ого звания, которые с двойной неприязнью смотрели, как обременительными для них правами, принадлежащими имперской феодальной знати, безжалостно пользуется человек, поднявшийся из самых низов народа. О пережитом им приключении, как тщательно он его ни скрывал, поползли слухи, и духовенство не замедлило заклеймить его как колдуна и приспешника дьявола, негодяя, который, приобретя таким странным способом огромный клад, не счел нужным освятить его, отдав значительную часть на нужды церкви. Окруженный враждебными ему людьми и общественными силами, измученный бесконечными междоусобными стычками и находящийся под угрозой отлучения от церкви, Мартин Вальдек, или барон фон Вальдек, как мы теперь должны его называть, часто горько жалел о трудах и радостях тех лет, когда он был беден и никто не завидовал ему. Но при всем этом храбрость его не изменяла ему и даже как будто возрастала по мере того, как вокруг него сгущались опасные тучи, пока случай не ускорил его падения. Владетельный герцог Брауншвейгский велел объявить, что состоится торжественный турнир, на который приглашаются все немецкие дворяне, происходящие от свободных и достойных предков, и Мартин Вальдек, великолепно вооруженный, в сопровождении обоих братьев, а также пышно разодетой свиты, имел наглость появиться среди местного рыцарства и потребовать, чтобы его занесли в списки участников. Но все сочли, что этим он переполнил меру дерзости. Тысячи голосов закричали: - Мы не желаем, чтобы безродный угольщик вмешивался в игры нашего рыцарства! Разъяренный до исступления, Мартин выхватил меч и насмерть зарубил герольда, который, согласно единодушной воле собравшихся, воспротивился занесению его в списки. Сотни мечей обнажились, чтобы отомстить за преступление, которое в те дни считалось самым тяжким после святотатства и цареубийства. Вальдек оборонялся как лев, ко его схватили и подвергли на месте суду турнирных судей. Как нарушителя мира в землях его государя и убийцу неприкосновенной особы герольда, его приговорили к отсечению правой руки, позорному лишению дворянского звания, которого он был недостоин, и изгнанию из города. После того как с его одежды сорвали геральдические знаки, а самого изувечили, как предписывал суровый приговор, несчастная жертва честолюбия была отдана на милость черни, которая сначала преследовала Мартина угрозами и бранью, обзывая его чернокнижником и насильником, а затем начала избивать его. Братья (вся их свита бежала и рассеялась) с трудом отняли его у толпы, которая, насытившись жестокостью, оставила его, полумертвого от потери крови и перенесенных надругательств. Враги в своем озлоблении были так изобретательны, что не позволили братьям увезти Мартина иначе как на такой же тачке, какой они раньше пользовались как угольщики. Братья уложили в нее Мартина на охапку соломы и почти не надеялись достигнуть какого-либо убежища раньше, чем смерть избавит его от страданий. Когда Вальдеки в таком жалком виде добрались до родных мест и шли ложбиной меж двух гор, они увидели двигавшуюся им навстречу фигуру, которую с первого взгляда приняли за старика. Но по мере приближения незнакомец стал увеличиваться в размерах, плащ спал с его плеч, посох странника превратился в вырванную с корнями сосну, и гигантская фигура гарцского духа прошла мимо них во всем своем ужасном величии. Поравнявшись с тачкой, в которой лежал несчастный Мартин, дух усмехнулся с невыразимым презрением и злобой и спросил страдальца: - Как тебе нравится огонь, разожженный моими углями? Неукротимая смелость, казалось, вернула Мартину способность двигаться, которой страх лишил его братьев. Поднявшись в тачке, он нахмурил брови и, сжав кулак, погрозил призраку с выражением яростной ненависти и гнева. Дух исчез с обычным оглушительным и раскатистым хохотом и оставил Мартина Вальдека в изнеможении от исчерпавшего его силы порыва. Охваченные ужасом, братья свернули со своей тачкой в сторону монастырских башен, показавшихся среди соснового бора сбоку от дороги. Их милосердно принял босоногий и длиннобородый капуцин, и Мартин прожил еще столько, что успел исповедаться - в первый раз со дня своего внезапного обогащения - и получить отпущение грехов от того самого пастыря, которого ровно три года назад помогал выгнать градом камней из поселка Моргенбродт. В трех годах его непрочного благосостояния люди усматривали таинственную связь с числом посещений им призрачного костра на холме. Тело Мартина Вальдека было погребено в монастыре, где он окончил свои дни. Там же и братья его, став монахами этого ордена, жили и умерли, предаваясь делам милосердия и благочестия. Земли Мартина, на которые никто не притязал, лежали втуне, пока император не отписал их на себя как выморочное владение, а развалины замка, который Вальдек назвал своим именем, до сих пор обходят сторонкой и рудокоп и лесоруб, считая, что там обитают злые духи. Так на примере судьбы Мартина Вальдека были показаны бедствия, связанные со стремительно приобретенным и дурно употребленным богатством. Глава XIX Здесь бурный спор был между капитаном, Моим кузеном, и воякой этим Из-за какой не знаю чепухи; Чины, соперничество да интриги Военной службы! "Добрая ссора" Внимательные слушатели наградили прекрасную рассказчицу приведенного выше предания комплиментами по всем правилам вежливости. Только Олдбок наморщил нос и заметил, что искусство прекрасного автора имеет нечто общее с алхимией, так как мисс Уордор сумела извлечь музыку и ценную мораль из бессодержательной и нелепой легенды. - Насколько я знаю, сейчас модно восхищаться такими глупыми вымыслами, но что до меня... Британца сердце, что в груди моей, Ни духи не страшат, ни стук костей. - Если разрешите, мой допрый мистер Олденбок, - сказал немец, - мисс Уордор сделала эту историю, как все, к чему она прикасается, ошень изящной. Но фесь рассказ про гарцского духа и про то, как он ходит по пустынным горам с большой сосной фместо трости, венком из зеленых веток на голофе и такой же повязкой на бедрах, верна, как прафда то, что я честни челофек. - Можно ли спорить при такой гарантии достоверности! - сухо ответил антикварий. Но в этот миг разговор был прерван появлением нового лица. Это был красивый молодой человек, лет двадцати пяти, в военной форме. В его внешнем виде и манерах отражалась - быть может, слишком подчеркнуто - принадлежность к воинственной профессии, хотя у благовоспитанного человека профессиональные привычки не должны бросаться в глаза. Большая часть общества немедленно приветствовала его. - Дорогой Гектор! - сказала мисс Мак-Интайр, вставая, чтобы ответить на его рукопожатие. - Гектор, сын Приама, откуда ты? - спросил антикварий. - Из Файфа, мой сюзерен, - ответил молодой воин и продолжал, вежливо поздоровавшись с остальным обществом, в особенности с сэром Артуром и его дочерью: - Направляясь в Монкбарнс, чтобы засвидетельствовать родственникам свое почтение, я узнал от одного из слуг, что найду всех вас здесь, и я рад случаю засвидетельствовать свое почтение стольким друзьям сразу. - И еще одному новому, мой верный троянец, - сказал Олдбок. - Мистер Ловел, это мой племянник, капитан Мак-Интайр. Гектор, рекомендую тебе мистера Ловела. Молодой воин острым взглядом окинул Ловела и поклонился сдержанно и не слишком любезно. А так как нашему другу такая холодность показалась почти высокомерной, он поклонился в ответ тоже с ледяным и надменным видом. Таким образом, взаимное предубеждение возникло между ними с самого начала знакомства. Наблюдения, сделанные Ловелом во время продолжавшейся экскурсии, не могли примирить его с этим добавлением к их обществу. Капитан Мак-Интайр с галантностью, какой и можно было ожидать от его возраста и рода занятий, посвятил себя служению мисс Уордор и при всяком удобном случае оказывал ей знаки внимания. Такое же внимание готов был бы оказать ей и Ловел; он все на свете отдал бы за подобную возможность, но вынужден был воздерживаться, из страха навлечь на себя неудовольствие девушки. То с унылым отчаянием, то с чувством обиды и гнева смотрел он, как красивый молодой офицер присваивает себе права cavalier servente*: подает мисс Уордор перчатки, помогает ей надеть шаль, не отходит от нее во время прогулок, спешит устранить малейшие препятствия с ее пути и поддерживает ее, когда тропа становится каменистой и трудной для ходьбы. В разговоре он обращался главным образом к ней, а если условия это допускали, то и только к ней. Ловел отлично знал, что все это могло быть и просто следствием своеобразного эгоизма, побуждающего некоторых современных молодых людей притязать на расположение самой красивой женщины в обществе только для того, чтобы показать, будто другие мужчины не стоят ее внимания. Но ему казалось, что он замечает в поведении капитана Мак-Интайра признаки особой нежности, способные пробудить ревность влюбленного. А мисс Уордор принимала эти знаки внимания. И хотя Ловел в глубине души признавал, что их нельзя было отвергнуть, не выказав некоторого жеманства, все же ее поведение причиняло ему жестокую боль. ______________ * Постоянного кавалера (итал.). Сердечные муки, вызванные этими размышлениями, оказались очень неподходящей приправой к сухим историческим комментариям, которыми Олдбок, требуя особого внимания Ловела, безжалостно преследовал его. Подавляя в себе приступ досады, иногда граничившей с негодованием, Ловел должен был выслушать целый курс лекций о монастырской архитектуре всех стилей - от тяжеловесного саксонского до пышного готического и дальше, до смешанной и сложной архитектуры времен Иакова Первого, когда, по словам Олдбока, все ордера смешались и колонны самого различного вида возвышались рядом или громоздились одни на другие, словно симметрия была забыта, а основы искусства распались, потонув в первозданном хаосе. - Что может быть мучительнее для сердца, - в экстазе воскликнул Олдбок, - чем зрелище зла, которое мы принуждены созерцать, не имея средств его устранить! - Ловел ответил ему невольным стоном. - Я вижу, мой дорогой юный друг, столь родственный мне по духу, что вы воспринимаете эти уродства почти так же, как я. Случалось ли вам приближаться к ним или встречать их, не испытывая желания разрушить или стереть то, что так позорно? - Позорно? - эхом повторил Ловел. - В каком отношении позорно? - Позорно для искусства. - Где? Почему? - Например, на портике оксфордских школ, где невежественный зодчий, дикарь и фантазер, счел нужным ценой неимоверных затрат представить все пять архитектурных ордеров на фасаде одного здания. Таким натиском Олдбок, не ведая о причиняемой им пытке, заставлял Ловела уделять ему долю внимания, подобно тому, как искусный рыболов своей леской управляет судорожными движениями бьющейся в агонии добычи. Теперь они уже возвращались к тому месту, где оставили экипажи. И трудно сказать, сколько раз на протяжении этого короткого перехода Ловел, изнемогавший от словоизвержения своего почтенного друга, мысленно посылал к дьяволу, - лишь бы тот избавил его от необходимости слушать еще, - все ордера архитектуры в их чистом или искаженном виде, начиная со времен построения Соломонова храма. Но тут произошло небольшое событие, пролившее как бы целительную прохладу в его пылавшую и страждавшую душу. Мисс Уордор и ее самозваный рыцарь несколько опередили остальных на узкой тропинке, но молодой леди, по-видимому, захотелось присоединиться к прочей компании и прервать tete-a-tete с молодым офицером. Она остановилась и ждала, пока подойдет мистер Олдбок. - Я хотела спросить вас, мистер Олдбок, к какому времени относятся эти замечательные руины? Мы были бы несправедливы к savoir faire* мисс Уордор, если бы предположили, что она понимала, какой многословный ответ вызовет ее вопрос. Антикварий, воспрянув, как боевой конь при звуке трубы, немедленно углубился в разбор различных доводов за и против даты 1273 года, которая в недавней публикации о шотландских архитектурных древностях указывалась как год возникновения приората святой Руфи. Он перебрал имена всех приоров, правивших этим учреждением, знатных людей, жертвовавших монастырю земли, и властителей, спящих теперь последним сном в его полуразрушенных стенах. И как фитиль непременно воспламеняется от другого, зажженного поблизости, так баронет, уловив встретившееся в изысканиях Олдбока имя одного из своих предков, начал повествовать о его войнах, победах и трофеях. Это побудило достойного доктора Блеттергаула, при упоминании о пожаловании земель cum decimis inclusis tam vicarriis quam garbalibus, et nunquam antea separatis**, пуститься в длинное объяснение по поводу того, как суд истолковал подобный пункт, встретившийся в процессе, когда потребовалось определить, на чей счет следует отнести последнюю прибавку к его окладу. Ораторы, подобно трем скакунам, мчались вперед, мало думая о том, не перебивают ли и не толкают ли они своих соперников. Мистер Олдбок разглагольствовал, баронет декламировал, мистер Блеттергаул бубнил, излагая законы. Латинские термины феодальных дарственных грамот мешались с условным языком геральдики и еще более варварской фразеологией шотландского суда по десятинным делам церкви. ______________ * Житейской ловкости (франц.). ** С никогда ранее не оспаривавшимся правом на десятину как в виде поборов натурой, так и в виде заменяющих их (денежных) поборов (лат.). - Это был, - воскликнул Олдбок, говоря о приоре Адемаре, - действительно примерный прелат. И, зная его строгую нравственность, неуклонное соблюдение им епитимий, в сочетании со склонностью к делам благотворения и недугами, неизбежными при его преклонном возрасте и аскетических привычках... Тут он случайно кашлянул, и сэр Артур ворвался в его речь или, вернее, продолжил ее: - ...его звали в народе дьяволом в латах. Он носил щит с червленым полем и черной повязкой и пал в битве под Вернейлем во Франции, убив шестерых англичан своим собственным... - ...декретом о засвидетельствовании, - говорил пастор, нудно растягивая слова, вначале явно подавленный яростным натиском соперников, но, казалось, не терявший надежды со временем одержать верх в этой борьбе рассказчиков, - декретом о засвидетельствовании, которым стороны признавались пришедшими к соглашению. Свидетельские показания, казалось, были исчерпаны, но тут их стряпчий вошел в суд с ходатайством о заслушании новых показаний под предлогом, будто их сторона может доказать, что окот у их овец обычно происходил на земле, не обложенной десятиной. Это было пустой уловкой, так как... Но к этому времени баронет и мистер Олдбок успели отдышаться и возобновили свои словоизвержения, отчего три "пряди" разговора, - пользуясь языком канатных мастеров, - снова были сплетены в единую нить неразберихи. Однако, как ни скучен был этот пестрый жаргон, мисс Уордор, очевидно, предпочитала посвятить свое внимание ему, нежели дать капитану Мак-Интайру возможность вновь завязать с ней частную беседу. Поэтому, выждав некоторое время, он с неудовольствием, ясно написанным на его высокомерном лице, предоставил ей проявлять свой дурной вкус и, взяв под руку сестру, остановился с ней немного позади остального общества. - Я вижу, Мэри, что твои соседи за время моего отсутствия не стали ни более веселыми, ни менее учеными. - Нам не хватало твоего терпения и твоей мудрости, чтобы расшевелить нас, Гектор! - Благодарю, дорогая сестра! Но у вас появилось, если и менее веселое, зато более мудрое добавление к вашему обществу, чем твой недостойный брат. Скажи, пожалуйста, кто этот мистер Ловел, которого наш старый дядюшка сразу так взыскал своим благоволением? Обычно он не столь легко завязывает дружбу с незнакомыми людьми. - Мистер Ловел, Гектор, держит себя вполне как подобает молодому джентльмену. - Это значит, что он кланяется, входя в комнату, и носит сюртук, не протертый на локтях? - Нет, брат, это значит гораздо больше. Это значит, что его манеры и речь свидетельствуют о высоких чувствах и прекрасном воспитании. - Но я хочу знать, какого он происхождения и какое положение занимает в обществе. И по какому праву он вращается в кругу, в котором, я вижу, он обосновался? - Если ты хочешь знать, как он стал гостем в Монкбарнсе, тебе надо спросить у дяди, который, вероятно, ответит, что приглашает к себе в дом, кого желает. Если же ты намерен спросить у сэра Артура, то прими ж сведению, что мистер Ловел оказал мисс Уордор и ему огромную услугу. - Вот оно что! Так эта романтическая история верна? И, может быть, доблестный рыцарь, как подобает в подобных случаях, рассчитывает на руку молодой леди, спасенной им от опасности? Это было бы вполне в романтическом духе. Кстати, мне показалось, что, когда мы с мисс Уордор шли вдвоем, она была необычайно суха со мной и как будто время от времени посматривала, не обижается ли ее галантный кавалер. - Дорогой Гектор, - сказала сестра, - если ты в самом деле продолжаешь питать какие-либо чувства к мисс Уордор... - Если, Мэри? Какое тут может быть если? - ...то я считаю твои виды безнадежными. - А почему безнадежными, моя мудрая сестра? - спросил капитан Мак-Интайр. - Мисс Уордор, при нынешнем положении дел ее отца, не может рассчитывать на большое богатство. А что касается происхождения, то, конечно, имя Мак-Интайров не ниже их имени. - Видишь ли, Гектор, - возразила сестра, - сэр Артур всегда смотрит на нас как на членов семейства Монкбарнса. - Сэр Артур волен смотреть, как ему нравится, - презрительно ответил горец. - Но всякий здравомыслящий человек знает, что общественное положение жены зависит от мужа и что родословная моего отца, в которой пятнадцать незапятнанных предков, должна была облагородить мою мать, хотя бы ее жилы были полны типографских чернил. - Ради бога, Гектор, - остановила его встревоженная сестра, - будь осторожен! Стоит кому-нибудь подслушать и по нескромности или ради выгоды передать дяде всего одну такую фразу, и ты навсегда лишишься его расположения и всяких шансов наследовать его имение. - Пусть так, - ответил беспечный молодой человек. - Я принадлежу к людям той профессии, без которой мир никак не мог обойтись раньше и еще меньше захочет обходиться в ближайшие полстолетия. И пусть мой почтенный старый дядя, если ему угодно, привяжет свое почтенное имение и свое плебейское имя к тесемкам твоего передника, Мэри, и выходи, если тебе охота, замуж за этого нового дядиного любимца, и живите вы оба, с благословения неба, тихой, мирной, размеренной жизнью! Я избрал свой жребий и не собираюсь никому прислуживать ради наследства, которое должно быть моим по праву рождения. Мисс Мак-Интайр положила руку на рукав брата, умоляя его умерить свою горячность. - Кто вредит или стремится тебе вредить? Только твой необузданный нрав! Каким опасностям бросаешь ты вызов? Только тем, которые сам на себя накликаешь. Дядя всегда был к нам отечески добр. Отчего же предполагать, что в дальнейшем он будет держать себя иначе, чем держал себя с тех пор, как мы остались сиротами на его попечении? - Он превосходный старик, это я должен признать, - ответил капитан, - и я бываю очень недоволен собой, если случайно его обижу. Но его вечные разглагольствования на темы, не стоящие выеденного яйца, его исследования, посвященные разбитым кувшинам и мискам и отслужившим свой век набойникам для табака, выводят меня из терпения. Во мне, должен признаться, сестра, есть что-то от Хотспера. - Слишком много, слишком много, брат! В какие рискованные и, прости, иногда не слишком почетные положения ставят тебя твоя строптивость и вспыльчивость! Смотри, чтобы подобные тучи не омрачили то время, которое ты собираешься здесь провести, и пусть наш старый благодетель видит своего родственника таким, каков он есть, - великодушным, приветливым и веселым, без грубости, упрямства и опрометчивости. - Ну ладно, - ответил капитан Мак-Интайр. - Принимаю твои указания. Моим правилом станут хорошие манеры. И я буду вежлив с твоим новым другом. Кстати, я должен поговорить с этим мистером Ловелом. С этим решением, в то время вполне искренним, он присоединился к группе, шедшей впереди. Тройная лекция уже окончилась, и сэр Артур говорил о заграничных новостях и о политическом и военном положении страны - темы, в которых каждый мужчина считает себя компетентным. Было упомянуто происходившее в прошлом году сражение, и Ловел, случайно вступивший в разговор, сделал какое-то замечание, в точности которого капитан Мак-Интайр не был убежден, что и высказал самым вежливым образом. - Тебе придется признать, что ты не прав, Гектор, - сказал его дядя, - хотя я не знаю человека, который бы столь неохотно уступал в споре. Но ты в то время был в Англии, а мистер Ловел, вероятно, участвовал в этом деле. - Значит, я говорю с военным человеком? - сказал Мак-Интайр. - Разрешите спросить, в каком полку вы состоите, мистер Ловел? Мистер Ловел назвал номер полка. - Как странно, что мы с вами не встречались раньше, мистер Ловел. Я очень хорошо знаю ваш полк и в разное время служил в нем. Ловел покраснел. - Я уже довольно давно не был в полку. Последнюю кампанию я проделал при штабе генерала ***. - Вот как! Это еще более удивительно. Ибо, если я и не служил под прямым начальством генерала ***, все же мне известны имена офицеров, занимавших при нем различные посты, и я не припоминаю имени Ловела. При этом замечании Ловел вновь покраснел, и так сильно, что обратил на себя внимание всего общества. Послышался презрительный смех, по-видимому знаменовавший торжество капитана Мак-Интайра. - Тут что-то странное, - пробормотал про себя Олдбок, - но я не отступлюсь так легко от моего феникса в образе дорожного попутчика: все его поступки, речь и манеры выдают джентльмена. Тем временем Ловел достал бумажник, извлек из него письмо и, вынув его из конверта, протянул Мак-Интайру. - Надо полагать, что почерк генерала вам известен. Признаюсь, что мне не совсем удобно показывать эти преувеличенные выражения его уважения ко мне. Письмо содержало очень теплые слова признательности генерала за недавнее выполнение какого-то военного поручения. Капитан Мак-Интайр, пробежав глазами письмо, не мог отрицать, что оно написано генералом, но сухо заметил, возвращая его, что не видел адреса. - Адрес, капитан Мак-Интайр, - таким же тоном ответил Ловел, - будет в вашем распоряжении, как только вы соблаговолите обратиться ко мне. - Я, конечно, не премину это сделать, - ответил воин. - Бросьте, бросьте! - воскликнул Олдбок. - Что все это значит? Затесалась меж нами Хайрен? Прошу вас, юноши, не обижать друг друга. Неужели вы явились с театра войны для того, чтобы затевать междоусобицы в нашей мирной стране? Вы что, щенки-бульдоги, которые, как только беднягу быка уберут с арены, вцепляются друг в друга и хватают за икры ни в чем не повинных зрителей? Сэр Артур выразил надежду на то, что молодые джентльмены не забудутся настолько, чтобы горячиться из-за такого пустяка, как конверт от письма. Оба противника отрицали такое намерение и, с краской в лице и сверкающими глазами, заявили, что ни разу в жизни не были более хладнокровны. Все же на собравшихся явно повеяло холодком. После этой сцены все говорили только ради того, чтобы поддержать настроение, и Ловел, воображая себя предметом неприязненных и подозрительных взглядов остальных участников компании и чувствуя, что его уклончивые ответы дают им право относиться к нему с затаенным сомнением, принял геройское решение пожертвовать удовольствием провести день в Нокуинноке. Поэтому он пожаловался на сильную головную боль, якобы вызванную зноем, от которого он отвык за время своей болезни, и по всей форме принес извинение сэру Артуру, а последний, прислушиваясь более к подозрению, заглушавшему голос благодарности за прежние услуги, отговаривал его лишь в той мере, какой требовали правила благовоспитанности. Когда Ловел прощался с дамами, мисс Уордор показалась ему более встревоженной, чем раньше. Быстрым, заметным только для Ловела взглядом в сторону капитана Мак-Интайра она указала на причину своего беспокойства и, сильно понизив голос, выразила надежду, что мистер Ловел лишает их своего приятного общества не ради какого-либо менее приятного свидания. - Нет, тут причина совсем иная, - заверил он ее. - Все дело в недомогании, которое в последнее время иногда преследует меня. - Лучшее средство в таких случаях осторожность, и я... как и все друзья мистера Ловела, надеюсь, что он не станет им пренебрегать. Ловел низко поклонился и густо покраснел, а мисс Уордор, словно чувствуя, что сказала лишнее, повернулась и села в коляску. После этого Ловелу предстояло проститься с Олдбоком, который с помощью Кексона уже приводил в порядок свой парик и чистил сюртук, носивший следы ходьбы по крутой и узкой троте. - Что такое? - воскликнул Олдбок. - Неужели вы покинете нас из-за нескромного любопытства и горячности Гектора? Да ведь это просто пустоголовый мальчишка. Он был избалованным ребенком еще на руках у няньки и швырял мне в голову погремушки, если я отказывался дать ему кусок сахара. Вы слишком разумный человек, чтобы считаться с таким задирой. Aequam servare mentem* - гласит девиз нашего друга Горация. Я дам Гектору взбучку и все это улажу. ______________ * Оставаться хладнокровным (лат.). Но Ловел настаивал на своем решении возвратиться в Фейрпорт. Тогда антикварий сказал более серьезным тоном: - Остерегайтесь, молодой человек, тех чувств, что сейчас владеют вами. Жизнь дана вам для полезных и высоких целей, она должна быть сохранена, чтобы прославить литературу вашей родины, если только вас не призовет необходимость защищать ее или спасать невинных. Междоусобная война - явление, неизвестное цивилизованному античному миру, и самая мерзкая, нечестивая и жестокая из нелепостей, принесенных ордами древних германцев. Я не хочу больше и слышать о подобных бессмысленных ссорах и покажу вам трактат о дуэлях, который я написал, когда наш городской писец и мэр Маклхейм, присвоив себе права джентльменов, вызвали друг друга. Я подумывал о том, чтобы напечатать свой трактат, подписанный "Pacificator"*, но надобность в этом отпала, так как рассмотрением дела занялся городской совет. ______________ * Миротворец (лат.). - Уверяю вас, дорогой сэр, что между капитаном Мак-Интайром и мною нет ничего, что могло бы потребовать вмешательства столь почтенного учреждения. - Смотрите, чтобы это было так, иначе я выступлю секундантом от обеих сторон. С этими словами старый джентльмен уселся в карету, подле которой мисс Мак-Интайр удерживала брата, руководствуясь при этом теми же соображениями, что и владелец задиристого пса, когда опасается, что тот набросится на другого. Но Гектор умудрился обойти все принятые ею меры предосторожности. Вскочив в седло, он медленно ехал за экипажами, пока те не свернули на нокуиннокскую дорогу, а затем повернул коня и, пришпорив его, помчался в обратном направлении. Через несколько минут он уже поравнялся с Ловелом, который, быть может, предугадав его намерение, ехал шагом. Молодой воин, вспыльчивый от природы и еще разгоряченный стремительной скачкой, внезапно и резко осадил лошадь рядом с Ловелом и, чуть прикоснувшись к шляпе, чрезвычайно высокомерным тоном спросил: - Как мне понимать, сэр, ваши слова, что ваш адрес в моем распоряжении? - Очень просто, сэр; мое имя - Ловел, а место жительства в настоящее время - Фейрпорт, как вы можете усмотреть из этой карточки. - И это все сведения, которые вы намерены мне дать? - Я не вижу, чтобы вы имели право требовать большего. - Я нашел вас, сэр, в обществе моей сестры, - произнес молодой капитан, - и я имею право знать, кто допущен в общество мисс Мак-Интайр. - Я позволю себе оспаривать это право, - таким же высокомерным тоном возразил Ловел. - Вы нашли меня в обществе, которое удовлетворено теми сведениями обо мне, какие я счел нужным сообщить, и вы, посторонний для меня человек, не имеете права на дальнейшие расспросы. - Мистер Ловел, если вы служили, как говорите... - Если? - перебил его Ловел. - Если я служил, как говорю? - Да, сэр, я так выразился. И если вы служили, то должны знать, что обязаны дать мне удовлетворение тем или иным способом. - Если такова ваша точка зрения, я почту за честь дать вам его, капитан Мак-Интайр, тем способом, как обычно принято между джентльменами. - Отлично, сэр, - ответил Гектор и, повернув коня, ускакал, чтобы догнать остальное общество. Отсутствие молодого офицера уже встревожило других, и его сестра, остановив карету, высунулась из окна, недоумевая, куда он запропастился. - Что с тобой опять? - спросил антикварий. - Носишься сломя голову взад и вперед. Почему ты не едешь рядом с каретой? - Я забыл перчатку, сэр, - сказал Гектор. - Забыл перчатку! Вероятно, ты хотел сказать, что отправился бросить ее. Но я примусь за тебя, молодчик! Сегодня ты вернешься со мной в Монкбарнс. Сказав это, он приказал вознице ехать дальше. Глава XX Коль погрешишь ты ныне против чести, Ей даже в мыслях не дерзай служить. Простись теперь с оружьем благородным, Навеки имя честное солдата Утратив, как венок лавровый, сбитый Грозою с недостойного чела. "Добрая ссора" На следующий день к мистеру Ловелу рано утром явился с визитом какой-то джентльмен. Мистер Ловел уже встал и был готов принять его. Джентльмен был военный, приятель капитана Мак-Интайра, временно находившийся в Фейрпорте для вербовки солдат. Он и Ловел немного знали друг друга. - Я полагаю, сэр, - сказал мистер Лесли (так звали посетителя), - что вы догадываетесь, почему мне пришлось так рано вас потревожить. - Вы, вероятно, с поручением от капитана Мак-Интайра? - Так точно. Он считает себя оскорбленным тоном вашего вчерашнего отказа отвечать на вопросы, которые он считал себя вправе задавать в отношении некоего джентльмена, близко знакомого с его семьей. - Разрешите вас спросить, мистер Лесли, были бы вы склонны отвечать на вопросы, заданные так высокомерно и бесцеремонно? - Пожалуй, нет. И поэтому, зная горячность моего друга Мак-Интайра в подобных случаях, я очень хотел бы выступить в роли примирителя. Зная, что мистер Ловел - настоящий джентльмен, каждый должен искренне желать, чтобы он опроверг всякую клевету, какую возводят на того, чье положение не вполне ясно. Если он позволит мне, в целях дружеского примирения, сообщить капитану Мак-Интайру свое настоящее имя, - ибо мы должны заключить, что имя Ловел вымышленное... - Простите, сэр, но я не могу согласиться с таким выводом. - ...или по крайней мере, - продолжал Лесли, - указать, что это не то имя, под которым мистер Ловел был всегда известен, - если мистер Ловел будет так добр объяснить это обстоятельство, как, по моему разумению, ему велит долг перед собственной репутацией, то я ручаюсь, что это неприятное дело будет мирно улажено. - Другими словами, мистер Лесли, если я соглашусь ответить на вопросы, которые никто не имеет права мне задавать и которые теперь заданы мне по требованию капитана Мак-Интайра, то капитан Мак-Интайр согласится считать себя удовлетворенным? Мистер Лесли, по этому вопросу мне остается сказать лишь два слова. Конечно, если бы у меня была тайна, я спокойно мог бы вверить ее вашей чести. Но я не считаю себя обязанным удовлетворять чье бы то ни было любопытство. Капитан Мак-Интайр встретил меня в обществе, которое само по себе для всех, а для него в особенности, может служить порукой тому, что я джентльмен. По моему мнению, он не имеет права идти дальше и допытываться о родословной, ранге и делах незнакомого человека, который, не стремясь к близкому общению с ним или его близкими, случайно пообедал у его дяди или отправился на прогулку с его сестрой. - В таком случае капитан Мак-Интайр просит сообщить вам, что ваши дальнейшие визиты в Монкбарнс и всякое общение с мисс Мак-Интайр должны быть прекращены, как неприятные для него. - Я, безусловно, буду посещать мистера Олдбока, когда мне вздумается, - сказал Ловел, - и не стану обращать ни малейшего внимания на угрозы и неудовольствие его племянника. И я слишком уважаю имя молодой леди (да и знакомы-то мы очень мало), чтобы вмешивать его в подобный спор. - Если таково ваше решение, сэр, - ответил Лесли, - капитан Мак-Интайр предлагает мистеру Ловелу, если он не желает, чтобы его объявили весьма сомнительной личностью, удостоить капитана встречи сегодня же, в семь часов вечера, у боярышника, в лощине, близ развалин монастыря святой Руфи. - Я непременно явлюсь туда. Есть только одно затруднение: мне надо найти друга, который сопровождал бы меня, а где найти такого в столь короткий срок, не имея в Фейрпорте знакомых... Впрочем, я все равно буду на месте, пусть капитан Мак-Интайр в этом не сомневается. Лесли взял шляпу и уже дошел до двери, но, видимо, тронутый затруднительным положением Ловела, возвратился и снова обратился к нему: - Мистер Ловел, во всем этом есть что-то странное, и я не могу уйти, не поговорив с вами подробнее. Несомненно, вы сами сейчас понимаете, как неудобно вам сохранять инкогнито, для которого, я уверен, у вас не может быть причин, несовместимых с честью. Все же эта таинственность помешает вам заручиться содействием друга в таком деликатном деле. Я позволю себе добавить, что многие усмотрят даже некоторое донкихотство в поведении Мак-Интайра, соглашающегося на такую встречу с вами, когда ваша личность и общественное положение окутаны мраком. - Понимаю намек, мистер Лесли, - ответил Ловел, - и, хотя мог бы обидеться на его резкость, я уверен, что он высказан из дружеских побуждений. Но, по моему мнению, человек, который за то время, что он вращался в определенном обществе, не совершил ничего недостойного или предосудительного, имеет право на все привилегии джентльмена. Что же касается друга, то я надеюсь найти кого-нибудь, кто согласится оказать мне эту услугу. И если он окажется менее опытным, чем можно было бы желать, я уверен, что мои интересы от этого не пострадают, раз от лица моего противника выступаете вы. - Я в этом уверен, - сказал Лесли, - но для меня самого существенно разделить такую тяжкую ответственность со сведущим помощником. Поэтому разрешите мне указать, что на рейд прибыл пушечный бриг лейтенанта Тэфрила, а сам он проживает у старого Кексона, где сейчас и находится. Мне кажется, вы в такой же мере знакомы с ним, как со мной, и если я сам охотно оказал бы вам требуемую услугу, не будь я приглашен другой стороной, то и он, конечно, согласится по первой вашей просьбе. - Итак, у боярышника, мистер Лесли, в семь часов вечера. Оружие, я полагаю, пистолеты? - Совершенно верно. Мак-Интайр выбрал час, когда ему легче всего незаметно отлучиться из Монкбарнса. Он был у меня нынче в пять утра, чтобы возвратиться раньше, чем встанет его дядя. Будьте здоровы, мистер Ловел! И Лесли вышел из комнаты. Как и большинство мужчин, Ловел был человеком храбрым. Но никто не может ожидать приближения такого грозного события без внутреннего трепета перед неизвестным. Через несколько часов он может перейти в мир иной и там ответить за поступок, который в более спокойном состоянии показался бы ему недопустимым с религиозной точки зрения, или же он останется блуждать в этом мире, как Каин, с кровью брата на руках. И все это можно предотвратить, сказав одно-единственное слово. Но гордость нашептывала ему, что, если он заговорит теперь, это будет приписано побуждениям, которые унизят его гораздо больше, чем самые позорные причины, какими стали бы объяснять его молчание. Все, в том числе и мисс Уордор, думалось ему, должны будут тогда признать его презренным трусом, давшим от страха перед встречей с капитаном Мак-Интайром то объяснение, от которого он отказывался при спокойных и вежливых уговорах Лесли. Наглое поведение Мак-Интайра, самоуверенность, с какой он ухаживал за мисс Уордор, и крайняя несправедливость, высокомерность и неучтивость требований, предъявленных им совершенно незнакомому человеку, казалось, оправдывали его, Ловела, отказ отвечать на грубые расспросы капитана. Короче говоря, он принял решение, какого и можно было ожидать от столь молодого человека, - не внимать доводам холодного рассудка и последовать велению оскорбленной гордости. После этого он отправился к лейтенанту Тэфрилу. Лейтенант принял его как благовоспитанный джентльмен и прямодушный моряк. Не без удивления выслушал он подробности дела, предпосланные Ловелом просьбе о том, чтобы лейтенант удостоил своим присутствием его встречу с капитаном Мак-Интайром. Когда он кончил, Тэфрил встал и раза два прошелся по комнате. - Очень странное стечение обстоятельств, - сказал он, - и, право же... - Я понимаю, мистер Тэфрил, как мало у меня оснований беспокоить вас подобной просьбой, но неотложность дела лишает меня возможности выбора. - Разрешите задать вам один вопрос, - сказал моряк, - есть ли в тех обстоятельствах, о которых вы отказываетесь говорить, что-либо такое, чего бы вы стыдились? - Клянусь честью - нет! И вообще нет ничего, кроме того, что в ближайшее время я надеюсь сделать известным всем на свете. - Я полагаю, что ваша тайна не связана с ложным стыдом по поводу низкого положения ваших друзей или, быть может, родственников? - Нет, даю слово, - ответил Ловел. - Я мало сочувствую подобным предрассудкам, - сказал Тэфрил. - Да и откуда им быть у меня? Ибо, если говорить о моих родственных связях, то я сам, можно сказать, вышел из простых матросов и собираюсь скоро вступить в союз, который свет сочтет довольно низменным, с очень милой девушкой. Я питаю к ней привязанность с тех пор, как мы были близкими соседями и я еще не помышлял об удаче, возвысившей меня по службе. - Уверяю вас, мистер Тэфрил, - ответил Ловел, - каково бы ни было общественное положение моих родителей, я никогда не подумал бы скрывать его из мелкого тщеславия. Но в настоящее время обстоятельства таковы, что мне неудобно касаться вопроса о моих семейных делах. - Этого достаточно, - сказал честный моряк. - Дайте мне руку. Я постараюсь сделать для вас все, что могу, хотя это, конечно, неприятная история. Но что из того? После отечества честь первая предъявляет на нас права. Вы человек мужественный, а что касается Гектора Мак-Интайра, то я считаю его, при всем его чванстве и длинной родословной, просто изрядным нахалом. Его отец был солдат и искатель счастья, а я такой же моряк. И он сам, по-видимому, такой же бедняк, зависящий от милости дяди. А ищет ли человек счастья на суше или на море, разница, мне кажется, небольшая. - Конечно, разницы никакой нет, - подтвердил Ловел. - Так вот, - сказал его новый союзник, - давайте пообедаем вместе и обсудим подробности поединка. Надеюсь, вы хорошо владеете пистолетом? - Не слишком, - признался Ловел. - Вот это жаль! Мак-Интайр слывет метким стрелком. - Я тоже жалею, - сказал Ловел. - Это плохо для нас обоих, так как, защищаясь, я должен буду целиться как можно лучше. - Ну хорошо, - сказал Тэфрил. - Я приведу с собой нашего младшего врача; он неплохой хирург, способный отлично заштопать дырку от пули. И я извещу Лесли, - он для армейского лейтенанта очень порядочный малый, - что врач окажет помощь любой стороне. Могу ли я быть вам чем-нибудь полезен в случае несчастного исхода? - У меня нет особого повода затруднять вас. Но вот в этом футлярчике - ключ от секретера, где хранится моя маленькая тайна. Там лежит всего лишь одно письмо (Ловел приостановился, так как у него на миг сжалось сердце), и я очень прошу вас доставить его лично. - Понятно, - сказал моряк. - Не смущайтесь, мой друг! Любовь, хранимая в сердце, может увлажнить на миг глаза, когда корабль уходит в бой, и будьте уверены, что, каковы бы ни были ваши распоряжения, Дэн Тэфрил будет смотреть на них как на завещание умирающего брата. Но все это вздор! Надо заняться нашим снаряжением. А в четыре часа мы с вами и моим молодым хирургом пообедаем в "Гербе Грэма", это здесь же - через дорогу. - Договорились, - промолвил Ловел. - Договорились, - подтвердил Тэфрил, и на этом беседа окончилась. Стоял прекрасный летний вечер, и тень одинокого куста боярышника протянулась через узкую зеленую лощину в лесу, окружающем руины монастыря святой Руфи. Ловел и лейтенант Тэфрил с хирургом прибыли сюда с целями, мало соответствовавшими тихому, мягкому и мирному характеру этого часа и места. Овцы, в пору дневного зноя ютившиеся в расщелинах и вымоинах усыпанного галькой берега или под обнажившимися корнями старых искривленных деревьев, теперь разбрелись по склону холма и дружно принялись за вечернюю еду. Их унылое блеянье и оживляло тишину вечера и в то же время подчеркивало уединенность ландшафта. Тэфрил и Ловел шли, погруженные в беседу. Опасаясь, как бы их не обнаружили, они отослали лошадей в город с вестовым лейтенанта. Противников еще не было. Но когда Ловел и его спутники вышли на лужайку, там на корнях старого боярышника сидела фигура, такая же мощная в своем увядании, как нависшие над ней замшелые, узловатые, но сильные ветви. Это был старый Охилтри. - Не слишком приятная встреча, - сказал Ловел. - Как нам отделаться от старика? - Послушай, праотец Адам, - воскликнул Тэфрил, уже много лет знавший нищего, - вот тебе полкроны. Ступай в "Четыре подковы" - ты знаешь эту маленькую гостиницу - и спроси слугу в синей с желтым ливрее. Если его еще нет, подожди, пока он не появится, и скажи ему, что мы будем у его хозяина приблизительно через час. Во всяком случае, подожди там, пока мы не вернемся, и... убирайся поскорее! Ну, живо, выбирай якорь! - Благодарю вас за милостыню, - сказал Охилтри, пряча монету в карман. - Но, прошу простить меня, мистер Тэфрил, я сейчас не могу пойти по вашему поручению. - В чем дело? Что тебе мешает? - Мне надо бы сказать два слова молодому мистеру Ловелу. - Мне? - удивился Ловел. - Что же тебе нужно сказать? Ну, говори, да покороче! Нищий отвел его на несколько шагов в сторону. - Вы ничего не должны лэрду Монкбарнса? - Должен? Нет. Да к чему ты это? Почему ты так подумал? - Надо вам сказать, был я нынче у шерифа. Ибо, господи прости, я прохожу через все ворота, как дух неприкаянный. Гляжу, катит туда карета, а в ней сам Монкбарнс! Вижу, лица на нем нет. А ведь из-за пустяков его милость не станет нанимать почтовую карету два дня кряду! - Хорошо, хорошо! Но мне-то что до этого? - Сейчас услышите, сейчас услышите! Так вот, Монкбарнс запирается с шерифом, а простые люди пусть, дескать, дожидаются. Вы-то знаете, как это бывает: джентльмены очень вежливы между собой... - Ради создателя, друг мой!.. - Вы не можете сразу послать меня к черту, мистер Ловел? Это было бы куда разумнее, чем поминать так сердито создателя. - Но у меня здесь дела с лейтенантом Тэфрилом. - Ладно, ладно! Все в свое время, - сказал нищий. - С мистером Дэниелом Тэфрилом я могу говорить запросто. Много я когда-то понаделал ему волчков и кубарей, когда был и токарем и медником. - Ты или сам спятил, Адам, или хочешь, чтобы спятил я! - Ни то, ни другое, - объявил Эди, внезапно перестав растягивать слова, как это в обычае у нищих, и заговорил коротко и решительно: - Шериф послал за письмоводителем. Малый довольно болтлив, и я выведал, что ему велено выписать ордер на ваш арест. Я и подумал, уж не хотят ли вас задержать за долги, чтобы вы не скрылись. Все знают, как лэрд не любит, когда ему запускают руку в карман... Но теперь я попридержу язык. Вон там подходят этот мальчик Мак-Интайр и мистер Лесли, и я догадываюсь, что у Монкбарнса на уме было доброе, а у вас - недоброе. Противники теперь сблизились и обменялись приветствиями с подобающей случаю суровой вежливостью. - Зачем тут этот старый бродяга? - спросил Мак-Интайр. - Я старый бродяга, - ответил Эди, - но я и старый солдат вашего отца, так как служил с ним в сорок втором полку. - Служи где хочешь, но ты не смеешь мешать нам! - прикрикнул на него Мак-Интайр. - Не то... - И он поднял трость in terrorem*, хотя и не собирался ударить старика. ______________ * Для устрашения (лат.). Но эта обида пробудила в Охилтри мужество. - Опустите палку, капитан Мак-Интайр! Я старый солдат, как уже сказал, и готов снести многое от сына вашего отца. Но не троньте меня, пока цел мой посох. - Хватит, хватит, я был не прав. Да, я был не прав, - произнес Мак-Интайр. - Вот тебе крона и ступай своей дорогой! Ну, что еще? Старик выпрямился во весь свой могучий рост. В одежде, больше похожей на платье паломника, чем на лохмотья обыкновенного нищего, он казался по росту, манерам и значительности речи и жестов скорее седым пилигримом или отшельником, духовным наставником окружавших его молодых людей, а не предметом их благотворительности. Слова его были так же просты, как весь его облик, и так же смелы и независимы, как его прямая, исполненная достоинства, осанка. - Зачем вы здесь, молодые люди? - начал он, обращаясь к изумленным слушателям. - Неужели вы пришли в этот благословенный уголок, творение господа, чтобы нарушать его законы? Вы покинули творения человека, дома и города, которые суть лишь прах, как и тот, кто их построил. И вы пришли сюда, на эти мирные холмы, к этим тихим водам, которые останутся здесь, пока стоит земля, пришли, чтобы лишить друг друга жизни. А ведь по законам природы у вас и так слишком малый срок, чтобы дать об этой жизни полный отчет по окончании ее. Ах, господа! Есть ли у вас братья, сестры, отцы, которые пестовали вас, матери, которые рожали вас в муках, друзья, которым вы дороги, как частица их сердца? И вы задумали лишить их детей, братьев, друзей? О-хо-хо! Это неправый бой. Кто победит в нем - тому только хуже будет. Подумайте об этом, дети мои! Я бедняк, но я также старик, и если моя бедность уменьшает вес моего совета, седые волосы и чистое сердце должны увеличивать его в двадцать раз. Идите домой, идите домой, будьте славными мальчиками. Того и гляди на нас француз нападет, тогда уж на вашу долю хватит драки. Может быть, даже старый Эди приковыляет и подыщет себе бугор, чтобы опереть ружье, а потом доживет до того дня, когда сможет сказать, кто из вас лучше сражался за наше правое дело. Бесстрашная и независимая речь старика, его смелые чувства и грубое, мужественное красноречие произвели впечатление на слушателей, в особенности на секундантов, чья гордость не требовала доведения спора до кровавой развязки. Напротив, они внимательно следили, не представится ли случай примирить противников. - Ей-богу, мистер Лесли, - сказал Тэфрил, - древний Адам говорит, как оракул. - Наши друзья были вчера очень обозлены и, конечно, очень безрассудны. За это время они могли поостыть, по крайней мере должны были остыть мы, в их интересах. Мне кажется, девизом для обеих сторон должно стать "забыть и простить", чтобы все мы могли пожать друг другу руки, разрядить наши глупые хлопушки в воздух и все вместе отправиться ужинать в "Герб Грэма". - Я от души желал бы этого, - сказал Лесли, - ибо, кроме большой горячности и раздражительности с обеих сторон, я, признаться, не могу усмотреть никакой разумной причины для ссоры. - Джентльмены, - холодно произнес Мак-Интайр, - обо всем этом следовало подумать раньше. По моему мнению, если лица, которые зашли в этом деле так далеко, как мы, расстанутся, не заходя еще дальше, они могут очень весело поужинать в "Гербе Грэма", но на другое утро проснутся с репутацией такой же изодранной, как одежда этого нашего приятеля, который удостоил нас совершенно излишним образцом своего красноречия. А я считаю необходимым, чтобы вы приступили к делу без дальнейшего промедления. - А я, - добавил Ловел, - тоже вовсе не стремлюсь к задержке и тоже прошу джентльменов подготовить все как можно скорее. - Дети, дети! - закричал старый Охилтри; но, заметив, что его никто не слушает, добавил: - Сумасшедшие, вот кто вы такие! Да падет ваша кровь на ваши же головы! Старик сошел с лужайки, которую секунданты принялись теперь измерять, и продолжал что-то бормотать про себя с угрюмым негодованием, смешанным с тревогой и острым, хотя и мучительным, любопытством. Не обращая больше никакого внимания на его присутствие и дальнейшие увещания, мистер Лесли и лейтенант приготовили все необходимое для дуэли, и было решено, что оба противника выстрелят, когда мистер Лесли махнет платком. Раковой знак был дан, и оба выстрелили почти одновременно. Пуля капитана Мак-Интайра лишь оцарапала бок его противника, и то не до крови. Пуля Ловела была нацелена точнее: Мак-Интайр пошатнулся и упал. Приподнявшись на локте, он сразу же закричал: - Это пустяк, пустяк!.. Дайте другие пистолеты! - Но через мгновение он продолжал уже более слабым голосом: - Кажется, я получил достаточно и, что хуже, боюсь, я этого заслужил. Мистер Ловел - или как бы там вас ни звали - бегите и спасайтесь!.. Будьте все свидетелями, что зачинщиком был я. - Приподнявшись снова, он добавил: - Вашу руку, Ловел. Я верю, что вы джентльмен... Простите мне мою грубость, а я прощаю вам свою смерть... Бедная моя сестра!.. Подошел врач, чтобы исполнить свою роль в трагедии, а Ловел стоял, оторопело и растерянно глядя на беду, непосредственной, хотя и невольной причиной которой был он. Нищий схватил его за руку и этим вывел из оцепенения. - Что же вы стоите и глядите на дело рук ваших? Что с воза упало, то пропало. Сделанного не воротишь! Прочь, прочь отсюда, если хотите спасти свою молодую жизнь от позорной смерти! Смотрите, вон там люди, они пришли слишком поздно, чтобы развести вас, но - увы! - достаточно рано, чтобы потащить вас в тюрьму. - Он прав, он прав! - воскликнул Тэфрил. - И вам нельзя показываться на шоссе. Оставайтесь до ночи в лесу. Мой бриг к тому времени будет под парусами, и в три часа утра, когда начнется прилив, вас под утесом Масслкрэг будет ждать лодка. Поспешите, ради бога, поспешите! - Да, бегите!.. Бегите! - повторил раненый, и слова его перемежались судорожными всхлипываниями. - Идите за мной, - сказал нищий, почти насильно уводя Ловела. - Капитан хорошо придумал. Я сведу вас в укромное местечко, где вас и с ищейками не найдут. - Ступайте, ступайте! - торопил лейтенант Тэфрил. - Медлить сейчас - просто безумие! - Худшим безумием было прийти сюда, - промолвил Ловел, пожимая ему руку. - Прощайте! - И он последовал за Охилтри в глубь леса. Глава XXI Душа у настоятеля была Дерзка, хитра и жгуча, как огонь. По колдовским ступеням в ад сойдя, Он золото, что сатана берег, Оттуда вынес и хранит в пещерах, Известных только мне. "Чудо одного царства" Ловел почти машинально шел за нищим, который вел его быстрым и решительным шагом сквозь кусты и густой терновник, избегая исхоженных троп и часто оборачиваясь, чтобы прислушаться, нет ли за ними погони. Они то спускались в самое русло потока, то пробирались по узкой и небезопасной тропе, которую овцы (им, по обычному в Шотландии небрежению к этому виду собственности, предоставляют блуждать по зарослям) протоптали по самому краю нависшей над обрывом скалы. Время от времени Ловел мельком видел тропинку, по которой лишь накануне проходил в обществе сэра Артура, антиквария и молодых леди. Как он был тогда подавлен, удручен, обуреваем множеством сомнений, и все же чего бы он не дал теперь, чтобы вернуть себе тогдашнюю чистоту совести, которая одна может уравновесить тысячу бедствий! "И все же, - растерянно соображал он, - даже тогда, когда я не знал за собой никакой вины, когда все меня уважали, я считал себя несчастным. Что же такое я теперь, когда мои руки обагрены кровью этого молодого человека? Чувство гордости, толкнувшее меня на страшное дело, покинуло меня - так, говорят, поступает сам дьявол с теми, кого ему удается соблазнить". Даже чувство его к мисс Уордор на время отступило перед первыми укорами совести, и ему казалось, что он мог бы претерпеть все муки отвергнутой любви ради сознания невиновности в чьей-либо смерти, которое было у него еще утром. Этим мучительным размышлениям не мешали речи проводника, который продвигался сквозь чащу, то придерживая ветки, чтобы облегчить дорогу спутнику, то призывая его спешить, то что-то невнятно бормоча про себя, по обычаю одиноких и покинутых всеми стариков. Его слова ускользнули бы от ушей Ловела, даже если бы он к ним прислушивался. А кроме того, они были так отрывочны, что не выражали связной мысли. Привычку к такому бормотанию часто можно наблюдать у людей того же возраста и образа жизни, что и старый Эди. Наконец Ловел, изнемогая от слабости после недавней болезни, от терзавших его угрызений и от необходимости поспевать за проводником по такой неровной тропе, начал мало-помалу отставать и, сделав два-три неверных шага, очутился среди кустарника и подлеска, нависших над пропастью. Здесь, в небольшой расселине скалы, скрывался узкий, как лисья нора, вход в пещеру. Он прятался за листвой старого дуба, который, закрепившись толстыми переплетенными корнями в верхней части щели, выбрасывал ветви почти под прямым углом к утесу, скрывая от глаз все, что находилось за ними. Пещера могла ускользнуть даже от внимания человека, стоявшего непосредственно перед нею, настолько незаметно было ее преддверие, куда вошел нищий. Но внутри пещера была выше и просторнее. Она состояла из двух отдельных галерей, которые, пересекаясь, образовывали крест и указывали на то, что в прошлом здесь было пристанище отшельника. Таких пещер много в разных частях Шотландии. Достаточно назвать хотя бы гортонские пещеры, близ Рослина, в местности, хорошо известной любителям романтических ландшафтов. Внутри пещеры, у самого выхода, царил тусклый сумрак, который дальше переходил в полную тьму. - Мало кто знает это место, - сказал старик. - Таких, кроме меня, пожалуй, только двое в живых, это Джинглинг Джок и Лэнг Линкер. И я не раз подумывал о том, что вот я совсем состарюсь, и устану, и больше не в силах буду дышать благословенным божьим воздухом. Приплетусь я тогда сюда, взявши с собой горсть овсяной муки, - а здесь, вы видите, есть чудесная вода; она журчит и каплет и летом и зимой, - и лягу я, вытянусь и буду ждать конца, как старый пес, который волочит свое изношенное и никчемное тело куда-нибудь в кусты или заросли, чтобы ничто живое не смотрело на его отвратительный труп. А потом, когда на одинокой ферме залают собаки, хозяйка прикрикнет на них: "Цыц, пустобрехи, это, верно, старый Эди!" И малые детишки приковыляют к двери, чтобы впустить старика. Голубой Плащ ведь отлично чинил им игрушки. Только никто не услышит больше про Эди! Нищий повел беспрекословно шедшего за ним Ловела во внутренние разветвления пещеры. - Здесь есть витая лестница, - сказал Охилтри. - Над этим местом стоит церковь, и лестница ведет к ней. Говорят, будто эту пещеру давным-давно вырыли монахи, чтобы прятать в ней свои богатства. И еще говорят, будто они тут ночами таскали в аббатство вещи, когда не хотели вносить их через главный вход при свете дня. Рассказывают, что один из них стал святым (а может, монахи хотели, чтобы люди так думали) и поселился в этой келье святой Руфи, - так в старину называли пещеру, - и высек в камне лестницу, чтобы подниматься в церковь к богослужению. Лэрд Монкбарнса порассказал бы немало, - он ведь любитель рассказывать, - если бы только знал про это место. Но была ли пещера устроена для человеческих ухищрений или для божьего дела, а только я часто наведывался сюда в прежние дни и видел, что тут делалось, и сам ко многому руку приложил здесь, в темном тайнике. Бывало, хозяйка дивится, чего это петух не будит ее утром, а он, бедняга, уже жарится в этой черной дыре. Эх, эх, бывали дела и похуже. Иной раз до людей долетал шум, который мы поднимали в самом чреве земли, а Сэндерс Эйквуд, тогдашний лесничий, отец теперешнего лесничего Рингана, бродя по лесу и сторожа господскую дичь, видел отсветы у входа в пещеру, мелькавшие сквозь орешник на другом берегу. И какие же истории он потом рассказывал по вечерам про гномов и ведьм, что живут в здешних старых стенах, и про огни, которые видел, и крики, которые слышал, когда весь честной народ спал! Он без конца выкладывал свои чудеса вечером у очага передо мной и другими такими же молодцами, а я не оставался перед ним в долгу и платил старому дурню сказкой за сказку; только я мог бы объяснить все гораздо лучше его. Да, да, это были дни веселые, но полные суетных и темных дел, и справедливо, если те, кто вел легкую и греховную жизнь и в молодости злоупотреблял милосердием божьим, иной раз в старости лишаются его совсем. В то время как Охилтри тоном, в котором преобладало то восхищение, то раскаяние, повествовал об этих подвигах и проделках давнишней поры своей жизни, его злополучный слушатель сидел на скамье отшельника, высеченной в твердой скале, и был охвачен той вялостью духа и тела, которая обычно следует за событиями, требующими напряжения того и другого. В известной мере причиной его вялости было и недавнее нездоровье, порядком ослабившее его. - Бедное дитя, - пробормотал старый Эди, - если он поспит в этой сырой дыре, то, может быть, и не проснется или схватит тяжкую болезнь. Не то что наш брат, - мы-то можем спать где угодно, лишь бы брюхо было полно. - Садитесь, мистер Ловел, садитесь, молодой человек! Я так думаю, что молодой капитан выкарабкается. В конце концов не вы первый, с кем случилась такая беда. На моих глазах убивали много людей, и я сам в этом помогал, хоть мы вовсе не ссорились, но если можно убивать людей без всякой ссоры, лишь за то, что они носят не такую кокарду, как у тебя, и говорят на чужом языке, то можно простить и человека, если он убьет своего смертельного врага, когда тот выйдет в поле вооруженный, чтобы убить его самого. Я не говорю, что это хорошо, - боже избави! - или что не грешно отнимать у человека то, чего не можешь вернуть, то есть жизнь, но я говорю, что этот грех может быть прощен, если виновный покается. Грешные мы люди! Только уж поверьте старому седому грешнику, который понял, какой дурной дорогой он шел: Священное писание сулит спасение даже худшим среди нас, лишь бы в нас была жива вера. Такими крохами утешения и благочестия нищий старался успокоить Ловела и занять его внимание, пока сумерки не сгустились в ночной мрак. - А теперь, - сказал Охилтри, - я отведу вас в местечко поприятнее; я там частенько сиживал да слушал крик совы в кустах и глядел, как лунный свет пробивается сквозь окна старых развалин. Ночью там никого не может быть, а если бы даже эти негодяи - помощники шерифа да констебли - и хотели искать там чего-нибудь, они это давным-давно сделали. Удивительно, что при всех своих указах и королевских ключах* они такие же трусы, как любой из нас. Случалось мне в свое время нагонять на них страху, когда они подбирались слишком близко! А теперь, благодарение небу, им не за что донимать меня, разве - за то, что я старый человек и нищий. Эта бляха неплохо меня защищает. И потом, знаете ли, мисс Изабелла Уордор - надежная опора. (Ловел вздохнул.) Ну, ну, не падайте духом! Все еще может уладиться. Дайте девушке время разобраться в собственном сердце. Она первая красавица в наших краях и мой добрый друг. Я сейчас прохожу мимо тюрьмы для бродяг так же спокойно, как мимо церкви в день субботний, и к черту пойдет тот, кто тронет теперь хоть волос на голове старого Эди. Когда забреду в город, я шагаю по самой середке панели и прохожу плечо к плечу мимо судьи, словно это не судья, а грязный мальчишка. ______________ * Королевскими ключами на языке юристов назывались ломы и молоты, служившие для взлома дверей и замков во исполнение королевского приказа. (Прим. автора.) Произнося эти слова, нищий в то же время перекладывал груду камней в одном из углов пещеры. Под камнями был вход на лестницу, о которой упоминал Эди, и он стал подниматься по ней. Ловел покорно и молчаливо следовал за ним. - Воздух-то здесь чистый, - сказал старик. - Об этом позаботились монахи. Они, думается мне, любили дышать полной грудью. Вот и просверлили тут и там дырки наружу. Оттого воздух здесь прохладный и свежий, как капустный лист. Ловел, в самом деле, убедился, что лестница хорошо проветривается. Узкая, но не длинная и нисколько не разрушенная, она скоро вывела их в тесную галерею, которую монахи умудрились проложить внутри боковой стены алтаря; воздух и свет проникали сюда через отверстия, искусно скрытые под завитками готических орнаментов. - Этот потайной ход когда-то обходил чуть не все здание, - объяснил нищий, - а потом шел в стене, где, говорит Монкбарнс, была затрапезная (вероятно, Эди подразумевал трапезную), и дальше, до самого дома приора. Видно, он иной раз слушал, что говорили монахи за едой, а потом мог прийти сюда и посмотреть, что они там, внизу, делают да бубнят ли свои псалмы. Ну, и, приглядев, все ли в полном порядке, он мог уйти и привести к себе какую-нибудь красотку. Монахи, если про них не лгут, были по этой части ребята не промах. Но наш брат давно уже положил немало труда, чтобы кое-где подправить ход, а кое-где обрушить его. Мы боялись, как бы кто посторонний не нашел дороги в пещеру. Тогда дело обернулось бы для нас худо и, будьте уверены, у многих наших зачесалась бы шея. Теперь они достигли места, где галерея расширялась в небольшую круглую площадку, достаточно просторную, чтобы в ней поместилась каменная скамья. Ниша, устроенная прямо напротив нее, вдавалась внутрь алтаря, а так как ее боковые стороны были сделаны решетчатыми, образуя ажурный каменный узор, из нее открывался вид на алтарь во всех направлениях. Эта ниша, рассказывал Эди, вероятно, была сооружена как удобная сторожевая вышка, откуда настоятель, невидимый сам, мог следить за поведением монахов и воочию убеждаться, точно ли они соблюдают те обряды, от которых его избавлял сан. Таких ниш, размещенных вдоль алтарной стены, было несколько, и снизу одну от другой нельзя было отличить, благодаря чему тайный пост, загороженный каменным изваянием святого Михаила, поражающего дракона, и сквозной резьбой вокруг ниши, был совершенно скрыт от наблюдения. Потайной ход, сужаясь до своей первоначальной ширины, когда-то продолжался и за скамьей, однако предусмотрительная осторожность бродяг, посещавших пещеру святой Руфи, побудила их тщательно заделать его тесаными камнями, взятыми из руин. - Здесь нам будет лучше, - сказал Эди, опускаясь на скамью. Он разостлал подле себя полу своего голубого плаща и пригласил Ловела сесть рядом. - Здесь нам будет лучше, чем внизу: воздух тут свежий и теплый, а запах кустов в лесу и цветов ползучих растений на полуразрушенных стенах приятнее запаха сырого подземелья. Такие цветы - они особенно часто встречаются среди развалин - слаще всего пахнут ночью. Могут ли ваши ученые, мистер Ловел, дать этому объяснение? Ловел ответил отрицательно. - А я думаю, - заметил нищий, - они похожи на людскую доброту - она ведь лучше всего познается в беде. А может, это вроде притчи, которая учит нас не брезговать теми, кто погряз во грехе и проводит дни в горестях, ибо господь посылает благоухание, чтобы скрасить самый темный час, да еще цветы и красивые кусты, чтобы одеть ими развалины. А еще я хотел бы, чтобы какой-нибудь мудрый человек сказал мне, нравится ли небесам то, на что мы отсюда взираем: мягкие и спокойные лунные лучи, что так тихо ложатся на пол этой старой церкви и заглядывают сюда из-за прекрасных колонн и сквозь резные окна и вроде как пляшут на листве темного плюща, когда его колышет дыхание ветерка, - я хотел бы знать, что приятней небесам: это или прежняя картина, когда здесь пылали лампады да, конечно, свечи и факелы, и царило благолепие, и пахло миром и ладаном, как говорится в Священном писании, и теснились певцы и певицы, и гремели фанфары, и цимбалы, и все прочие музыкальные инструменты, - так вот, было ли это угодно небесам, и не об этих ли пышных церемониях в Писании сказано: "Мерзостны они мне"? И я думаю, мистер Ловел, если бы две такие сокрушенные души, как ваша и моя, сподобились вознести мольбу... Тут Ловел с беспокойством положил руку на плечо нищего. - Тсс!.. Я слышал чей-то голос. - Я туг на ухо, - шепотом ответил Эди. - Но здесь мы, конечно, в безопасности. Откуда шел звук? Ловел указал на богато украшенную дверь в западном конце здания. Над нею возвышалось резное окно, открывавшее доступ потоку лунного света. - Это не наши ребята, - так же тихо и осторожно продолжал Эди. - Только двое из них знают про пещеру, а они за много миль отсюда, если все еще продолжают свои земные скитания. Не думаю, чтоб в эту ночную пору сюда заглянули слуги закона. Да и в бабьи сказки про духов я не верю, хоть здесь подходящее для них место. Но смертные или жители иного мира, а они идут сюда: два человека с фонарем! И правда, пока нищий говорил, две человеческие фигуры заслонили собой вход в церковь, через который только что была видна освещенная луной лужайка, и фонарик, который нес один из пришельцев, бледно замерцал в ясных и сильных лунных лучах, как вечерняя звезда в свете уходящего дня. Прежде всего напрашивалась мысль, что, вопреки заверениям Эди Охилтри, посетителями руин в такой необычный час должны быть представители судебной власти, разыскивающие Ловела. Однако их действия вовсе не подтверждали такого подозрения. Старик, прикоснувшись к Ловелу, шепотом предупредил его, что ему следует сидеть тихо и следить за пришедшими из своего укрытия. Если бы возникла необходимость отступить, к их услугам были потайная лестница и пещера, и они могли бы скрыться в лесу задолго до приближения погони. Поэтому они остались на месте, стараясь не шуметь и с жадным и тревожным любопытством следя за каждым звуком, издаваемым ночными пришельцами, за малейшим их движением. Пошептавшись между собой, фигуры вышли на середину церкви, и голос, в котором по выговору и оборотам речи Ловел сразу узнал голос Дюстерзивеля, чуть громче, но все же приглушенно, произнес: - Право ше, мой допрый сэр, не мошет быть лучшего часа для нашей большой цели. Ви убедитесь, мой допрый сэр, что мистер Олденбок говорил сплошную чепуху и что он понимает в нашем деле не больше, чем малий ребенок. Господи помилуй! Он рассчитывает разбогатеть, как шид, за свои шалкие, грязные сто фунтов. А мне на них, честное слово, наплефать, как на сто грошей! Но вам, мой щедрый и увашаемый покрофитель, я открою все секреты искусства и даже тайну великого Пимандера. - Другой, - прошептал Эди, - видать, сэр Артур Уордор. Больше никто не пришел бы сюда в такой час, да еще с этим немецким мерзавцем. Немец прямо-таки околдовал его: сэр Артур готов поверить, что белое - это черное. Посмотрим, что им тут надо. Эти слова и тихий голос, каким говорил сэр Артур, помешали Ловелу расслышать его ответ магу, за исключением трех последних - весьма выразительных - слов: "...очень большие расходы...", на что Дюстерзивель тотчас же возразил: - Расходы - да, конечно, необходими большие расходы. Не рассчитываете ше ви собрать урошай до посева? Расходы - это семена, а сокровища, руда хорошего металла, сундуки с драгоценной посудой - это шатфа, и, честное слово, неплохая. А теперь, сэр Артур, ви посеяли в эту ночь маленькое семечко в десять гиней, - это вроде понюшки табаку, не больше, - и если ви не соберете богатый урошай, - я хочу сказать, богатый для посева с понюшку табаку, ибо, ви сами знаете, во всем долшна быть соразмерность, - больше не назыфайте Германа Дюстерзивеля честным челофеком. А теперь ви видите, мой покровитель - ибо я совсем не хочу скрыфать свою тайну от вас, - ви видите эту серебряную пластинку? Вам изфестно, что луна обходит все знаки зодиака за двадцать восемь дней, это знает каштый ребенок. Так вот, я беру серебряную пластинку, когда луна находится в своем пятнадцатом доме, что во главе Libra*, и графирую на одной стороне слова "шедбаршемот шартахан", то есть эмблему духа луны, и делаю рисунок, вроде летящей змеи с голофой индюка. Отлично! А теперь на другой стороне я черчу таблицу луны, в фиде квадрата из дефятки, умноженной на самое себя. На каждой из двух сторон ми имеем восемьдесят одно число при поперечнике дефять. Все это сделано очень точно. Эту пластинку я заставлю служить мне при каштой смене четверти луны. Мои находки будут в пропорции с затратами на серные курения, принимаемые за дефятку, - и составят дефять, умноженное на самое себя. Но сегодня я найду, может быть, лишь дважды или трижды дефять, так как в доме главного влияния есть противодействующая сила. ______________ * Созвездия Весов (лат.). - Послушайте, Дюстерзивель, - остановил его простодушный баронет, - не смахивает ли это на колдовство? Я хотя и недостойный, но верный сын епископальной церкви и не хочу иметь никаких дел с нечистым. - Ну, ну! Во всем этом нет ни капли колдовства, ни единой капли! Все основано на флиянии планет, на симпатии и на власти чисел. Я покажу вам кое-что еще получше. Я не говорю, что все обходится без духа: мы же производим курения. Но, если вам не страшно, он перестанет быть нефидимым. - Я нисколько не любопытствую увидеть его, - сказал баронет, чье мужество, судя по дрожащему голосу, внезапно несколько поостыло. - Как жаль, - сказал Дюстерзивель, - а мне хотелось показать вам духа, охраняющего сокровища, подобно сфирепому сторошефому псу. Я ведь знаю, как укрощать его. Так ви не хотите на него взглянуть? - Нет, не желаю, - с притворным равнодушием ответил баронет. - Мне кажется, у нас мало времени. - Простите меня, мой покрофитель, но ведь еще нет двенадцати, а двенадцать - это как раз час нашей планеты. И я пока очень хорошо успел бы показать вам духа - просто для удофольствия. Я, видите ли, начерчу внутри круга пятиугольник, это совсем не трудно, и фоскурю в нем серу, и ми с фами будем как в большом крепком замке. Фи будете дершать меч, а я произнесу необходимые слова. И тогда перед фашими глазами эта сплошная стена раскроется, как городские ворота, а тогда... одну минутку... да... тогда ви увидите прешде фсего оленя, преследуемого тремя черными борзыми, и они повалят его, как это бивает на парадной охоте курфюрста, а затем филезет безобразный и злой маленький негр и отнимет у них оленя, а потом - пуф! - все исчезнет, и фи услышите звук рога, такой громкий, что загремят все руины, честное слово! Рога сыграют охотничью песню, да так прекрасно, не хуже, чем у вашего Фишера на гобое... Ну хорошо!.. Потом выйдет, трубя в рог, герольд - его зовут Эрнгольд, а после этого появится на черном коне великий Пеольфан: его иначе называют Великим Охотником сефера... Но ви вовсе не хотите увидеть все это?* ______________ * Много подобного вздора, вроде вложенного в уста преследующего свои цели немецкого "мага", можно найти в книге Реджиналда Скотта "Разоблачение колдовства", 3-е изд., ин-фолио, Лондон, 1665. Добавление озаглавлено: "Замечательный разбор природы и сущности чертей и духов, в двух книгах: первая написана упомянутым автором (Реджиналдом Скоттом), вторая же добавлена к настоящему 3-му изданию как продолжающая первую и способствующая законченности всего произведения". Эта вторая книга, хотя о ней и говорится как о продолжающей первую, фактически совершенно расходится с ней, ибо произведение Реджиналда Скотта представляет собой компиляцию общераспространенных в то время нелепых и суеверных представлений о ведьмах, а неправильно названное "Дополнение" есть серьезный трактат о различных способах заклинания астральных духов (Прим. автора.). - Отчего же, я не боюсь, - ответил бедный баронет, - если... я хочу сказать... Не происходят ли в таких случаях какие-нибудь большие несчастья? - О, несчастья? Никаких! Но иногда, если круг начерчен не очень точно или если зритель - шалкий трус и не дершит крепко меч, напрафив его прямо на Великого Охотника, тот может воспользоваться этим, витащить заклинателя из круга и задушить его. Это бивает. - Тогда, знаете ли, Дюстерзивель, при всем доверии к моему мужеству и вашему искусству, мы обойдемся без этого духа и займемся нашим сегодняшним делом! - От всей души... Мне совершенно все равно, а кстати, пришло и время. Подержите меч, пока я разожгу эти... как вы их называете - лючинки. И Дюстерзивель тут же зажег горсточку щепок, смазанных каким-то смолистым веществом, от которого они ярко запылали. Когда же пламя разгорелось с полной силой и на мгновение осветило развалины, немец бросил в огонь щепотку каких-то благовоний, сразу же распространивших сильный и острый запах. Заклинатель и его ученик оба закашлялись и расчихались вовсю. Пахучие испарения поплыли между колонн здания, проникая во все уголки, и оказали такое же действие на нищего и Ловела. - Что это - эхо? - спросил баронет, пораженный донесшимся сверху раскатистым звуком. - Или, может быть, - продолжал он, придвигаясь поближе к заклинателю, - это дух, о котором вы толковали, насмехается над нашим покушением на спрятанное сокровище? - Н-нет, - пробормотал немец, уже готовый разделить ужас своего ученика. - Надеюсь, что нет! Тут громкий взрыв чиханья, которое нищий не мог подавить и которое никак нельзя было объяснить замиранием эха, - чиханья, сопровождаемого хриплым глухим кашлем, - привел обоих кладоискателей в окончательное замешательство. - Боже, помилуй нас! - воскликнул баронет. - Alle guten Geister loben den Herrn!* - подхватил объятый ужасом чародей. - Я начинаю думать, - продолжал он, помолчав, - что нам лучше будет действовать при днефном свете, а теперь лучше уйти. ______________ * Хвалите господа, все ангелы его! (лат.) - Ах вы, подлый обманщик! - возмутился баронет, в котором слова немца пробудили подозрение, пересилившее в нем ужас, так как оно было порождено предчувствием близкого разорения. - Дрянной шут, это опять какой-то фокус, за которым вы прячетесь от выполнения обещаний, как делали уже много раз. Но перед лицом неба говорю вам: нынче ночью я узнаю, ради чего я позволял вам дурачить и грабить меня. Продолжайте же, пусть является хоть фея, хоть дьявол, а вы покажете мне сокровище или признаете себя подлецом и самозванцем, не то, клянусь гневом отчаявшегося и разоренного человека, я отправлю вас туда, где вы увидите сколько угодно духов! Заклинатель, дрожа от ужаса перед сверхъестественными существами, которыми он считал себя окруженным, и страшась за свою жизнь, которая была в руках доведенного до отчаяния баронета, мог лишь пробормотать: - Мой покрофитель, это не самое лучшее обхождение! Учтите, мой почтенный сэр, что духи... Тут Эди, который начал входить в роль, соответствовавшую этой сцене, издал необычайный рев, представлявший собой усиление и удлинение его обычных жалобных завываний при вымаливании милостыни, и Дюстерзивель бросился на колени. - Дорогой сэр Артур, пойдемте или же отпустите меня! - Нет, обманщик и негодяй, - ответил сэр Артур, вынимая из ножен меч, принесенный им для заклинаний, - эти увертки вам не помогут. Монкбарнс давно предостерегал меня против ваших мошеннических фокусов. Я должен увидеть клад, прежде чем вы двинетесь с места, или я заставлю вас признаться в обмане. А не то, даю слово, я проткну вас этим мечом, хотя бы вокруг нас поднялись все духи загробного мира! - Ради милости неба, будьте терпеливи, мой уважаемый покрофитель, и вам достанутся все сокровища, которые мне известны. Вот увидите, только не говорите о духах - это их сердит. Тут Эди Охилтри приготовился издать новый вой, но его удержал Ловел, который начал следить за происходившим с большим вниманием, так как заметил, каким отчаянным гневом обуян сэр Артур. Дюстерзивель, в жестоком страхе перед неистовым духам и перед разъяренным сэром Артуром, играл роль заклинателя из рук вон плохо. Он боялся придать себе самоуверенный вид, необходимый, чтобы обмануть баронета, так как опасался рассердить невидимый источник своей тревоги. Закатывая глаза, он бормотал и лепетал немецкие заклинания, гримасничая и извиваясь всем телом - больше под действием ужаса, чем в целях обмана, и наконец направился в один из углов здания, где на земле лежал плоский камень с высеченным барельефом, изображавшим простертого воина. - Мой покрофитель, - пробормотал он, обращаясь к сэру Артуру, - это здесь. Помилуй нас боше! Сэр Артур, который после первой минуты суеверного страха, казалось, собрал всю свою решимость, чтобы довести приключение до конца, помог магу перевернуть камень. С помощью принесенного немцем лома они совместными усилиями справились, хотя и не без труда, с этой задачей. Никакой сверхъестественный свет не брызнул из глубины, чтобы указать подземное сокровище, и никакой дух - ни земной, ни адский - не появился. Но после того, как Дюстерзивель с великим трепетом несколько раз ударил киркой и торопливо выбросил наверх одну или две лопаты земли (они с баронетом захватили с собой необходимые землекопные орудия), внизу что-то звякнуло, словно упало что-то металлическое, и Дюстерзивель поспешно схватил предмет, который произвел этот звук и который его лопата выбросила вместе с землей. - Даю вам честное слово, мой покрофитель, это все, больше ничего нет... Я хочу сказать, это все, что ми сегодня могли сделать. Он боязливо огляделся кругом, будто стараясь разглядеть, из какого угла появится мститель, чтобы наказать его за обман. - Покажите! - сказал сэр Артур и затем повторил еще более сурово: - Я хочу удостовериться. Я поверю только своим глазам. Он поднес находку к свету фонаря. Это был небольшой сосуд. Ловел на расстоянии не мог ясно различить его форму, но, судя по восклицанию баронета, который сейчас же раскрыл его, он был полон монет. - Эге, - обрадовался баронет, - нам таки повезло! И если эта находка предвещает соответственный успех при большем размахе работ, этим следует заняться. Уже истраченные шестьсот золотых, если их присчитать к прочим срочным обязательствам, были бы для меня верным разорением. Если вы думаете, что мы можем отвести эту угрозу, повторив наш опыт, - например, после новолуния, - я уж как-нибудь наскребу необходимые средства. - Ох, мой допрый покрофитель, не говорите об этом сейчас, - взмолился Дюстерзивель, - а помогите мне улошить на место камень, и пойдем отсюда! Так они и сделали. Как только плита была возвращена на место, заклинатель увлек сэра Артура, - который теперь снова доверился его руководству, - прочь от того места, где нечистая совесть и суеверный страх немца рисовали ему духов, притаившихся за каждой колонной, чтобы покарать его за гнусный обман. - Видано ли что-нибудь подобное! - сказал Эди, когда двое кладоискателей, подобно теням, исчезли за дверью, через которую раньше вошли. - Видела ли хоть одна душа что-либо подобное! Как бы помочь этому несчастному дураку-баронету?.. А удивительно все-таки, как он нынче расхрабрился! Не ожидал я от него такой прыти. Похоже было, что он и вправду сейчас проткнет этого мерзавца своей железиной. Да, сэр Артур был не так храбр в тот вечер на "Переднике Бесси". Но сейчас в нем вскипела кровь, а мне не раз случалось видеть, как люди в гневе могли убить человека, а в другое время вели себя точь-в-точь, как баронет под Коровьим Рогом. Однако что же нам делать? - Мне кажется, - сказал Ловел, - что его доверие к проходимцу полностью восстановлено этим обманом, который, несомненно, был подготовлен заранее. - Вы о чем? О деньгах? Еще бы! Такие штуки он мастер подстраивать! Кто сам спрятал, тот и находит. Подлец решил обобрать баронета до последней гинеи, а потом удрать на родину. Хотелось бы мне быть на месте в день стрижки нашей овечки и хорошенько съездить мошенника посохом. Он, наверно, счел бы это за благословение, посланное ему каким-нибудь мертвым аббатом. Но не надо торопиться. Верх берет не тот, кто сильнее, а тот, кто ловчее владеет клинком. Я еще как-нибудь доберусь до него. - А что, если известить мистера Олдбока? - предложил Ловел. - Вот уж не знаю. Монкбарнс и сэр Артур одного поля ягода, хотя часто и спорят. Иной раз советы Монкбарнса доходят до баронета, а бывает, что тот готов чихать на мистера Олдбока, вроде как на меня. Монкбарнс кое в чем не слишком умен. Он готов принять стертый грош за древнюю римскую монету или канаву за лагерь, как уж ему наболтают. Я сам, случалось, выдумывал что-нибудь и водил его за нос, прости господи! Но у него нет снисхождения к другим людям. Он рад тыкать им в нос их глупость, будто у него мало своей. Монкбарнс готов уши развесить, когда вы начинаете рассказывать ему сказки про Уоллеса, Гарри Слепого или Дэви Линдсея, но перед ним и заикаться нельзя о духах и феях, о призраках, что бродят по земле, и о всякой другой чертовщине. Он уже раз чуть не выбросил в окно Кексона (да еще и свой лучший парик вслед за ним) за то, что старик уверял, будто видел духа на холмике, поросшем болиголовом. Так вот, если мы пойдем к нему, он ощетинится, и выйдет больше вреда, чем пользы. Олдбок уже раза два пробовал говорить с сэром Артуром насчет рудника, но только чем больше Монкбарнс предостерегал его, тем глубже сэр Артур как нарочно увязал в этом деле. - А не сообщить ли обо всем мисс Уордор? - Что вы! Ну как бедняжка может помешать отцу делать, что ему нравится? Да и чем это поможет? В округе известно об этих шестистах фунтах, и поговаривают, что какой-то стряпчий в Эдинбурге готов пустить в дело шпоры закона и вонзить их в бока сэру Артуру, чтоб заставить его уплатить. А если ему платить нечем, он должен либо садиться в тюрьму, либо бежать за границу. Он теперь совсем отчаялся и хватается за соломинку, лишь бы спастись от гибели. Так стоит ли мучить бедную девушку, раз она ничего не может поделать? А сказать по правде, не хотел бы я раскрывать тайну этого места. И потом, сами видите, очень удобно иметь убежище, и хотя мне самому оно сейчас ни к чему и, я надеюсь, по божьей милости, никогда больше не понадобится, все же нельзя знать, какое может встретиться искушение... Ну и мне было б не по нутру, если б кто-нибудь проведал об этом уголке. Говорят ведь: "Храни вещь семь лет; на восьмой годок увидишь в ней прок". Так что, может, пещера мне еще пригодится либо для себя, либо для кого другого. Этот довод, которому Эди Охилтри, по старой привычке, несмотря на сохранившуюся в нем крупицу добродетели и благочестия, придавал большое значение, Ловелу было не слишком удобно оспаривать: ведь он сам в эту минуту извлекал пользу из тайны, которую старик так ревниво оберегал. Впрочем, весь этот эпизод оказал на Ловела благоприятное воздействие, так как отвлек его мысли от несчастий минувшего вечера и пробудил в нем некоторый прилив энергии, парализованной всем пережитым. Теперь он рассудил, что опасная рака не должна быть непременно смертельной, а ведь его увели прочь еще до того, как врач высказал свое мнение о состоянии капитана Мак-Интайра. И даже при худшем исходе у него, Ловела, остаются обязанности на земле, которые, если и не вернут ему душевного спокойствия и сознания невиновности, все же придадут смысл его существованию и в то же время направят его жизнь на добрые дела. Таковы были чувства Ловела, когда, по расчетам Эди, - который по одному ему известным правилам наблюдал небесные тела и не нуждался в часах или хронометре, - настало время покинуть убежище и направиться к берегу, чтобы встретить, как было условлено, шлюпку Тэфрила. Они ушли тем же ходом, которым пришли к тайному наблюдательному пункту приора, и, когда выбрались из пещеры в лес, птицы уже щебетали и пели, возвещая, что занялся новый день. Об этом говорили и легкие янтарные облака, показавшиеся над морем, как только путники, выйдя из зарослей, увидели перед собой открытый горизонт. Когда говорят, что утро дружественно музам, вероятно, подразумевают его воздействие на воображение и чувства людей. И даже те, кто, подобно Ловелу, провел бессонную и тревожную ночь, черпают в утреннем ветре силу и бодрость духа и тела. Итак, с новым приливом энергии Ловел, ведомый верным Эди, шел, стряхивая с себя росу, через дюны, отделявшие "угодье святой Руфи", как в народе называли леса вокруг развалин, до берега моря. Первый яркий луч солнечного диска, поднявшегося над океаном, осветил дрейфовавший поблизости небольшой пушечный бриг, а у берега - уже ожидавшую шлюпку. Сам Тэфрил, закутанный в морской плащ, сидел на корме. Увидев приближавшихся нищего и Ловела, он выскочил на берег, сердечно пожал последнему руку и просил его не унывать. - Рана Мак-Интайра, - сказал он, - серьезна, но далеко не безнадежна. (Багаж Ловела, заботами лейтенанта, был потихоньку переправлен на борт брига.) Я уверен, - добавил Тэфрил, - что, если вы согласитесь погостить на бриге, недолгий рейс, быть может, будет единственным неприятным для вас следствием поединка. Что касается меня, то мое время и мои действия в значительной мере зависят от меня самого, за исключением того, что я должен оставаться на своем посту. - О наших дальнейших шагах мы поговорим на борту, - предложил Ловел. Затем, повернувшись к Эди, он попытался сунуть ему в руку деньги. - Мне кажется, - сказал Эди, возвращая монеты, - все здесь либо спятили, либо дали слово подорвать мое дело. Говорят же, что от избытка воды и мельник тонет. За последнее время мне предлагали больше золота, чем я видел за всю жизнь. Оставьте себе деньги, молодой человек! Вам они еще понадобятся. А мне они не нужны. Одежде моей цена невелика, но я каждый год получаю голубой плащ и столько грошей, сколько лет королю, благослови его бог. Вы знаете, капитан Тэфрил, что мы с вами служим одному хозяину. Он заботится о вашем снаряжении и довольствии, меня же кормят в округе все, кого я попрошу. А выдастся черный день - я могу погулять и не евши, потому как у меня правило - никогда еду не покупать. Так что деньги мне нужны только на табачок - покурить или понюхать, да еще, может, пропустить стаканчик в холодный день, хотя вообще-то я не пью, а то плохой бы я был бродяга. Возьмите, значит, ваше золото и дайте мне шиллинг, белый как лилия! В своих причудах, которые он считал неотделимыми от понятия о чести профессионального бродяги, Эди был тверд как кремень и глух к самым красноречивым увещаниям. Поэтому Ловелу ничего не оставалось, как сунуть свой дар обратно в карман и дружески попрощаться с нищим, пожав ему руку и заверив его в своей искренней признательности за оказанные в эту ночь важные услуги. В то же время он настоятельно просил Эди молчать о том, чему они были свидетелями в эту ночь. - Можете в этом не сомневаться, - ответил Охилтри. - Я всю жизнь помалкивал про пещеру, хотя навидался там удивительных вещей. Шлюпка отошла от берега. Старик смотрел, как под ударами весел шести сильных гребцов она быстро приближалась к бригу, и Ловел увидел, как Эди в знак прощального приветствия еще раз помахал голубым беретом и потом медленно побрел по пескам, как бы возвращаясь к своим обычным скитаниям. Глава XXII Мудрец Реймонд в подвале запер дверь. Он не страшится риска и потерь. Ушли поместья дымом золотым. Вторая колба лопнула пред ним. Но если третье выдержит горно, Заблещет чистым золотом оно*. ______________ * Автор не может вспомнить, откуда эти строки; может быть, из "Сатир" епископа Холла. (Прим. автора.) Неделю спустя после событий, описанных в предыдущей главе, мистер Олдбок, сойдя однажды к завтраку, увидел, что женщины покинули свой пост, хлеб для главы семейства не поджарен, а серебряный кувшин с пивом, из которого он привык совершать утренние возлияния, не стоит на должном месте. "Черт бы взял этого вспыльчивого молокососа! - сказал себе антикварий. - Теперь, когда он уже выкарабкивается из опасности, я больше не желаю терпеть такую жизнь. Все идет вверх дном. Похоже, в моем мирном и добропорядочном семействе объявлены какие-то всеобщие сатурналии. Я спрашиваю, где сестра, - никакого ответа, я зову, я кричу, я кличу своих домочадцев, даю им больше имен, чем римляне своим божествам. Наконец Дженни, чей пронзительный голос уже полчаса доносится из кухонной преисподней, удостаивает услышать меня и ответить, но не поднимается по лестнице, и мне приходится надрываться, чтобы с ней поговорить". Тут он снова закричал благим матом: - Дженни, где мисс Олдбок? - Мисс Гризи в комнате у капитана. - Гм, я так и думал! А где племянница? - Мисс Мэри готовит капитану чай. - Гм, я опять так и предполагал! А где Кексон? - Ушел в город за охотничьим ружьем и собакой капитана. - А кто же, черт возьми, завьет мне парик, дура ты этакая? Ты что, не знаешь, что сюда скоро после завтрака приедут мисс Уордор и сэр Артур? Как же ты могла отпустить Кексона с таким дурацким поручением? - Я? А как же я могла ему помешать? Ваша милость не пожелали бы ведь, чтобы я перечила капитану в такое время, когда он помереть может. - Помереть? - воскликнул испуганный антикварий. - А? В чем дело? Ему стало хуже? - Да нет, хуже ему вроде не стало*. ______________ * Среди простых людей в Шотландии существует какое-то масонское правило или щепетильный обычай, запрещающий им говорить, что больному лучше. Самое большее, что они могут сказать о поправляющемся больном, это что ему "не хуже". (Прим. автора.) - Значит, ему лучше. А на что ему здесь собака и ружье? Собака начнет портить мне мебель, воровать из чулана и, наверно, изводить кошку, а из ружья он прострелит кому-нибудь голову. Кажется, баловства с ружьями и пистолетами с него покамест довольно. Тут мисс Олдбок вошла в гостиную, где антикварий через дверь вел разговор с Дженни, истошно крича ей вниз, на что она вопила ему в ответ. - Дорогой брат, - сказала старая леди, - ты докричишься до того, что охрипнешь и будешь каркать, как ворона. И хорошо ли так орать, когда в доме больной? - Честное слово, ваш больной скоро заполонит весь дом. Я остался без завтрака и, кажется, останусь без парика. И, по-видимому, с моей стороны было бы дерзостью сказать, что я голоден или озяб, потому что я могу потревожить больного джентльмена, который лежит за шесть комнат отсюда и чувствует себя достаточно хорошо, чтобы послать за своей собакой и ружьем, хоть и знает, что я ненавижу все эти охотничьи принадлежности с тех пор, как наш старший брат, бедный Уиллиуолд, отправился на тот свет, промочив ноги в Китлфитингском болоте. Но это пустяк, и вскоре мне, наверно, придется тащить эсквайра Гектора на носилках, чтобы он мог удовлетворять свои спортивные наклонности, паля по моим голубям и индюшкам. Впрочем, никаким ferae naturae* еще некоторое время не будет грозить из-за него опасность. ______________ * Диким зверям (лат.). Теперь вошла мисс Мак-Интайр и приступила к своим обычным обязанностям, приготовляя дяде завтрак и действуя необычайно проворно, как всякий, кто берется за дело с опозданием и старается наверстать упущенное время. Но это ей не помогло. - Смотри, представительница глупого пола, у тебя пиво стоит слишком близко к огню - бутылка лопнет! А хлеб ты, вероятно, решила совсем превратить в уголь, чтобы принести его в виде жертвы всесожжения Юноне. Кажется, этим именем или другим в этом роде, заимствованным из пантеона древних, зовется сука твоего мудрого братца, который, едва к нему вернулся разум, решил сделать ее обитательницей моего дома (за что приношу свою благодарность), где она поможет прочим дамам занимать и развлекать его. - Дорогой дядя, не сердитесь на бедного спаниеля. Собака осталась на привязи в фейрпортской квартире брата, но дважды обрывала цепь и прибегала сюда. Не могли же мы палкой отгонять преданное животное от двери! Она так скулит, словно знает о постигшем Гектора несчастье, и не отходит от дверей его комнаты. - Вот как, - удивился дядя, - а мне говорили, что Кексон ушел в Фейрпорт за собакой и ружьем. - Ничего подобного! - ответила мисс Мак-Интайр. - Нужно было купить бинты, а Гектор попросил Кексона заодно принести и ружье, раз он все равно идет в город. - Что ж, тогда все это не так уж глупо, если принять во внимание, какая тут куча бабья замешана. Бинты для ухода за раной? А кто будет ухаживать за моим париком? Впрочем, я надеюсь, - продолжал старый холостяк, глядясь в зеркало, - что Дженни постарается придать ему сколько-нибудь приличный вид. А теперь с аппетитом примемся за завтрак. Да, я могу сказать Гектору, как сэр Исаак Ньютон сказал своей собаке Алмазу, когда это животное (ненавижу собак!) опрокинуло свечу на вычисления, отнявшие у философа двадцать лет труда, и все материалы сгорели: "Алмаз, Алмаз, плохо ты знаешь, какую беду наделал!" - Уверяю вас, сэр, - отозвалась племянница, - брат вполне понял опрометчивость своего поведения и признает, что мистер Ловел держал себя вполне достойно. - Много от этого толку, если бедняге пришлось бежать за границу! Я скажу тебе, Мэри: разума Гектора - и еще более - разума женского пола недостаточно, чтобы понять, какой огромный ущерб он нанес современному поколению и потомству. Aureum quidem opus*, поэма на такую тему! С примечаниями, освещающими все, что ясно, и все, что темно, и все, что ни темно, ни ясно, но таится в тусклой мгле каледонских древностей! Я заставил бы призадуматься воспевателей кельтов! Фингал, как они самоуверенно называют Фин-Мак-Коула, не устоял бы перед моей критикой и исчез, окутавшись облаком, подобно духу Лоды. Такая возможность едва ли может представиться еще раз старому, седовласому человеку. И под) мать только, что она потеряна из-за дурацкой выходки опрометчивого мальчишки! Но я покоряюсь - да свершится воля небес! ______________ * Столь прекрасное творение (лат.). Так антикварий продолжал "бубнить", по выражению его сестры, в течение всего завтрака, и, несмотря на сахар, мед и все блага шотландского утреннего стола, от этих наставлений у слушателей его кусок не шел в горло. Но они хорошо знали его истинный характер, и мисс Гризельда Олдбок в интимных беседах с мисс Ребеккой Блеттергаул говаривала: "Монкбарнс больше лает, чем кусается". Действительно, мистер Олдбок чрезвычайно страдал, пока его племянник находился в серьезной опасности, но теперь, зная, что здоровье капитана восстанавливается, считал себя вправе громко сетовать на постигшие его, мистера Олдбока, беды и на перерыв в его антикварных работах. Поэтому, в то время как племянница и сестра внимали ему в почтительном молчании, он проявлял свое недовольство воркотней, подобной той, которую мы только что слышали, разражаясь сарказмами против женского пола, солдат, собак и ружей, каковые орудия шума, неурядиц и суматохи, как он их называл, были ему, по его уверениям, крайне ненавистны. Это желчное словоизвержение внезапно было прервано шумом экипажа за окнами, и тогда мистер Олдбок, стряхнув с себя всю свою хандру, проворно взбежал по одной лестнице и сбежал по другой, ибо оба эти действия были необходимы, чтобы он мог встретить мисс Уордор и ее отца у дверей своего дома. Последовали сердечные приветствия с обеих сторон. Затем сэр Артур, напомнив о своих прежних запросах через посредство почты и личных гонцов, пожелал получить более подробные сведения о здоровье капитана Мак-Интайра. - Его здоровье лучше, чем он заслуживает, - был ответ, - лучше, чем он заслуживает, после того как причинил нам столько беспокойства своими необдуманными выходками, ссорами и нарушением божьего мира и королевских законов. - Молодой джентльмен, - сказал сэр Артур, - был благоразумен. Но он считал, что действует в общих интересах, выясняя личность молодого Ловела, которая показалась ему подозрительной. - Не более подозрительной, чем он сам, - ответил антикварий, с жаром вступаясь за своего любимца. - Молодой человек был немного легкомыслен и упрям, когда отказался отвечать на дерзкие расспросы Гектора, вот и все! Ловел, сэр Артур, лучше выбирает своих наперсников... Да, мисс Уордор, не бросайте на меня такие взгляды! Это чистая правда. Моей груди доверил он хранить тайную причину своего пребывания в Фейрпорте, и я готов перевернуть небо и землю, чтобы помочь ему в том деле, которому он себя посвятил. Слушая эту великодушную декларацию из уст старого антиквария, мисс Уордор не раз менялась в лице и едва могла верить своим ушам. Ибо из всех наперсников и повере