ором. Аленка притопнула каблуками желтых туфель, выпрошенных у сестры специально для выступления, и запела: Не сложить такой частушки, Чтоб воспеть, как надо, Честный труд, геройский труд Первой мехбригады! Хор дружно повторил две последние строки, и Аленка снова поплыла по кругу. Ленька Колычев смотрел на нее и не узнавал. Как это он раньше не замечал, что глаза у Аленки золотистые, задорные, с искоркой. И волосы совсем не льняные, а тоже будто золотистые. Слушая запевки, он испытывал неловкость, смущенно оглядывался. Ему казалось, что сидящие обращают внимание на него и шепчут: "Это он сочинил. Деловой парень, молодец!" Каждую новую частушку зрители встречали бурей рукоплесканий. Когда хор пропел об Иване Полевом, тот поспешно спрятался за спины товарищей и, отбиваясь от них - его просили подняться, оправдывался, словно был в чем-то виноват: - Трактор у меня такой, больше нормы горючего не употребляет! - Не скромничай, - возражали ему, - слава добрая на месте не стоит! Слушай, что ребятня-то поет! Ха-ха-ха!.. Прямо в самую точку попали. - Ловко! Эту частушку исполнял Гоша Свиридов. Чуть покачиваясь, вышел он на середину сцены и, сжимая руками виски, что по замыслу показывало жестокую головную боль, пропел: У Егорова Сереги Ноют руки, ломит ноги, В голове - пасхальный звон: Каждый день с похмелья он! Прицепщик Егоров, рослый парень с одутловатым лицом, заросшим бородой, и красными, как у кролика, глазами не на шутку рассердился. Подхлестываемый смехом всей бригады, он вскочил с места и не вяжущимся с его комплекцией визгливым голосом выкрикнул: - А вы меня поили, мелюзга пузатая! В какой школе учились над взрослыми зубоскалить? Я потребую... Сзади его дернули за пиджак. Егоров неловко всплеснул руками и сел. - Не кричи на гостей, - спокойно и в то же время сурово прозвучал чей-то голос. - Водку хлещешь? Хлещешь. Лежебочничаешь с утра до вечера, значит, умолкни. Давно пора выгнать тебя из бригады, а не носиться, как с писаной торбой. - Н-но-о-о-о! - протянул Егоров. - Всех поразгоняете, а робить кто будет? - Этакого фрукта и потерять не жаль. - Уж сразу и хрукт... Эх! Люди-и-и... - он понуро склонил голову и до конца сидел молча. Механизаторы остались довольны концертом. Они долго и горячо благодарили пионеров, просили наведываться почаще. Узнав, что автор частушек, Колычев, находится здесь, Иван Полевой разыскал Леньку и увел в красный уголок сочинять стихотворные подписи к карикатурам, помещаемым в стенной газете. Колычев сделал это с большим старанием. Стихи получились хлесткими, едкими. Под вечер Никита провел летучее собрание, на котором было решено второе звено отправить в лагерь, а остальным остаться на полевом стане до утра. - Река, вот она! - рукой подать, - сказал в заключение Никита. - Должны мы угостить механизаторов хорошей ухой. Пойдем на речку рыбачить. Лески с крючками у меня есть, специально взял про запас, червей под камнями насобирать можно. Как пятнадцать крючков закинем - уха обеспечена. Решено! Ленька, Толя и Демка вырезали черемуховые удилища, оснастили их и втроем зашагали вверх по течению разыскивать омуток получше. У переката, там, где река, стиснутая высокими скалистыми берегами, прежде чем вырваться на равнинный простор, с глухим ревом брала каменистый барьер, колычевцев догнал Костя. - Пестовские ребята прибыли! - крикнул он. - Концерт-то они проворонили! Вы с камней удить будете? Здесь ельцы берут! - Дальше пойдем, - хмуро ответил Ленька. - А я на быстрине попробую! - Костя, прыгая с камня на камень, стал пробираться к торчащей из воды глыбе, в самый центр беснующегося потока. Он что-то еще крикнул ребятам, но голос потонул в рокоте воды. Ленька расстроился. Его не радовала перспектива встречи с Володькой Великановым, который, по всей вероятности, напомнит провокацию с мережами у Зеленого плеса. Если Володька, увидев Леньку, расскажет Никите эту историю, то, конечно, Якишев начнет сводить счеты. Колычев высказал свои опасения приятелям. Толя придерживался точно такого же мнения. Демка отмалчивался: он в душе не верил, что Никита злопамятен и способен вспомнить старые обиды - много их было. - Володька наболтает, - бубнил уныло Толя. - Полетит все кувырком, через пень-колоду. - Молчи уж! - прикрикнул на него Ленька. - Слова сказать нельзя? - Молчи, говорю! - Ленька так взглянул на Толю, что тот прикусил язык. Глубокая спокойная заводь, близ берегов покрытая круглыми с вырезом зелеными листьями кувшинок и белыми, еще не распустившимися до конца лилиями, показалась Леньке подходящим местом для ловли. Он устроился на крутояре под березкой и принялся разматывать леску. - А мы? - спросил Толя. - На троих места не хватит. - Подальше омут есть. - В случае чего свистнешь? - Ладно. Толя отправился дальше, а Демка, приметив среди камышей утлую лодку, спустился с обрыва, нашел доску, чтобы использовать ее вместо весла, и выехал на середину омута. Течения здесь почти не было. Плоскодонка безо всяких якорей стояла на месте, как привязанная. Рябинин забросил удочки и сосредоточил внимание на поплавках. Под вечер, когда подул ветерок, начался настоящий клев. Демка не успевал менять на крючках наживу. Штук тридцать красноперых окуней уже били хвостами о дно лодки, радуя сердце рыбака. Ветер крепчал. Тревожно зашумели вершины деревьев. Водная гладь покрылась крутой рябью. Демка взялся за доску и направил свой "корабль" к берегу. И тут налетел шквал. По омуту заходили волны. Крутояр, на котором сидел с удочками Ленька, казалось, вздрагивал от их ударов. Деревья на берегу сгибались в три погибели. Демка усиленно греб к берегу. Яростный порыв ветра ударил в борт плоскодонки и перевернул ее. Рыжая голова мелькнула и скрылась среди свирепых валов с гребешками белой пены. Ленька метался по крутояру, то хватаясь за куртку, чтобы стянуть ее с плеч, то пускался на розыски шеста или доски, чтобы бросить их потерпевшему крушение моряку, который уже выбивался из сил. И тут, откуда ни возьмись, появился Никита. Заметив барахтающегося среди валов Демку, он прямо с кручи в одежде бросился в омут и короткими саженками поплыл на помощь. - Хватайся за лодку! - кричал он. - За лодку! Демка уцепился за перевернутую плоскодонку. Никита отбуксировал пострадавшего к берегу. Демка, перепуганный происшедшим и основательно продрогший, таращил глаза и молчал. - Выжми рубаху и штаны, - посоветовал Никита, клацая зубами. - Если на стан сейчас не пойдете, разожги костер и просушись. Я ребят посмотрю. - Сам-то обсушись! - крикнул Демка. - Я бегом, - ответил Никита. - Согреюсь! Демка привел себя в порядок. С помощью Леньки выжал одежду, развел костер над обрывом и стал сушиться, вертясь перед огнем, как барышня перед зеркалом. - Айда на стан! - донесся издалека голос Кости. Ленька сидел перед костром на корточках и думал о появлении Никиты. Он увязывал это появление не с тревогой председателя совета отряда за своих товарищей, а с приходом Володьки Великанова. "Пришел посмотреть, здесь я или сбежал, - решил он. - Пестовцев пригласил для того, чтобы меня на чистую воду вывести. - И Леньку охватил страх: - Надо убираться подобру-поздорову". - Толька-а!.. - Иду-у-у!.. - Из кустов ивняка вынырнул Толя с удочкой в руке. Он нес большую связку рыбы. - Наловил-то. Не меньше двух кило! Демка, почему мокрый? - Искупался он, - ответил Ленька. - Вот что, нам надо сматывать удочки. Думаете, зачем на стан пришел Володька? Эх вы-ы, пеньки! Пока собирались Никите Карфаген устраивать, он успел подготовить все для нашего позора! - глаза Леньки сверкнули негодованием. - Не забыли, о чем говорил Якишев на школьном дворе? Он обещал про пестовцев напомнить потом... Поняли? - Хитро-о, - протянул Толя. - А еще рассыпался: "Ах, помогите стихи написать! Выручайте!" Мы и поверили... Надо лагерь ихний за это с землей сровнять. Пусть не строят ловушек для других и носы не задирают. - Володька так просто пришел, - сказал Демка. - Никита ничего не замышляет против нас. Спас он меня! Из воды вытащил... А ты... - Я знал, что плаваешь ты, как рыба! Выплыл бы сам... Никита теперь по деревне раззвонит, что Рябинина вытащил из омута. А Рябинин и не нуждался в этом! Грубая лесть понравилась Демке, но заронила недоверие в его душу, и он смолчал. - Домой! - решительно заявил Ленька, пинком сбив под откос банку с червями. - А завтра ночью - в лагерь! - Может, зря, - неуверенно заметил Демка. - Наподдают, так поверишь, - ответил Ленька. - Будешь неделю с фарами ходить. - Хитро как окрутили, - все еще не успокаивался Толя. - "Забудем старое. Мир на вечные времена..." - Кто так говорил? - спросил Ленька. - Костя Клюев! Губошлеп! - А мне Никита! - Зря мы на них... - Помолчи, Демка! Не хочешь, без тебя управимся. Дозволили на баяне сыграть, ты и растаял. Слюнтяй! Я тоже поверил Никите, на мировую хотел идти, а он Володьку привел!.. Смеркалось. Ветер утих так же внезапно, как и начался. На водную гладь реки легли черные тени. Появились мошки и комары. Гудящими роями висели они над головами ребят. Колычевцы решили идти домой. Стороной пробрались мимо полевого стана. Там было тихо: и механизаторы, и пионеры располагались на ночлег после сытного ужина. - Я вперед побегу, - сказал приятелям Ленька. - Шагайте берегом. Домой мне нужно поскорее попасть: мать двери закроет, а я должен кое-что на сеновал забрать. Встречу вас возле деревни. - Беги, - согласился Толя. Ленька ускорил шаг и растворился в темноте. - Никита - хороший парень и... друг он хороший, - проговорил Демка. - Кажется это, - возразил Толя. - Зачем было на стан Володьку звать? Ленька правильно угадал. Теперь Никита сидит, нас ждет и локти кусает. Но Толя не отгадал: Никита не злился, а радовался. Радовался тому, что концерт понравился механизаторам, что пестовские ребята с Володькой решили влиться в кружок юных комбайнеров (только два человека пожелали изучать трактор), что наконец-то вражде с Колычевым пришел, как выражается дед Ксенофонт, карачун. Заложив руки за голову, Никита лежал на сене в сарае, который пионеры заняли для ночлега. Утомленные переходом и взволнованные событиями дня, ребята крепко спали. В темноте лишь слышалось сладкое причмокивание, бессвязное бормотание, вздохи. "Будет Ленька настоящим помощником, - думал Никита. - У него выдумка есть. Станем выпускать газеты со смешными рисунками, заживем по-настоящему... Только делись они куда-то. Домой ушли, должно". Никита задремал, но чуть уловимый шорох за стеной заставил его насторожиться. Сон пропал. Никита пристально следил за бледными полосами щелей, которые были видны потому, что в сарае темнее, чем на улице. Вдоль стены кто-то крался. Вот остановился, вот крадется дальше, опять остановился и приник к щели. Нащупав карманный фонарик, Никита осторожно вытащил его, навел на щель и включил. Яркий луч света, прорезав темноту, попал точно в цель. Никита вскрикнул и вскочил: черные сверкающие глаза с ненавистью смотрели на него в упор. - Он! - крикнул Никита, невольно подаваясь назад. - Он! Костя! Гоша! Опять этот пожаловал! КАРФАГЕНА НЕ БУДЕТ! Толя отбивался, проявляя при этом удивительную изворотливость: отмахивался руками, дрыгал ногами, грозно ворчал, словно потревоженный в берлоге медведь, но просыпаться не желал. На него не действовал даже утренний холодок, покрывший обнаженное тело "гусиной кожей". Толя чувствовал исчезновение одеяла. Не размыкая век, шарил руками возле себя и в конце концов, покорившись горькой участи, свернулся калачиком и вновь захрапел с присвистом. - Толька, пробудись! - требовал Ленька. - Вставай, - он ухватил спящего за ногу и потянул с мягкого сенника. Карелин с трудом открыл глаза, сел и с недоумением уставился на вожака, соображая, как он мог здесь появиться. - Горазд спать. Еле-еле добудился. - Поздно лег. - В одно время... Мы с Демкой давненько поднялись, еще засветло, а ты, как барин, дрыхнул бы до вечера. Вояка! С таким каши не сваришь... - Рано еще. - Рано? Никита с полевого стана давным-давно в лагерь вернулся. Патрули успели поля осмотреть... - С Демкой в лагерь ходили? Великанов там? - Нет! Ты зубы мне не заговаривай, - рассердился Ленька, заметив, что Толька, воспользовавшись минутой, улегся на сенник, натянул до подбородка одеяло и блаженно закрыл глаза. - Вставай! Толя нехотя натянул майку и штаны. - На речку пойдем. Там до вечера пробудем, а ночью двинемся на Лысую. - Говоря это, Ленька подмигивал и улыбался. Его воображение уже рисовало батальные картины: разрушенные шалаши, рухнувший навес "классной комнаты", огорченное бледное лицо Никиты Якишева, который со слезами на глазах стоит у поверженной мачты без флага и смотрит на руины лагеря. - Меня мать хотела вчера поколотить за то, что поздно домой явился, - сообщил Толя. - Только в кухню зашел - мать за ухват и ко мне... - Ты от нее! - в тон продолжил Ленька. - Не побежал. Сказал, что в лагере пионерском у Никиты Якишева был. Она и подобрела. "Наконец-то, говорит, за дело возьмешься. Давно пора: лоботрясы нонче не в чести". - Любит Никита славу. Не успел с полевого стана вернуться, а в деревне уже все о концерте говорят: "Якишев!.. Якишев!.." Только и слышишь, будто лучше его человека на земле не сыскать. Хорош гусь! Володьку-то Великанова науськал на нас! - За концерт и тебя хвалили. А Володька так просто пришел. Они в кружок записываться приходили. - Как-нибудь я сам разберусь... Поторапливайся: маневры проводить надо. Учиться станем незаметно подкрадываться и внезапно нападать, разом, как снег на голову. Тренироваться обязательно надо: чуть оплошаем, провалимся - не выйдет Карфагена. Прихвати мешок! - Зачем понадобился? - Нужно! - Меня мать на весь день не отпустит. - Говори, что в лагерь к Никите идешь. Мол, дело важное. Я теперь этим спасаюсь. Они покинули сеновал. Толя забежал домой позавтракать. Ленька строго-настрого наказал ему долго не задерживаться и отправился за ворота, где ждал его Демка. - Все с Толькой возился? - спросил Демка, пододвигаясь на скамье. - Садись. Разбудил? - Еле-еле. - Где он? - Позавтракает, появится. - Ленька, а я только что Никиту видел. Спрашивает, почему вчера с полевого стана, не сказавшись, ушли. В лагерь звал. Ночью на стане они в сарае ночевали, так к ним пробраться кто-то хотел. Не поймали, убежал! - Убежал! - усмехнулся Ленька. - Ловили бы по-настоящему... Не понравилось ему, что, не сказавшись, ушли?.. Я вам говорил? Там - все по команде! И с приглашением опять ловят нас на удочку. Не клюнем! А в лагерь ночью сами наведаемся. Ха-ха-ха! Пусть принимают гостей! Демка покосился на вожака. Ленькино лицо светилось неподдельным злорадством. Палочка, которую держал он в руке, выписывала на пыльной земле всевозможные вензеля, не останавливаясь ни на минуту. Из-за облака появилось солнце и обдало ребят горячими лучами. Стало жарко. Ленька поднялся, вразвалку направился к забору и лег на траву в тени. - Переходи сюда, - позвал он Демку. - Здесь не так жарко. Говоришь, Никита в лагерь приглашал? Зачем, думаешь? - Мириться... - Туг на сообразиловку. Растолковывал, растолковывал вчера, а вы все свое. Зеленый плес в печенки Никите въелся, вовек не простит! Придем в лагерь, а он за Володькой пошлет... Ленька рисовал перед приятелем сцену страшной мести, замышляемой Якишевым. Демка возражать не стал: бесполезно. И к тому же Ленька не выносил возражений. Он считал свое мнение самым верным, думал, что, кроме него, никто из ребят не способен принять правильное решение. - Хватит рассусоливать! Завтра утром поймут, что нет в нас трусости, что не страшны они нам! Доберемся до них ночью, как начнем метать шалаши под кручу... - Стоит ли? - вырвалось у Демки. - Думаю я, Ленька, что лагерь зорить не надо: не с шалашами воюем, а с Никитой... - Боишься? "Ребята узнают..." Так на речке говорил? - Думаю... - Не думай - вернее будет! - Голова-то мне для чего дана? Хочешь - не хочешь, а думается. Всю ночь вертелся: уснуть не мог... - Спать у Тольки поучись... Оба вы хороши. Клятву давали, а теперь на попятный. За нарушение присяги карают. - Присяги я не принимал. Клятву давал. - Это все равно! И опять Демка не стал спорить, хотя был твердо убежден, что между присягой и клятвой есть разница. Поводом для клятвы служит многое, и поэтому возникает возможность давать их несколько. А вот присяга принимается один раз и на всю жизнь. Каждый настоящий человек до конца своих дней хранит верность присяге. Клятву можно дать другу, а присягу только Родине, народу! Выбежал Толька и, брякая пустыми ведрами, заспешил к колодцу. - Отпустили! - выкрикнул он. - Воды наношу и - свободен! - Ведра два? - спросил Ленька. - Разика три-четыре сходить придется. - Не было печали... - Поможем? - предложил Демка. - Пусть потрудится, - ответил равнодушно Ленька, растягиваясь на траве. - Была охота на других работать. Принесет, руки не отсохнут. - Ждать дольше придется... - Подождем. "А Никита сразу бы согласился", - подумал Демка и припомнил, как однажды пионеры во главе с Никитой ходили помогать Гоше Свиридову по хозяйству. Всю работу тогда провернули в два счета - и дров напилили, и воды натаскали, и хлев так вычистили, что сами даже удивились. Подумал Демка и сказал: - Помогу Тольке. Он встал и прошел во двор. Толя переливал принесенную воду в огромную дубовую кадку. Кадка была так высока, что ему приходилось поднимать ведра до уровня плеч. Прозрачная струя с шумом и брызгами падала в бочку, вызывая любопытство стаи белых гусей, которые дружно вытягивали длинные шеи, хлопали крыльями и гоготали. Громкий плеск говорил еще и о том, что воды в бочке было меньше половины: - Наполнить велено? - спросил Демка, определяя на взгляд объем предстоящих работ. - Мать просила дополна натаскать, а я половину хочу: в эту кадку ведер двадцать уходит. - Нальем, - уверенно сказал Демка. - Давай свободные ведра. По пять раз сходим, и полная будет. Вдвоем-то быстрее управимся. Толя смотрел на Демку, слушал его и не верил: уж не шутит ли он, предлагая помощь. - Я один могу... - Давай, давай!.. Ладно, ведра твои возьму, а ты дома другие добудешь. Ребята носили воду. Ленька нежился на травке и, наблюдая за тружениками, посмеивался: - Водовозы из вас что надо получатся! Скажу председателю колхоза, чтобы обоих на эту работу определил: никаких тогда водопроводов не потребуется! Наполнив бочку, водоносы уселись отдохнуть на ступеньку крыльца. Демка расстегнул ворот рубахи. - Духота, - сказал он. - Напиться бы воды похолоднее. Толя спохватился. - Принесу. Через минуту он появился с двумя эмалированными кружками в руках. - Держи! - Молоко? - удивился Демка, принимая кружку. - Не надо молока. - Воды мать не дает. "Простынете, говорит, потные". Пей! Демка жадно, большими глотками опорожнил кружку. Толя взял ее, унес домой и, возвратившись, сказал: - Демка, мать по-настоящему поверила, что мы в лагерь ходить стали. Увидела, что ты помогаешь воду таскать, и поверила... В калитке показался Ленька, переступил высокую подворотню и нетерпеливо крикнул: - Пошли! За дело надо браться!.. Толька, не забудь фонарик электрический и мешок. Нехотя поплелись ребята за вожаком. А Ленька легко шагал по извилистой тропинке вдоль плетней. Он посвистывал и сыпал остротами. - Я про Никиту такие стихи сочиню, что деревня наша со смеху умрет! - сказал он. - Не верите? - Стихами Якишева не запугаешь, - ответил Демка. - Споришь опять? Привычка у тебя появилась. Раньше все так было, а теперь наоборот стало... - Разбираюсь кое в чем... - Зря вчера отговорил вас в лагерь идти. Попались бы в руки к Володьке Великанову. - Не стращай. Тропа вырвалась на пустырь. Высокая - по грудь - лебеда, крапива и широколистые лопухи сплошь покрывали его и переплетались над тропкой. Обжигая крапивой босые ноги, ребята выбрались на отлогий холм. Ленька бросил на траву мешки и сел, сложив ноги калачиком. Глубокомысленно хмыкнув, он огляделся, подчеркивая этим, что разговор будет строго секретным, и вполголоса заговорил: - Тренироваться к захвату дежурных в лагере будем здесь. Научимся подползать к цели незаметно. Сделаем так: Демка сядет вон на том бугорке к нам спиной, а мы с тобой, Толян, будем по очереди подкрадываться к нему. Демка, сиди да смотри не оглядывайся, только слушай. Шорох засечешь, говори сразу. Мы потренируемся, а потом ты будешь. Толька на твое место сядет. Иди на бугор! Толька, приготовься, так... Я за наблюдателя. Начали! Демка, не оглядывайся! Толя распластался на земле и бесшумно пополз вперед. Ленька следил за каждым его движением, но придраться не мог: Толя действовал по всем правилам. Вот правая рука выдвинулась вперед, левая нога, согнувшись в колене, приготовилась для упора. Раз! Толя, не поднимаясь, преодолел около полуметра... Демка волновался. Он беспокойно ерзал на месте, но не оглядывался. Неприятная штука - сидеть на бугорке, устремив взор на кудрявый перелесок, и ждать, что сейчас кто-то подкрадется сзади, схватит за шею. И знаешь, что подбирается к тебе друг, а не враг, но волнуешься. Эх, иметь бы глаза на затылке! Потная, испачканная землей ладонь внезапно легла на глаза. Вторая, ничуть не чище, плотно закупорила рот. Рывок - и Демка, не пикнув, уже лежал на земле и колотил ногами. Ленька был рад: - Где это ты так наловчился? Ух, ловко! А вот Демка чувствовал себя не особенно важно. Отплевываясь, он заявил: - Рот не затыкайте. Не буду сидеть. Грязь собрал на руки, а потом мне в нос тычешь! - Не злись, - успокаивал Ленька, - будем осторожно. Толь-ка, следи за мной! Тренировка длилась до полудня. Намаявшись, колычевцы отправились на реку и по пути - тоже для практики - очистили огород у Кости Клюева. Демка отказался наотрез принимать участие в этом деле. Он пытался отговорить и приятелей. Ленька сказал ему с обидой: - Не агитируй, Демка. Не хочешь - сиди и помалкивай! Выдернув из плетня несколько хворостин, Ленька, а за ним и Толя проникли в огород и глубокими бороздами пробрались до грядки с горохом, разбитой под окнами дома. Действовали и маскировались они так умело, что Ефросинья Петровна, мать Кости, сидевшая у окна, ничего подозрительного не заметила, хотя и смотрела в огород. Остаток дня ребята провели на реке и, когда стало смеркаться, двинулись к Лысой горе. Всю дорогу Ленька говорил только о Карфагене. Это надоело Демке, который в душе проклинал себя, что ввязался в непривлекательную историю, и он сказал: - Ты, Ленька, все о Карфагене... Чего там произошло особенного? В Карфагене рабами торговали. Его и надо было разрушать. - Тогда рабами все государства торговали, - возразил Ленька.- Я не про рабов! Карфаген был город или там государство - все равно, который подчинял других. Это еще до нашей эры было. Могучий город - государство Карфаген. Потом начались войны. Рим на Карфаген пошел. Пуническими они, войны-то, назывались. - Знаем, - сказал Демка, - изучали. - Тогда не спрашивай! Надоел римлянам этот город. Они шесть дней его штурмовали, взяли и сровняли с землей, чтоб и воспоминаний не осталось. Так и мы сделаем! Колычевцы устроили в кустарнике у тропы наблюдательный пункт и стали следить за тем, как звено покидает лагерь. Последними прошли мимо Никита, Гоша, Аленка и Витя Подоксенов. - Договорились, - сказал Никита, обращаясь к Гоше. - Вы отдежурите и, как только придет кто-нибудь, шагайте на ферму. - Ладно! - Гоша легко побежал вверх по тропе. - Он дежурит, - шепнул Ленька. Толе не терпелось начинать штурм. Его захватила опасная игра, она казалась ему очень увлекательной. Вот где можно проявить настоящее искусство разведчика и неустрашимого человека! Ленька сдерживал приятеля: - Не лезь! Поспешишь - людей насмешишь! - Пошли! Можно. - Сиди, часовые заметят и крик поднимут. - Пусть кричат. - Дурак ты, Толька! Никита совсем близко. Услышит крик, и вернется. Как думаешь, Демка? Тот не ответил и отвернулся. Ленька обиделся: - Вроде онемел ты сегодня. Сопишь, пыхтишь, слова сказать не можешь. Язык проглотил, что ли? - Легче будет, коли кричать и командовать, как ты, начну? - Ишь ты, какой! - Да уж такой и есть!.. На вершине горы вспыхнул костер. И от этого темнота стала гуще, непроглядней. Длинные языки пламени, рассыпая искры, вздымались вверх и лизали ночное небо, где, освещенный отблесками огня, бился на ветру красный прямоугольник пионерского флага. Мачту не было видно: ее скрывала ночь, и поэтому казалось, что флаг один реет в воздухе. - Пора! - торжественно произнес Ленька. - Нападем по сигналу. Подниму руку - и вперед! Они осторожно поползли по склону, держа курс на костер. Гоша Свиридов и Костя сидели у огня, пекли на углях картошку и даже не предполагали о надвигающейся опасности. От жара лица их раскраснелись. Аппетитно пахло печеной картошкой. Подбрасывая на огонь сухие ветки, дежурные вели мирную беседу. - Костик, кем станешь, когда вырастешь? - спрашивал Гоша. - Комбайнером!.. И... очень художником быть хочу. Я, Гоша, когда рисую, про все, как есть, забываю! - А я науку про землю изучать решил. Про горы, долины, реки, озера и моря... Про то, что в самой середке земного шара есть... - В геологи? Интересно. Я слыхал, что у них приборы есть, насквозь прощупывают землю. Поставить такой прибор, к примеру, на Лысой у нас и можно запросто узнать, что на той стороне земного шара делается. - Этот аппарат на твою кинопередвижку смахивает, которая сны-то крутит. - Право слово. - Сочиняешь ты, а на земле много диковинных случаев бывает, это верно. Недавно прочитал я, как вулканы рождаются. Рассказать тебе - не поверишь. На ровном месте вдруг - дым, пепел, огненная лава и - пожалте! - гора, что Везувий! - Вроде бы тоже кинопередвижка, - хитро подмигнул Костя, выкатывая палочкой из костра обуглившуюся картофелину. - На ровном и - гора! Как это? - Послушай. В Южной Америке, ты сам знаешь, есть страна Мексика. Столица ее почти так же называется - Мехико. К востоку от Мехико, этой самой столицы, есть вулкан Парикутин. Он и на картах обозначен черным треугольничом. Вулкан этот совсем молодой. Ему чуть боле десяти лет от роду. Было это в феврале 1943 года, у нас война еще шла. Один тамошний крестьянин в лесу работал, дрова, должно, заготовлял. Вдруг рядом с ним "Пок!" -кусок земли взлетел метра на три. Он, глядь - в земле дыра. Из нее серой пахнет, и дым крутится. Решил дядька дырку засыпать, а у него не получается. На глазах дыра увеличивается и уже не тоненький дымок, а черный столб дыма валит из нее. Мексиканец на лошадь - и в деревню. - Чудо, кричит, земля продырявилась! - Так и кричал? - Ну, не так, а вроде. Жители - кто на что - и к месту. Смотрят, а дыра в котлован превратилась. На дне этого котлована огненная лава кипит... На другой день вырос конус - гора метров десять высотой, а через три дня она стала уже шестьдесят метров. Потом выросла до ста пятидесяти, и началось извержение. За одну минуту Парикутин, пишут, выбросил двенадцать тысяч тонн преогромных каменьев. Лава начала растекаться. Страх что было! Извергался долго. Пепла на земле нападало в толщину метров на сто пятьдесят, лава поселки заливала. За год вырос Парикутин до четырехсот шестидесяти метров! Извержения-то только в 1952 году прекратились: уснул вулкан. Вот и выросла гора, а ты говоришь... - Сколько, должно быть, народу погибло. - Про то не написано. - Гоша, может, и Лысая когда-то давным-давно вулканом была, а? Пепел из нее... - Костя не закончил фразы: что-то жесткое и колючее опустилось на голову. Миг - и он был запеленан, как малый ребенок. Чьи-то руки подняли его, оттащили от костра и довольно бесцеремонно бросили на траву. Клюев закричал, забился, надеясь высвободиться. - Гоша, Гошка, развяжи! - и катался по лужайке. - Отпустите! - слышался совсем рядом голос Гоши Свиридова. - Хватит разыгрывать! Не шутят так! Снимайте мешок! Никитка, если ты - конец дружбе! Слышишь? Но с пленниками никто не разговаривал. Напрасно кричали они, просили, требовали свободы. Включив фонарик, Ленька шепотом подозвал Демку, который стоял у костра и задумчиво смотрел на язык огня. Не нравился Демке налет. Пионеры трудились, строили, заботились о том, чтобы каждый мог отдохнуть в шалаше после работы на поле, на ферме, укрыться от палящих лучей солнца или просто, собравшись в тесный кружок, прослушать интересную историю, вроде той, какую только что рассказывал Гоша. "И откуда у Леньки такая злость?.. - думал Рябинин. - Завидует он. Всему завидует. Если бы сам Ленька выстроил такой лагерь, то день и ночь стерег бы его. А так - разоряй, не наше, "Карфаген"!.. - Демка тяжело вздохнул. - Не стал я дежурных связывать, и лагерь громить не стану!" Подбежал Толя. От сильного волнения он говорил срывающимся шепотом. - Демка! - горячее дыхание Толи щекотнуло ухо.- Действовать быстро надо. Пошли. Демка с трудом переборол себя, и как во сне, двинулся к мачте, возле которой возился Ленька, отвязывая веревку для спуска и подъема флага. Узел никак не поддавался. Ленька нервничал. Положив на траву фонарик, он вытащил перочинный нож, зубами открыл лезвие и одним взмахом перерезал шнур. Флаг пополз вниз. Ленька жадно схватил его обеими руками. - "Бороться и побеждать!", - прочитал он гордые слова на красочном полотнище. - Хорошо придумано! Вот и боремся... И тут с Демкой что-то случилось. Увидев у Леньки в руках красный флаг, он почувствовал вдруг такую ненависть к вожаку, намеревавшемуся сорвать полотнище с флагштока, словно перед ним стоял враг. - Не тронь, - сурово проговорил он, - не тронь флага! - Что с тобой, Демка? - удивленно спросил Ленька, направляя луч света ему в лицо. - Спятил? Нельзя оставлять флага, - зашептал он, - флаг останется, значит, лагерь тоже! Как в армии полк или дивизия крепко за свое знамя дерутся. Если потеряют его в бою, то честь свою, значит, потеряют. Без боевого знамени нет ни полка, ни дивизии, ни армии. Понял? - Не прикасайся! - упорствовал Демка. - Флаг этот не Никитин! Это - красный флаг, наш флаг! Уйди!.. И лагеря зорить не дам! - Ах, та-а а-ак! - Ленька медленно приближался к Демке. Толька, заходи сзади. Мы тебе покажем, изменник... Прислонившись к мачте спиной, Демка приготовился отразить нападение. Он был спокоен. Решение, принятое так внезапно, показалось ему давно подготовленным и продуманным, а самое главное - правильным. Луч света из Ленькиного фонаря бил прямо в лицо, суровое и строгое. Брови сдвинулись к переносью, губы сжались, на скулах играли желваки. - Толька, налетай! - вполголоса скомандовал Ленька, бросаясь вперед. - Хватай! Толя размахнулся, но, получив увесистую оплеуху, откатился обратно. - Ладно-о-о, - процедил он, - увидим... Ленька погасил фонарик и второй раз ринулся на врага. Он крутился возле, как волчок, пытаясь выбрать благоприятный для нападения момент. Демка учитывал силы противника и не отходил от мачты, которая как бы защищала его сзади. Отчаявшись, Ленька бросился наобум и, размахнувшись со всего плеча, ударил Демку по лицу. Тот схватился за щеку, но сообразил, что сейчас не время вздыхать, и одним прыжком достиг костра, взял из огня горящую головешку и двинулся на противника. - Идите отсюда, - негромко говорил он. - Не уйдете, хуже будет! Всем расскажу, кто лагерь разорил! Карфагена не будет! Ясно? Ленька, поняв, что всему задуманному и так тщательно подготовленному грозит опасность, пустил в ход свое испытанное оружие. - Брось, - стал умасливать он Демку. - Ну, поспорили, поругались... Стоит из-за этого дружбу терять! Дай мне в ухо, и будем квиты!.. А? Но Демка не поддавался уговорам. С головней в руке он все наступал и наступал, оттесняя Леньку и Толю к склону горы. - Выдать хочешь? - зловеще спросил Ленька. - Предатель! - Говорить не стану, идите, а коли вернетесь - вот! - он потряс головней. Чертыхаясь и угрожая, два неудачника стали спускаться с горы. В это время у подножия громко залаяла собака. - Полкан! - крикнул Костя. - Полкаша! Куси, куси их, Полкаша! Демка не желал попадать в зубы пса. Раз идет Полкан, значит, с ним кто-то есть. Швырнув головешку в костер, он бросился вниз. - Костя, Гоша! - раздался звонкий голос Аленки Хворовой. - Куда спрятались? - Аленка! - взревел Костя обрадованно. - Аленка! - ...Развязывай! - подхватил Гоша. - Выручай! - Ой! Что это? - испуганно воскликнула девочка, заметив на траве копошащиеся мешки. - Костя! Гоша! Где вы? - Здесь - в мешках! Снимай! Полкан носился по круче и визгливо, захлебываясь, лаял в темноту. Аленка опустилась на колени и торопливо, дрожащими руками стала распутывать неподатливые тесемки. Наконец дежурные предстали перед ней в жалком виде: бледные, с растрепанными волосами и опасливо бегающими по сторонам глазами. Гоша Свиридов, освободившись из плена, вскочил, схватил увесистый булыжник и метнул его под кручу наугад. - Держите, кому охота! - крикнул он и наклонился за новым камнем. К бомбардировке присоединился Костя, Лысая превратилась в огнедышащий вулкан, извергающий камни. Теперь нечего было и думать о ее штурме. Немного успокоившись, дежурные стали расспрашивать Аленку: - Как ты попала сюда? Оказывается, девочка забыла в шалаше звеньевую тетрадь с записями заданий на завтра и - вот отчаянная - решилась ночью идти в лагерь. Чтобы не страшно было, она прихватила Полкана. Метров за триста до горы Аленка услыхала крик. Полкан залаял и бросился на вершину. За ним поспешила Аленка. - Громко кричали, - закончила она. - Это мы, - сознался Костя. - Страх напал. Ну, думаю, или задушат, или с горы сбросят. Мы кричим во все горло, а те молчат... Потом голоса их слышали, только в мешках глухо - ни слова не поняли. - Я тоже перетрухнул... - Тут же не было никого. - Вы с Полканом их спугнули... Смотри-ка, Гоша! - Костя показал на мачту. - Флаг спущен! - Это, наверно, тоже гости постарались. Иди подними, - ответил Гоша. - А я хворосту принесу: не то костер вовсе погаснет. - Он вытер со лба сажу и провел пятерней по взъерошенным волосам. Костя ловко связал разрезанный шнур флагштока и потянул его на себя. Красный флаг побежал вверх, развернулся во всю длину и затрепетал огненной полосой в темном небе. Гоша принес охапку хвороста, бросил ее в тлеющие угли. Взметнулся столб мелких искорок, огонь ожил. Веселые языки его запрыгали с ветки на ветку. Флаг на вершине мачты стал виден ярко. На нем можно было прочесть золотые буквы девиза: "Бороться и побеждать!" ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ, НО... ВЫ И САМИ ЗНАЕТЕ, ЧТО ВСЕГО НЕ РАССКАЖЕШЬ Провал операции "Карфаген" Ленька Колычев переживал болезненно: рухнули последние надежды, потерян безвозвратно еще один друг. Дня три Ленька отсиживался на сеновале, не высовывая носа и не желая встречаться с единственным своим единомышленником Толей Карелиным, который после нескольких тщетных попыток проникнуть в убежище вожака бесцельно слонялся по деревне, стараясь не попадаться на глаза пионерам. А по деревне из уст в уста передавались самые фантастические слухи о налете на пионерский лагерь. Взрослые выслушивали их с улыбкой, приписывая случившееся озорству, а ребята верили в них. Больше всего восхищались они геройским поступком Аленки Хворовой. По их словам, Аленка, рискуя жизнью, бросилась на выручку Кости и Гоши, спасла их и отстояла лагерь. О Полкане же никто не вспоминал... Толя узнал, что Никита организовал группу контрразведки и что первостепенная задача этой группы - во что бы то ни стало раскрыть и обезвредить неизвестных налетчиков. Эти новости Толя хотел немедленно сообщить вожаку. Навестить его в убежище он опасался: вчера Ленька не пожелал видеть приятеля и, когда тот пробрался на сеновал, запустил в него старым ботинком и чуть было в лоб не угадал. "Расстроился человек, - думал Толя. - Но ведь и у меня тоже, между прочим, нервы имеются. Походил бы он по деревне, послушал, что говорят..." А встретиться с вожаком надо было во что бы то ни стало. Вымеривая шагами расстояние от колычевской калитки до угла сеновала и обратно, Толя размышлял о превратностях человеческого счастья. "Не везет Леньке! Сколько раньше друзей было, а теперь я один". - Толька! Толян! Толя остановился, прислушался. Кричал Ленька. Он посмотрел на слуховое окно сарая и заметил в нем угрюмую, с всклокоченным чубом физиономию. Ленька! - Иди сюда. Толя побежал к воротам, чтобы через дверь пройти на сеновал, но Ленька крикнул: - Через плетень!.. Через плетень залезай! Наконец-то приятели могли обсудить события последних дней. Толя выложил все слухи: и про налет на лагерь, и про группу контрразведки. - Теперь шагу ступить нельзя будет, - сказал он в заключение. - Конец нашим походам! Демка забегал ко мне, - добавил он, помолчав. - "Про то, что вы на лагерь нападали, я, говорит, ни слова. А коли вы еще что плохое сотворите, на себя пеняйте! Чтобы ни слуху ни духу не было слышно. В сады чтоб не лазили, ребят не драли..." Особо предупредил про школьный сад. "Я, говорит, знаю, что вы осенью мечтаете яблочками да грушами поживиться: сам хотел вместе с вами когда-то на это пойти. Теперь заруби себе на носу и Леньке передай, чтобы забыл про это. Даже если не вы, а кто другой в наш сад залезет, вам отвечать придется. Так что советую охранять!" Вот он какой! Ленька с осунувшимся от бессонницы лицом хмурил темные брови. Временами на его губах появлялась не презрительная, как прежде, а виноватая усмешка. Выслушав Толю, он чуть оживился: - Значит, Никита не знает, кто на лагерь нападал? - Нет. - Так вот... - Ленька осекся. Было видно, что он борется с собой, прежде чем высказать другу все. Три дня он думал над этим и решил, решил твердо и бесповоротно сказать об этом вслух... - Я, Толька, - продолжал он, - тоже думаю, что все эти штучки, которые раньше были, бросать надо: плетью обуха не перешибешь! - К Никите подадимся? - Видно будет! Давай повременим самую малость. - Ленька потер ладонями виски. - Пойдем рыбачить на Зеленый плес? Пойдем? Шагай тогда домой, забирай удочки, котелок... Картошка и лук припасены. Черви накопаны... - С ночевкой? - Заночуем. - Знаешь, Ленька, завтра Глухих практику с кружком проводит. У Зеленого плеса. Комбайном управлять будут. Там на одном участке хлеб созрел. - Но-о! - Слово! - Да... - не договорив, Ленька нахмурился и сказал: - Дуй за удочками, клев прозеваем. Толя спустился во двор, перелез через плетень и, мелькнув сиреневой майкой, скрылся за поворотом дороги. Ленька не успел собраться, а короткие свистки на улице уже извещали его, что друг в полной боевой готовности. - Скоро управился, - похвалил Ленька. - Удочки забрать - дело не трудное. - Шагаем! За деревней, у березовой рощи, приятели чуть не столкнулись с пионерами. Юркнув в рожь, пропустили их мимо. Отряд с песней шагал по пыльной дороге, сверкая десятками босых ног. В голове колонны рядом с Никитой и Гошей Свиридовым - Демка. Глаза его - радостны и счастливы. Он пел самозабвенно, широко раскрывая рот: Дорогая земля без конца и без края... Серебряный голосок Аленки выделялся из общего хора, выводил замысловатые, переливчатые и удивительно приятные трели, невольно вызывал восхищение. - На полевой стан пошли, - сказал Толя. - На практику. - Веселые... - С чего плакать-то. Переждав опасность, приятели двинулись к реке. Они поставили переметы, несколько жерлиц и, снарядив удочки, уселись в камышах. Из-за кустарника, что гривкой топорщился на крутояре, до реки долетал рокот моторов и голоса прибывших на практику пионеров. - С утра хлеб убирать начнут, - проговорил Толя, прислушиваясь к разноголосому шуму. - На поплавок смотри. Видишь, ныряет... Прохладно на реке ночью. Прохладно и комаров уйма, но зато красиво. Сонно плещется о берег черная вода, перечеркнутая светящейся лунной дорожкой. Темные камыши под крутояром забрели по колени в воду и замерли, задремали над ней. На той стороне безмолвный ночной лес. И веет от него какой-то необъяснимой сказочной таинственностью. Вот-вот, кажется, раздвинутся вековые сосны и ели, пропуская громоздкую ступу с длинноволосой и страшной бабой-ягой, или там, в глубине, в самой чащобе, вспыхнет волшебным оперением своим красавица жар-птица. - Замерз, - сказал Толя, передернув плечами, и поплотнее закутался в широкий отцовский ватник. - Костер-то вовсе не греет. Сядешь лицом - спереди жара, сзади холод. Спиной повернешься - наоборот получается. - Ухой согреемся, - ответил Ленька, помешивая деревянной ложкой бурлящую в котелке воду. - Должно быть, готова. Нарезав хлеб, они прилегли у котелка. Толя зачерпнул в ложку наваристой ухи, подул на нее и, откусив хлеба, принялся с фырканьем схлебывать запашистый солоноватый бульон. Уха, как и говорил Ленька, согрела их, вернула бодрое настроение. Толя спустился к реке, вымыл котелок, набрал чистой воды и повесил на костер. - Чай будет. Ленька, подперев кулаком подбородок, лежал на груде веток и наблюдал за тем, как огонь, причудливо играя, пожирал сушняк. - Ты, Ленька, порядочного подъязочка вытащил. Я думал, сломается удилище. - Бамбуковая? - И они ломаются... - Толька, - перебил его Ленька. - Пойдет Никита на мировую? - Должен... - Тогда мириться будем! Хватит! Я сам Никите расскажу про то, как подговорил Володьку на них напасть! Расскажу, все расскажу! Решили? - Давно пора. - Доставай из сумки сахар, чай пить будем! - Ленька весело вскочил на ноги и метнулся в кусты. - Куда? - Заварку искать! Скоро он принес пучок листьев черной смородины и бросил в котелок. - Завтра, Толька, пойдем смотреть, как они практикуются. Там и помиримся! Жалко, что мы с тобой не можем практиковаться: не знаем машину. - Время есть, можно выучиться. - Оба в кружок запишемся. Толя достал из Ленькиной сумки мешочек с сахаром, положил его на траву поближе к котелку, хитро ухмыльнулся и спросил: - А это зачем в сумке носишь? На ладони у Толи был знаменитый свинцовый козон, который Никита подарил Косте, а тот потерял во время пожара. - Нужно, Толька! Для дел нужно... - Ленька взял биту и сунул в карман. После чая ребята задремали. Ленька проснулся от холода. На востоке занималась заря. Подбросив на костер несколько хворостин, Ленька поднялся. "Сделаю сейчас, как задумал, - решил он, - подберусь к машине, положу свинчатку на видное место. Утром найдут ребята, обрадуются". Через кусты прямиком вышел на поле, подполз к комбайну с красным флажком и положил козон на ленту транспортера. Вернулся к реке, разбудил Толю: - Умываться давай! Уничтожив остатки провизии, они спрятали рыболовные снасти под берегом в камышах и зашагали к механизаторам. Пионеры были уже на ногах. Они неотступно следовали за Ильей Васильевичем и поэтому не заметили двух приятелей, стоящих в сторонке. Глухих подвел кружковцев к "Коммунару" с флажком и махнул рукой Ивану Полевому: - Заводи трактор! Илья Васильевич стал экзаменовать Костю, который, как староста кружка юных комбайнеров, должен был первым начать практику. Ленька и Толя с восхищением слушали бойкие ответы молодого комбайнера. Слова, произносимые Костей, были непонятны им. "Барабан", "дека", "штифт", "транспортер", "хедер" - что к чему? - Назубок машину знает, - проговорил Толя. - Такому смело комбайн доверить можно. - Учился, потому и знает! Мы с тобой подналяжем, в месяц изучим не хуже его. Глухих вместе с Костей поднялся к штурвалу. Ребята следили за ними. "Костя должен заметить козон, - думал Ленька. - Видит! Нет, отвернулся!" А Костя стоял на площадке и восторженно смотрел на раскинувшиеся перед ним хлеба. Золотые тяжелые волны приветливо колыхались на легком утреннем ветерке и звали, звали его - Костю Клюева! - в свои просторы: "Пожалуйте к нам, капитан степного корабля!" - Трогаем! - крикнул Иван Полевой. - Не волнуйся, Константин: теперь ты, брат, комбайнер! - напутствовал старосту Илья Васильевич, спрыгивая на жнивье. - Вперед! Трактор взревел мотором. Комбайн дрогнул и медленно двинулся на густую рожь. По полотняному транспортеру хедера в приемную камеру молотилки потекли срезанные стебли. Костя упивался счастьем. "Сбывается вещий сон, - говорил он себе. - Пройдет год, два, три... и по Латрушам прогуляется Герой Социалистического Труда Константин Георгиевич Клюев". Вдруг внутри комбайна что-то сильно стукнуло. Стукнуло еще и еще раз. Костя насторожился. Удары не прекращались, а следовали один за другим. Условным сигналом остановив трактор, староста быстро спустился на землю. - В чем дело? Почему остановился? - спросил, подбегая, Илья Васильевич. - Стучит, - виновато сообщил Костя, опуская глаза. - Где? - В барабане.... Илья Васильевич немного успокоился и, обращаясь к ребятам, задал вопрос: - Что может случиться с барабаном во время работы? Кто ответит? - Я! - Гоша Свиридов уверенно проговорил: - Если в барабан молотилки комбайна попадет какой-нибудь твердый предмет, произойдет авария. - Совершенно точно. Как ее устранить? - Осмотреть барабан, проверить целость штифтов... - Правильный ответ. Давайте-ка раздобудем этот самый твердый предмет. Глухих стал копаться в машине. Толя и Ленька, заинтересовавшись заминкой, подошли поближе и, вытягиваясь, смотрели через головы пионеров на то, как Илья Васильевич что-то достает из квадратного отверстия. Наконец он распрямился и показал ребятам свинцовый козон. Удивлению присутствующих не было предела. Костя вытаращил глаза, челюсть у него отвисла, Никита тоже замер. Лицо его покрылось бледностью. Все молчали. Толя сразу узнал знаменитую бабку. Возмущение и гнев охватили его. "Так вот зачем Ленька принес на рыбалку свинцовый козон?.. Он знал, что ребята будут практиковаться у Зеленого плеса. Опять он врал ему в глаза про мировую, опять лицемерил?" Ни слова не говоря, Толя повернулся к вожаку. Ленька виновато опустил глаза. Толя размахнулся и влепил вожаку звонкую увесистую пощечину. Ленька закрыл руками лицо, отшатнулся и, ломая кусты, бросился прочь. ЭПИЛОГ Странные случаи стали происходить в лагере. Началось это дней через десять-пятнадцать после того, как на поле у Зеленого плеса разыгрался последний акт колычевской трагедии и его покинул единственный и самый надежный друг. Для Кости Клюева история с козоном, попавшим в барабан комбайна, тоже чуть-чуть не закончилась плачевно. Он не мог доказать свою невиновность: ведь бита была подарена ему. Аленка долго не разговаривала с Костей и даже внесла предложение переизбрать "негодного старосту". Если бы Илья Васильевич Глухих не встал на его защиту, разжаловали бы старосту мгновенно. Но все это - второстепенное. Настоящие странности начались с того, что в "классной комнате" лагеря на стенде рядом с Костиными появились подлинные чертежи комбайна "Коммунар", утерянные безвозвратно еще зимой. Чертежи были аккуратно приколоты кнопками к фанерным щитам. Как попали они в лагерь - никто не знал. - Завелись опять таинственные невидимки, - сказал Никита, обращаясь к руководителю группы контрразведки Гоше Свиридову. - Спим, значит? - И дежурных четверо было, - добавил Костя. - Дежурил я! - откликнулся Демка. - Готов ручаться - ночью в лагере не было никого! Не мог быть посторонний у нас. - С луны чертежи упали, - пошутил Костя. - Разведчи-ки-и-и!.. - Мы действуем, как положено, - с обидой сказал Гоша. - Вчера троих из огорода вытащили. К Емельянихе забрались... - А позавчера?.. - лукаво спросила Аленка. Гоша насупился: ему напомнили о досадном промахе. Установив за Ленькой слежку, группа контрразведки вечером засела в кустах черной смородины неподалеку от дома Колычевых. Ждали терпеливо. Смотрели во все глаза. И вот, когда совсем стемнело, от палисадника кто-то юркнул к плетню и, крадучись, двинулся к околице. Разведчики за ним. Они подбирались неслышно и, как только неизвестный задумал перескочить прясло, набросились на него, подмяли. - Не уйдешь! - кричал Гоша. - Попался, голубчик! - Поймали! - Вставай, Ленька! Но вместо Леньки они увидели перед собой Костю Клюева. - Чуть не задавили, - протянул тот, одергивая измятую рубашку, - обрадовались, навалились... - Не шляйся по ночам, - только и мог ответить Гоша. Теперь перед пионерами возникла новая задача: надо было узнать, кто же все-таки был в лагере и принес чертежи. - Усилить охрану, - сказал Никита. На том и порешили. А на другой день - новое чудо. Утром, придя в лагерь, Никита обнаружил в штабе на столе записку. Измятый клочок бумаги был измазан землей и порван во многих местах. Видимо, с большим трудом был доставлен он по адресу. Никита прочел несколько слов, выведенных крупными печатными буквами: "Никита! Куда смотрит Демка Рябинин? На его участке появилась капустная белянка. Сходите, проверьте! Таких людей, как Демка, в патруль не назначайте: проворонят все на свете!" Никита осмотрел штаб - никого. Выбежав на песчаную дорожку, ведущую к центральной площадке, он внезапно остановился: от штабных дверей к спуску горы вилась цепочка следов, ясно различимых на песке, смоченном утренней росой. Следы эти Никита мог узнать из тысячи других: на носках - подковки, на каблуках - пластинки для крепления коньков. "Он! Тот незнакомец с черными глазами!" Но волнения, как прежде, Никита не испытывал. Вернувшись в шалаш, взял горн и протрубил сбор. Перед собравшимися пионерами прочитал записку. - Врет, врет! - выкрикнул Демка. - Вчера проверял участок! - Посмотрим еще раз, - спокойно сказал Никита. - Кто ее писал? - Неважно... - Нет, важно! Пусть выйдет и скажет! - Демка, не спорь! - вмешалась Аленка. - Ты до сих пор вредителей различать не умеешь. А в кружке юннатов значишься, груши и яблоки выращиваешь. Скажи, как узнать капустную белянку? - На капусте! - не моргнув глазом, выпалил Демка. - Я бы тебя за версту к школьному саду не допустила... А еще в патруль назначен. Слушай, яички капустной белянки - их называют бляшками - на нижней стороне листа капустного находятся. Яички эти давить надо. А если гусеницы есть, ядом опрыскивать. Пионеры направились на участок. В лагере осталась только группа контрразведки. Никита и Костя, спускаясь с горы, заметили движение в зарослях лопуха. Ребята осторожно подобрались к подозрительному месту. Раздвинув кусты, они увидели полосатую тельняшку и ботинки. "Вот он!" На подошве ясно были видны и подковки и пластинки для коньков. "Ленька!" И еще увидели Никита и Костя лицо Леньки. Оно было грустным. С болью и хорошей завистью смотрел Ленька на лагерь, на собравшуюся в кружок группу контрразведки. - Надо будет поговорить с ним, - сказал Никита. - Чего рассусоливать. Схватим его и наподдаем как следует, - горячился Костя. - Он сколько нам крови испортил. Вредил! Я... - Костя привстал, намереваясь броситься к Леньке, но Никита рванул его за ремень. - Сиди! Ребята поползли обратно и, обойдя Леньку, поднялись в лагерь. - Заседание кончайте, - сказал Никита Гоше. - Не надо нам группы. Пусть останется один дежурный, а остальные - на участок с гусеницами воевать. - А неизвестный? - Все ясно!.. Пошли! - позвал Костя. Недоумевая, все двинулись за Никитой и Костей Вечером пионеры, одержав полную победу над прожорливым врагом, собрались у правления колхоза. Председатель, только что возвратившийся с поля, поблагодарил ребят за помощь. - Большое дело вы сделали, - говорил он. - Урожай капусты для колхоза уберегли. Спасибо! - Это не мы открыли белянку, - сказал Никита. - Как? А кто же целый день с ней воевал? - Боролись мы, а нашли не мы. Кто-то записку в штаб подбросил. Вот, прочитайте! Председатель пробежал записку, улыбнулся и сказал твердо: - Ее написал тоже хороший человек. Болит у него душа за наше общее колхозное добро. Спасибо и этому человеку, большое спасибо! А за плетнем, что примыкал к самому крыльцу правления, стоял Ленька Колычев и слушал слова председателя. Непрошеные слезы выступили на его глазах, теплый комок подкатился к самому горлу. "Я это! - хотелось крикнуть Леньке. - Я нашел белянку!" Но он молчал и только смотрел на ребят. В его черных глазах не было ни зависти, ни злобы. Больно, ой больно выслушивать горячие слова благодарности от людей, которым стыдишься показаться на глаза. От правления пионеры зашагали вдоль по деревне. Все уже знали, что ребята спасли урожай капусты. На победную песню юных комбайнеров из домов выбегали ребятишки, выходили взрослые. - Спасибо, ребята! - Молодцы! - Герои! Слова благодарности сыпались со всех сторон. - Что я говорил? - спросил Костя у Демки. - Про сон-то? Сбылось. - А Золотая Звезда? - Комбайнерами станем и Героя Труда заслужим. - Верно, пожалуй, - поддакнул Толя Карелин. Ленька пробирался задворками вслед за отрядом. И не терпелось ему выйти сейчас из-за плетня, встать в одну колонну с Демкой, Толей, со всеми ребятами и вместе с ними порадоваться победе, но... Никаких "но". Это будет и будет очень скоро! ЧЕЛОВЕК НЕ УСТАЕТ ЖИТЬ "4 октября 1943 года возле города Ржева в расположении наших войск приземлился боевой самолет немцев. На нем бежал из фашистского плена летчик Советских Военно-Воздушных Сил лейтенант Аркадий Михайлович Ковязин". (Из фронтовой газеты) 1. СНЕГ И ВЕТЕР Летчики и не думали подшучивать над метеорологами, предсказавшими ясную погоду на всю "текущую декаду". А метеорологи - чудаки-человеки! - болезненно переживали ошибку в прогнозе. Они подозрительно косились на каждого: не улыбается ли втихомолку. В силу этого самый, казалось бы, отвлеченный разговор в их присутствии непременно сводился к жесточайшему спору о причинах ненастья, щедро сдабриваемому страстными монологами синоптиков в защиту предвидения и не менее страстными заверениями их, что "нынешняя отвратная погода - чистейшая случайность, досадное недоразумение". Вот-вот чахлые облака ("Посмотрите! Неужели в столь ничтожных по структуре образованиях может быть что-либо путное?") по-раструсят снежную крупу, а доходяга-ветерок ослабнет и сойдет на нет. Но ветерок, вопреки железным заверениям представителей службы погоды, и не собирался "подыхать". Доселе безголосый, он вдруг запосвистывал поначалу легонько, словно подбирал нужную тональность, а затем сорвался и затрубил оглашенно. День, второй... Тут бы ветру и утихомириться, поддержать авторитет метеорологов, а он знай себе набирал силы. Мало-помалу раскрутилась такая залихватская карусель, что аэродром, четким прямоугольником вписанный в зелень хвойного леса, как бы сузился, сжался, уподобился тесному и насквозь продуваемому щелистому амбару, загруженному дырявыми мешками с мукой-крупчаткой. И эта мука - белая жесткая снежная пыль - металась теперь в амбарной тесноте, ища выход, клокотала зло. В снежной ветреной толчее потерялись, казалось, и зримые границы суток: и ночью и днем - снег, снег, летучий снег... Он скрывал капониры, склады боеприпасов, бензохранилища, служебные и жилые постройки. По взлетно-посадочной полосе, как горные хребты по рельефной карте, распростерлись сугробы. Они дышали, они курились сизой пылью, и в клубах ее еле можно было различить темные очертания прожекторных установок под летними маскировочными чехлами, тонкие черные шеи ограничительных лампочек у старта, залепленные снегом стекла большеглазых сигнальных фонарей. И на земле, и в воздухе господствовала вьюга, только вьюга. В трубной разноголосице ее было все, кроме самого характерного для этих мест звука - гула моторов. Аэродром словно вымер. Единственным представителем человечества во взбунтовавшемся царстве снега и ветра был красноармеец-часовой. С головой укутавшись в длиннополый овчинный тулуп и подставляя ветру по-стариковски сгорбленную спину, он сиротливо маячил на углу большой избы. Почерневшая, с крупными и глубокими трещинами в ссохшихся бревнах, она печально поблескивала поверх сугробов узкими окнами. Было холодно. Часовой согревался, постукивая валенком о валенок, приплясывал на узкой патрульной тропе, передергивал плечами. Зажав под мышкой винтовку, он попеременно стягивал с рук трехпалые рукавицы и подолгу дышал на скрюченные пальцы, втайне мечтая о теплой караулке, где всегда можно выпить кружку кипятку. Обрушившееся с крыши вихревое колючее облако накрыло красноармейца. Откашливаясь, отплевываясь и протирая запорошенные глаза, он чуть было не проглядел среди бесноватой пыли темную фигуру. - Стой! Возглас часового растворился в какофонии звуков. Человек, конечно, не расслышал окрика. Он упорно продвигался к избе. - Стой! Кто идет?! - уже во всю мочь прокричал часовой и вскинул винтовку. - Свои, Валюхин, свои! Человек остановился, опустил перчатку. Открылось моложавое круглое лицо с темным пушком над верхней губой, крутыми скулами. Оно было докрасна нахлестано ветром. Густые брови поседели от набившейся в них снежной пудры. Красноармеец узнал командира "голубой двадцатки" лейтенанта Ковязина и, утопив озябший подбородок в теплую и влажную от дыхания овчину, заговорил ворчливо: - В этаком-то ветродуе, товарищ лейтенант, маму родную не признаешь. Ну, прямочки дохнуть невозможно. Рот раскроешь, а ветрище в зевало... насквозь лупит ветрище... Конешно, человек-то и не этакое вытерпеть способен, а тулуп... фюить! Не вытерпливает он... Снег навстревал в овчину-то, подтаял в ней и схватился ледком. Теперь не тулуп на мне, а вроде колокол медный. Под колоколом этим, язви его, я вроде как нагой прохлаждаюсь. Заколел вовсе. - Да-а. Завидного мало. Но караульный начальник просил передать тебе, Валюхин, что смена будет на час раньше. - Это хорошо, товарищ лейтенант! Надо бы... Ведь что выходит-то? Стою, значится, я... - Не убеждай: вижу и сочувствую, - повернувшись к ветру спиной, Ковязин достал пачку "Беломора", надорвал ее с краю. - Грейся. - Не положено на посту. - Ну, ну, - Ковязин щелкнул зажигалкой, прикурил, коротким прыжком перемахнул через сугроб и очутился перед скособоченным крыльцом. Ветер раздувал и сеял искрами огонь папиросы. Сделав несколько быстрых затяжек, Ковязин раздавил окурок каблуком, привычно минуя расшатанные ступени, вскочил на лестничную площадку, содрогнувшуюся под его тяжестью, ударил по унтам раз, второй обшарпанным березовым голиком и потянул на себя низкую, пристывшую к притолоке дверь. В комнате, куда он попал прямо с улицы, было сумрачно и тепло. Тут же, у порога, кто-то дружески толкнул его в бок. Кто-то шепнул смешливо: "Разболокайтесь. Будьте как дома". Кто-то простужено засипел: "Проходи, не торчи перед глазами". Ковязин стянул шлемофон, взбил ладонью свалявшиеся волосы и, стараясь ступать неслышно, двинулся между рядами скамеек и стульев в глубь помещения. Половицы, словно болотина, со стоном задышали у него под ногами, заглушая и без того слабый голос лейтенанта Бондаренко, который что-то рассказывал собравшимся. Ковязин приткнулся на ближайшей скамье, основательно потеснив при этом сидевших на ней летчиков и раздернув до пояса "молнию", спросил у соседа справа: - Совещаетесь давно? - Ага. - Гоша? Ну и ну... А многие выступали? - Угу. - Ты - словами. - Ага. - Не бомбардировщиком тебе, Гоша, командовать, а диктором на радио работать: лишнего слова в эфир не выдашь. Ты хоть бы о ребятах подумал: не ровен час, весь экипаж в молчальников превратишь. "Ага, угу". Речевой дефект у тебя, что ли? Гоша звучно засопел и попытался отодвинуться подальше от навязчивого собеседника. На скамье было тесно, и никого не прельщала перспектива остаться без места. Гошу прижали к Ковязину еще плотнее. - Сиди уж и молчи уж, - сказал Ковязин. - Не стану тебя беспокоить, не стану. - И обернулся к соседу слева: - Сбоев? - Я, Аркаша. - Объясни, пожалуйста, что здесь и кто здесь? Из Гоши слова не вытянешь. - Он такой, - охотно согласился Сбоев. - Рассказывал комиссар, что и переписку с родственниками Гоша ведет по своей системе, отправляет даже домой пустые конверты. Ему, видите ли, мама на всю войну их заготовила. Приходит конверт - жив сынок! Здесь, Аркаша, проводится детальный анализ прошлых операций. - Ну? - Помолчите, стратеги, - зловеще донеслось сзади. В сгустившихся сумерках лица окружающих проступали светлыми овалами, на которых обозначивались лишь темные пятна глаз да тоже темные нити бровей и губ. Отчетливо виден был командир полка. Сидел он за столом напротив окна и, подперев кулаком лобастую, с глубокими залысинами голову, слушал выступления. Бессонные ночи отчеканили фиолетовые полукружья под его воспаленными глазами, разбросали по худощавому смуглому лицу четкие мелкие морщины. По внешнему виду трудно было судить, как оценивает командир высказывания: слушал он всех без исключения внимательно, не перебивая. Правда, густые и клочковатые брови его временами изламывались вдруг буквой "z", и все понимали, что "данному трибуну" пора либо говорить без словесных вывертов, либо закругляться. "Полковой говориметр" - так окрестили летчики командирскую привычку - действовал всегда безотказно: самые ярые краснобаи, руководствуясь показаниями этого чуткого прибора, на совещаниях и оперативках приучились излагать соображения коротко и по возможности толково. Дежурный по штабу, высокий и, как большинство рослых людей, слегка сутулящийся лейтенант Лихачев, пригнувшись, пробрался тесными междурядьями к двери, пошебаршил по косяку ладонью и щелкнул выключателем. Под потолком, прокопченным до балычного лоска, на ржавом крюке для ребячьей зыбки вспыхнула электрическая лампочка, и все вокруг изменилось: стены вроде раздвинулись под напором света, потолок приподнялся. Летчики повеселели. Говорить при свете стало гораздо "сподручней", чем в темноте. Это наглядно продемонстрировал комэск-1 - капитан Новиков. Испросив разрешение "держать речь", он вышел к столу командира, огляделся, деловито выдвинул на "ораторский пятачок" фанерную тумбочку, водрузил на нее донельзя набитую полевую сумку и заговорил. Придерживаемый сверху сильными узловатыми пальцами внушительной капитановой длани массивный серебряный портсигар - подарок наркома за Хасан, - в настоящем случае олицетворяющий бомбардировщик лейтенанта Бондаренко, величаво плыл к вражескому аэродрому - полевой сумке. Возле портсигара, норовя зайти ему в "хвост", крутился, вытворяя черт-те что, спичечный коробок - настырный "мессер". По воле опытной руки ведущего портсигар маневрировал: рыскал из стороны в сторону, виражил. Повторяя его маневры, спичечный коробок допустил промашку и оказался над портсигаром. Капитан одобрительно крякнул, прорычал что-то весьма отдаленно напоминающее "тррр-ррраж!" или "ррр-язз!", выронил коробок на пол, а портсигар довел к полевой сумке, раскрыл его и высыпал на "цель" все папиросы. - Вот оно как было, - сказал комэск-1 в заключение, вытирая потное возбужденное лицо клетчатым носовым платком размером с детскую простынку, - хорошо было сработано. Попыхивая зажатой в уголке рта трубкой, командир полка, довольный вразумительным и, что самое ценное, наглядным выступлением комэска-1, проводил его благодарным взглядом до скамьи и спросил, как всегда: - Кто еще желает держать речь?.. Неужто наговорились? Тогда будем заканчивать. Он поднялся, отодвинул стул, расправил плечи, одернул гимнастерку, подошел к тесовой переборке, за которой зуммерил телефон, тонко попискивала рация и вполголоса переговаривались связисты, приколол к ней кнопками броско вычерченную схему и, постукивая по схеме мундштуком едва дымящейся трубки, начал расставлять точки над "и". - Придется похвалить вас. Только прошу носы не задирать. Командование, в общем и целом, нами довольно. Благодарит нас командование. А за что? За то, что задания мы выполняем, как сказал генерал, отменно. На сегодняшнем разборе мы еще раз убедились, что успехи наши во многом предопределяются тремя факторами. Первый - мастерство. Второй - слаженность действий в любой обстановке. Третий - взаимопонимание и взаимная выручка. В проведенных полком боях славно работали и командиры экипажей, и штурманы, и стрелки-радисты. В общем и целом, вы показали высокое мастерство пилотажа, снайперское бомбометание, крепкую дружбу - этот немаловажный элемент успеха в бою. Посмотрите на схему, - он вплотную приблизился к переборке. - Вот известная всем вам сентябрьская операция. Исполнители ее - Новиков, Ковязин и Бондаренко с экипажами... Сбоев локтем уперся Аркадию в бок и, пригнувшись, жарко задышал в самое ухо: - Радуйся! Сегодня ты, Аркаша, ыменыннык! Всю дорогу о тебе говорят. Корам популе, корам публике - открыто, при всем народе поименно перечислили весь экипаж "голубой двадцатки": тебя, Колтышева, Коломийца... - Эй, стратеги?! Опять? Не резвитесь, дайте послушать. - Эти пунктирные линии, - продолжал между тем командир, - маневры "голубой двадцатки". Видите, как прикрывал Ковязин машину Новикова? Комару не проскочить было в этакие зазоры. Бой с "мессерами" обе машины провели стадухинским ястребкам на зависть. Да, да! Стадухин и верить не желал, что мы в одном бою сбили два "мессера". И каких? Новейшей конструкции "мессершмитты"! В общем и целом, у Ковязина в той драчке было все от истребителя - и быстрота реакции, и натиск, и меткий огонь, и - прошу обратить внимание! - маневренность. Вы поняли, о чем я говорю? Я говорю о том, что маневренность - наше оружие. И Ковязин убедительно доказал это. Опыт его надо использовать всем. И, кроме того, дерзать, самим дерзать! Экс нихиле нихиль! - из ничего - ничего не получается! - при этом командир метнул на Сбоева предельно выразительный взгляд и не без причины: именно Сбоев завез в полк римские и греческие изречения. Отец Алексея преподавал в Томском университете латинский язык, занимался эпиграфикой. Он воспитал в сыне глубочайшее уважение к предмету своего увлечения. И Алексей с детских лет поражал сверстников мудрыми высказываниями римских консулов и императоров, писателей и философов. Именно из-за этой привычки Алексея летчики полка щеголяли спаренными латино-русскими и греко-русскими афоризмами. Ходили слухи, что даже командир полка на совещании в дивизии "пальнул" в собравшихся забористой фразой какого-то древнего полководца, получил от генерала соответствующее внушение и, вернувшись в часть, имел с Алексеем бурную беседу на исторические темы. - Из ничего - ничего не получается! - повторил командир. - Значит, надо искать! Воздушный бой - дело, товарищи, творческое. С начала войны истекло пять месяцев - срок приличный. Мы, в общем и целом, имели возможность убедиться в том, как работают фашистские асы. Они не бог весть какие вояки, бить их можно, очень даже можно. А бить фашистов на земле, на воде, под водой, под землей и в воздухе - святая обязанность каждого из нас, наш долг. Все! Он уселся за стол, придвинул поближе коробку "Золотого руна" и стал набивать трубку. Летчики тоже защелкали портсигарами. - Курильщики, на мороз! - привычно выкрикнул Лихачев и, косясь на командира, заворчал добродушно: - Изверги вы. И себе и другим организм отравляете. Никотин... - Это алкоголь в квадрате! - подхватил Сбоев, срываясь со скамьи. - Пойдем, Аркаша, воспитывать Федора, пойдем! - И, работая локтями, стал пробираться к Лихачеву, белобрысая голова которого, словно сторожевая вышка над лесом, возвышалась над головами окружающих. - Истина! - незамедлительно откликнулся Лихачев. - Ты, Алеша, прав. Никотин... - Яд! Капля его убивает лошадь! - Не торопись, Алеша. - Не могу, Федор Павлович! Не могу, дорогой! - Алексей вдруг звонко шлепнул по лбу ладошкой и, сделав страшные глаза, потерянно произнес: - Товарищи-и-и... Я чуть было не забыл передать вам сообщение первостепенной важности. - И, когда все притихли, продолжил: - Позавчера, дежуря по штабу, я оказался невольным свидетелем разговора по прямому проводу. Командир запрашивал Москву о сроках предоставления нашему полку несерийного бомбардировщика повышенной грузоподъемности. Для кого бы это? А? Лихачев замигал белесыми ресницами, оглядел добрыми глазами веселые лица и развел руками так широко, что и без того короткие рукава гимнастерки вздернулись чуть ли не до локтей, обнажив белую в коричневых брызгах веснушек кожу. - Ах, для вас, оказывается, Федор Павлович! Я, право, и не предполагал... Летчики засмеялись. Командир тоже было фыркнул, но, спохватившись, напустил на себя сугубо деловой вид и закашлялся, изломав брови буквой "z". Лихачев, нимало не смущаясь показаниями "говориметра", с высоты огромного своего роста измерил взглядом приземистого противника и укоризненно покачал головой: - Как Алешу ни корми... - А он все в небо смотрит, - в тон ему продолжил Сбоев. - Характер у меня такой. Чтобы научиться безошибочно распознавать человеческие характеры, я рекомендую вам, Федор Павлович, обратиться за консультацией к младшему лейтенанту Колебанову. Летчик в новеньком комбинезоне с небрежно откинутым меховым воротником, под которым виднелся темно-синий френч и голубели петлицы с рубиновыми кубиками по одному в каждой, повернулся к Алексею и резко спросил: - Все остришь? - и нахмурился. У младшего лейтенанта - темные с поволокой глаза цыганского типа. Да и сам он, смугло-кожий, был похож на цыгана: худощавый, жилистый, гибкий. Волосы - кольцо в кольцо. - Ты, Алеша, все поддеваешь? - Куда уж нам уж... - И я думаю: куда уж вам уж, - младший лейтенант капризно поджал губы. - Спорить с тобой, Алеша, я не испытываю никакого желания. Летчики покидали штаб. Мимо зябнувшего часового, огибая заметенные снегом брезентовые шатры складов, увязая в сугробах, бежали они в сторону полкового клуба. Аэродромный очаг культуры располагался в просторном подземелье, по внутреннему убранству даже отдаленно не напоминающем землянку. Стены, облицованные дюймовыми досками, были выкрашены белой масляной краской, и какой-то хороший фантазер нарисовал на них светлые окна с вечно сияющей голубизной. Нарядность помещению придавал и высокий бревенчатый потолок, усеянный золотыми блестками смолы. Вдоль помещения тянулся сколоченный из сосновых досок вместительный стол. Начало свое он брал у порога и, прошагав двадцатью двумя перекрещенными ногами саженей пять по утрамбованному до каменной твердости земляному полу, заканчивался в "огнеопасной зоне" - месте у глухой стены, где дышала зноем печка-времянка - железная, поставленная на попа бочка из-под бензина с фигурно выпиленной прожорливой топкой. Один за другим, вваливаясь с ядреного морозца в экваториальное тепло, летчики усердно и гулко выколачивали снежную пыль, набившуюся даже под комбинезоны, и разбредались по клубу. Несмотря на похвалу командира, настроение у всех было далеко не радужным. Да и с чего ликовать? Метеорологи после упорных боев за свой "безошибочный" прогноз перешли к жестокой обороне и скромно опускали глаза, избегая разговоров на тему "пасмурно - ясно". А летчики утром, днем, вечером и ночью под разбойный аккомпанемент ветра кляли "небесную канцелярию". Вьюга не унималась... Шахматисты заняли свои абонированные места за столиками в "пасмурно-ясную" клетку, лениво расставили фигуры и, так же лениво переругиваясь с болельщиками, в ста случаях из ста сделавшими бы "вот этот великолепнейший, а не этот бездарнейший ход", принялись за игру. Поклонники "изящной словесности" во главе с Алексеем Сбоевым расположились возле печки-времянки на "приговоренных к сожжению" сосновых кругляках. Они слушали очередную правдивую историю очередного краснобая. У "окна" с вечной голубизной восседал самодеятельный струнный оркестр из трех гитар, двух мандолин и балалайки. Музыканты после продолжительной настройки щипковых (Названьице-то каково? От одного лишь названия в дрожь бросает!) инструментов, ко всеобщему неудовольствию, лихо грянули старую концертную программу. Шахматисты привычно закрыли уши ладонями. Голоса словесников зазвучали громче. А углубившийся было в газету лейтенант Сумцов вскочил и, вперив негодующий взгляд в дирижера, желчно сказал: - Лаптев! Осточертело ваше попурри. Третий месяц вы его наяриваете. Может, хватит? Лаптев - широколицый курносый капитан с приглаженными спереди и торчащими на затылке черными волосами - приглушил струны балалайки ладонью и с мягким укором ответил: - Мы, Леня, живые люди. Нам, Леня, музыка тоже порядком наскучила и гложет печень. Но мы, Леня, не буйствуем, а страдаем индивидуально. - Эгоисты! Я устрою вам, устрою... - Сумцов многозначительно потрясал газетой. - Куплю в военторге тот патефон с одной пластинкой и стану ее раз по пятьдесят прокручивать каждый день. Уж вы у меня тогда запоете, запоете... - Мы, Леня, будем бороться, - возразил на это Лаптев. - Все новое, Леня, рождается и утверждается в смертельных баталиях со старым. И мы, Леня, победим. Недаром, Леня, наш музыкальный коллектив, - он обвел скорбным взглядом озорные лица оркестрантов, - трудится под девизом: "Ад аугуста пер ангуста!". - Через трудности к высокому! Так, по словам Алеши Сбоева, говаривали в древности. И еще, Леня, на тебя дурно влияет безделье. И еще, Леня, сказывается непогода. И еще... - Хватит! - голос Сумцова был так резок, что шахматисты дружно вскинули головы, а словесники разом умолкли. - Комедианты! Балаганщики! - Вот, вот... Но раскатистый окающий бас оборвал дирижера на полуслове. - Сумцов дело говорит. От вас, Лаптев, душевной музыки не дождешься. Одно слово - балалаечники. - В дверях клуба, касаясь головой притолоки, стоял комэск-1 - капитан Новиков. - Житья не дают! - воодушевился Сумцов. - Почитать газету невозможно! Безобразие! - Воевать надо, бороться. Патефон с одной пластинкой - уже оружие. Действуй, Сумцов, по линии патефона. Кстати, о пластинке. Я ее прослушивал. Там толковая лекция о вреде алкоголя. Оборотная сторона - "Шотландская застольная". Ориентируйся на первую. Подмигнув Сумцову, Новиков погрозил пальцем озадаченному дирижеру и, довольный, зашагал вдоль стола, выискивая место, где можно было бы расположиться, никого не стесняя. Ступал он грузно, кособоко, по-медвежьи. Возле присмиревших над журналами любителей кроссвордов комэск остановился, извлек из кармана пластмассовую коробку с домино, встряхнул ею над головой так, что костяшки запощелкивали в коробке, словно кастаньеты, и, дружески хлопнув одного из притихших летчиков по спине, весело сказал: - Мудришь? Брось! Лучше повоюем. Тот посмотрел на Новикова недоуменно, будто и вовсе не понимал, что, собственно, потребовалось от него этому человеку, и машинально вслух забормотал: - Шесть букв. Человек, выдающийся среди других своими познаниями. Энциклопедист! Нет... Ученый? Нет... Философ?.. - Балбес, - предложил Новиков. - Нет, - полный внутреннего напряжения взгляд скрестился со взглядом комэска-1. - Первая буква - "э". - Тогда - эрудит. - Точно!.. Эрудит! - Восторженный вопль счастливца убедил Новикова, что в этой среде он не подберет партнеров для игры в домино. Пошарив глазами окрест, капитан заметил у дальнего шахматного столика буйный каштановый чуб и окликнул Ковязина. - Хвораешь, Аркадий? Пустое занятие. Болельщиков и без тебя хватает. Иди садись! - и указал место напротив. Костяшки со стуком разлетелись по столешнице. - Кто еще? Подошли младший лейтенант Колебанов и штурман "голубой двадцатки" лейтенант Колтышев, несколько полноватый для своих тридцати лет, сосредоточенный мужчина с серьезным неулыбчивым лицом. Колтышев сразу подсел к Аркадию, а Колебанов, переминаясь с ноги на ногу, смотрел на Новикова. - Совестно, небось? - спросил капитан. - Да не было же ничего, не было! - Колебанов стукал себя в грудь кулаком и поигрывал бровями. - Честно играли! Колтышев никогда не плутует, а я... - Он и тебе не семафорил? - Нет! Не было у нас никакой сигнализации! А сигнализация, конечно, была простая и поэтому труднодоступная для непосвященных, она неизменно приносила победу Колебанову с Колтышевым. Новиков терялся в догадках. Наконец, он обратил внимание на то, что, играя на единицах, противник "забывает" на столе одну косточку, на двойках - две и т. д. При игре на "пустышках" все семь забираются в руки. - Ладно, - согласился Новиков. - Садись. Но... Разыграли "флотского". Колебанов оживился. В игре он не мог вести себя спокойно, а менялся, как пламя костра на ветру. Впадал то в мрачность, то в необузданное веселье. Округлив игру по пятеркам, он пропел фальцетом: - Еще одно последнее сказанье, - и бросил торжествующий взгляд на погруженного в раздумье Новикова. - Как оценит мой капитан подобное стечение обстоятельств? Каково будет решение, от которого всецело зависит судьба экипажа? Не тяните, мой капитан! Характер человека проявляется в любом действии, - он забасил, налегая на "о". - Коли хотите, характер сказывается даже в привычке и манере чистить по утрам зубы... - Слова мои, - равнодушно поддакнул Новиков и, когда на смуглом лице Колебанова появилось выражение полнейшей удовлетворенности, высоко подкинул и поймал на лету последнюю костяшку. - Вот она, милая! Не паниковать! Прежде чем поставить ее на законное место, сделаю ряд замечаний. Фортуна, Колебанов, обожает воспитанных, думающих людей и не чтит легковесов. Округлять по пятеркам! Это для эффекта, что ли? Поразмыслив, ты пришел бы к совершенно противоположному решению. Пятерок у Аркадия нет: он прокатился. Колтышев подставляет мне единственную пятерку. А с чем же у него пятерка? Колебанов гипнотизировал взглядом чернеющую в крупных пальцах капитана злополучную костяшку: он уже понял, что должно произойти. - Не может быть! - Быть все может. Мыслить надо. Не зря, видно, я с начала игры пусто-пусто приберегал. Получайте-ка! - пустышечный дублет со стуком опустился на столешницу. - Чего скисли? Между прочим, это характеры ваши проклюнулись: лишнее доказательство в мою пользу. В споре о характере, конечно. - Отмщенья жаждем! - Колебанов стал яростно перемешивать костяшки. - Требуем сатисфакции! В помещение ворвался свист ветра. Все оглянулись на дверь. В клубах пара возник запорошенный снегом вестовой. Лицо его было свекольно-красным. Брови и ресницы заиндевели. Не опуская воротника у полушубка, он лишь ослабил застежку и зычно прокричал: - Капитан Новиков и лейтенант Ковязин, к командиру полка! Новиков с Ковязиным тотчас же поднялись и ушли. На их местах шумно расселись поклонники "изящной словесности". Веселье новоявленных соседей неприятно подействовало на удрученного проигрышем Колебанова. - И откуда в тебе, Алеша, столько смехачества? - с иронией спросил Колебанов у Сбоева. - Можно подумать, что и на свет белый пожаловал ты не как все смертные, а по-смешному. - Должен тебя разочаровать, - не обиделся Алексей и полуобнял его за плечи. - На белый свет я произведен по тем же правилам, что и ты. Никаких отклонений в норме. Иначе и быть не могло - закон природы! А к юмору, ты прав, я предрасположен с младенчества. Все дело в том, что мой папаша - самый веселый человек Сибири... - Оно и заметно. - В жизни кислая физиономия хуже пустого кармана. Презабавный случай приключился с папашей моим однажды на почве этой самой смешливости. Отправился он как-то за лечебными травами: у старика две слабинки - древние языки и лекарственные травы, которыми он безжалостно пользует ближних. Так вот. Лазил, лазил папаша по таежным урочищам и повстречал медведя. Нос к носу они сошлись. Что делать? Пожать друг другу лапы? Разойтись поскорее?.. Стоят они, молчат они, думают они... И тут папаше бросается в глаза некоторая... ну, как бы сказать, неидентичность, что ли, данного экземпляра хищных млекопитающих с установленным природой образцом. Почему-то вместо шерсти у мишки на морде произрастал цыплячий пушок, а на загривке торчали перья. Ни дать ни взять - индейский вождь в боевом облачении. Не сдержался папаша, захохотал. Мишка, понятно, в амбицию. Пришлось папаше браться за кинжал: ружья у него при себе в ту пору не было. Потом осмотрел он зверя и выяснил, что морда у Михаила Потапыча в меду была: или на пасеке гостил, или дупло пчелиное ревизовал. А пух и перья налипли. На гнездо, должно быть, налетел в кустах. - Крепкий у тебя, Алеша, отец, - уважительно заметил Сумцов. - Я тоже знавал охотника. Кремень! На зверя ходил только с холодным оружием. "Биться со зверем, говорил, надо на равных. У зверья, говорил, дальнобойных зубов и когтей не имеется". Характерец! - И ты туда же! - неожиданно вспыхнул Колебанов, обернувшись к Сумцову. - Ха-арактерец! Захотел человек выделиться из общей среды, захотел покрасоваться перед другими и придумал роль, и разыгрывает ее. - Не скажи, - упрямо заговорил Сумцов. - Роль? Тайга - не театр с партером, бельэтажем и балконом. И зрителей в тайге нет. Возьми нож в руки и пойди выделись, покрасуйся перед медведем. Ты, Колебанов, не спорь. И ребенку ясно, что характер... - Стержень, по образному выражению Новикова. Так? - Можно. - С нанизанными на него мечтами, устремлениями и поступками?! - Не без этого. - Че-пу-ха! Спор стал привлекать внимание летчиков. Они постепенно почти все собрались у стола, прислушиваясь с интересом к доводам то одной, то другой стороны. Сейчас звучали язвительные замечания Колебанова. - По-вашему, человек с пеленок обладает характером, стержнем? Он и под себя мочится по велению этого стержня с мечтами, устремлениями и заранее предначертанными поступками. Ха! Кроме Новикова, никто до такой чепухи не договаривался, никто! - А я с ним согласен, - сказал Алексей. - У каждого ребенка, бесспорно, имеются какие-то зачатки будущего характера, основа имеется. По мере возмужания ребенок, а затем подросток, а затем юноша дополняет, а если хочешь, воспитывает свой собственный характер на основе первоначальных задатков. Этот характер в дальнейшем предопределяет жизнь человека, его поступки, его цели. Математик мог бы сформулировать их зависимость между собой так примерно: они необходимы один другому и достаточны для существования того и другого. - Софистика! Сумбур! - Мне понятно. - А мне, представь, нет! Человек - сгусток противоречий! Как в коммунальном доме, в нем уживаются взаимно отрицающие друг друга взгляды и убеждения... - Убеждение может быть лишь одно. Иначе незачем именовать его так. Убеждение не шляпа - дань сезону и моде. - Выслушай меня, Алеша! Отрицать наличие в человеке, в каждом человеке и дурного и хорошего одновременно ты не станешь. Среда и обстоятельства, в которых человек оказывается, проявляют с наибольшей четкостью те или иные черты... В определенных случаях берут верх положительные начала, сокрытые в человеке, в других - тоже определенных! - главенствуют отрицательные. Такой человек... - Не человек, а кусок теста и то жидкого. Из твоих разглагольствований вытекает, что храбрый человек, допустим превосходный летчик-боец, при определенных обстоятельствах способен праздновать труса? Хуже - пойти на подлость?! Уподобляясь хамелеону, он согласно твоей, Колебанов, теории будет, ориентируясь на обстоятельства и среду, менять окраску? - Чужая душа - потемки! В мысли другого человека, Алеша, нам с тобой проникнуть не дано, сокровенных замыслов разгадать не позволено. Каждый - сам себе на уме. Согласен? - Нет! Я достаточно хорошо знаю людей, с которыми живу, летаю, рискую жизнью. - Алеша! - Колебанов поморщился. - Не надо намеков. Новиков любит оглоушивать такими фразами. Будем говорить попроще. - Новиков жизнь знает. - В объеме воинского устава. - Плюс десять лет работы: Хасан, Монголия... Все вместе - больше двух курсов истфака. - Я с чужого голоса не пою. Я мыслю самостоятельно. - Сомневаюсь: мыслитель умеет выслушивать и обдумывать высказывания других, чего о тебе не скажешь. Так вот, Колебанов, я беру на себя смелость проникнуть в чужую душу, в самые ее потемки. - Маг! Волшебник! - Хочешь эксперимент? Делай выбор! Даю характеристику любому из наших ребят. - Хм-м-м. Заманчиво... Ну, а кто подтвердит достоверность твоей оценки? Сказать можно все. - Народную мудрость используем. Ты ссылался на нее в рассуждениях о чужой душе и потемках. После моей оценки проведем беглый опрос. Мнения совпадут - правда моя. - Ладно! Согласен! - с лукавым интересом Колебанов оглядел окружающих. - Возьмем, возьмем хотя бы... - он нарочно тянул. Под его взглядом лица сразу же присмиревших летчиков менялись: одни становились непроницаемыми, другие - растерянно-виноватыми. И те и другие не желали, очевидно, попасть на язык экспериментатору. - Возьмем... Охарактеризуй нам командира "голубой двадцатки", - неожиданно заключил Колебанов. - Ковязина. - Пожалуйста. Кстати, если я в чем-либо напутаю, Колтышев дополнит меня и поправит. Слышишь, Николай? - Из меня арбитр... - Сплетничать не принудим. В это время вновь появился вестовой. Он вызвал в штаб Колтышева и Коломийца. Штурман и стрелок-радист засобирались. О споре забыли: всем было понятно, что экипаж "голубой двадцатки" получает какое-то задание. Значит, командование разрешило полеты. Шахматисты дробно ссыпали фигуры в ящики столов. Музыканты гуськом потянулись к "струнному арсеналу". Летчики подтягивали унты, застегивали комбинезоны. Кое-кто направился к выходу. А Сбоев, оседлав скамью, крутил, как филин, головой и пытался образумить товарищей: - Успокойтесь! Да успокойтесь же! Но возбуждение все нарастало, И тогда Алексей, вскочив на скамью, прокричал голосом вестового: - Товарищи командиры! - наступила тишина. - Если понадобитесь, командир полка вас пригласит. Что и просил он вам передать. После немой сцены, последовавшей за репликой Сбоева, зазвучал сперва робкий, а затем дружный смех. Алексей стоял на скамье и тоже улыбался. - Артель, а не боевое подразделение, - наконец сказал он, жестом приглашая всех занимать места. - Лихачев и на порог вас не пустит. Садитесь. Продолжим наш эксперимент. - Вез арбитра?! - ужаснулся Колебанов. - Он свое скажет. - Сумцов поймал за рукав Колтышева. - Коля, минутку! - подал ему лист бумаги и карандаш. - Коротенько черкни. Характер Аркадия в фокусе. Спасибо. Эту записку, товарищи, я оглашу потом. - Начали! - сказал Сбоев, усаживаясь. Гудело пламя в печи. Над крышей скулил холодный ветер. Алексей неторопливо повел рассказ. - Я не стану сортировать факты: ты, Колебанов, - большой, умный и сам разберешься во всем. Недели за две до твоего к нам прибытия получил полк задание уничтожить аэродром немцев. Базировались на этом куске земного шара отборные асы-пикировщики, геринговские "штука-бомбен", повоевавшие и в Испании, и во Франции, и в Англии. Работали они, надо сказать, мастерски, торчали на нашем участке фронта щучьей костью. По их милости как-то даже без горючего сидели... - В сентябре, - уточнил Сумцов, окуная нос в ладонь с выкрошенным из папиросы табаком: в клубе не курили. - Бензин окольными путями тогда подбрасывали. Хваты были те пикировщики. Стадухинские ребята тоже повозились с ними изрядно: сатанели асы в воздухе. - И я об этом же, - согласился Алексей. - Сатанели. В общем, настал момент, когда сверху была дана четкая и определенная команда. Осуществить операцию поручили первому звену первой эскадрильи: способности Новикова, Ковязина и Бондаренко в излишних похвалах не нуждаются, и я о них умолчу. Короче - переделали они "есть" на "был". Зенитчики очухались от скоротечного визита, никак, только на последнем заходе. Пальбу они открыли, говорят! Облака вперемешку с осколками на землю сыпались. В правый мотор новиковской машины угодил осколок. Видя такое дело, комэск отдает приказ Бондаренко и Ковязину возвращаться на базу самостоятельно, не медлить из-за него. Бондаренко забрался в облака. Ковязин тоже, но не углубился в них, а затаился в нижней кромке. Оттуда видел, как Новиков, снизившись, почти над головами немцев вырвался из шквальной зоны. У линии фронта комэска настигли два "мессера". Навалились они на Новикова с обеих сторон и к земле его жмут: на посадку вынуждают. Комэск и туда и сюда - не отстают немцы. Оказался он тогда в положении того бравого грека, который, трезво оценив сложившуюся на поле драчки обстановку, сказал: "Хос дюнамай - у белемай, хос дэ булемай, у дюнамай" - так, как я мог бы, я не хочу, а так, как хотел бы, я не могу. Не подоспей Ковязин, кто знает, чем бы все это кончилось. Аркадий пошел на одного из "мессеров" в лобовую атаку. Немец заволновался, завозмущался: видано ли, слыхано ли, чтобы бомбовоз, какая-то тихоходная галоша, так нахально нападал на истребителя? Используя минутное замешательство немца, Коломиец срезал его из пулемета. Аркадий атаковал второго "мессера". Тот оказался попроворней. Выписывая фигуру за фигурой, он старался прорваться к машине Новикова и добить ее. Тогда Аркадий применил тактику активного маневра, о которой рассказывал сегодня командир полка. Где бы ни пытался прорваться к Новикову "мессер", там, упреждая его, появлялась "голубая двадцатка" и заслоняла комэска и машиной, и огнем пулеметов. - Ну и? - Выводы? Изволь. Я не случайно упомянул о приказе Новикова следовать на базу самостоятельно. Аркадий мог бы на законных основаниях воспользоваться этим приказом. Но комэска он не оставил, вовремя подоспел на выручку. Завязав бой с "мессершмиттами", Аркадий не оборонялся пассивно, а наступал и победил. В драчке он успешно реализовал свой замысел о новом тактическом приеме. Первый вывод - чувство товарищества. Второй - смелость, мужество и находчивость. Третий - творческий подход к своей профессии. Я убежден, что в любой среде и, как ты, Колебанов, выражаешься, при любом стечении обстоятельств Аркадий не ослабнет, не сломится, не покривит душой. Сумцов, вопросительно посматривая на Сбоева, зашуршал запиской. - Читай, Леня. "Ковязин - верный товарищ и толковый командир. Он хладнокровен, смел. Летчик-мастер. Инициатива. Постоянный поиск нового в пилотаже. Вера в разгром фрицев". Не только на Колебанова, но и на всех летчиков полная тождественность оценок произвела глубокое впечатление, вызвала оживленный обмен мнениями. Задумался и Колебанов. Перебирая в памяти известные ему факты, связанные с боевой работой, жизнью экипажа "голубой двадцатки", сопоставляя ничем не примечательные на первый взгляд поступки и высказывания Аркадия Ковязина, он, к немалому своему удивлению, почувствовал вдруг, что его оценка не отличается от сбоевской и колтышевской. Из штаба возвратился Новиков и сообщил, что "голубая двадцатка" ушла на спецзадание. - А погодка. - Он покачал головой. С улицы, перекрывая разноголосицу метели, донесся гул моторов. Нарастая, басовито прокатился над крышей и смолк вдалеке. - Можно летать и в такую погоду, - сказал Новиков убежденно. - Разрешат?! - Пока еще опасаются, Но, кажется мне, что... Сумцов дружелюбно глянул на Лаптева: - Давай, дирижер! - и притопнул азартно. Оркестранты быстро разобрали "оружие" и ударили авиационно-шуточную. Лаптев был сносным солистом. Взрывая растопыренной пятерней струны балалайки, он пел, кокетливо поводя плечами: Шел пилот по переулку, Шел как будто на прогулку, Шел, совсем не замечая никого. Видит - девушка и даже В отношенье фюзеляжа Ничего, ничего, ничего... И только сейчас все заметили комиссара. Большой, седоволосый, стоял он у печки и грел руки. - Не унываем? - спросил он и улыбнулся широко. - Правильно. - Скинув кожаный реглан на скамью, он присел на чурбан у печки и стал стягивать валенок. - Нога мерзнет - быть погоде. Радуйтесь. Барометр у меня самый верный - две пробоины выше колена. С Монголии не ошибался в прогнозах. А Ковязин где? - Ушел на задание, - ответил Новиков. - Не успел я порадовать его перед вылетом, - с сожалением сказал комиссар. - На-ка, Сумцов, огласи. Сумцов принял из рук комиссара видавший виды потертый блокнот, куда заносились все успехи и все промахи экипажей, пробежал глазами запись и, откашлявшись, повторил ее вслух: - Указом Президиума Верховного Совета СССР от 25 октября 1941 года летчик лейтенант Ковязин Аркадий Михайлович награждается орденом Красного Знамени. - Ура! - крикнул Алексей. - Ура! - За сентябрьский налет, - сказал кто-то. - Бомбежка немцев под Вильно. - За днепровскую переправу. Он ее тогда по частям в Черное море сплавил. И летчики стали вспоминать... На боевом счету Аркадия было уже свыше пятидесяти вылетов. Его бомбардировщик громил живую силу и технику немцев под Вильно, Ригой и Смоленском, нанес один из первых бомбовых ударов по танкам Гудериана. О неуязвимом русском асе, который налетает внезапно и бьет наверняка, знали многие воинские части фашистов. "Голубая двадцатка" досаждала им так, что гитлеровские пропагандисты выпустили даже специальную листовку. В ней говорилось: "...Тому, кто собьет в воздухе или уничтожит на земле дальний бомбардировщик русских, обозначенный голубой цифрой "20", будет вручен Железный крест и предоставлен месячный отпуск". 2. "ГОЛУБАЯ ДВАДЦАТКА" По равнинам буйствовала поземка. Серебристый снег дымно струился по-над колючей стерней и жухлыми травами, заполняя рытвины и выбоины, лощины и овраги, до блеска надраивая ледяные зеркала рек и озер, отороченных промерзшим до корней ивняком. Красные прутья, словно скрюченные от стужи пальцы, судорожно и неловко царапали голубоватый лед, как бы стараясь подгрести поближе оставшиеся на нем крохи снега и укрыться в них с головой. Так было на земле. А на высоте, за пухлой толщей облаков, из края в край раскинулась спокойная и величественная пустыня неба. В необозримом темно-фиолетовом пространстве, заполнившем бесконечность, сигнальными прожекторами далеких и пока еще неведомых аэродромов мерцали звезды. "Голубая двадцатка" шла к цели. Над машиной - только звезды. Под машиной - только облака. В лунном сиянии они были похожи на покрытую свежим снегом всхолмленную степь, по которой скользила сейчас крылатая тень бомбардировщика. С приборной доски смотрели фосфоресцирующие циферблаты приборов, трепетали их светящиеся стрелки. В кабину снаружи проникал уверенный и могучий гул моторов. А так как Аркадий все еще находился под впечатлением разговора с командиром полка, не без волнения посылавшего "голубую двадцатку" на задание, то в гуле моторов Аркадию явственно слышались напутственные слова: "Мост нам, в общем и целом, мешает, очень мешает. Фронту мешает. Дело серьезное, опасное, но... Ударь ты по нему по-ковязински. Успеха вам. Не удачи, заметь, а полновесного боевого успеха. Ты понимаешь, лейтенант? Я не противник удач, нет! Но удача, в общем и целом, - явление временное, преходящее. Пусть надеются на нее картежники, игроки. А мы разве игроки? Понимаешь, лейтенант? Я сторонник постоянных боевых успехов, по-сто-янных!" Аркадий окинул взглядом горизонт и обернулся к штурману. Колтышев сказал, не отрываясь от карты: - Из минуты в минуту идем, - отложил штурманскую линейку и откинулся на спинку сиденья. - Остальное тоже в норме: высота - пять тысяч метров, скорость - заданная, видимость - по прейскуранту. Должна Рига появиться вот-вот. Рига! Хм-мм. Не могу я, Аркаша, привыкнуть к такой вот кочевой жизни. И не просто кочевой, а прямо-таки летучей... Гляжу на карту, знаю, что находимся над Латвией, а вижу конференц-зал. Вижу Новикова, Сумцова, Сбоева, Колебанова... Не верится, что остались они где-то там - уже за сотни километров. Чудеса в решете! Сказка! - Сказка, говоришь? Пожалуй. Но сказка - это хорошо. Знаешь, как я в авиацию попал? Штурман удивленно посмотрел на Аркадия, на его фигуру, словно влитую в пилотское кресло, на неподвижную ладонь, покоящуюся на штурвале, и, пожав плечами, ответил тоном человека, принужденного излагать известные всем истины: - Ну, подал заявление, ну, прошел медицинскую и мандатную комиссии, ну, приехал в училище и так далее... - "И так далее" было потом, - раздумчиво произнес Аркадий, не отрывая взгляда от приборной доски. - А изначала была у нас в деревне ячейка комсомольская из трех человек. Солидная по тем временам сельская ячейка. Павел Кочнев секретарил, а мы с Григорием Луневым в рядовых бегали. Работы - выше головы. С утра и до позднего вечера кочевали мы по митингам, сходкам, ревсобраниям. С кулачьем цапались, о текущем моменте мужикам докладывали. Всю округу втроем обслуживали, поспевали. Мужики привыкли. Чуть что: "Даешь сюда комсомолию!" Ох и навострились мы выступать! Охрипнешь, обезножишь, бывало, а Пашка все активности требует, на политическую сознательность бьет. Носишься таким макаром по деревне и думаешь про себя: "Сбегу от Пашки. Сбегу. Заберусь тишком на сеновал, зароюсь в сено поглубже, чтобы не враз отыскал, и оторву минуток шестьсот без всяких сновидений". Но Пашка ухо держал востро. Ночью бредем по улице. После всех дел праведных ноги будто ватные. Самое время спать: деревня давно ко сну отошла, тихо вокруг, темно. А Пашка предлагает: "Забежим, ребята, к бабке Аграфене сказки послушать? Гляньте, огонек в окошке-то". И шли мы, Коля, к бабке Агра-фене сказки слушать. И смех и грех! Бывает же, а? Великовозрастные лбы и - сказки. А мы увлекались: ночи напролет слушали. Пашка любил