арло. Они делали это из гордости, чтоб никто не думал, что они умирают, как все смертные, и что их хоронят, как всех других людей. Женщины из дома Гленалленов не плачут по мужьям или сестрам и братьям. Значит, и она призвана к ответу? - Это так же верно, - ответил Эди, - как то, что и мы должны этого ждать. - Ну так будь что будет, а я облегчу свою совесть. Она произнесла это с необычайной для нее живостью, сопровождая слова взмахом руки, словно отбрасывала что-то от себя. Потом старуха, когда-то высокая и все еще казавшаяся высокой, хотя и согбенная годами и ревматизмом, поднялась и стала перед нищим, подобно мумии, на время воскрешенной каким-то блуждающим духом. Она переводила светлые голубые глаза с предмета на предмет, словно то забывала, то вновь вспоминала, зачем ее длинная высохшая рука рылась в большом старомодном кармане. Наконец она вытащила оттуда маленький лубяной коробок и извлекла из него красивый перстень с дорогими бриллиантами. В него были продеты две перевитые между собой пряди волос, черная и светло-каштановая. - Добрый человек, - обратилась она к Охилтри, - если хочешь заслужить благословение божье, сходи за меня в Гленалленский замок и повидайся там с графом. - С графом, голубушка? Да он сейчас не желает видеть даже окрестных джентльменов. Где уж тут надеяться, что он примет старика нищего! - Ступай туда и попытайся! Скажи ему, что Элспет из Крейгбернфута - он скорее вспомнит меня под этим именем - кончает свой долгий земной путь и хочет повидаться с ним, а чтобы он знал, о каком деле ей надо говорить с ним, посылает ему это кольцо. Эди полюбовался драгоценной вещицей, потом бережно уложил ее назад в коробок и, завернув его в старый, рваный платок, спрятал у себя на груди. - Хорошо, милая! Я уж постараюсь выполнить твое поручение. Да, навряд ли когда еще бывало, чтоб старая торговка рыбой посылала такой подарок графу, да еще через нищего. Высказав эти соображения, Эди взял посох, надел широкополую шляпу и отправился в путь. А старуха еще некоторое время стояла, устремив взор на дверь, за которой исчез ее посланец. Возбуждение, вызванное разговором, постепенно улеглось, она опустилась на привычное сиденье и со своим всегдашним безучастным видом снова механически взялась за прялку и веретено. Между тем Эди Охилтри шел и шел вперед. До Гленаллена было десять миль, и старый солдат проделал этот переход часа за четыре. С любопытством, естественным при его праздной жизни и живом нраве, он на протяжении всего пути мучил себя загадками, что могло бы означать доверенное ему таинственное поручение и какая связь могла существовать между гордым, богатым и могущественным графом и преступлениями или раскаянием слабоумной старухи, занимавшей положение не многим выше, чем ее гонец. Он попытался восстановить в памяти все, что когда-либо знал или слышал о семье Гленалленов, но и тогда не мог прийти ни к какому выводу. Он знал, что все обширное поместье этого древнего и могущественного рода перешло в свое время к ныне покойной графине, которая в большей мере, чем другие, унаследовала также мрачный, суровый и непреклонный характер, отличавший весь дом Гленалленов с тех пор, как о них упоминают шотландские анналы. Как и все ее предки, она ревностно придерживалась римско-католической веры и сочеталась браком с весьма состоятельным английским джентльменом того же вероисповедания, который прожил лишь два года после их свадьбы. Таким образом, графиня рано осталась вдовой и полновластно управляла большими земельными владениями своих двух сыновей. Старший из них, лорд Джералдин, которому предстояло наследовать титул и состояние Гленалленов, находился, пока мать была жива, в полной зависимости от нее. Второй, достигнув совершеннолетия, принял имя и герб отца и вступил во владение его землями, как это было предусмотрено брачным контрактом графини. С этого времени он жил преимущественно в Англии и лишь изредка и ненадолго приезжал проведать мать и брата. И даже эти посещения в конце концов прекратились, когда он перешел в протестантство. Но и до того как властительнице Гленаллена было нанесено ее младшим сыном это смертельное оскорбление, пребывание там представляло мало соблазнительного для такого веселого молодого человека, как Эдвард Джералдин Невил, хотя мрачность и уединенность замка, по-видимому, соответствовали замкнутости и меланхолическому душевному складу старшего брата. Лорд Джералдин вступил в жизнь молодым, хорошо воспитанным человеком и подавал большие надежды. Те, кому случалось познакомиться с ним во время его путешествий, прочили ему самую блестящую карьеру. Но прекрасную утреннюю зарю часто заволакивают нежданные тучи. Молодой аристократ возвратился в Шотландию и, проведя около года в обществе матери в Гленаллен-хаузе, по-видимому, перенял ее мрачную суровость и меланхоличность. Отстраненный от политики ограничениями, налагаемыми на последователей его религии, и не склонный к более легким видам деятельности, лорд Джералдин вел крайне замкнутую жизнь. Его обычное общество составляли единоверцы-священники, время от времени посещавшие замок. И очень редко, по случаю особых торжеств, в Гленаллен-хаузе принимали несколько семейств, все еще принадлежавших к католической церкви. Но это и было все; еретические же соседи Гленалленов ровно ничего не знали о матери и сыне. И даже католики мало что видели, кроме пышного приема и торжественного этикета, соблюдаемого при этих традиционных празднествах, с которых все возвращались, не зная, чему больше дивиться, - суровым и чопорным манерам графини или выражению глубокого и мрачного уныния, ни на миг не покидавшему чела ее сына. Смерть графини сделала его обладателем родового состояния и титула, и соседи уже начали обсуждать, не приведет ли обретенная им независимость к возрождению более веселой жизни в его доме, как вдруг от лиц, иногда общавшихся с семьей, начали поступать сообщения, что здоровье графа подорвано слишком ревностным соблюдением предписаний религии и что, по всей вероятности, он скоро последует за матерью в могилу. Такая возможность была тем более вероятна, что и брат его умер от какой-то затяжной болезни, которая в последние годы одновременно ослабляла его тело и дух. И вот знатоки геральдики и специалисты по родословным уже начали рыться в записях, чтобы обнаружить наследника злосчастного рода, а юристы с алчным ожиданием толковали о вероятности "большого гленалленского процесса". Увидев перед собой фасад Гленаллен-хауза, длинного старинного здания, наиболее современная часть которого была спроектирована знаменитым Иниго Джонсом, Эди Охилтри начал соображать, как ему легче всего проникнуть внутрь для выполнения своей миссии. После продолжительного раздумья он решил отослать перстень Элспет графу через кого-либо из слуг. С этой целью он зашел в один из близлежащих домиков, где ему дали все необходимое, чтобы вложить перстень, наподобие прошения, в конверт, запечатать его и написать адрес: "Его светлости графу Гленаллену". Однако, зная, что послания, сдаваемые у дверей знатных домов такими людьми, как он, не всегда доходят по адресу, Эди, старый солдат, пожелал разведать местность, прежде чем перейти в решительную атаку. Приблизившись к сторожке привратника, он увидел выстроившихся перед ней бедняков. Тут были и местные жители, и представители нищенской профессии вроде него, и он заключил, что предстоит большая раздача милостыни. "Доброе дело, - сказал себе Эди, - никогда не остается без награды. Я, может быть, получу хорошую милостыню. Она не досталась бы мне, если бы я не явился сюда по поручению старухи". Придя к такому выводу, он примкнул к этому обтрепанному полку и постарался занять место в первых рядах, считая, что право на подобное преимущество ему дают голубой плащ и бляха, не говоря уж о его летах и опыте. Но вскоре он убедился, что в этом собрании имеет силу совсем иной порядок старшинства. - Разве ты получаешь тройной паек, приятель, что так дерзко лезешь вперед? Едва ли это так, потому что католики не носят таких блях. - Нет, нет, я не папист, - признался Эди. - Тогда убирайся к тем, кому дают два пайка или один. Вон они стоят - англиканцы и пресвитериане. Тошно смотреть на еретика с такой белой бородищей, которая отшельнику под стать! Изгнанный из среды нищих-католиков или тех, кто причислял себя к ним, Охилтри подошел к беднякам, принадлежавшим к англиканской церкви; им знатный благодетель назначил двойную порцию своих даров. Но никогда еще случайно забредший конформист не изгонялся так грубо молитвенным собранием англиканской церкви, даже во времена доброй королевы Анны, когда о религии спорили с особым ожесточением. - Погляди-ка вон на того, с бляхой! - кричали они. - Каждый год слушает в день рождения короля пресвитерианского проповедника, а теперь хочет выдать себя за англиканца! Ну нет! Не выйдет! Не признанный, таким образом, ни Римом, ни епископальной церковью, Эди был вынужден укрыться от насмешек своих собратьев среди жиденькой кучки пресвитериан, которые либо считали недостойным скрывать свои религиозные убеждения ради увеличенной подачки, либо, может быть, не могли пойти на обман ввиду неизбежного разоблачения. Те же степени старшинства соблюдались и при самой раздаче милостыни, состоявшей из хлеба, мяса и мелких монет, представителям всех трех категорий. Раздачей подарков католикам лично руководил капеллан, человек строгого вида и манер. Каждому нищему он задавал один-два вопроса и рекомендовал молиться за упокой души Джоселинд, усопшей графини Гленаллен, матери их благодетеля. Привратник, которого можно было отличить по длинной булаве с серебряным набалдашником и по черному плащу с позументом того же цвета, надетому им по случаю траура, наблюдал за распределением благ среди приверженцев епископальной церкви. Менее счастливые сторонники шотландской церкви были вверены попечению пожилого слуги. Обсуждая с Эди какой-то спорный вопрос, привратник назвал старика по имени, и тогда лицо его показалось Эди знакомым и пробудило в нем воспоминания о былых временах. Собравшиеся уже начали расходиться, и слуга, вновь подойдя к тому месту, где все еще медлил Охилтри, сказал ему с резким эбердинским акцентом: - Видно, много жиру нагулял старик, если не можешь уйти, получив и мясо и деньги! - Фрэнси Макро, - ответил ему Эди Охилтри, - ты забыл Фонтенуа и команду: "Сомкнуть шеренги!" - Охо, охо! - по-северному радостно завопил Фрэнси. - Это мог сказать только мой старый полковой товарищ Эди Охилтри! Но мне грустно, приятель, видеть тебя в таком жалком положении. - Мне не так плохо живется, как ты думаешь, Фрэнси. Но мне не хотелось уйти, не поболтав с тобой, ведь я не знаю, когда мы снова увидимся. Ваша челядь не слишком жалует протестантов - вот почему я и не заглядывал сюда раньше. - Тише, тише! Не надо об этом; дай грязи подсохнуть - она сама отпадет. Пойдем со мной, я угощу тебя, дружище, кое-чем получше говяжьей кости. Тихонько перемолвившись с привратником (вероятно, для того, чтобы заручиться его молчаливым согласием) и подождав, пока капеллан медленным и торжественным шагом возвратился в дом, Фрэнси Макро повел своего старого товарища во двор Гленаллен-хауза. Над мрачными воротами высился огромный гербовый щит, в котором геральдист и гербовщик, как обычно, перемешали эмблемы человеческой гордости и человеческого ничтожества. Наследственный герб графини с многочисленными полями имел форму косоугольника и был окружен отдельными щитами ее предков по отцовской и материнской линиям, все это вперемешку с косами, песочными часами, черепами и другими символами бренности людской, уравнивающей все общественные различия. Поспешно пройдя со своим другом по длинному мощеному двору, Макро провел его через боковую дверь в каморку, примыкавшую к просторному помещению для слуг. Эту комнату он, как личный слуга графа Гленаллена, имел право считать своей. Раздобыть холодного мяса, крепкого пива и даже стаканчик джина не представило затруднений для столь важной особы, как Фрэнси, который при всем сознании своего достоинства не утратил северной осторожности и жил в добром согласии с дворецким. Наш нищий посланец пил эль и вспоминал с товарищем старину, пока, исчерпав все приходившие на ум темы, не решился коснуться своей миссии, о которой на время позабыл. - Я должен подать графу прошение, - сказал Эди, считая, что не следует упоминать о кольце; как он впоследствии объяснил, у него не было уверенности, не испортила ли бывшего солдата служба в богатом доме. - Что ты, что ты, дружище! - ответил Фрэнси. - Граф не станет читать никаких прошений. Но я могу передать бумагу капеллану, раздававшему милостыню. - Тут, скажу я тебе, дело секретное. Так что лучше бы граф разобрался сам. - Вот потому-то капеллан и предпочел бы просесть первым. - Я прошел далекий путь только для того, чтобы доставить письмо, Фрэнси, и, право, ты должен помочь мне управиться с этим трудным делом. - Ну, будь что будет, а я попытаюсь! - ответил эбердинец. - Пусть ругаются, как хотят. В худшем случае меня выгонят, а я и сам подумывал взять расчет, чтобы окончить свои дни в Инверури. Приняв столь доблестное решение услужить другу во что бы то ни стало и не предвидя для себя от этого никаких неприятностей, Фрэнси Макро вышел из комнаты. Отсутствовал он долго, а когда вернулся, то всем своим видом выражал удивление и волнение. - Я не знаю, вправду ли ты Эди Охилтри из роты О'Каррика в сорок втором полку или сам дьявол в его обличье! - Почему ты так говоришь? - изумился нищий. - Да потому, что лорд был так расстроен и так поражен, что я ничего подобного в жизни не видел. Но он хочет тебя видеть. Так что со своей задачей я справился. Несколько минут он был как потерянный, и я думал, он совсем свалится. Потом он пришел в себя и спросил, кто принес пакет, и, как ты думаешь, что я сказал? - Что я старый солдат. Это звучит хорошо у дверей джентльмена, а у дверей фермера, если тебе нужен ночлег, лучше сказать - старый медник: у хозяйки, наверно, найдется, что чинить и паять. - Я не сказал ни того, ни другого, - ответил Фрэнси. - Что для милорда какие-то там солдаты и медники? Он приветливее всего к тем, кто может чинить и паять наши грехи. Поэтому я сказал, что бумагу принес старый человек с длинной белой бородой. Может, это монах-капуцин, потому что одет он как паломник. Так вот, когда граф соберется с духом, чтобы тебя принять, он пошлет за тобой. "Хорошо бы мне скорей покончить с этим делом, - подумал Эди. - Многие считают, что граф малость тронулся, и как знать, не разозлится ли он на меня за мою смелость?" Но отступать было уже поздно. Из отдаленных покоев замка донесся звонок, и Макро, понизив голос, словно уже находясь в присутствии своего господина, объявил: - Это звонит милорд. Иди за мной, Эди, и ступай полегче да потише! Эди отправился за своим проводником, который ступал так, словно боялся, что его услышат. Миновав длинный коридор, они поднялись по небольшой лестнице, которая привела их в личные апартаменты графской семьи. Они были просторны и обставлены с роскошью, свидетельствовавшей о былом величии и блеске рода. Но вся обстановка была выдержана в духе далекой старины, и посетителю могло бы показаться, что он ходит по залам шотландского замка в эпоху до унии двух королевств. Покойная графиня, частью из высокомерного презрения к своему веку, а частью из фамильной гордости, не позволяла, пока она властвовала в Гленаллен-хаузе, изменять что-либо в меблировке или переделывать ее на новый лад. Особенно великолепно было собрание картин лучших мастеров в массивных, несколько потускневших от времени рамах. Но и тут тоже, по-видимому, сказался мрачный вкус хозяев замка. Здесь были прекрасные семейные портреты работы Ван-Дейка и других знаменитых художников. Но главное место в собрании занимали картины, изображавшие святых мучеников, кисти Доменикино, Веласкеса и Мурильо, и другие, близкие им по теме. Их, видимо, предпочитали здесь пейзажам и историческим сюжетам. Манера, в какой были написаны эти страшные и нередко отталкивающие композиции, соответствовала мрачному стилю апартаментов, что не ускользнуло от внимания старика, проходившего по ним под водительством своего бывшего собрата по оружию. Он уже готов был высказать чувства, вызванные всем виденным, но Фрэнси знаками приказал ему молчать и, открыв дверь в конце длинной картинной галереи, ввел его в небольшую переднюю, стены которой были обтянуты черной тканью. Здесь они нашли все того же капеллана, приникшего ухом к двери, противоположной входу, в позе человека, внимательно подслушивающего, но в то же время боящегося, что его застигнут за этим делом. Увидев друг друга, старый слуга и священник разом вздрогнули. Но капеллан оправился первым и, подойдя к Макро, властным тоном, хотя и вполголоса, обратился к нему: - Как ты смеешь приближаться к комнате графа, не постучав? И кто этот незнакомец? Что ему здесь надо? Выйди в галерею и подожди меня там. - Никак не могу исполнить распоряжение вашего преподобия, - ответил Макро, нарочно повысив голос, чтобы быть услышанным в смежной комнате; он понимал, что патер не станет продолжать пререкания, зная, что его слышит граф. - Милорд звонил мне. Не успел он произнести эти слова, как снова прозвучал звонок - резче и громче, чем в первый раз. Видя, что дальнейший спор невозможен, патер погрозил Макро пальцем и вышел. - Говорил я тебе! - шепнул эбердинец Эди и затем осторожно открыл ту дверь, возле которой они застали капеллана. Глава XXVIII ...кольцо! Колечко это колдовством во мне Дух наслаждении грешных пробудило, Любовь и честь в таких явив мне ликах Что страшен стал я самому себе. "Роковой брак" Старинные формы траура неизменно соблюдались в Гленаллен-хаузе, хотя это никак не вязалось с тем упорством, с которым члены семьи, как считалось в народе, отказывали своим покойникам в слезах - этой обычной дани, приносимой мертвым. Мы уже отметили, что когда пришло роковое письмо с извещением о смерти второго и, - как некогда думали, - любимого сына, рука графини осталась тверда и веки ее дрогнули не больше, чем при чтении обыкновенного делового письма. Одно небо знает, не ускорило ли это подавленное гордостью материнское горе ее собственную кончину. По крайней мере все нашли, что апоплексический удар, так скоро после того оборвавший ее существование, был местью разгневанной природы за запрет, который она налагала на свои чувства. Но, отказываясь от обычных внешних проявлений горя, леди Гленаллен тем не менее распорядилась задрапировать траурной материей многие апартаменты, в том числе свою комнату и комнату графа. Поэтому граф Гленаллен сидел сейчас в комнате, завешенной черной тканью, свисавшей мрачными складками с высоких стен. Экран, также покрытый черным сукном и поставленный против высокого и узкого окна, сильно умерял неровный свет, проникавший сквозь цветные стекла, изображавшие с искусством, присущим четырнадцатому веку, жизнь и печаль пророка Иеремии. Стол, за которым сидел граф, освещался двумя серебряными лампами чеканной работы, струившими тот неприятный и неопределенный свет, который возникает от смешения искусственного и дневного. На том же столе можно было видеть серебряное распятие и две-три пергаментные книги в переплетах с застежками. Большая картина, изображавшая мученичество святого Стефана, восхитительное творение Спаньолетто, служила единственным украшением комнаты. Обитатель и хозяин этого безрадостного помещения был еще сравнительно молод, но так надломлен болезнью и нравственными страданиями, так призрачно худ и бледен, что казался живым мертвецом. И когда он поспешно встал и пошел навстречу посетителю, это стоило ему напряжения, почти непосильного для его истощенного организма. Когда они оказались друг против друга посреди комнаты, контраст между ними стал особенно разителен. Здоровый цвет лица, твердая поступь, прямой стан и смелая осанка старого нищего свидетельствовали о том, что стойким и удовлетворенным в старости человек бывает и на самой низкой ступени общественной лестницы, до которой он может опуститься, тогда как запавшие глаза, бесцветные щеки и трясущееся тело стоявшего перед ним аристократа показывали, что богатства, власти и даже молодости еще недостаточно, чтобы обеспечить покой души и крепость тела. Граф встретил старика посреди комнаты и, приказав его спутнику выйти в галерею и никого не пускать в прихожую, пока не прозвучит звонок, ждал нетерпеливо и настороженно, пока не услышал, как затворилась дверь сперва его комнаты, а затем - прихожей и щелкнули ручки обеих. Убедившись, что теперь его не могут подслушать, лорд Гленаллен подошел к нищему вплотную и, вероятно принимая его за переодетого члена какого-либо религиозного ордена, торопливо, но все же неуверенно обратился к нему: - Во имя всего, что наша религия считает самым святым, скажи мне, почтенный отец, чего я должен ожидать от посланца, который вручил мне знак, связанный с такими ужасными воспоминаниями? Старик, ошеломленный приемом, столь непохожим на то, чего он ожидал от гордого и могущественного лорда, не знал, что ответить и как разъяснить ему его ошибку. - Скажи мне, - продолжал граф с еще большим трепетом и мукой в голосе, - скажи мне, не затем ли ты пришел, чтобы сказать, что всего сделанного для искупления ужасной вины недостаточно, и наложить новую и более суровую епитимью? Я не уклоняюсь от нее, отец, дай мне пострадать за мое преступление здесь, пусть пострадает тело, но спасется в ином мире душа! У старика хватило сметливости понять, что он должен прервать откровенные излияния лорда Гленаллена, иначе он, Эди, станет поверенным таких тайн, о которых ему лучше не знать. - Ваша светлость, - торопливо, дрожащим голосом заговорил он. - Я не вашей веры, и я не священник, а с вашего позволения - всего лишь бедный Эди Охилтри, королевский нищий и покорный слуга вашей светлости. Вслед за этим объяснением он отвесил на свой лад низкий поклон, потом выпрямился, оперся рукой на посох, откинул свои длинные белые волосы и устремил взгляд на графа, ожидая ответа. - Так ты, - промолвил граф, от неожиданности на время лишившийся речи, - так ты, значит, вовсе не католический священник? - Боже меня от этого упаси! - воскликнул Эди, растерявшийся и на миг забывший, с кем он говорит. - Я, как уже сказал, всего лишь королевский нищий и слуга вашей светлости. Граф поспешно отвернулся и раза два или три прошелся по комнате, чтобы успокоиться после допущенной им ошибки; потом он опять подошел к нищему и строгим, повелительным голосом спросил, как тот позволил себе вторгнуться в его уединение и откуда взял кольцо, которое отважился прислать. Но Эди был не робкого десятка, и этот вопрос меньше смутил его, чем доверительный тон графа в начале их разговора. На повторный вопрос, кто дал ему кольцо, он спокойно ответил: - Некто, кого граф знает лучше, чем я. - Некто, кого я знаю лучше, - так ты сказал? - нахмурился лорд Гленаллен. - Сию же минуту объясни свои слова, а иначе поплатишься за то, что проник сюда в час семейного горя! - Меня послала старая Элспет Маклбеккит, - начал нищий, - чтобы сказать... - Ты бредишь, старик! - прервал его граф. - Я никогда не слыхал такого имени. Но этот ужасный знак напоминает мне... - Я теперь вспомнил, милорд, - сказал Охилтри. - Она говорила мне, что вам будет понятнее, если я назову ее Элспет из Крейгбернфута. Она носила это имя, когда жила во владениях вашей светлости, то есть вашей досточтимой матушки, упокой, господи, ее душу! - Да, - произнес пораженный лорд, и его вытянувшееся бледное лицо стало еще более похоже на лицо трупа, - это имя вписано в самую трагическую страницу печальной истории... Но что ей может быть нужно от меня? Жива она или умерла? - Жива, милорд, и умоляет вашу светлость повидаться с ней до ее смерти. Она хочет сообщить вам что-то, тяготящее ее душу, и говорит, что не может отойти с миром, пока вас не увидит. - Пока меня не увидит?.. Что это может значить? Она просто выжила из ума от старости и болезни. Скажу тебе, мой друг, что менее года назад, узнав, что ей плохо, я сам заходил к ней в дом, но она не узнала ни моего лица, ни голоса. - Если ваша светлость мне разрешит, - промолвил Эди, которому продолжительность беседы в значительной мере вернула его смелость старого солдата и природную словоохотливость, - если ваша светлость мне разрешит, я бы сказал... Вашей светлости, конечно, виднее, а только я так рассуждаю, что старая Элспет похожа на древние, заброшенные крепости и замки в горах: ее разум частью разрушился и опустел, а частью кажется еще тверже, и крепче, и выше, словно башня среди развалин. Страшная женщина! - Она всегда была такой, - почти бессознательно произнес граф в ответ на замечание нищего. - Она всегда отличалась от других женщин, а своим нравом и складом ума больше всего, пожалуй, походила на ту, кого уже нет... Так она хочет видеть меня? - Она очень просит, - ответил Эди, - доставить ей перед смертью эту радость. - Это не принесет радости ни ей, ни мне, - сурово промолвил граф, - но я удовлетворю ее просьбу. Она, кажется, живет у моря, к югу от Фейрпорта? - Между Монкбарнсом и Нокуиннокским замком, но ближе к Монкбарнсу. Ваша светлость, наверно, знает и лэрда и сэра Артура? Лорд Гленаллен ответил лишь отсутствующим взглядом, словно не понял нищего. Видя, что его мысли витают где-то далеко, Эди не решился повторить свой вопрос, столь не существенный для дела. - Скажи, ты католик, старик? - спросил граф. - Нет, милорд, - гордо объявил Охилтри, вспомнив в эту минуту о неравномерном распределении милостыни. - Благодарение небу, я добрый протестант. - Тот, кто по совести может называть себя добрым, имеет основание благодарить небо, какой бы вид христианства он ни исповедовал. Но кто из нас на это осмелится? - Только не я, - сказал Эди. - Я остерегаюсь впасть в грех гордыни. - Чем ты занимался в молодости? - продолжал граф. - Служил солдатом, милорд, и немало ночей провел под открытым небом. Меня должны были произвести в сержанты, но... - Служил солдатом! Значит, убивал, и жег, и грабил, и расхищал. - Не скажу, - ответил Эди, - чтобы я был лучше своих товарищей. Грубое это ремесло, и война люба только тем, кто ее не отведал. - А теперь ты стар, и несчастлив, и выпрашиваешь у сострадательного встречного еду, которую в молодости вырывал из рук несчастного крестьянина? - Я нищий, это верно, милорд, но я не так уж несчастлив. Что до моих грехов, то я успел раскаяться в них и сложить их, если так можно сказать, у ног того, кто больше меня способен нести их, а что до моего пропитания, то никто не пожалеет старику куска хлеба. Так я и живу и готов умереть, когда меня призовет господь. - Итак, в прошлом у тебя мало приятного или достойного, о чем ты мог бы вспомнить, а впереди, до перехода в вечность, - еще меньше, но ты доживаешь свои дни, довольный судьбой. Что ж, ступай! И, несмотря на свои годы, и нищету, и усталость, не завидуй хозяину этого замка ни когда он спит, ни когда он бодрствует. На, вот тебе! Граф вложил старику в руку несколько гиней. Эди посовестился бы, может быть, как и в других случаях, принять такой щедрый подарок, но властный тон лорда Гленаллена не допускал возражений. Вслед за тем граф позвал слугу. - Проводи этого старика из замка и посмотри, чтобы никто не задавал ему вопросов. А ты, друг, иди и забудь дорогу к моему дому! - Трудно мне это, - сказал Эди, взглянув на золотые монеты, которые он все еще держал в руке. - Очень трудно это, после того как ваша светлость изволили столько сделать, чтобы мне не забыть! Лорд Гленаллен смотрел перед собой, словно не замечая дерзости старика, позволившего себе возражать ему, потом махнул рукой, чтобы тот уходил, и Эди мгновенно повиновался. Глава XXIX В ребячьих играх был он верховод, И чтил его мальчишеский народ. То мяч он мастерил, то лук сгибал, Биты не хуже столяра строгал. Крабб, "Деревня" Фрэнси Макро, послушный приказу хозяина, проводил нищего за пределы поместья, не давая ему ни поговорить, ни просто перекинуться словечком с кем-либо из слуг или подчиненных графа. Но, рассудив, что запрет не может распространяться на него самого, как на лицо, которому доверено конвоирование, он из кожи вон лез, чтобы выпытать у Эди предмет его доверительной и тайной беседы с лордом Гленалленом. Однако Эди в былое время достаточно часто допрашивали, так что он с легкостью уклонялся от расспросов своего бывшего соратника. "Тайны важных господ, - говорил себе Эди, - вроде диких зверей, запертых в клетки. Держи их под замком, и все будет хорошо, но чуть их выпустишь, они кинутся на тебя и разорвут на куски. Я помню, как туго пришлось Дугалду Ганну, когда он сболтнул лишнее насчет капитана Бэндилира и супруги майора". Поэтому все попытки Фрэнси взять приступом стойкость нищего окончились неудачей, и, подобно не очень сильному игроку в шахматы, после каждого неудачного хода он становился все более уязвим для контратак противника. - Так ты уверяешь, что не рассказывал милорду ничего особенного и говорил с ним только о своих делах? - Да, и еще о кое-каких вещах, что я вывез из чужих краев. Я знаю, вы, паписты, жадны до всяких реликвий, добытых где-нибудь далеко - в церквах и тому подобное. - Видно, милорд совсем спятил, - заметил слуга. - если так расходился из-за безделок, которые ты мог принести ему, Эди! - Я так думаю, твоя правда, дружище, - ответил нищий. - Но, может, он хлебнул горя в молодые годы, Фрэнси, а от этого бывает, что человек немного тронется. - Это ты верно говоришь, Эди! Ну, а раз не похоже, чтобы ты еще когда-нибудь пришел в замок, - а коль придешь, то уж не застанешь меня здесь, я скажу тебе, что в юности у него была такая страшная сердечная рана, что удивительно, как он еще на ногах держится. - Ах, вот оно как! - промолвил Охилтри. - Из-за женщины, что ли? - Ты угадал, попал в самую точку, - подтвердил Фрэнси, - из-за его двоюродной сестры, мисс Эвелин Невил, так ее у нас называли. В округе много об этом болтали, но только всех заставили попридержать язык - ведь дело касалось знатных людей! И было это больше двадцати лет назад, вернее - двадцать три года прошло. - Вот как! Ну, да я тогда был в Америке, - сказал нищий, - и где уж мне было слышать здешние сплетни. - Никаких сплетен и не было, друг мой, - ответил Макро. - Он любил молодую леди и собирался жениться на ней, но его мать проведала об этом и подняла такую кутерьму, что чертям тошно стало. Бедняжка терпела, терпела да и бросилась с утеса у Крейгбернфута в море. Тем дело и кончилось. - Кончилось для бедной леди, - заметил нищий, - но, видно, не кончилось для графа. - Для него это не кончится, пока не кончится его жизнь, - ответил эбердинец. - Но почему старая графиня не позволила им пожениться? - продолжал настойчивый вопрошатель. - Почему! Она, может, и сама не знала, почему. Но чего бы она ни пожелала, никто не мог идти против ее воли. Знали только, что молодую леди тянуло к какой-то ереси - у нас ведь много еретиков разных толков. К тому же она была в слишком близком родстве с графом, а наши церковные правила не разрешают таких браков. Все это и довело ее до отчаяния, и граф с тех пор не находит себе места, совсем голову опустил. - Вот оно как! - сказал Охилтри. - Дивлюсь, что я никогда прежде не слыхал этой истории. - Странно, что ты ее слышишь теперь! Разве посмел бы кто из слуг заикнуться об этом, пока была жива старая графиня! Ох, и командирша же была, любезный Эди. Хитер должен был быть мужчина, который бы с ней сладил. Но она в могиле, и мы можем дать волю языку, когда встретим приятеля. Ну, прощай, Эди, мне пора к вечерне. Если этак через полгода тебе случится побывать в Инверури, спроси там Фрэнси Макро! Любезное приглашение одного было охотно принято другим. Друзья распрощались, обменявшись словами обоюдного уважения, а затем слуга лорда Гленаллена зашагал обратно, во владения хозяина, нищий же продолжал свой путь. Был прекрасный летний вечер, и мир, вернее тот уголок, куда стремился Эди Охилтри, лежал перед ним и предоставлял ему широкий выбор места для ночлега. Покинув не слишком гостеприимное поместье Гленалленов, он припомнил разом столько друзей, что мог даже немного попривередничать, прежде чем отдать предпочтение кому-либо из них. В одной миле впереди была харчевня Эйли Сима. Но там в субботний вечер соберутся молодые парни и, значит, не будет случая спокойно побеседовать. В памяти Охилтри один за другим всплывали разные "добрые люди", как именуют в Шотландии фермеров и их жен. Но один был глухой и не мог его слышать; другой - беззубый, Эди не слышал его; третий был сварлив, а четвертый держал злющую собаку. В Монкбарнсе и Нокуинноке Эди мог рассчитывать на теплый и радушный прием, но они находились так далеко, что до них трудно было добраться засветло. "Не понять, в чем тут дело, - сказал себе старик, - но только никогда в жизни я не был так разборчив с ночлегом. Должно быть, повидав этакую пышность да найдя, что без нее можно жить счастливее, я стал гордиться тем, как я живу. Одно я только знаю: гордыня ведет к погибели. И, уж верно, самый дрянной амбар, где можно спать, куда уютнее хором в Гленаллене со всеми их картинами, и черным бархатом, и серебряными финтифлюшками. Ну ладно, пойду-ка я к Эйли Симу". Когда старик спустился с холма, у подножия которого лежала деревушка, куда он шел, заходящее солнце уже освободило ее обитателей от работы, и молодые люди, пользуясь чудесным вечером, затеяли на лугу игру в шары, а женщины и старики с интересом следили за ней. Крик, смех, возгласы победителей и побежденных общим хорем неслись навстречу спускавшемуся по тропинке Охилтри и будили в нем воспоминание о тех днях, когда он был ревностным участником - а часто и победителем - в играх, требующих ловкости и силы. Такие воспоминания почти у всех людей исторгают вздох даже тогда, когда вечер их жизни согрет более светлыми надеждами, чем у нашего бедного нищего. "В те времена, - резонно подумал он, - я обратил бы на старого путника, спускающегося с Кинблайтмонта, так же мало внимания, как и любой из этих здоровенных молодцов, которые даже не смотрят на старого Эди Охилтри". Но он сразу же повеселел, когда оказалось, что его приходу придают большее значение, чем он в своей скромности мог предполагать. Между обеими командами игроков возникли пререкания из-за спорного удара, а так как сборщик податей стоял за одну команду, а школьный учитель - за другую, дело, можно сказать, перешло в высшие сферы. Мельник и кузнец тоже поддерживали разные стороны, и, судя по тому пылу, который они проявляли, можно было сомневаться в мирном исходе конфликта. Однако первый же, кто увидел нищего, закричал: - Вот идет старый Эди! Он знает правила игры лучше всех, кому приходилось пускать шар, кидать биту или гонять клюшкой мяч. Не будем ссориться, ребята, пусть он нас рассудит! Тут все начали приветствовать Эди и под общие одобрительные крики утвердили судьей. Со всем смирением епископа, которому предложена митра, или нового спикера палаты, призванного занять председательское место, старик отклонил высокое доверие и ответственность, которую собирались на него возложить, и, в воздаяние за такое самоотвержение и скромность, имел удовольствие получить повторные заверения молодежи, стариков и людей средних лет в том, что он - наиболее осведомленное и подходящее для роли посредника лицо во всей округе. После такого поощрения он торжественно приступил к выполнению своих обязанностей и, строго воспретив обеим командам всякие обидные замечания, выслушал кузнеца и сборщика податей, с одной стороны, мельника и учителя - с другой, как младших и старших советников. Впрочем, решение в голове Эди созрело еще до начала дебатов. В этом он не отличался от многих других судей, которым тем не менее приходится выполнять все формальности и переносить в полном объеме красноречие и хитроумие адвокатов. И когда обе стороны высказали все, а многие - и по нескольку раз, наш старейшина, на основании всех представленных ему тонких и мудрых соображений, вынес умеренное и целительное решение: спорный удар считать ничейным и поэтому не присчитывать ни той, ни другой команде. Это здравое заключение восстановило согласие на поле. Игроки с обычным для деревенских забав веселым гамом начали подбирать себе партнеров и делать ставки, а наиболее нетерпеливые уже скидывали куртки и отдавали их, вместе с яркими шейными платками, на сохранение женам, сестрам и возлюбленным. Однако общее веселье было нарушено самым неожиданным образом. В стороне от толпы игроков послышались звуки, совсем не похожие на те, что звенели над лужайкой; это были подавленные вздохи и восклицания, какими обычно отвечают на первую весть о несчастье. Женщины начали причитать: "Ужасно! Такой молодой и так внезапно погиб!" Теперь возгласы, заглушая радостный шум толпы, раздавались и из толпы мужчин. Все сразу поняли, что где-то неподалеку стряслась беда, и каждый обращался за разъяснением к соседу, который и сам знал не больше. В конце концов смутный говор дошел и до ушей Эди Охилтри, находившегося в самой гуще толпы. Оказалось, что лодка Маклбеккита, рыбака, о котором мы так часто упоминали, затонула в море, и, по слухам, погибло четверо, в том числе сам Маклбеккит и его сын. Однако слухи, как обычно, были преувеличены. Лодка в самом деле перевернулась, но утонул только Стивен, или, как его называли, Стини Маклбеккит. Хотя расстояние и образ жизни не позволяли покойному водить тесную дружбу с деревенской молодежью, все прервали свои увеселения, чтобы воздать ту дань внезапному несчастью, в которой люди редко отказывают при таких исключительных происшествиях. Для Охилтри эта новость прозвучала особенно зловеще, тем более что он так недавно обращался к юноше за помощью, когда задумал злую шутку; и, хотя никто из них не собирался ни грабить, ни калечить немецкого заклинателя, это дело не могло украсить последние часы жизни человека. Беда одна не ходит. В то время как Охилтри, задумчиво опершись на посох, сочувственно внимал жалобам местных жителей, оплакивающих внезапную смерть молодого рыбака, и в мыслях бранил себя за ту проделку, в которую он втянул Стини, его вдруг схватил за воротник констебль. - Именем короля! - рявкнул блюститель порядка, державший в правой руке дубинку. Сборщик податей и учитель сообща стали доказывать констеблю и его помощнику, что они не имеют права задерживать королевского нищего как бродягу. А немое красноречие мельника и кузнеца, выраженное в их сжатых кулаках, недвусмысленно давало понять, какой залог пылкие горцы готовы внести за арестованного. Его голубой плащ, говорили они, - это пропуск для странствования по всей земле. - Однако голубой плащ, - возразил констебль, - не дает ему права нападать, грабить и убивать. А у меня ордер на его арест за эти преступления. - Убийство? - изумился Эди. - Кого я когда-либо убивал? - Мистера Германа Дюстерзивеля, агента компании рудников Уидершинз. - Дюстерзивеля? Ха, да он жив-живехонек! - Твоей заслуги в том нет. Если он говорит правду, ему пришлось отчаянно бороться за свою жизнь, и ты должен ответить за это по закону. Услышав такие страшные обвинения, защитники нищего отступили, но со всех сторон добрые руки стали совать ему мясо, хлеб и мелкие монетки, чтобы поддержать его в тюрьме, куда стражи собирались его отвести. - Спасибо вам, благослови вас бог, дети! Не раз выпутывался я из петли, когда меньше всего заслуживал освобождения. Я и теперь уйду, как птица от ловца. Продолжайте игру и не думайте обо мне. Что мне сделают? Меня больше огорчает гибель бедного парня. И вот покорного пленника увели, после того как он принял и машинально разместил в своих котомках дары, сыпавшиеся на него со всех сторон. Он покинул деревушку, нагруженный, как армейский поставщик продовольствия. Впрочем, тащить эту тяжесть ему пришлось недолго, так как констебль раздобыл тележку с лошадью, чтобы доставить старика к судье для допроса и предания суду. Несчастье со Стини и арест Эди положили конец развлечениям маленькой деревни. Обитатели ее предались печальным размышлениям о превратностях человеческой судьбы, которая так внезапно уложила одного из их друзей в могилу, а распорядителя их празднества подвергла опасности чуть ли не быть повешенным. Что же касается Дюстерзивеля, то его здесь хорошо знали, точнее сказать - терпеть не могли, и поэтому было немало разговоров о том, что обвинение, может быть, еще окажется ложным. Но все сходились в одном: если уж Эди Охилтри предстоит пострадать, то очень жаль, что он не прикончил Дюстерзивеля совсем. Глава XXX Кто он? Из тех, кто не обрел земель И потому воюет на воде. Кита на бой он вызывал, честя Его левиафаном, бегемотом. Сражался даже как-то он с меч-рыбой, И - кто бы думал? - рыба верх взяла: Его спина хранит об этом память! Старинная пьеса - Итак, бедного парня Стини Маклбеккита сегодня хоронят! - сказал наш старый друг антикварий, снимая стеганый халат и надевая старомодный черный сюртук вместо того одеяния табачного цвета, которое он обычно носил. - И там, надо полагать, ожидают, что я буду присутствовать на похоронах? - Так точно, - ответил преданный Кексон, усердно счищая щеткой белые нитки и пятнышки с костюма хозяина. - Тело, прости господи, так разбилось о скалы, что с погребением хотят поторопиться. "Морской промысел - дело опасное, - говорю я своей бедной дочке, чтобы немного подбодрить ее. - Море, говорю я, Дженни, ремесло такое же неверное..." - Как и ремесло старого парикмахера, которого разоряют мода на стрижку и пошлина на пудру. Кексон, твой способ подбадривать так же неудачен, как и неуместен. Quid mihi cum femina?* Какое мне дело до твоего бабья, когда у меня довольно хлопот и с моими собственными? Еще раз тебя спрашиваю: ожидают ли эти бедняги, что я приду на похороны их сына? ______________ * Что мне до женщины? (лат.) - О, будьте уверены, ваша милость, что вас ожидают! В здешних краях принято, чтобы всякий джентльмен провожал покойника до границы своей земли. И вам достаточно дойти лишь до вершины холма. Никто не ожидает, чтобы ваша милость пошли дальше. Это ведь проводы Келсо: два шага за порог. - Проводы Келсо? - повторил за стариком любопытный антикварий. - А почему проводы Келсо, а не какие-нибудь другие? - Дорогой сэр, - ответил Кексон, - откуда мне знать? Просто так говорится! - Кексон, - отозвался Олдбок, - ты всего лишь парикмахер. Если бы я задал этот вопрос Охилтри, он сейчас же преподнес бы мне целую легенду. - Как вы не раз изволили говорить, - ответил Кексон с несколько необычным для него оживлением, - мое дело заниматься только наружной стороной головы вашей светлости. - Верно, Кексон, верно! Нельзя упрекать кровельщика, зачем он не обойщик. Олдбок достал записную книжку и отметил в ней: "Проводы Келсо - как пояснено, два шага за дверной порог. Источник: Кексон. Quaere*: происхождение. Mem.**: написать по этому вопросу доктору Грейстилу". ______________ * Выяснить (лат.). ** Сокр. Memorandum - заметка для памяти (лат.). Сделав эту запись, он возобновил разговор: - Должен сказать, Кексон, я одобряю обычай, что землевладелец провожает тело крестьянина. Этот обычай идет от давних времен и основан на глубоком сознании необходимости взаимной помощи и доверия между хозяином земли и тем, кто ее возделывает. В этом феодальная система (как и в вежливости к женщинам, хотя и преувеличенной), в этом, говорю я, феодальная система умерила и смягчила суровость классической древности. Никто не слыхал, Кексон, чтобы спартанец присутствовал на похоронах илота. Но я готов присягнуть, что Джон Гернел... Ты слышал о нем, Кексон? - Ну конечно, сэр! Кто бы мог состоять так долго при вашей милости и не слышать об этом джентльмене! - Так вот, - продолжал антикварий, - я готов биться об заклад, что ни один раб, или крепостной, или крестьянин ascriptus glebae* не умер здесь, во владениях монахов, без того, чтобы Джон Гернел прилично и достойно не похоронил его. ______________ * Приписанный к земле (лат.). - Гм, с позволения вашей милости, говорят, что ему больше приходилось заниматься рождениями, нежели смертями, хи-хи-хи! - весело засмеялся старик. - Хорошо, Кексон! Очень хорошо! Ты сегодня блистаешь. - А потом, - лукаво добавил Кексон, осмелев от похвалы патрона, - говорят еще, что католические священники в те времена кое-что получали, когда шли хоронить людей. - Верно, Кексон! Верно, как моя перчатка. Кстати, я думаю, что эта поговорка идет от обычая дарить перчатку в залог нерушимой верности. Так вот, повторяю, верно, как моя перчатка, Кексон, - и тем больше в этом чести для нас, протестантских властей, что мы даром выполняем эту обязанность, за которую приходилось платить во времена той императрицы суеверия, Кексон, о которой Спенсер аллегорически говорит: ...дочь женщины слепой, Абесса, дочь Корекки нерадивой... Но зачем я толкую о таких вещах с тобой? Мой бедный Ловел избаловал меня, и я привык говорить вслух, даже когда это все равно, что говорить про себя. Где мой племянник Гектор Мак-Интайр? - В гостиной, сэр, и с ним обе леди. - Очень хорошо, - сказал антикварий, - я тоже отправлюсь туда. - Послушай, Монкбарнс, - встретила его сестра, когда он вошел в гостиную. - Ты не должен сердиться. - Дорогой дядюшка!.. - начала мисс Мак-Интайр. - Что все это значит? - насторожился Олдбок, заключив по умоляющему тону дам, что его ожидают какие-то дурные вести, подобно тому, как осажденная крепость узнает о начале штурма по первому звуку сигнальной трубы. - Что тут у вас? Почему вы взываете к моему терпению? - Надеюсь, ничего особенного не произошло, сэр, - сказал Гектор, который, с рукой на перевязи, сидел за завтраком. - Во всяком случае, в ущербе, как и в гораздо больших неприятностях, мною причиненных, повинен только я сам. К сожалению, за них я ничего не могу предложить, кроме моей признательности. - Что ты! Я тебе сердечно рад, сердечно рад! Только пусть это предостережет тебя в дальнейшем от припадков гнева. Они не что иное, как кратковременное помешательство - ira furor brevis...* Но что это за новое несчастье? ______________ * Гнев есть кратковременное безумие (лат.). - Моя собака, сэр, к сожалению, опрокинула... - Милосердное небо! Неужели - слезную урну из Клохневена?! - воскликнул Олдбок. - Боюсь, дядя, что ту самую, - промолвила молодая леди. - Она стояла на буфете. Бедное животное хотело лишь добраться до свежего масла. - В чем, несомненно, вполне преуспело, так как я вижу на столе только соленое. Но это пустяк, моя урна была всего только краеугольным камнем моей теории, с помощью которой я доказываю, - вопреки упрямству невежественного Мак-Криба, - что римляне, проходя сквозь теснины здешних гор, оставляли за собой образцы своего искусства и предметы вооружения. И эта слезница погибла, уничтожена, раздроблена на осколки, которые можно принять за остатки битого цветочного горшка! О Гектор, я тебя люблю, но впредь Ты воинов моих не поведешь! - Да, сэр, боюсь, я выглядел бы довольно странно во главе навербованного вами полка! - Во всяком случае, Гектор, я приказал бы тебе бросить обоз и двигаться expeditus* или relictis impedimentis**. Ты не можешь себе представить, как надоела мне эта собака. Она совершает кражи со взломом, по крайней мере я слышал, что она проникла в кухню при запертых дверях и сожрала баранью лопатку. (Наши читатели, если они запомнили, что Дженни Ринтерут, отправляясь в рыбачью хижину, из осторожности оставила дверь открытой, вероятно не вменят в вину бедной Юноне указанное отягчающее обстоятельство, которое юристы называют claustrum fregit*** и которое разграничивает ограбление и простую кражу.) ______________ * Налегке (лат.). ** Без поклажи (лат.). *** Взлом замка (лат.). - Я искренне огорчен, сэр, - сказал Гектор, - что Юнона произвела столько беспорядка. Но сам дрессировщик Джек Мюрхед никак не мог заставить ее слушаться. Зато эта сука удивительно вынослива. - Если так, Гектор, я хотел бы, чтобы она вынесла себя из моих владений. - Мы оба удалимся завтра или даже сегодня, но мне не хотелось бы расставаться с братом моей матери в ссоре из-за какого-то пустякового горшка. - Ах, брат, брат! - воскликнула мисс Мак-Интайр в ужасе от столь пренебрежительного эпитета. - А как мне еще его называть! - продолжал Гектор. - С помощью точно таких горшков в Египте охлаждают вино, шербет или воду. Я привез с собой пару, а мог бы привезти хоть два десятка. - Что? - удивился Олдбок. - Точно такой же формы, как тот, что разбила собака? - Да, точно такой же, как крынка, стоявшая на буфете. Они у меня на квартире в Фейрпорте. Мы захватили с собой целую груду, чтобы охлаждать вино во время морского пути, - они для этого здорово подходят. Если бы я знал, что они могут сколько-нибудь возместить вашу утрату или доставить вам удовольствие, я почел бы за честь преподнести их вам. - Конечно, дорогой мой мальчик, это было бы мне чрезвычайно приятно. Изучать взаимные связи между народами по их обычаям и по сходству применяемой ими утвари издавна было моим любимым занятием. Все, что подтверждает существование таких связей, для меня чрезвычайно ценно. - Отлично, сэр, я буду очень польщен, если вы примете их и еще несколько мелочей в том же роде. А теперь, я надеюсь, вы простите меня? - Ах, дорогой мальчик, ты только ветрен и неразумен! - Но моя Юнона... она, уверяю вас, тоже только ветрена. Дрессировщик говорил мне, что в ней нет ни вспыльчивости, ни упрямства. - Хорошо, я дарю прощение и Юноне - при условии, что ты, подражая ей, не будешь ни вспыльчив, ни упрям и что она не будет допускаться в гостиную. - Дорогой дядя, - сказал воин, - я, право, постыдился бы предлагать вам, во искупление провинностей моих и моей спутницы, что-либо действительно достойное вашего внимания. Но теперь, когда все предано забвению, разрешите вашему племяннику, сироте, которому вы были отцом, преподнести вам безделушку, очень любопытную, как меня уверяли! Только история с моим ранением помешала мне вручить вам ее раньше. Мне подарил ее французский ученый, которому я оказал кое-какие услуги после дела под Александрией. Капитан вложил в руку антиквария маленький футляр. В нем оказалось старинное массивное золотое кольцо с великолепно вырезанной камеей, изображающей голову Клеопатры. Антикварий пришел в настоящий экстаз, сердечно пожал племяннику руку, осыпал его тысячью благодарностей и показал перстень сестре и племяннице. У последней хватило такта выказать достаточное восхищение, но мисс Гризельда (хотя и не уступала ей в любви к племяннику) не догадалась последовать ее примеру. - Хорошая вещица, Монкбарнс, - сказала она, - и, наверно, ценная. Но это не по моей части. Ты ведь знаешь, я не судья в таких вопросах. - Вот истинный голос Фейрпорта! - воскликнул Олдбок. - Дух этого города заразил нас всех. Мне кажется, я уже два дня, с тех пор как держится северо-восточный ветер, слышу запах дыма, но косные суждения города разносятся дальше, чем его испарения. Поверьте мне, дорогой Гектор, пройдись я по фейрпортской Хай-стрит, показывая эту бесценную камею всем встречным, никто из них - от мэра до городского глашатая - не остановит меня, чтобы расспросить о ее происхождении. Но если б я нес под мышкой штуку полотна, то, прежде чем я добрался бы до Конного рынка, меня засыпали бы вопросами о качестве и цене ткани. Грубое невежество тамошних жителей можно было бы высмеять словами Грея: Веселой шутке и уму Ты погребальный саван сшей - Преграду прочную всему. Что не приносит нам грошей Самым замечательным доказательством того, что сделанное Гектором мирное предложение оказалось вполне приемлемым, послужила новая выходка собаки. Пока антикварий был увлечен своей декламацией, Юнона, побаивавшаяся его, - ибо собаки благодаря поразительному инстинкту мгновенно определяют, кто их любит и кто не любит, - несколько раз заглядывала в комнату и, не усмотрев в его позе ничего устрашающего, наконец отважилась войти всей своей персоной и, осмелев от безнаказанности, сожрала нагретые для мистера Олдбока ломтики хлеба с маслом, в то время как он, поглядывая то на одного, то на другого из своих слушателей, с довольным видом повторял: "Ты погребальный саван сшей". - Вы помните место из "Эвменид", которое, кстати, не так прекрасно, как в подлиннике... Но что это?.. Исчез мой хлеб, и я вижу, куда! О ты, достойный образец слабого пола! Неудивительно, что женщины обижаются, когда их называют именем вашей породы. - Он погрозил Юноне кулаком, и она кинулась прочь из комнаты. - Однако раз Юпитер, по словам Гомера, не мог сладить с Юноной на небе, а Джек Мюрхед, по словам Гектора Мак-Интайра, имел столь же малый успех на земле, очевидно нам с ней ничего не поделать. Такой мягкий упрек брат и сестра правильно истолковали как полное прощение преступлений Юноны, и все с удовольствием принялись за утреннюю трапезу. Покончив с завтраком, антикварий предложил племяннику пойти с ним на похороны. Но воин возразил, что у него нет траурного костюма. - Ну, это ничего не значит! Требуется только твое присутствие. И я уверен, что ты увидишь там вещи, которые тебя развлекут... нет, это неподходящее выражение... которые тебя заинтересуют. Я имею в виду сходство - и на месте я покажу тебе его - между одеждой, обычной в таких случаях, у нас и у древних. "Да простит мне небо! - подумал Мак-Интайр. - Я, наверно, сделаю что-нибудь не так и сразу потеряю благосклонность дяди, которую только что случайно приобрел". Отправляясь в путь, воин внял предостерегающим взглядам сестры и твердо решил не обижать дядю невнимательностью или нетерпением. Увы, наши лучшие намерения рушатся, как только столкнутся с нашими преобладающими склонностями. Едва антикварий, боявшийся упустить хоть какую-нибудь деталь, начал рассказывать о погребальных обрядах древних скандинавов и описывать "эпоху холмов", как племянник прервал его, воскликнув, что большая чайка, кружившая около них, дважды подлетала на расстояние выстрела. Пожурив Гектора за эту провинность, но простив его, Олдбок возобновил свои рассуждения: - С этими обстоятельствами тебе следует ознакомиться и освоиться, мой дорогой Гектор. Ибо среди превратностей нынешней войны, потрясающей всю Европу, нельзя знать, куда тебя призовут служить. Если это будет, например, Норвегия, или Дания, или иная часть древней Скании, или, как мы ее называем, Скандинавии, тебе очень полезно будет знать назубок историю и традиции этой древней страны, этой officina gentium*, матери современной Европы, колыбели тех героев, которые ______________ * Кузницы народов (лат.). Разили смело, стойко защищались, Улыбкой смерть встречая... Как чудесно, например, по окончании утомительного перехода оказаться вблизи рунического памятника и обнаружить, что ты разбил свою палатку рядом с могилой героя! - Боюсь, сэр, что для пользы нашей походной кухни лучше было бы оказаться вблизи хорошего птичника. - Печально, что ты так говоришь! И неудивительно, что канули в вечность дни Кресси и Азенкура, если уважение к древней доблести умерло в груди британского воинства. - Ни в коем случае, сэр, это совсем не так! И все же я думаю, что Эдуард и Генрих, как и все прочие герои, сперва обеспечивали себе обед, а потом уже осматривали памятники старины. Уверяю вас, мы вовсе не равнодушны к славе предков. По вечерам я часто просил старого Рори Мак-Элпина спеть нам песни из Оссиана о битвах Фингала с Ламон-Муром и Магнуса с духом Мюрартаха. - Неужели ты веришь, - взволновался антикварий, - неужели ты, простак, безоговорочно веришь, что эта стряпня Макферсона - действительно древняя поэзия? - Верю ли я, сэр? Как же я могу не верить, если с детства слышал эти песни? - Но это не был макферсоновский, английский Оссиан! Надеюсь, ты не станешь утверждать такой вздор? - произнес антикварий, гневно хмуря лоб. Однако Гектор стойко выдержал натиск бури. Как многие истые кельты, он полагал, что честь его отечества и родного языка неразрывно связана с подлинностью этих широко распространенных песен. Он готов был бы драться до изнеможения, готов был бы отдать все, и даже жизнь, за каждую их строчку. Поэтому он бесстрашно утверждал, что Рори Мак-Элпин знал наизусть "всю книгу от корки до корки". И только после ряда перекрестных вопросов он пояснил столь категорическое заявление, добавив: - Во всяком случае, при достаточном запасе виски он готов был петь когда и сколько угодно, пока его слушали. - Так, так, - заметил антикварий. - Тогда, вероятно, это длилось не так уж долго. - Конечно, сэр, мы должны были выполнять служебные обязанности и не могли сидеть и всю ночь слушать волынщика. - Но ты теперь помнишь, - заговорил Олдбок, стиснув зубы и цедя слова, как всегда, когда ему противоречили, - ты теперь помнишь что-нибудь из тех стихов, которые находил такими звучными и интересными? Ты ведь, несомненно, отличный судья в таких вещах! - Я не выдаю себя за большого знатока, дядя! Но вам не следует сердиться на меня за то, что я больше увлекаюсь преданиями моей родины, чем подвигами Гарольдов, Гарфагеров и Гаконов, которые так любы вам. - Да ведь они, сэр, эти могучие, непобедимые германцы, и были твоими предками. А эти голоштанные кельты, которых они покорили и только терпели, как трусливое племя, ютящееся в расселинах скал, были их mancipia* и илотами! ______________ * Рабами (лат.). Теперь и Гектор побагровел от гнева. - Сэр. - промолвил он, - я не знаю, кто такие mancipia и илоты, но уверен, что эти наименования совершенно неприложимы к шотландским горцам. Только брат моей матери может безнаказанно так выражаться в моем присутствии. И прошу вас заметить, что я не считаю ни дружественным, ни красивым, ни любезным, ни благородным говорить подобное вашему гостю и родственнику. Мои предки, мистер Олдбок... - ...были великие и доблестные вожди. Я в этом не сомневаюсь, Гектор! И, право, я не думал, что наношу тебе столь тяжкую обиду, касаясь такой далекой старины и предмета, который я всегда рассматриваю спокойно, вдумчиво и беспристрастно. Но ты так же горяч и нетерпелив, как Гектор и Ахилл вместе взятые, да еще с Агамемноном в придачу. - Я сожалею, дядя, что погорячился, особенно с вами, который так заботлив и добр ко мне. Но мои предки... - Довольно об этом, мой мальчик! Я не хотел, совсем не хотел их оскорбить. - Очень рад, сэр. Тем более что род Мак-Интайров... - Мир праху их всех и каждого в отдельности! - промолвил антикварий. - Но возвратимся к нашей теме. Помнишь ли ты, спрашивал я, что-нибудь из этих стихотворений, которые доставляли тебе такое удовольствие? "Как досадно, - подумал Мак-Интайр, - что он с таким восторгом готов беседовать обо всем древнем, но только не о моем роде!" Напрягши память, он через некоторое время добавил вслух: - Да, сэр, мне кажется, я припомнил несколько строк. Но вы ведь не знаете гэльского языка! - И не слишком огорчусь, если не услышу его и сейчас. Но ты можешь дать мне некоторое представление о смысле этого отрывка на нашем родном диалекте. - Я окажусь очень слабым переводчиком, - сказал Мак-Интайр, мысленно пробегая оригинал, уснащенный всякими aghe, augh, ough и другими гортанными звуками. Потом он долго откашливался и прочищал горло, словно его перевод застрял там. Наконец, пояснив, что стихотворение представляет собой диалог между поэтом Ойсином, или Оссианом, и святым Патриком - покровителем Ирландии, и что трудно, если не невозможно, передать несравненную прелесть первых двух-трех строк, сообщил, что смысл отрывка таков: "- Патрик-псалмопевец, Раз ты не хочешь слушать мои повествования, Хотя никогда раньше их не слыхал, Я с сожалением должен сказать тебе, Что ты немногим лучше осла". - Прекрасно! Прекрасно! - воскликнул антикварий. - Но продолжай! Ведь это, в конечном счете, самое восхитительное дурачество. И, по-моему, поэт был совершенно прав. Что же говорит святой? - Он отвечает так, как от него и можно было ожидать, - сказал Мак-Интайр. - Но послушали бы вы, как это пел Мак-Элпин на языке подлинника! Речи Оссиана он исполнял петым басом, а речи Патрика - тонким тенорком. - Я полагаю, что это соответствовало разным трубкам волынки этого самого Мак-Элпина, - заметил Олдбок. - Что же дальше? Пожалуйста, продолжай! - Так вот, Патрик отвечает Оссиану: "- Честное слово, сын Фингала, Когда я заливаюсь трелями псалмов, А ты горланишь свои бабьи сказки, Это мешает моим благочестивым занятиям". - Превосходно! Чем дальше, тем лучше. Надеюсь, святой Патрик пел не так скверно, как регент хора нашего Блеттергаула, иначе при выборе между поэтом и псалмопевцем трудно было бы решить, какое зло меньше. Но меня умиляет вежливость этих двух видных особ при обращении друг к другу. Как жаль, что в переводе Макферсона нет ни слова отсюда! - Если вы в этом уверены, - строго ответил Мак-Интайр, - это значит, что он позволял себе ничем не оправданные вольности с подлинником. - Я думаю, скоро все это поймут, но, прошу тебя, продолжай! - Вот что ответил ему Оссиан, - сказал Мак-Интайр: "- Ты смеешь сравнивать свои псалмы, Сын..." - Чей сын? - воскликнул Олдбок. - Мне кажется, - несколько нерешительно ответил молодой солдат, - он хотел сказать: "сын собаки женского пола". "- Ты сравниваешь свои псалмы С рассказами голоруких фениев?" - Ты уверен, Гектор, что правильно переводишь последний эпитет? - Вполне уверен, сэр, - упрямо произнес Гектор. - Дело в том, что там, может быть, говорилось о наготе другой части тела. Не удостоив ответом это клеветническое предположение, Гектор продолжал: "- Я думаю, не будет большой беды, Если я откручу тебе лысую голову..." - Но что там такое? - вдруг закричал Гектор, оборвав свою декламацию. - Животное из Протеева стада, - сказал антикварий, - phoca, или тюлень, спящий на берегу. Тут Мак-Интайр с живостью молодого спортсмена сразу забыл про Оссиана и Патрика, забыл про дядю и свою рану, с криком: "Поймаю! Поймаю!" выхватил из рук изумленного антиквария трость, чуть не сбив его при этом с ног, и помчался во всю прыть, чтобы отрезать животному путь к воде, к каковой стихии тюлень, почуяв недоброе, начал быстро отступать. Сам Санчо, когда его господин, прервав рассказ о сподвижниках Пентаполина Обнаженной Руки, ринулся на стадо овец, был менее поражен, чем Олдбок при этой внезапной выходке племянника. - Видно, черт в него вселился! - воскликнул он. - Надо же лезть к зверю, который вовсе не думал о нем! - Повысив голос, он продолжал: - Гектор... племянник... дурень... оставь в покое phoca... оставь в покое phoca... Они отчаянно кусаются, говорю тебе!.. Однако он слушает меня не больше, чем вон тот столб... Ага, ага, вот они и сцепились!.. Ишь ты, phoca одолевает! Рад это видеть! - с сердечной горечью произнес он, хотя, по правде, тревожился за племянника. - От всей души рад это видеть! Действительно, заметив, что путь к отступлению прегражден быстроногим воинам, тюлень мужественно встретил его, спокойно перенес нанесенный ему полновесный удар, нахмурился, как делают эти животные, когда раздражены, пустил в дело ласты и всю свою неуклюжую мощь, вырвал оружие из рук обидчика, повалил его на песок и, ограничившись этим, уполз в море. Не успел капитан Мак-Интайр, немало расстроенный исходом своей доблестной атаки, подняться на ноги, как был встречен ироническими поздравлениями дядюшки по поводу поединка, достойного быть увековеченным самим Оссианом, "ибо, - сказал антикварий, - твой великодушный противник умчался, хотя и не на крыльях орла, от поверженного врага. Честное слово, он проковылял от тебя со всем величием триумфатора и, кстати, унес, в качестве spolia opima*, мою палку". ______________ * Богатой добычи (лат.). Мак-Интайр мог сказать в свое оправдание лишь то, что горец не может спокойно пройти мимо лани, тюленя или лосося, не испытав на них свое охотничье искусство, и что он совсем забыл о перевязанной руке. Своим падением он тут же воспользовался как предлогом для возвращения в Монкбарнс, чем избежал дальнейших насмешек дяди и его ламентаций по поводу пропавшей трости. - Я срезал ее, - сказал он, - в знаменитых лесах Хоторндена, когда еще не думал навсегда остаться холостяком. Я не отдал бы ее за целый океан тюленей. Ах, Гектор, Гектор! Твой тезка был рожден, чтобы стать опорой Трои, а ты - чтобы стать бичом Монкбарнса! Глава XXXI Молчи о том, что юность слезы льет - Соленую и теплую водицу. Но градинами льдистыми сбегают Они из наших утомленных глаз, Морщины остужая щек, увядших Как чувства и надежды, застилая Путь перед нами белой пеленой. Старинная пьеса Оставшись один, антикварий пошел быстрее, так как споры с племянником и завершившаяся их стычка порядочно задержали его. Вскоре он очутился возле поселка Массел-крейг. Теперь на унылых и убогих лачугах лежал грустный отпечаток траура. Все лодки были вытащены на берег, и хотя день стоял прекрасный и время года было благоприятное, тишину не нарушали ни песни рыбаков, отправлявшихся в море, ни лепет детворы, ни звонкие голоса матерей, чинивших на открытом воздухе невода. Несколько соседей, кто в старомодной, тщательно сохраняемой черной одежде, кто в обыкновенном платье, но все с выражением скорбного сочувствия к семье, постигнутой столь внезапным и неожиданным бедствием, собрались у хижины Маклбеккитов в ожидании выноса тела. Когда приблизился лэрд Монкбарнса, они расступились, чтобы дать ему войти, затем в знак скорби приподняли шляпы, и он таким же образом ответил на их приветствия. Внутри хижины Олдбок увидел сцену, которую способен был бы написать только наш чудесный Уилки с присущим ему глубоким и тонким пониманием натуры. Тело лежало в гробу, поставленном на деревянную кровать, на которой молодой рыбак спал при жизни. Неподалеку стоял отец. Его морщинистое обветренное лицо, обрамленное седыми волосами, говорило о многих проведенных им в море бурных ночах и днях, похожих на ночи. В его уме, видимо, теснились мысли об утрате, ибо лицо его выражало невыносимое горе, так легко овладевающее простыми и грубыми натурами и готовое перейти в ненависть ко всему миру и ко всем, кто в нем остался после того, как не стало любимого человека. Старик делал самые отчаянные попытки спасти сына, и его лишь силой удержали в такую минуту, когда он уже не мог помочь несчастному и только погиб бы сам. Все это, очевидно, сейчас бурлило в его памяти. Взгляд его искоса скользил по гробу, как по предмету, на который он не мог долго смотреть, но от которого все же не мог отвести глаз. На неизбежные вопросы, с которыми время от времени к нему обращались, он отвечал кратко, резко и почти злобно. Никто из членов семьи еще не посмел сказать ему слово сочувствия или утешения. Его мужеподобная и горластая жена, в обычное время - полновластная хозяйка дома, чем она справедливо хвалилась, теперь, потрясенная тяжкой потерей, покорно молчала и вынуждена была скрывать от супруга взрывы своего женского горя. Видя, что с минуты несчастья он отказывается от еды, и не решаясь сама подойти к нему, она утром пустилась на ухищрение и подослала к мужу самого младшего мальчика, его любимца, чтобы тот подал ему еду. Первым побуждением рыбака было в ярости оттолкнуть миску, что очень испугало ребенка, но затем он сейчас же схватил малыша на руки и стал жадно его целовать. - Ты вырастешь славным парнем, Пати, да хранит тебя небо! Но никогда, никогда ты не станешь для меня тем, чем был Стини. Он с десяти лет выходил со мной под парусом в море, и отсюда до Бьюкен-несса никто лучше его не умел закинуть невод. Говорят, люди должны покоряться судьбе. Попытаюсь! И с этого мгновения он молчал, если не приходилось, как мы уже упоминали, отвечать на возникавшие вопросы. Таково было безутешное состояние отца. В другом углу, закрыв лицо передником, сидела мать. О силе ее горя можно было судить по тому, как она ломала руки и как судорожно вздымалась под покровом ее грудь. Две соседки, усердно нашептывавшие ей обычные советы примириться с непоправимым, казалось, старались если не утешить, то хоть заглушить ее горе своими речами. К горю детей примешивалось недоумение. Они замечали вокруг необычайные приготовления и поставленные на стол пшеничный хлеб и вино, которыми даже беднейший крестьянин или рыбак потчует гостей при таких скорбных событиях. И, таким образом, их горе по поводу смерти брата уже почти растворилось в восхищении перед пышностью похорон. Но самой замечательной фигурой в этой скорбной группе была бабушка. Сидя в своем обычном кресле с обычным равнодушным видом и безразличием ко всему окружающему, она то и дело машинально пыталась вращать веретено или нащупывала возле себя прялку, хотя то и другое было отложено в сторону. Потом она оглядывала комнату, словно пораженная исчезновением неизменных принадлежностей своей работы, и, казалось, дивилась черному цвету платья, в которое ее переодели, и множеству окружавших ее лиц. В такие минуты она поднимала голову, дико озираясь, и останавливала взгляд на кровати и гробе внука, словно вдруг впервые начинала сознавать постигшее семью несчастье. В ее полузастывших чертах отражалось то замешательство, то недоумение или горе. Но она не произнесла ни слова, не пролила ни слезинки. И никто из семьи не мог бы сказать по выражению ее лица, в какой мере до нее доходила эта необычная суета. Она сидела среди собравшихся на похороны как связующее звено между скорбными живыми и мертвым телом оплакиваемого ими человека, как существо, в котором свет бытия уже затмевали подкрадывающиеся тени смерти. Когда Олдбок вошел в этот дом скорби, все на минуту безмолвно склонили головы, и затем, по шотландскому обычаю, гостей стали обносить вином и хлебом. В это время Элспет поразила и испугала всех, сделав знак разносившему угощение остановиться. Она взяла в руку стакан, встала и с бессмысленной улыбкой, игравшей на морщинистом лице, глухим, дрожащим голосом провозгласила: - Желаю вам здравствовать, господа, и часто веселиться на таких собраниях! Все отшатнулись при этом зловещем пожелании и поставили обратно нетронутые стаканы, содрогаясь от ужаса, понятного тем, кто знает, сколько еще суеверий распространено среди простых шотландцев. Однако, отведав напиток, старуха вдруг воскликнула: - Что это? Вино! Откуда вино в доме моего сына?.. Ох, теперь я поняла горестную причину, - продолжала она, подавляя стон. Уронив стакан, она еще миг постояла, пристально глядя на кровать, где стоял гроб ее внука, затем медленно опустилась в кресло и прикрыла глаза и лоб иссохшей, бледной рукой. В эту минуту в дом вошел пастор. Мистер Блеттергаул, неистощимый говорун, особенно на тему об обогащении казны за счет монастырей, вдовьих земельных прав, десятин и церковных тяжб, донимавший своим красноречием слушателей в тот год, когда, к их несчастью, состоял председателем церковного суда, был все же добрый человек, по выражению шотландских пресвитериан - "прямой с богом и людьми". Ни одно духовное лицо столь усердно не посещало больных и несчастных, не поучало юношей, не наставляло несведущих и не увещевало заблудших. И поэтому, несмотря на раздражение от его многословия и предрассудков, личных и профессиональных, несмотря, далее, на постоянное отрицание за ним способности здраво мыслить, особенно в вопросах духа и вкуса, о которых Блеттергаул был склонен распространяться, надеясь когда-нибудь пробить себе дорогу к кафедре риторики или литературы, - несмотря, повторяю, на предубеждения, вызываемые всеми этими обстоятельствами, наш друг антикварий взирал на упомянутого Блеттергаула с большим уважением и почтением, хотя, признаюсь, лэрда, вопреки требованиям приличия и увещеваниям женской части семьи, не часто удавалось, как он выражался, "с собаками выгнать" из дома, чтобы послушать проповедь названого слуги божьего. Тем не менее он всегда чувствовал неловкость, если отлучался из Монкбарнса в тот день, когда приходил Блеттергаул, которого постоянно приглашали обедать там по воскресеньям: эти визиты были со стороны мистера Блеттергаула знаком его уважения, вполне приемлемым, по мнению хозяина, для пастора и совместимым с собственными привычками Олдбока. Теперь после отступления, которое понадобилось нам лишь для того, чтобы ближе познакомить наших читателей с честным священнослужителем, возвратимся к прерванному рассказу. Войдя в хижину и ответив на безмолвные и скорбные приветствия находившихся там людей, мистер Блеттергаул сейчас же протиснулся к несчастному отцу и, видимо, попытался шепнуть ему несколько слов утешения и сочувствия. Но старик еще не мог их слышать. Он лишь угрюмо кивнул головой и пожал священнику руку в знак благодарности за добрые намерения, однако либо не мог, либо не пожелал ничего ответить. Затем священник подошел к матери, двигаясь так медленно и бесшумно, словно боялся, что пол, подобно тонкому льду, подломится под его ногами и что от первого же звука разрушатся какие-то магические чары и хижина со всеми ее обитателями провалится в бездну. О том, что он сказал бедной женщине, можно судить только по ее ответам, когда, задыхаясь от подавляемых рыданий под покровом, который она все еще не отнимала от лица, миссис Маклбеккит чуть слышно твердила при каждой паузе пастора: - Да, сэр, да!.. Вы очень добры... Вы очень добры... Конечно, конечно... Мы должны покориться... Но, о господи, мой бедный Стини, моя гордость, такой складный, такой красивый, такой помощник семье, утешение нам и радость всем, кто на него ни глянет!.. Ох, дитя мое, дитя мое, дитя мое! Зачем ты лежишь здесь, а я... я осталась плакать о тебе!.. С таким бурным проявлением горя и материнской любви ничего нельзя было поделать. Олдбок уже не раз прибегал к табакерке, чтобы скрыть слезы, от которых, несмотря на свой скептический и насмешливый нрав, он в таких случаях не мог удержаться. Женщины всхлипывали, мужчины прикрывали рот шляпами и тихонько переговаривались между собой. Пастор тем временем обратился с духовным утешением к престарелой бабушке. Сначала она слушала, или казалось, что слушает, с обычным равнодушием. Но, когда, стараясь быть понятым, он настолько склонился над ее ухом, что смысл его слов начал отчетливо доходить до нее, - хотя те, кто стоял подальше, его и не улавливали, - лицо старухи сразу стало суровым и выразительным, как всегда бывало у нее в минуты просветления. Она выпрямилась и покачала головой, ясно выказывая досаду, если не презрение, к словам мистера Блеттергаула, а затем слегка махнула рукой, и это движение лучше слов дало понять всем присутствующим, что она отвергает предложенное ей духовное утешение. Священник на шаг отступил, будто его оттолкнули. Осторожно подняв и опустив руку, он как бы выразил одновременно удивление, огорчение и жалость по поводу печального состояния ума старой Элспет. Всех присутствующих охватило чувство сострадания, и по толпе прошел заглушенный шепот, свидетельствовавший о том, каким благоговейным ужасом наполнила всех безнадежная мрачность и в то же время решительность старухи. Тем временем общество провожающих пополнилось двумя лицами, которых ожидали из Фейрпорта. Снова пустили вкруговую вино и разведенный спирт, и снова все обменялись безмолвными поклонами. Старуха вторично взяла в руку стакан, выпила и со странным смехом воскликнула: - Ха, ха! Я нынче дважды отведала вина! Как вы думаете, друзья, когда это было со мной в последний раз?.. Я не пила вина с тех пор, как... Краска, на миг оживившая лицо Элспет, исчезла, старуха поставила стакан и снова опустилась в кресло, с которого было приподнялась, когда с жадностью потянулась за вином. Общее удивление улеглось, и мистер Олдбок, который с болью в сердце наблюдал за тем, что он считал заблуждениями ослабленного разума, борющегося с мертвящим холодом глубокой старости и горя, заметил пастору, что пора было бы приступить к церемонии. Отец покойного был не способен распоряжаться, но самый близкий родственник дал знак плотнику, в таких случаях исполняющему обязанности гробовщика, выполнить свое дело. Скрип винтов сейчас же известил, что крыша последнего обиталища бренной плоти укрепляется над нею. Этот последний акт, навеки отделяющий нас от останков того, кого мы собрались оплакивать, обычно оказывает воздействие даже на самых равнодушных, себялюбивых и бессердечных. Из духа противоречия - да позволено будет нам считать его признаком узости взглядов - отцы шотландской церкви отвергают обращение к божеству, даже по такому торжественному поводу, чтобы никто не подумал, что они поощряют обряды Рима или Англии. Гораздо правильнее и проще подходит к этому в нынешней практике большинство шотландских пасторов; они в таких случаях читают молитву и произносят слово назидания живущим еще пред останками того, кто совсем недавно был таким, как они сами, а теперь стал таким, какими со временем суждено стать и им. Однако этот достойный и похвальный обычай еще не был принят в то время, о котором я повествую; во всяком случае, мистер Блеттергаул его не придерживался, и похороны продолжались без всяких благочестивых обрядов. Гроб под наброшенным на него покровом, поддерживаемый за ручки ближайшими родственниками, теперь только ждал отца, который, по обычаю, должен был нести изголовье. Эти привилегированные лица позвали его, но он только отмахнулся и покачал головой в знак отказа. А те, полагая это долгом оставшегося в живых и непременным возданием почести усопшему, с благими намерениями, но малым разумением готовы были настаивать на своем требовании. Тут, однако, между оцепеневшим от горя отцом и его благожелательными мучителями стал Олдбок и заявил, что, как землевладелец и хозяин покойного, он сам "понесет его голову к могиле". Несмотря на столь горестный повод, такой знак внимания со стороны лэрда согрел сердца родственников покойного. И старая Эйлисон Брек, одна из рыбачек, вполголоса пообещала: - Для его милости Монкбарнса у меня всегда найдутся две дюжины устриц (он слыл большим их любителем), хотя бы мне пришлось самой выйти за ними в море при лютом ветре. И таков уж нрав простых шотландцев, что, выказав уважение к их обычаям и к ним самим, мистер Олдбок приобрел в этот день большую популярность, чем до того всеми теми суммами, которые он ежегодно раздавал по приходу в порядке личной и общественной благотворительности. Теперь печальная процессия медленно двинулась в путь. Впереди шли причетники с жезлами, жалкого вида старики, сами ковылявшие, казалось, прямо в ту могилу, к которой они провожали другого, и одетые, по шотландскому обычаю, в поношенные черные сюртуки и охотничьи фуражки с порыжелым крепом. Монкбарнс, если бы с ним посоветовались, вероятно возражал бы против этого лишнего расхода. Но, поступив так, он обидел бы всех больше, чем почтил их, взяв на себя роль первого среди провожающих лиц. Он это отлично понимал и мудро воздержался от упрека там, где упреки и советы были равно бесполезны. Действительно, шотландское крестьянство все еще заражено той страстью к похоронным церемониям, которая когда-то отличала виднейших сановников королевства и даже побудила шотландский парламент издать закон, ограничивающий ее. И я знавал многих людей самого низкого звания, отказывавших себе не только в удобствах, но и во многом необходимом ради того, чтобы скопить достаточную сумму и дать возможность пережившим их друзьям похоронить их, как они это называли, "по-христиански". Их верных душеприказчиков, какую бы нужду они сами ни терпели, нельзя было побудить обратить на пользу живым те деньги, которые напрасно затрачивались на погребение мертвых. С печальной торжественностью, обычной в таких случаях, похоронная процессия прошла около полумили до кладбища, где тело было предано родной земле, и после того, как могильщики засыпали яму и покрыли ее свежим дерном, мистер Олдбок, сняв шляпу, поклонился своим помощникам, стоявшим в скорбном молчании, и кивком головы отпустил провожающих. Священник предложил антикварию идти домой вместе. Однако мистер Олдбок находился под таким сильным впечатлением от того, как держались рыбак и его мать, что, движимый состраданием, а может быть, в какой-то степени и тем любопытством, которое иногда толкает нас даже к тому, что нам больно видеть, он предпочел одинокую прогулку вдоль берега, чтобы по пути еще раз посетить хижину. Глава XXXII Какой здесь грех сокрыт, какая тайна, Что их ни рассказать, ни искупить? ...черты лица бесстрастны В них не прочесть ни горя, ни упорства Не вспыхнут щеки, и уста не дрогнут "Таинственная мать" Когда гроб был унесен с того места, где он стоял, провожающие, в порядке их общественного положения или родства с усопшим, гуськом вышли из хижины, причем младших детей мужского пола взяли с собой, и они семенили за носилками, на которых покоился брат, с недоумением следя за непонятным обрядом. Потом поднялись соседки и с заботливой предупредительностью увели девочек, чтобы дать несчастной чете время и возможность открыть друг другу сердца и тем смягчить горе. Однако доброе намерение женщин не возымело успеха. Едва последняя из них вышла за дверь и тихо прикрыла ее за собой, как отец, поспешно оглянувшись, чтобы убедиться, что не осталось никого из чужих, вскочил, яростно заломил руки над головой, издал долго сдерживаемый вопль отчаяния, спотыкаясь, кинулся к кровати, на которой перед тем стоял гроб, бросился на нее и, зарывшись головой в подушку, дал исход всей силе своего горя. Напрасно несчастная мать в ужасе от такой безграничной скорби - тем более страшной, что она овладела человеком суровым и сильным, - подавила собственное горе и слезы и, теребя мужа за полы куртки, умоляла его встать и вспомнить, что, хотя одного из семьи и не стало, у него все же есть жена и дети, нуждающиеся в поддержке и утешении. Этот призыв прозвучал слишком рано, когда отчаяние отца было еще чересчур остро, и остался без внимания. Рыбак по-прежнему лежал ничком, и рыдания, столь горькие и сильные, что от них сотрясались кровать и перегородка, у которой она стояла, руки, стискивавшие одеяло, и судорожно дергавшиеся ноги - все говорило о том, как глубоко и мучительно он страдал. - Ох, какой день, какой день! - промолвила бедная мать, чье женское горе уже изошло стонами и слезами и теперь почти растворилось в ужасе перед тем состоянием, в котором она видела мужа. - Ох, какой страшный час! И никого, кто бы помог бедной, одинокой женщине! Ох, матушка, хоть бы вы сказали ему слово! Хоть бы вы заставили его успокоиться! К ее изумлению и даже ужасу, мать мужа услыхала ее и откликнулась на призыв. Она поднялась, без поддержки, уверенно прошла по комнате и, остановившись у кровати, перед простертым телом рыбака, сказала ему: - Встань, сын мой, и не скорби о том, кто уже за пределами греха, искушения и горя! Скорби о тех, кто остался в этой юдоли горя и мрака. Я вот не скорблю и не могу ни о ком скорбеть, но я больше всех нуждаюсь в том, чтобы ты скорбел обо мне. Голос старой матери, который уже много лет не звучал при обсуждении насущных нужд семьи, оказал действие на сына. Он сел на край постели, и его внешний вид, поза и движения выражали теперь не гневное молчание, а глубокую тоску и уныние. Бабушка удалилась в свой угол, а мать машинально взяла в руки потрепанную Библию и, казалось, начала читать, хотя глаза ее были полны слез. Вот что происходило в комнате, когда раздался громкий стук в дверь. - Что это? - удивилась бедная мать. - Кто мог прийти к нам в такой час? Наверно, этот человек не слыхал о нашем несчастье! Когда стук повторился, она встала и, открыв дверь, сердито спросила: - Кому это понадобилось тревожить дом, куда вошло горе? Перед ней стоял высокий человек в черном, и она сразу узнала в нем лорда Гленаллена. - Нет ли здесь или в одном из соседних домов старой женщины по имени Элспет, которая долго жила в Крейгбернфуте? - Это моя свекровь, милорд, - сказала Маргарет. - Но сейчас она никого не может видеть. Ох, у нас нынче тяжкое горе! Рука господа коснулась нас. - Избави бог, - сказал лорд Гленаллен, - чтобы я по пустому делу стал беспокоить вас, когда вы в горе; но дни мои сочтены, ваша свекровь очень стара, и, если я не увижу ее сегодня, мы с ней, возможно, уже и не встретимся в этом мире. - А зачем вам, - продолжала безутешная мать, - видеть старую женщину, сломленную годами и горем? Ни знатный, ни простой человек не переступит моего порога в тот день, когда из дома вынесли тело моего ребенка. Говоря так со свойственной ей с малых лет и развившейся от рода занятий раздражительностью (эта раздражительность теперь, когда прошли первые неудержимые вспышки отчаяния, уже начала примешиваться к ее горю), миссис Маклбеккит держала дверь приотворенной, но загораживала собою проход, не давая гостю пройти. Однако изнутри послышался голос мужа: - Кто там, Мэгги? Почему ты его не впускаешь? Пропусти того, кто пришел! Не все ли равно мне теперь, кто и когда входит и выходит из моего дома! Повинуясь приказанию мужа, женщина отступила в сторону и дала лорду Гленаллену войти в хижину. Страдание, сквозившее во всем его облике и написанное на его изможденном лице, разительно отличалось от следов горя на грубом, обветренном лице рыбака и на мужественных чертах его жены. Он приблизился к старухе, сидевшей в своем обычном кресле, и, напрягая голос, спросил ее: - Вы Элспет из Крейгбернфута? - Кто спрашивает о злосчастном месте, где жила эта дурная женщина? - сказала она вместо ответа на его вопрос. - Несчастный лорд Гленаллен. - Граф?.. Граф Гленаллен?! - Тот, кого звали Уильям, лорд Джералдин, - пояснил граф, - и кого смерть матери сделала графом Гленалленом. - Отвори ставень, - властно и нетерпеливо обратилась старуха к невестке, - скорей отвори ставень, чтобы я могла видеть, настоящий ли это лорд Джералдин, сын моей госпожи, тот, кого я приняла на руки в час его рождения и кто в полном праве проклинать меня за то, что я не задушила его в тот самый час! Окно, которое держали закрытым, чтобы полумрак подчеркивал торжественность похоронного обряда, было по ее приказанию открыто. Внезапный и сильный свет пронизал дымный и мутный воздух душной хижины. Падая широким потоком на камин, лучи, словно на полотнах Рембрандта, озарили лица несчастного дворянина и старой сивиллы, которая встала и, держась за него одной рукой, пристально всматривалась в него выцветшими голубыми глазами и длинным сморщенным пальцем медленно водила перед его лицом, словно стараясь проследить его черты и примирить то, что она помнила, с тем, что видела теперь. Окончив свой внимательный осмотр, она с глубоким вздохом произнесла: - Печальная, печальная перемена!.. И чья же это вина? Это записано там, где о том вспомнят, записано на медных досках стальным пером, где записывается все, что совершает грешная плоть... Что же нужно, - спросила она, помолчав, - лорду Джералдину от бедной старухи, которая уже мертва и принадлежит к живым лишь потому, что ее еще не положили в землю? - Да нет же! - возразил граф Гленаллен. - Во имя неба скажи, почему ты так настоятельно хотела меня видеть и подкрепила просьбу присылкой такого знака, что я - ты это понимала - не посмел бы тебе отказать? С этими словами он вынул из кошелька перстень, который Эди Охилтри принес ему в Гленаллен-хауз. Вид этой вещи мгновенно оказал на старуху странное действие. К старческой дрожи прибавилась дрожь страха. Элспет сейчас же начала рыться в карманах с трепетным волнением человека, подозревающего, что он потерял что-то очень важное; потом, словно убедившись в основательности своих опасений, она повернулась к графу и спросила: - Как он попал к вам? Как вы его добыли? Я думала, что он у меня в сохранности. Что скажет графиня? - Вы знаете, - сказал граф, - вы должны были слышать, что моя мать умерла. - Умерла? Вы не обманываете меня? Значит, она рассталась наконец с землями, и титулами, и родословными? - Со всем, всем, - ответил граф, - как расстаются смертные со всякой суетой! - Теперь я вспоминаю, - промолвила Элспет, - я уже слыхала об этом. Но с тех пор в нашем доме случилось такое несчастье, а память моя так ослабела... Так вы уверены, что ваша мать ушла из мира сего? Граф еще раз подтвердил старухе, что ее прежней госпожи не стало. - Тогда, - сказала Элспет, - тайна больше не будет угнетать мою душу. Пока графиня жила, кто посмел бы разглашать то, что было ей неугодно? Но она ушла, и я признаюсь во всем. Повернувшись к сыну и невестке, она властным голосом приказала им покинуть дом и оставить лорда Джералдина - так она продолжала его называть - наедине с ней. Но Мэгги Маклбеккит теперь, когда первый приступ горя у нее прошел, вовсе не была склонна покорно выслушивать в своем собственном доме распоряжения свекрови, чья власть бывает особенно тягостна для женщины такого общественного положения, как Мэгги. Ее очень удивила эта властность, которую она считала давно угасшей и забытой. - Слыханное ли дело, - вполголоса заворчала она, несколько робея в присутствии такой важной особы, как лорд Гленаллен, - слыханное ли дело требовать, чтобы мать, еще не осушив слез, ушла из своего собственного дома, когда только что из дверей вынесли труп ее старшего сына? Рыбак неприязненным и упрямым тоном поддержал ее. - Нынешний день не для твоих старых сказок, мать... Милорд - ежели он и впрямь лорд - может прийти в другое время, а коли хочет, пусть говорит, что ему надо. Никому здесь нет охоты слушать его или тебя. Но ни лорду, ни простому человеку в угоду я не уйду из своего дома в тот самый день, когда мой бедный... Тут его голос сорвался, и он не мог продолжать. При входе лорда Гленаллена он встал и так и стоял все время, а теперь решительно опустился на стул и застыл в угрюмой позе человека, который не отступится от своего слова. Но старухе серьезность этого часа, казалось, вернула все силы и некогда присущее ей умственное превосходство. Она поднялась и, подойдя к нему, торжественным голосом произнесла: - Сын мой, если ты не хочешь слушать рассказ о позоре своей матери, если ты не хочешь стать добровольным свидетелем ее вины и если ты хочешь заслужить ее благословение и отвратить ее проклятие, заклинаю тебя, приказываю тебе ради той, кто тебя родила и вскормила, дай мне свободно поговорить с лордом Джералдином о том, чего не должен слышать ни один смертный, кроме него. Повинуйся моим словам, дабы в тот день, когда ты засыплешь прахом земным мою главу - ох, скорей бы этот день настал! - ты мог бы вспомнить об этой минуте и не корить себя за то, что не исполнил последнего земного желания своей матери. Слова этого торжественного требования пробудили в сердце рыбака привычку к бессознательному послушанию, к которому приучила его мать и которого он никогда не нарушал в те времена, когда она еще владела всеми своими силами. Воспоминание об этом переплелось с наполнявшим его чувством и, бросив взгляд на постель, где еще недавно лежало мертвое тело, старик пробормотал: - Он не знал, что значит ослушаться меня, соглашался он со мной или нет. Зачем же я буду сердить ее? Взяв упиравшуюся супругу под руку, он бережно вывел ее из дому и закрыл за собой дверь на щеколду. Когда несчастные родители ушли, лорд Гленаллен, опасаясь, как бы старуха вновь не впала в бесчувственное состояние, опять начал настаивать, чтобы она рассказала ему то, что хотела. - Вы успеете услышать это, - ответила она. - Мой ум сейчас достаточно ясен, и едва ли, - да я этого и не думаю, - едва ли я забуду то, что мне надо сказать. Моя жизнь в Крейгбернфуте стоит у меня перед глазами, как наяву, зеленый склон с песчаной кромкой там, где ручей вливался в море, две лодки со сложенными парусами в бухточке, высокий утес за садом дома Гленалленов, нависший над потоком... Увы, я могу забыть, что у меня был муж и я потеряла его, что остался в живых лишь один из наших четырех молодцов-сыновей, что несчастье за несчастьем поглотило наше неправедно нажитое богатство, что только в это утро из дома вынесли тело первенца моего сына, - но я никогда не забуду дней, проведенных в прекрасном Крейгбернфуте! - Ты была любимицей моей матери, - сказал лорд Гленаллен, стараясь навести ее на главную тему, от которой она уже начала отклоняться. - Была, была... Вам незачем напоминать мне об этом. Она дала мне воспитание, какого не получают девушки из народа, дала мне знания, каких не было у моих товарок. Но, как древний искуситель, она, научив меня добру, научила и злу. - Ради бога, Элспет, - произнес измученный граф, - объясни, если можешь, свои ужасные намеки. Я знаю, тебе известна такая страшная тайна, что, стоит высказать ее, и крыша рухнет у нас над головой. Но все равно, говори! - Я скажу, скажу, - отозвалась она, - но только потерпи еще немного. - И снова она, казалось, погрузилась в воспоминания, но теперь к ним больше не примешивались ни безумие, ни апатия. Она готовилась приступить к тому, что давно обременяло ее ум и, несомненно, часто завладевало всей ее душой в такие часы, когда всем окружающим она казалась мертвой. И могу добавить примечательную особенность: мощный дух старухи так воздействовал на ее телесные силы и нервную систему, что, несмотря на глухоту, каждое слово, произнесенное лордом Гленалленом во время этого необычайного свидания, хотя бы оно было лишь тихим отзвуком ужаса или душевной муки, достигало слуха Элспет с той же отчетливостью, как и в прежние годы ее жизни. И сама она говорила ясно, внятно и медленно, словно заботясь о том, чтобы то, что она сообщила, было до конца понято. В то же время речь ее была сжатой, свободной от многословия или добавлений, естественных для представительницы ее пола, притом в таких преклонных летах. Короче говоря, ее язык свидетельствовал о некоторой образованности, а также об удивительно твердом и решительном уме и о таком характере, от которого можно ожидать больших преступлений. Суть ее сообщения изложена в следующей главе. Глава XXXIII Раскаянье - оно неумолимо: Ищейкой злобною бежит за нами По лабиринту молодых безумств, Не слышим мы ее, пока сильны, Пока суставы не свела нам старость. Когда ж года разрушат все надежды, У ложа нашего раздастся лай, Нам возвещая гнев, и скорбь, и кару. Старинная пьеса - Мне не к чему говорить вам, - начала старуха, обращаясь к графу Гленаллену, - что я была любимицей и доверенным лицом Джоселинд, графини Гленаллен, да упокоит бог ее душу! - При этих словах она перекрестилась. - И я думаю, вы помните, что я п