- педантизм, на четвертом - mauvaise honte <Ложное самолюбие (франц )>, столько препятствий сбивает их с дороги, что им никак не доскакать до финиша и не выиграть кубка. Нет, Гарри, в доброй старой Англии только люди степенные могут опасаться каледонского нашествия - в модном свете шотландцы побед не одержат. Они прекрасные банкиры, так как вечно погружены в размышления, сколько процентов можно присоединить к основному капиталу. Они - отличные солдаты; хоть и не такие герои, какими хотели бы считаться, но, по-моему, в храбрости не уступят своим соседям и гораздо легче поддаются дисциплине. Они прирожденные адвокаты, у них каждый помещик проходит адвокатскую науку, а терпение и хитрость, свойственные их нраву, позволяют им и в прочих отраслях преодолевать трудности, которые не по плечу другим нациям, или использовать преимущества, которых иные не заметят у себя под самым носом. Но житель Каледонии не создан, конечно, для светской жизни, и его попытки быть изящным, непосредственным и веселым напоминают лишь неуклюжие прыжки и скачки осла из басни. Однако у шотландца тоже есть одна сфера (но только у себя на родине), где принятая на себя роль ему удается. Так и Моубрей - этот мой шурин - будет уместен в заседании Северного собрания или на скачках в Лите. Он может поговорить пять минут о спорте, а следующие полчаса - о местных политических делах или о сельском хозяйстве. Но едва ли надо уверять тебя, Гарри, что все это будет выглядеть неважно на лучшей, южной стороне Твида. Несмотря на все сказанное мною, выловить эту форель оказалось нелегко. Да мне бы и не сладить с ним, если бы с самонадеянностью северянина он не уверился, что я могу стать легкой добычей: такую мысль через Вулверайна ухитрился ему внушить ты - благословенна будь твоя хитрость и премудрость! Он пустился в это многообещающее предприятие и, как ты и сам мог бы предсказать заранее, встретил противника себе не по зубам. Я, разумеется, воспользовался своей победой лишь ради того, чтобы заручиться его поддержкой для достижения моей главной цели. Однако я видел, что во время наших переговоров гордость моего джентльмена была сильно задета и никакие преимущества, которые такой брак сулит его проклятому семейству, не могли полностью вытравить досаду от понесенного поражения. Он все-таки проглотил свою обиду, и мы с ним - по крайней мере сейчас - добрые друзья и союзники, хотя и не настолько близкие, чтобы я решился доверить ему всю свою странную и запутанную историю. О завещании пришлось сообщить, так как это обстоятельство служит достаточной причиной, чтобы спешить со сватовством, и такое частичное раскрытие тайны на время избавляет меня от необходимости быть с ним откровенным до конца. Как видишь, я еще ни в чем не уверен. Кроме возможности появления моего кузена - а это вероятно, разве что он ранен тяжелее, чем я смею надеяться, - мне, пожалуй, надо опасаться еще вздорной неприязни самой Клары или каких-нибудь выходок со стороны ее мрачного брата. Одним словом - и пусть это будет магическое слово, которым колдуны вызывают на помощь дьявола, - Гарри Джекил, ты мне нужен. Хорошо зная твою природу, могу тебя уверить, мой друг, что приезд сюда для выполнения служебных обязанностей может споспешествовать не только моей, но и твоей собственной выгоде. Здесь есть один болван - я уже упоминал о нем, - по имени сэр Бинго Бинкс, из которого можно вытянуть кое-что, стоящее если не моего, то, во всяком случае, твоего труда. Баронет - настоящая ворона, и когда я появился здесь, он проходил обучение у Моубрея. Но по неумелости шотландец выдрал с десяток перьев у него из крыла, не соблюдая никаких правил осторожности, и баронет испугался и оробел. Теперь он будет против Моубрея, которого и боится и ненавидит сразу. Умелой руке вроде твоей стоит только погладить его разок-другой - и птица твоя со всеми перьями и потрохами. Кроме того, Ручаюсь головой, Владеет Бинго чудною женой! Очаровательная женщина, Гарри, в меру полная и выше среднего роста, как раз в твоем вкусе и красива, как Юнона. Она с такой брезгливостью поглядывает на своего мужа, которого презирает и ненавидит, и так ясно дает понять, что могла бы поглядывать совсем иначе на кого-нибудь, кто нравился бы ей больше мужа, что, право, грешно не предоставить ей такой случай. Если ты хочешь испробовать счастье около мужа или около жены, я не буду ни препятствовать, ни вмешиваться. Но для этого тебе, разумеется, надо явиться по этому моему вызову, не то мои обстоятельства могут так обернуться, что дела и мужа и жены окажутся в пределах моей собственной компетенции. Итак, Гарри, если хочешь воспользоваться всеми этими намеками, тебе лучше поторапливаться: это нужно и ради твоей выгоды и ради того, чтобы помочь мне соблюсти мою. Твой, Гарри, - в зависимости от твоего поведения - Этерингтон". Закончив это красноречивое и поучительное послание, молодой граф потребовал к себе своего лакея Селмза и поручил ему немедля и притом собственноручно снести письмо в почтовую контору. Глава 20 ЖИВЫЕ КАРТИНЫ Пьеса - это именно то, что нужно! "Гамлет" Наконец настал знаменательный день, о котором так много думало и говорило благородное общество Сент-Ронанских вод. Чтобы сделать его более интересным и значительным, леди Пенелопа Пенфезер уже давно подала мистеру Моубрею мысль, что гости, обладающие талантом и светскостью, могли бы предложить остальным членам общества занятное развлечение, представив несколько сцен из какой-нибудь популярной пьесы: сама она ни одной минуты не сомневалась, что тут-то ей и предстоит особенно ярко блеснуть. Мистер Моубрей, на этот случай, видимо, передавший все бразды в ручки ее милости, отнюдь не возражал против ее предложения, он только заметил, что уже не остается времени приготовить для спектакля старый холл Шоуз-касла, и потому сценой и декорациями неизбежно должны будут служить расположенные на старинный лад живые изгороди и аллеи сада. Но когда план этот стал обсуждаться с другими членами общества, он провалился по обычной в подобных случаях причине, а именно потому, что трудно было найти исполнителей для второстепенных персонажей. На первые роли кандидатов было более чем достаточно, но это оказались большей частью люди слишком важные, чтобы потешать других, разве что им дана была возможность выступить в самой главной роли. Среди же немногих представителей лишенной честолюбия мелкоты, которых можно было так уговорить и улестить, чтобы они согласились сыграть второстепенных персонажей, было столько людей со слабой памятью, короткой памятью, предательской памятью, что в конце концов от этого плана пришлось с отчаяния отказаться. Тогда леди Пенелопа предложила другое. Речь шла о том, что итальянцы называют комедией масок, то есть не о настоящей драме, в которой актеры исполняют текст, написанный определенным автором, а такой, где заранее намечена интрига и разработаны наиболее важные сцены, а диалог актеры должны сымпровизировать в зависимости, как говорит Петруччо, от того, сколько им природой отпущено ума. Развлечение это очень любят в Италии, особенно в Венеции, где в подобных пьесах с давних пор фигурируют одни и те же персонажи, ставшие уже традиционными: этот род представлений, в котором больше от игры масок, чем от настоящего театра, именуется commedia dell'arte. Но именно вследствие того, что здесь требуется все время проявлять импровизированное остроумие или же способность к заменяющей его живой болтовне, он для застенчивого характера британцев еще более чужд, чем настоящее драматическое представление, где вся ответственность за диалог и чувства персонажей лежит на авторе, а исполнителям остается только подобающим образом выразить все это через игру, Но в леди Пенелопе недаром жил дух пламенный, деятельный и жаждущий новизны: дважды потерпев неудачу, она выработала третий проект, имевший больше успеха. Предложение ее состояло на этот раз в следующем: некоторая - и немалая - часть гостей, одетых в костюмы хорошо известных исторических личностей или сценических персонажей, должна была составить группу, представлявшую некое историческое событие или сцену из пьесы. В подобном представлении, которое можно назвать живой картиной, не нужно было даже играть пантомимически: от исполнителей требовалось лишь одно - составить группу, олицетворяющую один из ярких и важных моментов какой-нибудь хорошо известной сцены, действующие лица которой как бы застыли в паузе без слов и без движения. В подобного рода представлениях не подвергаются испытанию ни изобретательность, ни память участников. К тому же - и в глазах благородного общества это являлось добавочным преимуществом - здесь не было резкого различия между героем и героиней группы и менее важными персонажами, окружавшими его или ее на сцене. Каждый, кто не сомневался в своей внешней привлекательности или в преимуществах своего костюма, мог рассчитывать на значительную долю внимания и одобрения со стороны публики, даже если он стоял не на первом и самом видном месте, как главные персонажи. Поэтому, когда предложено было, чтобы собравшееся общество или те из гостей, что пожелают одеться подходящим образом, образовало одну или несколько групп, которые можно будет по желанию разнообразить и видоизменять, предложение это было принято с восторгом, как блестящая идея, сулившая каждому участнику существенную долю возможного успеха. Моубрей, со своей стороны, обещал так приспособить место действия, чтобы актеры немого представления оказались отделены от зрителей и могли разнообразить живые картины, удаляясь со сцены, а затем появляясь на ней снова в иных, еще не изображавшихся сочетаниях. Подобного рода постановка, где красивые одежды и выразительные позы заменяют искусство или талант, оказалась весьма по вкусу большинству присутствующих дам. И даже леди Бинкс, смягчить вечное недовольство которой редко кому удавалось, согласилась на это предложение - с полнейшим, конечно, равнодушием, но все же несколько менее угрюмо, чем обычно. Теперь оставалось только порыться в местной библиотеке и найти какую-нибудь пьесу, достаточно знаменитую, чтобы привлечь к себе внимание, и в то же время подходящую для намеченной цели. Во время этих розысков просмотрены были "Британский театр" Белла, "Современная и старинная драма" Миллера и еще около двадцати случайно попавших под руку томов, где самые разнообразные трагедии и комедии соседствовали друг с другом без малейшего намека на какой-либо отбор или план, словно пассажиры в почтовой карете. Но леди Пенелопа безапелляционно и решительно высказалась за Шекспира, как автора, чьи бессмертные творения неизменно живы в памяти у всех. Поэтому был избран Шекспир, а из его произведений - "Сон в летнюю ночь", пьеса, которая изобиловала разнообразными персонажами и множеством сцен, подходящих для предполагавшейся постановки. Тут большинство членов общества принялись соревноваться друг с другом в розысках наивозможно большего количества экземпляров отдельных изданий "Сна в летнюю ночь" или того тома собрания сочинений Шекспира, куда эта пьеса входит, какое только можно было раздобыть в округе: несмотря на заявление леди Пенелопы, что всякий грамотный человек знает Шекспира наизусть, выяснилось, что те из его произведений, которые редко идут на сцене, мало кому известны в Сент-Ронане, если не считать лиц, пышно именуемых "любителями чтения". Как только предполагавшиеся участники постановки освежили в своей памяти содержание пьесы, первым делом приступили к распределению ролей. Роль Тезея единогласно поручили Моубрею, как хозяину, которому, естественно, и подобало изображать герцога Афинского. Костюм амазонки - пернатый шлем, короткое платье и узкие котурны небесно-голубого шелка с бриллиантовыми пряжками - примирил леди Бинкс с ролью Ипполиты. Мисс Моубрей оказалась выше ростом, чем леди Пенелопа, и потому ей по необходимости выпала роль Елены, а леди пришлось удовлетвориться ролью строптивой Гермии. Решено было сделать приятное юному графу Этерингтону, предложив ему изображать Лизандра, однако его милость отклонил это предложение и, предпочитая комическое трагическому, согласился выступить лишь в роли великодушного Основы. Тут он столь замечательно проявил свою способность к юмору, что все пришли в восхищение как от его согласия исполнить роль актера, изображающего Пирама, так и от исполнения им этой роли. Изображать Эгея единодушно поручили капитану Мак-Терку, и его упорный отказ выступить иначе, как в полном костюме шотландского горца, едва не расстроил все предприятие. Под конец это препятствие было устранено ссылкой на авторитет Чайлд-Гарольда, отметившего сходство между одеянием греков и шотландских горцев <"Арнауты, или албанцы, - говорит лорд Байрон, - поразили меня своим сходством с шотландскими горцами в одежде, облике и образе жизни. Даже горы их подобны каледонским, только климат в них более мягкий. Юбка, хотя и белого цвета, худощавость, подвижность, диалект, звучащий на манер кельтского, и отвага жителей - все как бы переносило меня назад, в Морвен". - Примечание ко второй главе "Паломничества Чайлд-Гарольда". >, и все общество, пренебрегши различием в окраске, решило, что пестрая юбка из шерсти цвета клана Мак-Терка вполне сойдет за юбку греческого горца, что Эгей может быть арнаутом, а капитан - Эгеем. Четтерли и художник, скитальцы по профессии, согласились скитаться по сцене в ролях влюбленных афинян, Деметрия и Лизандра. А мистера Уинтерблоссома, который по лености своей строптиво и упорно отказывался от участия в представлении, леди Пенелопа в конце концов подкупила античной или якобы античной камеей и уговорила сыграть роль Филострата, распорядителя увеселений при дворе Тезея, разумеется, если подагра почтенного джентльмена позволит ему достаточно долго оставаться на лужайке - их сценических подмостках. Кисейные усыпанные блестками шаровары, огромный тюрбан из серебристого газа и крылышки из него же, вкупе с вышитыми туфельками, сразу превратили мисс Диггз в Оберона, короля эльфов, хотя царственной важности его не слишком соответствовала беззаботная веселость этого подростка и неудержимый восторг, с которым девушка облачилась в свои прелестные одежды. Младшая сестра ее изображала Титанию, а два-три подчиненных им эльфа избраны были в семьях, обслуживавших целебный источник: убедить родителей оказалось нетрудно, и они позволили своим еще совсем юным детям покрасоваться в изящных костюмах, хотя и покачивали головами как при виде мисс Диггз в одних панталонах, так и в не меньшей степени при взгляде на весьма откровенно выставленную всем напоказ правую ногу леди Бинкс, чем сент-ронанская публика обязана была ее костюму древней амазонки. Доктору Квеклебену поручили изображать Стену с помощью деревянной кобылы или ширмы, на которых развешивается для просушки белье. Старик стряпчий пригодился для роли Льва. Прочие персонажи драмы, сочиненной Основой, легко нашлись среди безымянных посетителей источника. Теперь, когда отыскалась подходящая пьеса, все весело приступили к репетициям в костюмах и прочим приготовлениям. Однако даже красноречие доктора не смогло заставить миссис Блоуэр принять участие в этом предприятии, хотя всем очень хотелось, чтобы она выступила в роли Тисбы. - Правду сказать, - ответила она ему, - не очень-то я люблю все эти представления. Джон Блоуэр, славный мой муженек, - моряки ведь всегда ищут, где бы повеселиться, - повел меня как-то раз поглядеть какую-то миссис Сиддонс; так пока мы вошли, я думала, нас до смерти задавят; платье, что на мне было, перевернулось сзаду наперед, не говоря уже о том, что влетело это нам в четыре новешеньких шиллинга; а потом появились три страшенные старухи с метлами - такие и жену моряка околдуют. Я там достаточно долго сидела, ну и решила убираться подобру-поздорову, и Джон Блоуэр вывел меня оттуда, но пришлось-таки ему поработать локтями. Миледи Пенелопа Пенфитер и другие важные господа пусть думают что хотят, а по мне, доктор Кваклебен, выставляться не в том виде, в каком творец нас создал, - самое настоящее кощунство. Да и менять имя, которое нам дали при крещении, по мне, не лучше самого богопротивного язычества. И хотя Тисби - я думаю, это Тибби, только по-гречески, - может, и хорошее имя, но окрестили меня Маргарет, так я Маргарет и останусь до самой смерти! - У вас, дорогая миссис Блоуэр, совершенно ошибочный взгляд на эти вещи, - сказал доктор. - Ничего серьезного не будет, это всего-навсего некое placebo - небольшое развлечение с целью повысить настроение публики и тем самым помочь целебному действию вод: веселость - великая возбудительница здоровья. - Вы уж мне о здоровье не говорите, доктор Киттлпин! Разве бедный Мак-Дарк станет здоровее от того, что будет на манер вывески табачника в морозное утро красоваться в шотландской юбке со своими коленками, несчастными, худосочными, посиневшими, словно васильки? Должна вам сказать, жалкое это зрелище. Или, может быть, кому-нибудь полезно и приятно будет видеть вас самих, доктор, как это вы разгуливаете с деревянной ширмой на спине, окленной бумагой и раскрашенной под оштукатуренную каменную стену? Не стану я и смотреть на весь этот суетный вздор, доктор Киттлкин, и, если не найдется ни одного порядочного человека, чтобы со мной побыть - я ведь не намерена целый вечер сидеть одна, - так я пойду к мистеру Сауербраусту, солодовнику. Он человек приятный и любезный, к тому же весьма положительный, а сестрица его - женщина вполне достойная. "Будь он проклят, этот Сауербрауст! - подумал доктор. - Знай я, что он станет мне поперек дороги, он бы не так скоро вылечился от своей диспепсии". Дорогая миссис Блоуэр, - продолжал он, но уже вслух, - я сам готов признать эту затею нелепой, но все без исключения элегантные и светские люди, что приехали на воды, решили присутствовать на представлении. Вот уж месяц, как вся округа только о нем и говорит, и еще с год будет говорить. Советую вам, дорогая моя миссис Блоуэр, подумайте, как плохо это будет выглядеть, если вы не появитесь. Ведь тогда никто не поверит, что вам был послан пригласительный билет, никто, даже если вы повесите его себе на шею, как ярлычок на аптечную склянку, миссис Блоуэр. - Если вы это имели в виду, доктор Кикхербен, - сказала вдова, встревоженная тем, что она может оказаться вне хорошего общества, - так я пойду на представление, как и все. А если дело это постыдное и греховное, то пусть весь стыд падет на голову тех, кто его затеял. Но только я уж ни за что не надену никаких папистских личин - я ведь и девушкой и замужней женщиной прожила в Норт Лите, не знаю уж сколько лет, а характер у меня такой, что я ни святому, ни грешнику не уступлю. Ну, а кто обо мне позаботится, раз вы собираетесь изображать оштукатуренную стену, доктор Кикинбен? - Дорогая моя миссис Блоуэр, если таково ваше твердое решение, я не стану разыгрывать роль стены. Ее милость должна будет принять во внимание мою профессию; она, наверно, поймет, что первое дело для меня и гораздо более важное, чем все спектакли в мире, - оберегать своих пациентов, а если речь идет о том, чтобы позаботиться о такой больной, как вы, миссис Блоуэр, то мой долг пожертвовать всей драматургией, от Шекспира до О'Кифи. Сердце вдовы ликовало, когда она выслушала столь великодушное решение. Ведь и правда, не откажись доктор от намерения, которому она выразила столь крайнее неодобрение, она усмотрела бы в его упорстве самое меньшее признак полного нарушения верности. Поэтому по взаимному между ними уговору решено было, что доктор доставит свою милую вдову в Шоуз-касл без маски и плаща и что размалеванная ширма вместо спины доктора Квеклебена будет водружена на широкие плечи некоего захудалого адвоката, вполне подходящего для роли Стены, ибо череп его по твердости мог поспорить с известкой и камнем самого добросовестного строителя. Нам незачем распространяться о том, как много физических и духовных сил затрачено было всем обществом в промежутке между разработкой столь замечательного плана и приведением его в исполнение. Не станем мы и пытаться рассказывать, как богачи в поисках восточных украшений засыпали письмами эдинбургский "Модный пассаж" и посылали туда комиссионеров; как те, кому бриллианты были не по карману, заменяли их стекляшками или бристольскими подделками; как местных лавочников выводили из себя требования на товары, о которых они до того и понятия не имели; и, наконец, как трудолюбивые пальчики наиболее бережливых девиц и дам скручивали тюрбаны из носовых платков, превращали нижние юбки в шальвары, пороли и шили, кроили и резали и портили множество вполне приличных платьев и юбок, стараясь изготовить нечто напоминающее древнегреческие одеяния. Кто опишет чудеса, которые неутомимые иголки и ножницы с помощью наперстков и ниток создавали из серебристого газа и узорчатой кисеи? И кто достойным образом покажет, как нимфы источника, которым, может быть, и не вполне удалось уподобиться греческим язычницам, достигли, во всяком случае, того, что утратили даже малейшее сходство с добропорядочными христианками? Нет также необходимости перечислять все различные средства передвижения, к коим прибегнул бомонд, чтобы перебраться с источника на зрелище в Шоуз-касл. Они были так же разнообразны, как возможности и притязания их владельцев - от господских выездов с форейторами до скромных наемных экипажей с оплатой по таксе, - впрочем, нет, именно не по таксе, - в которых прибывали особы более низкого ранга. Ради этих последних две почтовые кареты гостиницы превратились, можно сказать, в регулярно курсирующие дилижансы - так часто совершали они рейсы между гостиницей и замком. Это был удачный день для форейторов, но чистое мучение для несчастных почтовых лошадей: редко бывает, чтобы в каком-нибудь обществе все составляющие его группы либо только благоденствовали, либо только страдали от одних и тех же причин. И действительно, нехватка средств передвижения была так велика, что пришлось обратиться к самой Мег Додз с униженной просьбой предоставить ее старое уиски для курсирования (фраза была сформулирована именно так) по Сент-Ронанскому курорту на один лишь этот день и за весьма приличную мзду. Но ради низкой корысти неукротимая Мег, разумеется, не стала мириться со своими соседями из ненавистной курортной гостиницы. - Моя коляска, - заявила она, - обслуживает только моего постояльца и пастора, и даже самому черту я не дам ею пользоваться. Пусть каждый заботится сам о себе. В соответствии с этим данное средство передвижения и выехало в назначенный час, скрипя своим старым кожаным верхом, а в нем, заботливо скрытый шторками от взоров деревенской мелкоты, сидел набоб Тачвуд в костюме индийского купца или, как они именуются, "шрофа". Священнослужитель, может быть, и не проявил бы такой же пунктуальности, если бы к нему непрерывно не поступали письма и записки от его клейкемского приятеля, многочисленные, как куски газет, украшающие хвост змея, которого запускает школьник; они с раннего утра до самого вечера вынуждали его быть начеку, так что мистер Тачвуд нашел его вполне одетым, а уиски прождало у дверей только десять минут, употребленных мистером Каргилом на поиски очков, каковые наконец были благополучно обнаружены у него же на носу. В конце концов мистер Каргил, вместе со своим новым другом, здрав и невредим прибыл в Шоуз-касл. Ворота этого дома с визгом обступила толпа ребятишек, которые при виде странных фигур, вылезавших из каждого экипажа, выражали столь необузданный восторг, что даже пасмурное чело и всем хорошо известный голос приходского сторожа Джонни Терлснека оказались бессильны совладать с ними, хотя Джонни находился во дворе с этой именно целью. Однако два грума или конюха, вооруженные кнутами, все же оттеснили со двора эту шумную ораву, которой, по всеобщему мнению, несколько покровительствовала Клара Моубрей; и детям осталось лишь приветствовать визгом и восторженными кликами пестро разодетых гостей, по мере того как те проходили по дорожке от ворот к крыльцу. Клейкемского набоба и пастора встретили возгласы не менее громкие. Первый заслужил их непринужденностью, с какой он носил белый тюрбан; второй - тем, что вообще редко появлялся на людях; оба же вместе - необычайностью зрелища, которое представлял собою почтенный священнослужитель в одежде более старомодного покроя, чем теперь можно увидеть даже на вселенском соборе шотландской церкви, выступавший рука об руку и, видимо, состоявший в наилучших отношениях с парсом купеческого звания. Оба они на миг задержались у ворот внутреннего двора, любуясь фасадом старинного дома, чья величавость потревожена была столь непривычно веселым событием. Шоуз-касл, хоть и назывался замком, отнюдь не походил на укрепление, и сохранившееся до наших дней здание исстари предназначалось лишь для того, чтобы в нем с удобством проживала мирная семья. У него был низкий, тяжелый фасад, перегруженный украшениями того напыщенного стиля, который не столько сочетал в себе, сколько смешивал античность и готику и был весьма распространен в царствование Иакова VI Шотландского и его злосчастного сына. Двор представлял собою небольшой квадрат, две стороны которого заняты были строениями, предназначавшимися для владельца и его семьи, а третья - конюшнями, единственной частью замка, которой уделялось достаточно внимания, ибо нынешний мистер Моубрей привел их в отличный порядок. С четвертой стороны квадрат замыкала защитная стена, в которой пробиты были главные ворота. Все вместе представляло собою одно из тех сооружений, которые еще можно обнаружить в некоторых старых шотландских поместьях, где безудержное стремление сделать их парковыми (одно время употребляли именно такое выражение) не заставило владельцев снести благородные защитные пристройки, которыми их более мудрые отцы прикрывали свои дома, и подставить жилье резкому северо-западному ветру, уподобляясь пятидесятилетней старой деве, готовой дрожать от холода, лишь бы она могла услаждать общество выставленными напоказ костлявыми красными локтями и морщинистой шеей и грудью. Через двустворчатую, гостеприимно распахнутую по случаю празднества дверь все общество вступило в темный и низкий холл, где стоял сам Моубрей в костюме Тезея, но без герцогской шапочки и мантии, с должной любезностью встречая гостей и указывая, куда каждому из них следует идти. Тех, кому предстояло принять участие в утреннем представлении, провели в одну из старых гостиных, превращенную в артистическое фойе и соприкасавшуюся с рядом комнат в правом крыле дома, приспособленных на скорую руку под актерские уборные, где артисты могли привести в порядок или закончить свой туалет. Все прочие, кто не участвовал в затеваемом спектакле, направлены были налево, в большую, ничем не обставленную столовую, которой уже давно не пользовались, откуда решетчатая стеклянная дверь вела в сад с дорожками, обсаженными тисом и остролистом; садовник, старый и седовласый, подрезал и подстригал эти кусты по правилам, которые некий голландец почел достойными прославления и воспел в дидактической поэме об Ars topiaria <Искусстве садовода (лат.)>. Небольшая дикая рощица, окружавшая прелестную, совершенно гладкую зеленую лужайку и, в свою очередь, окаймленная высокой живой изгородью, вроде описанной выше, сочтена была самым подходящим местом для живых картин. Она была удобна во многих отношениях: прямо против лужайки возвышался небольшой холмик, на котором устроили сиденья для зрителей, получавших тем самым полную возможность обозревать весь этот театр под открытым небом, так как мелкую поросль и кустарник вырубили и на месте их водрузили временные ширмы, которые раздвигались приставленными для этого слугами и, таким образом, заменяли поднимающийся занавес. Крытые шпалеры, проходившие через другую часть сада и примыкавшие к двери в правом крыле замка, казалось, были прямо-таки предназначены для предполагавшегося зрелища, ибо давали участникам представления удобный и незаметный для зрителей доступ на сцену. Столь подходящие со всех точек зрения условия побудили действующих лиц - во всяком случае, тех, кто согласился с такой постановкой дела, - расширить до некоторой степени свой первоначальный план: вместо одной картины, как предполагалось сначала, оказалось возможным показать избранному обществу три или четыре, взятые из разных частей пьесы, что делало спектакль и более длительным и более разнообразным, не говоря уже о таком преимуществе, как чередование эпизодов трагических и комических. Сперва гости бродили по саду, что мало кому было интересно, и пытались угадать, кто именно, заразившись праздничным настроением, переоделся странствующим певцом, коробейником, пастухом, горцем и так далее, а затем потянулись к месту, куда привлекали их приготовленные для зрителей скамьи и ширма, скрывавшая естественную театральную сцену в рощице, и где все подогревало любопытство, особенно же водруженный над лужайкой транспарант с надписью, взятой из пьесы: "Вот эта зеленая лужайка будет нашей сценой, эти кусты боярышника - уборной, и мы можем представлять все в точности". Прошло минут десять, и по рядам зрителей уже пробегал приглушенный ропот нетерпения, как вдруг из-за ближайшей живой изгороди раздался первый звук скрипки Гоу - там расположился его маленький оркестр. Когда он с пылом истинного горца заиграл стратспей, все тотчас же смолкло. Когда же бурный темп танца сменился адажио и полились замирающие жалобные звуки "Розлин-касл", эхо восторженных рукоплесканий, которыми шотландцы всегда встречали и награждали талантливого певца их страны, вывело старые стены замка из сонного оцепенения. - Вот поистине достойный сын своего отца, - сказал Тачвуд священнику, так как они оба поместились рядом, почти в самом центре мест, отведенных для зрителей. - Немало лет прошло с тех пор, как я в последний раз слышал старину Нийла, в Инвере и, правду сказать, до поздней ночи с ним засиделся за оладьями и этелским пивом. Никогда я не думал, что еще при жизни его услышу другого такого же исполнителя. Но тес! Занавес поднимается. Действительно, ширма была отодвинута, и глазам зрителей предстали Гермия, Елена и их возлюбленные в позах, соответствующих сцене всеобщей путаницы, вызванной ошибкой Пэка. Мистер Четтерли и художник исполняли свои роли не лучше и не хуже, чем это вообще делают любители; они испытывали довольно сильное смущение из-за экзотических одеяний, в которых красовались на глазах у всего общества, - и это все, что о них можно было сказать. Что до леди Пенелопы, то от подобной неуместной слабости она была защищена несокрушимой броней самомнения. Она жеманничала, передвигалась мелкими шажками и, несмотря на невзрачность всей своей особы и на ущерб, который время нанесло ее лицу, и без того никогда не отличавшемуся красотой, видимо, изо всех сил стремилась как можно ярче изобразить прекрасную дочь Эгея. Некоторая мрачность, свойственная характеру Гермии, еще увеличилась, когда леди Пенелопа обнаружила, что мисс Моубрей одета лучше, чем она: открытие это было сделано лишь недавно, ибо Клара только один раз участвовала в репетициях, да и то не в сценическом костюме. Однако ее милость не допустила, чтобы там, где она рассчитывала на триумф, тягостное чувство собственного несовершенства возобладало над ее стремлением блеснуть своей игрой и заставило ее существенно изменить заранее выработанную манеру исполнения. Характер представления не давал актерам много лицедействовать, но леди Пенелопа заменила движение такой серией ужимок, которая - по крайней мере разнообразием - могла поспорить с необычайной манерой самого Гаррика: он недаром говаривал, что "колесит" по сцене. Неказистые свои черты она искажала то гримасой безумной любви, обращая лицо к Лизандру, то с выражением изумления и оскорбленного достоинства поворачивала его к Деметрию; под конец она устремила взор на Елену, и черты ее постарались как можно лучше изобразить ярость соперницы, которая уже не в состоянии облегчить наболевшее сердце одними слезами и вот-вот прибегнет к помощи ногтей. Невозможно было представить себе большего несходства в выражении лица, фигуре, поведении, чем между Гермией и Еленой. Последнюю изображала мисс Моубрей, такая прекрасная в своем чужеземном наряде, что все взоры были прикованы к ней. Она стояла на сцене, как часовой на том месте, где ему велели быть. Она еще раньше заявила брату, что хотя, уступая его докучным настояниям, ей и пришлось согласиться на участие в представлении, она будет лишь частью картины, но не действующим лицом. И действительно, вряд ли изображение на картине могло быть неподвижнее, чем она. Лицо мисс Моубрей выражало, по-видимому, глубокую печаль или озабоченность, что вполне соответствовало ее роли, и временами по нему пробегала легкая тень иронии или насмешки, словно она втайне презирала все это представление и даже самое себя за свое согласие принять в нем участие. Однако прежде всего она робела, и чувство это окрасило ей щеки румянцем, хотя и легким, но все же слишком ярким для ее обычной бледности. И когда зрители увидели во всем изяществе и роскоши пышного восточного одеяния ту, кого они привыкли видеть одетой весьма скромно, неожиданность этого контраста еще усилила для них ее очарование, так что взрыв рукоплесканий, наградивший участников представления, относился, можно сказать, к ней одной и мог по своей непосредственной искренности поспорить с тем, которого добивается от публики самый совершенный исполнитель. - Ох, бедняжечка леди Пенелопа! - вздохнула достойная миссис Блоуэр, которая, преодолев свои сомнения насчет допустимости подобного спектакля, теперь смотрела его с живейшим интересом. - И жалко же мне ее бедного личика: оно у нее работает, как паруса на кораблике Джона Блоуэра в свежий ветер; ох, доктор Каклехин, как вы думаете, а ведь хорошо было бы, будь это только возможно, пройтись по нему горячим утюжком, чтобы хоть немножко разгладить морщины? - Тес, тес, милая моя миссис Блоуэр! - сказал доктор. - Леди Пенелопа - дама знатная и моя пациентка, такие люди всегда замечательно играют, и вы должны понимать, что на любительских спектаклях свистеть не принято, гм! - Можете говорить что хотите, доктор, но нет ничего глупее старой дуры. Другое дело, если бы она была так же молода и хороша, как мисс Моубрей, - я и понятия не имела, что это такая красавица: все ведь от платья, вся разница. Какая на ней шаль! Смело можно сказать, что во всей Шотландии такой не сыщешь. Настоящая индийская, ручаюсь. - Настоящая индийская! - произнес мистер Тачвуд презрительным тоном, несколько смутившим миссис Блоуэр. - А как они, по-вашему, выглядят? - Да, право, не знаю, сэр, - ответила она, придвигаясь поближе к доктору, так как, по сделанному ею впоследствии признанию, ей не понравились иноземный облик и резкий тон путешественника. Затем, оправив на плечах свой собственный покров и собравшись с мужеством, вдова добавила: - В Пейзли выделывают превосходные шали, их и не отличишь от заграничных. - Не отличишь пейзлийских шалей от индийских? - переспросил Тачвуд. - Да ведь разницу и слепой распознает, едва дотронется до них кончиками пальцев. Но эта шаль действительно самая лучшая, какую я видел в Британии, и, глядя отсюда, можно подумать, что это и впрямь настоящая този. - Да, в ней должно быть очень приятно, в этой козе, - сказала миссис Блоуэр. - Теперь я ее хорошо разглядела и должна сказать, что это просто красота. - Они называются "този", а не "кози", сударыня, - продолжал путешественник, - хотя шрофы в Сурате в тысяча восемьсот первом году и говорили мне, что их выделывают из козьего пуха. - Вы, наверно, хотели сказать - овечьего, сэр? Козья шерсть слишком груба для пряжи. - Верно, сударыня, для пряжи она не очень-то годится, но надо иметь в виду, что они употребляют только подшерсток. А какие у них краски! Эта този сохранит свой цвет, даже когда от нее останется один лоскуток, - люди там передают такие шали по наследству своим внукам. - Да, цвет и впрямь красивый, - заметила дама, - вроде как шерсть на спине у мыши, только с красноватым оттенком. Интересно, как он у них называется. - Цвет этот там очень любят, сударыня, - сказал Тачвуд, оседлав своего любимого конька. - Мусульмане говорят, что он представляет нечто среднее между цветом шкуры слона и груди фаугхта. - По правде сказать, я и сейчас не очень-то пойму, что это за цвет. - Фаугхта, сударыня, - слово, которым мавры (ибо у индусов он будет "холлах") обозначают одну породу голубя, священного у индийских мусульман, так как они считают, что грудка его окрасилась кровью Али. Но смотрите, сцена кончается. Мистер Каргил, вы сочиняете проповедь, друг мой? О чем это вы задумались? В продолжение всей этой сцены мистер Каргил, не отрываясь, созерцал Клару Моубрей напряженным и тревожным взором, хотя, казалось, сам не сознавал этого. И когда голос приятеля вывел его из задумчивости, он воскликнул; - Прелестная, несчастная!.. Да, я должен повидаться с ней и повидаюсь! - Повидаться с ней? - переспросил Тачвуд, слишком привыкший к странностям своего друга, чтобы доискиваться, почему или зачем он говорит и делает то-то и то-то. - Ну конечно, вы повидаетесь и даже поговорите с ней, если вам этого так хочется. Говорят, - продолжал он, понижая голос до шепота, - будто Моубрей разорен. Не замечаю, чтоб это было так - одевает он свою сестру, как бегуму. Видали вы когда-нибудь такую великолепную шаль? - Роскошь, весьма дорого стоящая, - сказал мистер Каргил с глубоким вздохом. - Хотел бы я, чтобы шаль была уже полностью оплачена! - Что-то не похоже. Вероятнее всего, шаль взята в кредит. А что до цены, то я хорошо знаю, как однажды в Индии за такую вещь дали тысячу рупий. Но тес, тес, сейчас Натаниэл опять заиграет, право слово, да и ширму отодвигают. Ну, они, во всяком случае, щадят нас и не устраивают длинных перерывов в своих дурачествах. Люблю в подобных забавах быстрый темп и веселый огонек. Никакой радости пет, когда шутовство превращается в какие-то похороны, а бубенчики звенят на манер погребального колокола. Раздались звуки музыки, сперва медленной, но закончившейся легким и стремительным аллегро, и на сцене возникли существа, созданные щедрым на самые богатые и чудесные выдумки воображением - шекспировские Оберон и Титания. Пигмейское величие предводителя фей было превосходно передано юной мисс Диггз. Скромность не помешала ее усилиям изобразить Оберона с должным достоинством, и она двигалась по сцене, вполне сознавая, сколь изящен изгиб ее ножек, облеченных в телесного цвета шелк, украшенных жемчужными нитями и возвышавшихся во всем этом блеске над сандалиями алого цвета. Сверкавший каменьями венец придавал еще больше величия хмурому челу короля эльфов в тот миг, когда он во главе своих приближенных вступил па сцену и приветствовал супругу, появившуюся в окружении своей свиты. Неспособность детей оставаться продолжительное время неподвижными была должным образом принята во внимание, и их явление представляло скорее пантомиму, чем живую картину. Маленькая королева эльфов играла свою роль не хуже, чем ее сумрачный повелитель, и на высокомерие, сквозившее в его хмуром приветствии: Не в добрый час я при сиянье лунном Надменную Титанию встречаю - Она ответила взглядом, полным чисто женской раздражительности и пренебрежения. Из прочих детей одни, как это всегда бывает, оказались сообразительными и смелыми, другие - неловкими и робкими. Но детской резвости всегда обеспечены аплодисменты, на которые не скупятся взрослые из чувства жалости, смешанного, быть может, с некоторой завистью. К тому же среди зрителей было немало любящих папаш и мамаш: шумные восторги, по-видимому относившиеся ко всем исполнителям, особенно пылко устремлялись из глубины родительских сердец к их собственным Джекки и Мариям - ибо имя Мэри, прелестнейшее и классичнейшее из шотландских имен, теперь не употребляется в нашей стране. Таким образом, эльфы порезвились, потанцевали и исчезли, сопровождаемые рукоплесканиями. Затем на сцене появились антимаски, если можно так выразиться, Основа и его труппа, и гром аплодисментов встретил юного графа, с исключительным вкусом и умением превратившего себя в некое подобие афинского ремесленника. Он был в греческом одеянии, но так явственно отличавшемся от костюмов более благородных персонажей, что зрители сразу распознали облик неотесанного рабочего-ткача. В частности, особенно шумно выражал свой восторг Тачвуд, из чего легко можно было заключить, насколько удачен костюм: подобно многим другим критикам, сей почтенный джентльмен не отличался изысканным вкусом, но зато обладал превосходной памятью на мелочи, и, хотя наиболее выразительные черты и жесты актера могли пройти для него незамеченными, он не простил бы ему ошибки в покрое рукава или цвете шнурка для ботинок. Но искусство графа Этерингтона не ограничивалось одной лишь удачной внешностью: не повези ему в жизни, он, подобно Гамлету, мог бы благодаря своим способностям получить хорошее место в театральной труппе. Пользуясь лишь средством пантомимы, он так удачно изображал несокрушимое самодовольство Основы, что все зрители, особенно те, кто хорошо знал пьесу, бесконечно веселились. А когда Пэк "преобразил" его, он нес на своих плечах ослиную голову, символ его нового высокого положения, с таким самоуверенным величием, что метаморфоза, и без того достаточно забавная, стала неотразимо комической. Тот же юмор проявил он затем и в своих забавах с феями и в разговоре с господами Паутинкой, Горчичным Зернышком, Душистым Горошком и прочими слугами Титании: все просто помирали со смеху, видя с какой важностью он приглашает их доставить ему удовольствие - почесать его волосатую морду. Моубрей и для Пэка подобрал подходящего актера - это был странного вида мальчик из сент-ронанского Старого городка, с маленькими глазками и огромными ушами, торчавшими словно башенки готического строения. Это необыкновенное существо так удачно изображало веселого и насмешливого духа, что вся группа даже несколько напоминала общеизвестную очаровательную картину сэра Джошуа, изображающую Пэка и находящуюся в великолепной коллекции картин и рисунков на темы Достопамятного барда. Однако это и погубило сент-ронанского Доброго малого Робина, из которого впоследствии не вышло ничего добропорядочного:, он, по выражению Мег Додз, "свихнулся" и ушел с труппой странствующих актеров. Представление закончилось парадным шествием всех исполнителей. Моубрей сообразил, что тут юный лорд мог незаметно для других, но обстоятельно рассмотреть хотя бы внешность его сестры Клары; при этом он невольно с молчаливой гордостью сделал заключение, что его сестра в своем театральном костюме, со всем, что прибавило к ее красоте искусство, превосходит даже блистательную амазонку, леди Бинкс. Правда, Моубрей был вообще не такой человек, чтобы отдать предпочтение одухотворенности черт бедной Клары перед напоминавшей восточную султаншу красотой надменной аристократки, ибо красота эта сулит поклоннику все разнообразие, которое можно найти в лице, привлекательном при любой перемене выражения и изменяющемся так часто, как этого требует страстная, неукротимая натура, не признающая никаких преград и презирающая все увещевания. Надо все же отдать Моубрею справедливость: даже если предпочтение его вызвано было не столько чистотой вкуса, сколько родственной пристрастностью, он в данном случае полностью ощутил все превосходство Клары. И в конце представления он с гордой улыбкой спросил у графа, доволен ли тот проведенным вечером. Остальные исполнители уже разошлись, а юный лорд все еще находился на сцене и с трудом освобождался от своей громоздкой личины, когда Моубрей задал ему этот вопрос, в который, несмотря на его бесхитростную форму, был, конечно, вложен затаенный смысл. - Я согласился бы вечно носить свою ослиную голову, - ответил тот, - при условии, что глаза мои всегда будут получать то же наслаждение, которые они испытывали во время последней сцены. Моубрей, ваша сестра - ангел. - Смотрите, как бы эта ослиная голова не испортила вам вкус, милорд, - отозвался Моубрей. - Но зачем вы явились с нею на парад исполнителей? Я думаю, вам следовало ее снять. - Стыдно сознаться, - возразил граф, - но ведь, по правде говоря, первое впечатление - самое важное, и я подумал, что мне разумнее не появляться в первый раз перед вашей сестрой в обличье хвастуна Основы. - Тогда, милорд, вы все-таки переоденетесь к обеду, если мы назовем так наш второй завтрак? - Я как раз собирался удалиться с этой целью в свою комнату, - ответил граф. - Я же, - сказал Моубрей, - должен выйти на авансцену и распустить зрителей: они, я вижу, все еще сидят разинув рот и ждут продолжения. На том они и расстались. Моубрей в костюме герцога Тезея вышел из-за ширмы и объявил об окончании живых картин, которые они имели честь представить перед уважаемым обществом, поблагодарил зрителей за весьма благосклонное отношение к исполнителям и добавил, что если собравшиеся соблаговолят для развлечения с часок погулять по саду, то по истечении этого времени звон колокола призовет их в дом, где им предложена будет закуска. Сообщение это встречено было аплодисментами, которых заслуживает Amphitryon ou l'on dine <Амфитрион, у которого обедают (франц.).>. Гости покинули свои места напротив импровизированной сцены и разбрелись по достаточно обширному саду, ища, чем бы поразвлечься, или стараясь своими силами изобрести для себя развлечения. В последнем им оказала большое содействие музыка, и вскоре пар двенадцать, а то и больше, "закружились в легкой причудливой пляске" (люблю процитировать неизбитую фразу) под звуки "Монимуска". Прочие гуляли по саду, встречая в конце каждой зеленой аллеи какие-нибудь необычайные маски и заражая других веселым изумлением, которое они сами испытывали. Разнообразие костюмов, непринужденный юмор, проявленный в переодевании теми, кто им обладал, всеобщая готовность испытывать удовольствие и давать его другим, - все это делало маленький маскарад даже более веселым, чем другие развлечения, потребовавшие значительно более основательных и роскошных приготовлений. Содействовал этому также необычный и забавный контраст между фантастическими фигурами, блуждающими по саду, и самим садом - мирным убежищем, которому подстриженные живые изгороди, правильность планировки и старинный облик нескольких фонтанов и искусственных каскадов, где на этот раз хозяин заставил наяд вспомнить свои былые игры, придавали вид необыкновенной простоты и уединенности, так что вся эта сцена, казалось, более соответствовала нравам минувшего, чем нынешнего поколения. Глава 21 ЗАГАДКИ Ведь танцы, игры, песни, маскарад - Всегда любви передовой отряд. "Бесплодные усилия любви" Герои, скройтесь с омраченной сцены. Там же Мистер Тачвуд и неразлучный друг его мистер Каргил бродили в описанной нами веселой толпе, причем первый крайне презрительно критиковал все замеченные им попытки подражать восточным одеяниям и подчеркивал свою собственную удачливость в этом смысле, приветствуя по-арабски или по-персидски проходящих мимо гостей в тюрбанах, а священник, видимо поглощенный какой-то очень важной мыслью, тщетно искал повсюду глазами прекрасную исполнительницу роли Елены. Наконец перед взором его мелькнула знаменитая шаль, по поводу которой приятель его выказал такую ученость, и, отделившись от Тачвуда с совершенно не свойственной ему тревожной стремительностью, он бросился догонять ту, на ком она была надета. - Ей-богу, - заметил его спутник, - доктор сам не свой! Священнослужитель рехнулся! Духовная особа спятила, дело ясное! И как это, черт побери, он, с трудом находящий дорогу от Клейкема к своему дому, решается без посторонней помощи ринуться в подобный водоворот? С таким же успехом он может рассчитывать пересечь Атлантику без кормчего. Надо мне догнать его, пока не приключилось беды. Но осуществить это дружеское намерение путешественнику помешала мчавшаяся по аллее толпа, центром которой был капитан Мак-Терк, разносивший двух псевдогорцев за то, что они осмелились снять брюки и заменить их шотландской юбкой, не изучив предварительно гэльского языка. Что истый кельт осыпал обоих несчастных обманщиков насмешками и оскорблениями, понятно было, разумеется, лишь по его тону и выражению лица, но капитан столь явно кипел негодованием, что фигуры в шотландских пледах, два неотесанных парня из некоего большого промышленного города, быстро раскаялись в своей дерзости и теперь старались как можно скорее выбраться из сада, предпочтя лучше отказаться от своей доли угощения, чем претерпеть последствия, к которым мог привести гнев этого Термаганта шотландских гор. Не успел Тачвуд обойти это препятствие и вновь приняться за поиски священнослужителя, как путь ему снова преградила кучка людей, напоминавших вербовщиков во флот; ими предводительствовал сэр Бинго Бинкс, который так силился поестественнее изобразить пьяного боцмана, что действительно казался сильно выпившим, хотя на моряка походил довольно мало. Испустив град проклятий, от которых выбросилась бы на берег целая флотилия плавучих церквей, он призвал Тачвуда пристать, будь он проклят, к его борту, ибо - пусть даже все его старые доски разойдутся по швам - он должен снова пуститься в море, какой бы потрепанной посудиной он ни был. Бодрые клики его больше напоминали возгласы охотника, обнаружившего лисью нору, чем матросское приветствие. На это Тачвуд тотчас же возразил: - Всей душой готов пуститься в плаванье, только не под командованием сухопутного моряка. Послушай-ка, братец, а ты знаешь, что из конской упряжи применяется на корабле? - Ну, ну, нечего дурака валять, старый франт, - ответил сэр Бинго. - На кой черт нужна на корабле конская упряжь? Что мы, на морских коньках ездим, что ли? Полагаю, братец, теперь мы с тобой квиты. - А ты, отродье пресноводного пескаря, никогда не плававшее дальше Собачьего острова, - отпарировал путешественник, - ты хочешь разыгрывать моряка, а сам никогда не слыхал о бриделе у булиня, о седле бушприта, об уздечке троса, о подпруге для рангоута, о кнуте в подъемном гордене для мелкого такелажа. Вот как можно вывести на чистую воду попрошайку и сберечь шестипенсовик, когда он клянчит у тебя милостыню под личиной безработного матроса. Убирайся-ка подобру-поздорову, а не то констебль отведет всю вашу банду в работный дом. Это разоблачение расхваставшегося боцмана встречено было всеобщим хохотом, и баронету осталось только отступить, бормоча: - Будь ты проклят, старый болтун! Вот черт, кто бы подумал, что от этого старого ночного колпака можно услышать столько морских словечек! За Тачвудом, ставшим теперь центром внимания, увязались два-три бездельника, от которых он постарался избавиться как можно скорее. С нетерпением, отчасти не соответствовавшим его восточному наряду, он разыскивал своего спутника, боясь, как бы с отсутствующим Каргилом не случилось каких-либо неприятностей. Будучи человеком добродушнейшим, мистер Тачвуд отличался в то же время редкой самоуверенностью и весьма склонен был считать, что его присутствие, совет и помощь до крайности необходимы тем, среди кого он живет, и притом не только в чрезвычайных обстоятельствах, но и в самых обычных житейских делах. Тем временем столь тщетно разыскиваемый им мистер Каргил старался не потерять из виду прекрасную индийскую шаль, служившую для него флагом, который дает знать о присутствии преследуемого корабля. Наконец ему удалось подойти так близко, что он смог взволнованным шепотом произнести: - Мисс Моубрей, мисс Моубрей, я должен с вами поговорить. - А что вам нужно от мисс Моубрей? - отозвалась, не поворачивая головы, прелестная девушка, на которой была эта красивая шаль. - Мне надо сообщить вам одну тайну, очень важную тайну, но место здесь совсем неподходящее. Не отворачивайтесь от меня. Ваше счастье в этой, а может быть, и в будущей жизни зависит от того, выслушаете ли вы меня. Желая, вероятно, дать ему возможность поговорить с нею наедине, девушка повела его к одной из старомодных, скрытых в самой густой зелени беседок, которые всегда попадаются в таких садах, как сад Шоуз-касла. И, закутавшись в шаль, чтобы хоть немного скрыть лицо, она остановилась прямо против мистера Каргила в полутьме, под куполообразной сенью мощного платана, ожидая обещанного ей сообщения. - Говорят, - сказал священник настойчиво и торопливо, но тихо, как человек, желающий, чтобы его слышал только тот, к кому он обратился, - говорят, что вы намерены выйти замуж. - Может быть, вас любезно оповестили также и за кого? - отозвалась девушка столь равнодушным тоном, что это несколько озадачило священника. - Юная леди, - ответил он торжественным тоном, - даже если бы мне под присягой сообщили о подобном легкомыслии, я бы этому не поверил. Неужто вы забыли, в каком положении сейчас находитесь? Неужто вы забыли, что мое обещание хранить тайну, и без того, может быть, греховное, вовсе не было безусловным? Или, может быть, вы думали, что существо, ведущее такую затворническую жизнь, как я, навсегда умерло для мира, хотя и блуждает по земле? Знайте, юная леди, что если уж я вправду умер для радостей жизни и ее повседневной суеты, я тем более жив, когда речь заходит об исполнении долга. - Клянусь честью, сэр, если вы не соблаговолите говорить более ясно, я не смогу не только ответить вам, но даже понять вас, - ответила девушка. - Речь ваша слишком серьезна для маскарадной шутки и в то же время недостаточно ясна, чтобы эта серьезность стала мне понятной. - Это раздражение, мисс Моубрей? - спросил священник еще более взволнованным тоном. - Или, может быть, легкомыслие? Или безумие? Но даже после воспаления мозга мы сохраняем воспоминание о причинах нашей болезни. Полноте, вы должны понимать меня и, несомненно, понимаете, когда я говорю, что не позволю вам совершить величайшее преступление ни ради того, чтобы достичь богатства и высокого положения, ни даже ради того, чтобы стать императрицей. Долг мой для меня ясен. И если я услышу хотя бы слово о вашем брачном союзе с этим графом или кто бы он там ни был, знайте, что я сорву покров тайны, так что ваш брат, и жених, и весь свет узнают о вашем истинном положении и о невозможности для вас заключить союз, на который вы идете - я вынужден это сказать - вопреки законам божеским и человеческим. - Но, сэр, - ответила девушка не столько с тревогой, сколько в полном изумлении, - вы ведь даже не сказали мзде, какое вам дело до моего замужества и какие доводы вы можете против него выставить. - Сударыня, - ответил мистер Каргил, - при вашем теперешнем душевном состоянии и в таком окружении я не могу подробнее распространяться на эту тему. Сейчас для нее и время отнюдь не подходящее и - должен это с сожалением отметить - сами вы к ней совершенно не подготовлены. Достаточно того, что вы знаете, на какой скользкой почве стоите. При более подходящем случае я готов, как повелевает мне долг, разъяснить вам всю чудовищность того, что вы, говорят, намереваетесь совершить, разъяснить вам это со всей прямотой, подобающей человеку хотя и скромному, но призванному толковать своим собратьям законы творца. Покамест же я могу не опасаться, что после такого предупреждения вы решитесь на неосторожный шаг. Сказав это, он отошел от девушки с достоинством, которое придает нам сознание исполненного долга, но в то же время с глубочайшей болью, причиненной ему легкомыслием той, к кому он обратился. Она не пыталась удержать его, но, услыхав приближающиеся голоса в одной из примыкавших к платану аллей, вышла из-под дерева и скрылась в другой аллее. Священник, направившийся в противоположную сторону, столкнулся лицом к лицу с какой-то шептавшейся и хихикавшей парочкой: при внезапном его появлении эти двое, видимо, сразу переменили тон с довольно фамильярного по отношению друг к другу на более церемонный. Дама была не кто иная, как прекрасная царица амазонок: по всей видимости, она переняла недавнюю склонность Титании к буяну Основе, ибо вела упомянутую нами интимную беседу с последним представителем цеха афинских ткачей, который совершенно преобразился, побывав в только что отведенной ему комнате и приняв более изящный облик испанского кавалера былых времен. Теперь он щеголял в плаще, с пышным пером на шляпе, шпагой, кинжалом и гитарой, одетый так, словно готовился исполнить серенаду под окном своей дамы. Он был в богато расшитом камзоле, и на груди у него, как принадлежность национального костюма, висела шелковая маска, которую можно было сразу надеть, чтобы избежать нескромного взора. Иногда очень рассеянных людей, вопреки этому их свойству, озаряет внезапное воспоминание, словно солнечный луч, прорвавшийся вдруг сквозь густой туман и ярко осветивший какой-то определенный предмет ландшафта, и тогда они начинают действовать с полной уверенностью и убежденностью. Так бывало и с мистером Каргилом. И вот сейчас, не успел он взглянуть на испанского кавалера, в котором не узнал ни графа Этерингтона, ни хвастуна Основу, как с волнением схватил его за руку; кавалер попытался вырваться, но Каргил, не отпуская его, вскричал горячо и вместе с тем торжественно: - Я рад, что встретился с вами. Небо послало вас сюда в назначенный им час. - Благодарю вас, сэр, - весьма холодно ответил лорд Этерингтон. - Думаю, что встреча наша доставила радость лишь вам одному, так как я вас что-то не припоминаю. - Разве имя ваше не Балмер? - спросил священник. - Я знаю, я иногда могу ошибиться... Но я уверен, что вас зовут Балмер. - Ни я сам, ни восприемники мои об этом и не слыхивали. Полчаса назад меня звали Основой, отсюда, может быть, и произошло все недоразумение, - ответил граф вежливо, но крайне холодно и сдержанно. - Разрешите мне пройти, сэр: мне надо проводить даму. - В этом нет необходимости, - возразила леди Бинкс. - Предоставляю вам и вашему старому Другу вспоминать былое знакомство, - ему, кажется, нужно вам что-то сказать. С этими словами дама удалилась, видимо довольная случаем выказать притворное равнодушие к обществу его милости в присутствии человека, застигшего их в момент, когда между ними, казалось, возникала самая пламенная близость. - Вы задерживаете меня, сэр, - сказал граф Этерингтон мистеру Каргилу. Тот, удивленный и несколько растерявшийся, все еще стоял прямо против молодого дворянина и так близко к нему, что граф не мог бы двинуться дальше, не оттолкнув Каргила. - Я, право же, должен проводить даму, - добавил он, делая еще одну попытку пройти вперед. - Молодой человек, - сказал мистер Каргил, - вам не удастся обмануть меня. Я уверен, разум мой убеждает меня, что вы действительно Балмер, которого само небо прислало сюда, чтобы преступление было предотвращено. - А вас, - сказал лорд Этерингтон, - человека, которого, насколько мне подсказывает память, я никогда в жизни не встречал, вас направил сюда сам дьявол, чтобы вызвать скандал. - Прошу прощения, сэр, - сказал священник, пораженный тем, что граф возражает ему с таким спокойным упорством, - прошу прощения, если ошибся.., то есть если я действительно ошибся.., но это не так.., я уверен, что прав! Та же наружность, та же улыбка.., нет, я не ошибся. Вы - Вэлентайн Балмер, которого... Но я не стану упоминать здесь о ваших личных делах... Довольно: вы - Вэлентайн Балмер. - Вэлентайн? Вэлентайн? - с раздражением отозвался лорд Этерингтон. - Я ни Вэлентайн, ни Орсон. Разрешите откланяться, сэр. - Останьтесь, сэр, останьтесь, я требую этого, - сказал священник. - Если вы не желаете раскрыть, кто вы такой, то, может быть, лишь потому, что забыли, кто я? Так позвольте мне назвать себя: я достопочтенный Джосайя Каргил, пастор в Сент-Ронане. - Раз уж вы лицо, столь достойное уважения, сэр, - ответил молодой дворянин, - до чего, впрочем, мне совершенно нет дела, я полагаю, что когда вы утром выпиваете что-либо слишком крепкое, вам лучше выспаться дома, прежде чем появляться в обществе. - Во имя неба, юный джентльмен, - продолжал мистер Каргил, - оставьте эти несвоевременные и неподобающие шутки и скажите мне прямо: не вы ли - я все еще твердо в этом уверен - тот молодой человек, который семь лет назад вверил мне некую важную тайну? Если бы я сейчас раскрыл ее постороннему человеку, то и сам был бы огорчен до глубины души и последствия этого могли бы оказаться крайне пагубными. - Вы проявляете в отношении меня большую настойчивость, сэр, - сказал граф, - и взамен я буду с вами совершенно откровенен. Я не тот человек, за которого вы меня принимаете. Ступайте искать его где хотите, а еще лучше - поищите-ка свой собственный разум, ибо - должен сказать со всей прямотой - вы гнете куда-то не туда. Сказав это, он сделал движение, свидетельствовавшее о самом решительном намерении двинуться дальше, так что мистеру Каргилу осталось лишь уступить и дать ему дорогу. Достойный священнослужитель продолжал стоять на месте как вкопанный. По свойственной ему привычке думать вслух, он воскликнул, обращаясь к самому себе: - Воображение мое сыграло со мной немало удивительных штук, но эта из них самая необычайная! Что мог подумать обо мне этот молодой человек? Наверно, разговор с этой несчастной юной особой так подействовал на меня, что глаза мои обманулись и я связал с ее историей первого же встретившегося мне человека. Что должно было подумать обо мне это совершенно постороннее лицо? - Да то же, что думает о тебе любой, кто тебя знает, пророк, - произнес дружеский голос Тачвуда. И, чтобы окончательно пробудить священнослужителя, приятель хлопнул его по плечу. - А именно, что вы злосчастный лапутский философ, которому в толпе оторвали полу кафтана. - Ну, ну, пойдемте - раз я снова подле вас, можете ничего не бояться. Да что с вами? Сейчас я к вам присмотрелся, и выглядите вы, по-моему, так, словно увидели василиска, хотя зверь этот вряд ли существует, иначе я встретил бы его где-нибудь во время моих странствий. Но вы какой-то бледный и перепуганный. Да что же, черт побери, случилось? - Да ничего, - ответил священник, - кроме того лишь, что я сейчас сотворил неслыханную глупость. - Подумаешь, беда! Тут не о чем вздыхать, пророк. Это случается с каждым по меньшей мере дважды в сутки. - Но я едва не выдал постороннему человеку тайну, затрагивающую честь некоей старинной фамилии. - Вот уж это напрасно, доктор, - сказал Тачвуд, - наперед будьте осторожны. И вообще я посоветовал бы вам даже с вашим церковным сторожем Джонни Тирлснеком начинать разговор лишь после того, как вы, задав три ясных вопроса и получив три ясных ответа, не убедитесь, что перед вами действительно означенный Джонни в своей телесной субстанции и что воображение ваше не наделило кого-то другого подпаленным париком и потертым коричневым кафтаном достойного Джонни. Ну, ну, пойдемте. С этими словами он потащил за собой озадаченного священника, хотя тот тщетно приводил всевозможные доводы, чтобы только бежать от этих игрищ, в которые он оказался столь неожиданно замешан. Он жаловался на головную боль, но его приятель уверил, что стоит ему отведать какого-нибудь кушанья или пропустить стаканчик, и она тотчас же пройдет. Он ссылался на дела, но Тачвуд отвечал, что единственное его дело - сочинять проповедь на ближайшее воскресенье, до которого остается всего два дня. Под конец мистер Каргил признался, что ему не хотелось бы повстречаться снова с человеком, в котором он с таким упорством старался усмотреть знакомого, а это - теперь уж он уверен - было лишь игрой его воображения. Путешественник презрительно отверг все эти щепетильные соображения, заявив, что встречи между гостями носят здесь совершенно такой же случайный характер, как общение на каком-нибудь постоялом дворе, и ни к чему никого не обязывают. - Так что вам незачем обращаться к нему хотя бы с одним словом извинения или чего-либо подобного, а пожалуй - да, так даже будет лучше, - я, как человек, знающий свет, сам скажу за вас надлежащие слова. Разговаривая со священником, Тачвуд тащил его к дому, куда их призывал обещанный звон колокола. Гости собирались в уже упоминавшейся старой гостиной, чтобы перейти оттуда в столовую, где приготовлено было угощение. - А теперь, доктор, - продолжал деятельный приятель мистера Каргила, - давайте посмотрим, кто из этих людей оказался жертвой вашей ошибки. Не то ли вон животное в костюме шотландского горца? Или же нахальная скотина, пытающаяся выдать себя за боцмана? Ну, кто же из них? А, вот появились и остальные - одна парочка за другой, на ньюгетский манер: молодой хозяин дома со старой леди Пенелопой - он, кажется, собирается разыгрывать Одиссея? - и граф Этерингтон с супругой лорда Бинго. А я-то полагал, что ему следовало выступать об руку с мисс Моубрей. - Как вы сказали, граф..? - с волнением спросил священник. - Как это вы назвали молодого человека в испанском костюме? - Ого! - сказал путешественник. - Выходит, я обнаружил домового, который вас напугал? Пойдемте-ка, пойдемте, я вас с ним познакомлю! С этими словами он потащил его к лорду Этерингтону и, прежде чем духовное лицо успело членораздельно выразить протест, церемония представления состоялась: - Милорд Этерингтон, позвольте мне представить вам мистера Каргила, пастора здешнего прихода, ученого джентльмена, у которого голова частенько пребывает в Святой земле, хотя друзьям его в это время кажется, будто он среди них. Он жестоко казнится, милорд, из-за того, что принял вашу милость бог знает за кого. Но, познакомившись с ним, вы убедитесь, что он способен наделать немало еще более странных ошибок, а потому мы надеемся, что ваша милость не примет оплошность за оскорбление. - Где не было желания оскорбить, там не может быть никакого оскорбления, - весьма учтиво ответил лорд Этерингтон. - Это мне надо просить у достопочтенного джентльмена прощения за то, что я убежал от него, не дав ему как следует объясниться. Прошу его извинить меня за резкость, неизбежную, если принять во внимание место и обстоятельства: я в это время провожал даму. Мистер Каргил не спускал глаз с молодого аристократа, пока тот говорил все это с равнодушным спокойствием человека, извиняющегося перед нижестоящим для того, чтобы его не могли счесть невежей, но с полнейшим безразличием к тому, будет ли его извинение сочтено удовлетворительным. И пока священник смотрел на лорда, его столь твердое убеждение, что граф Этерингтон и юный Вэлентайн Балмер - одно лицо, таяло, как иней в лучах утреннего солнца, и под конец рассеялось совсем, так что он сам начал удивляться, как оно могло прийти ему в голову. Несомненно, в чертах лица имелось какое-то разительное сходство, иначе он не впал бы в подобное заблуждение. Но весь облик, интонация, манера говорить были совершенно несхожи, и так как внимание мистера Каргила приковывали теперь именно эти особенности, он склонен был считать, что оба лица не имеют между собой ничего общего. Священнику оставалось теперь только, в свою очередь, извиниться, отойти от почетного места за столом и устроиться где-нибудь среди людей более простого звания, которые он, несомненно, предпочел бы при своей скромности. Но внезапно им завладела леди Пенелопа Пенфезер: задержав его самым изящным и любезным образом, она настояла на том, чтобы мистер Моубрей представил их друг другу и чтобы мистер Каргил сел за стол рядом с ней. Она столько наслышалась о его учености и его достоинствах, ей так хотелось свести с ним знакомство, что она и помыслить не может о том, чтобы упустить такую возможность, исключительно редкую из-за ученых занятий мистера Каргила и его затворнической жизни. Словом, ее милость устремилась на охоту за интересным и уклоняющимся от общества гостем и, захватив свою добычу, вскоре с торжеством усадила ее подле себя. Таким образом, Тачвуд и его друг снова разлучились: первого из них леди Пенелопа не пригласила и даже попросту вовсе не заметила, так что ему пришлось сесть на одно из менее почетных мест, где он вызвал у своих соседей немалое изумление быстротой, с которой отправлял себе в рот вареный рис с помощью струганных палочек. Мистер Каргил, оказавшийся без всякой дружеской поддержки под огнем леди Пенелопы, вскоре нашел этот обстрел настолько быстрым и частым, что его любезность, в течение уже многих лет редко подвергавшаяся испытанию светской болтовней, быстро испарилась. Леди Пенелопа начала с того, что попросила мистера Каргила подсесть поближе, ибо инстинктивный страх перед светскими дамами заставил его отодвинуться подальше. В то же самое время она выразила надежду, что он не очень опасается ее, как сторонницы епископальной церкви: ее отец принадлежал к этому исповеданию; "правда, - продолжала она, изобразив на лице то, что считала лукавой улыбкой, - мы вели себя не очень примерно в сорок пятом году, как вы, наверно, слышали, но все это уже давно кончилось", и она уверена, что мистер Каргил достаточно либерален, чтобы не проявлять из-за этого неприязненных чувств или отчужденности. Пусть он не сомневается, что она далека от неодобрительного отношения к пресвитерианской службе; она, право же, часто хотела послушать ее там, где она могла бы пленить ее и просветить (любезная улыбка), то есть в сент-ронанской церкви, и надеется это сделать, как только мистер Моубрей получит заказанную им в Эдинбурге печь, которая должна просушить для нее церковные скамьи. Все эти речи, сопровождавшиеся широкими улыбками и всяческими ужимками, и любезность, простиравшаяся до напоминаний о том, что священнику надо допить чашку чая, переслащенного, дабы скрыть недостаток крепости и аромата, - все это не требовало и не получало в ответ ничего, кроме любезных взглядов и утвердительных кивков. - Ах, мистер Каргил, - продолжала неистощимая леди Пенелопа, - профессия ваша так много требует и от сердца человека и от его разумения, она так связана со всем, что есть доброго и милосердного в нашем существе, с нашими самыми лучшими и чистыми чувствами, мистер Каргил! Вы знаете слова Голдсмита: Всегда готов он долг свой исполнять - За всех молиться, чувствовать, рыдать. Драйден тоже создал неподражаемый образ приходского священника, хотя время от времени мы узнаем, что есть и живой человек, вполне способный соревноваться с ним (тут еще одна многозначительная ужимочка и выразительная улыбка), Душе он подчинил свои желанья, Почти грехом в нем стало воздержанье, Но все-таки к другим он не был строг, Суровостью облечь себя не мог: Лицо его светилось добротой И искренностью ясной и святой. Пока ее милость декламировала, блуждающий взор священника свидетельствовал о том, что мысли : его где-то далеко: может быть, он обдумывал, как устроить перемирие между Саладином и Конрадом Монсерратским, а возможно, его занимали и какие-либо! события текущего дня. Во всяком случае, леди Пенелопа принуждена была одернуть своего рассеянного слушателя, задав ему наводящий вопрос: - Вы ведь хорошо знаете Драйдена, мистер Каргил? - Не имел чести быть ему представленным, сударыня, - ответил Каргил, выведенный из задумчивости, но лишь наполовину уразумевший, что именно у него спросили. - Как так, сэр? - изумленно воскликнула дама. - Сударыня!.. Миледи!.. - растерянно забормотал мистер Каргил. - Я спросила, нравится ли вам Драйден. Но вы, ученые, так рассеяны, - может быть, вам послышалось - Лейден. - Преждевременно угасший светильник, сударыня, - сказал мистер Каргил. - Я хорошо его знал. - Я тоже, - живо ответил небесно-голубой чулочек. - Он говорил на десяти языках. Какое унижение для меня, бедняжки: я ведь могу похвалиться только пятью! Но с того времени я кое-чему научилась. Вы должны помочь мне учиться дальше, мистер Каргил, - это было бы человеколюбиво с вашей стороны. Но, может быть, вы боитесь обучать особу женского пола? То, что при этих словах вспомнилось мистеру Каргилу, пронзило сознание его такой же острой болью, как если бы в тело его вошла рапира. Невозможно не отметить здесь, что неугомонный болтун в обществе подобен торопливому прохожему в уличной толпе: помимо прочих доставляемых им неприятностей, он обязательно наступает кому-нибудь на мозоль и задевает чьи-либо чувства, не зная и не замечая этого. - Кроме того, теперь, когда мы с вами так хорошо познакомились, вы непременно должны помочь мне с моей скромной благотворительности, мистер Каргил. Есть тут эта Энн Хегги... Я ей вчера кое-что послала, но говорят - мне бы не следовало упоминать об этом, но ведь никому не приятно, когда то немногое, что ты можешь дать, попадает в недостойные руки, - говорят, она не совсем порядочная особа, короче говоря - невенчанная мать, мистер Каргил, а мне совсем не годится потакать распутству. - Я полагаю, сударыня, - серьезным тоном возразил священник, - что бедственное положение этой несчастной женщины вполне оправдывает щедрость вашей милости, даже если поведение ее неблаговидно. - О, я не какая-нибудь ханжа, уверяю вас, мистер Каргил, - ответила леди Пенелопа. - Если уж я лишаю кого-либо своей поддержки, то по самой уважительной причине, никак не иначе. Я могла бы рассказать вам об одной своей близкой приятельнице, которую поддерживала наперекор всему общественному мнению тут на водах, потому что в глубине души не сомневаюсь - она лишь немного безрассудна, и больше ничего, просто безрассудна. О, мистер Каргил, как можно так многозначительно глядеть туда, напротив нас, - кто бы мог подумать, что вы на это способны? Фи, как это можно - сразу показывать, о ком именно идет речь! - Даю честное слово, сударыня, я совершенно не понимаю... - Фи, фи, мистер Каргил, - продолжала она со всем возмущением и удивлением, какие только можно было высказать конфиденциальным шепотом, - вы поглядели на миледи Бинкс... Я знаю, что вы подумали, но это ошибка, уверяю вас, вы совершенно заблуждаетесь. Конечно, я предпочла бы, чтобы она не так откровенно флиртовала с молодым лордом Этерингтоном, мистер Каргил, - ведь ее положение особенно щекотливо. Мне кажется, она ему самому наскучила: смотрите, мы еще не успели сесть за стол, как он уже уходит - вот удивительно! И, кроме того, не кажется ли вам странным, что мисс Моубрей не присоединилась к нам? - Мисс Моубрей? Что вы сказали о мисс Моубрей? Разве она не здесь? - вздрогнув, спросил мистер Каргил, и лицо его выразило живой интерес, которого он дотоле отнюдь не проявлял к словообильным излияниям ее милости. - Ах, бедняжечка мисс Моубрей, - сказала леди Пенелопа, понизив голос и качая головой, - она еще не появлялась, и брат ее как раз пошел наверх, чтобы привести ее сюда, так что пока нам остается только смотреть друг на друга. Как все это странно! Но вы знаете Клару Моубрей? - Я, сударыня? - переспросил мистер Каргил, проявляя теперь вполне достаточно внимания. - Да, правда, я знаю мисс Моубрей, то есть знал ее несколько лет тому назад... Но вашей милости ведь известно, что она долго болела... Во всяком случае, здоровье ее было расстроено, и я давно не встречался с этой юной леди. - Знаю, дорогой мистер Каргил, знаю, - продолжала леди Пенелопа все тем же глубоко сочувственным тоном, - знаю. Весьма, весьма прискорбные обстоятельства лишили ее вашего руководства и дружеского совета. Все это мне хорошо известно, и, сказать по правде, я беспокою вас и навязываю вам свое знакомство главным образом ради бедной Клары. Вместе с вами, мистер Каргил, мы могли бы сделать чудеса для излечения ее больной души, уверена, что могли бы.., конечно, если бы вы отнеслись ко мне с полным доверием. - А мисс Моубрей выражала желание, чтобы ваша милость беседовали со мной о вещах, касающихся ее? - спросил священник, выказывая гораздо больше осторожной проницательности, чем могла предав положить за ним леди Пенелопа. - В таком случае я был бы счастлив услышать, что именно она вам сказала, и ваша милость может располагать всем не многим, на что я способен. - Я.., я.., я не могу со всей определенностью утверждать, что мисс Моубрей прямо поручила мне говорить с вами, мистер Каргил, на этот счет, - несколько нерешительно ответила ее милость. - Но итак привязана к милой девочке, и к тому же, знаете, этот союз может привести к нежелательным последствиям. - Какой союз, леди Пенелопа? - спросил мистер Каргил. - Ну вот, мистер Каргил, вы уж очень далеко зашли, отстаивая свои привилегии шотландца: я не задала вам ни одного вопроса, на который вы не ответили бы другим вопросом. Давайте поговорим хоть пять минут с полной откровенностью, если, конечно, вы соблаговолите. - Мы будем говорить столько времени, сколько пожелает ваша милость, - ответил мистер Каргил, - при условии, что речь будет идти о делах вашей милости или моих собственных, если, конечно, предположить, что последние хоть на миг могут вас заинтересовать. - Ах, какой вы! - сказала леди Пенелопа с деланным смехом. - Вам бы следовало быть не пресвиторианским, а католическим священником. Какого бесценного исповедника потерял прекрасный пол в вашем лице, мистер Каргил, и как искусно вы сумели бы вывернуться, когда ваши духовные дочери взялись бы расспрашивать вас! - Насмешка вашей милости слишком жестока, чтобы я мог должным образом отпарировать ее, - ответил мистер Каргил, кланяясь более непринужденно, чем ожидала бы ее милость. Слегка подавшись назад, он положил конец беседе, которая начала его несколько смущать. В этот момент шепот удивления пронесся по столовой, куда только что вошла мисс Моубрей об руку с братом. Причина этого шепота станет понятнее, если мы расскажем, что произошло между братом и сестрой. Глава 22 УГОВОРЫ Нельзя идти на праздник в этих тряпках: Пойдем ко мне, наденьте мой костюм. "Укрощение строптивой" Войдя с леди Пенелопой в зал, где были накрыты столы, Моубрей со смешанным чувством тревоги, досады и раздражения заметил, что сестра его отсутствует, а на руке лорда Этерингтона, которому по его расчету подобало бы вести к столу хозяйку дома, повисла леди Бинкс. Окинув комнату быстрым, тревожным взглядом, он убедился, что сестры его так нигде и нет. Присутствующие дамы, как выяснилось, ничего о ней не знали, и только леди Пенелопа сказала, что сейчас же после того, как окончилось представление, она перекинулась с Кларой несколькими словами у нее в комнате. Туда-то Моубрей и поспешил отправиться, громко посетовав на то, что сестра его так долго переодевается, но про себя надеясь, что запоздала она не по какой-либо более существенной причине. Он быстро взбежал вверх по лестнице, безо всяких церемоний вошел в гостиную сестры и, постучавшись в туалетную комнату, попросил ее поторопиться. - Все общество ждет не дождется, - сказал он, стараясь говорить шутливым тоном, - а сэр Бинго Бинкс требует твоего присутствия, чтобы поскорее наброситься на холодное мясо. - Кормушки засыпаны доверху, - ответила Клара из-за двери, - сейчас, сейчас! - Нет, шутки в сторону, Клара, - продолжал брат, - ведь леди Пенелопа тоже мяучит, словно голодная кошка. - Иду, иду, котик, - ответила Клара тем же тоном, что и раньше, и с этими словами вошла в комнату. Она сняла все свои украшения, и теперь на ней был костюм для верховой езды - любимый ее наряд. Брата это удивило и рассердило. - Честное слово, Клара, - сказал он, - ты себя ведешь возмутительно. Я спускаю тебе все твои причуды при обычных обстоятельствах, но уж сегодня-то ты могла бы сделать мне милость и выглядеть как моя сестра, как леди, принимающая у себя в доме гостей. - Ну вот еще, милый Джон, - ответила Клара, - если гостям хватает угощения, я не понимаю, зачем мне думать о том, как они наряжены, а им - волноваться по поводу того, что на мне надето простое платье. - Нет, нет, Клара. Это не годится, - возразил Моубрей, - ты обязательно должна вернуться в свою комнату и как можно скорее переодеться. Нельзя сойти вниз к гостям в этом платье. - Можно, Джон, и я так и сделаю. Сегодня я уже выступала для твоего удовольствия бог знает в каком виде и теперь решила весь остаток дня провести одетая как обычно, то есть так, чтобы видно было, что я не принадлежу к свету и не хочу иметь никакого отношения ко всем его затеям. - Честное слово, Клара, я заставлю тебя раскаяться, - сказал Моубрей более резко, чем он обычно говорил с сестрой. - Не сможешь, милый Джон, - хладнокровно возразила она, - разве что прибьешь меня, но думаю, что тогда придется раскаиваться тебе самому. - Уж не знаю, как с тобой следовало бы обращаться, - пробормотал Моубрей сквозь зубы, но, овладев собою, проговорил вслух: - Долгий опыт показал мне, Клара, что твое упорство в конце концов перешибет мой гнев. Давай сразу уговоримся: оставайся в своем старом платье, раз уж тебе хочется выставляться в нем напоказ, но хотя бы накинь на плечи шаль - ею все восхищаются, каждая наша гостья мечтает рассмотреть ее получше: никто не верит, что она настоящая индийская. - Будь мужчиной, Моубрей, - ответила сестра, - занимайся лошадиными попонами и оставь в покое шали. - А ты будь женщиной, Клара, и думай о них, когда этого требуют обычаи и пристойность. Ну, возможно ли это? Неужто ты не дашь себе труда сделать для меня такой пустяк? - Сделала бы, если бы могла, - ответила Клара. - Но раз уж тебе надо знать правду, то - не сердись на меня - шали у меня больше нет. Я подарила ее.., отдала той, кому, может быть, и надлежит быть ее владелицей. Правда, она обещала мне что-нибудь дать взамен. Я отдала ее леди Пенелопе. - Да, - ответил Моубрей, - она подарит тебе какое-нибудь произведение своих собственных прелестных ручек, я полагаю, или даже парочку рисунков ее милости, сделанных для каминной ширмы. Клянусь душой, честное слово, это никуда не годится! Это очень скверно по отношению ко мне, Клара, этому нет названия. Даже если бы шаль была дешевая, ты могла бы ценить ее хотя бы как мой подарок. Пу что ж, спокойной ночи. Мы как-нибудь обойдемся без тебя. - Нет, милый Джон, подожди минутку, - сказала Клара, удержав его за руку, когда он сердито повернулся к двери. - Ведь нас только двое близких друг другу людей на белом свете, не будем ссориться из-за какой-то тряпки. - Вот так тряпка! - вскричал Моубрей. - Она стоит пятьдесят гиней, бог свидетель, которые мне не так-то легко скопить, а ты говоришь - тряпка! - О, дело не в цене, - возразила Клара. - Это был твой подарок, и ты прав: одного этого достаточно, чтобы бережно хранить до самой смерти даже самый жалкий лоскуток ее. Но, право же, у леди Пенелопы был такой несчастный вид, и бедное личико ее кривилось такими гримасами огорчения и досады, что я уступила ей шаль и согласилась говорить всем, что она мне дала ее надеть на время представления. Наверно, она опасалась, что я пойду на попятный или что ты отберешь у нее шаль, как наследственное имущество, потому что она лишь ненадолго накинула ее на плечи, чтобы, так сказать, утвердить свое право собственности, а затем отправила с нарочным к себе в гостиницу. - Черт бы побрал, - вспыхнул Моубрей, - эту жадную, бессовестную ведьму. Сердце у нее жесткое, как кремень, злобное, себялюбивое, а она навела на него лоск чувствительности и хорошего вкуса. - Нет, Джон, в данном случае она имела основание жаловаться. Шаль была предназначена ей или же почти предназначена - она показала мне письмо из магазина, но какой-то твой агент перехватил ее, заплатив наличными, - ведь перед этим не устоит ни одни торговец. Ах, Джон, сдается мне, твой гнев на добрую половину вызван тем, что не удался твой план досадить бедной леди Пенелопе, и причин для негодования у нее, кажется, больше, чем у тебя. Ну-ну, у тебя уже то преимущество перед нею, что впервые эта шаль была выставлена напоказ твоей сестрой - если, конечно, на моих бедных плечах она могла считаться выставленной, - так что пусть уж леди Пенелопа мирно пользуется ею дальше. А теперь пойдем ко всем этим милым людям, и ты увидишь, как приветливо и учтиво я буду себя вести. Моубрей, балованное дитя, привыкшее, чтобы его причудам потакали, был крайне расстроен неудачей своего замысла досадить леди Пенелопе, но сразу понял, что с сестрой ему говорить об этом больше не следует. Про себя же он обозвал леди Пен истинной гарпией и синим чулком и поклялся отомстить ей, совершенно напрасно забывая, что он первый вмешался в это необыкновенно важное дело, став поперек дороги ее милости, имевшей определенные виды на означенную шаль. "Но я покажу ей! - думал он. - Ее милость еще попляшет у меня за свое поведение. Пусть не воображает, что ей удалось безнаказанно провести бедную полупомешанную девушку вроде Клары; ей еще и так и этак придется об этом услышать". Преисполненный столь благородных и глубоко христианских чувств к леди Пенелопе, он спустился вместе с сестрой в столовую и подвел ее к предназначенному ей хозяйскому месту. Встретивший Клару шепот изумления был и вправду вызван ее неподобающим для данного случая туалетом. Придвигая сестре стул, Моубрей извинился за ее запоздалое появление и притом еще в костюме для верховой езды. - Какие-то духи, - заметил он, - Пэк или другой проказливый чертик - порылись у нее в гардеробе и унесли все, что можно было надеть к столу. Со всех сторон посыпались любезные протесты: да можно ли требовать, чтобы мисс Моубрей еще раз переодевалась ради них, гостей; да ведь на сцене она сияла, как солнце, а теперь в будничном платье светит, как полная луна (этот комплимент был отпущен достопочтенным мистером Четтерли); да ведь мисс Моубрей у себя дома, где она в полном своем праве обрядиться, как ей удобнее. Последняя любезность, не менее, во всяком случае, уместная, чем предшествующие, была вкладом добрейшей миссис Блоуэр, которой мисс Моубрей и ответила особым, весьма приветливым поклоном. После столь подходящего к случаю комплимента миссис Блоуэр вполне могла бы заткнуть фонтан своего красноречия, как выразился бы доктор Джонсон, по ведь известно, что никто не умеет остановиться вовремя. Она высунулась вперед с блаженной улыбкой па своем широком добром лице и так же громогласно, как ее покойный супруг, когда он в ветреный день переговаривался на судне со своим помощником, выразила удивление, почему это мисс Клара Моубрей не надела ту чудную шаль, в которой была на сцене: она ведь сидит тут на самом сквозняке. Боится, верно, как бы не запачкать ее в тарелке с супом, или в соуснике, или еще в чем... А вот у нее, у миссис Блоуэр, есть три шали, за которые, правда, заплачено дороже, чем они стоят, и если бы мисс Моубрей согласилась поносить одну из них, - хоть они подделка под индийские, - плечикам ее в ней было бы так же тепло, как в настоящей, и не так жалко было бы ее замарать. S- Очень любезно с вашей стороны, миссис Блоуэр, - сказал Моубрей, не в силах противостоять искушению, которым явилась для него эта речь, - но сестра моя еще не занимает настолько высокого положения, чтобы позволить себе отбирать у своих друзей шали. Леди Пенелопа побагровела до самых глаз, и на языке у нее уже вертелся очень резкий ответ. Однако она не дала ему сорваться, но самым дружеским образом кивнула мисс Моубрей, весьма выразительно на нее при этом взглянув, и сказала: - Так вы, значит, сообщили своему брату о маленькой сделке, которую мы заключили нынче утром? Tu me lo pagherai <Ты мне за это заплатишь (итал.).>. Честно предупреждаю вас: берегитесь, чтобы какой-нибудь ваш секрет не стал мне известным. Больше ничего я вам не скажу. От каких пустяков зачастую зависят важные события жизни человеческой! Если бы леди Пенелопа поддалась своему первоначальному гневному порыву, все, вероятно, закончилось бы одной из тех полукомических-полусерьезных стычек, которыми ее милость и мистер Моубрей не раз уже забавляли общество. Больше всего, однако, надо опасаться мщения подавленного и отложенного. И события, о которых мы здесь повествуем, тесно связаны с последствиями открытого недоброжелательства леди Пенелопы. Она решила, что вернет Кларе шаль, которую рассчитывала было получить в собственность по весьма сходной цене, но втайне дала себе слово отомстить и брату и сестре, чувствуя, что до известной степени обладает ключом к кое-каким их семейным делам и что на этой позиции может расположить свои батареи. Старые обиды, соперничество с сент-ронанским лэрдом, главная роль, отведенная Кларе на сегодняшнем представлении, - все это соединилось с непосредственной причиной озлобления, и теперь леди Пенелопе оставалось только обдумать наиболее действенный план мести. Пока все эти мысли проносились в ее голове, Моубрей искал глазами графа Этерингтона, полагая, что самым подходящим делом было бы официально познакомить его с сестрой во время угощения или, во всяком случае, до разъезда гостей: знакомство могло послужить прелюдией к более близким отношениям, которым по намеченному плану предстояло между ними завязаться. К величайшему его удивлению, молодого графа нигде не было видно, место же, занятое им прежде рядом с леди Бинкс, спокойно присвоил себе Уинтерблоссом, так как это был самый удобный и мягкий стул в комнате, стоявший ближе всего к месту хозяйки, куда обычно ставятся самые изысканные угощения. Сей добропорядочный джентльмен сказал ее милости два-три плоских комплимента насчет исполнения ею роли царицы амазонок и тотчас же предался гораздо более интересному занятию - разглядыванию блюд через стеклышко, свисавшее с его шеи на золотой цепочке мальчийской работы. Несколько секунд Моубрей недоумевал, осматривался по сторонам и удивлялся, а потом обратился к бывшему светскому красавцу и спросил его, куда исчез Этерингтон. - Удалился, - ответил Уинтерблоссом, - поручив мне передать вам прощальный привет; кажется, у него заныла раненая рука. Честное слово, этот суп удивительно аппетитно пахнет. Леди Пенелопа, могу я иметь честь передать вам тарелочку? Нет? А вам, леди Бинкс? Тоже отказ - как это жестоко! Я вынужден, подобно языческому жрецу, сам поглотить жертву, отвергнутую божеством. Тут он завладел тарелкой супа, которую тщетно предлагал дамам, а дальнейшие заботы по раздаче тарелок переложил на мистера Четтерли: - Умилостивлять богов, сэр, - это ваша профессия.., гм! - Не думал я, что лорд Этерингтон покинет пас так рано, - сказал Моубрей. - Что ж, справимся как-нибудь и без его помощи. С этими словами он занял свое место на нижнем конце стола, изо всех сил стараясь сыграть как можно лучше роль гостеприимного и веселого хозяина, в то время как сестра его, занимая почетное место на противоположном конце, с полной естественности грацией и любезностью старалась, чтобы каждый из гостей чувствовал себя непринужденно и был всем доволен. Однако исчезновение - столь внезапное и неожиданное - лорда Этерингтона, дурное настроение леди Пенелопы, на которое все обратили внимание, и упорная, хоть и молчаливая мрачность леди Бинкс набросили на все общество некую тень, подобную осеннему туману, окутывающему живописный ландшафт. Женщины были не в духе, ощущали скуку и даже какое-то им самим непонятное раздражение; мужчины тоже никак не могли развеселиться, хотя испытанное средство - старый рейнвейн и шампанское - кое-кому развязало языки. Леди Пенелопа распрощалась первая, под тем удачно найденным предлогом, что возвращаться домой по такой плохой дороге будет затруднительно и даже просто небезопасно. Леди Бинкс попросила ее милость предоставить ей место в своем экипаже, так как их карету, добавила она, придется предоставить сэру Бинго, который, судя по его приверженности к зеленой бутылке, пешком домой не дойдет. После того как обе эти дамы отбыли, задерживаться было бы дурным тоном, и, как всегда бывает при отступлении армии, опередить друг друга старались теперь все, кроме Мак-Терка и еще нескольких закоснелых пьяниц, которые не привыкли угощаться таким образом ежедневно и потому благоразумно решили полностью использовать удобный случай. Мы не станем останавливаться на тех трудностях, с которыми связан был разъезд такого множества гостей при недостатке перевозочных средств, хотя происходившие при этом задержки и столкновения были, разумеется, еще тягостнее, чем утром, ибо теперь уже ни у кого не было перспективы веселого времяпрепровождения, мирившей с временными неудобствами. Многие проявили такое нетерпение, что, хотя вечер был непогожий, предпочли идти пешком, чем уныло дожидаться возвращения экипажей, и, уходя, единогласно решили, что во всех неприятностях виноваты хозяин и хозяйка дома, наприглашавшие к себе такую уйму народа и не позаботившиеся о том, чтобы проложить более короткую и удобную дорогу от Шоуз-касла к водам. "Ведь так легко было бы привести в порядок пешеходную тропу у Оленьего камня!" - досадовали гости. Вот и вся благодарность, которую мистер Моубрей получил за устройство празднества, стоившего ему больших хлопот и затрат и с таким нетерпением ожидавшегося всем избранным обществом на водах. - Очень было занятно, - сказала добродушная миссис Блоуэр, - только жаль, что чересчур утомительно. А уж сколько газа и кисеи даром пропало! Но ухаживание доктора Квеклебена было столь успешным, что добрую женщину весьма утешила перспектива простуд, ревматических приступов и других болезней, которые были подхвачены в этот день гостями и предоставляли обильную жатву для ученого джентльмена, в благополучии коего она сама была весьма заинтересована. Несмотря на то, что большая часть гостей разошлась, Моубрей, имевший склонность к служению Бахусу, не смог уклониться от возлияний этому веселому богу, хотя в данном случае у него не было желания предаваться оргии. Однако ни песни, ни каламбуры, ни шутки не могли поднять его настроения, настолько раздосадован был он тем, что устроенный им прием завершился отнюдь не так, как он рассчитывал. Однако же гостям важнее всего было выпить, и они вовсе не собирались скучать из-за того, что хозяин дома не принимал участия в их веселье, а продолжали осушать бутылку за бутылкой, обращая на мрачный вид мистера Моубрея не больше внимания, чем если бы они бражничали в каком-нибудь "Гербе Моубреев", а не в их родовом поместье. К полуночи он наконец освободился и нетвердой поступью добрался до своей спальни, где сразу же повалился на кровать, проклиная себя и своих сотоварищей и желая своим гостям застрять во всех болотах и трясинах, в какие только можно попасть между Шоуз-каслом и Сент-Ронанскими водами. Глава 23 ПРЕДЛОЖЕНИЕ Ты хочешь быть невестою Христовой, Весталкой, но тебе я помешаю! Поклонника я привожу к тебе, Который преуспел в семи искусствах, Что дамам так милы он молод, знатен, Он весел, храбр, красив, богат и щедр "Монахиня" Утро после кутежа всегда располагает к размышлению даже самого закоренелого бражника. И вот, обдумывая все, происходившее накануне, молодой сент-ронанский лэрд не нашел в нем ничего утешительного, кроме разве того, что в данном случае он проявил невоздержанность не по своему желанию, а по обязанности хозяина дома, поскольку собутыльники считали это его обязанностью. Однако после пробуждения его смущал не столько чад воспоминаний о пирушке, сколько пелена загадочности, которой словно окутаны были намерения и поступки его нового союзника, графа Этерингтона. Этот молодой дворянин видел мисс Моубрей объявил, что он в восторге от нее, горячо и вполне добровольно возобновил предложение, сделанное им еще за глаза, и, однако же, он не только не искал возможности быть представленным девушке, но даже внезапно покинул общество для того, чтобы избежать необходимой встречи, которая должна была между ними состояться. Флирт его милости с леди Бинкс также не ускользнул от внимания проницательного Моубрея, и он увидел, что миледи столь же поспешно оставила Шоуз-касл. И Моубрей дал себе слово разузнать либо через посредство миссис Джингем, прислужницы ее милости, либо каким-нибудь другим способом, что означает это совпадение. В то же время он мысленно дал себе клятву не допустить, чтобы даже самый знатный пэр королевства воспользовался сватовством к мисс Моубрей как предлогом для того, чтобы прикрыть другую, более потаенную интригу. Впрочем, сомнения его на этот счет в значительной мере рассеялись после прихода одного из грумов лорда Этерингтона с нижеследующим письмом: "Любезный Моубрей, Вы, наверно, были удивлены моим вчерашним исчезновением перед самой трапезой и до того, как вы вернулись к столу и ваша прелестная сестрица осчастливила его своим появлением. Должен повиниться в своем безрассудстве и делаю это тем более смело, что начал переговоры с вами не на слишком романтической основе, и потому вы не заподозрите меня в желании предаться романтизму. Однако в течение всего вчерашнего дня мне действительно была невыразимо тягостна мысль быть представленным даме, от чьей благосклонности зависит счастье всей моей дальнейшей жизни, на публичном празднестве и среди столь смешанного общества. На прогулке я еще мог носить маску, но за столом ее неизбежно пришлось бы снять, и тем самым состоялась бы церемония представления - волнующее событие, которое я хотел бы отложить до более подходящего времени. Я рассчитываю, что вы разрешите мне навестить вас сегодня утром в Шоуз-касле, и надеюсь - с трепетом надеюсь, - что мне позволено будет приветствовать мисс Моубрей и просить у нее прощения за то, что вчера я не дождался ее выхода. С величайшим нетерпением жду вашего ответа. Навеки преданный вам и т.д. Этерингтон". "Что ж, надо полагать, что все это написано искренне и честно, - раздумывал Сент-Ронан, неторопливо складывая дважды прочитанное им письмо. - Трудно и требовать более удовлетворительного объяснения. К тому же в письме этом черным по белому, как выразился бы старый Мик, написано то, что до этого было всего лишь нашим частным разговором. Получить утром такую записку - замечательное средство от головной боли". Мысленно произнося эти слова, он сел и написал в ответ, что с удовольствием примет лорда Этерингтона в любое подходящее для его милости время. Он даже проследил за отъездом грума и убедился, что тот галопом помчался домой с поспешностью человека, знающего, что его быстрого возвращения ожидает нетерпеливый хозяин. Несколько минут Моубрей провел в одиночестве, с удовольствием помышляя о весьма вероятных последствиях задуманно