больше опилок, чем ржаной муки, и который на вкус скорее напоминает скипидар, нежели что-либо иное. - Но мы, кажется, слышали, - сказала Бренда, - когда шли по берегу, что вам было здесь очень весело. - Вы слышали скрипку, миссис Бренда, - ответил управляющий, - и, пожалуй, вы думаете, что там, где звучат песни, не может быть голодных желудков. Но ведь это была скрипка мейстера Клода Холкро, и он, я уверен, стал бы пиликать на ней даже у смертного ложа своего отца, даже на своем собственном, пока пальцы его были бы еще в состоянии щипать струны. А что до меня, так мне тем тяжелее было переносить свое горе, что он непрерывно терзал мой слух всякого рода плясовыми напевами: и норвежскими, и горношотландскими, и нижнешотландскими, и английскими, и итальянскими, словно ничего ужасного не случилось и мы не попали в столь бедственное положение. - Но ведь я же говорил вам, управляющий, что, как бы вы ни горевали, этим все равно делу не поможешь, - сказал беспечный менестрель. - Я изо всех сил старался вас развеселить, и если это мне не удалось, то виноваты в том отнюдь не я и не моя скрипка. Я водил по ней смычком перед самим достославным Джоном Драйденом... - Я не хочу больше слышать о достославном Джоне Драйдене, - перебил его юдаллер, который так же опасался рассказов Клода Холкро, как Триптолемус, - его музыки, - я не хочу слышать о нем чаще, чем один раз через каждые три чаши пунша: ведь таков, помнится, наш с вами старый уговор? Но выкладывайте-ка лучше, что сказала вам Норна. - О, тут мы добились блестящих успехов! - доложил мейстер Йеллоули. - Она не пожелала ни видеть, ни слышать нас. Этот вот всем известный мейстер Холкро собирался наговорить ей всего с три короба, да она сама осыпала его целой кучей вопросов о вашем семействе, мейстер Магнус Тройл, обо всем, что происходит у вас в доме, а когда вытянула из него все, что ей было нужно, так я думал, что она выбросит его за окно, как вышелушенный стручок гороха. - А как она обошлась лично с вами? - спросил юдаллер. - Не только не захотела выслушать мой рассказ, а попросту не дала мне произнести ни слова, - ответил Триптолемус, - и поделом мне! Нечего водиться с колдуньями да со всякими духами. - Вам не было нужды обращаться к помощи нашей мудрой тетушки, мейстер управляющий, - сказала Минна с очевидным желанием прекратить неуважительный разговор о Норне, которая только что оказала ей столь великую услугу. - Всякий младенец на этих островах - и тот мог бы вам сказать, что если кто не умеет употребить волшебный клад с пользой для себя и для других, у того он долго в руках не останется. - Я ваш покорнейший слуга, миссис Минна, - ответил Триптолемус, - и смиренно благодарю вас за совет, и я счастлив, что к вам опять вернулся рассудок... то бишь здоровье. Что же касается клада, то я не употреблял его и не злоупотреблял им: кто живет в одном доме с моей сестрицей Бэйби, так тому одинаково трудно и то и другое. И не болтал я о нем, чтобы не обижались те, кого мы в Шотландии называем добрыми соседями, а вы - драу. И изображения старых норвежских королей, выбитые на тех монетах, и те не могли бы лучше хранить молчание, чем я. - Управляющий был настолько осторожен, - заметил Клод Холкро, который не прочь был воспользоваться удобным случаем, чтобы отплатить Триптолемусу за его уничижительный рассказ о его, Холкро, мореходных способностях и пренебрежительный отзыв о его музыке, - он был так осторожен, что скрыл все даже от своего начальника, лорда губернатора. Но теперь, когда дело стало известным, ему придется, пожалуй, дать отчет в том, что уже больше не находится в его владении. Ибо лорд губернатор, сдается мне, не очень-то склонен будет поверить россказням про какого-то там карлика. Не думаю я также, - здесь Холкро подмигнул юдаллеру, - что Норна сочла за правду хоть одно слово из всей этой странной истории; и, осмелюсь сказать, по этой-то самой причине она и встретила нас, откровенно говоря, сухо. По-моему, она просто знала, что приятель наш Триптолемус нашел какое-нибудь другое укромное местечко для своих денег, а весь рассказ про домового - собственное его измышление. А я, со своей стороны, тоже никогда не поверю, что может существовать на свете такой карлик, какого нам описал мейстер Йеллоули, разве что увижу его собственными глазами. - Что же, это нетрудно, - сказал управляющий, - ибо, клянусь... - Тут он пробормотал проклятье и с ужасом вскочил на ноги. - Вот и он сам! Все обернулись туда, куда он указывал, и увидели безобразное, изуродованное лицо Паколета, который, не отводя глаз, пристально смотрел на них сквозь застилавший хижину дым. Он подкрался во время разговора и оставался незамеченным до тех пор, пока взгляд управляющего, как мы только что сказали, не упал на него. Было что-то до того таинственное в его внезапном и неожиданном появлении, что даже юдаллер, издавна свыкшийся с его уродливым видом, невольно вздрогнул. Досадуя на самого себя за подобное, хотя и слабое проявление испуга, и на карлика, послужившего тому причиной, Магнус резко спросил, что ему нужно. Вместо ответа Паколет достал письмо и подал его юдаллеру, испустив при этом односложный звук, похожий на слово шог*. ______________ * по-гэльски "вот". (Прим. автора.) - Это язык шотландских горцев, - заметил юдаллер, - ты что же, Николас, выучился ему, когда потерял свой собственный? Паколет утвердительно кивнул головой и показал знаками, чтобы Магнус прочел записку. - Это не так-то просто сделать при подобном освещении, - возразил юдаллер, - но письмо, быть может, касается Минны, и я должен поэтому попробовать. Бренда предложила свои услуги, но Магнус ответил: - Нет, нет, дочь моя, письма Норны должны читать только те, кому они адресованы. А вы тем временем дайте этому бездельнику Стрампферу глоток бренди, хоть он этого и не заслуживает - с очень уж злобной усмешкой вылил он нынче на скалы мой добрый нанц, словно это была стоячая вода из канавы. - Желаете вы быть виночерпием этого достойного джентльмена, его Ганимедом, друг мой Йеллоули, или предоставите это мне? - вполголоса спросил Клод Холкро управляющего. Тем временем Магнус Тройл, тщательно протерев очки, которые он извлек из огромного медного футляра, водрузил их у себя на носу и погрузился в чтение написанного Норной послания. - Я не дотронусь до него и не подойду к нему, даже если бы мне посулили все тучные земли Гаури, - ответил Триптолемус. Страх его далеко еще не прошел, хотя он и видел теперь, что все относились к карлику как к существу из плоти и крови. - Но спросите его, пожалуйста, куда он девал мой рог с монетами. Карлик, который слышал этот вопрос, закинул голову и, разинув свою огромную пасть, указал в нее пальцем. - Ну, если он проглотил их, так тут уж ничего не поделаешь, - сказал управляющий. - Желал бы я только, чтобы они так же пошли ему на пользу, как корове - мокрый клевер. Так он, значит, в услужении у Норны; ну что ж, каков слуга, такова и хозяйка! Но если кража и колдовство остаются в этой стране безнаказанными, пусть тогда милорд ищет себе другого управляющего. А я привык жить там, где земное имущество человека охраняется от инфанга и аутфанга, а его бессмертная душа - от когтей дьявола и его кумушек, Господи спаси и помилуй нас! Агроном на этот раз не очень-то стеснялся в выражениях для своих жалоб, очевидно, потому, что юдаллер не мог его слышать, ибо увлек Клода Холкро в противоположный угол хижины. - Объясни мне, прошу тебя, друг Холкро, - сказал он, - с какой целью отправился ты в Фитфул-Хэд? Не из одного же только удовольствия прокатиться по морю в обществе этого гуся? - Честно говоря, фоуд, - ответил поэт, - если хотите знать правду, то я отправился к Норне, чтобы поговорить с ней о ваших делах. - О моих делах! - воскликнул юдаллер. - О каких же это моих делах? - Относительно здоровья вашей дочери, фоуд. До меня дошли слухи, что Норна отказалась прочитать ваше послание и не пожелала видеть Эрика Скэмбистера, и тогда я сказал себе: с тех пор как заболела ярто Минна, не приносят мне никакой радости ни еда, ни питье, ни музыка, ни что-либо другое. И в буквальном, и в переносном смысле могу я сказать, что день и ночь стали для меня источниками печали. Вот я и подумал, что, быть может, у меня со старой Норной скорее найдется общий язык, чем у кого-либо другого, ибо скальды и сивиллы всегда были друг-другу несколько сродни. Таким образом, я и пустился в путь, надеясь быть хоть чем-то полезным моему старому другу и его прелестной дочери. - И ты прекрасно сделал, мой милый, отзывчивый Клод, - промолвил юдаллер, горячо пожимая поэту руку. - Я всегда говорил, что у тебя доброе сердце истого норманна, несмотря на все твое легкомыслие и беспечность. Ну-ну, дружище, не обижайся, скорее радуйся, что сердце у тебя лучше, чем голова. Но бьюсь об заклад, что ты так и не получил ответа от Норны. - Да, путного ответа не получил, - ответил Клод Холкро, - но зато она выспросила у меня все подробности болезни вашей дочери: и как я встретил ее под стеной замка в то непогожее утро, и как Бренда сказала мне, что Минна поранила ногу, ну, словом, все, что только знал я сам. - Да, пожалуй, и еще кое-что сверх того, - промолвил юдаллер, - ибо я по крайней мере впервые слышу, что она поранила себе ногу. - О, царапина, всего лишь пустая царапина, - объяснил старый поэт, - но тогда я страшно испугался, просто пришел в ужас - ведь Минну могла укусить собака или какая-нибудь ядовитая гадина. Все это я и сообщил Норне. - А что же сказала она в ответ? - спросил юдаллер. - Она велела мне убираться и думать о своих собственных делах и еще прибавила, что все объяснится на Керкуоллской ярмарке. То же самое сказала она и этому олуху управляющему. Вот и все, что мы оба получили за свои труды, - закончил Холкро. - Как странно, - заметил Магнус, - моя почтенная родственница пишет мне в этом письме, чтобы я обязательно тоже явился туда, и притом с обеими дочерьми. Прочно же засела у нее в голове эта ярмарка! Можно подумать, что она собирается заняться торговлей, хотя, насколько я знаю, ей нечего там ни покупать, ни продавать. А вы, значит, с чем пришли, с тем и ушли, да вдобавок еще потопили свою шлюпку при выходе из бухты. - Но что же я мог поделать? - возразил поэт. - Я посадил мальчишку на румпель, а когда внезапно налетел шквал, так не мог же я в одно и то же время и отдать галс, и играть на скрипке? Ну да все это пустяки! Соленая вода никогда не повредит шетлендцу, если только он сумеет выбраться из нее. А мы по милости неба оказались на глубине не больше человеческого роста - пешком можно было дойти до берега. И когда нам посчастливилось набрести на эту хижину и мы уселись здесь под крышей и у огня, так нам стало достаточно хорошо, а когда к этому прибавилось ваше замечательное угощение и веселое общество, так это оказалось уже не только хорошо, а просто чудесно. Но уже поздно, и добрая старушка полночь одинаково, должно быть, навевает сон и на нашу Ночь, и на наш День. Тут есть небольшой чуланчик, где ночевали рыбаки. Правда, он порядочно благоухает рыбой, но ведь это только полезно для здоровья. Там с помощью наших плащей устроятся на ночь ваши дочери, а мы выпьем еще по стаканчику бренди, споем строфу из достославного Джона или какой-нибудь куплет моего собственного сочинения и заснем крепко, как сурки. - А коли угодно, - даже по два стакана, если только наши запасы не истощились, - заявил юдаллер, - но ни единой строфы из достославного Джона или кого там еще. Все было улажено и устроено, к удовольствию Магнуса и согласно его воле, и путники улеглись спать. На следующий день они разъехались по домам, причем Клод Холкро заранее условился с юдаллером, что будет сопутствовать ему и его дочерям в их предполагаемой поездке на Керкуоллскую ярмарку. Глава XXXI Клянусь моей рукой, ты воображаешь, будто я такой же закоренелый и нераскаянный приспешник дьявола, как ты и Фальстаф. Но поживем - увидим... А все же признаюсь тебе как другу (ибо за неимением лучшего, мне угодно называть тебя своим другом), что я печален, очень печален. "Генрих IV", ч. 2* ______________ * Перевод Е.Бируковой. Перенесемся теперь с Шетлендских островов на Оркнейские и попросим читателей проследовать вместе с нами к развалинам изящного, хотя и древнего строения, известного под названием Дворца ярла. Этот памятник прошлого, сильно пострадавший от времени, до сих пор еще возвышается по соседству с массивным и величественным собором святого мученика Магнуса, весьма чтимого норвежцами святого. К бывшему обиталищу ярлов примыкает епископский дворец, тоже наполовину разрушенный, и все эти здания чрезвычайно выразительно свидетельствуют о тех переменах, которые на Оркнейских островах пришлось испытать церкви и государственному строю, в меньшей, впрочем, степени, чем в других переживших такие же изменения странах. Многие части этих полуразрушенных памятников древности могли бы послужить образцом - разумеется, после внесения соответствующих изменений - для новых построек в готическом вкусе, при условии, однако, чтобы архитекторы ограничились подражанием тому, что является в строениях подобного рода истинно прекрасным, а не смешивали воедино (по своей прихоти) все особенности военного, церковного и гражданского стилей различных эпох, украшая их всякого рода фантастическими сочетаниями, рожденными "у зодчего в мозгу". Дворец ярла представляет собой удлиненное строение с двумя боковыми флигелями и сохраняет даже в полуразрушенном состоянии вид прекрасного и величественного здания, сочетающего, как тогда было принято для резиденций знати, характерные признаки дворца и крепости. Огромная пиршественная зала с примыкающими к ней покоями, расположенными в круглых башнях или выступах, и с двумя находящимися с обеих сторон ее непомерной величины каминами свидетельствует о былом характерном для норманнов гостеприимстве оркнейских ярлов; она сообщается, как это принято в современных домах, с просторной галереей или гостиной, также окруженной башенками. В парадную залу ведет широкая и богатая каменная лестница с тремя площадками, а освещается она пробитым в глубине чудесным стрельчатым окном с резным каменным переплетом. Все пропорции и наружные украшения старинного здания также прекрасны, но эти остатки былой роскоши и величия ярлов, претендовавших когда-то на права и привилегии настоящих маленьких самодержцев, теперь, находясь в совершенном запустении, быстро приходят в упадок, и с того времени, к которому относится наше повествование, успели уже порядком разрушиться. Скрестив руки и вперив глаза в землю, пират Кливленд медленными шагами ходил по только что описанной нами пустынной зале; он выбрал это уединенное жилище, должно быть, потому, что оно лежало в стороне от шумных сборищ. Одежда капитана заметно отличалась от той, какую он обычно носил в Шетлендии, и, обшитая галуном и отделанная богатой вышивкой, напоминала платье военного. Шляпа с пером и короткая шпага с роскошной рукоятью, бывшая в те времена непременным спутником каждого притязавшего на дворянство, указывали, что и Кливленд причисляет себя к этому званию. Но если в одном отношении внешний вид его изменился к лучшему, того же никак нельзя было сказать о его наружности в целом, скорее наоборот: он был бледен, глаза его утратили прежний блеск, а движения - живость, и все в нем указывало на душевную боль или телесные страдания, а быть может, и на сочетание обоих этих недугов. Пока Кливленд шагал, таким образом, по старой, полуразрушенной зале, на лестнице послышались легкие шаги, и в дверях показался худощавый молодой человек небольшого роста, щегольски и с большим старанием одетый, хотя в костюме его можно было усмотреть скорее вычурность, нежели тонкий вкус и чувство меры. В манерах его сквозила подчеркнутая небрежность и развязность светских повес того времени, а живое и выразительное лицо не было лишено некоторой наглости. Он подошел к Кливленду, который, лишь слегка кивнув ему головой, надвинул шляпу еще глубже на глаза и продолжал свою одинокую и унылую прогулку. Молодой человек также поправил свой головной убор, кивнул в ответ Кливленду, взял с видом совершенного petit maitre* понюшку табаку из богато украшенной золотой табакерки и протянул ее проходившему мимо Кливленду. Получив весьма холодный отказ, он снова спрятал табакерку в карман, скрестил, в свою очередь, руки на груди и принялся с неподвижным вниманием следить за прогулкой того, чье уединение он нарушил. Наконец Кливленд резко остановился, словно ему надоело служить предметом подобного наблюдения, и отрывисто бросил: ______________ * петиметра, щеголя (франц.). - Неужели нельзя оставить меня в покое хоть на полчаса? И вообще, какого черта тебе здесь нужно? - Как я рад, что ты заговорил первым, - беспечно ответил незнакомец. - Дело в том, что я поставил себе целью узнать, в самом ли деле ты - Клемент Кливленд или только призрак Кливленда; а так как известно, что призраки никогда не заговаривают первыми, то теперь я убедился, что ты - это в самом деле ты, своей собственной персоной. А славные руины ты выбрал себе убежищем: в полдень можешь в них прятаться, как сова, а в полночь, словно заправский призрак, "вступаешь вновь в мерцание луны", как сказал божественный Шекспир*. ______________ * Слова Гамлета в переводе М.Лозинского. - Ну ладно, ладно, - прервал его Кливленд, - шутки свои ты выложил, теперь давай о деле. - О деле так о деле, капитан Кливленд, - ответил его собеседник. - Я думаю, тебе небезызвестно, что я твой друг? - Предположим, что да, - сказал Кливленд. - Как, только "предположим"? Ну, этого мало! - возразил молодой человек. - Разве я не доказывал тебе свою дружбу всегда и везде, где только это было возможно? - Ну ладно, ладно, - повторил Кливленд, - согласен, что ты всегда был хорошим товарищем, но что дальше? - "Ладно, ладно, но что дальше?" - это, знаешь ли, уж слишком короткий способ благодарить друзей. Так вот, капитан, все мы - и я, и Бенсон, и Барлоу, и Дик Флетчер, и еще несколько человек, все те, что хорошо к тебе относятся, - заставили старого твоего приятеля капитана Гоффа разыскивать тебя в здешних водах, между тем как и сам он, и Хокинс, и большая часть экипажа куда охотнее отправились бы в Новую Испанию, чтобы приняться опять за прежнее дело. - И было бы много лучше, - отозвался Кливленд, - если бы вы снова занялись своим ремеслом, а меня предоставили моей судьбе. - Твоей судьбе! Да ведь это значит, чтобы на тебя донесли и отправили на виселицу, как только ты попадешься на глаза какому-нибудь мошеннику голландцу или англичанину, чей корабль ты помог в свое время облегчить от груза: ведь на этих островах легче всего встретиться со всякими мореходами. А мы-то, чтоб спасти тебя от подобных последствий, тратили в здешних местах свое драгоценное время, так что начали уже возбуждать подозрение, а когда у нас не останется больше ни товаров, ни денег, чтобы заткнуть местным жителям глотку, так они еще, пожалуй, захватят самое судно. - Но почему же тогда вы не снимаетесь с якоря без меня? - спросил Кливленд. - Ведь вы получили порядочную добычу и каждому досталась его доля, пусть каждый и поступает как ему заблагорассудится! Свой корабль я потерял, но, раз побывав капитаном, я уж не соглашусь идти под начало Гоффа или кого другого. Да к тому же ты хорошо знаешь, что оба они, и Гофф, и Хокинс, злы на меня за то, что я не дал им пустить ко дну испанский бриг с этими несчастными неграми. - Да что это за дьявольщина на тебя напала? - воскликнул его собеседник. - Как ты, капитан Клемент Кливленд, наш верный храбрый Клем из Ущелья, и вдруг робеешь перед какими-то Хокинсами, Гоффами и десятком-другим подобных им, тогда как за тебя и я, и Барлоу, и Дик Флетчер? Разве мы когда-нибудь покидали тебя - будь то на общем совете или в бою? Ну, так и теперь не выдадим. Что же касается до службы твоей под начальством Гоффа, так, надеюсь, для тебя не новость, что джентльмены удачи, каковыми мы себя считаем, сменяют время от времени своих начальников? Положись только на нас, и ты будешь капитаном. Да провалиться мне на этом месте, если я соглашусь подчиняться этой кровожадной собаке Гоффу! Ну уж нет, покорно благодарю! Тот, кто будет моим командиром, должен хоть чем-нибудь напоминать джентльмена, уж это обязательно! Впрочем, ты ведь сам знаешь, что именно ты первый научил меня запускать руку в мутную воду и из актера, странствующего по земле, превратил в пирата, блуждающего по морю. - Увы, бедный Банс! - ответил ему Кливленд. - Не очень-то ты должен благодарить меня за такую услугу. - Ну, это еще как взглянуть на дело, - возразил Банс. - Со своей стороны, я не вижу вреда ни в том, ни в другом способе взимать контрибуцию с публики. Но я желал бы, чтобы ты забыл имя Банс и звал меня Алтамонтом, как я уже неоднократно просил тебя. Мне кажется, что джентльмен, избравший профессию пирата, имеет такое же право на вымышленное имя, как и актер, а я никогда не выступал на подмостках иначе, как под именем Алтамонта. - Ну тогда - Джек Алтамонт, - продолжал Кливленд, - если Алтамонт тебе так нравится. - О да, капитан, Алтамонт - очень, но зато Джек - не нравится. Джек Алтамонт! Да это все равно что бархатный камзол с бумажными кружевами. Вот Фредерик - иное дело, капитан. Фредерик Алтамонт - да, это подходит одно к другому. - Ну пусть будет Фредерик, согласен от всей души, - ответил Кливленд. - Но скажи-ка на милость, которое же из этих твоих имен лучше будет выглядеть на заголовке "Прощальной речи, исповеди и последних слов Джона Банса, alias* Фредерик Алтамонт, повешенного сегодня утром на набережной за пиратство в открытом море"? ______________ * он же (лат.). - Честное слово, капитан, я не в состоянии ответить на этот вопрос, не пропустив еще одну кружку грога; поэтому, если вы соблаговолите сойти со мной вниз на набережную, к Бету Холдену, я обдумаю это дело хорошенько с помощью доброй трубочки тринидадского табака. Мы закажем там целый галлон самого лучшего грога, какой ты когда-либо пробовал, а я знаю и веселых красоток, которые помогут нам с ним справиться. Ты качаешь головой, тебе это не по душе... ну и не надо. Тогда я останусь с тобой... Клянусь, Клем, что так легко ты от меня не отвяжешься. Я непременно вытащу тебя из этой старой каменной норы на солнце и на свежий воздух. Куда бы нам пойти? - Куда хочешь, - сказал Кливленд, - только подальше от наших молодчиков, да и от других тоже. - Ладно, - ответил Банс, - тогда мы отправимся на Уитфордский холм, с которого виден весь город, и будем там прогуливаться чинно и благородно, словно пара честных, обеспеченных прекрасной практикой стряпчих. Выходя из развалин, Банс обернулся, чтобы взглянуть еще раз на замок, и затем сказал Кливленду: - Послушай-ка, капитан, а знаешь ли ты, кто последний обитал в этом старом курятнике? - Говорят, один из оркнейских ярлов, - ответил Кливленд. - А известно ли тебе, какой смертью он умер? - спросил Банс. - Я-то слыхал, что от слишком тугого воротника, пеньковой лихорадки или как там ее еще называют. - Местные жители говорят, - ответил Кливленд, - что его светлость лет сто тому назад действительно имел несчастье познакомиться с петлей и прыжком в воздух. - Вот было времечко! - воскликнул Банс. - Лестно было качаться на виселице в столь уважаемом обществе. А за какую же провинность заслужил его светлость подобное повышение? - Грабил верноподданных своего государя, как я слышал, - ответил Кливленд, - убивал и увечил их, воевал против королевского знамени и все другое тому подобное. - Ну? Так он был, значит, весьма сродни джентльменам-пиратам, - произнес Банс, отвешивая театральный поклон древнему зданию, - а потому, почтеннейший, высокочтимый и сиятельнейший синьор ярл, смиренно прошу позволения назвать вас своим дорогим кузеном и самым сердечным образом с вами попрощаться. Оставляю вас в приятном обществе крыс, мышей и прочей нечисти и увожу с собой достойного джентльмена, который, правда, в последнее время стал робок, как мышь, а теперь желает покинуть своих друзей и сбежать с корабля, как крыса, и поэтому был бы самым подходящим жильцом для дворца вашей светлости. - Я посоветовал бы тебе говорить не так громко, мой добрый друг Фредерик Алтамонт, или Джон Банс, - сказал Кливленд. - На театральных подмостках ты мог, ничего не опасаясь, орать сколько душе угодно, но в настоящей твоей профессии, которую ты так обожаешь, люди должны, когда говорят, всегда помнить о петле и ноке рея. Товарищи молча вышли из небольшого городка Керкуолла и стали подниматься на Уитфордский холм, круто возвышавшийся к северу от древнего города святого Магнуса и покрытый темной пеленой вереска, на котором не пестрело ни изгородей, ни возделанных участков. На равнине, у подножия холма, уже толпился народ, занятый приготовлениями к ярмарке святого Оллы, открытие которой ожидалось на следующий день. Ярмарка эта служит ежегодным местом встречи для жителей соседних Оркнейских островов и посещается даже обитателями более отдаленного Шетлендского архипелага. По словам объявления, это - "Свободный торг и ярмарка, имеющие быть в добром городе Керкуолле третьего августа, в день святого Оллы". Торг этот, продолжающийся обычно от трех дней до недели и даже больше, ведет начало от весьма древних времен и получил свое имя от Олауса, Олафа или Оллау, славного норвежского короля, который скорее мечом, нежели иными, более мягкими средствами убеждения, насадил христианство на Оркнейских и Шетлендских островах и в течение некоторого времени считался патроном Керкуолла, прежде чем разделил эту честь со святым мучеником Магнусом. В намерения Кливленда отнюдь не входило смешиваться с кишевшей вокруг толпой, и друзья, направив свои стопы налево, вскоре поднялись до места, где ничто уже не нарушало их уединения, если не считать шотландских куропаток, которые целыми выводками вылетали у них из-под ног. Пожалуй, ни в каком другом уголке Британской империи не водятся они в таком количестве, как на Оркнейских островах*. Друзья продолжали подниматься, пока не достигли вершины конусообразного холма, где оба, словно по взаимному соглашению, обернулись, чтобы взглянуть вниз и полюбоваться открывшимся перед ними видом. ______________ * В высшей степени любопытно, что шотландская куропатка, чрезвычайно распространенная, как сказано в тексте, на Оркнейских островах, совершенно неизвестна на соседнем, Шетлендском архипелаге, который находится на расстоянии всего около шестидесяти миль, причем по дороге, в виде промежуточного звена, лежит еще остров Фэр-Айл. (Прим. автора.) На всем пространстве от подножия холма и до самого города царила веселая суета, придававшая чрезвычайную живость и разнообразие ландшафту. Далее лежал Керкуолл, над которым возвышался, словно подавляя собой весь городок, массивный древний собор святого Магнуса, возведенный в несколько тяжелом готическом стиле, но величественный, торжественный и благородный - памятник прошедших веков и творение искусного зодчего. Набережная со своими судами еще увеличивала пестроту и яркость пейзажа, тогда как чудесная бухта между Инганесским и Куонтернесским мысами, в глубине которой расположен Керкуолл, да и все море, насколько можно было охватить глазом, в особенности же пролив между островами Шапиншей и Помоной, или Мейнлендом, были оживлены всякого рода кораблями и небольшими посудинами, перевозящими пассажиров и грузы с самых отдаленных островов на ярмарку святого Оллы. Достигнув пункта, откуда лучше всего можно было охватить взглядом эту прекрасную жизнерадостную картину, друзья по свойственной морякам привычке прибегнули к подзорной трубе, дабы помочь своему невооруженному глазу окинуть Керкуоллский залив и бороздившие его по всем направлениям суда. Но внимание каждого было, по-видимому, направлено на совершенно различные цели. Банс, или Алтамонт, как ему угодно было называть себя, погрузился в созерцание военного шлюпа, сразу бросавшегося в глаза из-за своего прямого вооружения и характерных обводов. С развевающимся английским флагом и вымпелом, который пираты предусмотрительно подняли, он стоял среди торговых посудин, так же отличаясь от них опрятным и аккуратным видом, как хорошо вымуштрованный солдат - от толпы неотесанных мужланов. - Вот он, наш шлюп, - сказал Банс. - Эх, как бы я желал, чтобы он очутился сейчас в Гондурасском заливе! Ты, капитан, стоял бы на шканцах, я был бы твоим помощником, Флетчер - рулевым, а под началом у нас имелось бы полсотни удалых молодцов. Не глядели бы больше глаза мои на эти треклятые скалы и вереск! Но капитаном-то ты будешь скоро. Эта старая скотина Гофф каждый день напивается до чертиков, начинает Бог знает как задаваться, а потом лезет на всякого с ножом и пистолетом. А с местными жителями он так перессорился, что они того и гляди перестанут снабжать нас водой и припасами, и мы каждый день ждем открытого возмущения. Не получив ответа, Банс круто повернулся к своему товарищу и, убедившись, что внимание того направлено совсем в другую сторону, воскликнул: - Да что с тобой, черт возьми? Что ты так всматриваешься в эти дрянные суденышки, загруженные только вяленой треской, морской щукой, копчеными гусями да кадушками с маслом, которое хуже всякого сала? Да все эти грузы, вместе взятые, не стоят и пистолетного выстрела. Нет, нет! Дайте мне такой приз, какой можно заметить с марса в водах острова Тринидада. Ну хоть какого-нибудь "испанца", переливающегося на волнах, словно дельфин, и чуть не до фальшборта загруженного ромом, сахаром и тюками табака, да сверх того еще слитками серебра, мойдорами и золотым песком. А тогда - ставь паруса! Команда на низ! Все по местам! Поднять Веселого Роджера*! Вот мы сближаемся с испанцем, уже видно, что он хорошо вооружен и с большим экипажем... ______________ * Так называли пираты черный флаг с изображением черепа и других наводящих ужас эмблем, бывший их излюбленным знаменем. (Прим. автора.) - Двадцать пушек глядят из портов... - перебил его Кливленд. - Хоть сорок! - не смутился Банс. - А у нас только десять! Но все это пустяки! Испанец отстреливается, но это тоже пустяки! Эй, мои храбрые ребята, на сближение! Все на борт! Пускайте в ход гранаты, палаши, алебарды и пистолеты! Вот уже испанец просит пощады, и мы делим между собой добычу, даже не сказав: со licencio seignior*! ______________ * Правильно: con licencia, senor! - с вашего разрешения, сеньор! (исп.). - Уж очень ты добросовестно относишься к своей профессии, - сказал Кливленд. - Клянусь честью, никто не скажет, что, когда ты сделался пиратом, на свете стало одним честным человеком меньше. И все же на эту проклятую дорогу тебе снова меня не увлечь. Ты сам знаешь, как уходит то, что легко достается: через неделю, самое большее - месяц, рома и сахара не будет уже и в помине, тюки табака превратятся в дым, мойдоры, серебряные слитки и золотой песок перейдут из наших рук в руки мирных, честных, добросовестных жителей Порт-Рояля или какого-либо другого города, которые смотрят на нашу профессию сквозь пальцы до тех пор, пока у нас есть деньги, но ни на йоту дольше. А там на нас начинают коситься и порой даже намекают кое о чем шерифу, ибо, когда в карманах у нас становится пусто, наши добрые друзья бывают не прочь заработать на наших головах. А там - высокая виселица и тугая петля: такова участь джентльмена-пирата. Говорю тебе, что я хочу бросить это занятие, и, когда я перевожу свою подзорную трубу с одного из этих парусников на другой, я думаю лишь о том, что предпочел бы всю свою жизнь быть гребцом на самом жалком из них, чем продолжать то, что я делал до сих пор! Для этих бедняков море служит источником честного существования и средством для дружеских сношений между одним берегом и другим к обоюдной пользе жителей, - мы же превратили море в дорогу бедствий для честных людей и в дорогу погибели для нас самих как здесь, так и в вечности. Говорю тебе, что я решил стать честным человеком и бросить эту проклятую жизнь! - А где же, разрешите поинтересоваться, ваша честность думает искать себе пристанища? - спросил Банс. - Ты нарушил законы всех стран, и рука правосудия настигнет и покарает тебя всюду, где бы ты ни нашел себе убежище. Послушай, Кливленд, я сейчас говорю с тобой серьезно - гораздо серьезнее, чем имею обыкновение. Да, и у меня бывали минуты раздумья, горького раздумья, и этих минут, хотя и кратких, было достаточно, чтобы отравить мне радость существования на целые недели. Но - в этом вся суть - что же остается нам теперь делать, как не вести прежнюю жизнь, если мы не ставим себе первейшей целью украсить своей персоной нок рея. - Мы можем воспользоваться милостью, которую известная прокламация обещает тем из нас, кто сам явится с повинной, - ответил Кливленд. - Хм, - сухо заметил его товарищ, - но срок явки с повинной давно уже прошел, и тебя смогут теперь казнить или миловать, как им заблагорассудится. Будь я на твоем месте, я не стал бы подвергать свою шею подобному риску. - Но многие получили помилование совсем недавно, так почему бы и мне не оказаться в их числе? - спросил Кливленд. - Да, - согласился Банс, - Гарри Глазби и некоторые другие действительно были помилованы, но Глазби совершил то, что называется доброй услугой: он выдал своих товарищей и помог захватить "Веселую Фортуну". Ты ведь, я думаю, не унизишься настолько даже ради того, чтобы отомстить этой скотине Гоффу. - Нет, в тысячу раз лучше умереть! - воскликнул Кливленд. - Я готов был поклясться в этом, - ответил Банс. - Ну, а все прочие были простые матросы, мелкие воришки и мошенники, едва ли стоящие даже той веревки, на которой бы их повесили. Но твое имя приобрело слишком громкую известность среди джентльменов удачи, и ты так легко не отделаешься: ведь ты - главный вожак всего стада, и тебя соответственно этому и отметят. - Но почему же, скажи на милость? - спросил Кливленд. - Ты ведь знаешь, к чему я всегда стремился, Джек. - Фредерик, с вашего разрешения, - поправил его Банс. - Черт бы побрал твои вечные шутки! Прошу тебя, придержи свое остроумие, и давай будем хоть на минуту серьезными. - На минуту - согласен, - ответил Банс, - но я чувствую, как дух Алтамонта вот-вот снова овладеет мной: ведь я был серьезным человеком целые десять минут. - Так побудь же в таком состоянии еще немного, - сказал Кливленд. - Я знаю, Джек, ты в самом деле любишь меня, и раз наш разговор зашел уже так далеко, я откроюсь тебе до конца. Но скажи, пожалуйста, почему мне обязательно должны отказать в прощении, обещанном этой милостивой прокламацией? Правда, с виду я казался свирепым, но тебе же известно - и это в случае нужды я мог бы доказать, - сколько раз я спасал людей от верной смерти и сколько раз возвращал по принадлежности имущество, которое без моего вмешательства было бы бессмысленно уничтожено. Одним словом, Банс, я могу доказать, что... - Что ты был таким же благородным разбойником, как сам Робин Гуд, - докончил Банс, - и по этой-то причине я, Флетчер и еще некоторые наши лучшие товарищи любим тебя, Кливленд, как человека, который спасает имя джентльмена-пирата от окончательного посрамления. Ну ладно, предположим, что ты получишь помилование; что станешь ты делать дальше? Какое общество согласится тебя принять? С кем будешь ты вести знакомство? Ты скажешь, что во времена блаженной памяти королевы Бесс старый Дрейк разграбил Перу и Мексику, не имея на то ни единой строчки каких-либо полномочий, а по возвращении был посвящен в рыцари. А в более близкое к нам время, при веселом короле Карле, уэльсец Хэл Морган привез всю свою добычу домой и завел себе имение и помещичий дом, и так было со многими... Но теперь времена изменились, и раз уж ты был пиратом, то навсегда останешься отверженным. Бедняге, которого все презирают и избегают, придется заканчивать дни в каком-нибудь захудалом портовом городке, существуя на ту часть своих преступных доходов, какую соблаговолят оставить ему законники и чиновники, ибо прощение не скрепляется печатью безвозмездно. А когда он выйдет прогуляться на пристань и какой-нибудь чужестранец спросит, кто этот загорелый человек с унылым лицом и понурой головой, которого все сторонятся, словно зачумленного, ему ответят, что это такой-то помилованный пират! Ни один честный человек не захочет разговаривать с ним, ни одна порядочная женщина не захочет отдать ему свою руку! - Ну, ты слишком уж сгустил краски, Джек, - прервал своего друга Кливленд. - Есть женщины - во всяком случае, есть одна женщина, которая останется верна своему возлюбленному, даже такому, Джек, какого ты только что описал! Некоторое время Банс молчал, пристально глядя на своего друга. - Черт меня побери! - воскликнул он наконец. - Я начинаю думать, что я настоящий колдун! Хоть это и казалось невероятным, но я с самого начала никак не мог отделаться от мысли, что тут замешана девушка! Ну, знаешь ли, это еще почище влюбленного принца Вольсция, ха-ха-ха! - Можешь смеяться сколько тебе угодно, - ответил Кливленд, - но это правда. Есть на свете девушка, которая смогла полюбить меня, зная, что я пират. И сознаюсь тебе, Джек, что, хотя порой я тоже начинал ненавидеть наше разбойничье ремесло и себя самого за то, что занимаюсь им, не знаю, хватило бы у меня духу порвать с прошлым, как я решил это сделать теперь, если бы не она. - Ну, тогда разрази меня на этом самом месте! - воскликнул Банс. - С тобой нечего и разговаривать: разве безумному что-либо докажешь? А любовь, капитан, для того, кто занимается нашим делом, немногим лучше безумия. Твоя девушка, должно быть, необыкновенное создание, раз умный человек рискует ради нее отправиться на виселицу! Но послушай: может быть, она и сама немножко... того, не в своем уме, так же как и ты, и уж не это ли привлекло вас друг к другу? Она, должно быть, не то, что наши красотки, а девушка строгих правил и с добрым именем? - И в том, и в другом можешь не сомневаться, и, кроме того, - прекраснейшее и прелестнейшее создание, какое когда-либо ступало по земле, - ответил Кливленд. - И она любит тебя, благородный капитан, зная, что ты глава тех джентльменов удачи, которых в просторечии зовут пиратами? - Да, я уверен в этом, - подтвердил Кливленд. - Ну тогда, - заявил Банс, - или она на самом деле сумасшедшая, как я уже говорил, или не знает, что такое пират. - В этом последнем отношении ты прав, - согласился Кливленд. - Она была воспитана в таком уединении и простоте, в таком совершенном незнании зла, что считает нас чем-то вроде тех древних норманнов, что бороздили моря на своих победоносных галерах, заходили в чужие гавани, основывали колонии, завоевывали целые страны и назывались королями морей, или викингами. - Да, оно звучит куда лучше, чем пират, хотя по сути дела, думаю, что это одно и то же, - заметил Банс. - Но твоя красавица, должно быть, мужественная девушка; почему бы тебе не взять ее с собой на корабль? Хотя, пожалуй, жаль было бы ее разочаровывать! - А ты думаешь, - возразил Кливленд, - что я настолько уже продался злым силам, что способен воспользоваться ее восторженным заблуждением и бросить ангела красоты и невинности в тот ад, что царит на нашем дьявольском шлюпе? Нет, друг мой, будь даже все мои прежние преступления вдвое тяжелее и вдвое чернее, подобное злодейство превзошло бы их все. - Но тогда, капитан, - сказал его наперсник, - мне кажется, что с твоей стороны было совершенным безумием вообще являться сюда. Ведь в один прекрасный день все равно разнеслась бы весть, что знаменитый пират Кливленд со своим славным шлюпом "Мщение" погиб вместе со всем экипажем у шетлендского Мейнленда. Таким образом, ты прекрасно мог бы скрыться и от друзей, и от врагов, женился бы на своей прелестной шетлендочке, сменил перевязь и офицерский шарф на рыболовные сети, а тесак - на гарпун и отправился бы бороздить море в погоне уже не за флоринами, а за китами. - Таково и было мое намерение, - сказал капитан, - но один коробейник, ужасный проныра, пройдоха и вор, принес в Шетлендию слух, что вы в Керкуолле, и пришлось мне отправиться сюда выяснять, не тот ли вы консорт, о котором я рассказывал своим новым друзьям еще задолго до того, как решил бросить эту разбойничью жизнь. - Да, - сказал Банс, - ты поступил правильно, ибо так же, как до тебя дошла весть о нашем пребывании в Керкуолле, и до нас вскоре могли бы дойти сведения, что ты в Шетлендии. Тогда одни из дружеских побуждений, другие из ненависти, а третьи из страха, как бы ты не сыграл с нами такую же штуку, как Гарри Глазби, обязательно нагрянули бы туда, чтобы снова заполучить тебя в свою компанию. - Вот этого-то я и боялся, - ответил капитан, - и поэтому вынужден был отклонить любезное предложение одного друга доставить меня сюда как раз в эти дни. Кроме того, Джек, я вспомнил, как ты верно сказал, что скрепить печатью помилование обойдется недешево. Мои же средства почти все уже растаяли, да и неудивительно: ты ведь знаешь, я никогда не был скрягой, а потому... - А потому ты явился за своей долей пиастров? - спросил его друг. - Ну что же, это ты умно сделал, ибо раздел мы произвели честно: в данном случае Гофф, надо отдать ему справедливость, действовал по всем правилам. Но только держи свое намерение покинуть нас в самой большой тайне, а то боюсь, как бы он не сыграл с тобой какой-нибудь скверной шутки! Ведь он, конечно, уверен, что твоя доля достанется ему, и едва ли простит тебе свое разочарование, когда узнает, что ты жив. - Я не боюсь Гоффа, - сказал Кливленд, - и он это прекрасно знает. Хотел бы я, чтобы меня так же мало тревожили последствия нашей прежней с ним дружбы, как возможные последствия его ненависти! Но мне может повредить другое печальное обстоятельство: во время несчастной ссоры в самое утро моего отъезда из Шетлендии я ранил одного юношу, который в последние дни страшно досаждал мне! - И он умер? - спросил Банс. - Здесь на подобные вещи смотрят куда серьезнее, чем, к примеру сказать, на Большом Каймане или на Багамских островах, где можно среди бела дня застрелить на улице двоих разом, а разговоров и расспросов о них будет не больше, чем о паре диких голубей. Но здесь - совсем другое дело, а потому надеюсь, что ты не отправил его на тот свет? - Надеюсь, что нет, - ответил Кливленд, - хотя гнев мой часто бывал роковым даже при меньших поводах к оскорблению. Говоря по правде, мне, несмотря ни на что, жаль парнишку, особенно потому, что я вынужден был оставить его на попечение одной сумасшедшей. - На попечение сумасшедшей? - переспросил Банс. - Что ты хочешь этим сказать? - Слушай, - сказал Кливленд, - прежде всего ты должен знать, что он помешал мне как раз в ту минуту, когда я под окном у Минны умолял ее согласиться на свидание, чтобы перед отплытием сообщить ей свои намерения. А когда в такую минуту тебя грубо прерывает какой-то треклятый мальчишка... - О, он заслуживает смерти, - воскликнул Банс, - по всем законам любви и чести! - Оставь свои театральные замашки, Джек, и послушай меня серьезно хотя бы еще минуту. Юноша, когда я велел ему убираться, счел нужным мне возразить. Я не очень-то, как ты знаешь, терпелив и подтвердил свое приказание ударом, на который он ответил тем же. Мы схватились с ним врукопашную, и тут мной овладело страстное желание во что бы то ни стало избавиться от него, а это было возможно только пустив в ход кинжал - ты знаешь, по старой привычке, я всегда ношу при себе оружие. Едва я нанес удар, как тотчас раскаялся, но тут уж некогда было думать о чем-либо, кроме бегства и собственного спасения: если бы я разбудил весь дом, то мне пришел бы конец. Крутой старик, глава семьи, не пощадил бы меня, будь я его родным братом. Я поспешно взвалил тело на спину, чтобы снести его на берег моря и бросить в риву - как там называют глубокие пропасти, где не так-то скоро сумели бы его обнаружить. Затем намеревался я прыгнуть в ожидавшую меня шлюпку и отплыть в Керкуолл. Но пока я спешил со своей ношей к берегу, несчастный юноша застонал, и я понял, что он только ранен, а не убит. К тому времени я успел уже скрыться среди скал и, отнюдь не желая довершить своего преступления, опустил молодого человека на землю и стал делать все, что было в моих силах, чтобы остановить кровь. Вдруг передо мной выросла фигура старой женщины. То была особа, которую за время моего пребывания в Шетлендии я не раз уже встречал и которую местные жители считают колдуньей, или, как говорят негры, женщиной-оби. Она потребовала, чтобы я отдал ей раненого, а я так спешил, что согласился на это, не раздумывая. Она хотела сказать что-то еще, но тут послышался голос некоего старого чудака, близкого друга дома, который что-то пел совсем недалеко от нас. Тогда старуха приложила палец к губам в знак сохранения тайны, тихо свистнула, и на помощь к ней явился ужасный, изуродованный, омерзительный карлик. Они унесли раненого в одну из пещер, которых в тех местах великое множество, а я спустился в свою шлюпку и со всей возможной поспешностью вышел в море. Если старая ведьма в самом деле, как говорят, может приказывать владыке ветров, то она сыграла со мной в то утро прескверную штуку: даже те вест-индские торнадо, что мы с тобой, помнишь, переживали вместе, не поднимали в море такого дикого буйства, как шквал, умчавший меня далеко в сторону от прямого курса. Если бы не шлюпочный компас, который, по счастью, оказался у меня с собой, я никогда не добрался бы до Фэр-Айла, куда держал путь и где застал бриг, доставивший меня в Керкуолл. Не знаю, желала ли мне старая колдунья добра или зла, но сюда я в конце концов благополучно добрался и здесь теперь обретаюсь, объятый сомнениями и окруженный грозящими мне со всех сторон неприятностями. - Черт бы побрал этот Самборо-Хэд, или как там его еще! - воскликнул Банс. - Одним словом, ту скалу, о которую ты разбил нашу красавицу "Мщение". - Неправда, это не я разбил ее о скалу, - возразил Кливленд. - Сто раз повторял я тебе, что если бы мои трусы не бросились в шлюпки, хоть я и предупреждал их об опасности, говорил, что их неминуемо затопит, как это и случилось на самом деле, едва они отдали фалинь, "Мщение" до сих пор бороздило бы воды. Да, если бы они остались тогда верны мне и судну, то сохранили бы свои жизни, а если бы я сошел с ними в шлюпку, то погубил бы свою, хотя неизвестно еще, что было бы лучше! - Ну, - заявил Банс, - теперь, когда я все узнал, я лучше сумею помочь тебе и советом, и делом. Я-то останусь всегда верен тебе, Клемент, как клинок верен рукояти, но я не в силах думать о том, что ты можешь нас покинуть. "Болит мое сердце в разлуке с тобою", как поется в одной старой шотландской песне. Но скажи, сегодня-то ты, во всяком случае, вернешься к нам на судно? - У меня нет иного пристанища, - со вздохом произнес Кливленд. Он еще раз окинул взором всю бухту, переводя подзорную трубу с одного судна, скользившего по воде, на другое, в надежде, очевидно, обнаружить бриг Магнуса Тройла, а затем молча начал спускаться с холма вслед за своим спутником. Глава XXXII Я - как корабль, который в час отлива Без ветра благосклонного не в силах Противиться могучему теченью; Я каждый день клянусь пороки бросить, Но всякий раз соблазн, привычка, случай Меня относят в океан. О небо, Наполни слабый парус мой дыханьем И помоги достигнуть тихой бухты! "Равные непременно сойдутся" Кливленд и друг его Банс некоторое время шли молча. Наконец Банс возобновил прерванный разговор. - Ты напрасно принял так близко к сердцу рану этого юноши: знавал я на твоей совести дела куда более серьезные, о которых ты гораздо меньше беспокоился. - Да, но тут я пришел в ярость по слишком ничтожному поводу, Джек, - возразил Кливленд. - Кроме того, этот юноша спас мне жизнь; правда, я отплатил ему тем же, но все же нам не следовало доходить до открытого столкновения. Надеюсь только, что ему помогла эта старуха: наверное уж, она сведуща во всяких колдовских зельях. - И колдовских чарах, - прибавил его друг, - которыми тебя и опутала, раз ты до сих пор все еще думаешь о таких пустяках. То, что тебе вскружила голову молодая девушка, еще понятно - ведь это случалось со многими порядочными людьми, но то, что ты не можешь выкинуть из башки кривляний старой ведьмы, так это уж такая глупость, за которую никакой друг не похвалит. Можешь говорить мне о своей Минне, - так, кажется, ты ее назвал - сколько душе угодно, но не терзай своего верного оруженосца рассказами о старой колдунье. А вот мы опять подошли к балаганам и палаткам, что устанавливают эти добрые люди; ну что же, посмотрим, не найдется ли тут чего-нибудь занимательного или забавного. Будь это в веселой Англии, мы непременно встретили бы труппу, а то и две странствующих актеров, не меньшее число шпагоглотателей, фокусников и зверинцев, но у этого степенного народа нет ничего, что не пахло бы сделкой или товаром, здесь не услышишь даже перебранки веселого болтуна Панча с его благоверной Джоан. Пока Банс разглагольствовал таким образом, взгляд Кливленда был привлечен несколькими весьма нарядными кафтанами и камзолами, вывешенными вместе с другим платьем у одного из балаганов, гораздо лучше отделанного и богаче украшенного, чем другие. У входа виднелась небольшая вывеска, выполненная на холсте, с длинным перечнем разнообразных товаров, которые предлагал вниманию покупателей владелец лавочки Брайс Снейлсфут, и сообщались разумные цены, по которым он готов был их уступить. Для вящего развлечения публики на обратной стороне вывески красовалась эмблематическая картина, изображавшая наших прародителей Адама и Еву в одежде из листьев со следующей надписью: В раю, обмануты змеей, Прикрылись грешники листвой. А где у нас листву найти, Когда деревьев нет почти? Но много шерсти есть и льна Для полотна и для сукна. И краше, чем сукно и лен, Товар заморский привезен В день урожая*, паренек, Зайди с подружкой в мой ларек: Брайс Снейлсфут предоставить рад Для каждой парочки наряд. ______________ * В прежние времена на ярмарке святого Оллы в Керкуолле существовал обычай, согласно которому молодые парни и девушки из простонародья образовывали пары на все время, пока длилась ярмарка, и в течение этого срока назывались братьями и сестрами урожая. Нетрудно понять, что крайняя близость, возникавшая в силу этого обычая, легко вела к злоупотреблениям, тем более что, как говорят, связанные с ними нескромные последствия не считались особенно зазорными. (Прим. автора.) Кливленд погрузился в чтение этих замечательных виршей, напоминавших ему Клода Холкро, перу которого, как всеми признанного поэта - лауреата острова, готового служить своим талантом и большим и малым, они, очевидно, и принадлежали. Почтенный хозяин палатки, приметивший тем временем нашего капитана, принялся дрожащей рукой поспешно убирать некоторые из предметов одежды, которые он вывесил для того, чтобы одновременно и проветрить их, и привлечь внимание зрителей, ибо торг должен был начаться лишь на следующий день. - Честное слово, капитан, - шепнул Банс Кливленду, - этот парень, должно быть, побывал уже в твоих лапах и так хорошо помнит твои острые когти, что боится попасться в них снова. Посмотри, как быстро принялся он убирать с глаз долой свои товары, лишь только заметил нас. - Его товары! - воскликнул Кливленд, внимательнее взглянув на хозяина и на вещи. - Клянусь небом, ведь это же мое платье, которое после гибели "Мщения" я оставил в сундуке в Ярлсхофе! Эй, ты, Брайс Снейлсфут, вор, собака, негодяй, что это значит? Мало тебе драть втридорога за то, что досталось тебе чуть ли не даром, так ты еще присваиваешь себе мой сундук со всем моим гардеробом? Брайс Снейлсфут сам, пожалуй, не очень был бы склонен заметить своего друга, капитана Кливленда, но теперь, после столь резкого выпада со стороны последнего, невольно был вынужден обратить на него внимание. Прежде, однако, он успел шепнуть мальчугану, своему помощнику, который, как мы уже упоминали, всюду сопровождал его: - Беги в городскую ратушу, ярто, и скажи там и провосту и бэйли, чтобы поживей прислали сюда пару-другую стражников, - похоже, что им предстоит тут жаркая работа. Подкрепив данный мальчишке наказ таким подзатыльником, что юный посланец кубарем вылетел из палатки и побежал со всей скоростью, на какую были способны его ноги, Брайс Снейлсфут повернулся к своему старому знакомцу и с той витиеватой и напыщенной манерой выражаться, которая в Шотландии называется умением красно говорить, воскликнул: - Праведное небо! Кого я вижу! Уважаемый капитан Кливленд! Уж как-то мы о вас сокрушались, а вы и объявились, чтобы снова обратить наши сердца к радости! Сколько мои бедные щеки выстрадали из-за вас! - Тут он вытер глаза. - Но зато какое блаженство осенило меня теперь, когда небо вновь вернуло вас в объятия ваших опечаленных друзей! - Опечаленных друзей, мерзавец! - закричал Кливленд. - Я заставлю тебя опечалиться по-настоящему, если ты сейчас же не скажешь, где украл все мои вещи! - Украл! - воскликнул Брайс, воздевая очи к небу. - О Господи помилуй, бедный джентльмен, видно, потерял рассудок после той страшной бури, что была недавно. - А ты, бесстыдный мошенник, - продолжал Кливленд, поднимая трость, бывшую у него в руке, - ты что, думаешь одурачить меня своей наглостью? Но если ты хочешь сохранить голову целой, а кости - в целой шкуре, так говори, черт возьми, - даю тебе еще одну минуту, - где ты украл мое платье? Брайс Снейлсфут еще раз повторил свое восклицание: "Украл! О Господи помилуй!" - а сам тем временем, видя, что капитан готов немедленно приступить к экзекуции, тревожно оглянулся на город, не идет ли к нему на помощь замешкавшееся подкрепление гражданских сил. - Ну, отвечай! - повторил капитан с поднятой тростью в руке. - Иначе я изобью тебя так, что ты превратишься в мешок с костями, а весь твой скарб выброшу на свалку! Но тут мейстер Банс, смотревший на эту сцену как на весьма забавную шутку и особенно потешавшийся гневом Кливленда, остановил его поднятую для удара руку, однако вовсе не для того, чтобы избавить мошенника от грозящей ему расправы, а желая только продлить столь занимательное словопрение. - Подожди, друг мой! - воскликнул он. - Дай же этому честному человеку сначала высказаться; правда, у него самая жульническая физиономия, какую мне когда-либо приводилось видеть, а красноречие столь цветисто, что как пустит он его в ход, так обязательно отрежет на пару дюймов короче! Да к тому же подумай о том, что вы с ним, по существу, люди одной профессии: он набивает свою мошну с аршином в руке, а ты - с мечом; но я не хочу, чтобы ты сразу же зарубил его, давай сначала погоняем его хорошенько. - Да ты с ума сошел! - воскликнул Кливленд, стараясь оттолкнуть своего друга. - Пусти меня! Клянусь небом, вот я сейчас ему покажу! - Держите его крепче, - взмолился коробейник, - держите его крепче, мой милый, добрый, веселый джентльмен! - Ну тогда говори, негодяй, оправдывайся, - закричал на него Банс, - шевели языком, или, клянусь честью, я снова напущу его на тебя! - Он говорит, что я украл эти вещи, - забормотал Брайс, который, будучи окончательно прижат к стене, понял, что ему не избежать объяснения, - но как мог я украсть их, когда я самым честнейшим и законнейшим образом их купил? - Купил! Ах ты низкий жулик! - закричал Кливленд. - У кого же это осмелился ты купить мое платье или кто имел наглость продать его тебе? - Да не кто иной, как эта достойная особа, миссис Суерта, домоправительница в Ярлсхофе; она, видите ли, продала их, как ваша душеприказчица, - сказал разносчик, - и уж так-то о вас сокрушалась! - А я думаю, так старалась набить себе в утешение карман, - поправил его Кливленд. - Но как смела она продать вещи, оставленные ей на сохранение? - Да ведь бедная женщина хотела устроить все как можно лучше, - ответил разносчик, в чаянии продлить препирательства до прибытия подмоги, - и если вы соблаговолите только выслушать меня, так я расскажу вам все и о сундуке, и о том, что в нем содержалось. - Ну ладно, говори, - согласился капитан, - но смотри у меня не увиливай, и если ты раз в жизни хоть насколько-нибудь покажешь себя честным, так и быть, я не трону тебя. - Вот видите ли, благородный капитан, - начал коробейник, а сам пробормотал про себя: "Черт бы побрал Пэйта Петерсона с его хромой ногой! Наверняка вся задержка из-за этого никчемного калеки!" - Дело в том, что вся страна, - продолжал он далее вслух, - вся страна, понимаете ли, была в страшной тревоге, - да, в страшной тревоге! - верьте не верьте, а все были просто ужасно встревожены. Дело в том, что нигде не могли найти вашу милость, а вас, капитан, любили и стар и млад, да... А тут ваша милость вдруг совершенно исчезли... ни слуху ни духу... пропал человек... провалился... умер! - А вот ты сейчас ценой собственной жизни узнаешь, что я жив, негодяй! - прервал его взбешенный Кливленд. - Терпение, капельку терпения, капитан, вы не даете мне двух слов сказать, - ответил коробейник, - а только случилось еще, что этот парнишка, Мордонт Мертон... - А! - прервал его Кливленд. - Что же с ним? - Да о нем тоже ни слуху ни духу, - ответил коробейник, - исчез совершенно, начисто! Пропал молодец! Свалился, думают, с какого-нибудь утеса в море, он ведь был отчаянный! Я вел с ним кое-какие делишки, обменивал ему всякие меха да перья на порох, дробь и все такое прочее. А тут вдруг он куда-то исчез, ну прямо начисто пропал, растаял, словно дым над трубкой какой-нибудь старой ведьмы. - Но какое все это имеет касательство до платьев капитана, милейший? - спросил Банс. - Придется, пожалуй, мне самому проучить тебя, если ты сейчас же не выложишь всего начистоту! - Терпение, капельку терпения, - повторил Брайс, простирая к нему руку, - вы все узнаете в свое время. Так вот, двое пропали без вести, как я вам уже сказал, а тут еще в Боро-Уестре началась тревога из-за странного недуга миссис Минны... - Молчи! Не смей вмешивать ее в свое шутовство, слышишь? - прервал его Кливленд негромко, но таким внушительным и исполненным такой страстности тоном, что привел бы в трепет не одного Снейлсфута. - Посмей только говорить о ней без глубочайшего почтения, и я отрежу тебе уши и заставлю тебя тут же проглотить их! - Хи-хи-хи! - робко захихикал коробейник. - Премиленькая шуточка! Вашей милости угодно забавляться. Ну, коли уж нельзя говорить о Боро-Уестре, так расскажу вам про этого чудака из Ярлсхофа - старого Мертона, отца Мордонта. Люди-то думали, что он так же прочно сидит на месте, как сам Самборо-Хэд, да только ничего не поделаешь, а и он так же пропал, как и другие, о которых я уже говорил. А еще приключилось, что Магнус Тройл - упоминаю о нем с превеликим моим уважением - сел на коня и поскакал куда-то, а веселый мейстер Клод Холкро отплыл на своей шлюпке, хотя парусом-то он управляет хуже самого непутевого парня в Шетлендии, ибо голова его набита одними стихами да рифмами. А с ним вместе на шлюпке отправился управляющий - тот самый шотландец, что вечно болтает в канавах и осушке и других таких же бесполезных делах, на которых не наживешься; так, видите ли, этот управляющий тоже потянулся вслед за остальными. И вот таким манером и выходит, что одна половина нашего шетлендского Мейнленда пропала, а другая мечется туда-сюда в поисках пропавших, - прямо страшные времена настали! Капитан Кливленд сдержал свой гнев и выслушал эту тираду достойного негоцианта хотя и с нетерпением, но не без надежды услышать что-либо относящееся к нему лично. Зато теперь его спутник, в свою очередь, потерял терпение. - А платье, - закричал он, - платье, платье, платье! - сопровождая каждое восклицание взмахом трости, да так ловко, что она свистала у самого уха коробейника, не задевая его. Брайс, уклоняясь от каждого из этих ударов, вопил: - Нет, сэр, мой добрый сэр, уважаемый сэр, это платье... Почтенная дама так сокрушалась о своем старом господине, и о молодом господине, и о досточтимом капитане Кливленде, и по поводу горя в семье досточтимого фоуда, и по поводу самого досточтимого фоуда, и из-за управляющего, и из-за Клода Холкро, и по поводу всех прочих поводов и отношений, что мы с ней смешали нашу печаль и наши слезы, как говорится в Писании, и прибегли к утешению в виде бутылки, да еще позвали на совет ранслара нашего поселка по имени Нийл Роналдсон, весьма достойного человека, это всем в округе известно... Но тут трость просвистела так близко над его головой, что слегка задела его ухо. Коробейник отпрянул, и истина - или то, что он хотел выдать за истину, - выскочила у него без дальнейших околичностей, подобно тому как пробка после долгого бесполезного шипения и сипения вылетает наконец из бутылки отменного пива. - Да что еще, черт возьми, вам от меня нужно? Ну, старуха и продала мне сундук с платьем: оно мое, я его купил и на этом буду стоять до конца дней своих. - Иными словами, - сказал Кливленд, - жадная старая ведьма имела бесстыдство продать вещи, которые ей не принадлежали, а ты, честный Брайс Снейлсфут, имел дерзость купить их? - Ах, дорогой мой капитан, - ответил "честный" торговец, - но что же нам с ней, бедным, было делать? Сами-то вы, хозяин вещей, пропали, а мейстер Мордонт, что взялся их беречь, тоже пропал, а платье-то лежало в сыром месте и могло попортиться от моли, или плесени, или... - Так, значит, старая воровка продала, а ты купил мои вещи, чтобы спасти их от порчи? - спросил Кливленд. - Да, как видите, - ответил коробейник. - Мне думается, благородный капитан, что, пожалуй, так оно и было. - Ну тогда слушай, ты, наглый мошенник, - сказал Кливленд, - я не хочу пачкать руки о твою шкуру или поднимать шум в этом месте... - Да на это, пожалуй, у вас у самих есть уважительные причины, капитан, да оно и понятно, - лукаво заметил коробейник. - Я переломаю тебе все кости, если ты скажешь еще хоть слово! - перебил его Кливленд. - Но послушай, я предлагаю тебе выгодные условия: верни мне черную кожаную записную книжку с замком и кошелек с золотыми монетами, да кое-что из нужной мне одежды, а остальное, черт с тобой, оставь у себя! - Золотые монеты! - воскликнул разносчик нарочито повышенным тоном, долженствовавшим выражать крайнюю степень изумления. - Но что могу я знать о золотых монетах? Кружевные манжеты - вот это было бы по моей части! А если там и был кошелек с монетами, так смею вас уверить, Суерта хранит его где-нибудь под спудом для вашей чести - ведь золото, как вам известно, не портится от сырости. - Верни мне тогда мою записную книжку и вещи, наглый вор, - закричал Кливленд, - или я без лишних слов выбью тебе мозги из башки! Лукавый коробейник оглянулся и увидел, что помощь в лице шести стражников была уже близка: неоднократные столкновения с командой пиратского судна научили городские власти посылать против подобного рода чужестранцев усиленные наряды блюстителей порядка. - Вы бы лучше приберегли кличку вор для собственной вашей милости, капитан, - сказал торговец, к которому с приближением гражданских сил снова вернулась дерзость, - неизвестно еще, откуда у вас самих взялось все это богатое платье и дорогие безделки! Он произнес это с такой вызывающей наглостью во взгляде и тоне, что Кливленд тут же схватил его за шиворот, перебросил через наспех сколоченный прилавок, который вместе со всеми разложенными на нем товарами рухнул на землю, и, удерживая торговца одной рукой, другой принялся изо всех сил лупить его тростью. Все это произошло столь быстро и решительно, что Брайс Снейлсфут, хотя и обладал крепким сложением, был сражен стремительностью атаки и даже не пытался освободиться, а только заревел, как теленок, призывая на помощь. Замешкавшееся подкрепление тем временем подоспело, стражники бросились на Кливленда и соединенными усилиями заставили его отпустить коробейника и подумать о своей собственной защите. Кливленд принялся отбиваться с исключительной силой, отвагой и ловкостью, при энергичной поддержке своего верного Банса, который до того с восторгом смотрел на побои, достававшиеся коробейнику, а теперь упорно сражался, чтобы избавить своего друга от последствий его самовольной расправы. Однако, поскольку за последнее время вражда между жителями города и пиратской командой, вызванная наглым бесчинством моряков, чрезвычайно обострилась, горожане решили твердо стоять друг за друга и помогать гражданским властям при всех столкновениях подобного рода. На подмогу констеблям явилось поэтому столько помощников, что хотя Кливленд сражался отчаянно и смело, но в конце концов был сбит с ног и обезоружен. Его более счастливый приятель спасся бегством, как только увидел, что на этот раз судьба обернется, должно быть, против них. Гордое сердце Кливленда, которое, несмотря на всю испорченность, сохранило врожденное благородство, едва не разорвалось, когда он увидел себя побежденным в этой позорной уличной схватке: теперь его потащат в город, как пленника, и погонят по улицам к ратуше, где городские власти как раз держали совет. У него мелькнула страшная мысль о тюремном заключении со всеми вытекающими отсюда последствиями, и он тысячу раз проклял безрассудство, которое не позволило ему уступить наглому торговцу и вовлекло в столь опасное приключение. Однако как раз в тот момент, когда шествие приблизилось к дверям ратуши, находившейся на главной площади городка, непредвиденное обстоятельство внезапно изменило весь ход событий. Банс, который решил использовать свое поспешное отступление на пользу не только себе, но и своему другу, со всех ног устремился в гавань, где у пристани как раз стояла шлюпка с пиратского судна, и позвал старшину и команду на выручку Кливленду. В результате на месте действия появились отчаянные головорезы, каковыми и должны быть люди подобной профессии, с лицами, бронзовыми от тропического солнца, под лучами которого проходила их деятельность. Они сразу же врезались в толпу, нанося направо и налево удары деревянными упорками для ног, которые забрали из шлюпки. Пробившись к Кливленду, товарищи мгновенно вырвали его из рук констеблей, совершенно не способных сопротивляться столь ярой и внезапной атаке, и с торжеством увлекли его на набережную. Два или три молодчика время от времени оборачивались, чтобы давать отпор толпе, которая, впрочем, не слишком рьяно старалась отбить своего пленника, ибо большинство моряков было вооружено пистолетами и тесаками, так же как и менее смертоносными орудиями, которые пока одни только и были пущены в ход. Пираты благополучно добрались до шлюпки, вскочили в нее, увлекая с собой Кливленда, которому обстоятельства, видимо, не оставляли другого выбора, оттолкнулись от берега и в такт взмахам весел затянули старую песню, только первый куплет которой долетел до слуха городских жителей: - Робин-разбойник Скомандовал так: "Спустить с мачты синий, Поднять черный флаг! Прицел на топ-мачту, Зажги фитили, По пушкам, по марсу, По шканцам пали!" Слов этой песни уже нельзя было разобрать, а нестройное пение долго еще раздавалось над морем. Таким образом, пират Кливленд почти против воли снова вернулся к своим отчаянным соратникам, с которыми так часто принимал решение порвать навеки. Глава XXXIII Мой друг, любовь родителей сильней Рассудка и, как сокола приманкой, Она властна мудрейшего на землю Сманить с небес. Так Просперо свой плащ Волшебный сбросил из любви к Миранде. Старинная пьеса Следуя причудливому ходу нашего повествования, мы должны теперь снова вернуться к Мордонту Мертону. Мы оставили его в опасном положении тяжелораненого, а встречаем выздоравливающим, хотя еще бледным и слабым как из-за большой потери крови, так и от лихорадки, которую вызвала рана. К счастью для юноши, клинок, скользнув по ребрам, вызвал лишь обильное кровотечение, но не затронул ни одного из жизненно важных органов, и рана успела уже почти совершенно затянуться, столь успешным оказалось действие заживляющих трав и мазей, которыми пользовала его Норна из Фитфул-Хэда. Наш рассказ застает мудрую врачевательницу и ее пациента в небольшом домике на уединенном острове архипелага. Мордонт еще во время болезни и до того, как к нему полностью вернулось сознание, был перевезен на одном из рыболовных судов из Боро-Уестры сначала в необыкновенное жилище колдуньи близ Фитфул-Хэда, а затем в место его настоящего пребывания. Столь велико было влияние Норны на ее суеверных земляков, что она никогда не имела недостатка в послушных исполнителях своих приказаний, каковы бы они ни были; и, поскольку она всегда требовала соблюдения строжайшей тайны, люди сплошь и рядом поражались удивительному стечению обстоятельств, вытекавших на самом деле из их собственных и чужих поступков, в которых, будь у соседей возможность все сообщать друг другу, не осталось бы и тени чудесного. В настоящую минуту Мордонт сидел у огня в скромно обставленной комнате. В руках у него была книга, куда время от времени он заглядывал с выражением скуки и нетерпения. Наконец эти чувства настолько овладели им, что, швырнув книгу на стол, он принялся глядеть в огонь с видом человека, погруженного в весьма печальные размышления. Норна, которая сидела напротив и была занята составлением какого-то лекарства или мази, тревожно поднялась с места, подошла к Мордонту и, пощупав его пульс, самым участливым образом спросила, не почувствовал ли он где-либо внезапной боли. Мордонт поблагодарил Норну и ответил, что ни на что не жалуется, однако тон его пришелся не по душе старой пифии. - Неблагодарный мальчик! - воскликнула она. - Ты, для которого я столько сделала, которого я вырвала своим искусством и властью из когтей самой смерти, неужели ты уже так тяготишься мной, что не в силах скрыть свое желание провести вдали от меня первые сознательные дни вновь возвращенной тебе жизни? - Вы несправедливы ко мне, моя добрая спасительница, - возразил Мордонт, - мне совсем не наскучило ваше общество, но у меня есть обязанности, призывающие меня вернуться к обыденной жизни. - Обязанности, - повторила Норна, - но какие же обязанности могут или имеют право стать между тобой и твоей признательностью ко мне? Обязанности? Нет, все твои мысли о том, как бы снова побродить с ружьем или полазать по скалам в поисках морских птиц. Вот каковы те обязанности, к которым ты так жаждешь вернуться; но для этого у тебя еще недостаточно сил. - Вы не правы, моя милая и добрая исцелительница, - ответил Мордонт. - Из многих обязанностей, которые теперь, когда я окреп, призывают меня покинуть вас, позвольте мне назвать только одну - сыновнюю. - Сыновнюю! - воскликнула Норна и рассмеялась почти безумным смехом. - О, ты не знаешь, как мы на наших островах умеем отрешаться от подобных обязанностей! А твой отец, - продолжала она, несколько успокоившись, - что сделал он для тебя, чтобы заслужить то уважение и сыновнюю преданность, о которых ты говоришь? Разве не он, как ты сам мне рассказывал, бросил тебя на долгие годы у чужих людей, едва заботившихся о тебе, и даже не осведомлялся, жив ты или умер, лишь изредка посылая тебе скудные крохи, подобно тому как подают милостыню несчастным прокаженным, издали бросая им подачку? А в последние годы, когда он сделал тебя спутником своей жалкой жизни, он был попеременно то твоим учителем, то мучителем, но никогда, Мордонт, никогда - отцом! - Да, доля правды есть в том, что вы говорите, - ответил юноша, - отец не питает ко мне особой нежности, но он заботится обо мне и таким был всегда. Человек не властен над своими чувствами, и долг сына быть благодарным за те блага, которые доставляет ему отец, даже если он делает это с холодным сердцем. Мой отец постарался дать мне образование, и я уверен, что он любит меня. К тому же он несчастлив и, если бы даже не любил меня... - Да он и не любит тебя, - перебила его Норна. - Он никогда ничего и никого не любил, кроме самого себя. Он несчастен - да, но все его несчастья заслужены! О Мордонт, только одно родительское сердце бьется ради тебя, живет тобой... - Да, я знаю, что у меня только один отец, - ответил Мордонт, - моя мать давно умерла, но вы сами противоречите себе... - О нет, нет! - воскликнула Норна в припадке страшного душевного возбуждения. - У тебя нет отца, Мордонт, у тебя одна только несчастная мать! Она не умерла - о, насколько это было бы для нее лучше! Но она не умерла! Одно только материнское сердце бьется для тебя, Мордонт, одна только мать любит тебя, и эта мать - я, Мордонт, я! - закричала она, бросаясь ему на шею. - Я твоя несчастная и вместе с тем - о, какая счастливая мать! Она судорожно прижала его к своей груди, и слезы, первые, может быть, за долгие годы, потоком хлынули у нее из глаз, когда она обняла его за шею. Ошеломленный всем, что он видел, чувствовал, слышал, растроганный ее страшным волнением, хоть и склонный приписать этот страстный порыв болезненному расстройству ее рассудка, Мордонт тщетно пытался успокоить эту странную женщину. - Неблагодарный мальчик, - промолвила она наконец, - кто, кроме матери, стал бы заботиться о тебе так, как заботилась я? С той минуты, как я увидела твоего отца - тому теперь уже много лет, а он тогда и не подозревал, кто была женщина, столь внимательно следившая за ним, - я тотчас же узнала его! А рядом с ним я увидела тебя, ты был тогда еще совсем крошкой, и голос природы сразу же заговорил в моем сердце и сказал мне, что ты кровь от моей крови и плоть от моей плоти. Вспомни, сколько раз, к своему удивлению, ты неожиданно встречал меня в местах твоих любимых прогулок! Вспомни, как часто глаза мои следили за тобой, когда ты пробирался над головокружительной бездной, и я шептала заклинания против демонов гор, которые, внезапно, в самых опасных местах появляясь перед путником, заставляют его потерять опору! Не я ли повесила тебе на шею, чтобы отвратить от тебя зло, золотую цепь, которую король эльфов подарил родоначальнику нашего рода? Разве отдала бы я этот бесценный дар кому-либо, кроме горячо любимого сына? О Мордонт, мое могущество позволяло мне делать для тебя то, о чем смертная мать боялась бы и подумать: в полночный час заклинала я морских сирен, чтобы шлюпке твоей сопутствовала удача в далеких водах! Я смиряла ветер, и паруса целых флотилий безжизненно повисали на мачтах, чтобы ты мог безопасно охотиться и лазать по скалам. Мордонт, видя, что исступление Норны все нарастает, попытался ответить так, чтобы, не обижая, успокоить ее и в какой-то мере смирить ее разыгравшееся воображение. - Милая Норна, - сказал он, - вы так много для меня сделали, что я по справедливости могу называть вас матерью и всегда буду относиться к вам с сыновней преданностью и почтением. Но знаете ли вы, что цепь, о которой вы сейчас говорили, куда-то исчезла с моей шеи? Я не видел ее с тех пор, как этот негодяй ударил меня. - Как можешь ты думать о золотой цепочке в такую минуту? - промолвила Норна с глубокой горечью. - Но ничего не поделаешь. Знай же, что это я сняла ее, чтобы надеть на шею той, которая тебе всех дороже на свете, в знак того, что союз между вами - единственное возможное для меня земное желание - будет все же, несмотря ни на что, заключен, хотя бы все силы ада восстали против этого брака. - Увы, - со вздохом произнес Мордонт, - вы забыли о разнице в нашем положении: отец ее богат и принадлежит к старинному роду. - Не богаче, чем будет наследник Норны из Фитфул-Хэда, - ответила старая пифия, - и не лучшей и не более древней крови, чем та, которая течет в твоих жилах и унаследована от матери, ибо я веду свой род от тех же ярлов и викингов, что и гордый Магнус Тройл. Или ты, как те строгие фанатики чужеземцы, что поселились среди нас, считаешь себя опозоренным оттого, что мой союз с твоим отцом не был освящен церковью? Так знай же, что брак наш был совершен по древнему обычаю норвежцев наши руки были соединены в Кругу Одина, и мы принесли такие страшные клятвы в вечной верности, что даже законы похитивших нашу свободу шотландцев должны были бы признать их равносильными обетам, произнесенным перед алтарем. Против отпрыска такого союза Магнусу Тройлу нечего возразить. Пусть я была слаба, пусть и была преступна, но это не ложится позором на голову моего сына! Норна настолько овладела собой и так здраво и последовательно излагала свои мысли, что Мордонт невольно начинал верить в справедливость ее слов. К тому же она привела столько правдоподобных обстоятельств, логически вытекающих одно из другого, что трудно было предположить, будто бы весь рассказ ее был не более как плодом душевного расстройства, порой проявлявшегося в ее речах и поступках. Тысячи смутных мыслей охватили Мордонта, когда он подумал, что стоявшая перед ним несчастная женщина в самом деле, быть может, имела право ожидать от него сыновнего почтения и привязанности. Он сумел, однако, овладеть собой и заставить себя думать о другом, не менее важном для него предмете, решив в глубине души не спеша выяснить все обстоятельства дела, здраво обсудить их и только тогда окончательно отвергнуть или признать права Норны на его любовь и уважение. Но благодетельницей его она, без всякого сомнения, была, и поэтому он смело мог относиться к ней с теми же почтением и любовью, с какими сын относится к матери. Этим он, во всяком случае, мог выказать ей свою благодарность, ничем себя окончательно не связывая. - Так вы в самом деле думаете, матушка, - раз вы хотите, чтобы я называл вас этим именем, - спросил Мордонт, - что можно уговорить гордого Магнуса Тройла и он откажется от своей недавней неприязни ко мне и разрешит мне ухаживать за своей дочерью Брендой? - За Брендой? - повторила Норна. - Но при чем тут Бренда? Ведь я говорила с тобой о Минне. - Но я-то думал о Бренде, - возразил Мордонт, - о ней я думаю сейчас и о ней одной хочу думать всю свою жизнь! - Не может этого быть, сын мой! - воскликнула Норна. - Не может сердце твое быть столь слабым, а дух - столь ничтожным, чтобы ты предпочел беспечную резвость и ограниченную домашним кругом простоту младшей сестры глубоким чувствам и высоким стремлениям благородного духа Минны! Кто станет нагибаться за еще заметной фиалкой, когда стоит ему протянуть руку, чтобы сорвать розу? - Многие, однако, считают, что прелестней всего именно скромные цветы, - возразил Мордонт, - и этому убеждению я не изменю до самой смерти! - Не смей мне этого говорить! - гневно начала было Норна, но сейчас же изменила тон и, с величайшей нежностью взяв Мордонта за руку, продолжала: - Нет, мой мальчик. Ты не должен так говорить, ты не захочешь разбить сердце матери в первый же час, как она прижала к груди свое дитя! Нет, не отвечай мне, выслушай меня сначала: ты должен жениться на Минне - я надела ей на шею роковой талисман, от которого зависит и твое, и ее счастье. Долгие годы все мои старания, вся моя жизнь были направлены к этой цели. Так я хочу, и так оно и будет. Минна должна стать женой моего сына! - Но разве Бренда не так же близка и не так же дорога вам? - спросил Мертон. - Так же близка по крови, - да, - ответила Норна, - но не так дорога - о, далеко не так дорога! Чувствительная, но вместе с тем возвышенная душой и мечтательная Минна предназначается в подруги тому, чьи пути, подобно моим, далеки от торных дорог здешнего мира. Бренда создана для простой домашней жизни; хохотунья и насмешница, она готова считать мое искусство лишь грубым заблуждением, а могущество мое - одной слабостью, не веря ничему и высмеивая все, что лежит за пределами ее поверхностного понимания. - Да, это правда, - ответил Мордонт, - она не суеверка и не восторженна, и этим она мне еще милей. К тому же вспомните, матушка, что она отвечает на мои чувства, а если Минне и дорог кто-нибудь, так это чужеземец Кливленд. - Нет, нет, она не любит, не смеет любить его! - воскликнула Норна. - И он также не смеет преследовать ее своей любовью! Я предупредила его, когда он впервые появился в Боро-Уестре, что предназначила ее тебе. - Так вот, значит, каким опрометчивым речам, - воскликнул Мордонт, - обязан я ненавистью и преследованиями этого человека, своей раной и чуть ли не потерей жизни! Видите, матушка, к чему привели ваши тайные происки; заклинаю вас небом: откажитесь от них навсегда! Этот упрек поразил Норну, как удар молнии. Она схватилась за голову и, казалось, готова была упасть. Мордонт, чрезвычайно испуганный, бросился к ней, чтобы поддержать ее, и, не зная, что ему делать, пытался в несвязных выражениях успокоить ее. - Пощади меня, праведное небо, пощади меня! - были первые слова, которые она смогла выговорить. - Не допусти, чтобы кара за мое преступление пала на его голову! Да, юноша, - продолжала она после некоторого молчания, - ты сказал мне то, в чем я сама не смела себе признаться, и если это правда, то, поверив ей, я не смогу больше жить! Мордонт тщетно пытался успокоить ее, уверяя, что совершенно не хотел ни обидеть, ни огорчить ее и чрезвычайно жалеет, что без всякого умысла совершил и то, и другое. Она же продолжала взволнованным, прерывающимся голосом: - Да, ты коснулся того тайного подозрения, которое отравляет мне сознание моего могущества, - единственного блага, дарованного мне взамен невинности и душевного мира! Твой голос вторит голосу демона, который шепчет мне даже тогда, когда стихии признают меня своей повелительницей: "Норна, все это - лишь самообман, твое могущество держится лишь суеверием невежд, которое ты сама поддерживаешь тысячами хитроумных уловок". Так говорит Бренда, так готов сказать и ты; и хотя это ложь, возмутительная ложь - да, да, но такие же крамольные мысли возникают порой и в моем исступленном мозгу, - тут она дотронулась пальцем до своего лба, - и мысли эти, как мятежники в покоренной стране, восстают против своей несчастной повелительницы. Пощади меня, сын мой, - продолжала она умоляющим голосом, - пощади меня! То могущество, которого твои слова готовы лишить меня, о, ему не стоит завидовать! Не многие согласились бы властвовать над неясно бормочущими духами, воющими ветрами и ревущими потоками. Трон мой - облако, скипетр мой - метеор, царство мое населено призраками, и я должна либо перестать существовать, либо продолжать быть самым могущественным, но вместе с тем и самым несчастным существом на свете! - Не говорите таких мрачных слов, моя дорогая и бедная матушка, - произнес чрезвычайно взволнованный Мордонт. - Я готов поверить в вашу власть, поверить во все, во что вы мне прикажете верить. Но, ради вашего же спокойствия, взгляните на окружающее иными глазами. Забудьте свои страшные и таинственные занятия, перестаньте думать о призраках и направьте мысли по другому, более здоровому руслу. Тогда жизнь снова приобретет для вас прелесть и религия принесет утешение. Норна слушала его довольно спокойно, словно вдумывалась в его советы и желая последовать им, но когда он умолк, она покачала головой и сказала: - Нет! Это невозможно! Я должна оставаться грозной, таинственной прорицательницей, повелительницей стихий, - или не жить! Для меня нет выбора, нет иного исхода! Либо должна я гордо стоять на высоком утесе, где, кроме моей, не ступала нога человека, либо спать в глубине океана, где пенные волны будут грозно реветь над моим бесчувственным телом, ибо отцеубийца никогда не унизится до обмана! - Отцеубийца! - повторил, словно эхо, Мордонт, в ужасе отшатнувшись от нее. - Да, сын мой, - ответила Норна с мрачным спокойствием, еще более страшным, чем ее недавнее исступление. - В этих роковых стенах мой отец встретил смерть, и то было делом моих рук. В этой комнате нашли его холодный, посиневший труп. Бойся сыновнего ослушания, ибо таковы его страшные последствия! С этими словами она встала и вышла, предоставив Мордонту размышлять на досуге о всех необыкновенных вещах, которые ему пришлось услышать. Отец научил его не верить распространенным в Шетлендии предрассудкам, а теперь он убедился, что и Норна, весьма умело обманывая других, не в силах была, однако, полностью обмануть самое себя. Это служило веским доводом в пользу ясности ее рассудка, но, с другой стороны, то, что она обвиняла себя в отцеубийстве, казалось совершенно диким и неправдоподобным и невольно заставляло Мордонта сомневаться в истинности и прочих ее утверждений. У него было достаточно времени, чтобы свободно поразмыслить над всем услышанным, ибо никто не посещал одинокого жилища, единственными обитателями которого были Норна, ее карлик и сам Мордонт. Гористый, суровый и пустынный остров Хой, где оно находилось, представляет собой не что иное, как три холма, или, вернее, одну высокую гору с тремя вершинами, разделенными ущельями, пропастями и долинами, спускающимися к самому морю. Гребень горы, достигающий огромной высоты и распавшийся на отдельные утесы, с виду совершенно недосягаемые, задерживает идущие из Атлантики туманы и, скрытый обычно от людского глаза, образует тайные и недоступные убежища для ястребов, орлов и прочих пернатых хищников. Почва на острове сырая, холодная и неплодородная, и склоны, покрытые мхом, выглядят бесплодной пустыней. Только вдоль ручьев и горных оврагов вьется кайма из карликовых берез, орешника и черной смородины; некоторые из этих кустарников столь высоки, что в суровой и голой стране заслужили даже название деревьев. Но вид, открывающийся с морского берега, любимого места прогулок Мордонта с тех пор, как он стал выздоравливать и выходить, был полон очарования, полностью вознаграждавшего за унылую внешность самого острова. Широкий и красивый пролив отделяет уединенный и гористый остров Хой от Помоны, а посередине этого пролива лежит, словно плоский изумруд, чудесный, покрытый яркой зеленью остров Грэмсей. Вдали, на берегу Мейнленда, виднеется городок или деревня Стромнесс, о превосходной гавани которого говорит огромное количество судов, обычно теснящихся на рейде. По мере удаления от моря залив этот сужается и вдается глубоко в сушу, где воды его во время прилива сообщаются с прелестным озером, известным под названием Лох-оф-Стеннис. На этом побережье Мордонт любил прогуливаться целыми часами, далеко не оставаясь равнодушным к красотам открывающегося перед ним вида, хотя голова его была занята весьма беспокойными думами о собственном затруднительном положении. Он решил покинуть остров, как только восстановившееся здоровье позволит ему пуститься в путь; однако чувство признательности к Норне, ибо он считал себя если не родным, то, во всяком случае, приемным ее сыном, не позволяло ему уехать без ее разрешения, даже если бы он сумел достать необходимые средства сообщения, что, впрочем, было весьма сомнительным. После долгих и настойчивых просьб ему удалось, однако, вырвать у своей властолюбивой хозяйки обещание, что если он во всем будет следовать ее указаниям, она сама доставит его в столицу Оркнейских островов ко дню открытия приближавшейся ярмарки святого Оллы. Глава XXXIV Что здесь за шум? Как частая пальба, Несутся оскорбленья и божба; Угрозы и проклятья, горячи, Скрестились словно острые мечи; Так расшумелся воровской народ, Что пленник их, пожалуй, ускользнет. "Плен", поэма Когда Кливленда, столь удачно освобожденного из рук керкуоллцев, с триумфом доставили на пиратский корабль, большая часть команды встретила его радостными восклицаниями: друзья спешили пожать ему руку и поздравить с благополучным возвращением, ибо звание капитана пиратского судна не так уж сильно возвышало его над остальными товарищами, самый последний из которых считал себя его ровней во всем, что не касалось непосредственно корабельной службы. После того как вся его шайка - ибо так скорее всего можно было назвать шумных друзей Кливленда - кончила выражать свою радость, его повели на корму, где Гофф, теперешний командир судна, восседал на пушке, прислушиваясь с угрюмым и недовольным видом к громким возгласам, которыми встречали Кливленда. Гофф был человек лет сорока - пятидесяти, скорее низкого, чем высокого роста, но такой крепкий и приземистый, что команда прозвала его Мортирой. Его черные волосы, бычья шея и нависшие брови в сочетании с грубой силой и свирепым выражением лица представляли резкую противоположность мужественной фигуре и открытым чертам Кливленда, в котором даже его жестокая профессия не могла уничтожить природного изящества и благородного вида. Оба разбойничьих капитана несколько минут молча глядели друг на друга, в то время как вокруг каждого собирались его сторонники. Главными приверженцами Гоффа были старики, тогда как молодежь, среди которой Джек Банс играл роль вожака и подстрекателя, почти вся примкнула к Кливленду. Наконец Гофф нарушил молчание: - Славно встречают тебя на борту, капитан Кливленд, разрази мне гакаборт! Ты что, все еще воображаешь себя коммодором, дьявол тебя возьми? Только шиш... звание твое теперь насмарку пошло, провались я на этом самом месте, когда ты угробил свою посудину, черт бы побрал твою душу! Заметим здесь раз и навсегда, что командир этот обладал прелестной привычкой уснащать свою речь проклятиями, почти в равной пропорции с обыкновенными словами, что он образно называл палить боевым зарядом. Но поскольку нас такого рода стрельба далеко не приводит в восторг, впредь мы ограничимся тем, что будем отмечать многоточием те места, где должны стоять подобные крепкие словечки, и таким образом - да простит нам читатель не слишком блестящую остроту! - превратим посылаемые Гоффом смертоносные залпы в холостые выстрелы. Услышав, что Гофф обвиняет его, будто он явился на борт, чтобы стать командиром судна, Кливленд заявил, что вовсе не желает подобного повышения и не согласится на него. Он просит только дать ему шлюпку, чтобы он мог высадиться на одном из соседних островов, ибо у него нет ни малейшего желания ни командовать над Гоффом, ни оставаться на корабле под его началом. - А почему бы тебе, братишка, и не остаться под моим началом? - высокомерно спросил Гофф, - ... ... ... ты что, слишком хорош для этого, что ли, ... ... ... весь расфуфыренный, с этой твоей шпагой, ... ... , чтобы служить под моим началом, дьявол тебя забери, когда мне подчиняется немало джентльменов, что и старше тебя, да и моряки поопытнее, чем ты! - Интересно бы знать, - холодно заметил Кливленд, - кто именно из этих опытных моряков подставил ваше судно как раз под огонь здешней шестипушечной батареи, которая разнесла бы его в щепки, прежде чем успели бы обрубить или вытравить якорный канат? Морякам постарше и поопытнее моего, может быть, и нравится служить под началом такого болвана, но меня прошу уволить от подобной чести; вот все, что я хотел сказать. - Да вы что, разрази вас гром, рехнулись оба, что ли? - сказал боцман Хокинс. - Оно, конечно, понятно, что подраться там на шпагах или на пистолетах в своем роде чертовски забавная штука, коли ничего лучшего не придумаешь; но какого дьявола джентльменам в нашем положении, если только у них мозги на месте, лезть в драку друг с другом? Да ведь тогда эти жирные гуси лапчатые, здешние островитяне, нас просто голыми руками возьмут! - Хорошо сказано, старина Хокинс, - поддержал его Деррик - вахтенный начальник, пользовавшийся весьма большим влиянием среди прочих разбойников, - и коли уж наши два капитана никак не могут ужиться в мире и договориться о том, как лучше защищать наше судно, так сместим их, черт побери, обоих и выберем на их место другого! - Уж не имеете ли вы в виду себя самого, господин вахтенный начальник? - вмешался Джек Банс. - Только этот номер не пройдет, дудки! Тот, кто командует джентльменами, сам, по-моему, должен быть джентльменом, и я подаю свой голос за капитана Кливленда: такой головы и такого истинного джентльмена никогда еще не было среди тех, кто порвал с обществом и плевать хотел на него! - Как! Это ты себя-то считаешь джентльменом? Вот здорово! - грубо прервал его Деррик. - Да что у тебя, глаза на затылке, что ли? Любой портной смастерил бы лучшего джентльмена из самых жалких лохмотьев, оставшихся от твоего театрального гардероба! Да для порядочных людей просто стыд и позор, что у них на корабле такое наряженное щеголем пугало, как ты! Это унизительное сравнение так взорвало Джека Банса, что он тут же схватился за шпагу, но в дело вмешались плотник и боцман: один, потрясая топором, заявил, что прошибет череп первому, кто поднимет на другого руку, так, что не залатаешь, а другой напомнил их устав, по которому всякие ссоры, драки и особенно поединки на борту строго воспрещаются, а если кому из джентльменов угодно уладить между собой какой-либо спор, ничто не мешает им сойти на берег и решать его там на тесаках или пистолетах, на глазах у двух добрых товарищей. - Да я ни с кем и не ссорился ... ... ... - угрюмо заявил Гофф, - капитан Кливленд изволил тут развлекаться, разъезжал по разным островам ... ... ... ! А мы тратили время и деньги, ожидая его, а ведь могли бы за этот срок прибавить в общую мошну двадцать, а то и все тридцать тысяч долларов. Впрочем, коли остальным джентльменам удачи это приходится по вкусу, ... ... ... , ну что ж, я молчу. - А я предлагаю, - сказал боцман, - собрать в кают-компании общий совет, как это полагается по нашим правилам, да и решить, что нам лучше всего теперь делать. Предложение боцмана встретили единодушным согласием, ибо каждому был прямой расчет участвовать в совете, где все имели равное право голоса. Правда, большая часть команды ценила эту свою привилегию главным образом потому, что в подобных торжественных случаях выставлялось обычно неограниченное количество выпивки и молодчики не упускали возможности полностью использовать дарованное им равноправие якобы для прояснения мыслей. Но несколько человек, которые вместе с дерзостью и распущенностью, свойственными их профессии, соединяли некоторую способность рассуждать, держались на подобных собраниях в пределах относительной трезвости, и они-то под видимостью всеобщего голосования фактически и решали все вопросы, касавшиеся дальнейших планов и курса разбойничьего корабля. Остальную часть экипажа, когда она приходила в себя после хмеля, нетрудно было убедить, что принятое решение являлось законным плодом соединенной мудрости всего сената. В настоящем случае попойка продолжалась до тех пор, пока большая часть команды ни начала, как обычно, проявлять признаки самого грубого и отталкивающего опьянения, изрыгая в веселии своем самые бессмысленные и дикие ругательства и ужасающие проклятия и распевая песни, непристойность которых могла сравниться разве только с их кощунственностью. Среди этого ада оба капитана с одним или двумя из своих главных сподвижников, а также с плотником и боцманом, которые в подобных случаях всегда стремились играть первенствующую роль, образовали некий адский тайный совет и принялись обсуждать дальнейшие действия, ибо, по образному выражению боцмана, они оказались в узком фарватере и им предстояло весьма тщательно замерять его глубины. Как только они начали совещаться, друзья Гоффа, к своему крайнему неудовольствию, заметили, что он отнюдь не последовал благоразумному правилу, о котором мы упоминали выше. Стараясь залить вином горькую обиду, нанесенную ему неожиданным появлением Кливленда и приемом, который оказал последнему экипаж, капитан потопил при этом и свой рассудок. Свойственная ему угрюмая молчаливость не позволила сначала заметить его состояние, но когда началось обсуждение, этого уже нельзя было больше скрыть. Первым заговорил Кливленд. Он заявил, что не имеет ни малейшего желания принять на себя командование судном и просит только, чтобы его высадили на какой-нибудь отдаленный от Керкуолла остров или островок и предоставили его собственной судьбе. Боцман резко восстал против подобного решения. - Все наши ребята, - сказал он, - знают Кливленда и верят ему: он и моряк хороший, и вояка храбрый. К тому же он никогда не давал спиртному окончательно одолеть себя и был всегда в полном порядке и в плавании, и в бою, а потому при нем никогда не случалось, чтобы некому было держать судно на курсе. А что касается благородного капитана Гоффа, - продолжал он, явно желая примирить обе стороны, - так другого такого храбреца из тех, что жуют галеты, еще поискать надо! А потому я всегда буду за него горой! Но зато когда загрузится он грогом - это я ему прямо в глаза скажу! - тут он начинает откалывать такие штучки да шуточки, что никакого сладу с ним нет. Да вы все помните, как он чуть было не выбросил судно на этот треклятый Хорс-оф-Копинша, как его называют, а ведь все только из озорства! А еще помните, как он на общем совете взял да и выстрелил под столом из пистолета и попал Джеку Дженкинсу в колено, так что бедняга лишился ноги - все из-за этой шуточки*! ______________ * В действительности этот подвиг приписывается знаменитому пирату Эври, который внезапно и без малейшего повода выстрелил из пистолета под