья, потом решительно сказала: - Мистер Флеминг не может выходить за круг своих обязанностей. "Она знает! Только этого нехватало!" - Рукопись останется у меня, или... или... - он не решился досказать того, что подумал. Он схватил рукопись и швырнул ее в камин. Бумага вспыхнула, прежде чем женщина подбежала к камину. Взгляд Монти, - он сам растерялся от того, что сделал, - следил еще за тем, как загибались вспыхивающие листы и языки пламени взвивались над рукописью, когда он почувствовал удар по лицу. Миссис Флеминг тяжелыми шагами вышла из комнаты. В холле хлопнула дверь. В доме повисло гулкое молчание. 24 Настроение Геринга сделалось великолепным по двум причинам. Первой и, пожалуй, наиболее важной причиной было признание жены в том, что она беременна. По существу, это не было даже просто причиной для хорошего расположения духа - это было торжество. Вопрос о продлении рода Герингов стоял теперь, когда глава его достиг высоты власти, совершенно особым образом: это было уже делом государственной важности. Германская элита должна была развиваться и процветать. А уж если будущему Герингу - представителю этой элиты - еще доставалось наследство в несколько десятков миллионов марок, не воспроизвести самого себя?!. Это было бы просто преступлением. Продление себя в сыне представлялось теперь Герингу чем-то само собою разумеющимся. Можно было подумать, будто он забыл то, что всего каких-нибудь полгода назад, перед его бракосочетанием с Эми, сказали врачи: лечение едва ли может дать положительные результаты. Если злоупотребление наркотиками и не убило в нем способность к воспроизводству рода, то почти с уверенностью можно сказать, что его потомство будет неполноценным. Больше того, врачи прямо сказали: они почти гарантируют его потомкам те самые свойства, которые перечисляются в заготовленных впрок секретных инструкциях правительства об "очищении расы" как основания для уничтожения детей и стерилизации родителей. Не приходилось скрывать: Геринг привык к мысли, что не может иметь детей. Но теперь после столь же неожиданного, сколь радостного признания Эми, все сомнения врачей казались ему сущей чепухой: у него, Германа Геринга, должно быть и будет полноценное потомство, достойное германца и вождя. Прежде всего это будет сын; во-вторых, это будет... Насвистывая что-то очень бравурное, он бодро шагал по дорожке, улыбаясь мыслям о том, каким родится новый Геринг, каким будет расти, вырастет и станет таким же вождем германцев, как его отец; как его будут обожать немцы за силу, красоту и главным образом за то, что он сын Германа Геринга... Сын Германа Геринга! Это много значит! Чертовски много! Такому отпрыску элиты будет доступно все. Власть будет принадлежать ему по праву рождения. Власть над миллионами рабов, власть над самими германцами... власть... над... самими фюрерами?.. Эта, последняя мысль как бы с осторожностью вошла в сознание, словно вползла между другими, менее опасными, которые можно было высказать вслух. Эта мысль была такой тайной, такой заветной, что, несмотря на ее постоянное существование где-то в глубине черепа, она не так-то часто появлялась на поверхности. Как хроническая болезнь, она давала себя чувствовать при малейших потрясениях. Будь то припадок раздражения или недовольства жизнью, вызванный каким-нибудь поступком фюрера, его словом, отношением к Герингу, - тайная мысль о необходимости стать самому первым из первых всплывала, как нарыв, готовый лопнуть и затмить отравою гнева здравый смысл, осторожность, вылиться в немедленное действие: он или я! Если же шок был, так сказать, положительным, связанным с приятными переживаниями, - как сегодня, - то эта "идея фикс" начинала мерцать, как яркая, но очень далекая звездочка, путь к которой был долог, извилист и таен. Но в конце каждого из этих вариантов, подобно видению, всегда проступали силуэты его собственной внушительной фигуры, заслоняющей все остальное и прежде всего вислозадого выскочку Гитлера, сумевшего взгромоздиться на шею всем. Геринг не скрывал от себя, что Гитлера нельзя отодвинуть на второй план и попросту заслонить собою. Эта возможность была давно упущена - еще тогда, когда он, испугавшись драки и риска, выдвинул вперед этого ефрейторишку. Он должен был тогда сказать дюссельдорфским господам: вот я - тот, кто может выполнить все ваши желания и приказы, может скрутить Германию в бараний рог, не постесняется ничем, решится на все!.. Осел!.. Чего он тогда испугался, что он мог потерять?!. Что теряет тот, у кого ничего нет?.. Теперь, когда он становится одним из богатейших людей Германии, когда в его руках сосредоточивается столько власти, сколько не имеет никто, кроме двух-трех немцев, - теперь другое дело. Теперь нельзя рисковать. Теперь нужно обдумывать каждый шаг, каждое слово взвешивать, отмерять, итти на цыпочках и, если нужно, отступать, и снова вперед без большого шума... Но рано или поздно ефрейтор должен исчезнуть. Если ему некуда будет уйти, кроме могилы, - пусть убирается туда. Геринг, не колеблясь, поможет ему в этом... Убрать, уничтожить проклятого недоноска!.. Эта мысль жила всегда, хотя и находилась в такой глубине сознания, в таких тайных извилинах мозга, что даже сам Геринг делал вид, будто ничего о ней не знает... Итак, очистить путь для будущего Геринга! Для этого нужно самому стать первым в Германии. Так и будет: он станет "наци No 1". Рано или поздно!.. Это прекрасно, замечательно: Эми беременна! - Просто... великолепно... - напевает вполголоса Геринг, шагая в такт ритму импровизированного мотива. Он идет к Охотничьему павильону, чтобы посмотреть, как там ставят скульптуру вместо той, которую он в прошлый приезд забраковал. Доклад архитектора о том, что все работы по отделке Кариненхалле приходят к концу - это и есть вторая причина его хорошего настроения сегодня. В этом замке каждый камень, каждый извив лепки и резьбы соответствует его вкусу. Все массивно, все грандиозно и тяжело, как должно быть в жилище настоящего тевтона. Каждый шаг по этому замку, по его роскошному парку должен внушать посетителю уважение к хозяину и подавлять своим мрачным величием. Охотничий павильон, пожалуй, одно из самых любимых его мест действительно великолепного, обширного, как лес, парка. Если бы не настояния архитекторов, боявшихся за стилистические особенности домика, Геринг заставил бы пустить тут побольше позолоты. Но в общем ничего. И так никто не примет этот домик за хижину нищего. Одна резьба потолка, выполненная руками самых искусных мастеров, согнанных изо всех концлагерей Германии, - подлинный шедевр... Ха-ха! Тот старик, свалившийся с подмостков при виде входящего хозяина и сломавший себе правую руку, его тогда ужасно рассмешил... В комнатах пахло лаком свежеотделанного дерева. Паркет "рыцарской комнаты" для вечерних бесед, представляющий собою панно - охоту древних германцев, выполненное из деревянной мозаики, был так чист, что даже Геринг остановился на пороге, не решаясь ступить на нежную розовость тисса, передающую отсвет утренней зари, встающей над темной гущей леса. "Когда-нибудь, - подумал он, - посетители будут надевать войлочные туфли при входе туда, где проводил вечерний досуг "наш добрый толстый Герман". Осторожное покашливание за спиной прервало его приятные мысли. - Что нужно? - Рейхсминистр господин Геббельс ищет вас по неотложному делу, - почтительно доложил адъютант. - Вечно у него неотложные дела! - проворчал Геринг и, сразу забыв о том, что под его ногами - произведение искусства, топоча, как обычно, миновал "рыцарскую" и вошел в рабочий кабинет, занимавший весь угол Охотничьего домика. Адъютант осторожно затворил за ним дверь, оставшись вне кабинета. Геринг взял трубку телефона. По мере того как он слушал Геббельса, брови его все ближе сходились над переносицей и выражение глаз становилось мрачнее. - Сегодняшняя сводка британской прессы говорит, что в Англии существует убеждение о серьезных разногласиях в нашем руководстве, - говорил Геббельс. - Там прямо называют "непримиримых врагов фюрера" по именам. - Какое мне дело до мнения этих дураков, - мрачно рявкнул Геринг. - Пошлите их к чорту! - Если бы это было так просто, мой дорогой, - насмешливо проговорил Геббельс. - Ведь первым в списке врагов нашего дорогого фюрера идет "наци No 2"... Геринг не видел лица Геббельса, но был готов поклясться, что при этих словах его красная морда перекосилась в злорадной гримасе, которую хромоножка пытается выдавать за улыбку. И уж наверно эта гадина сообщила все Гитлеру или ждет, что ответит Геринг, и тогда сообщит все сразу в надежде, что Геринг растеряется от этого известия, замнется, может быть даже перепугается... Но, чорта с два! Геринг не доставит такой радости господину министру пропаганды! Уверенным тоном он заявляет, что к вечеру редакция "Фелькишер Беобахтер" получит его статью - она явится ответом на инсинуации зарубежных шавок. Он тотчас же вызвал стенографа и тут же, не выходя из охотничьего домика, принялся диктовать статью. Тема!.. Она не имела, на его взгляд, большого значения. Нужно было только вставить в текст как можно больше фраз, могущих убедить Гитлера в том, что ни в ком он не имеет такого преданного друга и слугу, как в Геринге. Нужно польстить фюреру, но вместе с тем и дать ему понять, что в руках Геринга сосредоточена реальная сила, с которой он никому не позволит наступать себе на ноги - будь то даже сам фюрер... Да, именно так: даже сам фюрер! Произнося некоторые из фраз, казавшихся ему особенно важными, Геринг останавливался за спиной стенографа и подтверждал силу своих слов ударами мясистого кулака по воздуху: - "...В настоящее время я еще раз перестроил управление государственной тайной полицией и подчинил его непосредственно себе..." - Он сделал небольшую паузу, чтобы спросить себя: достаточно ли внушительно это звучит - "непосредственно себе"?.. Как будто всякому должно быть понятно, что означает полиция в его руках... Итак, дальше: "Через сеть периферийных отделений, объединенных в Центр, в Берлине, я ежедневно, можно сказать, почти ежечасно, осведомлен обо всем, что происходит в Пруссии. Каждая нора коммунистов, вплоть до самой последней, известна мне. И они могут сколько угодно менять свою тактику, переименовывать своих связистов, - не проходит и нескольких дней, как они снова обнаружены, зарегистрированы, взяты под наблюдение, изъяты. Против этих врагов государства необходимо действовать с полной беспощадностью, столь же беспощадно нужно действовать против их агитаторов и самих вожаков. Для этого и возникли концентрационные лагери, в которые мы должны были водворить тысячи работников аппарата коммунистической партии. Разумеется, кое-где страдают и невинные; разумеется, кое-где кое-кого и били, кое-где применялись и суровые меры, но ведь сильные государства всегда ковались при помощи железа. В таком деле железо важнее масла. От масла люди только толстеют. Мы, немцы, или покупали масло и обходились без свободы, или добивались свободы и обходились без масла. Мы, по воле фюрера, решаем вопрос в пользу железа, а не масла. Вы, германцы, должны гордиться таким решением вашего фюрера..." Он подумал, переделал слово "вашего" на слово "нашего". "Смотрите на меня!" - воскликнул он, и стенограф в испуге обернулся, но Геринг притопнул ногой и, сдвинув брови, продолжал: "Бесчисленные чины и почести выпали на мою долю, но ни один чин и ни одно отличие не могло в такой степени наполнить меня гордостью, как то прозвище, которое дал мне немецкий народ: "самый верный паладин моего фюрера". Чего хочет фюрер, того хочу и я. Что думает фюрер, то хотел бы думать и я. Свои дела я бросаю к его ногам. И если это будет нужно, то и головы врагов я сложу на его пути, чтобы он мог по ним прийти к своей конечной цели..." - Тут он велел стенографу перечесть ему последние слова. - Так... кажется, в порядке: фюрер не уловит тут намека на свою собственную голову, которую Геринг рано или поздно бросит к его ногам. Можно дальше: "Мы любим Адольфа Гитлера, потому что верим твердо и непоколебимо: он ниспослан нам богом, чтобы спасти нас и Германию... Как найти слова для его дел? Был ли смертный когда-нибудь так любим, как он, наш фюрер? Была ли хоть одна вера так сильна, как наша вера в его миссию? Да, мой фюрер, бог послал вас нам, сам бог!.. То, чем я являюсь, - я являюсь только благодаря фюреру, то, чем я стану, я хочу стать только по воле Адольфа Гитлера!.." Геринг на минуту умолк и сказал задумчиво: - Пожалуй, на этом можно и кончить, а? Он прослушал стенограмму и остался доволен. Может быть, тут нужно еще кое-что подправить, чтобы сделать статью несколько более глубокомысленной, а то все слишком крикливо, но это уж должен сделать сам Геббельс... А впрочем, на хромоножку надежда плоха. Там, где речь идет о Геринге, этот тип готов только вредить, а не помогать. Чего доброго, он еще вставит какую-нибудь скользкую фразу, из-за которой Адольф поднимет немыслимый крик... Кроне! Вот кто просмотрит статью и вставит в нее что-нибудь этакое. - Геринг прищелкнул пальцами: - Такое, чтобы все воскликнули: "О, этот Герман! Вот она - наша главная голова!.." Кстати, почему Кроне до сих пор нет? Ведь он был приглашен сегодня к обеду, чтобы полюбоваться замком... Оказалось, что Кроне уже приехал и ожидает хозяина. Обед прошел весело. Геринг с трудом удерживался от того, чтобы не поделиться с гостем висевшей на кончике языка новостью: "Эми беременна!.." После обеда они уединились, и Кроне перечитал статью. Он посоветовал вставить несколько фраз. Это, как и надеялся Геринг, были именно те фразы, которые заставят немцев покачивать головами: "Ого! Здорово посажена голова у нашего Германа". Сегодня все: семейная радость, окончание работ в замке, удачная статья и, наконец, присланная в подарок виноделом партия великолепных вин - решительно все настраивало на самый приятный лад. Послеобеденная беседа с Кроне протекала в непринужденном тоне. Эта атмосфера благодушия, порождаемая успехом и уверенностью в себе самом и в своем будущем, не была нарушена даже напоминанием адъютанта о том, что Геринг приказал напомнить себе о папке, присланной Гиммлером. - Ну что ж, папка так папка, - с необычной покорностью сказал он. - Давайте ее сюда, - и принялся лениво перелистывать страницы голубоватой, отделанной под полотно бумаги. Кроне рассеянно курил, вытянувшись в низком кресле, и, блаженно зажмурив глаза, пускал точные, ровные кольца. Когда два или три кольца, плавно колыхаясь и меняя форму, поднимались над его головой, он точной, стремительной струйкой дыма пронзал их. Постепенно число колец увеличивалось: четыре, пять... Вот только никак не удавалось пронзить сразу шесть колец... Смех Геринга оторвал Кроне от созерцания расходящихся голубоватых кругов. Министр смеялся так, словно на голубоватой поверхности шелковистой бумаги были написаны его любимые скабрезные анекдоты. - Вот хитрец! - воскликнул он, щелкнув пальцем по странице. - Этот Гиммлер - негодяй! - продолжал он с удовольствием. - Он вовсе не обязан присылать мне на согласование такие вещи. Это его компетенция, но он хочет быть чистеньким, если кто-нибудь докопается до этих секретнейших штук. Пусть тогда всех собак вешают на толстую шею Геринга! Хо-хо!.. Кроне не задал никакого вопроса, хотя и не понимал пока, о чем идет речь. Он достаточно знал Геринга, чтобы быть уверенным: раз тот заговорил в таком тоне, то непременно откроет и причину своего веселья, будь она архисекретна. И действительно, прочитав еще несколько страниц, Геринг перебросил папку через стол прямо на колени Кроне. - Полюбуйтесь-ка! Больше всего мне нравятся здесь два параграфа: наставление, как варить мыло, и указания о допросе третьей степени. Прежде всего я не понимаю, почему из этого нужно делать такой дьявольский секрет? Что касается строгих допросов, то уж раз они называются "строгими" - какого чорта стесняться?! Нужно уметь брать на себя ответственность. Это не в моей манере: прятаться за спину исполнителей. Я с самого начала объявил во всеуслышание: я беру на себя ответственность за каждую каплю крови, за каждого убитого коммуниста или еврея, даже за каждого случайно и невинно избитого немца... - А за каждого убитого по ошибке? - словно невзначай спросил Кроне. - Какая же разница: побитый или убитый?! - с неподдельным удивлением спросил Геринг. - Важно то, что отвечаю я, а не тот, кто убивает или бьет. Ведь если бы "метр де Пари" должен был гильотинировать на собственный риск - не было бы французской революции. Даже чернь в трезвом виде боится крови, если за эту кровь нужно впоследствии отвечать. Следователь тайной полиции должен быть уверен, что подследственный, умерший на допросе, будет записан ему в актив, а не станет поводом для выговора или наказания. Арестованный, выпущенный на свободу, - вот настоящий брак в работе карательных инстанций. Слюнтяи болтают, будто задача следствия - найти правду. А я утверждаю: ежели уж мы заграбастали человека - он не должен вылезти из наших рук. Топор или лагерь - вот единственное решение для тех, кто однажды попал к нам. А Гиммлер, видите ли, хочет, чтобы кто-то другой решал, нес ответственность, проводил строгие допросы и стрелял в затылок. Он боится ответственности. Как будто народ так или иначе не будет знать, что каждая пуля, пущенная арестованному, пущена рукою Гиммлера. Что касается меня, то я так говорил: "Каждая из этих пуль моя, ребята. Не бойтесь ни бога, ни людей. Перед судом всевышнего предстану я, мы с вами сговоримся"... А суд людей?.. Им до меня никогда не дотянуться. Руки коротки у людей. - Возможно, что рейхсфюрер, - осторожно проговорил Кроне, - проявляет такую осторожность потому, что предложенные тут инструкции спроектированы для военного времени, то-есть предусматривают не немцев, а иностранных подданных, пленных. Его, может быть, смущает то, что эти мероприятия идут вразрез с современными понятиями международного права, современных правил ведения войны. - Ах, бросьте Кроне! - отмахнулся Геринг. - Он так же плюет на все эти правила, как я, как фюрер, как любой из нас. Гиммлер просто трус. - Чего же ему бояться? - Он мелкий клерк, конторщик! - с презрением произнес Геринг. - У него нет широты, нужной политическому деятелю нашего калибра. Мы должны стоять выше условностей. Если германская нация несет расходы на убийство врагов, то она имеет право покрыть эти расходы. Для этого нужно варить мыло из убитых? Будем варить. Нужно приготовлять удобрения из костной муки? Значит, будем перемалывать кости русских, французов, чехов - всех, кто стоит на историческом пути германцев. - А они? Ведь французы, русские, чехи тоже могут варить мыло из немецких трупов и перемалывать кости на удобрения? Геринг вскочил с места и угрожающе придвинулся к Кроне: - Вы издеваетесь надо мной?! Кто посмеет поднять руку на германца?.. - Тот, на кого поднимем руку мы. - На меня? - И даже, может быть, захотят приготовить из вас несколько килограммов мыла повышенной жирности... - невозмутимо издевался Кроне. - Вы совсем сошли с ума! - крикнул Геринг. Он хотел сказать еще что-то, но замялся, не находя слов, и, махнув рукой, отошел в другой конец комнаты. Оттуда он еще раз удивленно посмотрел на Кроне. - Вы все это серьезно? На этот раз хохотом разразился Кроне. Глядя на него, начал улыбаться и Геринг. Потом они дружно расхохотались вместе. Когда этот пароксизм веселья, вызванного шуткой Кроне, прошел, они принялись внимательно, пункт за пунктом, рассматривать секретную инструкцию Гиммлера. На чистых, как весеннее небо, голубых полях страниц Геринг писал замечания и поправки, подсказываемые ему Кроне. Так, они посоветовали Гиммлеру отменить необходимость испрашивать разрешение центрального управления безопасности на каждый допрос третьей степени; посоветовали поручить экспертам разработать специальный план использования отходов уничтожаемого населения завоеванных территорий: не должны пропадать не только жир и кости, но волосы и золотые коронки, обувь и платье. - И если уж быть последовательным, - глубокомысленно заявил Кроне, - то почему должна пропадать кожа чехов или французов. Мы же делаем бумажники из свиной кожи и перчатки из лайки? Почему немецкие женщины не должны получить портмоне из кожи чешки или перчатки из кожи русской женщины? Русский сафьян всегда считался у нас товаром "экстра", так пусть он уступит место человеческой коже... Геринг слушал внимательно и согласно кивал головой. - Вы молодчина, Кроне. У вас золотая голова. Я еще, видно, не знал ваших способностей. Вы отличный хозяин. Нам остается подумать о том, должны ли все эти мероприятия оставаться такими секретными, как хочет Гиммлер, или пора действительно наплевать на международные рогатки, поставленные на пути здравого смысла тевтонов. Не должны ли мы уже теперь, в предвидении битв и расцвета нашей государственности и хозяйства, начать приучать немцев к новому пониманию морали: что, в самом деле, предосудительного в том, что перчатки сделаны не из той кожи, что обычно? Или станет ли хуже диван от того, что мы набьем его не конским волосом, который нужно покупать за тридевять земель на золото, а волосами славянских рабынь?.. Вы правы, Кроне, тысячу раз правы, как всегда!.. Я должен доложить о вас фюреру. О ваших способностях и вашей преданности нашему делу... Кроне предостерегающе поднял руку. - Ни в коем случае, если хорошо ко мне относитесь! - Чего вы испугались? - Иметь возможность служить вам, одному вам. - Кроне не опустил глаз под испытующим взглядом Геринга. - Это все, чего я хочу от жизни!.. Вот так же, как вы сами только что написали в своей прекрасной статье: "то, чем я стану, я хочу стать благодаря Герингу и только благодаря ему"! Геринг тяжелыми шагами обошел стол и приблизился к собеседнику. Его тяжелые руки легли на плечи Кроне. Взгляд продолжал искать взгляд Кроне. - Вы мне нужны... - проговорил он. - И вы никогда не раскаетесь в том, что сказали. - Он тряхнул Кроне за плечи и, отойдя, задумался перед темным окном. За фигурными цветными стеклами, изображавшими Лорелею над рекой, не было ничего видно, но Геринг смотрел так, словно искал за ними ответа на мелькнувший неожиданно в мозгу вопрос: "так, как вы только что написали в своей статье", сказал Кроне, "а что если его преданность мне именно такова, как моя Гитлеру?.." Он быстро обернулся, словно рассчитывая поймать на лице Кроне что-то, что выдаст ему истину. Но тот сидел все такой же спокойный, с таким же холодным, ничего не говорящим взглядом серых глаз. Раздался стук в дверь, и, не ожидая разрешения, в комнату вошла пышная блондинка с красивым лицом - Эми Геринг. Радостная улыбка раздвинула еще шире и без того расплывшиеся от жира черты Геринга. Протянув обе руки, он пошел навстречу жене и, осторожно обняв, поцеловал ее в лоб. Потом, с живостью обернувшись к Кроне, воскликнул: - Я верю тому, что вы преданы мне, Кроне, и хочу открыть вам мою большую радость, но пока - это наш секрет... - Герман! - смущенно воскликнула Эми и, опустив глаза, закрыла мужу рот пухлой ладонью. 25 Хотя Гаусс не был моряком и не занимал здесь никакого официального положения, он все же оставался генерал-полковником. Его присутствие не могло не стеснять офицеров и командира линейного корабля "Дейчланд". Было вполне естественно, что командир втайне желал поскорее ссадить этого угрюмого пассажира на берег и вернуться в испанские воды. Гаусс сидел в шезлонге на юте и наслаждался одиночеством. Погода благоприятствовала переходу, и путешествие больше походило на поездку на курорт, чем на возвращение из военной экспедиции. Раскрытая книга лежала на коленях Гаусса. Не читалось. Достаточно было смотреть на воду, убегающую из-под кормы двумя расходящимися пенными косицами; на поразительно глубокое и не по-немецки синее небо; на темный силуэт испанского берега, в виду которого поднимался к северу "Дейчланд", как всегда сопровождаемый эсминцами. Отто сидел в пяти шагах от генерала, чтобы быть у него на виду, но ничем не напоминать о своем присутствии. На баке послышалась трель боцманских дудок. Забегали матросы. С орудий снимали чехлы. Гаусс не вмешивался в дела корабля. Командир ценил это и сам являлся доложить новости. Так было и на этот раз. - Красный миноносец пытается досмотреть транспорт. - Чей транспорт? - Хм... Он несет греческий флаг. К командиру подошел флаг-офицер: - Миноносец вызывает по радио береговую авиацию. - А-а... - Гаусс побарабанил пальцами по ручке шезлонга. - И что же? Командир корабля притронулся к козырьку фуражки: - Если вашему превосходительству угодно наблюдать "спектакль", - попрошу в боевую рубку. Гаусс молча кивнул головой и последовал за командиром. Через две минуты одно из орудий левого борта - "сто пятьдесят", определил Гаусс, - сделало выстрел. Снаряд взметнул столб воды на курсе миноносца. Гаусс отлично видел в бинокль, этот пенный султан. Через полминуты последовал второй снаряд. Миноносец изменил курс. Тем временем преследуемый им транспорт на всех парах мчался к "Дейчланду". Броненосец тоже изменил курс и прибавил оборотов, чтобы поскорее оказаться между транспортом и миноносцем. Теперь Гаусс понял, зачем миноносец вызвал авиацию: по-видимому, его командир не был новичком в такой игре и знал, что немец не даст досмотреть транспорт, успевший тем временем без зазрения совести переменить греческий флаг на итальянский. Отто показал Гауссу на две быстро увеличивающиеся точки в небе: самолеты стремительно приближались от берега. Вскоре они были над транспортом и сбросили по его курсу первую бомбу. Это было требование остановиться. Неужели республиканский миноносец решится досматривать транспорт на виду у немецких военных кораблей? Но почти тотчас Гаусс вздрогнул от неожиданного удара - затрещали зенитки "Дейчланда". Все небо между линкором и транспортом покрылось рваными хлопьями черных дымков. Один из самолетов закачался, метнулся на крыло и, оставляя за собою длинный шлейф густого черного дыма, с крутым снижением пошел к берегу. Но второй самолет не уходил. Он снизился к транспорту. Генерал не мог бы сказать, что произошло дальше: страшный толчок воздуха, казалось, столкнул с курса даже махину "Дейчланда". На месте транспорта осталось только море огня, извергающего к небу обильные клубы черного дыма. Республиканский миноносец, как веретено, буравя воду, стремительно уходил на юг. К Гауссу подошел командир корабля. - А второй-то самолет все-таки удрал! - сказал Гаусс. - Наверно, на свой аэродром? - Полагаю. Гаусс смерил взглядом расстояние до берега, где виднелись белые постройки городка. - Мне кажется, что аэродром расположен там? - Совершенно верно. - Расстояние не так велико... - Гаусс пожевал губами. - Я плохо разбираюсь в морских делах, а будь это на суше... Командир оживился: - Вы полагаете... м-м... Город заслоняет аэродром? - Заслоняет? - Гаусс навел бинокль на группу сверкающих на солнце белизною домов. - Хм... Вы говорите, заслоняет? - Точно так, - не понимая, к чему клонит генерал, ответил командир. - Хм... какие-то жалкие домишки - и вдруг "заслоняют"!.. Могли бы и не заслонять... Он опустил бинокль и, усмехаясь только тонкими губами, проговорил: - Мы на суше не придаем значения таким пустякам... Моряк понимающе рассмеялся и отдал команду об открытии огня. Пока выполнялось приказание, он сказал Гауссу: - Прежде всего мы уничтожим эту маску, прикрывающую аэродром, чтобы она не мешала вам наблюдать... Он еще не успел договорить, как Гауссу пришлось с болезненной гримасой прижать руки к животу, чтобы унять в нем сосущую боль, возникшую от залпа орудий главного калибра. Над городом почти мгновенно вместе с черными столбами поднятой разрывами земли появилось пламя пожаров. Оно было отчетливо видно простым глазом, несмотря на яркий солнечный день. Гаусс, не отрывая глаз от бинокля, любовался внушительной картиной. Городок давно перестал блистать на солнце белизною своих домов. Огромное облако дыма и пыли скрыло его от взоров Гаусса. Ему надоело смотреть, и он отдал бинокль Отто. Барабанные перепонки болезненно реагировали на каждый выстрел. Он уже подумывал, не попросить ли командира корабля прекратить огонь, но тот и сам уже догадался скомандовать башенной артиллерии отбой, так как видел, что генерал страдает от звуков канонады. Дело уничтожения городка могли довести до конца орудия меньших калибров. Гаусс еще раз, больше из желания доставить удовольствие улыбающемуся и оживленно болтающему со своими офицерами командиру, чем из собственного любопытства, навел бинокль на то место, где недавно уютно белел опоясанный садами городок. Не было больше ни городка, ни садов. Над беспорядочными серыми контурами, следом за ударами пушек, взлетали тучи земли и кружились в неподвижном воздухе ленивые клубы дыма. Продолжая улыбаться от удовольствия, командир корабля подошел к Гауссу: - Разрешите просить к столу? - Что же, к столу так к столу! - В тон ему весело ответил Гаусс, довольный тем, что кончился несносный шум стрельбы и что эта маленькая встряска возбудила у него аппетит, какого он уже давно не испытывал. 26 Взятие Бриуэги прошло гораздо легче, чем предполагал генерал Матраи. Ее судьба решалась занятием окружающих высот, и итальянцы, продолжавшие откатываться вдоль Валенсийского шоссе, очистили Бриуэгу почти без сопротивления. В местечке осталось даже немало целых стекол, не говоря уже о домах. А каково было ликование жителей, когда они увидели, наконец, людей в синих комбинезонах! Вторые сутки, пока отдыхала бригада, Матраи ходил, как именинник: в победе республиканцев под Гвадалахарой Интернациональная бригада сыграла не последнюю роль. Генералу редко доводилось отдыхать, но зато, освободившись от дел, он даже танцевал. И как танцевал! - Все-таки ты врешь, Тибор! - сказал ему один подвыпивший старый крестьянин. - Ты родился в Испании. - Нет, я мадьяр, самый настоящий мадьяр! - со смехом воскликнул Матраи. - Как же ты можешь тогда так танцевать?.. Клянусь Иисусом, в тебе не меньше огня, чем в испанце! - Это большая похвала, старина, однако ты ошибаешься, если думаешь, что в жилах венгров течет вода. Старик почесал затылок, совершенно так же, как это делали диды в Беликах. Глядя на него, Матраи расхохотался еще веселее. Но старик, словно обрадовавшись новому доводу, остановил его: - И все-таки врешь... - Может быть, ты не веришь, что в ком-нибудь, кроме испанцев, течет настоящая кровь? - О нет, Тибор... Разве мы не видели, как льется кровь кругом?.. Подлая кровь разбойников-итальянцев и благородная кровь наших солдат. Нет, нет! Я о другом... - Ну, ну! Смелей! - Скажи-ка правду: ведь ты не генерал? Матраи схватил старика за плечи и увлек его в таком стремительном танце, что у того голова пошла кругом. - Пор диос! Так не пляшут даже в Испании!.. Крестьянин, обессиленный, опустился на скамью и восхищенными глазами следил за Матраи. Вот это генерал! Первый генерал, который разговаривал с ними, пил из одного стакана и, уж, конечно, первый и последний, который не велел величать себя доном. Необыкновенный генерал! Даже не верилось, что такие бывают. Крестьяне глядели на Матраи горящими от восторга глазами. Старики подходили к нему с просьбой отведать из их порона. И подумать только: он ни разу не отказался - запрокидывал голову, и струя била ему прямо в рот. И ни капли мимо, честное слово! Поищи второго такого не испанца! А потом, когда бриуэгцы спели свои песни, Матраи тоже запел. Он пел родные венгерские песни. В них и вправду было ничуть не меньше хмеля, чем в испанских. Иисус и Мария! Что это были за прекрасные песни! - Слушай... - сказал старик, расхрабрившись. - Вот говорит народ, солдаты твои говорят, будто... ты из Москвы. - Да. - И будто ты жил там долго. - Да. - А ведь я им не верил! - Разве они тебя в чем-нибудь обманули? Старик испуганно замахал руками: - Твои солдаты?.. Матерь божья!.. По всему выходит, - подумав, сказал старик, - что русские знают о нас. - Знают?.. Они даже песни о вас слагают! Генерал взял из рук юноши гитару и протянул ее Варге: - Ну-ка, Бела! И запел под аккомпанемент Варги: Далеко от Москвы до Мадрида, Но сильней и сильней каждый час Плач испанских детей, как обида, Отзывается в сердце у нас... Когда он кончил, никто не захлопал. Крестьяне молча смотрели на генерала, пока кто-то переводил слова песни на испанский язык. - Значит... знают, - сказал, наконец, старик. Матраи обнял старика за плечи. - Как ты похож на наших полтавских дидов, старик! - Полта... - Полтавщина... Есть такая советская страна Украина. Вроде вашей Андалузии. Такая же зеленая и прекрасная, такая же солнечная и плодородная. И с таким же замечательным - храбрым, честным, трудолюбивым - народом. - Постой-ка, ты сейчас сказал: у нас на... - На Полтавщине. - Вот-вот! А то говорил, будто ты мадьяр. - Правильно, диду! И Венгрия моя, и Полтавщина моя. Две родины у меня - обе любимые и дорогие. За обе эти родины мы с тобой и выпьем! И Матраи сам подхватил порон и поднес по очереди каждому гостю. Утром генерала увидели на коне. Он объехал лагери бригады, чтобы удостовериться, что она хорошо отдыхает, и успел побывать в тылу, чтобы взять свою почту. Письма он прочел наедине. Прочел - и долго сидел, задумавшись. Писем было два: покороче - от дочки, длинное - от жены. Под вечер, когда начальник его штаба, молчаливый Людвиг Энкель, закончив дела, уселся писать свой аккуратный немецкий дневник, Матраи взял свечу и ушел в дальний угол. Там он пристроил на столе блокнот, а сам сел на ящик из-под патронов. И тоже стал писать. Матраи хотел побыть несколько минут просто человеком - мужем и отцом. Всего полчаса за два месяца, ведь наутро снова в поход... "...и как я вам благодарен за то, что вы улыбались при прощании. Такими я вас вижу и буду видеть до конца, каков бы он ни был. Как прекрасно, что в моем тылу так хорошо! Еще бы, мой тыл - вы. Я горжусь вами обеими - вы настоящие. Такими и должны быть жена и дочь коммуниста. ...Здесь часто приходится "переступать через собственное сердце", но я убежден, что жертвы, которые мы приносим за дело этого народа, дадут чудные плоды. Здесь наша родина очень популярна. Которая? Конечно, великая и прекрасная, которая меня так великодушно усыновила". Перо Матраи остановилось: вошли два солдата с большим бочонком вина и поставили его на табурет. Матраи досадливо покосился: он не умел писать на людях ни романов, ни писем. Это происходило от смущения и неуверенности в себе, хотя он и казался всем железным человеком. Солдаты потоптались и вышли. Матраи покусал конец ручки. "...Сейчас мне напомнили: сегодня день моего рождения. Наверно, я случайно назвал эту дату кому-нибудь из офицеров, - если б ты знала, что это за удивительный народ! - и вот готовится целый праздник. Они хотят пить за мое здоровье. Какие удивительные друзья! Подумай, в какой обстановке они об этом не забыли. Значит, сегодня поднимем бокалы. Первый, конечно, за тебя, моя светлая, второй за нашу девчурку и, может быть, третий за меня, новорожденного, которому, конечно, придется "агукать", - новорожденный есть новорожденный. Смешно и приятно до слез... А знаешь, ведь я все прошлое вижу через наши Белики. Полтавщина для меня все-таки лучшее место... Ах, кстати, ты спрашиваешь, где наша паевая книжка РЖСКТ? Посмотри в верхнем левом ящике письменного стола, непременно там. Смотри, не потеряй ее - она еще станет для меня актуальным вопросом, как только вернусь..." Ему так ясно представился письменный стол, квартира, Москва... Он зажмурился и отложил письмо. Взял другой листок: "Дорогая моя доченька! Прежде всего о выборе профессии, который тебя так беспокоит..." Перо бежало легко, и на губах играла ласковая усмешка. Последние две строчки написались не так, как хотелось Матраи, присутствие людей мешало ему: комната стала наполняться командирами, собиравшимися, чтобы отпраздновать день его рождения. 27 Сидя за рулем, Кеш перебирал в уме события последних дней. Не было ничего удивительного в том, что именно теперь Зеегер напомнил ему о себе. Поражение итальянцев под Гвадалахарой заставило заволноваться всех, кто делал ставку на испанский фашизм. Кеш не видел ничего удивительного и в характере полученного им задания: убить генерала Матраи. Стрелка часов, мягко светившихся на приборной доске автомобиля, подходила к одиннадцати. Не опоздать бы к условленному часу! Кеш нажал акселератор. Вскоре с дороги, вьющейся по склону горы, стали видны силуэты домов и церкви Бриуэги. Кеш сбросил газ на повороте и придержал машину: последний поворот к деревне. Патруль остановил автомобиль. Кеш предъявил пропуск и спросил, где дом генерала. Через несколько минут он вошел в комнату с чемоданом в руке. При виде его Матраи удивленно спросил: - По какому случаю ты сегодня с таким багажом? - Видишь ли... - Кеш снял очки и старательно протер толстые стекла. - Видишь ли: целую неделю я нигде не могу приткнуться, чтобы проявить кучу нащелканной пленки. - Так что же, у тебя там лаборатория, что ли? - Все, что нужно! Кеш принялся распаковывать чемодан и достал красный фонарь и целую груду пленок. - Сначала ты выпьешь с нами, - решительно сказал Матраи. - Сегодня мы дали волю воспоминаниям. Мечтаем о своих вторых профессиях. Даже я, как старый павлин, распушил свой пестрый писательский хвост: мечтаю о том, какой роман напишу после войны... Но Кеш стал собирать свои фотографические принадлежности. - Брось все это, - Матраи почти силой вернул его к столу. - Еще стакан, друзья! За большой успех! Кеш снова пристально взглянул на него: - Непременно за большой? - Непременно. - А по мне - после стольких месяцев поражений хоть бы какой-нибудь... - У нас не было ни одного поражения! - горячо воскликнул Матраи. - А все отходы, отступления? - А кто тебе сказал, что отступление непременно поражение? - Так говорит азбука военного дела. На войне движение назад - поражение, вперед - победа. - Узко и... не очень грамотно, - безжалостно отрезал Матраи. - Хочешь скрыться за какой-нибудь софизм? Только те, кто близко знал Матраи, могли заметить, какой огонек вспыхнул в его глазах, но ничем другим он не выдал своего раздражения. - Мы не признаем шор, мешающих нам самим своими глазами смотреть на мир и понимать события так, как мы их понимаем. - Браво, Матраи! - крикнул Зинн. - Отступление подчас - путь к победе, - сказал Матраи. - К примеру? Матраи на минуту задумался. - ...Кутузов. - Фью! - насмешливо свистнул Кеш. - Напрасно так думаешь. Более богатой школы, чем история, мы не имеем. - Я не такой знаток военной истории, чтобы сразу тебя опровергнуть, но думаю... - То, что говорит генерал, опровергнуть нельзя, - послышался вдруг сухой, размеренный голос Энкеля. - Это истина. So! Зинн с удивлением смотрел на Энкеля: от этого штабиста трудно было ожидать такого поворота от традиционной немецкой догмы: "Побеждает тот, кто наступает". Но оказалось, что Энкель сказал еще не все, что хотел. - Что касается именно нас, офицеров революционных армий, то, кроме опыта военной истории, который изучают буржуазные военные, нас должен интересовать, - он наставительно поднял палец и строго взглянул на Кеша: - должен особенно интересовать опыт гражданской войны. - В ней меньше всего сказывается искусство военных профессионалов, - возразил Кеш. - Но больше всего гений народа! - сказал Матраи. - Творческий гений, помноженный на непреклонную волю к победе. - So, - проговорил Энкель и, расшнуровав свою тщательно завязанную папку, перелистал тетрадь. - Я должен напомнить замечательные слова: школа гражданской войны не проходит для народов даром. Это - тяжелая школа, и полный курс ее неизбежно содержит в себе победы контрреволюции, разгул озлобленных реакционеров, дикие расправы старой власти над мятежниками и т.д. Но только отъявленные педанты и выжившие из ума мумии могут плакаться по поводу поступления народов в эту мучительную школу; эта школа учит угнетенные классы ведению гражданской войны, учит победоносной революции... - и он еще строже посмотрел на Кеша. - Забыть это - значит испугаться первого отступления, - сказал Матраи. - Верно, Людвиг? А мы их не боимся... Отступать сегодня, чтобы завтра обратить противника в бегство, - в этом больше смысла, чем очертя голову нестись вперед сегодня, чтобы завтра бежать. Должен сознаться, что сейчас, когда Людвиг напомнил нам эти ленинские слова, кое-что представляется мне совсем в ином свете. Пребыванию здесь нас, горстки иностранных добровольцев, я придавал больше значение моральное, как знаку международной солидарности трудового человечества, чем значение реальной военной силы. Но ведь если вдуматься: добровольцы-интернационалисты - люди с наиболее богатым боевым прошлым среди сотен тысяч испанцев, впервые взявших в руки оружие, - значит, наши добровольцы для них не просто надежные солдаты, а и более опытные боевые друзья. А для самих интернационалистов те несколько человек, за плечами которых опыт гражданской войны в России, тоже не просто еще несколько революционных солдат - это же учителя. Вот почему мы и должны иногда учить. - Хватит, - недружелюбно пробормотал Кеш. - Я приехал сюда не для исторических изысканий и теоретических дискуссий. Мне нужны картинки для газеты. Истина пусть подремлет до более благоприятной обстановки. - Ой-ой, Михаэль! - крикнул Матраи. - Истина нетерпелива!.. Погоди, куда же ты? - Пора. - Кеш озабоченно посмотрел на часы. - К полуночи я должен знать, что у меня на негативах. У тебя тут найдется чулан? - Чулан? - Впрочем, не нужно... Я видел чердак. Это меня устроит. Кеш вставил за красное стекло фонаря свой карманный фонарик. Зинн, нахмурившись, следил за лицом Кеша. Спокойствие покидало его всякий раз, как появлялся этот человек. Зинн и сам не знал, в чем тут дело... В дверях Кеш лицом к лицу столкнулся с бойцом, который ввел высокого человека с широкими, сутуловато сведенными плечами. При ярком свете лампы человек этот растерянно замигал: это был Нокс. Сопровождавший его боец доложил адъютанту Матраи: - С той стороны пробился товарищ, вот его документы. Кеш было остановился