е достаточно, чтобы защитить замок от любого нападения. Сэр Дункан Кэмбел ничего не ответил ему; но в следующую минуту, когда они вступили во вторую галерею, он постучал о стены палкой, сначала с одной, потом с другой стороны входа. Зловещий гул, раздавшийся в ответ на эти удары, ясно показал капитану Дальгетти, что по обеим сторонам прохода установлены пушки, направленные на галерею, где они только что прошли, хотя амбразуры, через которые в случае надобности мог быть открыт огонь, были с внешней стороны тщательно прикрыты камнями и дерном. Поднявшись по второй лестнице внутри скалы, капитан Дальгетти и сэр Дункан вновь оказались на открытой площадке и пошли по галерее, которую легко можно было обстрелять ружейным огнем или пушками в том случае, если бы кто-либо, пришедший сюда с враждебными намерениями, дерзнул продвинуться дальше. Третья лестница, также высеченная в скале, но без верхнего перекрытия, привела их наконец на батарею, расположенную у подножия башни. Эта последняя лестница была также очень узкая и крутая, и, не говоря о том, что ее можно было легко обстрелять сверху, одного-двух отважных бойцов, вооруженных пиками или секирами, было бы вполне достаточно, чтобы защитить проход против сотни осаждающих; ибо на ступеньках лестницы два человека не смогли бы поместиться рядом, а самая лестница не была ограждена перилами со стороны отвесной скалы, у подошвы которой с грохотом разбивались волны морского прибоя. Словом, для защиты этой древней кельтской крепости были приняты такие решительные меры, что человек со слабыми нервами и подверженный головокружениям лишь с трудом проник бы в замок, даже если бы обитатели не оказали ему ни малейшего сопротивления. Капитан Дальгетти, старый, испытанный воин, не был подвержен такой слабости и, едва вступив во двор замка, начал клясться всеми святыми, что из всех мест, какие ему довелось защищать во время его многочисленных походов, укрепления замка сэра Дункана больше всего напоминают знаменитую крепость Шпандау в Бранденбургской Марке. Однако он неодобрительно отозвался о расположении пушек и заметил, что "если орудия, как галки или морские чайки, торчат на самой вершине утеса, они больше оглушают своим шумом, нежели наносят чувствительный урон врагу". Сэр Дункан, ничего не отвечая, повел капитана в замок. Вход в него был защищен подъемной решеткой и окованной железом дубовой дверью, между которыми оставалось пустое пространство в толщину стены. Войдя в зал, стены которого были увешаны гобеленами, капитан Дальгетти продолжал выражать свое неодобрение. Однако он тотчас умолк, увидев на столе превосходный завтрак, и с жадностью набросился на еду. Насытившись, он обошел весь зал и, заглядывая поочередно в каждое окно, тщательно осмотрел местность вокруг замка. Затем он возвратился к своему креслу, развалился в нем и, вытянув ногу, стал похлопывать хлыстом по высокой ботфорте с развязностью плохо воспитанного человека, разыгрывающего непринужденность в высшем обществе. Тут он снова принялся излагать свое непрошеное мнение. - Видите ли, сэр Дункан, - начал он, - ваш дом, несомненно, укреплен совсем недурно, однако, на взгляд опытного воина, все же нельзя сказать, что он выдержит длительную осаду. Ибо, сэр Дункан, если позволите обратить ваше внимание, со стороны суши над вашим домом возвышается или господствует, как говорим мы, военные, вон тот кругленький холм, на котором неприятель может установить такую батарею пушек, что вам волей-неволей через сорок восемь часов придется капитулировать, если только бог не сотворит для вас чудо. - Здесь нет дорог, по которым можно было бы подвезти пушки для осады Арденвора, - сухо ответил сэр Дункан. - Мой замок окружен топями и непроходимыми болотами, и даже вы со своим конем не проберетесь иначе, как по узким тропинкам, которые можно заградить в течение нескольких часов. - Вам угодно так думать, сэр Дункан, - возразил капитан, - но мы, военные люди, полагаем, что там, где есть морской берег, есть и свободный доступ: когда нельзя подвезти пушки и боевые припасы сухим путем, их легко доставить морем к тому месту, где их нужно пустить в ход. Нет такого замка, как бы надежно ни было его местоположение, который мог бы считаться неуязвимым - вернее сказать, неприступным. И я заверяю вас, сэр Дункан, что бывали случаи, когда двадцать пять человек благодаря дерзкому и неожиданному нападению брали с бою крепость, защищенную не хуже вашего Арденвора, и убивали, захватывали в плен или задерживали в качестве заложников целый гарнизон, вдесятеро превышавший их численностью. Невзирая на светское воспитание и умение скрывать свои чувства, сэр Дункан был все же явно уязвлен и раздосадован замечаниями, которые капитан Дальгетти высказывал с простодушной важностью, избрав предметом беседы такую область, в которой считал себя способным блеснуть и, как говорится, "оказать свое слово", нимало не думая о том, приятно это хозяину или нет. - Вам незачем объяснять мне, капитан Дальгетти, - произнес сэр Дункан несколько раздраженным тоном, что крепость может быть взята приступом, если ее недостаточно доблестно защищают или защитники ее захвачены врасплох. Надеюсь, что моему скромному жилищу не грозит ни то, ни другое, даже если бы сам капитан Дальгетти вздумал осаждать его. - И все же, сэр Дункан, - не унимался разошедшийся вояка, - я по-дружески советовал бы вам возвести форт на том холме и выкопать за ним глубокий ров или траншею, что нетрудно сделать, заставив работать окрестных крестьян; доблестный Густав Адольф столь же часто воевал лопатой и заступом, как копьем, мечом и мушкетом. Мой совет вам также - укрепить упомянутый форт не только рвом или канавой, но и частоколом, так называемым палисадом. Тут сэр Дункан, окончательно выведенный из терпения, покинул комнату; но неугомонный капитан последовал за ним до дверей и, возвышая голос по мере того, как его хозяин удалялся, продолжал разглагольствовать, пока тот еще мог его слышать: - А этот частокол, или палисад, следует искусно соорудить с выходящими внутрь углами и бойницами или зубцами для стрелков, так что если бы неприятель... Ах он, невежа! Северный дикарь! Все они надуты, как павлины, и упрямы, как козлы... Упустить такой случай, когда он мог превратить, хоть и не по всем правилам военного искусства, свой дом в неприступную крепость, о которую любая осаждающая армия обломала бы себе зубы! Однако, - продолжал капитан, высунувшись в окно и глядя вниз, на полоску земли у подножия скалы, - я вижу, что они благополучно доставили Густава на берег. Славный мой конь! Я бы узнал его гордо вскинутую голову среди целого эскадрона! Я должен пойти взглянуть, как они его устроят. Но едва он вышел во двор и стал спускаться по лестнице, ведущей к морю, как двое часовых, скрестив свои секиры, дали понять, что ему грозит опасность. - Черт побери! - воскликнул воин. - Ведь я не знаю пароля. А объясняться с ними на их тарабарском наречии я не мог бы даже под страхом смерти. - Я вас выручу, капитан Дальгетти, - произнес сэр Дункан, который, появившись неизвестно откуда, вновь приблизился к нему. - Мы вместе пойдем и посмотрим, как там устроили вашего любимца. С этими словами сэр Дункан повел капитана Дальгетти вниз по лестнице к берегу моря; обогнув утес, они очутились перед конюшнями и прочими службами замка, приютившимися за выступом скалы. Тут капитан Дальгетти обратил внимание на то, что со стороны суши замок был огражден глубоким горным ущельем, частично созданным природой, частично искусственно углубленным, и доступ в замок через него был возможен только по подъемному мосту. И все же, несмотря на то, что сэр Дункан с торжествующим видом указал ему на эти надежные меры защиты, капитан Дальгетти продолжал твердить о необходимости возвести форт на холме Драмснэб - круглой возвышенности на восток от замка, ибо оттуда замок мог быть осыпан градом пушечных ядер, начиненных огнем по способу, изобретенному польским королем Стефаном Баторием. Благодаря своей остроумной выдумке этот монарх до основания разрушил великий город Москву - столицу Московии. Правда, капитан Дальгетти признался, что сам никогда не видел этого новшества, но тут же добавил, что "с превеликим удовольствием посмотрел бы, как действуют такие ядра против замка Арденвор или какой-либо иной крепости". При этом он заметил, что "столь интересный опыт не может не порадовать каждого истинного любителя военного искусства". Сэру Дункану Кэмбелу удалось наконец отвлечь капитана Дальгетти от этого разговора тем, что он привел его в конюшню, где разрешил ему по собственному усмотрению позаботиться о Густаве. После того как это было самым тщательным образом исполнено, капитан Дальгетти выразил желание возвратиться в замок, заметив, что время до обеда, который, по его расчетам, должен быть подан около полудня, он намерен употребить на чистку своих доспехов, несколько потускневших от морского воздуха, ибо он опасается, как бы неопрятный вид не уронил его в глазах Мак-Каллумора. На обратном пути в замок капитан Дальгетти не преминул предостеречь сэра Дункана Кэмбела от великого ущерба, который тот может понести при внезапном нападении неприятеля, если его лошади, рогатый скот и амбары с хлебом окажутся отрезанными и уничтоженными. Поэтому он снова настоятельно советовал ему возвести форт на холме, носящем название Драмснэб, и предлагал свои дружеские услуги для составления плана. В ответ на все его бескорыстные советы сэр Дункан удовольствовался тем, что, приведя своего гостя в предназначенную для него комнату, сообщил, что звон колокола известит его о времени обеда. Глава 11 Так это, Болдвин, замок твой? Печально Флаг траурный над башней он Простер, Вспененных вод сверканье помрачая. Когда бы жил я здесь, смотрел На мглу, Которая пятнает лик природы, И слушал чаек крик и ропот волн - Я б лучше быть хотел в лачуге Жалкой Под ненадежным кровом бедняка. Браун Доблестный ритмейстер охотно посвятил бы свой досуг изучению окрестностей замка сэра Дункана, дабы воочию убедиться в степени его неприступности. Но дюжий часовой с секирой в руках, поставленный у дверей его комнаты, весьма выразительным жестом дал ему понять, что он находится как бы в почетном плену. "Странное дело, - думал про себя Дальгетти, - как хорошо эти дикари знают правила военной тактики. Кто бы мог ожидать, что им известен принцип великого и божественного Густава Адольфа, считавшего, что парламентер должен быть наполовину посланником, наполовину лазутчиком?" Покончив с чисткой своего оружия, Дальгетти спокойно уселся в кресло и занялся вычислением тех сумм, которые он получит в конце шестимесячной кампании, если ему будут платить по полталера в сутки. Решив эту задачу, он приступил к извлечению квадратного корня из двух тысяч, чтобы вычислить, поскольку человек нужно ставить в шеренгу, чтобы построить полк в каре. Его математические выкладки были прерваны веселым трезвоном обеденного колокола, и тот самый горец, который только что исполнял обязанности часового, теперь, в роли церемониймейстера, ввел его в зал, где стол, накрытый на четыре прибора, являл все признаки шотландского хлебосольства. Сэр Дункан вошел в зал, ведя под руку свою супругу высокую увядшую, печальную женщину в глубоком трауре. За ними следовал пресвитерианский пастор в женевской мантии и черной шелковой шапочке, так плотно сидевшей на его коротко остриженных волосах, что их почти не было видно, вследствие чего открытые торчащие уши казались чрезмерно большими. Такова была безобразная мода того времени, отчасти послужившая поводом к презрительным прозвищам - круглоголовые, лопоухие псы и тому подобное, которыми надменные приверженцы короля щедро награждали своих политических врагов. Сэр Дункан представил своего гостя жене, которая ответила на его военное приветствие строгим и молчаливым поклоном, и трудно было решить, какое чувство - гордость или печаль - преобладало в этом движении. Священник, которому был затем представлен капитан, бросил на него взгляд, исполненный недоброжелательства и любопытства. Капитан, привыкший к худшему обхождению, к тому же со стороны лиц гораздо более опасных, не обратил особого внимания на косые взгляды хозяйки и пастора и всей душой устремился к громадному блюду вареной говядины, дымившемуся на другом конце стола. Но атаку - как выразился бы капитан - пришлось отложить до окончания весьма длинной молитвы, после каждого стиха которой Дальгетти хватался за нож и вилку, словно за копье или мушкет во время наступления, и вновь принужден был нехотя опускать их, когда велеречивый пастор начинал новый стих молитвы. Сэр Дункан слушал молитву вполне благопристойно, хотя ходили слухи, будто он присоединился к сторонникам ковенанта скорее из преданности своему вождю, нежели из искренней приверженности к свободе или пресвитерианству. Зато супруга его слушала молитву с чувством глубокого благоговения. Обед прошел в почти монашеском молчании. Капитан Дальгетти не имел обыкновения пускаться в разговоры, пока его рот был занят более существенным делом; сэр Дункан не проронил ни слова, а его супруга лишь изредка обменивалась замечаниями с пастором, впрочем, так тихо, что ничего нельзя было расслышать. Но когда кушанья были убраны со стола и на их месте появилось вино различных сортов, капитан Дальгетти, не имея уже веских причин для молчания и устав от безмолвия присутствующих, предпринял новую атаку на своего хозяина по поводу все того же предмета: - Касательно той горки или возвышенности, вернее - холма, называемого Драмснэбом, мне было бы весьма лестно побеседовать с вами, сэр Дункан, о характере укрепления, которое следовало бы на нем возвести; должен ли это быть остроугольный или тупоугольный форт? По этому поводу мне довелось слышать ученый спор между великим фельдмаршалом Бэнером и генералом Тифенбахом во время перемирия. - Капитан Дальгетти, - сухо прервал его сэр Дункан, - у нас в горах не принято, обсуждать военные дела с посторонними лицами. А мой замок, думается мне, выдержит нападение и более сильного врага, нежели та армия, которую могут выставить против него злополучные воины, оставшиеся в Дарнлинварахе. При этих словах хозяйка дома тяжело вздохнула, словно они вызвали в ее памяти какие-то мучительные воспоминания. - Всевышний даровал, - торжественно произнес пастор, обращаясь к ней, - и он же отъял. Желаю вам, миледи, еще долгие годы благословлять имя его. На это поучение, предназначавшееся, видимо, для нее одной, миледи отвечала наклоном головы, более смиренным, нежели капитан Дальгетти мог бы ожидать от нее. Предполагая, что теперь она будет более общительна, он немедленно обратился к ней: - Не удивительно, что ваша милость изволили приуныть при упоминании о военных приготовлениях, которые, как я неоднократно замечал, порождают смущение в сердцах женщин всех наций и почти всех состояний. Однако Пентесилея в древности, а равно Жанна д'Арк и еще некоторые другие женщины были совсем иного рода. А когда я служил у испанцев, мне говорили, будто в прежние времена герцог Альба составил из девушек, следовавших за его войском, особые tertias (называемые у нас полками) и назначил им офицеров и командиров из их же женского сословия, под руководством военачальника, называемого по-немецки Hureweibler, что значит в переводе: "командир над девками". Правда, это были особы, которых нельзя ставить на одну доску с вашей милостью, так сказать quae quaestum corporibus faciebant <Те, кто наживается, торгуя телом (лат.).>, как мы в эбердинском училище имели обыкновение называть Джин Дрокилс; французы, их называют куртизанками, а у нас в Шотландии... - Миледи избавит вас от дальнейших разъяснений, капитан Дальгетти, - прервал его хозяин довольно сурово, а священник добавил, что подобные речи скорее пристало слышать в кордегардии, среди нечестивых солдат, нежели за столом почтенного дворянина, в присутствии знатной дамы. - Прошу прощения, святой отец или доктор, - aut quocunque alio nomine gaudes <Или каким другим именем ты имеешь удовольствие называться (лат.).>, ибо да будет вам известно, что я обучен правилам учтивой речи, - сказал, нимало не смущаясь, доблестный парламентер, наливая вино в объемистый кубок. - Я не вижу оснований для вашего упрека, ибо я упомянул об этих turpes personae <Безнравственных личностях (лат.).> не потому, что считаю их личность и занятие надлежащим предметом беседы в присутствии миледи, но просто случайно, par accidens - в виде примера, дабы указать на их храбрость и решительность, усугубленные, без сомнения, отчаянными условиями, в которых им приходится жить. - Капитан Дальгетти, - произнес сэр Дункан, - нам придется прекратить этот разговор, ибо мне необходимо сегодня вечером закончить кое-какие дела, чтобы иметь возможность сопровождать вас завтра в Инверэри, а следовательно... - Завтра сопровождать в Инверэри этого человека! - воскликнула миледи. - Не может этого быть, сэр Дункан! Неужели вы забыли, что завтра день печальной годовщины и что он должен быть посвящен печальному обряду?.. - Нет, не забыл, - отвечал сэр Дункан. - Может ли быть, чтобы я когда-нибудь забыл об этом? Но наше тревожное время требует, чтобы я без промедления препроводил этого офицера в Инверэри. - Однако, надеюсь, вы не имеете намерения лично сопровождать его? - спросила миледи. - Было бы лучше, если бы я это сделал, - отвечал сэр Дункан. - Впрочем, я могу завтра послать письмо Аргайлу, а сам выехать на следующий день. Капитан Дальгетти, я сейчас напишу письмо, в котором объясню маркизу ваши полномочия и ваше поручение, и попрошу вас завтра рано утром быть готовым для поездки в Инверэри. - Сэр Дункан Кэмбел, - возразил Дальгетти, - я полностью и всецело в вашей власти; тем не менее прошу вас не забывать о том, что вы запятнаете свое имя, ежели допустите, чтобы мне как уполномоченному вести мирные переговоры была нанесена малейшая обида, - clam, vi, vel precario <Будь то тайно, с намерением или случайно (лат.)>.. Я не говорю, что это может случиться с вашего согласия, но вы отвечаете даже в том случае, если не проявите достаточной заботы, чтобы помочь мне избежать этого. - Моя честь будет вам порукой, сэр, - отвечал сэр Дункан Кэмбел, - а это более чем достаточное ручательство. А теперь, - продолжал он, вставая из-за стола, - я должен подать вам пример и удалиться на покой. Хотя час был еще ранний, Дальгетти почувствовал себя вынужденным последовать этому примеру, но, как искусный полководец, он решил воспользоваться хотя бы минутным промедлением, которое случай предоставлял ему. - Верю вашему благородному слову, - произнес он, наливая себе вина, - и пью за ваше здоровье, сэр Дункан, и за продолжение вашего знатного рода! Глубокий вздох был единственным ответом на эти слова. - А теперь, сударыня, - продолжал капитан, вновь поспешно наполняя свой кубок, - позвольте выпить за ваше драгоценное здоровье и исполнение всех ваших благих желаний! Затем, ваше преподобие, я наполняю чашу (тут он не преминул согласовать свои слова с делом) и пью за то, чтобы утопить в вине все неприязненные чувства, которые могли бы возникнуть между вами и капитаном, правильнее сказать - майором Дальгетти. А так как во фляге осталась еще одна чарочка, я выпиваю последнюю каплю за здоровье всех честных кавалеров и храбрых воинов... Ну вот, теперь фляга пуста, и я готов, сэр Дункан, последовать за вашим слугой или часовым к месту моего отдохновения. Он получил милостивое разрешение удалиться, причем было сказано, что, так как вино пришлось ему, по-видимому, по вкусу, то в его комнату будет прислана вторая фляга, которая поможет ему с приятностью коротать часы одиночества. Едва капитан достиг предназначенной ему комнаты, как это обещание было исполнено, а появившаяся вслед за тем закуска в виде паштета из оленины вполне примирила его с отсутствием общества и пребыванием в почетном заключении. Тот же самый слуга, по-видимому - дворецкий, который приносил угощение, передал капитану Дальгетти запечатанный пакет, перевязанный, согласно обычаю того времени, шелковым шнурком и адресованный в самых почтительных выражениях "высокородному и могущественному властителю Арчибалду, маркизу Аргайлу, лорду Лорнскому и прочая". Подавая пакет, дворецкий в то же время уведомил капитана, что ему надлежит рано утром отправиться верхом в Инверэри, прибавив, что письмо сэра Дункана послужит ему одновременно и рекомендацией и пропуском в пути. Не забывая о том, что, помимо обязанности парламентера, ему было поручено собрать все нужные сведения, и желая ради собственной безопасности узнать причину, побудившую сэра Дункана отправить его вперед одного, капитан Дальгетти со всей осторожностью, подсказанной ему большим жизненным опытом, осведомился у слуги, какие именно обстоятельства задерживают сэра Дункана дома на следующий день. Слуга, родом из предгорья, ответил, что сэр Дункан и его супруга имеют обыкновение отмечать суровым постом и молитвой день печальной годовщины, когда их замок подвергся внезапному нападению и их четверо детей были жестоко умерщвлены шайкой горцев. Все это произошло во время отсутствия самого сэра Дункана, находившегося в походе, предпринятом маркизом против Мак-Линов, владевших островом Мэлл. - Поистине, - сказал на это капитан, - милорд и миледи имеют основания для поста и молитвы. Все же я позволю себе заметить, что если бы сэр Дункан внял совету какого-нибудь опытного воина, искушенного в деле укрепления уязвимых мест, он построил бы форт на небольшом холме, находящемся слева от подъемного моста. И преимущества этого я могу сейчас доказать тебе, мой почтенный друг. Допустим, к примеру, что этот паштет представляет собой крепость. Скажи, кстати, как тебя зовут, дружище? - Лоример, ваша милость, - отвечал слуга. - За твое здоровье, почтенный Лоример! Так вот, Лоример, допустим, что этот паштет будет главным центром или цитаделью защищаемой крепости, а эта мозговая кость - форт, возводимый на холме... - Простите, сударь, - прервал его Лоример, - я, к сожалению, не могу дольше оставаться и дослушать ваши объяснения, ибо сейчас прозвонит колокол. Сегодня вечером в замке совершает богослужение достопочтенный мистер Грэнингаул, духовник маркиза Аргайла; а так как из шестидесяти человек домашней челяди всего семеро понимают южно-шотландский язык, неудобно было бы одному из них отсутствовать, да и миледи была бы мной весьма недовольна. Вот тут, сударь, трубки и табачок, если вам угодно будет затянуться дымком; а если еще что-нибудь потребуется, все будет доставлено часа через два, по окончании службы. - С этими словами Лори-мер покинул комнату. Едва он удалился, как раздались мерные удары башенного колокола, призывавшего обитателей замка на молитву; в ответ со всех концов замка послышались звонкие женские голоса вперемешку с низкими мужскими; громко разговаривая на местном гортанном наречии, слуги спешили в часовню по длинному коридору, куда выходили многочисленные двери из жилых комбат, - в том числе и дверь из помещения, занимаемого капитаном Дальгетти. "Бегут, словно на перекличку, - подумал капитан, - и если все обитатели замка будут присутствовать на параде, я мог бы пока немножко прогуляться, подышать свежим воздухом да кстати проверить свои наблюдения относительно уязвимых мест этой крепости". Итак, когда все вокруг стихло, он отворил дверь своей комнаты и только было решился переступить порог, как сразу же увидел в конце коридора своего приятеля часового, приближавшегося к нему, не то насвистывая, не то напевая какую-то гэльскую песенку. Показать свое смущение было бы и неразумно и недопустимо для военного человека. Поэтому капитан с самым независимым видом стал насвистывать шведский сигнал к отбою еще громче, нежели часовой насвистывал свою песенку, и, притворившись, что он выглянул лишь на минуту, чтобы глотнуть свежего воздуха, шаг за шагом отступил в свою комнату, и, когда часовой почти поравнялся с ним, захлопнул дверь перед самым его носом. "Очень хорошо, - подумал про себя капитан. - Сэр Дункан упразднил мое честное слово тем, что приставил ко мне сторожей, ибо, как говорилось у нас, в эбердинском училище, fides et fiducia sunt relativa <Верность и доверие - понятия относительные (лат).>, и если он не доверяет моему слову, то и я не чувствую себя обязанным держать его, если по какимлибо обстоятельствам мне вздумается нарушить его Честное слово, бесспорно, теряет свою силу, как только взамен его вступает в действие сила физическая". Итак, утешая себя метафизическими рассуждениями, на которые его толкнула бдительность часового, ритмейстер Дальгетти возвратился в отведенные ему покои. Вечер он провел, деля свое время между теорией и практикой военного дела, а именно: то предавался тактическим вычислениям, то решительно шел на приступ паштета и фляги с вином. На рассвете его разбудил Лоример, явившийся с весьма обильным завтраком и объяснивший, что, как только капитан подкрепится, он должен отправиться в Инверэри, ибо лошадь и проводник уже дожидаются его. Капитан воспользовался любезным предложением хлебосольного дворецкого и, покончив с завтраком, направился к выходу. Проходя по замку, он увидел, что в большом зале слуги занавешивают стены черным сукном, и заметил своему спутнику, что такое убранство ему довелось видеть, когда тело бессмертного Густава Адольфа было выставлено в замке Вольгаст, и, следовательно, по его разумению, это свидетельствует о строжайшем соблюдении самого глубокого траура. Когда капитан Дальгетти сел в седло, он увидел, что его окружают пять или шесть Кэмбелов, которые были приставлены к нему в качестве не то провожатых, не то конвойных. Все хорошо вооруженные, они находились под командой начальника, который, судя По гербу на щите и короткому петушиному перу на шапочке, а также по напускаемой им на себя важности, был, вероятно, дунье-вассал, то есть член клана высокого ранга; величавая осанка его говорила о том, что он состоит в довольно близком родстве с хозяином, а именно приходится ему десятиюродным или в крайнем случае двенадцатиюродным братом. Однако капитан Дальгетти не имел ни малейшей возможности получить какие-нибудь сведения как по этому, так и по любому другому вопросу, ибо ни начальник отряда, ни один из его подчиненных не говорили по-английски. Капитан ехал верхом, а военный конвой сопровождал его пешком; но столь велико было их проворство и столь многочисленны естественные препятствия, встречавшиеся на пути всадника, что пешие не только не отставали от капитана, а, напротив, ему было трудно поспевать за ними. Он заметил, что они изредка поглядывают на него, словно опасаясь его попыток к бегству; и однажды, когда капитан слегка замешкался, переправляясь вброд через ручей, один из слуг стал поджигать фитиль своего ружья, давая ему понять, чтобы он лучше не пытался отставать от отряда. Дальгетти чувствовал, что подобное бдительное наблюдение за его особой не предвещает ничего хорошего; но делать было нечего, ибо попытка убежать от своих спутников в этой непроходимой и совершенно незнакомой ему местности была бы просто безумием. Поэтому он терпеливо продвигался вперед по пустынному и дикому краю, пробираясь по тропинкам, известным лишь пастухам да гуртовщикам, и поглядывая не с удовольствием, а с неприязнью на те живописные горные ущелья, которые в настоящее время привлекают со всех концов Англии многочисленных туристов, желающих усладить свои взоры величием горных красот Шотландии и ублажить свои желудки своеобразными кушаньями шотландской кухни. Наконец отряд достиг южного берега великолепного озера, над которым возвышался замок Инверэри. Начальник затрубил в рог, и звуки его прокатились мощными отголосками по прибрежным скалам и лесам, послужив сигналом для хорошо оснащенной галеры, которая, выйдя из глубокой бухты, где она была укрыта, взяла на борт весь отряд, включая и Густава. Это смышленое четвероногое, видавшее виды в своих многочисленных странствиях по морю и по суше, взошло на корабль и сошло на берег с достоинством воспитанного человека. Плывя по зеркальной поверхности озера Лох-Фаин, капитан Дальгетти мог бы любоваться одним из великолепнейших зрелищ, созданных природой. Он мог бы заметить, как реки-соперницы Эрей и Ширей впадают в озеро, беря начало каждая в своем собственном темном и лесистом ущелье. Он мог бы увидеть на склоне холма, отлого поднимающегося над озером, древний готический замок, чьи причудливые очертания, зубчатые стены, башни, внешние и внутренние дворы были куда более живописны, нежели теперешние массивные и однообразные постройки. Он мог бы любоваться дремучими лесами, на много миль простиравшимися вокруг этого грозного, но поистине царственного жилища, и взор его мог бы насладиться стройным силуэтом пика Дэникоик, который, отвесно подымаясь от самого озера, упирался в небо своей препоясанной туманами вершиной, где, подобно орлиному гнезду, примостилась сторожевая башня, усугублявшая грозное величие древней твердыни. Все это и еще многое другое мог бы заметить капитан Дальгетти, будь он к тому расположен. Но, надо признаться, доблестного капитана, позавтракавшего на рассвете, больше всего занимали дымок, вившийся из трубы замка, и предвкушение обильного провианта - как он обычно называл то, что этот дымок ему сулил. Галера вскоре причалила к неровному молу, соединявшему озеро с маленьким городком Инверэри, в те далекие времена представлявшим собой лишь жалкое скопище хижин, среди которых там и сям были разбросаны редкие каменные дома. Городок простирался вверх от берега Лох-Файна до главных ворот замка, и картина, представившаяся глазам путников, отбила бы аппетит и заставила содрогнуться всякого, кто обладал бы менее мужественным сердцем и более слабыми нервами, нежели ритмейстер Дугалд Дальгетти, драмсуэкитский дворянин без поместья. Глава 12 Он все презрел - и нравы и законы, - Сей наглый, ум, для черных дел рожденный, Неутомимый, злой, благопристойный, У власти - зверь, в опале - беспокойный. "Авессалом и Ахитофель" Селение Инверэри, ныне чистенький провинциальный городок, в те времена жалким видом своих домишек и хаотическим расположением немощеных улиц вполне отвечал характеру сурового семнадцатого столетия. Но еще более страшную черту той эпохи являла собой довольно просторная, не правильной формы базарная площадь, расположенная на полпути между пристанью и грозными воротами замка с его мрачным порталом, подъемными решетками и боковыми башнями. Посередине площади стояла грубо сколоченная виселица, на которой болталось пять мертвецов, из коих двое, судя по одежде, были уроженцами Нижней Шотландии; трое остальных были закутаны в национальные пледы горцев Верхней Шотландии. Две-три женщины сидели у подножия виселицы и, видимо, оплакивали покойников, вполголоса распевая поминальные молитвы. Впрочем, зрелище это было, очевидно, столь обычным, что не привлекало внимания местных жителей, ибо, столпившись вокруг капитана Дальгетти, они с любопытством рассматривали его воинственную фигуру, блестящие доспехи, рослого коня и даже не оглядывались на виселицу, украшавшую базарную площадь их селения. Посланец Монтроза отнесся к делу не столь равнодушно, и, услышав два-три слова, произнесенных по-английски одним из горцев довольно миролюбивого вида, он тотчас же осадил Густава и обратился к горцу: - Я вижу, у вас тут поработал начальник военной полиции. Не скажешь ли ты мне, за что казнены эти преступники? Говоря это, Дальгетти взглянул на виселицу, и горец, поняв вопрос скорее по выражению его лица, нежели по произнесенным словам, тотчас же ответил. - Трое - горцы-разбойники, мир праху их! - Тут он перекрестился. - А двое - с предгорья; чем-то они прогневили МакКаллумора, - и, с равнодушным видом отвернувшись от Дальгетти, пошел прочь, не дожидаясь дальнейших расспросов. Дальгетти пожал плечами и поехал дальше, тем более что десятиюродный брат сэра Дункана Кэмбела начал проявлять признаки нетерпения. У ворот замка его ожидало другое, не менее страшное свидетельство феодальной власти. За частоколом, или палисадом, возведенным, по-видимому, совсем недавно в качестве дополнительного укрепления ворот, защищенных с обеих сторон двумя пушками мелкого калибра, было небольшое огороженное место; посреди него стояла плаха, а на ней лежал топор. То и другое было залито свежей кровью, а рассыпанные кругом опилки отчасти изобличали, отчасти скрывали следы недавней казни. В то время как Дальгетти смотрел на это новое доказательство жестокости, начальник конвоя внезапно дернул его за полу кожаной куртки, чтобы привлечь его внимание, и указал пальцем и кивком головы на высокий шест, на котором торчала человеческая голова, принадлежавшая, несомненно, казненному. Злобная усмешка, скользнувшая по лицу горца в, то время, как он указывал на это ужасное зрелище, не предвещала ничего хорошего. Дальгетти спешился у ворот замка, и Густава тотчас увели, не позволив капитану лично проводить его до конюшни, как он к тому привык. Это устрашило храброго воина гораздо больше, чем вид орудий насильственной смерти. "Бедный Густав! - подумал он про себя. - Если со мной случится недоброе, то уж лучше бы я оставил его в Дарнлинварахе, а не брал с собой к этим дикарям, которые едва умеют отличить голову лошади от ее хвоста. Но иногда долг заставляет человека расставаться с самым для него близким и дорогим... Пусть ядра грохочут, гремит канонада, Вы смерти не бойтесь, вам слава - награда. Исполним же долг свой, добудем победу Святой нашей вере и славному шведу!" Усыпив до некоторой степени свои опасения заключительной строфой военной песни, капитан последовал за своим проводником в кордегардию замка, где толпились вооруженные горцы. Его предупредили, что он должен оставаться здесь, пока о его прибытии не будет доложено маркизу. Чтобы придать своему сообщению больше веса, отважный капитан передал начальнику конвоя пакет от сэра Дункана Кэмбела, пытаясь как можно лучше разъяснить ему знаками, что пакет должен быть вручен маркизу в собственные руки. Тот кивнул головой и удалился. Капитан провел около получаса в кордегардии, где он вынужден был либо с презрением отворачиваться, либо дерзко отвечать на пытливые и вместе с тем враждебные взгляды вооруженных гэлов, у которых его внешность и воинские доспехи вызывали любопытство, так же как его личность и происхождение - явную ненависть. Все это капитан переносил с чисто военным хладнокровием, пока, по истечении указанного выше срока, не появился человек, одетый в черное бархатное платье, с золотой цепью на шее - наподобие современного эдинбургского судьи; но это был всего-навсего дворецкий маркиза. Войдя в комнату, он почтительно и торжественно пригласил капитана последовать за ним, чтобы предстать перед его господином. В покоях, через которые им пришлось проходить, толпились слуги и гости разного чина и звания - вероятно, приглашенные умышленно, дабы ослепить посланника Монтроза и дать ему почувствовать, сколь велико могущество и великолепие дома Аргайлов по сравнению с соперничающим с ним домом Монтрозов. В одном из залов было полно лакеев в коричнево-желтых ливреях - то были цвета дома Аргайлов; выстроившись шпалерами, они безмолвно глазели на проходившего мимо них капитана Дальгетти. В другом зале собрались знатные горцы и представители младших ветвей кланов; они развлекались игрой в шахматы, в триктрак и в другие игры, едва отрываясь, чтобы бросить любопытный взгляд на незнакомца. Третий зал был полон дворян из предгорья и военных, состоявших, по-видимому, при особе маркиза, и, наконец, в четвертом - аудиенц-зале - находился сам маркиз, окруженный почетной стражей, свидетельствовавшей о его высоком звании. Этот зал, двойные двери которого распахнулись, чтобы пропустить капитана Дальгетти, представлял собой длинную галерею со сводчатым потолком над открытыми стропилами, балки которых были богато украшены резьбой и позолотой; стены были увешаны гобеленами и фамильными портретами. Галерею освещали стрельчатые готические окна с массивным переплетом в виде колонок и с цветными стеклами, пропускавшими тусклый свет сквозь нарисованные кабаньи головы, галеры, палицы и мечи, являвшие собой геральдические знаки могущественного дома Аргайлов и эмблемы почетных наследственных должностей - верховного судьи Шотландии и камергера королевского двора, издревле занимаемых членами этого рода. В верхнем конце великолепной галереи стоял сам маркиз, окруженный пышной толпой северных и южных дворян, среди которых находилось два-три духовных лица, приглашенных, вероятно, для того, чтобы они могли воочию убедиться в приверженности его светлости к пресвитерианству. Сам маркиз был одет по моде того времени, неоднократно запечатленной на портретах Ван-Дейка. Но одежда маркиза была строга и однотонна и скорее богата, нежели нарядна. Его смуглое лицо, изборожденный морщинами лоб и потупленный взор придавали ему вид человека, постоянно погруженного в размышления о важных государственных делах и в силу этой привычки сохранявшего многозначительное и таинственное выражение, даже когда ему нечего было скрывать. Его косоглазие, которому он был обязан своим прозвищем - Джилспай Грумах, было менее заметно, когда он смотрел вниз, что и явилось, вероятно, одной из причин, почему он редко поднимал глаза. Он был высок ростом и очень худ, но держался с величавым достоинством, как это подобало его высокому положению. Была какая-то холодность в его обращении и что-то зловещее во взгляде, хотя он и говорил и вел себя с обычной учтивостью людей своего круга. Он был кумиром своего клана, возвышению которого много способствовал; но в той же мере его ненавидели горцы других кланов, ибо одних он уже успел обобрать, другие опасались его будущих посягательств на их владения, и все трепетали перед его все возрастающим могуществом. Мы уже упоминали о том, что, появившись среди своих советников, чинов своего двора и пышной свиты своих вассалов, союзников и подчиненных, маркиз Аргайл, вероятно, рассчитывал произвести сильнейшее впечатление на капитана Дугалда Дальгетти. Но сей доблестный муж подвизался на военном поприще в Германии в эпоху Тридцатилетней войны, а в те времена отважный и преуспевающий воин был ровней великим мира сего. Шведский король и, по его примеру, даже надменные немецкие князья нередко смиряли свою гордость и, не будучи в состоянии удовлетворить денежные требования своих воинов, задабривали их всяческими привилегиями и знаками внимания. Капитан Дугалд Дальгетти мог с полным правом похвастать тем, что на пирах, задаваемых в честь монархов, ему не раз доводилось сидеть рядом с коронованными особами, и поэтому его трудно было смутить и удивить даже такой пышностью, какой окружил себя Мак-Каллумор. Капитан по своей натуре отнюдь не отличался скромностью - напротив, он был столь высокого о себе мнения, что, в какую бы компанию он ни попал, самоуверенность его возрастала соответственно окружающей обстановке, и он чувствовал себя столь же непринужденно в самом высшем обществе, как и среди своих обычных приятелей. Его высокое мнение о своей особе в значительной степени зиждилось на его благоговении перед воинским званием, которое - по его словам - ставило доблестного воина на одну доску с императором. Поэтому, будучи введен в аудиенц-зал маркиза, он скорее развязно, нежели учтиво, направился в верхний конец галереи и подошел бы вплотную к Аргайлу, если бы тот движением руки не остановил его. Капитан Далыетти повиновался, небрежно отдал честь и обратился к маркизу: - Доброе утро, милорд! Или, точнее говоря, - добрый вечер! Beso a usted las manes <Целую ваши руки (исп.).>, как говорят испанцы. - Кто вы такой, сэр, и что вам здесь нужно? - спросил маркиз ледяным тоном, чтобы положить конец оскорбительной фамильярности капитана. - Вот это прямой вопрос, милорд, - сказал Дальгетти, - на который я отвечу, как подобает благородному воину, и притом peremptorie <Вполне определенно (лат.).>, как говорилось у нас в эбердинском духовном училище. - Узнай, кто он и зачем он здесь, Нейл, - угрюмо произнес маркиз, - обращаясь к одному из дворян. - Я избавлю почтенного джентльмена от труда наводить справки, - сказал посланец Монтроза. - Я Дугалд Далыетти, владелец Драмсуэкита, бывший ритмейстер в различных войсках, а ныне майор какого-то там ирландского полка. Прибыл же я сюда в качестве парламентера от имени высокородного и могущественного лорда, графа Джеймса Монтроза, и от других знатных особ, поднявших оружие во славу его величества. Итак, да здравствует король Карл! - Вы, очевидно, не знаете, где вы находитесь и какой опасности подвергаетесь, позволяя себе шутить с нами, - снова обратился к нему маркиз, - если так отвечаете мне, будто я малое дитя или глупец! Граф Монтроз заодно с английскими мятежниками; и я подозреваю, что вы один из тех ирландских бродяг, которые явились в нашу страну, чтобы огнем и мечом разорить ее, как это делалось и раньше под предводительством сэра Фелима О'Нейла. - Милорд, - возразил капитан Дальгетти, - я отнюдь не бродяга, хоть и майор ирландского полка; это могут засвидетельствовать непобедимый Густав Адольф, этот Северный Лев, Банер, Оксенстьерн, доблестный герцог СаксенВеймарский, Тилли, Валленштейн, Пикколомини и другие великие полководцы, как почившие, так и ныне здравствующие; а что касается благородного графа Монтроза, прошу вашу светлость прочесть вот эту верительную грамоту, дающую мне полномочия вести с вами переговоры от имени достопочтенного военачальника. Маркиз мельком взглянул на документ за подписью и печатью Монтроза, который капитан Дальгетти вручил ему, и, с презрением бросив его на стол, обратился к окружающим с вопросом: чего заслуживает тот, кто открыто признает себя посланником и доверенным лицом низких предателей, поднявших оружие против государства? - Высокой виселицы и короткой расправы, - таков был готовый ответ одного из придворных. - Я попросил бы почтенного дворянина, только что высказавшего свое мнение, не слишком торопиться с заключениями, - сказал Дальгетти, - а вашу светлость - быть осмотрительнее при утверждении подобных приговоров, памятуя, что таковые могут быть вынесены лишь людям низших сословий, а не храбрым воинам, которые по долгу службы подвергают свою жизнь опасности при исполнении обязанностей парламентера так же неизбежно, как во время осады, атаки и в битвах всякого рода. И хотя при мне нет ни трубача, ни белого флага, по той причине, что наша армия еще не имеет необходимого снаряжения, тем не менее почтенные дворяне и вы, ваша светлость, должны согласиться со мной, что неприкосновенность посла, явившегося для мирных переговоров, ограждается не трубным гласом, который есть лишь звук пустой, или белым флагом, который сам по себе не что иное, как старая тряпка, - а доверием пославшего и самого посланного к чести тех, кому направлено послание, и убеждением, что в лице посла будут уважены как jus gentium <Международное право (лат.).>, так и правила войны. - Вы здесь не для того, чтобы учить нас правилам войны, - промолвил маркиз, - которые не могут и не должны быть применены к бунтовщикам и мятежникам, а для того, чтобы понести должное наказание за дерзость и глупость, побудившие вас доставить коварное послание верховному судье Шотландского королевства, который обязан за это преступление предать вас смертной казни. - Господа, - обратился к окружающим капитан Дальгетти, которому весьма мало нравился такой оборот дела, - прошу вас не забывать, что вам придется отвечать жизнью и имуществом перед графом Монтрозом за малейший ущерб, нанесенный мне или моему коню вследствие такого неслыханного образа действий, и что он будет вправе отомстить вам, посягнув на вашу жизнь и на ваше имущество. Эта угроза была встречена презрительным смехом, а один из Кэмбелов заметил: "Далеко отсюда до Лохоу", что было излюбленной поговоркой их клана и означало, что их старинные наследственные владения недосягаемы для вражеского нашествия. - Однако, господа, - продолжал злополучный капитан, отнюдь не желавший быть приговоренным без суда и следствия, - хоть и не мне решать, далеко ли отсюда до Лохоу, поскольку я чужой человек в этих краях, но, что гораздо ближе к делу, я надеюсь, вы примете во внимание, что за мою неприкосновенность ручался своим честным словом благородный дворянин вашего собственного клана - сэр Дункан Кэмбел Арденвор. И прошу вас не забывать, что, посягнув на мою неприкосновенность, вы тем самым покроете позором его честное и благородное имя! Это заявление оказалось, по-видимому, совершенно неожиданным для большинства присутствующих, ибо они начали перешептываться между собой, а лицо маркиза, несмотря на его умение скрывать свои чувства, выразило нетерпение и досаду. - Правда ли, что сэр Дункан Арденвор поручился своей честью за неприкосновенность этого человека, милорд? - спросил один из Кэмбелов, обращаясь к маркизу. - Я этому не верю, - отвечал маркиз, - впрочем, я еще не успел прочесть его письмо. - Мы просим вашу светлость сделать это, - заметил другой член клана Кэмбелов. - Наше доброе имя не должно быть запятнано из-за этого приятеля. - Ложка дегтя может испортить бочку меда, - промолвил один из пасторов. - Ваше преподобие, - обратился к нему капитан Дальгетти, - так как ваше замечание может послужить мне на пользу, я охотно прощаю вам ваше нелестное сравнение; я также охотно извиняю джентльмена в красной шапке, назвавшего меня приятелем, вероятно, с целью меня оскорбить. Я не позволил бы так величать себя, если бы неоднократно не слышал обращения "друг-приятель" от своих собратьев по оружию - великого Густава Адольфа, этого Северного Льва, и других прославленных полководцев как в Германии, так и в Нидерландах. Что касается поручительства сэра Дункана Кэмбела, я готов прозакладывать свою голову, что он завтра же подтвердит мои слова, как только прибудет сюда. - Если, в самом деле, ожидается скорое прибытие сэра Дункана, милорд, - сказал один из заступников капитана, - было бы жаль раньше времени предрешать судьбу этого бедняги. - И, кроме того, - подхватил другой, - да простит мне ваша светлость мое почтительное вмешательство, - вам все же следовало бы ознакомиться с содержанием письма рыцаря Арденвора и узнать, на каких условиях он прислал сюда этого майора Дальгетти, как он себя именует. Все столпились вокруг маркиза и вполголоса совещались между собой, то по-английски, то на гэльском языке. Патриархальная власть предводителей кланов была очень велика, а власть маркиза Аргайла, облеченного всеми наследственными правами блюстителя правосудия, была неограниченна. Но и в самом деспотическом правлении бывают сдерживающие обстоятельства того или иного порядка. Таким сдерживающим обстоятельством, полагающим предел произволу кельтских вождей, была необходимость ублажать своих родичей, которые командовали боевыми отрядами своих кланов во время войны и составляли нечто вроде родового совета в мирное время. Сейчас маркиз счел нужным прислушаться к доводам своего сената или, точнее, старейшин клана Кэмбелов и, выступив из окружавшей его толпы, отдал приказание отвести пленника в надежное место. - Пленника?! - воскликнул Дальгетти, изо всех сил пытаясь отбиться от двух горцев, которые уже несколько минут как подошли к нему сзади вплотную и только ждали приказания, чтобы схватить его. Капитан действовал так энергично, что едва не очутился на свободе, и маркиз Аргайл, изменившись в лице, отступил на шаг и схватился за рукоятку своей шпаги, а несколько членов его клана самоотверженно бросились между ним и пленником, который мог на него напасть. Однако горцы оказались сильнее и, обезоружив несчастного капитана, поволокли его по длинным и мрачным переходам, пока не достигли низкой боковой двери, окованной железом, за которой находилась вторая - деревянная. Старый угрюмый горец с длинной седой бородой отпер одну за другой обе двери, за которыми обнаружилась очень узкая и крутая лестница, ведущая вниз. Стража столкнула капитана с первых ступенек и, отпустив его, предоставила ему ощупью добираться вниз; это оказалось довольно трудной и даже опасной задачей; ибо, после того как обе двери захлопнулись, пленник остался в полной темноте. Глава 13 Кто б ни явился в этот храм, Достоин сожаленья, Когда, смирясь, не склонит там Пред господом колени. Бернс, "Эпиграмма на посещение Инверэри" Итак, оставшись в потемках и очутившись в довольно неопределенном положении, капитан Дальгетти со всеми возможными предосторожностями начал спускаться вниз, надеясь в конце лестницы найти место, где можно было бы отдохнуть. Но, несмотря на всю свою осмотрительность, он все-таки оступился и последние четыре-пять ступеней миновал столь стремительно, что едва удержался на ногах. А в конце лестницы он споткнулся о какой-то мягкий тюк, который при этом пошевелился и застонал, отчего капитан окончательно потерял равновесие; сделав еще несколько неверных шагов, он упал на четвереньки на каменный пол сырого подземелья. Придя в себя, капитан Дальгетти прежде всего пожелал узнать, на кого он наткнулся. - Еще месяц тому назад это был человек, - отвечал глухой, надтреснутый голос. - А кто же он теперь, - спросил Дальгетти, - если считает приличным, свернувшись в клубок, укладываться на последней ступеньке лестницы, так что благородный воин, попавший в беду, рискует разбить себе нос по его милости? - Кто он теперь? - отвечал тот же голос. - Теперь он жалкий ствол, у которого одну за другой обрубили все ветви и которому все равно, когда его самого вырвут с корнем и расколют на поленья для печки. - Друг мой, - сказал Дальгетти, - мне жаль тебя, но paciencia <Терпение (исп)>! - как говорят испанцы. Однако, если бы ты не лежал здесь бревном, как ты себя величаешь, я не ободрал бы себе кожу на руках и коленях. - Ты воин, - отвечал ему друг по несчастью, - а жалуешься на ушибы, о которых мальчишка не стал бы тужить! - Воин? - повторил капитан. - А как ты узнал в этой чертовой темноте, что я воин? - Я слышал звон твоих доспехов, когда ты падал, - отвечал узник, - а теперь вижу, как они блестят. Когда ты насидишься в темноте так долго, как я, глаза твои привыкнут различать самую маленькую ящерицу, ползающую по полу. - Лучше бы уж черт их выколол! - воскликнул Дальгетти. - Коли на то пошло, я предпочел бы веревку на шею, краткую солдатскую молитву и прыжок с лестницы. Однако скажи мне, собрат по несчастью, каков здесь провиант? Чем тебя тут кормят? - Хлеб да вода один раз в день, - отвечал голос. - Сделай милость, дружище, дай мне отведать твоего хлеба, - сказал Дальгетти. - Надеюсь, мы будем добрыми друзьями, сидя вместе в этой отвратительной дыре. - Хлеб и кувшин с водой там в углу, - отвечал узник, - направо, в двух шагах от тебя. Возьми и ешь на здоровье. Мне земная пища уже не нужна. Не дожидаясь вторичного приглашения, Дальгетти ощупью нашел провизию и принялся жевать черствую овсяную лепешку с не меньшим, аппетитом, чем, как нам известно, он уплетал самые изысканные блюда. - Этот хлеб, - бормотал он с набитым ртом, - не слишком вкусен; впрочем, он лишь немногим хуже того, который мы ели во время знаменитой осады Вербена, когда доблестный Густав Адольф расстроил все замыслы славного Тилли, этого грозного, закаленного в боях старца, прогнавшего с поля сражения двух королей, а именно - Фердинанда Богемского и Христиана Датского. А что касается воды, то хоть она и не отличается свежестью, я все же выпью за твое быстрейшее освобождение, дружище, не забывая и о своем собственном, и искренне сожалею о том, что это не рейнское вино или не пенистое любекское пиво, что более пристало бы для подобного тоста. Болтая таким образом, Дальгетти в то же время усердно работал челюстями и быстро уничтожил провизию, которую великодушие или, вернее, равнодушие его товарища по несчастью предоставило его ненасытному желудку. Покончив с этим, капитан завернулся в свой плащ и, усевшись в углу подземелья, где он мог одновременно прислониться к двум стенкам (ибо, не преминул он заметить, с юных лет имел пристрастие к удобным креслам), принялся расспрашивать своего сотоварища по заключению. - Почтенный друг мой, - начал капитан, - так как мы с тобою сейчас сожители, то нужно нам поближе познакомиться. Я Дугалд Дальгетти, владелец Драмсуэкита и прочая; служу в чине майора в полку верноподданных ирландцев и являюсь чрезвычайным послом высокородного и могущественного лорда, графа Джеймса Монтроза. Прошу тебя теперь назвать свое имя. - Тебе от этого не станет легче, - отвечал его менее говорливый собеседник. - Предоставь мне самому судить об этом, - возразил капитан. - Ну так знай: меня зовут Раналд Мак-Иф, что значит: Раналд Сын Тумана. - Сын Тумана! - воскликнул Дальгетти. - Я бы сказал - сын непроглядного мрака. Ну, Раналд, - коли таково твое имя, - как же ты попал в лапы правосудия? Проще говоря, какой черт тебя сюда занес? - Мои несчастья и мои преступления, - отвечал Раналд. - Знаешь ли ты рыцаря Арденвора? - Знаю этого почтенного мужа, - сказал Дальгетти. - А не знаешь ли ты, где он сейчас? - спросил Раналд. - Сегодня он постится в Арденворе, - отвечал чрезвычайный посол, - чтобы иметь возможность пировать завтра в Инверэри. Если же он почему-либо не осуществит своего намерения, мое дальнейшее пребывание на земле станет несколько сомнительным. - Так передай ему, что его злейший враг и в то же время его лучший друг просит его заступничества, - промолвил Раналд. - Откровенно говоря, я желал бы передать ему менее двусмысленную просьбу, - возразил Дальгетти. - Сэр Дункан не большой любитель разгадывать загадки. - Трусливый сакс! - воскликнул узник. - Скажи ему, что я тот ворон, который пятнадцать лет тому назад налетел на его укрепленное гнездо и растерзал его потомство... Я тот охотник, который отыскал волчье логово на скале и задушил всех волчат... Я предводитель той шайки, которая, день в день, ровно пятнадцать лет тому назад напала врасплох на его замок Арденвор и предала мечу четверых его детей. - Поистине, мой почтенный друг, коли таковы твои заслуги, которыми ты думаешь снискать милость сэра Дункана, то я предпочел бы умолчать о них, ибо я имел случаи наблюдать, что даже неразумные твари питают злобу к тем, кто причиняет вред их детенышам, - а тем более человек и христианин никогда не простит насилия, совершенного над членами его семейства! Но будь так любезен, скажи мне, с какой стороны ты произвел нападение на замок? Уж не с того ли холма, называемого Драмснэбом, который я считаю самым подходящим местом для атаки, если он не будет защищен возведенным на нем фортом? - Мы влезли на скалу по лестницам, сплетенным из ивовых ветвей и молодых побегов, - сказал узник, - которые спустил нам наш сообщник, член нашего клана: полгода прослужил он в замке для того, чтобы в ту ночь упиться сладостью мщения. Сова ухала над нами, пока мы висели между небом и землей; морской прибой бушевал у подножия скалы, разбив в щепы наш челн; но ни один из нас не дрогнул. Наутро лишь кровь и пепел остались там, где еще накануне царили мир и довольство. - Славная ночная атака, что и говорить, Раналд Мак-Иф! Хорошо задумано и достойным образом выполнено... Тем не менее, я начал бы натиск со стороны небольшого возвышения под названием Драмснэб. Но ведь вы ведете беспорядочную войну, на скифский лад, дружище Раналд; вы воюете примерно как турки, татары и другие азиатские народы. А какова же причина, каков был повод к этой войне, так сказать teterrima causa <Омерзительнейшая причина (лат.).>? Объясни мне, пожалуйста, Раналд. - Род Мак-Олей и другие западные кланы так сильно притесняли нас, что нам стало небезопасно оставаться на своих землях. - Ага! - заметил Дальгетти. - Я уже как будто кое-что слышал об этих делах. Не вы ли воткнули хлеб с сыром в рот человеку, у которого уже не было желудка, чтобы его переварить? - Значит, ты слышал о том, как мы отомстили надменному лесничему? - Помнится, что-то слышал, - отвечал Дальгетти, - и притом совсем недавно. Веселая это была шутка - набить хлебом рот покойнику, но, пожалуй, уж слишком грубая и дикая, по понятиям цивилизованных людей, не говоря уж о бесполезном расходовании съестных припасов. Не раз случалось мне видеть, друг Раналд, как во время осады или блокады живой солдат был бы счастлив получить ту корку хлеба, которую ты, Раналд, потратил зря, всунув ее в зубы мертвецу. - Сэр Дункан напал на нас, - продолжал Мак-Иф. - Брат мой был убит, его голова торчала на зубчатой стене, через которую мы лезли... Я поклялся отомстить, а такой клятвы я еще никогда не нарушал. - Так-то оно так, - отвечал Дальгетти, - и каждый истый воин согласится с тобой, что нет ничего слаще мщения; но мне что-то невдомек: каким образом вся эта история может побудить сэра Дункана вступиться за тебя? Разве что он попросит маркиза изменить способ твоей казни: не просто повесить тебя, подтянув за шею, а сначала колесовать и переломать тебе кости лемехом плуга или умертвить при помощи какой-нибудь еще более жестокой пытки. Был бы я на твоем месте, Раналд, я бы не напоминал о себе сэру Дункану и, сохранив про себя свою тайну, попросту дал бы вздернуть себя, как это делали твои предки. - Выслушай меня, чужестранец! - сказал горец. - У сэра Дункана, рыцаря Арденворского, было четверо детей. Трое из них погибли под ударами наших кинжалов, но четвертый остался жив. И дорого бы дал старик, чтобы покачать на коленях это оставшееся в живых дитя, вместо того чтобы ломать мои старые кости, которым все равно, как он утолит свою жажду мщения. Одно только слово, - если бы я захотел произнести его, - превратило бы день скорби и поста в радостный день благодарения богу и преломления хлеба. О, я по себе это знаю! Стократ дороже мне мой Кеннет, который гоняется за бабочками на берегах Овена, нежели все десять моих сыновей, лежащие в сырой земле или питающие своими трупами хищных птиц. - Я полагаю, Раналд, - заметил Дальгетти, - что те трое молодцов, которых я видел на базарной площади подвешенными за шею, наподобие вяленой трески, до некоторой степени знакомы тебе? Последовало короткое молчание, прежде чем горец произнес в сильном волнении: - То были мои сыновья, чужестранец, мои сыновья! Кровь от крови моей, кость от кости моей! Быстроногие, бьющие без промаха, непобедимые, пока Сыны Диармида не одолели их численностью! И зачем я стремлюсь пережить их? Старому стволу легче, когда выкорчевывают его корни, нежели когда падают обрубленные нежные ветви. Но Кеннет должен быть взращен для мщения... Старый орел должен научить орленка когтить своего врага. Ради него я готов выкупить свою жизнь и свободу, открыв мою тайну рыцарю Арденвору. - Тебе легче будет этого достигнуть, - произнес третий голос, вмешиваясь в разговор, - если ты доверишь свою тайну мне. Все горцы суеверны. - Враг рода человеческого среди нас! - воскликнул Раналд Мак-Иф, вскакивая на ноги. Цепи загремели при его попытке отступить как можно дальше от того места, откуда раздался голос. Страх его до некоторой степени передался капитану Дальгетти, который принялся повторять разноязычный запас заклинаний, когда-либо им слышанных, причем помнил он не более одного-двух слов из каждого. - In nomine domini <Во имя господне (лат.).>! - как говорилось у нас в училище, Santisima madre de Dios <Пресвятая матерь божья (исп.).>! - как это там у испанцев... Alle guten Geister loben den Herrn <Всякое дыхание хвалит господа (нем.).>! - сказано у святого псалмопевца, в переводе доктора Лютера. - Полно вам причитать, - произнес тот же голос. - Хоть я и появился здесь несколько необычным образом, однако я такой же смертный, как и вы, и появление мое может быть для вас весьма полезным в вашем теперешнем положении, если вы не погнушаетесь выслушать мой совет. При этих словах незнакомец слегка приоткрыл свой фонарь, и при слабом его свете капитану Дальгетти с трудом удалось рассмотреть, что собеседник, так таинственно присоединившийся к ним и вмешавшийся в их разговор, - человек высокого роста, в ливрейном плаще служителей маркиза. Прежде всего капитан взглянул на его ноги, но не увидел ни раздвоенного копыта, которое шотландские легенды приписывают черту, ни лошадиной подковы, по которой черта узнают в Германии. Несколько успокоившись, капитан спросил незнакомца, как он попал к ним. - Ибо, - добавил он, - если бы вы воспользовались дверью, мы услышали бы скрип ржавых петель, а ежели вы пролезли сквозь замочную скважину, то, кем бы вы ни прикидывались, сэр, поистине вас невозможно причислить к полку живых. - Это моя тайна, - отвечал незнакомец, - и я не раскрою ее вам, пока вы этого не заслужите, сообщив мне в обмен ваши тайны. Тогда, может быть, я сжалюсь над вами и выведу вас тем же путем, каким сам проник сюда. - В таком случае это будет, конечно, не замочная скважина, - сказал капитан Дальгетти, - ибо мой панцирь застрял бы в ней, даже если предположить, что пролез бы шлем. Что касается тайны, то у меня лично нет никакой, да и чужих немного. Но поведайте нам, какие тайны хотелось бы вам услышать от нас, или, как обычно говорил профессор Снафлгрик в эбердинском духовном училище: "Выскажись, дабы я познал тебя". - До вас еще не дошла очередь, - отвечал незнакомец, наводя фонарь на изможденное, угрюмое лицо и высохшую фигуру старого горца, который, прижавшись к дальней стене подземелья, как будто все еще сомневался, точно ли перед ним живое существо. - Я кое-что принес вам, друзья, - произнес незнакомец уже более дружелюбным тоном, - чтобы вы могли подкрепиться; если вам предстоит умереть завтра, это еще не причина, чтобы уже не жить сегодня вечером. - Конечно, конечно, не причина! - подхватил капитан Дальгетти, немедленно принимаясь извлекать содержимое небольшой корзинки, которую незнакомец принес под своим плащом, в то время как горец, то ли от недоверия, то ли от гордости, не обратил никакого внимания на лакомые куски. - За твое здоровье, дружище - провозгласил капитан, успевший покончить с огромным куском жареной козлятины и принявшийся теперь за флягу с вином - А как твое имя, любезный? - Мардох Кэмбел, сэр, - отвечал слуга. - Я лакей маркиза, а при случае исполняю обязанности помощника дворецкого. - Ну так еще раз - за твое здоровье, Мардох! - сказал Дальгетти. - Именной тост в твою честь принесет тебе счастье! Если не ошибаюсь, это винцо - калькавелла? Итак, почтеннейший Мардох, беру на себя смелость заявить, что ты заслуживаешь быть старшим дворецким, ибо ты выказал себя в двадцать раз более опытным, нежели твой хозяин, по части снабжения продовольствием честных джентльменов, попавших в беду. На хлеб и на воду - вот еще что выдумал! Этого было бы вполне достаточно, Мардох, чтобы пустить дурную славу о подземельях господина маркиза. Но я вижу, тебе хочется побеседовать с моим другом Раналдом Мак-Ифом. Не обращай на меня внимания - я удалюсь в уголок, забрав с собой эту корзиночку, и ручаюсь, мои челюсти будут так громко работать, что мои уши ничего не услышат. Несмотря на такое обещание, бравый воин, однако, постарался не пропустить ни слова из этой беседы, то есть, по его собственному выражению, он "насторожил уши, как Густав, когда тот слышит звук открываемого закрома с овсом". Благодаря тесноте подземелья ему удалось подслушать следующий разговор. - Известно ли тебе. Сын Тумана, что ты выйдешь отсюда только для того, чтобы быть повешенным? - спросил Кэмбел. - Те, кто мне всего дороже, уже совершили этот путь раньше меня, - отвечал Мак-Иф. - Так, значит, ты ничего не хочешь сделать для того, чтобы избежать этого пути? - продолжал спрашивать посетитель. Узник долго гремел своими цепями, прежде чем ответить на этот вопрос. - Много готов я сделать, - промолвил он наконец, - но не ради спасения моей жизни, а ради того, кто остался в долине Стратхэвен - А что же бы ты сделал, чтобы отвратить от себя сей страшный час? - снова спросил Мардох. - Мне все равно, по какой причине ты желал бы его избежать. - Я сделал бы все, что может сделать человек, сохранив свое человеческое достоинство. - Ты еще считаешь себя человеком, - сказал Мардох, - ты, совершавший деяния хищного волка? - Да, - отвечал разбойник, - я такой же человек, какими были мои предки. Живя под покровом мира, мы были кротки, как агнцы; но вы сорвали этот покров и теперь называете нас волками? Верните нам наши хижины, сожженные вами, наших детей, умерщвленных вами, наших вдов, которых вы уморили голодом; соберите с виселиц и с шестов изуродованные трупы и побелевшие черепа наших родичей, верните их к жизни, дабы они могли благословить нас, - тогда, и только тогда, мы станем вашими вассалами и вашими братьями. А пока этого нет - пусть смерть, и кровь, и обоюдная вражда воздвигнут черную стену раздора между нами!.. - Итак, ты ничего не хочешь сделать, чтобы получить свободу? - повторил свой вопрос Мардох. - Готов пойти на все, но никогда не назовусь другом вашего племени! - отвечал Мак-Иф. - Мы гнушаемся дружбой грабителей и разбойников, - возразил Мардох, - и не унизились бы до нее. В обмен на твою свободу я требую от тебя одного: скажи, где дочь и наследница рыцаря Арденвора? - " - Чтобы вы, по обычаю Сынов Диармида, обвенчали ее с каким-нибудь нищим родичем вашего господина? - промолвил Раналд. - Разве долина Гленорки до сего часа не взывает о мщении за насилие, совершенное над беззащитной девушкой, которую ее родные сопровождали ко двору государя? Разве ее провожатые не были вынуждены спрятать ее под котел, вокруг которого они сражались, пока все до одного не полегли на месте? И разве девушка не была доставлена в этот злосчастный замок и выдана замуж за брата Мак-Каллумора? И все это только из-за ее богатого наследства <Такое предание существует о наследнице клана Кэлдеров, которая была похищена так, как это описано выше, а затем выдана замуж за Дункана Кэмбела. От них пошел род кавдорских Кэмбелов. (Прим. автора.)>! - Пусть это правда, - сказал Мардох. - Она заняла положение, которого сам король Шотландии не мог бы предоставить ей. Впрочем, это к делу не относится. Дочь сэра Дункана Арденвора - нашего рода, она не чужая нам; и кто, как не МакКаллумор, предводитель нашего клана, имеет право узнать о ее судьбе? - Так ты от его имени вопрошаешь меня об этом? - спросил разбойник. Слуга маркиза отвечал утвердительно. - И вы не причините никакого зла этой девушке? Она и так уже достаточно пострадала по моей вине. - Никакого зла, даю тебе слово христианина, - отвечал Мардох. - Ив награду мне будет дарована жизнь и свобода? - спросил Сын Тумана. - Таково наше условие. - Так знай же, что девочка, которую я спас из жалости во время набега на укрепленный замок ее отца, воспитывалась у нас, как приемная дочь нашего племени, пока на нас не напал в ущелье Боллендатхил, этот дьявол во образе человека, наш заклятый враг Аллан Мак-Олей, по прозванию Кровавая Рука, вместе с леннокской конницей под предводительством наследника Ментейтов. - Так, значит, она очутилась во власти Аллана Кровавой Руки, - промолвил Мардох, - она, считавшаяся дочерью твоего племени? Тогда, без сомнения, его кинжал обагрился ее кровью, и ты не сообщил мне ничего такого, что могло бы спасти твою жизнь. - Если моя жизнь зависит только от ее жизни, - отвечал разбойник, - то я спасен, ибо она жива. Но мне грозит другая опасность - вероломство Сына Диармида. - Это обещание не будет нарушено, - сказал Кэмбел, - если ты можешь поклясться, что она жива, и укажешь мне, где она находится. - В замке Дарнлинварах, - отвечал Раналд Мак-Иф, - под именем Эннот Лайл. Я не раз слышал о ней от моих родичей, которые вновь посещают свои родные леса, и еще совсем недавно я видел ее своими собственными старыми глазами. - Ты? - воскликнул Мардох в изумлении. - Как же ты, предводитель Сынов Тумана, решился приблизиться к дому твоего заклятого врага? - Так знай же, Сын Диармида, - отвечал разбойник, - я сделал больше того - я был в зале замка, переодетый арфистом с пустынных берегов Скианахского озера. Я пришел туда с намерением вонзить кинжал в сердце Аллана Кровавой Руки, пред которым трепещет наше племя; а потом я предал бы себя в руки божий. Но я увидел Эннот Лайл в ту самую минуту, когда я уже схватился за кинжал. Она тронула струны арфы и запела одну из песен Сынов Тумана, которой выучилась, живя у нас. В этой песне я услышал шум наших зеленых дубрав, где в старину нам так привольно жилось, и журчание ручейков, светлые воды которых некогда радовали нас. Рука моя замерла на рукоятке кинжала, глаза увлажнились слезами - и час жестокого мщения миновал. А теперь, Сын Диармида, скажи мне - разве я не уплатил выкупа за свою голову? - Да, если только ты говоришь правду, - отвечал Мардох. - Но какие доказательства можешь ты привести? - Да будут небо и земля свидетелями, - воскликнул разбойник, - он уже измышляет способ, как бы нарушить свое слово! - Нет, - возразил Мардох, - все обещания будут выполнены, когда я буду уверен в том, что ты сказал мне правду... А сейчас мне нужно сказать еще несколько слов другому пленнику. - Всегда и всюду - мягко стелют, да жестко спать, - проворчал узник, снова бросившись ничком на пол подземелья. Между тем капитан Дальгетти, не проронивший ни одного слова во время этого разговора, делал про себя следующие замечания: "Что нужно от меня этому хитрецу? У меня нет детей - ни своих, насколько мне известно, ни чужих, о которых я мог бы ему рассказывать сказки. Но пусть спрашивает - придется ему порядком попрыгать, прежде чем удастся зайти во фланг старому вояке". И, словно солдат, готовящийся с пикой в руках защищать брешь в стене крепости, капитан весь подобрался в ожидании нападения - настороженно, но без страха. - Вы гражданин мира, капитан Дальгетти, - начал Мардох Кэмбел, - и не можете не знать нашей старой шотландской поговорки: "Gifgaf" <На староанглийском языке: ka me ka thee - то есть взаимная услуга. (Прим. автора.)>, которая к тому же существует у всех народов и во всех армиях. - В таком случае я ее, наверно, слыхал, - отвечал Дальгетти, - ибо, за исключением турок, почти нет такого монарха в Европе, в войсках которого я бы не служил; я даже подумывал было, не поступить ли мне к Бетлену Габору или к янычарам. - Как человек опытный и без предрассудков, вы, конечно, сразу меня поймете, - продолжал Мардох, - если я вам скажу, что ваше освобождение будет зависеть от вашего прямого и честного ответа на некоторые пустяковые вопросы, касающиеся благородных лордов, с которыми вы недавно расстались: в каком состоянии их армия? Какова численность их войск н род оружия? И что вам известно о плане предстоящей кампании? - Только для того, чтобы удовлетворить твое любопытство? - спросил Дальгетти. - И без каких-либо иных целей? - Без малейших! - отвечал Мардох. - Что нужды такому бедняге, как я, знать о планах их похода? - Ну, так задавай вопросы, - сказал Дальгетти, - и я буду отвечать на них peremptorie <Вполне определенно (лат.).>. - Много ли ирландцев идет на соединение с мятежником Монтрозом? - Вероятно, тысяч десять, - отвечал капитан Дальгетти. - Десять тысяч! - в сердцах воскликнул Мардох. - Нам известно, что в Арднамурхане высадилось не более двух тысяч. - Стало быть, ты знаешь больше меня, - невозмутимо отвечал капитан Дальгетти, - а я еще не видал их в строю или хотя бы с оружием в руках. - А сколько людей думают выставить кланы? - спросил Мардох. - Сколько удастся собрать, - отвечал капитан. - Вы, сударь, не отвечаете на мой вопрос, - заметил Мардох. - Говорите прямо - тысяч пять будет? - Вероятно, что-нибудь в этом роде, - отвечал Дальгетти. - Вы играете своей жизнью, сэр, если вздумали шутить со мной, - сказал Мардох. - Стоит мне свистнуть, и через десять минут ваша голова будет болтаться на подъемном мосту. - Но скажите по чести, мистер Мардох, - заметил капитан, - разумно ли с вашей стороны расспрашивать меня о военных тайнах нашей армии, с которой я подрядился проделать весь поход? Если я научу вас, как разбить Монтроза, что станется с моим жалованьем, наградами и моей долей добычи? - А я повторяю вам, - отвечал Кэмбел, - что если вы будете упрямиться, то ваш поход начнется и кончится шествием на плаху, воздвигнутую у ворот замка нарочно для таких проходимцев, как вы. Если же вы будете честно отвечать на мои вопросы, я готов принять вас к себе.., то есть к Мак-Каллумору на службу. - А хорошо ли он платит? - спросил капитан Дальгетти. - Он удвоит ваше жалованье, если вы согласитесь вернуться к Монтрозу и действовать там по его указаниям. - Жаль, что я не познакомился с вами, сэр, прежде, чем договорился с ним, - произнес Дальгетти как бы в некотором раздумье. - Напротив, теперь-то я и могу предложить вам более выгодные условия, - сказал Кэмбел, - конечно, если вы будете верным слугой. - Верным слугою вам - значит изменником Монтрозу, - отвечал капитан. - Верным слугою религии и порядка, - возразил Мардох, - а это оправдывает любой обман, к которому приходится прибегать. - А что маркиз Аргайл, - я спрашиваю на тот случай, если бы вздумал перейти к нему на службу, - добрый ли он начальник? - спросил Дальгетти. - Как нельзя добрее, - промолвил Кэмбел. - И щедрый для своих офицеров? - продолжал капитан. - Щедрее его нет человека в Шотландии, - отвечал Мардох. - Честен и благороден в исполнении принятых на себя обязательств? - продолжал Дальгетти. - Самый честный дворянин, какой только существует на свете! - заявил Мардох. - Никогда еще не приходилось мне слышать о нем так много лестного, - заметил Дальгетти. - Вы, вероятно, с ним близко знакомы или, быть может, вы и есть маркиз? Лорд Аргайл, - внезапно воскликнул капитан, бросаясь на переодетого вельможу, - именем короля Карла, вы арестованы, как изменник! Если вы попытаетесь звать на помощь - я сверну вам шею! Нападение капитана на маркиза было столь внезапно и неожиданно, что капитану удалось в один миг повалить его; одной рукой Дальгетти плотно прижал маркиза к полу подземелья, а другой схватил за горло, готовый задушить его при малейшей попытке позвать на помощь. - Лорд Аргайл, - сказал капитан Дальгетти, - теперь моя очередь ставить условия капитуляции. Если вам будет угодно показать мне потайной ход, через который вы проникли сюда, я вас отпущу, при условии, что вы останетесь моим locum tenens <Заместителем (лат.).> - как говорилось у нас в эбердинском училище, - пока ваш тюремщик не придет проведать своих узников. Если нет - я сначала задушу вас, - меня этому искусству научил один польский гайдук, бывший когда-то невольником в турецком серале, - а затем постараюсь найти способ выбраться отсюда. - Негодяй! Не за мою ли доброту ты хочешь умертвить меня? - прохрипел Аргайл. - Нет, не за вашу доброту, милорд, - отвечал Дальгетти, - но, во-первых, чтобы научить вашу светлость обращению с дворянином, который явился к вам, имея охранную грамоту, а во-вторых, чтобы предостеречь вас от опасности делать неблаговидные предложения честному воину, в целях соблазнить его и подбить на то, чтобы до истечения срока изменить тому знамени, которому он в данное время служит. - Пощади мою жизнь, - молвил Аргайл, - и я сделаю все, что ты хочешь. Дальгетти, однако, продолжал держать маркиза за горло, слегка сжимая пальцы, когда задавал вопрос, а потом отпуская их настолько, чтобы дать маркизу возможность ответить. - Где находится потайная дверь? - спросил капитан. - Подними фонарь, освети угол справа от себя - и ты увидишь железный щиток, прикрывающий пружину, - отвечал маркиз. - Отлично. А куда ведет этот ход? - В мой кабинет, где дверь скрыта гобеленом, - отвечал распростертый на полу вельможа. - А как оттуда добраться до ворот? - Через парадный зал, прихожую, лакейскую, кордегардию... - И всюду полным-полно солдат, слуг и домочадцев? Нет, милорд, на это я не согласен. Разве у вас не имеется такого же потайного выхода к воротам, как сюда, в подземелье? Я видел таковые в Германии. - Есть ход через часовню, - произнес маркиз, - прямо из моего кабинета. - А какой нынче пароль для часовых? - "Меч левита", - отвечал маркиз. - Но если ты поверишь моему честному слову, я пойду с тобой, проведу мимо часовых и дам тебе полную свободу, снабдив пропуском. - Я еще мог бы поверить вам, милорд, если бы ваша шея не почернела от моих пальцев, а при таких обстоятельствах - beso las manos a usted, как говорят испанцы. Впрочем, пропуском вы можете меня снабдить. В вашем кабинете, вероятно, имеются письменные принадлежности? - Конечно; и бланки для пропуска, которые остается только подписать. Я немедленно все для тебя сделаю, - сказал маркиз. - Идем! - Слишком много чести для меня, - возразил Дальгетти. - Пусть уж лучше ваша светлость останется здесь под охраной моего почтенного приятеля Раналда Мак-Ифа; поэтому прошу вас, позвольте мне подтащить вас поближе к его цепям. Почтеннейший Раналд, ты сам видишь, как обстоят дела. Не сомневаюсь, что мне удастся выпустить тебя на свободу, А пока - делай так же, как я: возьми высокородного и могущественного вельможу за глотку, запустив руку под воротник, - вот так; а если он вздумает сопротивляться или кричать - не стесняйся, друг мой Раналд, нажимай крепче; если же дело дойдет до ad deliquium, Раналд, то есть если он потеряет сознание, - то это не беда, принимая во внимание, что он и твою и мою глотку предназначил для более жестокой участи. - Если он заговорит или начнет отбиваться, - сказал Раналд, - он умрет от моей руки. - Правильно, Раналд, хорошо сказано! Догадливый приятель, понимающий тебя с полуслова, дороже золота. Оставив, таким образом, маркиза на попечении своего нового союзника, Дальгетти нажал пружину, и потайная дверь немедленно распахнулась без малейшего шума - так хорошо были пригнаны и смазаны ее петли. Обратная сторона двери была снабжена весьма крепкими болтами и засовами, около которых висело несколько ключей, предназначенных, вероятно, для того, чтобы отмыкать замки на кандалах. Узкая лестница, поднимавшаяся в толще стены замка, кончалась, как и говорил маркиз, у двери его кабинета, замаскированной коврами. Подобные тайные ходы не были редкостью в старинных феодальных замках; они давали возможность владельцу крепости, как некогда Дионисию Сиракузскому, подслушивать разговоры своих пленников или, при желании, переодевшись, навещать их, как это имело место в настоящем случае, столь неудачно закончившемся для маркиза. Предварительно просунув голову в дверь, чтобы убедиться, что путь свободен, капитан вошел в кабинет, поспешно взял один из лежавших на столе бланков, перо и чернильницу, мимоходом прихватил кинжал маркиза и шелковый шнур от портьеры и снова спустился по лестнице в подземелье. Прислушавшись у дверей темницы, он различил сдавленный голос маркиза, делавшего заманчивые предложения Раналду, в надежде получить от него разрешение поднять тревогу. - Ни за целый лес с оленями, ни за тысячу голов скота, - отвечал разбойник, - ни за все угодья, когда-либо принадлежавшие Сынам Диармида, не нарушу я слова, которое дал закованному в железо. - Закованный в железо, - проговорил Дальгетти, входя, - премного тебе благодарен, Мак-Иф. А этот благородный лорд сейчас будет связан; но сначала мы заставим его подписать пропуск на имя майора Дугалда Дальгетти и его проводника - если он не хочет сам получить пропуск на тот свет. При тусклом свете фонаря маркиз заполнил пропуск и скрепил его своей подписью, как ему указал капитан. - А теперь, друг мой, - сказал Дальгетти, - скинь свою верхнюю одежду, то есть дай-ка сюда твой плед, Раналд. Я хочу завернуть в него Мак-Каллумора и превратить его на время в одного из Сынов Тумана. Нет, уж позвольте мне завернуть вас с головой, милорд, чтобы предотвратить возможность ваших неуместных криков... Вот так! Теперь он укутан на славу... Руки прочь, или, ей-богу, я всажу вам в сердце ваш же собственный кинжал! Вы будете связаны не более, не менее, как шелковым шнуром, милорд, как подобает вашему высокому званию!.. Ну, теперь он спокойно может лежать так, пока кто-нибудь не придет освободить его. Если он приказал подать нам поздний обед, Раналд, он же сам от этого пострадает... В котором часу, дружище Раналд, приходит обычно тюремщик? - Не раньше, чем солнце склоняется к закату, - отвечал Мак-Иф. - Итак, в нашем распоряжении целых три часа, - заметил предусмотрительный капитан. - Теперь приступим к твоему освобождению. Прежде всего понадобилось осмотреть цепи, которыми был прикован Раналд. Их удалось отомкнуть одним из ключей, висевших за потайной дверью; вероятно, их вешали здесь на тот случай, если бы маркизу вздумалось лично, без помощи тюремщика, отпустить заключенного или перевести его в другое место. Разбойник потянулся, расправил онемевшие руки и вскочил на ноги, счастливый вновь обретенной свободой. - Возьми ливрейный плащ этого благородного узника, - приказал капитан Дальгетти, - надень его и следуй за мной. Разбойник повиновался. Они поднялись по потайной лестнице, предварительно заперев за собой дверь в подземелье, и благополучно добрались до кабинета маркиза <Ненадежное положение феодального дворянства породило целую систему шпионажа в их замках. Сэр Роберт Кэри рассказывает, что, переодевшись в платье одного из тюремщиков, он выслушал полную исповедь из уст своего узника Джорди Бурна, которого тут же велел повесить в награду за откровенное признание. В прекрасном замке Нэуорте имеется потайная лестница из покоев лорда Уильяма Говарда, по которой он мог спускаться в подземелье замка в точности так, как в этой главе спустился маркиз Аргайл. (Прим. автора.)>. Глава 14 Таков был вход и лестница... Куда же дальше? Но кто уверен, что умрет на суше, Пренебрегает компасом и картой, Без штурмана вверяясь океану. "Бренновальтская трагедия" - Поищи потайной выход через часовню, Раналд, - сказал капитан, - а я должен здесь просмотреть кое-что. С этими словами он одной рукой схватил пачку самых секретных документов Аргайла, а другой - кошелек с золотом, лежавший вместе с бумагами в ящике массивного бюро, дверцы которого были гостеприимно растворены. Капитан не преминул воспользоваться и шпагой, и пистолетами с пороховницами и пулями, висевшими тут же на стене. - Разведка и военная добыча, - сказал Дальгетти, засовывая в карманы захваченное добро. - Каждый честный воин должен позаботиться о первой - для своего начальника, о второй - для самого себя. Это шпага работы Андреа Феррара, а пистолеты, пожалуй, лучше моих. Но честный обмен - не есть грабеж. Нельзя безнаказанно подвергать опасности воина, да еще совершенно безосновательно, милорд! Легче, легче, Раналд. Куда это ты собрался, мудрый Сын Тумана? Было самое время приостановить решительные действия Мак-Ифа, ибо, не найдя достаточно быстро потайного хода и потеряв, по-видимому, всякое терпение, он сорвал со стены меч и щит и собрался идти прямо в парадный зал, с явным намерением так или иначе пробить себе дорогу сквозь все препятствия. - Стой, пока жив! - шепнул ему на ухо Дальгетти, схватив его за плечо. - Нам нужно постараться не выдать себя. Прежде всего запрем эту дверь - как будто Мак-Каллумор пожелал уединиться в своем кабинете, - а затем я сам произведу рекогносцировку и отыщу потайной ход. Заглядывая за висевшие на стенах ковры, капитан в конце концов обнаружил потайную дверь, а за ней коридор, после нескольких поворотов упиравшийся в другую дверь, которая, несомненно, вела в часовню. Но каково было изумление и неудовольствие капитана Дальгетти, когда по ту сторону двери он ясно услышал зычный голос пастора, произносившего проповедь. - Так вот что заставило этого негодяя указать нам именно этот путь! - сказал капитан. - Не мешало бы вернуться и перерезать ему глотку. Все же он тихонько отворил дверь, выходившую на маленькую галерею с высокой решеткой, которой, по-видимому, пользовался только сам маркиз; все занавеси были плотно задернуты - вероятно, для того, чтобы все думали, будто маркиз усердно молится, в то время как он занимался своими мирскими делами. В галерее никого не было, ибо по обычаю, существовавшему в знатных домах того времени, все семейство маркиза занимало другую галерею, несколько ниже той, которая предназначалась для владельца замка. Обследовав все это, капитан Дальгетти решил притаиться здесь, тщательно заперев за собой дверь. Никогда еще - хотя, может быть, это и очень дерзкое предположение - проповедь не была выслушана с большим нетерпением и меньшим благочестием, чем на сей раз, - по крайней мере одним из присутствующих. С чувством, близким к отчаянию, капитан вынужден был слушать все эти "в шестнадцатых, в семнадцатых, в восемнадцатых" и "в заключение". Но даже поучение нельзя читать до бесконечности (ибо эти проповеди назывались поучениями), и пастор наконец умолк, не преминув отвесить глубокий поклон в сторону верхней галереи, отнюдь не подозревая, кого он почтительно приветствует. Судя по той поспешности, с какой все стали расходиться, домочадцы маркиза едва ли получили большее удовольствие от богослужения, нежели сгоравший от нетерпения капитан Дальгетти. Правда, большинство молящихся составляли горцы, не понимавшие ни единого слова из проповеди пастора; но, по особому приказанию Мак-Каллумора, все без исключения обитатели замка обязаны были присутствовать на богослужении и беспрекословно выполнили бы это приказание, даже если бы проповедником оказался турецкий имам. Однако, после того как часовня мгновенно опустела, пастор еще долго расхаживал взад и вперед по готическим приделам, не то размышляя о только что произнесенной проповеди, не то обдумывая новое поучение для следующего раза. Как ни был отважен Дальгетти, он не мог сразу решить, что ему делать. Но время шло, и с каждой минутой увеличивалась опасность, что их бегство будет обнаружено тюремщиком, если ему вздумается посетить подземелье раньше обычного. В конце концов он шепотом приказал Раналду, следившему за каждым его движением, идти следом за ним, сохраняя полное спокойствие, и с непринужденным видом спустился по лестнице, которая вела из галереи в часовню. Человек менее опытный, чем Дальгетти, попытался бы проскользнуть мимо достопочтенного пастора, в надежде, что тот его не заметит. Но капитан, предвидевший всю опасность в случае провала такой попытки, не спеша пошел прямо навстречу священнику и, обнажив голову, намеревался с почтительным поклоном пройти мимо. Каково же было его удивление, когда, взглянув на проповедника, он узнал того самого духовника, с которым накануне обедал в замке Арденвор! Но он тут же нашелся и, прежде чем пастор успел открыть рот, обратился к нему первый. - Я не мог, - сказал он, - покинуть этот дом, не высказав вам, ваше преподобие, мою смиренную благодарность за проповедь, которой вы сегодня осчастливили нас. - Я не заметил вас в церкви, сэр, - возразил пастор. - Его светлости маркизу было угодно почтить меня местом в его личной галерее, - скромно молвил Далыетти. Священник почтительно склонил голову, зная, что подобной чести удостаиваются только лица очень высокого звания. - За время моей скитальческой жизни, - продолжал капитан, - мне доводилось неоднократно слушать проповедников различных вероисповеданий - лютеран, евангелистов, реформатов, кальвинистов и прочих, но никогда еще не слышал я проповеди, подобной вашей. - Не проповеди, а поучения, достопочтенный сэр, - произнес пастор, - наша церковь называет это поучением. - Как ни называй, - сказал Дальгетти, - во всяком случае, это было ganz fortre flich <Превосходно (нем., искаж.).>, как говоря г немцы; и я не могу уехать, не засвидетельствовав вам, как глубоко взволновала меня ваша душеспасительная проповедь и как я искренне раскаиваюсь в том, что вчера за вечерней трапезой я как будто не выказал достаточного уважения, подобающего вашей особе. - Увы, достопочтенный сэр, - отвечал пастор, - в сем мире мы блуждаем, как тени в долине смерти, не зная, с кем нас может столкнуть судьба. Поистине, нет ничего удивительного, если мы подчас пренебрегаем теми, кому оказали бы глубокое уважение, знай мы, с кем имеем дело. Вас я склонен был принимать скорее за безбожного приверженца короля, нежели за благочестивого человека, почитающего господа бога даже в лице ничтожнейшего слуги его. - Таков уж мой обычай, ученейший муж! - отвечал Дальгетти. - Ибо, состоя на службе у бессмертного Густава Адольфа... Впрочем, я, кажется, отвлекаю вас от ваших благочестивых размышлений? - На сей раз затруднительные обстоятельства, в которых капитан очутился, победили в нем желание поговорить о шведском короле. - Ничуть, достопочтенный сэр, - возразил пастор. - Позвольте вас спросить, каков был распорядок у этого великого государя, чья память так дорога каждому протестантскому сердцу? - Утром и вечером барабан созывал нас на молитву, сэр, точно так же, как на перекличку; и если солдат проходил мимо капеллана, не поклонившись ему, то его на целый час сажали на деревянную кобылу. Позвольте, сэр, пожелать вам доброго вечера - я принужден покинуть замок, ибо пропуск мне уже вручен Мак-Каллумором. - Подождите минутку, сэр! - остановил его проповедник. - Не могу ли я чем-нибудь засвидетельствовать мое глубокое уважение ученику великого Густава Адольфа и столь прекрасному ценителю благочестивого красноречия? - Ничем, сэр, ничем, - отвечал капитан, - вот разве только попрошу вас указать мне ближайшую дорогу к воротам, да еще, раз уж вы так любезны, - присовокупил он с необыкновенной дерзостью, - не прикажете ли слуге подвести туда моего коня - темно-серого мерина; стоит только кликнуть: "Густав!" - и он насторожит уши. Сам я не знаю, где помещаются конюшни, а мой проводник, - добавил он, взглянув на Раналда, - не говорит по-английски. - Спешу исполнить вашу просьбу и услужить вам, - сказал пастор. - А вам ближе всего будет пройти по этому сводчатому коридору. "Да будет благословенно твое непомерное тщеславие! - подумал капитан. - А то я уже побаивался, что придется пуститься в путь без моего Густава". И в самом деле, пастор проявил такое усердие ради столь превосходного ценителя благочестивого красноречия, что в то время как Дальгетти объяснялся с часовым у подъемного моста, предъявляя свой пропуск и сообщая пароль, слуга подвел ему коня, оседланного и готового к дальнейшему пути. Во всяком другом месте внезапное появление капитана на свободе после того, как он на глазах у всех был отправлен в тюрьму, вызвало бы подозрение и повело к расспросам; но подчиненные л домочадцы маркиза привыкли к загадочным поступкам своего господина, и часовые попросту решили, что капитан был освобожден самим маркизом, давшим ему какоенибудь тайное поручение. Поэтому, услышав от капитана условленный пароль, они беспрепятственно пропустили его. Дальгетти медленно поехал по базарной площади городка Инверэри; Раналд, в качестве слуги, шел рядом с его лошадью. Проходя мимо виселицы, старик взглянул на болтавшиеся тела и в отчаянии заломил руки. И взгляд и движение были мгновенны, но в них отразилась глубокая скорбь. Быстро подавив волнение, Раналд на ходу шепнул что-то одной из женщин, которая, подобно Ресфе, дочери Аия, сторожила мертвые тела и оплакивала эти жертвы феодального произвола и жестокости. Женщина вздрогнула при звуке его голоса, но тотчас овладела собой и вместо ответа слегка наклонила голову. Выехав из города, Дальгетти продолжал путь, раздумывая, следует ли ему попытаться захватить, либо нанять лодку, чтобы переправиться через озеро, или же лучше углубиться в лес и там скрываться от преследования? В первом случае он рисковал быть настигнутым немедленно: галери маркиза с высокими реями, обращенными к подветренной стороне, стоявшие наготове у причала, отнимали у него всякую надежду уйти от них на обыкновенной рыбачьей лодке. Если же он решился бы на второе - то как найти про питание и надежное убежище в этом диком и незнакомом ему краю? Город остался позади, а капитан все еще не мог решить, где ему искать спасения, и начинал подумывать, что, бежав из темницы инверэрского замка - что само по себе было поистине отчаянным поступком, - он выполнил лишь наиболее легкую часть своей трудной задачи. Если бы его теперь поймали, участь его была бы решена, ибо личное оскорбление, которое он нанес человеку столь могущественному и мстительному, могло быть искуплено только немедленной позорной смертью. Пока он предавался этим невеселым размышлениям и озирался вокруг в явной нерешительности, Раналд Мак-Иф внезапно спросил его, в какую сторону он намерен направиться? - Вот в том-то и дело, мой почтенный попутчик, - отвечал Дальгетти, - я сам не знаю, что тебе на это ответить. Право же, Раналд, сдается мне, что лучше бы нам с тобой остаться в темнице на черном хлебе и воде до приезда сэра Дункана, который хотя бы уж ради собственной чести сумел бы вызволить меня оттуда. - Слушай меня, сакс! - отвечал Мак-Иф. - Не жалей, что променял смрадное дыхание темницы на свежий воздух под открытым небом. А главное, не раскаивайся в том, что оказал услугу Сыну Тумана. Доверься мне, и я головой ручаюсь за твою безопасность. - Можешь ты провести меня через эти горы и доставить обратно в армию Монтроза? - спросил Дальгетти. - Могу, - отвечал Мак-Иф. - Нет никого, кто бы так хорошо звал эти горные проходы, пещеры, ущелья, заросли и дебри, как знает их любой из Сынов Тумана? В то время как другие ползают по долинам, вдоль берегов озер и рек, мы преодолеваем отвесные кручи в непроходимых горах и ущельях, откуда берут начало горные потоки. И никакая свора ищеек Аргайла не нападет на наш след в дремучей чаще, через которую я проведу тебя. - Если так, дружище Раналд, то ступай вперед, - сказал Дальгетти, - ибо в этих водах я не берусь спасти корабль от гибели. Итак, свернув в лес, простиравшийся на многие мили вокруг замка, разбойник пошел вперед столь стремительно, что Густав едва поспевал за ним крупной рысью, причем Раналд так часто менял направление, сворачивая то вправо, то влево, что капитан Дальгетти вскоре потерял всякое представление о том, где он находится и в какую сторону держит путь. Тропинка, постепенно становившаяся все уже, вдруг окончательно затерялась в зарослях и лесном молодняке. Вблизи слышен был рев горного потока, почва стала неровной, топкой, и ехать дальше оказалось совершенно невозможно. - Черт побери! - воскликнул Дальгетти. - Что же теперь делать? Неужели мне придется расстаться с Густавом? - Не беспокойся о своем коне, - сказал разбойник, - ты скоро получишь его обратно. Он тихонько свистнул, и из чащи терновника, словно звереныш, выполз полуголый мальчик, еле прикрытый клетчатой тряпкой; густая шапка спутанных волос, подвязанных кожаным ремешком, служила ему единственной защитой от солнца и непогоды; он был ужасающе худ, и серые сверкающие глаза, казалось, занимали на его изможденном лице вдесятеро больше места, чем им полагалось. - Отдай своего коня мальчику, - сказал Раналд Мак-Иф, - твое спасение зависит от этого. - Ох-ох-ох! - воскликнул капитан в отчаянии. - Неужто я должен поручить Густава такому конюху? - В своем ли ты уме, что тратишь время на разговоры! - сказал Раналд. - Мы ведь не на дружеской земле, чтобы на досуге прощаться с конем, точно с родным братом. Говорю тебе, ты получишь его обратно; но - даже если бы тебе суждено было никогда больше не увидеть этого мерина - разве твоя жизнь не дороже самого лучшего жеребца, когда-либо рожденного кобылой? - Что правда, то правда, дружище, - вздохнув, согласился Дальгетти. - Но если бы ты только знал цену моему Густаву и все, что нам пришлось пережить и выстрадать вместе!.. Смотри, он поворачивает голову, чтобы еще раз взглянуть на меня! Будь с ним поласковее, мой славный голоштанник, а я уж тебя отблагодарю! С этими словами, чуть не плача, капитан бросил горестный взгляд на Густава и последовал за своим проводником. Однако это оказалось не так-то легко, и вскоре от Дальгетти потребовалась такая ловкость, на которую он не был способен. Прежде всего, как только капитан расстался со своим конем, ему пришлось, хватаясь за свисающие ветви и торчащие из земли корни, спуститься с высоты восьми футов в русло потока, по которому Сын Тумана повел его. Они карабкались через огромные камни, продирались сквозь заросли терновника и боярышника, взбирались и спускались по крутым склонам. Все эти препятствия и еще много других быстроногий и полуобнаженный горец преодолевал с проворством и ловкостью, возбуждавшими искреннее удивление и зависть капитана Дальгетти; он же, обремененный стальным шлемом, панцирем и другими доспехами, не говоря уж о тяжелых ботфортах, в конце концов настолько обессилел, что присел на камень перевести дух и начал объяснять Раналду Мак-Ифу разницу между путешествием expeditus <Налегке (лат.)> и impeditus <С поклажей (лат.).>, как эти военные выражения толковались в эбердинском училище. Вместо ответа горец положил ему руки на плечо и указал назад, в ту сторону, откуда дул ветер. Дальгетти ничего не мог различить, ибо сумрак быстро надвигался, а они находились в это время на дне глубокого оврага. В конце концов Дальгетти явственно расслышал глухие удары большого колокола. - Это, должно быть, набат, - сказал он, - Sturmglocke, как говорят немцы. - Он возвещает час твоей смерти, - отвечал Раналд, - если ты помедлишь еще немного. Ибо каждый удар этого колокола стоит жизни честному человеку. - Поистине, Раналд, мой верный друг, - сказал Дальгетти, - не стану отрицать, что таков может быть вскоре и мой собственный удел, ибо я совершенно выдохся (будучи, как я уже объяснял тебе, impeditus, ибо, будь я expeditus, пешее хождение не затруднило бы меня ни чуточки), и мне остается только залечь в этом кустарнике и спокойно ждать участи, уготованной мне небом. Убедительно прошу тебя, дружище Раналд, позаботься о самом