столкованием его, Мордонта, уступчивости. Но Брайсу Снейлсфуту такой ответ пришелся не по вкусу. - Совесть моя, мейстер Мордонт, - сказал он, - так же чиста, как у всякого честного торговца, а только не моя в том вина, что я по природе своей человек робкий, и когда на меня гневаются да завязывается еще какая ссора, так разве тут голос совести услышишь? Он, по правде говоря, и в обычное время звучит не слишком-то громко. - А ты к нему не очень-то и прислушиваешься, - заметил Мордонт. - Ошибаетесь, сэр, у вас тут есть доказательства противного, - решительно возразил Брайс, указывая ему на грудь. - У меня в груди? - с досадой спросил Мордонт. - Я не понимаю, что ты имеешь в виду. - Не в груди, а на груди, мейстер Мордонт. Да уж, по правде говоря, кто взглянет на этот жилет на вашей храброй груди, так сразу поймет, что коли кто продал вам такую вещь за четыре доллара, так он не только честный и совесть имеет, а еще и сердечно расположен к своему покупателю. Так уж вы не очень сердитесь на меня, мейстер Мордонт, за то, что я побоялся вставить словцо, когда два безумца заспорили. - Мне сердиться на тебя? - воскликнул Мордонт. - Да ты совсем рехнулся! С какой стати мне с тобой ссориться? - Ну, вот и хорошо, - сказал коробейник, - я-то ни с кем не хочу ссориться, это уж вы поверьте, а с таким старым покупателем, как вы, да Боже меня упаси. А только, если хотите послушаться моего совета, так не ссорьтесь и с капитаном Кливлендом. Он точь-в-точь как те головорезы да рубаки, что заявились в Керкуолл: им так же легко зарезать человека, как нам - освежевать кита. Драться - вот их ремесло, им они и живут. И, ясное дело, всякий из них одолеет такого вот, как вы, что берет в руки ружье только для забавы да от нечего делать. Гости тем временем почти все разошлись. Мордонт, посмеявшись над предостережением Брайса, пожелал ему доброй ночи и ушел в комнату, отведенную ему Эриком Скэмбистером, который так же хорошо выполнял роль мажордома, как и дворецкого: это был просто чуланчик в одной из пристроек, снабженный для данного случая подвесной койкой. Глава XIX Как ночь, брожу из края в край, Метя то снег, то пыль; И по лицу я узнаю, Кто может выслушать мою Мучительную быль. Колридж. "Поэма о старом моряке"* ______________ Перевод Н.Гумилева. Дочери Магнуса Тройла спали на одной постели в комнате, которая, пока жива была их мать, служила спальней родителей. Магнус, глубоко страдавший от испытания, ниспосланного ему провидением, возненавидел свой брачный покой и отдал его во владение дочерей, из которых старшей в то время едва исполнилось четыре года. Сначала родительская опочивальня служила им детской, а потом, заново отделанная и обставленная сообразно вкусам Шетлендских островов и склонностям самих прелестных сестер, сделалась их спальней, или, как говорят местные жители, светлицей. В течение многих лет сестры поверяли здесь друг другу свои самые сокровенные тайны, если можно говорить о тайнах там, где каждая мысль, едва возникнув у одной, тотчас же, совершенно непосредственно, без каких-либо сомнений или колебаний, передавалась другой. С тех пор, однако, как в Боро-Уестре появился Кливленд, у каждой из прелестных сестер стали появляться думы, которыми не так-то легко и просто было делиться, ибо ни одна из девушек не могла быть заранее уверена, что другая примет ее слова благосклонно. Минна заметила то, что ускользнуло от внимания прочих, не столь заинтересованных наблюдателей, а именно, что Кливленд далеко не так высоко стоял во мнении Бренды, как в ее собственном, а Бренда, со своей стороны, полагала, что Минна слишком поспешно и несправедливо присоединилась к предубеждению против Мордонта Мертона, возникшему у их отца. Каждая чувствовала, что она уже не та в отношении другой, и это горькое сознание еще усугубляло тяжесть мрачных предчувствий, лежавших у каждой на сердце, которые они считали своим долгом скрывать. В отношениях друг с другом, во всех тех мельчайших знаках внимания, какими выражает себя любовь, появилось даже больше нежности, чем прежде, словно обе, сознавая, что их внутренняя замкнутость была на самом деле трещиной в их сестринской привязанности, старались искупить ее усиленным проявлением тех внешних признаков, какие раньше, когда нечего было утаивать, являлись совершенно излишними. В тот вечер, о котором идет речь, девушки особенно остро чувствовали отсутствие прежней душевной близости. Предполагаемая поездка в Керкуолл как раз во время ярмарки, когда туда съезжаются островитяне самых различных положений - кто по делам, кто для развлечений, - должна была стать для Минны и Бренды, при той простой и однообразной жизни, какую они вели, настоящим событием. Случись это несколько месяцев тому назад, обе пролежали бы без сна до глубокой ночи, заранее обсуждая все, что могло с ними случиться во время столь примечательной поездки. Но теперь они только слегка коснулись этой темы и умолкли, словно боясь не сойтись во мнениях или высказаться откровеннее, чем это было бы желательно как той, так и другой. Так велика, однако, была их сердечная чистота и простота, что каждая именно себя считала виновной в появившейся между ними отчужденности, и когда, помолившись, они улеглись в одну постель, крепко обнялись, обменялись нежным поцелуем и как любящие сестры пожелали друг другу спокойной ночи, то словно просили друг у друга прощения и взаимно прощали друг друга, хотя ни одна не сказала при этом ни единого обидного слова и ни одна не была обижена; вскоре обе погрузились в тот легкий и вместе с тем глубокий сон, который нисходит на ложе юности и невинности. В эту ночь обеих посетили сновидения, хотя и различные, соответственно настроению и характеру спящих девушек, однако странным образом между собой сходные. Минне снилось, что она находится в одном из самых уединенных и глухих мест морского побережья, известного под названием Суортастера, где волны, непрерывно подтачивая известняковые утесы, образовали глубокий хэлиер, что на языке островитян означает грот, куда заходит прилив. Многие из них простираются под землей до неизмеримых и неизведанных глубин и служат надежным убежищем для больших бакланов и тюленей, следовать за которыми в самую глубину этих пещер и не легко и не безопасно. По сравнению с другими хэлиерами Суортастерский грот считался особенно недоступным, и в него избегали проникать и охотники, и рыбаки как по причине острых углов и крутых поворотов в самой пещере, так и из-за подводных скал, представлявших большую опасность для челноков и рыбачьих лодок, особенно во время обычного вокруг острова бурного приливного волнения. Минне снилось, что из темной пасти пещеры выплывает сирена, но не в классических одеждах нереиды, какие Клод Холкро выбрал для масок предыдущего вечера, а с гребнем и зеркалом в руке, как изображают русалок народные поверья; она ударяла по волнам длинным чешуйчатым хвостом, который составляет такой страшный контраст с прелестным лицом, длинными волосами и обнаженной грудью прекрасной земной женщины. Русалка эта, казалось, манила Минну к себе, и до слуха девушки долетали печальные звуки песни, предвещавшей бедствия и горе. Видение Бренды, хотя совершенно иного рода, было, однако, не менее зловещим. Ей снилось, что она сидит в своей любимой беседке вместе с отцом и его самыми близкими друзьями, среди которых находится и Мордонт Мертон. Ее попросили спеть, и она пыталась занять гостей веселой песенкой, которая всегда сопровождалась успехом и которую она пела с таким наивным и вместе с тем естественным юмором, что обычно вызывала взрывы громкого хохота и аплодисментов, и все присутствующие, независимо от того, умели они петь или не умели, непрерывно подхватывали припев. На этот раз, однако, Бренде казалось, что голос ее не слушается, и, в то время как она тщетно пыталась произносить слова хорошо знакомой ей песни, он вдруг сделался низким и приобрел дикий и мрачный оттенок голоса Норны из Фитфул-Хэда, каким она пела древние рунические песни, подобные песнопениям языческих жрецов над жертвой (нередко человеческой) у рокового алтаря Одина или Тора. Наконец обе сестры одновременно проснулись и с приглушенным криком бросились друг другу в объятия, ибо сновидения их оказались не обманчивым плодом фантазии: звуки, породившие их, раздавались наяву, и притом тут же, в комнате. Девушки тотчас же поняли, чей это голос, ибо хорошо знали, кому он принадлежит, и все же удивились и испугались, увидев знаменитую Норну из Фитфул-Хэда, сидящую у их камина, где в летние ночи всегда стоял зажженный светильник, а зимой горели дрова или торф. Норна, закутанная в длинный и широкий плащ из уодмэла, медленно раскачивалась взад и вперед над слабым огоньком светильника и пела тихо и печально каким-то зловещим голосом следующую песню: - Издалека приплыл мой челн Через стремнины и буруны, Смиряют гнев зеленых волн Мои магические руны. Смиряет бурю рунный стих, Смиряет ветры голос Норны, Но сердце, что безумней их, Своим лишь прихотям покорно. Лишь час в году - таков завет - Могу в словах излить я горе, Пока горит волшебный свет, С окрестной темнотою споря. И вот - лампада зажжена, Спокойно льет она сиянье... Восстаньте ж, девы, ото сна, Чтоб Норны выслушать признанье. Дочери Магнуса Тройла хорошо знали Норну, и все же не без волнения - хотя у каждой проявилось оно по-своему - увидели они ее столь неожиданно и в столь необычном для нее месте. Отношение обеих девушек к якобы сверхъестественному могуществу Норны было тоже далеко не одинаковым. Минна одарена была исключительно богатым воображением и хотя от природы была умнее сестры, всегда с восторгом внимала всему чудесному и готова была верить тому, что давало пищу и развитие ее богатой фантазии, не задумываясь над подлинной сущностью явлений. Бренда, наоборот, благодаря своей живости обладала несколько сатирическим складом ума, и ей часто казалось смешным как раз то, что возбуждало поэтическую мечтательность Минны; как все любители посмеяться, Бренда не очень-то склонна была поддаваться обману и трепетать перед какой-то напускной таинственностью. Поскольку, однако, нервы ее были слабее и чувствительнее, чем у Минны, она часто становилась невольной жертвой страха перед лицом явлений, не признаваемых ее разумом. Поэтому Клод Холкро обычно говорил, что Минна прислушивается ко всем суевериям, распространенным в окрестностях Боро-Уестры, но не боится их, а Бренда дрожит перед ними, не веря им. Даже в наше более просвещенное время немало найдется людей, которые, несмотря на свой здравый смысл и природное бесстрашие, способны так же восторженно воспринимать чудесное, как Минна, и, пожалуй, еще больше таких, чьи нервы, как у Бренды, заставляют их дрожать от ужасов, отвергаемых и презираемых рассудком. Находясь во власти столь различных ощущений, сестры по-разному реагировали на случившееся: Минна, опомнившись от первого удивления, хотела спрыгнуть с постели и подойти к Норне, которая - в этом девушка не сомневалась - явилась к ним по некоему велению рока. Но Бренда, для которой Норна была только полупомешанной старухой, внушавшей благодаря дикости своих притязаний невольный трепет и даже ужас, ухватилась за Минну, шепотом умоляя ее позвать кого-нибудь на помощь. Однако все существо Минны было слишком взволновано наступавшим, как казалось, в ее судьбе решительным переломом, чтобы она могла выполнить просьбу испуганной Бренды, и, вырвавшись из ее рук, Минна быстро накинула широкий пеньюар и, смело перейдя через всю комнату, с сердцем, колотившимся скорее от возбуждения, чем от страха, обратилась к странной посетительнице со следующими словами: - Норна, если ты явилась сообщить нам что-то важное, как я поняла из твоих слов, то по крайней мере одна из нас готова выслушать тебя с глубоким почтением и без боязни. - Норна, милая Норна, - дрожащим голосом произнесла Бренда, которая, не чувствуя себя больше в безопасности после того, как ее покинула Минна, последовала за ней - так беженцы, боясь остаться позади, бредут в арьергарде армии - и теперь стояла, спрятавшись за сестру и крепко уцепившись за ее платье. - Норна, милая Норна, - взмолилась она, - если ты хочешь что-то сказать нам, отложи это до завтра. А сейчас позволь мне позвать Юфену Фи, нашу домоправительницу, чтобы она приготовила тебе постель на ночь. - Нет для меня постели! - воскликнула ночная посетительница. - Нет сна моим очам! Они видели, как рифы и скалы появлялись и исчезали между Боро-Уестрой и Помоной, они видели, как Мэн-оф-Хой погрузился за горизонт, а Хенглифский пик поднялся из лона вод, и с тех пор сон не смежал моих век и не смежит их, доколе не выполню я того, что мне назначено выполнить. Сядь, Минна, и ты, глупенькая трусишка, садись тоже. Накиньте платья, пока я поправляю огонь в светильнике, ибо долог будет рассказ мой и, прежде чем он завершится, вы задрожите, но не от холода, а от ужаса. - Ради самого Создателя, отложи его, милая Норна, до утра! - взмолилась Бренда. - Рассвет уже недалек, а если ты собираешься рассказать нам что-то страшное, пусть это будет при свете дня, а не при тусклом мерцании этого печального светильника. - Молчи, неразумная, - ответила ей непрошеная гостья, - не при свете дня должна Норна вести свой рассказ, ибо иначе солнце затмится на небе и погибнут надежды тех рыбаков, что еще до полудня выйдут в далекие воды, и тщетно сотни семейств будут ждать их возврата. Пусть демон, который проснется при звуках моего голоса и ринется с горных высот, чтоб упиться роковыми словами, столь отрадными для его слуха, развернет свои черные крылья над пустынным, без единого паруса, морем. - Сжалься над Брендой, милая Норна, посмотри, как она испугалась, - сказала старшая сестра, - отложи свой рассказ до другого часа и поведай его нам в другом месте. - Нет, девушка, нет! - непреклонно ответила Норна. - Не при свете дня должна я поведать его, а при бледном мерцании вот этого светильника: он выкован из цепей с виселицы жестокого лорда Уоденсвоу, убийцы родного брата, а горит в нем... нет, об этом я умолчу, но только не рыбий жир и не масло земных плодов! Но, взгляните, пламя слабеет, а рассказ мой должен быть закончен, прежде чем оно погаснет. Садитесь вот здесь, а я сяду напротив и между нами поставлю светильник, ибо в круг его света демон не посмеет ворваться. Сестры послушались. Минна обвела комнату медленным, тревожным, но в то же время смелым взглядом, словно в надежде увидеть духа, который, судя по неясным намекам Норны, должен был витать где-то поблизости, между тем как к страху Бренды примешивалась известная доля досады и нетерпения. Норна, не обращая на них внимания, начала свою повесть следующими словами. - Вам известно, дети мои, что в жилах у нас течет одна кровь, но вы не знаете, каким близким родством мы связаны, ибо давняя вражда существовала между вашим дедом и тем, кто имел несчастье называть меня своей дочерью. При крещении дали ему имя Эрланда, и так я и буду называть его, ибо имени, указующего на мое с ним родство, я не смею произносить. Дед ваш Олаф был родным братом Эрланда. Но когда пришел час разделить между двумя братьями огромные родовые владения их отца Ролфа Тройла, самого богатого и могущественного потомка древних норманнов, фоуд присудил Эрланду земли его отца на Оркнейских островах, а Олафу - на Хиалтландских. И тут между братьями вспыхнула вражда, ибо Эрланд считал себя обойденным, и когда в лотинге* и судьи, и советники подтвердили этот раздел, он проклял Хиалтландию и ее обитателей, проклял своего брата и его кровь и в гневе отплыл на Оркнейские острова. ______________ * Лотинг представлял собой комиции, или верховное судилище, Оркнейских и Шетлендских островов и был по своему устройству как бы грубым прообразом парламента. (Прим. автора.) Но любовь к родным горам и скалам все еще теплилась в сердце Эрланда, и он избрал местом своего пребывания не плодородные холмы Офира и не зеленые Грэмсейские равнины, а дикий и гористый остров Хой, чья вершина, подобно утесам Фаулы и Фарерских островов, поднимается к небу*. На несчастье свое, Эрланд был сведущ в таинствах давней науки, завещанной нам легендами скальдов и бардов, и главной заботой его преклонных лет было передать эти знания мне, за что мы оба заплатили такой дорогой ценой. Я знала все уединенные могильники острова, все волшебные камни, все связанные с ними поверья и научилась славословящими песнопениями умиротворять дух каждого могучего воина, покоившегося под ними. Я знала места, где приносились жертвы Одину и Тору, знала, на каких каменных плитах проливалась жертвенная кровь, где стоял непреклонный жрец, где - вождь в увенчанном гребнем шлеме, вопрошавший богов, и где - благоговейная толпа, с трепетом и ужасом взиравшая на жертвоприношение. Мне не были страшны места, которых боялся простой народ; я смело вступала в волшебный круг и спала у волшебного источника. ______________ * Говорят, что с вершины этого острова летом можно в полночь увидеть солнце. Так утверждает географ Бло, хотя, по мнению доктора Уоллеса, видно не самое солнце, а его отражение в водных испарениях над горизонтом. (Прим. автора.) Но, к несчастью, излюбленным местом моих одиноких прогулок был, как его называли, Карликов камень - замечательный памятник древности, на который чужестранцы глядели с любопытством, а местные уроженцы - с ужасом. То была огромная гранитная глыба, лежавшая среди скал и пропастей, в глубине извилистого дикого ущелья горы Уорд-Хилл на острове Хой. В глыбе этой была пещера с двумя каменными ложами - не рука смертного вытесала их - и с узким проходом между ними. Теперь там свободно гуляет ветер, но недалеко лежит гранитная плита, которая, судя по пазам, выдолбленным в скале у самого входа и ясно видным и сейчас, служила некогда дверью, закрывавшей это необычайное жилище. Сооружено оно было, как говорят, Тролдом - знаменитым карликом норвежских саг, который избрал его своим любимым местопребыванием. Одинокие пастухи избегают этого места, ибо на рассвете, в полдень и в час заката до сих пор еще можно, говорят, увидеть уродливую фигуру колдуна, сидящего у Карликова камня. Но я не боялась этого призрака, Минна, ибо сердце мое было тогда столь же гордым, а руки - столь же невинными, как у тебя. Я была даже слишком дерзка в своей отроческой неустрашимости. Страстное желание постичь неведомое снедало меня так же, как некогда нашу праматерь Еву, и заставляло стремиться к знаниям даже запретными способами. Как жаждала я сравниться могуществом с волуспами и другими прорицательницами, жившими во времена наших предков! Как они, жаждала я повелевать стихиями и вызывать из могил призраки погибших героев, чтобы пели они мне о великих деяниях и дарили свои спрятанные сокровища. Часто, сидя в раздумье у Карликова камня, устремляла я взор на вершину Уорд-Хилла, возвышавшуюся над мрачной долиной, и видела среди темных утесов тот волшебный карбункул, что, как докрасна раскаленный горн, сверкает тому, кто смотрит на него снизу, но становится невидим смельчаку, чья дерзкая нога осмелится ступить на высоты, откуда льется сияние. Мое тщеславное юное сердце горело желанием постигнуть эту и сотни других тайн, о которых говорилось в сагах, прочитанных или слышанных мною от Эрланда, но которые оставались при этом необъяснимыми. И в дерзости своей я просила хозяина Карликова камня помочь мне в достижении познаний, недоступных для простых смертных. - И злой дух услыхал твою просьбу? - спросила Минна, чья кровь похолодела в жилах от последних слов Норны. - Тише, - прервала ее Норна, понизив голос, - не раздражай его: он здесь и все слышит. Бренда вскочила с места. - Я пойду в комнату к Юфене Фи, - сказала она, - а вы, Минна и Норна, можете и дальше сколько вам угодно толковать здесь о гномах и карликах. Я не боюсь их во всякое другое время, но не хочу слушать о них ночью, при свете этого тусклого светильника. Она собиралась уже выйти из комнаты, когда сестра удержала ее. - Так вот каково твое мужество, - сказала Минна, - а ты еще утверждаешь, что не веришь в сверхъестественные чудеса, которых так много в истории наших предков. То, что Норна хочет сказать нам, касается, быть может, судьбы нашего отца, всех нас. Если я могу слушать ее, веря, что небо и моя невинность защитят меня от всякого зла, так уж тебе, Бренда, раз ты ни во что чудесное не веришь, нет никаких оснований испытывать страх. Поверь мне, что тем, кто не чувствует за собой вины, нечего опасаться. - Опасности-то, может быть, и нет, - ответила Бренда, не способная даже тут сдержать природную свою склонность к юмору, - но страху хоть отбавляй, как говорится в нашем старом сборнике шуток. Впрочем, Минна, я не покину тебя, - прибавила она шепотом, - главным образом потому, что не хочу оставлять тебя одну с этой страшной женщиной, а между нашей спальней и комнатой Юфены Фи - темная лестница и бесконечный коридор, иначе не прошло бы и пяти минут, как я привела бы ее сюда. - Никого не зови, девушка, если только тебе дорога жизнь! - воскликнула Норна. - И не прерывай снова моего повествования, ибо я могу, я должна говорить, только пока горит этот волшебный свет. "Слава тебе Господи, - сказала про себя Бренда, - что масло в светильнике почти все уже выгорело! Меня так и подмывает дунуть на огонь. Но тогда мы окажемся впотьмах вместе с Норной, а это будет еще хуже". Рассудив таким образом, она покорилась судьбе и снова села, приготовившись, со всем спокойствием, на какое была способна, дослушать до конца историю Норны. - Это случилось в жаркий летний день около полудня, - продолжала рассказчица. - Я сидела у Карликова камня, устремив взор на Уорд-Хилл, где волшебный, неугасимый карбункул сверкал еще ярче обычного, и так велика была моя скорбь об ограниченности человеческих познаний, что в конце концов я невольно высказала ее словами одной старинной саги: Прервите сон свой, Хэймз, мудрец, И Тролд, суровых гор жилец, Ты, что в уста бессильной девы Влагал волшебные напевы, Ты, что руке, лишенной сил, Волшебный жезл не раз дарил, И девы бурный Руст смиряли И ветры в Фауле пробуждали. Но нынче мощь твоя ушла, Век Одина покрыла мгла. Что имя Тролда? - Звук пустой, Лишь отблеск славы прожитой, И прочь летит она от вздоха, Как легкий пух чертополоха. - Не успела я произнести эти слова, - продолжала Норна, - как небо, бывшее до того необыкновенно ясным, внезапно так потемнело, что полдень стал скорее похожим на полночь. Одна-единственная молния на миг осветила окружавшие меня пустоши, болота, горы и бездны. Один-единственный удар грома пробудил эхо всех уголков Уорд-Хилла, и его бесконечные раскаты так долго гудели в горах, словно целая скала, сорванная молнией с вершины, скатилась в долину через утесы и пропасти. Вслед за тем хлынул такой ливень, что я бросилась укрыться от него в отверстие таинственной пещеры. Я опустилась на то каменное ложе, которое было больше другого и находилось в самой глубине пещеры, и, устремив глаза на меньшее, задумалась о том, каким образом и для какой цели было создано это мое необычное убежище. Было ли оно в самом деле высечено в скале могущественным Тролдом, как утверждает поэзия скальдов? Или то была гробница норманнского вождя, похороненного здесь вместе со своим оружием и сокровищами, а быть может, и женой, умерщвленной ради того, чтобы и за гробом не разлучался он с тем, что больше всего любил в жизни? А быть может, то было убежище раскаявшегося грешника, благочестивого отшельника более поздних времен? Или грот этот был просто делом рук какого-нибудь странствующего подмастерья, которого случай, досуг или прихоть подвигли на столь необычный труд?.. Я нарочно рассказываю вам, какие мысли бродили тогда у меня в голове, дабы вы знали, что все последовавшее не было игрой предубежденного и заранее подготовленного воображения, а настоящим и страшным видением. Размышляя таким образом, я незаметно погрузилась в сон, от которого пробудил меня второй удар грома, и когда я проснулась, то при бледном свете, проникавшем сквозь вырубленное вверху окошечко, увидела уродливую и неясную фигуру карлика Тролда: он сидел против меня на меньшем и более низком каменном выступе, чуть ли не целиком занимая его своим безобразным квадратным туловищем. Я была поражена, но не испугана, ибо в жилах моих течет горячая кровь древнего рода Лохлинов. Он заговорил, но на языке столь древнем, что не многие, кроме отца и меня, смогли бы понять смысл его речей. То было наречие наших предков, на котором они говорили еще до того, как Олаф воздвиг крест на руинах языческих верований. Речь его была темна и непонятна: так жрецы обращались от имени своих богов к племенам, собиравшимся у Хелгафелса*. ______________ * Или священной горы, где норманнские жрецы поклонялись своим истуканам. (Прим. автора.) Вот смысл его слов: Тысячелетний минул срок, С тех пор как, искушая рок, Здесь дева встала на порог, Ты, гордая, с верой К Тролду в пещеру Посмела войти, Так узнай мои чары: Без страшного дара Тебе не уйти. Власть желанную, дева С отважной душой, Ты получишь над ветром И бездной морской, На суше, в пещерах, заливах и воу, На отмелях, мысах, в хэлиерах и джоу*. В царстве северных бурь, где о выступы скал Бьется северный вал. Но хотя снизойду я к безумной твоей мольбе, Лишь тогда суждено будет сбыться столь дивной судьбе. Когда дара ты жизни лишишь Давшего дар тот тебе. ______________ * Джоу - глубокий овраг, выходящий к морю. (Прим. автора.) Я ответила ему подобными же стихами, ибо мной овладел дух древних скальдов нашего рода, и, отнюдь не страшась призрака, сидевшего от меня на столь близком расстоянии, я ощущала прилив того высшего мужества, которое одушевляло витязей и жриц друидов на борьбу с миром невидимых сил, когда на земле, по их мнению, не оставалось больше достойных для них соперников. Ответ мой был таков: Скорбь в твоих словесах, Житель келий тесной, Но смятенье и страх Деве той неизвестны, Что искала в горах Встречи с Тролдом чудесной. Для тягчайшей из мук Обрету я терпенье. Жизнь - лишь краткий недуг, А смерть - исцеленье. Демон злобно взглянул на меня, словно одновременно и разгневанный, и пораженный, а затем исчез в густом облаке серного дыма. До этого мгновения я не чувствовала страха, но тут он охватил меня. Я рванулась прочь из пещеры на воздух: гроза прошла, все кругом было тихо и безмятежно. На миг я остановилась, чтобы перевести дыхание, а потом бросилась домой, размышляя по пути над словами призрака, которые, как это часто бывает, я не могла тогда припомнить с той ясностью, с какой мне удалось это сделать впоследствии. Может показаться странным, что подобное видение со временем улетучилось из моей памяти, как приснившийся ночью сон, но так именно случилось. Я заставляла себя поверить, что оно было плодом моей собственной фантазии. Я подумала, что слишком долго жила в одиночестве и на этот раз слишком отдалась во власть мечты, порожденной моими любимыми занятиями - изучением чудесного. Я оставила их на время и смешалась с молодежью своего возраста. Я гостила в Керкуолле, когда познакомилась с вашим отцом, прибывшим туда по делам. Он легко добился доступа в дом родственницы, у которой я остановилась, и та рада была по мере возможности способствовать уничтожению вражды, разделявшей наши семьи. Вашего отца, девушки, годы сделали несколько более суровым, но, по сути, он не изменился. У него и тогда была та же мужественная фигура, та же старая норвежская простота в обращении, он был так же чистосердечен, исполнен прямодушной отваги и благороден. У него было тогда, пожалуй, больше подкупающей непосредственности, свойственной юности, горячее желание нравиться (ему самому, впрочем, тоже легко было понравиться) и та жизнерадостность, которая не переживает обычно наших юных лет. Но хотя он был, таким образом, вполне достоин привязанности и Эрланд письменно разрешил мне принимать его ухаживания, был, однако, другой - слышишь, Минна? - был чужестранец, посланный нам самим роком, полный незнакомых нам совершенств и своими любезными манерами намного превосходивший простое обращение вашего отца. Да, он казался среди нас существом иной, высшей породы. Вы глядите на меня с изумлением, вам кажется непонятным, чем могла я привлечь такого возлюбленного? Но во мне не осталось ничего, способного напомнить о том, что восхищало в Норне из Фитфул-Хэда, что заставляло любить ее, когда она была еще Уллой Тройл. Живой человек и бездыханный труп не так разнятся друг от друга, как та, кем была я прежде, от той, кем стала теперь, хотя до сих пор томлюсь на земле. Взгляните на меня, девушки, взгляните на меня при мерцающем огоньке этого светильника. Разве можно поверить, глядя на эти изможденные, огрубевшие от непогоды черты, на глаза, почти потухшие от всех ужасов, которых они были свидетелями, на полуседые космы волос, развевающиеся словно порванные в клочья вымпелы идущего ко дну судна, - разве можно поверить, что их обладательница когда-то была предметом страстной любви? Светильник готов погаснуть, но пусть он еле мерцает в тот миг, когда мне суждено сознаться в своем позоре. Мы тайно полюбили друг друга, мы тайно встречались, и я уступила роковой и преступной страсти. А теперь разгорайся снова, волшебный огонь, столь могучий даже в своей слабости, озари наш тесный кружок, и тот, что витает вокруг нас, не посмеет коснуться своим темным крылом освещенного тобой круга. Посвети мне еще немного, пока не расскажу я самое страшное, а там угасай, если хочешь, и пусть все погрузится во мрак, столь же черный, как мое преступление и мое горе. С этими словами Норна качнула светильник и поправила угасавший фитиль, а затем глухим голосом и отрывистыми фразами продолжала свое повествование: - Время не позволяет мне тратить лишних слов. Любовь моя была раскрыта, но позор еще оставался тайной. Разгневанный Эрланд прибыл на Помону и увез меня в наше уединенное жилище на острове Хой. Он запретил мне встречаться с моим возлюбленным и велел принимать ухаживания Магнуса, который своим браком со мной мог бы загладить обиду, нанесенную его отцом. Увы, я не была уже более достойна такой благородной привязанности; единственным моим желанием было бежать из отчего дома, чтобы скрыть свой позор в объятиях возлюбленного. Но я должна быть к нему справедлива, он оставался мне верен, слишком верен: его измена лишила бы меня рассудка, но роковые последствия его верности принесли мне в десять раз больше горя. Она умолкла, а затем заговорила диким, безумным голосом: - Его верность сделала меня и могущественной, и несчастной повелительницей морей и ветров! После этого резкого выкрика она снова на минуту умолкла, а затем продолжала уже более спокойным тоном: - Возлюбленный мой тайно прибыл на остров Хой с целью устроить мой побег. Я согласилась встретиться с ним, чтобы назначить день и час, когда его судно должно было подойти к острову. Я покинула дом свой в полночь. - Норна, видимо, задыхалась от страшной муки и продолжала свою повесть отрывочными и невнятными фразами: - Я покинула дом свой в полночь. Надо было пройти мимо двери в покой отца... Я заметила, что она приоткрыта... Я боялась, что он следит за нами... что шаги мои разбудят его... И я закрыла роковую дверь - пустой, малозначащий поступок, но, Боже праведный, какие ужасные он имел последствия! Утром комната оказалась полной удушливого дыма, а отец мой - мертвым... Он умер... умер по моей вине, умер из-за моего непослушания, из-за моего преступления! Все, что последовало затем, было туман и мрак. Этот удушающий, ядовитый, не дававший вздохнуть туман окутывал все, что я говорила и делала, все, что говорили и делали вокруг меня, пока я не поняла наконец, что судьба моя свершилась и я не сделалась бесстрастным и страшным существом, властительницей стихий, разделяющей могущество с теми, что смеются над человеком и его страданиями. Так рыбак смеется над муками акулы, когда, выколов ей глаза шипами, пускает ее, слепую и обезумевшую, обратно в бурные волны родного моря*. Нет, говорю я, та, что стоит сейчас перед вами, равнодушна к безумным страстям, играющим вашими умами. Я та, которая принесла жертву. Я та, которая лишила дара жизни давшего мне этот дар. Собственной рукой осуществила я страшное предсказание, и нет мне больше места среди людей, ибо я существо, превосходящее всех своим могуществом, но также и своими страданиями. ______________ * Подобную жестокость практикуют некоторые рыбаки, питающие мстительную ненависть к этим хищным рыбам. (Прим. автора.) Пламя светильника, давно уже еле мерцавшее, на миг вспыхнуло ярким светом и, казалось, готово было погаснуть, когда Норна, прервав свою повесть, поспешно проговорила: - Ни слова больше - он здесь, он здесь! Довольно того, что вы узнали, кто я и какое право имею советовать и приказывать вам. Являйся теперь, гордый дух, если хочешь. С этими словами она задула светильник и вышла из комнаты обычной своей величавой походкой, что Минна заметила по мерному звуку ее удалявшихся шагов. Глава XX Так все, что прежде мы с тобой делили, Как сестры, клятвы и часы досуга, Когда мы время горько упрекали, Что разлучает нас, - ах, все забыто? "Сон в летнюю ночь"* ______________ * Перевод Т.Щепкиной-Куперник. Минна была глубоко потрясена страшным рассказом Норны, который связывал между собой и объяснял множество отрывочных сведений, слышанных ею прежде от отца и других близких родственников. Удивление ее, смешанное с ужасом, было так велико, что некоторое время она даже не пыталась заговорить с Брендой. Когда же наконец она окликнула сестру по имени и, не получив ответа, коснулась ее руки, то почувствовала, что та холодна как лед. Страшно испуганная, Минна распахнула оконную раму, раскрыла ставни и, впустив в комнату одновременно и свежий воздух, и бледный свет летней гиперборейской ночи, увидела, что Бренда лишилась чувств. В один миг все, что касалось Норны - ее страшная повесть, ее таинственное общение с потусторонним миром, - исчезло из сознания Минны, и она опрометью бросилась в комнату старой домоправительницы, чтобы позвать ее на помощь, не задумываясь над тем, что может ей встретиться в длинных темных коридорах, по которым ей надо было пройти. Старая домоправительница не замедлила явиться на помощь Бренде и применить те средства, каких требовал согласно ее познаниям данный случай. Но нервы бедной девушки были так потрясены только что услышанной страшной повестью, что, едва очнувшись от обморока, она разрыдалась и, несмотря на все усилия овладеть собой, долго не могла успокоиться. Впрочем, и с этой новой бедой многоопытной Юфене Фи тоже удалось справиться. Хорошо знакомая с несложными снадобьями, какие применялись жителями Шетлендии, она дала Бренде выпить успокаивающий настой трав и диких цветов и добилась того, что больная наконец уснула. Минна легла рядом с сестрой, поцеловала ее в щеку и, в свою очередь, попыталась забыться сном; но чем настойчивее призывала она его, тем дальше, казалось, он бежал от ее глаз, и всякий раз, как ей удавалось задремать, голос невольной отцеубийцы снова раздавался в ее ушах, и она пробуждалась в ужасе. На следующий день, в тот ранний час, когда сестры имели обыкновение подыматься с постели, они выглядели совсем не так, как можно было ожидать. Крепкий сон восстановил жизнерадостный блеск в ясных глазах Бренды и розы на ее щеках: случайное недомогание прошлой ночи оставило так же мало следов на ее лице, как таинственные ужасы, рассказанные Норной, в ее душе. Минна, наоборот, выглядела печальной, подавленной и была, видимо, измучена бессонницей и тревогой. Сначала сестры почти не говорили друг с другом, словно не смея коснуться такого страшного предмета, как события минувшей ночи. Лишь после того, как они помолились, что делали обычно вместе, и Бренда принялась зашнуровывать на Минне корсет - услуга, которую девушки постоянно оказывали друг другу при совершении туалета, - младшая сестра заметила бледность старшей. Убедившись после брошенного в зеркало взгляда, что сама она не выглядит такой измученной, она нежно поцеловала Минну в щеку и сказала: - Клод Холкро был прав, дорогая, когда шутливо прозвал нас Ночью и Днем. - Но почему ты говоришь это именно сейчас? - спросила Минна. - Потому что каждая из нас смелее в ту пору, от которой получила свое имя. Я прошлой ночью чуть не умерла от страха, слушая ужасы, которым ты внимала с таким мужеством и твердостью, зато теперь, при ярком дневном свете, я вспоминаю о них совершенно спокойно, тогда как ты похожа на привидение, застигнутое восходом солнца. - Счастливая ты, Бренда, - серьезно проговорила Минна, - что можешь так скоро забыть такие чудеса и ужасы. - Забыть? Нет, такие ужасы не забываются, - ответила Бренда, - но будем надеяться, что расстроенное воображение несчастной женщины, которое так легко порождает призраки и видения, отяготило ее совесть воображаемым преступлением. - Так ты, значит, не веришь в ее видение у Карликова камня, - сказала Минна, - когда об этой чудесной пещере сложено столько легенд и в течение многих веков она почитается делом рук демона и постоянным местом его пребывания? - Я верю, - ответила Бренда, - что наша несчастная родственница не обманщица, и верю поэтому, что гроза в самом деле застала ее у Карликова камня, что она укрылась в нем и что во время обморока или дремоты ее посетило видение, навеянное народными поверьями, в которых она так сведуща. Но чему-либо большему я, по правде говоря, не могу поверить. - Но ведь то, что случилось впоследствии, - возразила ей Минна, - полностью оправдало зловещие предсказания призрака. - Прости меня, - ответила Бренда, - но я уверена, что видение никогда не приняло бы в ее глазах столь отчетливого образа и, быть может, даже не сохранилось бы у нее в памяти, если бы не случившееся вслед за этим несчастье. Она ведь сама сказала, что забыла про карлика и вспомнила о нем только после ужасной смерти своего отца; а кто поручится, не была ли большая доля того, что она, как казалось ей, вспомнила, созданием ее собственного воображения, расстроенного страшным происшествием? А если бы она в самом деле видела чудесного карлика и говорила с ним, так уж, поверь мне, запомнила бы этот разговор на всю жизнь. Уж я бы его, во всяком случае, запомнила. - Бренда, - возразила ей Минна, - а слышала ты, как наш добрый священник в церкви святого Креста говорил, что вся наша мудрость, когда она прилагается к тайнам, превышающим возможности разума, хуже безумия и что если бы мы не верили в то, что выше нашего понимания, то опровергали бы свидетельства собственных чувств, которые на каждом шагу позволяют нам наблюдать явления столь же действительные, сколько и непознаваемые. - Ты сама достаточно образованна, сестра, - ответила Бренда, - чтобы не нуждаться в доводах нашего доброго священника, а потом мне кажется, что слова его относились к таинствам нашей религии, которые мы должны принимать без рассуждений или сомнений. А раз Бог одарил нас разумом, так и применять его в обыденной жизни, значит, не грех. Но у тебя, дорогая Минна, такое пылкое воображение - мне с тобой не сравниться, - вот ты и принимаешь все чудесные истории за правду и любишь мечтать о разных волшебниках, карликах и водяных духах; да ты и сама была бы не прочь иметь при себе всегда готового к услугам крошку трау, или эльфа, как их называют шотландцы, в зеленом плаще и с парой блестящих крылышек, отливающих радугой, словно перышки на шейке скворца. - Ну, это, во всяком случае, избавило бы тебя от обязанности зашнуровывать мне корсет, - сказала Минна, - и к тому же зашнуровывать криво: посмотри, ты так увлеклась своими доказательствами, что пропустила две петельки. - Ну, эту ошибку я сейчас поправлю, - ответила Бренда, - а затем, как выразился бы один наш приятель, я выберу втугую и закреплю снасти... Только ты так тяжело вздыхаешь, что это не так-то просто сделать. - Я вздохнула при мысли о том, - ответила несколько смущенная Минна, - как скоро ты стала шутить над несчастьями этой необыкновенной женщины и представлять их в смешном свете. - Ну нет, видит Бог, что я не шучу над ними, - возразила не без некоторого раздражения Бренда, - это ты, Минна, все, что я говорю серьезно и с искренним участием, перетолковываешь в другую сторону. По-моему, Норна одарена удивительными способностями, которые, как это часто бывает, носят даже некоторый оттенок безумия. Я знаю, что во всей Шетлендии не сыщешь, пожалуй, другой женщины, которая так хорошо предсказывала бы погоду, а вот в то, что она имеет власть над стихиями, я верю не больше, чем детским сказкам о короле Эрике, который заставлял ветер дуть с той стороны, куда поворачивал свою шапку. Минна, несколько раздосадованная столь упорным неверием своей сестры, довольно резко ответила: - Значит, она, по-твоему, наполовину помешанная притворщица, а между тем ты слушаешься ее советов в том, что ближе всего твоему сердцу. - Я не знаю, что ты хочешь этим сказать, - ответила Бренда, густо покраснев, и резко рванулась от сестры, но, так как теперь была ее очередь подвергаться церемонии зашнуровывания, той ничего не стоило удержать ее за шелковую тесьму. Минна ласково потрепала Бренду по затылку, и дрожь, пробежавшая при этом по плечам девушки, и краска, залившая их, обнаружили то невольное смущение, которое старшая сестра и хотела вызвать. - Как странно, Бренда, - продолжала Минна уже более мягким тоном, - что после того, что позволил себе относительно нас этот Мордонт Мертон, и после того, как он имел наглость явиться без приглашения в дом, где присутствие его совсем нежелательно, ты все-таки смотришь на него и относишься к нему по-дружески. Да ведь уже это одно должно было бы доказать тебе, что на свете существуют такие вещи, как чары, и ты сама поддалась им. Недаром, видно, у Мордонта на шее цепь из волшебного золота. Поразмысли об этом, Бренда, и одумайся, пока еще не поздно. - Никакого мне нет дела до Мордонта Мертона! - поспешно возразила Бренда. - И не все ли мне равно, что он или любой другой юноша носит на шее. Все золотые цепи всех бэйли Эдинбурга, о которых так много говорит леди Глоуроурам, не заставят меня влюбиться в кого-либо из них! Отдав, таким образом, должную дань женской привычке оправдывать себя, подменяя частное общим, она тотчас же добавила совершенно иным тоном: - Но послушай, Минна, говоря по правде, мне кажется, что ты да и все остальные слишком поспешили осудить Мордонта, ведь он так долго был для нас самым близким другом. Поверь, он значит для меня не более, чем для тебя, да ты и сама прекрасно знаешь, что он не делал между нами никакой разницы, и есть у него там на шее золотая цепь или нет, а обращался он с нами всегда как брат с сестрами. Как смогла ты так сразу оттолкнуть его только потому, что этот моряк, совершенно нам чужой человек, о котором мы ничего не знаем, и ничтожный коробейник, о котором мы знаем, что он вор, сплетник и лжец, оклеветали Мордонта и насказали о нем всяких гадостей! Я не верю, что он в самом деле говорил, будто может выбрать любую из нас и ждет только случая узнать, которой достанутся Боро-Уестра и Бреднесс-Воу, я не верю, что он мог говорить такие вещи или даже в мыслях мог выбирать между нами. - Быть может, - холодно заметила Минна, - у тебя были основания считать, что его выбор уже сделан. - Я не хочу этого даже слушать! - воскликнула Бренда, давая волю своей природной живости и вырываясь из рук Минны. Затем она повернулась к ней лицом, и яркая краска залила не только ее щеки, но и плечи, и грудь, выступавшую из-за не зашнурованной еще части корсета. - Я не хочу этого слушать даже от тебя, Минна! Ты знаешь, что всю жизнь я говорила одну правду, что я люблю правду, и повторяю тебе: никогда Мордонт Мертон не делал различия между тобой и мной до тех пор, пока не... Тут Бренда, словно вспомнив что-то, внезапно остановилась, и Минна с улыбкой спросила: - Пока что, Бренда? Мне кажется, что твоя любовь к правде несколько смущена той мыслью, которую ты готова была высказать. - Пока ты не перестала относиться к нему с той справедливостью, какой он заслуживает, - твердо заявила Бренда. - Вот что! Я уверена, что скоро он отнимет у тебя свою дружбу, которую ты так мало ценишь. - Ну что же, - ответила Минна, - тогда, значит, тебе не страшно будет мое соперничество ни в дружбе, ни в любви. Но будь рассудительней, Бренда, дело совсем не в злословии Кливленда - он вообще неспособен на клевету - и не в сплетнях Снейлсфута: все наши друзья и знакомые в один голос утверждают, что по острову пошла молва, будто мы, дочери Магнуса Тройла, терпеливо ждем, когда безымянный и безродный чужестранец сделает между нами свой выбор. Но как можно допускать подобные слухи о нас! Ведь наш род восходит к норманнским ярлам, мы дочери первого юдаллера во всей Шетлендии! Да будь мы даже самыми бедными крестьянскими девушками, когда-либо державшими в руках подойник, так и то было бы недостойным нашей скромности и девичьей чести отнестись равнодушно к подобным намекам. - Мало ли что сочиняют всякие дураки, - с жаром ответила Бренда, - а я никогда не переменю мнения о старом друге из-за злых кумушек нашего острова, которые способны самые невинные поступки истолковать в самую худшую сторону. - Но ты послушай только, что говорят наши друзья, что говорит леди Глоуроурам, послушай хотя бы Мэдди и Клару Гроутсеттар! - Слушать леди Глоуроурам! - упрямо ответила Бренда. - Да у нее самый злой язык во всей Шетлендии, а что до Мэдди и Клары, так они были просто в восторге, когда Мордонт третьего дня оказался за столом между ними, как ты сама могла бы заметить, если бы внимание твое не было занято более приятным собеседником. - Зато твое внимание было занято не слишком-то достойным образом, - возразила старшая сестра, - ты глаз не сводила с молодого человека, который, по мнению всех, кроме одной тебя, говорил о нас с самой дерзкой самоуверенностью. И даже если это обвинение несправедливо, то все равно: леди Глоуроурам утверждает, что с твоей стороны было нескромно и даже неприлично смотреть туда, где он сидел, зная, что это может подтвердить оскорбительные слухи. - А я буду смотреть, куда захочу, - с возрастающим жаром ответила Бренда, - и не позволю леди Глоуроурам распоряжаться моими мыслями, моими словами и моими взглядами! Я считаю Мордонта Мертона невиновным и хочу смотреть на него как на невиновного и говорить о нем как о невиновном. А если я изменила свое обращение с ним, так только исполняя волю отца, а не из-за того, что думают леди Глоуроурам и ее племянницы, будь у нее их не две, а двадцать, как бы они там ни подмигивали, посмеивались, кивали и болтали по поводу того, что их вовсе не касается. - Увы, Бренда, - спокойным голосом ответила ей Минна, - с такой горячностью не встают на защиту обыкновенного друга. Берегись! Тот, кто навсегда лишил Норну душевного спокойствия, тоже был чужеземцем, и она полюбила его против воли родителей. - Да, он был чужеземцем, - выразительно ответила Бренда, - но не только по рождению, а и по всему своему складу. Она не выросла с ним вместе и не научилась за годы многолетней близости ценить его доброту и правдивость. Он был в самом деле чужим - по характеру, нраву, рождению, манерам и образу мыслей. То был, наверно, какой-нибудь искатель приключений, случаем или бурей заброшенный на наши острова, который умел скрывать вероломное сердце под личиной чистосердечия. Дорогая сестра, остерегайся лучше сама, ведь в Боро-Уестре есть и иные чужеземцы, кроме бедного Мордонта Мертона. Минна с минуту молчала, словно ошеломленная быстротой и находчивостью, с какими сестра ответила на ее подозрения и предостережения. Однако природная гордость помогла ей произнести с наружным спокойствием: - Если бы я относилась к тебе, Бренда, с тем же недоверием, с каким ты относишься ко мне, я могла бы ответить, что Кливленд так же мало значит для меня, как значили прежде Мордонт или юный Суортастер, Лоренс Эриксон и все прочие любимцы нашего отца. Но я считаю ниже своего достоинства обманывать тебя или скрывать свои мысли: я люблю Клемента Кливленда. - О, не говори этого, моя дорогая, любимая сестра! - воскликнула Бренда, сразу забыв про колкости, которые ей только что наговорила, и обвивая руками шею Минны. - Не говори так, умоляю тебя! Я навсегда откажусь от Мордонта Мертона, я поклянусь, что никогда не скажу ему больше ни слова, только не повторяй, что ты любишь этого Кливленда! - А почему бы мне не повторять этого, - спросила Минна, ласково освобождаясь из объятий сестры, - если я горжусь этим чувством? Кливленд - человек отважный, сильный, энергичный, он привык повелевать и не знает страха... Ты боишься, что все эти качества принесут мне горе, но на самом деле они залог моего счастья. Вспомни, Бренда, что, если ты всегда предпочитала прогулки по мягкому песчаному берегу тихим летним днем, для меня было наслаждением, стоя у края пропасти, созерцать бушующие волны. - Но как раз этого-то я и боюсь, - сказала Бренда, - как раз этой твоей любви к опасностям. Она влечет тебя сейчас на край самой страшной из пропастей, в глубине которой когда-либо бушевали волны. Этот человек - не гляди так строго, я не скажу о нем ничего обидного, - ведь он, даже по твоему собственному пристрастному суждению, непреклонен и властолюбив и привык, как ты сама сказала, повелевать; по этой самой причине он распоряжается там, где не имеет на то права, и стремится властвовать там, где ему следовало бы подчиняться. Он ищет опасностей, побуждаемый не какой-либо высокой целью, а потому, что его влечет к себе сама опасность. Как сможешь ты связать свою судьбу с такой буйной и непостоянной натурой, с человеком, чья жизнь до сих пор проходила среди кровавых приключений и риска и который, даже сидя рядом с тобой, не может скрыть своего нетерпения вернуться к ним снова? По-моему, для того, кто любит по-настоящему, любимая должна быть дороже собственной жизни, а для твоего героя, милая Минна, нет большего наслаждения, как убивать других. - А если я за это как раз и люблю его? - спросила Минна. - Я истая дочь тех древних норманнок, которые с улыбкой посылали своих возлюбленных на бой и закалывали их своими руками, если они возвращались покрытые позором. Мой возлюбленный должен презирать те мнимые подвиги, в которых стремится проявить себя наше выродившееся поколение, а если и занимается ими, так только ради забавы, за неимением иных, более благородных и опасных предприятий. Мне не нужен охотник за китами или за птичьими гнездами, мой возлюбленный должен быть викингом или тем, кто в наши дни сможет быть таким героем. - Увы, милая Минна, - произнесла младшая сестра. - Вот когда начинаю я на самом деле верить в силу колдовства и чар. Помнишь, у нас была одна испанская книга, и ты еще отняла ее у меня, так как я говорила, будто ты, восхищаясь древними норманнскими рыцарями Скандинавии, похожа на чудака - героя этого рассказа. Ага, ты покраснела, значит, тебя мучает совесть и ты помнишь книгу, о которой я говорю. А как ты думаешь, разве умнее принять ветряную мельницу за великана, чем капитана какого-то жалкого каперского судна - за норвежского богатыря или викинга? Минна покраснела от гнева при подобном намеке, в котором она чувствовала, быть может, известную долю истины. - Ну что же, - сказала она, - теперь, когда тебе известна моя тайна, ты можешь, конечно, оскорблять меня. Чувствительное сердце Бренды не в силах было вынести столь несправедливый упрек. Она стала умолять сестру простить ее, и мягкосердечная Минна не могла не уступить ее просьбе. - Какое несчастье, - сказала она, осушая слезы сестры, - что мы так различно смотрим на вещи; не будем же еще увеличивать свое горе взаимными оскорблениями и упреками. Тебе известна теперь моя тайна. Быть может, недолго уже оставаться ей тайной, ибо я открою своему отцу то, что он вправе знать, как только некоторые обстоятельства позволят мне сделать это. Итак, ты знаешь мой секрет, а я более чем подозреваю, что, в свою очередь, знаю твой, хотя ты в этом и не сознаешься. - Как, Минна. - воскликнула Бренда, - неужели ты хочешь, чтобы я призналась, что питаю к кому-то чувство, на которое ты намекаешь? Да ведь он не сказал еще ни единого слова, которое могло бы оправдать подобное признание! - Конечно, нет, но скрытый огонь можно угадать не только по пламени, но и по жару. - О, тебе-то знакомы подобные признаки, - ответила Бренда, опустив голову и не устояв перед соблазном слегка уколоть Минну. - Впрочем, уверяю тебя, что если когда-нибудь я и полюблю, то только после того, как меня не раз и не два станут умолять о взаимности, а этого до сих пор еще не случалось. Но не будем больше ссориться, а подумаем-ка лучше, с какой целью Норна рассказала нам эту ужасную историю и к чему, думает она, все это может привести? - То было, пожалуй, предостережение, - ответила Минна, - предостережение, которое, казалось ей, она должна была нам сделать, в особенности - не скрою этого - мне. Но я сильна: мне порукой моя невинность и честь Кливленда. Бренда хотела было возразить, что в последнем она далеко не так уверена, как в первом, но была достаточно осторожна и, не желая снова возобновить недавний тягостный спор, ответила только: - Странно, что Норна ничего больше не сказала о своем возлюбленном. Не мог же он бросить ее в том ужасном состоянии, которого сам был виной? - Человек может дойти до такой степени отчаяния, - ответила Минна после минутного раздумья, - душа может быть так потрясена, что перестает отзываться даже на те чувства, которыми была поглощена прежде. Ужас и отчаяние могли убить в сердце Норны ее чувство к любовнику. - А может быть, он бежал с Шетлендских островов, опасаясь мести нашего отца? - прибавила Бренда. - Если из страха или малодушия, - сказала Минна, возведя глаза к небу, - он способен был бежать от того несчастья, которого сам был причиной, то надеюсь, что он давно уже понес наказание, уготованное небом для самых низких и коварных изменников и трусов. Но пойдем - нас, наверное, уже ждут к завтраку. Сестры взялись за руки и вышли, исполненные такого доверия и нежности друг к другу, каких давно уже не испытывали. Небольшая размолвка, происшедшая между ними, послужила своего рода bourrasque*, или внезапным шквалом, который разогнал туман и тучи и оставил после себя ясное небо. ______________ * порывом ветра (франц.). По дороге в залу, где подан был завтрак, они решили, что не нужно да и неосторожно было бы посвящать отца во все подробности ночного посещения Норны или дать ему заметить, что они теперь лучше, чем прежде, знакомы с ее печальной историей. Глава XXI Утехи те исчезли навсегда - Их ум сгубил, умчали прочь года. Уж ночью лунной эльфов хоровод Передо мною больше не мелькнет И, самый страшный плод воображенья, Спокойно спит в могиле привиденье. "Библиотека" Автор поучительных стихов, откуда мы заимствовали эпиграф к данной главе, касается чувства, которое, несомненно, найдет отзвук в сердце многих читателей, хотя, быть может, они и не отдают себе в этом отчета. Суеверие, когда оно не предстает перед нами во всем страшном обличье сопутствующих ему ужасов, а лишь слегка возбуждает воображение, таит в себе обаяние, о котором нельзя не пожалеть, даже на той ступени развития, когда вера в чудесное почти полностью изгнана светом разума и широко распространившегося просвещения. В былые же невежественные времена область таинственных страхов неотразимо влекла к себе тех, чья фантазия не имела других источников возбуждения. Особенно справедливо это по отношению к тем разновидностям мелких религиозных предрассудков и обрядов, которые примешивались к забавам прежних, менее просвещенных времен и, подобно гаданию, в канун всех святых в Шотландии, одновременно и считались игрой, и всерьез принимались за пророчество. С такими же чувствами люди, даже достаточно образованные, якобы в шутку посещают в наши дни гадалок, в действительности же далеко не всегда относятся к их ответам с достаточным скептицизмом. Когда Минна и Бренда сошли в залу, предназначенную для завтрака, столь же обильного, как и описанный нами в предшествующее утро, и отец шутливо пожурил их за опоздание, они увидели, что гости, большинство которых уже покончило с едой, собирались заняться старинной норвежской игрой - обрядом как раз такого рода, о каком мы только что говорили. Происхождение этой игры восходит, должно быть, к поэмам скальдов, где герои и героини то и дело отправляются узнавать свою судьбу у какой-нибудь колдуньи или прорицательницы, которая, как, например, в легенде, использованной Греем, в его "Происхождении Одина", силой рунических заклинаний пробуждает ту, что хранит тайны грядущего, и получает от нее ответы, часто достаточно двусмысленные, но содержавшие, по тогдашним понятиям, туманные указания на события будущего. Приступая к игре, старую Юфену Фи, уже упомянутую нами домоправительницу Боро-Уестры, усадили в глубокой оконной нише, тщательно убранной и завешанной медвежьими шкурами и разными другими драпировками, что придавало ей некоторое сходство с лапландской юртой. Спереди было оставлено небольшое отверстие, похожее на оконце исповедальни, так что находившийся внутри прекрасно слышал вопрошавшего, но не видел его. Сидя в подобном убежище, сивилла должна была выслушивать вопросы и тут же давать на них импровизированные ответы в стихах. Считалось, что занавески скрывают от нее говорящего, поэтому, если умышленно или нечаянно ответ получался впопад, это часто вызывало взрывы смеха, а порой давало пищу для более серьезных размышлений. Предсказательница избиралась обычно из лиц, одаренных талантом импровизации в духе древней норвежской поэзии, что, впрочем, не представляло особой редкости, ибо многие знали на память огромное количество старинных стихов, а правила норвежского стихосложения чрезвычайно просты. Вопросы также должны были задаваться в виде стихотворений, но хотя способность импровизировать и была широко распространена среди присутствующих, далеко не все владели подобным талантом, любой вопрошавший имел право просить помощи посредника, или переводчика. Такой посредник брал за руку вопрошавшего, подходил вместе с ним к отверстию, откуда изрекались пророчества оракула, и передавал смысл вопроса в виде стихотворений. В данном случае собравшиеся стали дружно просить Клода Холкро взять на себя роль подобного переводчика. Покачав головой и пробормотав, что не надеется на свою память и собственные поэтические способности, чему, однако, не переставала противоречить его самодовольная улыбка, веселый поэт, поощряемый всеобщими просьбами, вышел наконец вперед и приготовился играть свою роль в предстоящем представлении. Но не успел он начать, как в распределении ролей произошла разительная перемена. Норна из Фитфул-Хэда, которая, как предполагали все присутствующие, кроме Минны и Бренды, находилась на расстоянии многих миль от Боро-Уестры, внезапно и никого не приветствуя вошла в комнату, торжественно направилась прямо к завешенному медвежьими шкурами шатру и знаком приказала сидевшей в нем женщине удалиться из этого святилища. Старая домоправительница вышла, тряся головой и дрожа от страха, да и не многие из присутствующих сохранили полнейшее спокойствие при появлении той, кого все знали и боялись. Норна на мгновение остановилась у входа в палатку и, приподняв закрывавшую ее медвежью шкуру, повернулась лицом к северу, словно испрашивая у этой страны света нужное ей вдохновение; затем, сделав удивленным гостям знак, что они могут по очереди подходить к шатру, в котором она готовилась занять место, Норна вошла внутрь и скрылась из глаз. Теперь забава приняла совсем другой оборот, чем предполагалось вначале, и для большинства приобрела несравненно более глубокое значение, нежели простая игра, так что никто не выказывал особой готовности задавать вопросы оракулу. Самый характер Норны и притязания ее на сверхъестественное могущество казались почти всем присутствующим слишком серьезными для той роли, которую она взяла на себя; мужчины стояли, перешептываясь друг с другом, а женщины, по мнению Клода Холкро, олицетворяли картину, описанную достославным Джоном Драйденом: От страха трепеща, друг к другу жались. Наконец молчание прервал громкий и мужественный голос юдаллера: - Ну что же, почтеннейшие гости, почему вы не начинаете игру? Или вас напугало, что моя уважаемая родственница захотела быть нашей сивиллой? По-моему, так это даже очень мило с ее стороны, большая для нас любезность, ведь никто на островах не сыграет так хорошо роли оракула. Неужели же мы из-за этого откажемся от своей забавы? Ведь теперь она стала еще интереснее. Собравшиеся продолжали, однако, молчать, и Магнус Тройл добавил: - Ну, так нет же, никто не посмеет сказать, что моя уважаемая родственница сидела в своем шатре без всякого внимания, как какая-нибудь старая горная великанша, а у всех от страха язык отнялся. Я сам первый заговорю с ней, вот только стихи уж теперь не так хорошо выходят у меня, как лет двадцать назад; придется уж тебе, Холкро, прийти мне на помощь. Рука об руку приблизились они к святилищу предполагаемой сивиллы, и после минутного совещания Холкро высказал вслух вопрос своего друга и покровителя. Юдаллер, как большинство состоятельных жителей Шетлендии, о которых сэр Роберт Сибболд говорит, что они с малых лет приучались к торговому делу и мореходству, вложил немалые средства в китобойный промысел и хотел теперь узнать, каковы будут его успехи текущим летом, а потому и попросил поэта задать оракулу соответствующий вопрос, придав ему стихотворную форму. Клод Холкро Все открой нам, все поведай, О сивилла Фитфул-Хэда! В край негаснущей зари Вещим оком посмотри, Там, среди плавучих льдов, У гренландских берегов, Видишь, мчится черный кит, И корабль за ним летит? Нам судьбу его поведай, О сивилла Фитфул-Хэда! Игра, казалось, приняла серьезный оборот; все насторожились, чтобы выслушать ответ Норны, которая, ни минуты не задумываясь, произнесла из глубины шатра: Норна У старца все думы о разных делах - Земле, рыболовстве, стадах и полях, Но пусть хороши и посевы, и скот, А старец в отчаянье волосы рвет. На мгновение воцарилось молчание, во время которого Триптолемус успел прошептать: - Да пусть бы целый десяток ведьм и столько же гадалок впридачу клялись в такой глупости, а я никогда не поверю, что здравомыслящий человек будет рвать на себе волосы и убиваться, когда со скотиной и посевами у него все в порядке. Но тут из шатра вновь послышался низкий и монотонный голос, прервавший дальнейшие речи Триптолемуса: Норна С завидной добычей корабль наш летит, Исландские воды корабль бороздит, Несет его ветер попутный домой, Играя на мачте гирляндой цветной*. Дышать перестали семь рыбин больших, На мачтах развешаны челюсти их**. Двух в Леруике ждут и еще двух - в Керкуолле, А три, что побольше, - Магнуса доля. ______________ * Гирлянды плели из лент молодые женщины, принимавшие участие в судьбах китобойного судна или его экипажа. Гирлянды эти вешались на мачту, и их тщательно берегли во все время плавания. (Прим. автора.) ** Лучший жир добывается из челюстей кита, которые при этом для удобства обычно вешаются на мачты судна. (Прим. автора.) - Спаси нас, Господи, и помилуй! - воскликнул Брайс Снейлсфут. - Ну нет, обыкновенная женщина никак не могла бы предсказать такие чудеса! Да ведь мне как раз пришлось встретиться в Северном Роналдшо с ребятами, что видели доброе судно "Олаф" из Леруика: у нашего уважаемого хозяина такая большая доля в нем, что он, можно сказать, самый настоящий его владелец. Так вот, они "помахали"* судну, и им с "Олафа" ответили, что поймали семь рыбин - как раз столько, сколько Норна указала в своих стихах! Клянусь, это так же верно, как то, что есть звезды на небе! ______________ * Между китобойными судами установлено нечто вроде обмена телеграфными сигналами: известное число взмахов голиком означает число пойманных китов. (Прим. автора.) - Гм! Точно семь рыбин? Ты слышал это в Северном Роналдшо? - спросил капитан Кливленд. - И, конечно, вернувшись домой, не преминул разболтать такую интересную новость? - Я никому об этом и не заикнулся, капитан, - ответил разносчик. - Встречал я на своем веку много таких коробейников, бродячих торговцев и прочего подобного люда, что не столько заняты своей торговлей, сколько переносят сплетни да пересуды с места на место, с одного конца страны на другой. Но я-то подобными делами не занимаюсь, нет. Я, с тех пор как отправился в Данроснесс, пожалуй, и трем человекам не рассказал о том, что "Олаф" имеет уже полный груз. - Но если хоть один из этих трех, в свою очередь, передал дальше эту новость - а я ставлю два против одного, что так оно и было, - так пророчество нетрудно досталось почтенной леди. Так говорил Кливленд, обращаясь к Магнусу Тройлу, который выслушал его без особенного одобрения. Любовь Магнуса к родине простиралась и на ее суеверия, а в своей несчастной родственнице он принимал горячее участие и если сам никогда не поддерживал веру в ее сверхъестественное могущество, то, во всяком случае, не желал слышать, как в нем сомневались другие. - Норна - моя двоюродная сестра, - сказал он, делая особое ударение на последнем слове, - и не поддерживает никаких сношений с Брайсом Снейлсфутом и ему подобными. Я не берусь объяснять, каким путем получила она свои сведения, но я не раз замечал, что шотландцы, да и вообще всякие чужеземцы, попадая к нам на острова, всегда готовы найти объяснение для вещей, которые остаются далеко не ясными даже для нас, чьи предки испокон веков жили на архипелаге. Капитан Кливленд понял намек и поклонился, не пытаясь дальше отстаивать свои скептические воззрения. - А теперь давайте продолжать игру, любезные гости, - сказал юдаллер. - Каждому желаю узнать столь же приятную новость, какая пришлась на мою долю. Три кита... Сколько же это с них бочек жира? Никто из гостей не проявил, однако, особого желания последовать примеру Магнуса Тройла и обратиться к сидящему за занавеской оракулу. - Некоторые готовы слушать приятные вести хотя бы из уст самого дьявола, - произнесла миссис Бэйби Йеллоули, обращаясь к леди Глоуроурам, с которой ее сблизило некоторое сходство характеров. - Но только сдается мне, миледи, что все это слишком уж попахивает колдовством, и таким добрым христианкам, миледи, как мы с вами, нечего поощрять подобные вещи. - Может, отчасти вы и правы, сударыня, - возразила почтенная леди Глоуроурам, - но только мы, жители Хиалтландии, не совсем таковы, как все прочие народы. Пусть эта женщина в самом деле колдунья, но она друг и близкая родня нашего фоуда, и он еще обидится на нас, если мы не спросим о своей судьбе, как все прочие; пожалуй, и моим племянницам придется последовать общему примеру. Ну, вреда-то им от этого не будет. А если тут и есть что плохое, так успеют они еще покаяться, когда настанет время, миссис Йеллоули. Гости продолжали смущаться и робеть, и Клод Холкро заметил, как нахмурился старый юдаллер и как нетерпеливо стал постукивать правой ногой, словно с трудом удерживаясь, как бы не топнуть. Увидев, что терпению Магнуса приходит конец, старый поэт отважно заявил, что он сам, собственной персоной, а не только как выразитель чужой мысли задаст пифии вопрос. Подумав с минуту, словно подбирая рифмы, он обратился к ней со следующими словами: Клод Холкро Все открой нам, все поведай, О сивилла Фитфул-Хэда! Много знаешь ты стихов, Переживших тьму веков. Что же, как певцы былые, Как Гакон - Уста Златые, Я, Хиалтландии поэт, Буду ль жить в веках иль нет? Хоть одной строкой по праву Разделю ль я Джона славу? Сивилла тотчас же ответила из недр своего святилища: Норна Дитя стремится к погремушке, У старости - свои игрушки, И струны на различный лад Под разною рукой звучат. Орел под облака летит, Гагара ж бедная скользит У низких мелей и камней, Где лишь тюлени внемлют ей. Холкро закусил губу, пожал плечами, но тотчас же опять развеселился и, вновь обретя порожденную давней привычкой способность быстро слагать импровизированные стихи, впрочем, достаточно посредственные, не смущаясь, ответил: Клод Холкро Пусть быть гагарой - роль моя, Жить среди скал согласен я. Зато безвестный мой удел Хранит меня от пуль и стрел. А песни, хоть и плохи, в лад С волною Севера звучат. Когда же там, в горах нагих, Случайный путник слышит их, Прибоя шумом смягчены, Они гармонии полны. Когда маленький бард, закончив свою импровизацию, с довольным видом поспешил смешаться с толпой гостей, тот остроумный способ, каким он ответил на сравнение его с полярной гагарой, встретил всеобщее одобрение. Несмотря, однако, на его храброе самопожертвование, ни у кого больше не нашлось достаточно мужества, чтобы вопросить о своей судьбе грозную Норну. - Ничтожные трусы! - воскликнул юдаллер. - А вы что же, капитан Кливленд, тоже боитесь говорить со старой женщиной? Ну, спросите же ее о чем-нибудь, хотя бы о двадцатипушечном шлюпе, что стоит в Керкуолле, не ваш ли это консорт? Кливленд взглянул на Минну и, поняв, должно быть, что она с тревогой ждет его ответа, после минутного раздумья решительно сказал: - Я никогда не испытывал страха ни перед мужчиной, ни перед женщиной. Мистер Холкро, вы слышали вопрос, который нашему хозяину желательно, чтобы я задал: задайте его от моего имени своими собственными словами, ибо я так же мало разбираюсь в поэзии, как и в ворожбе. Холкро не заставил себя просить дважды и, схватив капитана за руку, согласно обычаю, предписанному игрой, задал вопрос, продиктованный Кливленду юдаллером, выразив его следующим образом: Клод Холкро Все открой нам, все поведай, О сивилла Фитфул-Хэда! Из стран далеких к нам в Керкуолл Вооруженный шлюп зашел. На нем орудий грозный ряд, На людях - дорогой наряд И много всякого добра, И золота, и серебра, Скажи, не связан ли судьбой С тем шлюпом друг отважный мой? На этот раз последовало более длительное, чем обычно, молчание, а когда сивилла наконец ответила, то еще более глухим, хотя столь же твердым, как и в предыдущих случаях, голосом: Норна Как солнце, золото горит, Потоком темным кровь бежит. В Сент-Магнусе сокола видела я, В добычу вонзил он когтей острия, Ей грудь растерзал и умчался злодей, И капала кровь с его страшных когтей. На руку приятеля ты взгляни, Если кровь на ней - шайке он той сродни. Кливленд презрительно усмехнулся и протянул руку. - Не многим случалось так часто иметь дело с Cjuarda Costas*, как мне, всякий раз, как я бывал в Новой Испании, но никогда на моей руке не было пятен, которые нельзя было бы стереть мокрым полотенцем. ______________ * Береговой охраной (исп.). Тут раздался зычный голос юдаллера: - Да, никакого сладу нет с этими испанцами по ту сторону экватора. Сотни раз слыхал я это от капитана Трагендена и доброго старого коммодора Рюммелара. Оба они побывали и в Гондурасском заливе, и во всех тех местах. Я сам ненавижу испанцев с тех пор, как они явились сюда и дочиста ограбили жителей острова Фэр-Айл в 1588 году*. Мне еще дед мой об этом рассказывал. Где-то у меня валяется старая история Голландии, так в ней написано, какие дела творили они в Нидерландах в былые годы. Жестокие и бесчестные негодяи! ______________ * Адмирал Испанской Армады потерпел крушение у острова Фэр-Айл на полпути между Оркнейским и Шетлендским архипелагами. Герцог Медина Сидония высадился со своими людьми на берег и отобрал у жителей острова все припасы, сделанные ими на зиму. В народе помнят, как эти непрошеные гости оставались на острове вопреки воле жителей и в весьма неприязненных с ними отношениях до самой весны, когда убрались наконец восвояси. (Прим. автора.) - Верно, верно, мой старый друг, - подтвердил Кливленд, - они так же ревниво оберегают свои владения в Индии, как старик - молодую жену; и если только им удастся в силу несчастных обстоятельств захватить вас, то вы так и сгинете у них в рудниках. Вот мы и сражаемся с ними, гвоздями прибив наш флаг к мачте. - И правильно делаете! - громко одобрил его юдаллер. - Старый британский флаг нельзя никогда спускать. Как подумаю я о твердыне английского флота, так готов чувствовать себя англичанином, да только это означало бы уж больно смахивать на наших соседей, шотландцев. Ну, ну, я ведь никого не хочу обидеть, все мы здесь джентльмены, все друзья, все дорогие гости. А теперь, Бренда, выходи-ка ты, в свой черед, гадать: всем известно, сколько норвежских стихов ты знаешь на память. - Но они никак не подходят к этой забаве, батюшка, - промолвила, отступая, Бренда. - Вздор, - заявил Магнус, подталкивая девушку вперед, в то время как Холкро почти силой овладел ее рукой, - несвоевременная скромность может только испортить веселую игру. Говори за нее, Холкро, это ведь как раз твое дело - угадывать девичьи мысли. Старый певец отвесил поклон юной красавице с восторженной почтительностью поэта и любезностью человека, повидавшего свет, и, шепнув ей, что она ни в коем случае не будет в ответе за те глупости, которые он может сболтнуть, на мгновение умолк, поднял глаза к небу, затем самодовольно улыбнулся, словно его внезапно осенило вдохновение, и разразился следующими стихами: Клод Холкро Покинув грозный Фитфул-Хэд, Дай нам, о Норна, свой ответ. Сама прекрасно знаешь ты, Как робко слово красоты. Так речь ты медом подсласти, Шелк, золото в нее вплети И отвечай, дано ль любить, Дано ль счастливой Бренде быть? Прорицательница тотчас же ответила из-за своих занавесок: Норна Душа красавицы невинна, Как Роны снежная вершина: И безмятежна, и чиста Ее нагая высота. Но поцелуев вешних нега Растопит те кристаллы снега, И ключ низринется с высот, Цветам он влагу принесет, Траве - прохладу, радость - стаду И крову пастуха - отраду. - Вот приятное прорицание, и как нельзя лучше выражено! - воскликнул юдаллер, удерживая вспыхнувшую от смущения Бренду, которая тщетно пыталась скрыться. - Тут нечего конфузиться, дитя мое. Стать хозяйкой в доме честного человека и способствовать продолжению древнего норвежского рода, радовать соседей, помогать бедным и облегчать участь странников - вот самая лучшая судьба для молодой девушки, и я от всей души желаю ее всем присутствующим. Ну, кто же следующий? А ведь сейчас будут предсказываться суженые! Ну-ка, Мэдди Гроутсеттар или ты, прелестная Клара, подходите, и на вашу долю достанется. Леди Глоуроурам покачала головой и промолвила, что "право же, она не может одобрить...". - Ну ладно, ладно, - ответил юдаллер, - никого здесь не принуждают. Но играть мы будем до тех пор, пока нам не надоест. Поди-ка сюда, Минна, тобой-то уж я вправе распоряжаться. Выходи вперед, дитя мое; многое есть на свете, чего следовало бы стыдиться куда больше, чем этой старомодной и безобидной забавы, а говорить за тебя буду я сам, хоть не знаю, вспомню ли подходящие к случаю стихи. Минна слегка покраснела, но тотчас же овладела собой и встала, гордо выпрямившись, рядом с отцом, словно считая себя выше тех безобидных шуток, которые могло бы вызвать ее положение. Отец ее долго потирал себе лоб и производил другие манипуляции, словно этим механическим путем старался освежить свою память. Наконец он склеил вместе достаточно строк, чтобы задать следующий вопрос, хотя далеко не в такой поэтической форме, как Клод Холкро: Магнус Тройл Поскорее дай ответ, Ждать нам свадьбы или нет; Здесь красотка знать желает, Что судьба ей обещает. Глубокий вздох раздался внутри шатра, скрывавшего предсказательницу, словно она сожалела о той, чью судьбу вынуждена была предсказывать. Затем она, как обычно, ответила: Норна Душа красавицы невинна, Как Роны снежная вершина, Что в светлом небе так ясна, Как будто часть небес она. Но страсти мартовские грозы Сомкнут в венке прелестном розы, Глядишь - и вид уже не тот: Бегут потоки мутных вод И низвергаются с вершины, Погибель принося в долины. Магнус, услышав подобный ответ, рассердился. - Клянусь костями мученика! - воскликнул он, и гордое лицо его сразу побагровело. - Это уже значит злоупотреблять моей добротой! И если бы не ты, а кто другой осмелился произнести рядом с именем моей дочери слово "погибель", так лучше бы он вовсе не возвышал голоса! Но вылезай-ка из своего логова, старая колдунья, - прибавил он уже с улыбкой, - я мог бы заранее знать, что тебя недолго будет занимать веселая забава. Ну, да ладно уж, Бог с тобой! Не получив ответа и подождав еще с минуту, Магнус снова обратился к Норне: - Ну, не обижайся на меня, сестрица, что у меня с языка сорвалось резкое слово, ты же знаешь, я никому не желаю зла, а меньше всего - тебе. Выходи же, и пожмем друг другу руки. Да если бы ты предсказала мне гибель моего судна и шлюпок или плохой лов сельди, так я стерпел бы молча, но Минна и Бренда... ты знаешь, как близки они моему сердцу. Ну, выходи, дай руку - и забудем о том, что было. Норна не ответила и на это вторичное обращение, и присутствующие стали с некоторым изумлением переглядываться; тогда юдаллер поднял шкуру, закрывавшую вход в шатер, и обнаружил, что он пуст. Все были поражены и даже испуганы, ибо казалось совершенно невозможным, чтобы Норна могла незаметно ускользнуть из своего убежища. Однако она все-таки исчезла, и юдаллер после минутного раздумья снова опустил меховую завесу над входом в нишу. - Друзья мои, - сказал он с веселым видом, - все мы давно знаем мою почтенную родственницу, знаем, что ведет она себя не так, как все остальные. Но Хиалтландии она желает только добра и по-родственному привязана ко мне и к моей семье. Пусть же никто из моих гостей не боится ее и не обижается на нее. Я даже не сомневаюсь, что она сегодня же явится опять к обеду. - Вот уж Боже упаси! - воскликнула миссис Бэйби Йеллоули. - Ибо, дорогая моя леди Глоуроурам, говоря вашей милости правду, так не очень-то мне по душе такие особы, что являются и исчезают, как луч солнца, или проносятся, как порыв ветра. - Тише, тише, - ответила леди Глоуроурам, - надо еще благодарить небо, что эта бродяжка не унесла с собой самих стен этого дома. Такие, как она, еще и похуже шутки умеют устраивать, да только она-то сама почище их всех будет. Такие же толки раздавались и среди прочих присутствующих, пока юдаллер не возвысил свой зычный и повелительный голос и не заставил своих гостей замолчать, пригласив их - или, вернее, приказав им - следовать за собой на берег, посмотреть, как рыбачьи парусники выйдут в море на хааф, или дальние промыслы. - С самого восхода солнца, - сказал он, - ветер был сильный и задерживал суда в бухте, а теперь он переменился, и они смогут выйти в море. Внезапное изменение погоды вызвало многочисленные кивки и подмигивания, ибо гости не замедлили сопоставить его с внезапным исчезновением Норны. Никто, однако, не позволил себе ни малейшего неприятного для юдаллера замечания, и все последовали вслед за величаво выступавшим Магнусом на взморье, словно стадо оленей за вожаком, выражая всем своим видом глубочайшее почтение к хозяину. Глава XXII Усмешка дьявольская на устах Внушает бешенство и тайный страх, А если гневно изогнется бровь, Беги, надежда, и прости, любовь! "Корсар", песнь I* ______________ * Перевод А.Оношкович-Яцыны. Главное занятие жителей Шетлендских островов - ловля тресковых и морской щуки, и от этого промысла в прежние времена богатели хозяева и кормился народ. Подобно тому как пора жатвы в земледельческих странах, так здесь пора рыбной ловли - самое важное, самое деятельное и вместе с тем самое веселое время года. Рыбаки каждого округа собираются тогда в определенных местах побережья со своими лодками и командой и возводят небольшие хижины из булыжника, покрытые дерном, для своего временного жилья и скио для вяления рыбы, так что пустынный до того берег сразу превращается в нечто похожее на поселение диких индейцев. Рыболовные банки, к которым шетлендцы отправляются на хааф, или дальний промысел, часто лежат на расстоянии многих миль от того места, где сушат рыбу. Так что рыбаки нередко отсутствуют и двадцать, и тридцать часов, а порой и еще дольше; при неблагоприятных условиях ветра и приливо-отливных течений они остаются в море на своих весьма утлых посудинах и с очень скудным запасом провизии по двое и даже по трое суток, а порой и вовсе не возвращаются. Поэтому отплытия на дальние промыслы, связанные с такими опасностями и лишениями, представляют собой весьма волнующую и не лишенную трагизма картину, а тревога женщин, которые, оставаясь на берегу, следят, как исчезает в морском тумане знакомый парус, или напряженно вглядываются в даль, ожидая его возвращения, придает всему происходящему в высшей степени патетический характер*. ______________ * Доктор Эдмондстон, автор "Обзора прошлого и настоящего состояния Шетлендских островов", показал эту сторону дела в весьма трогательном свете. "Поистине тяжело смотреть, - говорит он, - на тревогу и отчаяние жен этих несчастных рыбаков, когда наступает шторм. Невзирая на усталость, они покидают свои жилища и бегут туда, где должен причалить муж, или взбираются на вершину скалы, ища его взором среди морской пучины. Когда же мелькнет вдалеке парус, с замиранием сердца следят они, как он то появляется, то исчезает в волнах, и хотя тревога их часто оканчивается благополучным прибытием ожидаемого супруга, порой, однако, на долю их выпадает "ждать парус, который не вернется". В силу крайне изменчивого климата и необходимости выходить в море, по самой природе своей весьма бурное и с чрезвычайно быстрыми течениями, редкий период лова обходится без несчастного случая или спасения от почти неминуемой гибели. - "Обзор... и т.д... Шетлендских островов", т.1, стр. 238. Множества любопытных подробностей, относящихся к рыболовству и земледелию Шетлендии, а также к ее древности, можно найти в вышеупомянутом нами сочинении. (Прим. автора.) Когда юдаллер и его друзья появились на берегу, кругом царило тревожное оживление. Команды примерно трех десятков суденышек, численностью каждая от трех до пяти-шести человек, прощались со своими женами и родственницами и прыгали на борт узких норвежских лодок, где уже заранее были сложены их снасти и снаряжение. Магнус не оставался бесстрастным наблюдателем окружающего. Он переходил от одной группы рыбаков к другой, осведомляясь о состоянии их припасов на дорогу и рыболовных снастей. Порой, уснащая свою речь крепким голландским или норвежским словечком, он обзывал их болванами за то, что идут в море без достаточного снабжения, но всегда, однако, кончая приказанием принести из своих собственных кладовых галлон джина, лиспанд муки или еще что-либо необходимое для пополнения их морских запасов. Суровые моряки, получившие подобную помощь, благодарили двумя-тремя отрывисто сказанными словами, что, впрочем, больше всего было по нраву юдаллеру. Женщины, однако, выражали свою признательность значительно более шумно, так что Магнусу зачастую приходилось обрывать их излияния, посылая к черту все женские языки, начиная с праматери Евы. Все наконец оказались на борту и наготове, паруса были подняты, команда для отплытия дана, гребцы налегли на весла, и маленькая флотилия двинулась от берега; каждый старался при этом опередить других, первым достигнуть промысловой банки и забросить свою снасть, ибо это считалось счастливой приметой. До тех пор, пока их еще можно было расслышать с берега, рыбаки пели подходящую к случаю старинную норвежскую песню, которую Клод Холкро перевел следующим образом: Отныне, красотки, удел ваш - печаль: Из Уестры уходим мы в темную даль И вытерпим много пред тем, как опять В Данроснесс родимый вернемся плясать. Теперь же в ладьях из норвежской сосны С дельфинами вместе плясать мы должны. И ветер (эй, легче!) нам в трубы трубит, И с песнями чайка над нами летит. Пой, чайка, над нами махая крылом, Пока мы от банки до банки плывем. Мы двадцать раз двадцать насадим крючков, Пой, чайка, с тобой мы поделим улов. Мы с песней бросаем на дно перемет И с песнею тянем обратно из вод: Треску - беднякам, а сигов - для господ, А доброму Магнусу - славный доход! Вперед же, товарищи, скоро опять В Данроснесс родной мы вернемся плясать. Мы будни украсим веселья огнем, И Магнусу Тройлу мы славу споем. Простые слова этой песни скоро потонули в рокоте волн, но напев долго еще доносился с порывами ветра, сливаясь с шумом и плеском прибоя; рыбачьи лодки мало-помалу превратились в черные пятна на поверхности океана, постепенно уменьшавшиеся по мере того, как они все дальше и дальше уходили в открытое море, в то время как ухо уже едва различало звуки человеческого голоса, почти потонувшего среди голосов стихии. Жены рыбаков, которые до последней минуты следили за уходящими парусами, теперь, подавленные и озабоченные, медленными шагами направились к своим лачужкам, где им предстояло приготовить все для разделки и сушки рыбы, с богатым уловом которой, как они надеялись, вернутся их мужья и соседи. То тут, то там какая-нибудь умудренная опытом старая сивилла предсказывала, глядя на небо, будет ли тихо или разыграется шторм, в то время как другие советовали принести обет в церкви святого Ниниана ради благополучного возвращения людей и лодок - таков был старый католический предрассудок, который не вполне еще исчез. Некоторые, правда, шепотом и с опаской, сетовали, что сегодня утром в замке рассердили Норну из Фитфул-Хэда и позволили ей недовольной уйти из Боро-Уестры; "...и надо же было, - прибавляли они, - случиться такому греху изо всех дней в году как раз в день ухода на дальние промыслы". Благородные гости Магнуса Тройла провели некоторое время на берегу, наблюдая отплытие маленькой флотилии и беседуя с бедными женщинами, проводившими своих близких. Затем они разбились на отдельные группы и разбрелись в разные стороны, куда кого влекла его прихоть, чтобы полюбоваться тем, что может быть названо clairobscur, или светотенью шетлендского летнего дня, которая, хотя и лишена яркого солнечного сияния, украшающего другие страны в прекраснейшую пору года, обладает, однако, своей собственной прелестью, в одно и то же время и смягчая, и придавая несколько грустный оттенок окружающей местности, пустынной, нагой и однообразной, но вместе с тем, несмотря на всю свою бесплодность, величественной. Минна Тройл и капитан Кливленд направились к одному из самых укромных уголков побережья, где море глубоко врезается между скал и во время прилива заходит даже в Суортастерский хэлиер, или грот. Молодые люди выбрали эту прогулку, очевидно, потому, что здесь мало кто мог нарушить их уединение: сила приливов и отливов делала это место не пригодным ни для рыболовства, ни для плавания, а пешеходы избегали этого побережья, ибо оно считалось обиталищем русалки - существа, одаренного, по норвежским поверьям, волшебной силой, но лукавого и опасного. Сюда поэтому и направили свои стопы Минна и ее возлюбленный. Небольшая полоска молочно-белого песка тянулась у подножия одной из отвесных скал, возвышавшихся неприступными стенами с обеих сторон бухты, и представляла собой сухую, плотную и удобную для ходьбы дорожку примерно в сотню ярдов длины. С одной стороны она ограничивалась темной водной поверхностью залива, которая, едва тронутая ветром, казалась гладкой, как зеркало. Обрамляли ее два величественных утеса - два выступа, образующие как бы челюсти бухты; высоко наверху они сближались друг с другом, словно желая соединиться над мрачными, разделяющими их водами. С другого конца дорожку замыкала огромная отвесная, почти неприступная скала, обиталище сотен морских птиц различных пород. В глубине разевал свою пасть громадный хэлиер, словно готовый поглотить приливные волны своей бездонной и неизмеримой утробой. Вход в этот мрачный грот представлял собой не единую арку, как бывает обычно, а был разделен надвое огромным естественным гранитным столбом, который, подымаясь из воды и достигая самого свода пещеры, казалось, поддерживал его, образуя нечто вроде двойного портала, за что рыбаки и крестьяне грубо прозвали этот хэлиер "Чертовы ноздри". Здесь, на диком и пустынном прибрежье, где уединение нарушалось лишь криками морских птиц, Кливленд не раз уже встречался с Минной Тройл. Здесь было любимое место ее прогулок, ибо она питала особое пристрастие ко всему дикому, печальному и необычному. Сейчас, однако, молодые люди были так поглощены серьезным разговором, что ни он, ни она не обращали внимания на окружающее. - Вы не можете отрицать, - сказала Минна, - что дали волю своим чувствам и были предубеждены против этого юноши и резки с ним. Предубеждение это несправедливо, по крайней мере постольку, поскольку речь идет о вас, а резкость одновременно и неразумна, и ничем не оправдана. - Мне казалось, - отвечал Кливленд, - что услуга, которую я оказал ему вчера, избавляет меня от подобного обвинения. Я не говорю о том риске, какому подвергался сам, ибо я вел жизнь, полную опасностей, и люблю их. Не всякий, однако, решился бы приблизиться к разъяренному животному ради спасения человека, с которым не связан никакими узами. - Не каждый, разумеется, сумел бы спасти его, - продолжала Минна серьезным тоном, - но каждый храбрый и великодушный мужчина попытался бы сделать это. Даже легкомысленный и беспечный Клод Холкро совершил бы то же, что и вы, будь у него столько же силы, сколько мужества. Мой отец - тоже, хотя и у него есть причины не любить Мертона за его тщеславное и хвастливое злоупотребление нашим гостеприимством. Не гордитесь поэтому чрезмерно своим подвигом, дорогой друг мой, иначе я подумаю, что он стоил вам слишком большого усилия. Я знаю, что вы не любите Мордонта Мертона, хотя и рисковали жизнью, чтобы спасти его. - Неужели же вы не окажете мне снисхождения, приняв во внимание те бесконечные муки, которые вынужден был я испытывать, слыша изо всех уст, что этот безусый птицелов стоит между мной и самым дорогим для меня на свете, любовью Минны Тройл? Он говорил одновременно и страстно, и вкрадчиво, в манерах его проявлялись теперь изящество и грация, а самые выражения представляли резкий контраст с речью и манерами грубого моряка, которыми он щеголял обычно. Но оправдания его не удовлетворили Минну. - Вы знали, - сказала она, - вы даже, может быть, слишком скоро и слишком хорошо узнали, как мало могли бояться - если вы действительно боялись того, - что Мертон или кто-либо другой встанет между вами и Минной Тройл. Нет, не надо ни благодарности, ни торжественных заверений. Лучшим доказательством вашей преданности будет для меня обещание примириться с этим юношей или по крайней мере избегать столкновений с ним. - Стать нам друзьями? Нет, это невозможно, - возразил Кливленд. - Даже любовь моя к вам - самое могучее чувство, которое я когда-либо испытывал, - и та не в силах совершить такого чуда. - Но почему же, скажите, прошу вас? - настаивала Минна. - Между вами не было открытой ссоры, наоборот, вы оказали друг другу важные услуги, почему же вы не можете стать друзьями? А у меня много причин желать этого. - А вы сами, можете и вы простить оскорбления, которые он нанес Бренде и вам и дому вашего отца? - Да, я могу простить все это, - ответила Минна, - и не знаю, почему не хотите сделать этого вы, ибо, по совести говоря, вам не было нанесено никакого оскорбления. Кливленд опустил глаза и на минуту задумался; затем он снова поднял голову и ответил: - Я легко мог бы обмануть вас, Минна, и пообещать вам то, что в душе считаю невозможным. Но я слишком много вынужден был лукавить с другими и не хочу обманывать вас. Я не могу быть другом этому молодому человеку: мы испытываем обоюдную природную неприязнь, инстинктивное отвращение, нечто вроде взаимного отталкивания, и это делает нас ненавистными друг другу. Спросите его самого, и он вам скажет, что питает такую же антипатию ко мне. Услуга, которой он связал меня, сдерживала мою неприязнь, словно узда, но она так раздражала меня, что я до крови на губах готов был грызть ее железо. - Вы так долго носили то, что вам угодно называть своей железной маской, - ответила Минна, - что, даже когда вы снимаете ее, ваши черты невольно хранят печать суровости. - Вы несправедливы ко мне, Минна, - возразил ее возлюбленный, - и сердитесь на меня за то, что я говорю с вами открыто и честно. Но открыто и честно скажу я вам еще раз, что не могу быть другом Мертона, а если я когда-либо стану ему врагом, это уж будет его, а не моя вина. Я не хочу вредить ему, но не требуйте, чтобы я любил его. И поверьте, что, если бы я даже решился на такую попытку, все было бы напрасно. Ручаюсь, что стоило бы мне только сделать шаг для того, чтобы завоевать его расположение, как в нем тотчас же пробудились бы неприязнь и недоверие. Разрешите же нам и дальше питать друг к другу те же естественные чувства, которые, поскольку из-за них мы будем держаться на возможно большем расстоянии друг от друга, послужат, очевидно, к предупреждению вероятного столкновения между нами. Ну, так как же, сможете ли вы этим удовлетвориться? - Придется, - ответила Минна, - раз вы говорите, что тут ничего не поделаешь. А теперь скажите, почему вы стали таким мрачным, когда услышали о прибытии вашего консорта? Ведь это он, не правда ли, стоит в керкуоллском порту? - Я боюсь, - сказал Кливленд, - что прибытие этого судна и его команды приведет к крушению моих самых дорогих упований. Я успел уже заслужить некоторое расположение вашего отца, а со временем мог бы добиться и большего, но вот является Хокинс, а с ним и все прочие, чтобы разбить мои надежды навеки. Я рассказывал уже вам, при каких обстоятельствах мы расстались: я был тогда капитаном превосходного, намного лучше снабженного судна, а команда моя, стоило мне кивнуть головой, бросилась бы на самих чертей, вооруженных адским огнем. Теперь же я одинок и лишен каких-либо средств, чтобы обуздать своих товарищей и держать их в должном повиновении. А они не замедлят во всей красе обнаружить необузданную распущенность своих привычек и нравов, что и их приведет к погибели и меня погубит вместе с ними. - Не бойтесь этого, - сказала Минна, - мой отец никогда не будет столь несправедлив, чтобы считать вас ответственны