длиннющая, в суконный ярд, стрела пробила челюсти. Тут я собрался с духом и выстрелил в свой черед с доброй охотой и точным прицелом. Коротышка, в которого я метил (он как раз выглянул из-за щита), упал с моей стрелою в плече. Мэр крикнул: "Недурно прошил, Саймон Гловер! " - "За святого Иоанна и за город его, собратья мои мастера! " - закричал я, хотя тогда я был только еще подмастерьем. И поверишь ли, до конца битвы - а завершилась она тем, что враг отступил, - я знай себе натягивал тетиву и сыпускал стрелы так спокойно, как будто стрелял в мишень, а не людям в грудь. Тут я стяжал в некотором роде славу, и после мне всегда думалось, что, когда явится в том нужда (сам я зря не полез бы), не уроню я эту свою славу. Вот и все, что могу я тебе рассказать о моем воинском опыте. Случалось, грозили мне другие опасности, но, как благоразумный человек, я старался их избегать, когда же уклониться было невозможно, я смотрел им в лицо, как должно порядочному гражданину. Держи голову высоко, иначе в Шотландии не проживешь. - Я понял твой рассказ, - сказал Эхин, - а моему вряд ли ты поверишь, зная, из какого я племени и чей я сын... Хорошо, что старый вождь лежит в могиле, где никогда не узнает о том, что услышишь ты! Смотри, отец мой, огонь, который я принес, едва светит, гореть ему осталось несколько минут, но, пока он не угас, я должен сделать свое мерзкое признание. Отец, я трус! Слово сказано наконец, и тайной моего позора владеет другой! Молодой человек поник как бы в обмороке, вызванном мукой рокового признания. Гловер, движимый и страхом и состраданием, принялся приводить его в чувство, и это ему удалось, но самообладания он ему не вернул. Конахар спрятал лицо в ладони, и слезы, обильные и горькие, покатились по его щекам. - Ради пречистой богородицы, - сказал старик, - успокойся и возьми назад подлое слово! Я знаю тебя лучше, чем ты сам, не трус ты! Ты только молод и неопытен, да и воображение у тебя слишком живое - потому и невозможна для тебя та стойкая доблесть, какой обладает бородатый муж. Скажи мне кто другой о тебе такую вещь, Конахар, я назвал бы его лжецом... Ты не трус - я видел, как загорались в тебе жаркие искры отваги, стоило только чуть тебя раздразнить. - Жаркие искры гордости и гнева! - сказал несчастный юноша. - Но когда ты видел, чтоб их поддержала решимость? Искры, о которых говоришь ты, падали на мое робкое сердце, как на кусок льда, который ничто не зажжет огнем... Если оскорбленная гордость понуждала меня к борьбе, малодушие тотчас же толкало меня на бегство... - Ты просто не привык, - сказал Саймон. - Перелезая через стены, юноши научаются карабкаться по кручам над крепостью. Начни с легких ссор - изо дня в день упражняй свое оружие в поединках с приспешниками. - Есть ли еще время? - вскричал молодой вождь и содрогнулся, словно что-то мерзкое представилось его воображению. - Сколько дней осталось от этого часа до вербного воскресенья? И что ждет меня в тот день? Огражденная арена боя, с которой никому нельзя будет уйти, точно бедному медведю, прикованному цепью к своему столбу. Шестьдесят бойцов лучших и самых свирепых (за одним-единственным исключением), каких порождали когда-либо горы Альбиона! И каждый из них горит жаждой пролить кровь противника, а король со своими вельможами и тысячи горлопанов за ними - все ждут, как в театре, разжигая их бесовскую ярость! Звенят клинки, льется кровь - все быстрей, все гуще, все алее... Они как безумные устремляются друг на друга... рвут друг друга, как дикие звери... раненых затаптывают насмерть их же товарищи! Кровавый поток идет на убыль, ослабевают руки... Но недопустимы никакие переговоры, никакое перемирие или перерыв, пока еще жив хоть один из всех этих искалеченных, обреченных людей! И тут не притаишься за бойницей, сражаешься не метательным оружием - только врукопашную, до тех пор, когда больше не поднять руки, чтобы дальше вести ужасный спор! Если в помыслах так ужасно это соле, каково же будет оно в действительности? Гловер хранил молчание. - Еще раз спрашиваю: что ты думаешь об этом? - Я только могу пожалеть тебя, Конахар, - сказал Саймон. - Тяжело это - быть потомком прославленных предков, сыном благородного отца, прирожденным предводителем отважного воинства - и чтобы тебе недоставало... или думать, что тебе недостает (я все же убежден - вся беда в живом воображении, преувеличивающем опасность)... недоставало бы того заурядного качества, каким обладает каждый боевой петух, если не зря он получает свою горсть зерна, каждая гончая, если она недаром жрет варево из требухи. Но как же это ты, сознавая себя неспособным сразиться в этом бою, все-таки предлагаешь моей дочери разделить с тобою высокое положение вождя? Твоя власть зависит от того, как проведешь ты битву, а в этом деле Кэтрин не может тебе помочь. - Ошибаешься, старик, - возразил Эхин. - Когда бы Кэтрин взглянула благосклонно на мою глубокую к ней любовь, я с пылом боевого коня устремил-ся бы на врагов. Как ни угнетен я чувством собственной слабости, сознание, что Кэтрин смотрит на меня, придало бы мне силы. Скажи - о, скажи мне: "Она будет твоей, если ты выиграешь спор", и увидишь: сам Гоу Хром, чье сердце из одного куска с его наковальней, не хаживал в битву так легко, как ринусь я! Чувство страха, как он ни силен, будет побеждено другим сильным чувством. - Это безумие, Конахар Неужели забота о твоей же пользе, о чести твоей, о клане не придаст тебе столько же отваги, как мысль о надменной, взбалмошной девчонке? Ну как тебе не стыдно, милый мой! - Ты мне говоришь только то, что я сам себе твердил, но тщетно, - вздохнул Эхин. - Только спарившись с ланью, робкий олень становится отчаянным и опасным. Что тому виной - мой ли природный еклад, молоко ли белой лани, как уверяют наши гэльские кейлахи, мирное мое воспитание, знакомство с вашей строгой сдержанностью или же, как мнится тебе, раскаленное воображение, которое рисует мне опасность грозней, чем она есть, - не скажу. Но я знаю свой недостаток и не утаю: я ужасно боюсь, что не смогу преодолеть свою трусость! Так боюсь, что, склонись ты на этом условии к моему желанию, я тут же на месте покончил бы со всем, сложил бы с себя свое новое звание и вернулся бы к прежней незаметной жизни. - Что, опять кроить перчатки, Конахар? - усмехнулся Саймон. - Это будет почище легенды о святом Криспине. Нет, нет, твоя рука для этого не создана. Не будешь ты мне больше портить ланьи шкуры. - Не смейся, - сказал Эхин, - я не шучу. Если я не гожусь для труда, я принесу с собой довольно богатства, чтобы нам достало на жизнь. Меня объявят отступником, прогремят о том на рожках и волынках... Ну и пусть их!... Кэтрин полюбит меня тем крепче, что я предпочел мирную тропу кровавым, а отец Климент научит нас жалеть и прощать люден, когда они станут возводить на нас хулу, и хула их нас не поранит. Я буду счастливейшим человеком на свете, а Кэтрин изведает всю радость, какую может дать женщине безграничная мужская любовь. И не придется пертской красавице жить в постоянном трепете перед лязгом клинков и видом крови, как сулит ей неудачный брак по выбору отца. Ты же, отец Гловер, будешь сидеть в углу у очага самым счастливым и почитаемым человеком, какой когда-либо... - Молчи, Эхин... Прошу, замолчи! - сказал Гловер. - Огонь почти догорел, и, значит, нам пора кончать беседу, а я тоже хочу сказать свое слово и уж лучше скажу напрямик. Хоть ты, пожалуй, и рассердишься, даже в ярость придешь, я положу конец этим бредням и сразу же объявлю: Кэтрин никогда не будет твоей. Перчатка - эмблема верности, так что человеку моего ремесла никак не подобает нарушать свое слово. Рука Кэтрин уже обещана - обещана человеку, которого ты, может быть, ненавидишь, но которого должен бы уважать: Генри Ору-, жейнику. Это равный брак, брак по взаимной склонности, и я дал на него согласие. Объяснимся начистоту: коль угодно, гневайся за отказ - я целиком в твоей власти. Но ничто не заставит меня изменить слову. Гловер говорил так твердо, потому что знал из опыта, что в самых ярых порывах злобы его бывший подмастерье шел на попятный, если встречал суровый и решительный отпор. Но, памятуя о том, где находился, он не мог не почувствовать страха, когда пламя в фонаре вспыхнуло ярче и бросило отсвет на лицо Эхина: юноша был бледен как мертвец и дико вращал глазами, как сумасшедший в бредовой лихорадке. Свет, вспыхнув раз, потух, и Саймон с ужасом подумал, что сейчас придется ему схватиться насмерть с юношей, который, как он знал, в сильном возбуждении бывал способен на отчаянный поступок, хотя по всему его душевному складу такие порывы могли у него длиться лишь очень недолго. Голос Эхина, зазвучавший хрипло и по-новому, его успокоил. - То, о чем мы говорили этой ночью, схорони в своей душе. Если ты вынесешь это на свет, лучше рой сам себе могилу. Дверь хижины приоткрылась, впустив на мгновение бледный лунный луч. Его пересекла тень удаляющегося вождя, затем плетенка снова опустилась, и в хижине стало темно. Саймон Гловер вздохнул свободно, когда разговор, сопряженный с обидой и угрозой, завершился так мирно. Но с глубокой болью думал он о беде Гектора Мак-Иана, которого он как-никак сам воспитал. - Несчастное дитя! - сказал он. - Вознесли его на такую высоту - и только затем, чтобы с презрением сбросить вниз! То, что он мне поведал, я и сам отчасти знал: я примечал не раз, что Конахар горячей на спор, чем на драку. Но эта гнетущая слабость духа, которую не может одолеть ни стыд, ни необходимость, - она для меня, хоть я и не сэр Уильям Уоллес, совершенно непостижима. И предлагать себя в супруги Кэтрин, как будто молодая жена должна набраться храбрости на двоих - на себя и на мужа! Нет, нет, Кэтрин выйдет замуж за такого человека, которому она сможет говорить: "Муж мой, пощади своего врага", а не такого, чтобы ей молить за него: "Великодушный враг, пощади моего мужа! " Истерзанный этими думами, старик наконец заснул. Утром его разбудил Бушаллох, который смущенно предложил ему вернуться под его кров на лугу Баллох. Он извинился, что вождь никак не мог повидаться утром с Саймоном Гловером, так как очень был занят в связи с предстоящей битвой, Эхин Мак-Иан, сказал он, полагает, что Баллох будет для Саймона Гловера самым безопасным и здоровым местом, и распорядился, чтобы там оказано было гостю покровительство и всяческая забота. Нийл Бушаллох долго распространялся на этот счет, стараясь придать хоть какую-то благовидность поведению вождя, который отправляет гостя, не дав ему особой аудиенции. - Отец его так не поступил бы, - сказал пастух. - Но откуда было бедняге Эхину научиться приличиям, когда он вырос среди ваших пертских горожан, а в этом племени, кроме вас, сосед Гловер, говорящего по-гэльски не хуже, чем я, никто и понятия не имеет об учтивости! Читатель легко поверит, что Саймон Гловер отнюдь не пожалел о таком неуважении, как ни огорчило оно его друга. Наоборот, он и сам был рад вернуться в хижину пастуха, предпочитая ее мирный кров шумному гостеприимству вождя в день празднества, даже если бы и не произошло ночного свидания с Эхином и разговора, о котором мучительно было вспоминать. Итак, он мирно вернулся в Баллох, где, будь он спокоен за Кэтрин, он не без приятности проводил бы свой досуг. Ради развлечения он плавал по озеру в лодочке, в которой управлялся веслами мальчонка-горец, покуда старик удил рыбу. Частенько причаливал он к островку, где предавался размышлениям на могиле своего старого друга Гилкриста Мак-Иана и свел дружбу с монахами, подарив игумену пару перчаток на куньем меху, а старшим инокам - по паре, сделанной из шкуры дикой кошки. За изготовлением этих скромных подарков коротал он часы после заката: сам, бывало, кроит или стачивает, а семья пастуха соберется вокруг гостя, дивясь его ловкости и слушая рассказы и песни, которыми он умел прогнать вечернюю скуку. Надо сознаться, осторожный Гловер избегал разговоров об отце Клименте, ошибочно почитая его не товарищем по несчастью, а виновником всех своих бед. "Не хочу я, - думал он, - ради его бредней терять благоволение этих любезных монахов, которые мне, глядишь, и понадобятся когда-нибудь. Довольно я и так натерпелся из-за его проповедей. Мудрости они мне не прибавили, зато я стал через них куда бедней. Нет, нет, пусть Кэтрин с Климентом думают что хотят, а я при первом же случае приползу назад, как побитая собака на зов хозяина, и надену, как положено, власяницу, отстегаю себя бичом и уплачу изрядную пеню, только бы вновь помириться с церковью. Две недели и больше прошло с того дня, как Гло-вер прибыл в Баллох, и его стало удивлять, что он не получает вестей ни от Кэтрин, ни от Генри Уипда, которому, по его расчетам, мэр давно уже должен был сообщить, где они скрываются. Гловер знал, что удалой кузнец не посмеет явиться сам в страну кухи-лов, имея на своем счету не одну ссору с ее обитателями, не говоря уж о драке с Эхином, с которым он сцепился, когда тот еще носил имя Конахар, но Гловер полагал, что Генри нашел бы способ передать ему весточку или привет через того или другого гонца: их в те дни без конца засылали друг к другу королевский двор и стан кухилов, чтобы уточнить условия предполагаемой битвы - какой дорогой прибыть в Перт обоим отрядам и другие подробности, требующие предварительного соглашения. Была середина марта, и роковое вербное воскресенье быстро приближалось. Время шло и шло, а Гловер в своем изгнании так ни разу и не повидался с бывшим своим подмастерьем. Правда, забота, с какою предварялись все его нужды, показывала, что о нем не забывают, и все же, заслышав иной раз над лесом охотничий рог вождя, он спешил направить свой шаг в другую сторону. Но однажды утром он оказался нежданно в такой близости от Эхина, что едва успел уклониться от встречи. Случилось это так. Когда Саймон брел в задумчивости небольшой поляной, со всех сторон окруженной лесом - высокими деревьями вперемежку с подлеском, - из зарослей вынеслась белая лань, настигаемая двумя борзыми, которые тут же впились ей одна в бедро, другая - в горло и повалили ее наземь в нескольких шагах от Гловера, оторопевшего от неожиданности. Близкий и пронзительный звук рога и лай легавой возвестили Саймону, что следом за оленем появятся охотники. Улюлюканье и шум бегущих сквозь заросли людей слышались совсем рядом. Будь у Саймона хоть минута на раздумье, он сообразил бы, что лучше всего остаться на месте или пойти потихоньку, пре-доставив Эхину выбор, узнать гостя или нет. Но стремление избегать юношу перешло у него в какой-то инстинкт, и, увидав его так близко, Саймон с перепугу шмыгнул в кусты лещины и остролиста, где оказался надежно укрыт. Едва успел он спрятаться, как из чащи на открытую поляну вырвались Эхин и его приемный отец Торквил из Дубровы. Торквил, сильный и ловкий, перевернул на спину бьющуюся лань, придавил ее коленом и, правой рукой придерживая ее задние ноги, левой протянул свой охотничий нож молодому вождю, чтобы тот собственноручно перерезал животному горло. - Нельзя, Торквил. Делай свое дело и зарежь сам. Я не должен убивать ту, что носит облик моей приемной матери. Это сказано было с грустной улыбкой, и слезы стояли в глазах говорившего. Торквил смерил взглядом юного вождя, потом полоснул острым ножом по горлу лани так быстро и твердо, что клинок прошел сквозь шею до позвонков. Потом вскочил на ноги, снова остановил на вожде долгий взгляд и сказал: - Что сделал я с этим оленем, я сделал бы с каждым человеком, чьи уши услышали бы, как мой долт - приемный сын - заговорил о белой лани и связал это слово с именем Гектора. Если раньше Саймону было ни к чему прятаться, то теперь слова Торквила послужили к тому веской причиной. - Не скрыть, отец Торквил, - сказал Эхин, - это выйдет на белый свет. - Чего не скрыть? Что выйдет на свет? - спросил Торквил в недоумении. "Да, страшная тайна! - подумал Саймон. - Чего доброго, этот верзила, советник и доверенный вождя, не сумеет держать язык за зубами, и, когда по его вине позор Эхина получит огласку, отвечать буду я! " Он говорил это себе в немалой тревоге, а сам между тем умудрился из своего укрытия увидеть и услышать все, что происходило между удрученным вождем и его поверенным, - так подстрекало его любопытство, которое владеет нами не только при обыденных обстоятельствах жизни, но и при весьма знаменательных, хотя зачастую оно идет бок о бок с самым недвусмысленным страхом. Торквил ждал, что скажет Эхин, а юноша упал ему на грудь и, упершись в его плечо, нашептывал ему в ухо свою исповедь. Богатырь лейхтах слушал в изумлении и, казалось, не верил своим ушам. Словно желая увериться, что это ему говорит сам Эхин, он слегка отстранил от себя юношу, заставил выпрямиться и, взяв его за плечи, смотрел на него широко раскрытыми глазами, точно окаменев. И таким стало диким лицо старика, когда вождь договорил, что Саймон так и ждал: он сейчас с омерзением отшвыр-нет от себя юношу, и тот угодит в те самые кусты, где он притаился. Его присутствие откроется, и это будет и неприятно и опасно! Но совсем по-другому проявились чувства Торквила, вдвойне питавшего к своему приемному сыну ту страстную любовь, какая у шотландских горцев всегда присуща отношениям такого рода. - Не верю! - вскричал он. - Ты лжешь на сына твоего отца... Ты лжешь на дитя твоей матери... Трижды лжешь на моего питомца! Призываю в свидетели небо и ад и сражусь в поединке с каждым, кто назовет это правдой! Чей-то дурной глаз навел на тебя порчу, мой любимый. Недостаток, который ты называешь трусостью, порожден колдовством! Я помню, летучая мышь погасила факел в час, когда ты родился на свет - час печали и радости. Приободрись, дорогой! Ты отправишься со мной в Айону, и добрый святой Колумб с целой ратью святых и ангелов, покровителей твоего рода, отберет у тебя сердце белой лаин и вернет тебе твое украденное сердце. Эхин слушал, и было видно, как жадно хочет он поверить словам утешителя. - Но, Торквил, - сказал он, - пусть это нам и удастся - роковой день слишком близок, и, если я выйду на арену, боюсь, мы покроем себя позором. - Не бывать тому! - сказал Торквил, Власть ада не так всемогуща. Мы окунем твой меч в святую Боду... вложим в гребень твоего шлема плакун-траву, зверобой, веточку рябины. Мы окружим тебя кольцом, я и твои восемь братьев, ты будешь как за стенами крепости. Юноша опять что-то беспомощно пробормотал, но таким упавшим, безнадежным голосом, что Саймон не расслышал, тогда как громкий ответ Торквила явственно дошел до его слуха: - Да, есть возможность не дать тебе сразиться. Ты самый младший из тех, кому предстоит обнажить меч. Слушай же меня, и ты узнаешь, что значит любовь приемного отца и насколько она превосходит любовь кровных родичей! Самый младший в отряде Хаттанов - Феркухард Дэй. Мой отец убит его отцом, и красная кровь кипит, не остывшая, между нами. Я ждал вербного воскресенья, чтоб остудить ее. Но горе мне!... Ты понимаешь сам, крови Феркухарда Дэя никогда не смешаться с моею кровью, даже если слить их в один сосуд, и все же он поднял взор любви via мою единственную дочь, на Еву, красивейшую из наших девушек. Ты поймешь, что я почувствовал, когда услышал о том: это было, как если бы волк из лесов Феррагона сказал мне: "Дай мне в жены твое дитя, Торквил". Моя дочь думает иначе. Она любит Феркухарда. Румянец сбежал с ее щек, и она исходит слезами, страшась предстоящей битвы. Пусть она только посмотрит на него благосклонно, и он, я знаю, забудет род и племя, оставит поле боя и сбежит с нею в горы. - Если он, младший из воинов клана Хаттан, не явится, то и я, младший в клане Кухил, не должен буду участвовать в битве, - сказал Эхин, и при одной только мысли, что спасение возможно, у него порозовело лицо. - Смотри же, мой вождь, - сказал Торквил, - и сам посуди, как ты мне дорог: другие готовы отдать за тебя свою жизнь и жизнь своих сыновей - я жертвую ради тебя честью моего дома. - Мой друг, мой отец! - повторял вождь, прижимая Торквила к груди. - Какой же я жалкий негодяй, если в своем малодушии готов принять от тебя эту жертву! - Не говори так... у зеленых лесов есть уши. Вернемся в лагерь, а за дичью пришлем наших молодцов. Псы, назад, по следу! К счастью для Саймона, легавая окунула нос в кровь оленя, а не то она непременно учуяла бы Гло-вера, залегшего в кустах, но так как сейчас острый нюх ее был притуплен, она спокойно последовала за борзыми. Когда охотники пропали из виду, Гловер выпрямился и, свободно вздохнув, пошел в обратную сторону так быстро, как позволяли его годы. Его первая мысль была о верности приемного отца: "Дикие горцы, а какие верные и честные у них сердца! Этот человек больше похож на исполина из какого-нибудь романа, чем на человека из персти земной, как мы грешные, и все же добрые христиане могут взять его за образец преданности. Но какая глупость! Тоже придумал - выманить из стана врагов одного бойца! Точно Дикие Коты не найдут на его место хоть двадцать других! " Так думал Гловер, не зная, что издан строжайший указ, запрещающий в течение недели до и после сражения кому бы то ни было из двух борющихся кланов либо из их друзей, или союзников, или вассалов подходить к Перту ближе чем на пятьдесят миль, и что этот указ постановлено проводить в жизнь вооруженной силой. Когда наш приятель Саймон прибыл в дом пастуха, его там ожидали и другие новости. Принес их отец Климент, явившийся в далматике, то есть плаще пилигрима, так как он уже собрался возвращаться на юг и пришел проститься с товарищем по изгнанию или взять его с собой в дорогу, если тот захочет. - Но почему, - спросил горожанин, - вы вдруг решились вернуться, не смущаясь опасностью? - Разве ты не слышал, - сказал отец Климент, - что граф Дуглас потеснил Марча с его союзниками-англичанами обратно за рубеж и ныне добрый граф приступил к исправлению зла внутри государства? Он отписал королю, требуя отмены полномочий, предоставленных комиссии по искоренению ереси, поскольку ее действия означали вмешательство в дела человеческой совести, граф требует далее, чтобы назначение Генри Уордло настоятелем монастыря святого Андрея было поставлено на утверждение парламента, и выставляет ряд других требований, угодных общинам. Большинство баронов, окружающих в Перте короля, в том числе и сэр Патрик Чартерис, ваш достойный мэр, высказались за предложение Дугласа. Принял их и герцог Олбени, по доброму ли согласию или из хитрости - не знаю. Короля нетрудно склонить к мягкому и кроткому образу правления. Итак, у гонителей раскрошились зубы в их черной пасти, и добыча вырвана из их жадных когтей. Не хочешь ли двинуться со мной в Низину? Или думаешь пожить здесь еще? Нийл Бушаллох избавил друга от труда отвечать самому. - Вождь, - сказал он, - распорядился, чтобы Саймон Гловер остался до поры, когда отправятся в путь воины клана. В таком ответе горожанин усмотрел вмешательство в свободу своей воли, но в тот час его это мало смутило - он был слишком рад благовидному предлогу уклониться от поездки с неудобным попутчиком. - Удивительный человек! - сказал он своему другу Нийлу Бушаллоху, как только отец Климент ушел. - Многоученый и поистине святой. Можно только пожалеть, что ему уже не угрожает сожжение, ибо его проповедь из горящего костра обратила бы тысячи грешников. Ох, Нийл Бушаллох! Костер отца Климента был бы как благоуханная жертва, как маяк для всех благочестивых христиан. Но к чему послужило бы сожжение невежественного, неотесанного горожанина вроде меня? Люди, я полагаю, не жертвуют на ладан кожу старых перчаток и огонь маяков не поддерживают невыделанными шкурами! Сказать по совести, я не столь образован и не столь отважен, чтобы такое дело принесло мне славу, - мне от него, как у нас говорится, только срам и никакого барыша. - Твоя правда, - ответил пастух. Глава *** Нам пора вернуться к тем действующим лицам нашего драматического рассказа, которых мы оставили в Перте, когда последовали за Гловером и его дочерью в Кинфонс, а из гостеприимного замка на-правились вместе с Саймоном к Лох-Тэю, и в первую очередь наше внимание должно быть отдано принцу, как самой высокой особе. Опрометчивый молодой человек не слишком терпеливо переносил свое уединение под кровом верховного констебля, чье общество, при других обстоятельствах вполне приятное, сейчас ему не нравилось по той простой причине, что Эррол оказался приставлен к нему едва ли не стражем. В злобе на дядю и досаде на отца принц, естественно, потянулся вновь к сэру Джону Рэморни, к которому издавна привык кидаться, когда искал развлечения или нуждался в руководстве и наставлении, хотя всякий намек на это, наверно, его оскорбил бы. Итак, принц прислал сэру Джону приказ навестить его, если позволит здоровье, при этом он ему предлагал пройти рекой до павильона в саду верховного констебля, примыкавшем, как и сад самого сэра Джона, к берегу Тэя. Возобновляя столь опасную дружбу, Ротсей памятовал лишь о том, что был сэру Джону Рэморни щедрым покровителем, тогда как сэр Джон, получив приглашение, припомнил только те оскорбления, которыми его своенравно награждал бывший хозяин, утрату руки и легкость, с какой Ротсей говорил о его потере, а потом отступился от друга, когда на того легло обвинение в убийстве шапочника. Он горько рассмеялся, прочитав записку принца. - Ивиот, - сказал он, - снаряди большую лодку с шестью надежными гребцами - надежными, заметь! - и не теряй ни минуты. Немедленно позови сюда Двайнинга!... Небо нам улыбается, мой верный друг, - сказал он затем аптекарю. - Я ломал голову, как мне получить доступ к подлому мальчишке, а тут он сам посылает за мной. - Гм!... Все ясно, - сказал Двайнинг. - Небо сейчас улыбается, а какие будут еще последствия? Хе-хе-хе! - Ничего! Капкан готов, и приманка заложена такая, приятель, что выманила бы мальчишку из свя-шенного убежища, хотя бы солдаты с обнаженными мечами поджидали его на церковном дворе. Но в ней нет нужды. Он сам себе так надоел, что рад со скуки сладить нам все дело. Приготовь что надо, ты едешь с нами. Напиши ему (я же не могу), что мы немедленно явимся по его зову. Только пиши грамотно: он хорошо читает и этим обязан мне. - Вы его обяжете, мой доблестный сэр, еще одним полезным уроком до того, как ему умереть, хе-хе-хе! Но ваша сделка с герцогом Олбени тверда? Сколько он заплатит? - Не беспокойся, достанет, чтоб удовлетворить мое честолюбие, твою жадность и нашу общую жажду мести. Итак - в лодку, в лодку, живей! Пусть Ивиот прихватит бутылку-другую вина из самых изысканных да разных жарких. - А ваша рука, милорд сэр Джон? Она у вас не болит? - Стук сердца заглушает боль моей раны. Оно колотится так, что, кажется, грудь разорвется. - Боже упаси! - сказал Двайнинг, и добавил про себя: "Любопытное было бы зрелище, если бы это случилось. Я бы не прочь рассечь это сердце, только, боюсь, оно из такого твердого камня, что я иступил бы об него свои лучшие инструменты". Через несколько минут все были в лодке, а гонец нес принцу письмо. Ротсей сидел с констеблем после полдника. Он был угрюм и молчалив, и граф уже спросил, не угодно ли будет принцу, чтобы убрали со стола, когда тому вручили письмо, и лицо у него сразу просветлело. - Как хотите, - сказал он, - я пройду в сад, как всегда, с дозволения милорда констебля, чтобы встретиться в павильоне с моим бывшим конюшим. - Милорд?! - сказал лорд Эррол. - Вот именно, милорд. Или я должен дважды просить разрешения? - Конечно, нет, милорд, - ответил констебль. - Но разве вы забыли, ваше высочество, что сэр Джон Рэморни... - Он, надеюсь, не зачумлен? - отрезал герцог Ротсей. - Ну, Эррол, вы рады бы сыграть роль сурового тюремщика, но это не в вашем нраве... Расстанемся на полчаса. - Новое безрассудство! - сказал Эррол, когда принц, распахнув окно зала в нижнем этаже, где они сидели, выпрыгнул прямо в сад. - Этого еще не хватало! Опять сумасшедший мальчишка призывает в советники Рэморни! Подлец его приворожил! Принц между тем оглянулся и торопливо добавил: - А вы, милорд, как гостеприимный хозяин, не пришлете ли нам в павильон бутылку-другую вина и легкую закуску? Я люблю пить al fresco [На свежем воздухе (итал.)] у реки. Констебль поклонился и отдал соответствующие распоряжения, так что, когда сэр Джон, пригнав к берегу лодку, прошел в павильон, там его ждал уже накрытый стол. - У меня сердце щемит, когда я вижу ваше высочество под стражей, - сказал Рэморни с наигранным состраданием. - Боль твоего сердца отзывается болью в моем, - сказал принц. - Скажу по правде, этот Эррол, хоть он и благородный хозяин, так мне наскучил своим торжественным видом и торжественными поучениями, что толкнул обратно к тебе, отъявленный ты негодяй. Я, понятно, не жду от тебя ничего хорошего, но надеюсь, что ты хоть развлечешь меня. Впрочем, скажу, пока не забыл: скверная получилась шутка тогда, в канун поста. Надеюсь, это сделано не по твоему наущению, Рэморни? - Признаюсь по чести: скотина Бонтрон дал маху. Я ему только намекнул, что нужно поколотить человека, из-за которого я лишился руки, но, увы, мой слуга совершил двойную ошибку: во-первых, принял одного человека за другого, во-вторых, вместо палки пустил в ход топор. - Хорошо, что так. Шапочник - дело маленькое: а вот убей он оружейника, я тебе никогда не простил бы - ему нет равного во всей Британии! Надеюсь, мерзавца вздернули достаточно высоко? - Если тридцать футов вас устраивают, - ответил Рэморни. - Пфа! Довольно о нем, - сказал Ротсей, - от одного его гнусного имени доброе вино начинает отдавать кровью. Что нового в Перте, Рэморни? Как bonae robae [Наряды, здесь в смысле "переодевания" (лат.)] и наши весельчаки? - Не до веселья, милорд, - ответил рыцарь. - Все взоры обращены на Черного Дугласа, который движется на нас со своими пятью тысячами отборных воинов, чтобы все здесь поставить на место, как если бы он готовился к новому Оттерберну. Говорят, он будет опять заместителем короля. Во всяком случае, у него объявилось вдруг много сторонников. - Значит, самое время сбросить путы с ног, - сказал Ротсей, - иначе я рискую оказаться во власти тюремщика похуже, чем Эррол. - Эх, милорд, вам бы только выбраться отсюда, и вы показали бы себя таким же отчаянным удальцом, как Дуглас. - Рэморни, - сказал веско принц, - я лишь смутно помню, как ты однажды предложил мне что-то ужасное. Но остерегись повторить подобный совет. Я хочу свободы, хочу вполне располагать собою. Но я никогда не подниму руку ни на отца, ни на тех, кого ему угодно облечь своим доверием. - Только в заботе об освобождении вашего высочества я и позволил себе это сказать, - ответил Рэморни. - На месте вашей милости я сел бы сейчас в эту лодочку, которая покачивается на волнах Тэя, и тихо и мирно поплыл бы вниз по реке прямо в Файф, где у вас много друзей, а там преспокойно завладел бы Фолклендом. Это королевский замок, и хотя король передал его в дар вашему дяде, однако, даже и не оспаривая дарственной, вы можете свободно располагать резиденцией вашего близкого родственника. - Пока что он преспокойно располагает моими, - сказал герцог, - как, например, замком Стюартов в Ренфру. Но постой, Рэморни: кажется, Эррол упоминал, что леди Марджори Дуглас, которую величают герцогиней Ротсей, проживает сейчас в Фолкленде? Я не хочу ни жить под одной крышей с этой леди, ни наносить ей оскорбление, выгоняя ее вон. - Леди там проживала, милорд, - ответил Рэыорни, - но я получил точные сведения, что она выехала навстречу своему отцу, - Ага! Чтобы разжечь в Дугласе злобу против меня? Или, может быть, чтобы вымолить для меня пощаду на том условии, что я на коленях приползу к ее ложу, как, по рассказам пилигримов, должны приползать ханы и эмиры, когда сарацинский султан назначает им в жены своих дочерей? Рэморни, я буду действовать по поговорке самого Дугласа: "Лучше слушать пение жаворонка, чем мышиный писк" [Разумея: "Лучше жить в лесу, чем запираться в крепостях"]. Нет, я должен сбросить путы с ног и рук. - Лучше места не найти, чем Фолкленд, - ответил Рэморни. - У меня довольно храбрых йоменов для защиты замка, а если вашему высочеству вздумается его оставить - сел на коня и скачи к морю: с трех сторон до берега рукой подать. - Хорошо тебе говорить. Но мы там помрем со скуки. Ни затей, ни музыки, ни девчонок... Эх! - вздохнул беспечный принц. - Простите, благородный герцог, но хотя леди Марджори Дуглас, подобно странствующей даме в романах, отправилась взывать о помощи к своему суровому отцу, некая девица, и миловидная, сказал бы я, и, несомненно, моложе герцогини, уже сейчас находится в Фолкленде или же на пути к нему. Вы не забыли, ваше высочество, пертскую красавицу? - Забыть самую хорошенькую девчонку в Шотландии? Ну нет! Я так же не забыл ее, как ты не забываешь, что сам приложил руку в том деле на Кэрфью-стрит в ночь на святого Валентина. - Приложил руку, ваше высочество? Вы хотите сказать - потерял руку! Как верно, что мне никогда не получить ее назад, так верно и то, что Кэтрин Гловер находится сейчас в Фолкленде или скоро прибудет туда. Впрочем, не стану льстить вашему высочеству, уверяя, что она ждет там встречи с вами... Она, сказать по правде, располагает отдаться под покровительство леди Марджори. - Маленькая предательница! - сказал принц. - Она тоже приняла сторону моих противников? Нужно ее наказать, Рэморни. - Ваша милость, надеюсь, сделает для нее наказание приятным, - подхватил рыцарь. - Право, я бы давно стал исповедником крошки, но она всегда дичилась меня. - Не представлялось случая, милорд, - возразил Рэморни, - да и сейчас не до того. - Почему? Я совсем не прочь поразвлечься. Но мой отец... - Его жизни ничто не угрожает, - сказал Рэморни, - и он на свободе, тогда как вашему высочеству... - Приходится томиться в узах - в узах брака и в узах тюремных... Знаю! А тут еще является Дуглас и ведет за руку свою дочь, столь же надменную, с тем же суровым лицом, как у него самого, только что помоложе. - А в Фолкленде скучает в одиночестве прелестнейшая девушка Шотландии, - продолжал Рэморни. - Здесь - покаяние и плен, там - радость и свобода. - Уговорил, мудрейший из советников! - воскликнул Ротсей. - Но запомни, это будет моя последняя шалость. - Надеюсь, что так, - ответил Рэморни. - Когда вы окажетесь на свободе, долго ли вам примириться с королем? Он все же ваш отец! - Я ему напишу, Рэморни! Дай сюда все, что нужно для письма... Нет, не могу облечь свои мысли в слова - пиши ты за меня. - Вы забываете, ваше высочество, - сказал Рэморни, указывая на свой обрубок. - Ах, опять проклятая твоя рука! Как же быть? - Если угодно вашему высочеству, - ответил его советчик, - можно воспользоваться рукою аптекаря, мастера Двайнинга. Он пишет лучше всякого монаха. - Ему известны все обстоятельства? Он в них посвящен? - Полностью, - ответил Рэморни и, высунувшись в окно, кликнул ждавшего в лодке Двайнинга. Крадущимся шагом, ступая так тихо, словно боялся раздавить под ногами яйцо, лекарь вошел в зал и, потупив взор, весь съежившись в благоговейном страхе, предстал перед принцем Шотландским. - Вот, любезный, письменные принадлежности. Я хочу тебя испытать. Ты знаешь, как обстоят дела, представь моему отцу мое поведение как можно благовидней. Двайнинг сел и, в несколько минут набросав письмо, вручил его сэру Джону Рэморни. - Смотри ты! Сам дьявол водил твоей рукой, Двайнинг, - сказал рыцарь. - Вы послушайте, мой дорогой господин: "Уважаемый отец мой и высокий государь! Поверьте, только очень важные соображения побудили меня удалиться от вашего двора. Я намерен поселиться в Фолкленде - во-первых, потому, что этот замок принадлежит моему дражайшему дяде Олбени, а мне ли не знать, как хочется вашему королевскому величеству, чтобы я жил с ним в дружбе, во-вторых, потому, что там проживает та, с которой я слишком долго был в разлуке и к которой ныне спешу, чтобы на будущее обменяться с ней обетами неизменной и нежнейшей преданности". Герцог Ротсей и Рэморни громко рассмеялись, а лекарь, слушавший, как смертный приговор, им же написанное письмо, приободрился, услышав этот смех, поднял глаза, произнес еле слышно свое обычное "хе-хе" и снова смолк, испугавшись, что вышел из границ почтительности. - Замечательно, - сказал принц, - замечательно! Старик подумает, что речь идет о герцогине Ротсей, как ее называют. Двайнинг, тебе бы надо быть a secretis l его святейшества папы, который, говорят, нуждается иногда в писце, умеющем вложить два смысла в одно слово. Подписываю - и получай награду за хитроумие. - А теперь, милорд, - сказал Рэморни, запечатав письмо и положив его на стол, - садимся в лодку? - Сперва мой дворецкий соберет мне одежду и все необходимое. И тебе придется еще пригласить моего швеца. - Времени у нас в обрез, милорд, - сказал Рэморни, - а сборы только возбудят подозрения. Завтра выедут следом ваши слуги с дорожными мешками. А сегодня, я надеюсь, вы удовольствуетесь за столом и в спальне моими скромными услугами. - Ну нет, на этот раз ты сам забываешь, - сказал принц, коснувшись раненой руки своею тростью. - Запомни, любезный, ты не можешь ни разрезать каплуна, ни пристегнуть кружевной воротник - хорош слуга за столом и в спальне! Рэморни передернулся от ярости и боли, потому что рана его, хоть и затянулась, была все еще крайне чувствительна, и, когда к его руке притрагивались пальцем, его кидало в дрожь. - Так угодно будет вашему высочеству сесть в лодку? - Не раньше, чем я попрощаюсь с лордом констеблем. Ротсей не может, как вор из тюрьмы, улизнуть из дома Эррола. Позови графа сюда. - Милорд герцог, - вскричал Рэморни, - это ставит наш план под угрозу! - К черту угрозу, и твой план, и тебя самого!... Я должен и буду вести себя с Эрролом как требует честь его и моя! Итак, граф явился на призыв принца. - Я вас потревожил, милорд, - сказал Ротсей тем тоном благородной учтивости, который он всегда умел принять, - затем, чтобы поблагодарить вас за Буквально: "для сокровенного" (лат.), здесь - в смысле! личный секретарь. гостеприимство и ваше милое общество. Как ни приятны они мне были, я должен от них отказаться, так как-неотложные дела отзывают меня в Фолкленд. - Вы, надеюсь, не забыли, ваша милость, - сказал верховный констебль, - что вы под надзором? . - Что значит "под надзором"? Если я узник, так и говорите, если нет, я волен уехать и уеду. - Я хотел бы, ваше высочество, чтобы вы испросили на эту поездку разрешение его величества. Это вызовет сильное неудовольствие. - Неудовольствие в отношении вас, милорд, или в отношении меня? - Я уже сказал: ваше высочество состоите здесь под надзором, но, если вы решаетесь нарушить королевский приказ, мне не дано полномочий - боже упаси! - воспрепятствовать силой вашим намерениям. Я могу только просить ваше высочество ради вашей же пользы... - Насчет моей пользы лучший судья я сам... Всего хорошего, милорд! Своенравный принц сошел в лодку вместе с Двай-нкнгом и Рэморни, и, не дожидаясь больше никого, Ивиот оттолкнул от берега суденышко, которое быстро понеслось на веслах и под парусом вниз по реке. Некоторое время герцог Ротсей был молчалив и, казалось, расстроен, и спутники избегали нарушить его раздумье. Наконец он поднял голову и сказал: - Мой отец любит шутки, и, когда все кончится, он отнесется к этой проказе не строже, чем она того заслуживает: просто шалость молодого человека, которую он должен принять, как все прежние... Смотрите, господа, вот уже показался над Тэем старый мрачный замок Кинфонс. Расскажи мне, кстати, Джон Рэморни, как удалось тебе вырвать пертскую красавицу из лап твердолобого мэра? Эррол говорил, что сэр Патрик, по слухам, взял ее под свое крыло. - Правильно, милорд, с намерением отдать ее под защиту герцогини... я хотел сказать - леди Марджори Дуглас. В дубине мэре только и есть, что тупая отвага, а при таком человеке всегда состоит доверенным лицом какой-нибудь лукавец, к которому он прибегает во всех своих делах и который умеет так внушить ему свою мысль, что рыцарь видит в ней собственную выдумку. Когда мне нужно чего-нибудь от такого деревенщины барона, я обращаюсь к его наперснику - в данном случае к Китту Хеншо, старому шкиперу на Тэе, который смолоду ходил на своем паруснике до самого Кемпвира, за что и пользуется у сэра Патрика Чартериса таким уважением, как если бы побывал в заморских странах. Этого его приспешника я и сделал собственным своим посредником и через него выдвигал всяческие предлоги, чтобы откладывать отъезд Кэтрин в Фолкленд. - А ради чего? - Не знаю, разумно ли говорить о том вашему высочеству, вы можете и не одобрить мое мнение... Мне, понимаете, хотелось, чтобы агенты комиссии по расследованию еретических воззрений захватили Кэтрин Гловер в Кинфонсе, ибо наша красавица - своенравная и строптивая вероотступница, и я, понятно, располагал устроить так, чтобы и рыцарь не избежал пени и конфискации по суду комиссии. У монахов давно на него руки чешутся, так как он частенько спорит с ними из-за лососьей десятины. - Ас чего ты захотел разорить рыцаря да заодно отправить на костер молодую красавицу? - Бросьте, милорд герцог!... Монахи никогда не сожгут миловидную девчонку. Для старухи это могло бы еще быть опасно. А что касается милорда мэра, как его величают, так если б у него и оттягали два-три акра тучной земли, это только явилось бы справедливым возмездием за дерзость, с какой он храбрился передо мной в храме святого Иоанна. - По-моему, Джон, такая месть низка, - сказал Ротсей. - Извините, милорд. Кто не может искать удовлетворения при помощи руки, тот должен пользоваться головой. Однако такая возможность уплыла, когда наш мягкосердечный Дуглас вздумал ратовать за свободу совести, и тут, милорд, у старого Хеншо больше не нашлось возражений, и он отвез красавицу в Фолкленд, - но не для того, чтоб усладить тоску леди Марджори, как полагали сэр Патрик Чартерис и она "сама, а чтобы не пришлось скучать вашему высочеству после псовой охоты в заповеднике. Снова надолго водворилось молчание. Принц, казалось, глубоко задумался. Наконец он заговорил: - Рэморни, совесть моя возражает против этого, но, если я изложу тебе свои сомнения, демон софистики, которым ты одержим, опровергнет мои доводы, как бывало не раз. Эта девушка красивей всех, каких я знавал или видывал, за исключением одной, и она тем больше мне по сердцу, что ее черты напоминают... Элизабет Данбар. Но она, то есть Кэтрин Гловер, помолвлена, должна вот-вот обвенчаться с Генри Оружейником, мастером непревзойденным в своем искусстве и воином несравненной отваги. Довести эту затею до конца - значит слишком горько обидеть хорошего человека. - Уж не ждете ли вы от меня, ваше высочество, что я стану хлопотать в пользу Генри Смита? - сказал Рэморни, поглядев на свою изувеченную руку. - Клянусь святым Андреем и его обрубленным ьрестом, ты слишком часто плачешься о своем несчастье, Джон Рэморни! Другие довольствуются тем, что суют палец в чужой пирог, а ты непременно суешь в него свою руку с запекшейся на ней кровью. Дело свершилось, исправить его нельзя - надо забыть. - Ну, милорд, вы о нем заводите речь чаще, чем Я) - ответил рыцарь, - правда, больше в насмешку, тогда как я... Но если я не могу забыть, я могу молчать. - Хорошо. Так вот, говорю тебе, совесть моя возражает против этой затеи. Помнишь, как однажды мы с тобой шутки ради пошли послушать проповедь отца Климента, а вернее сказать - посмотреть на прекрасную еретичку, и как он тогда вдохновенно, точно менестрель, говорил о богатом, отбирающем у бедняка единственную овечку? - Подумаешь, важность какая, - ответил сэр Джон, - если у жены оружейника первый ребенок будет от принца Шотландского! Иной граф сам домо-гался бы такой чести для своей прекрасной графини! И вряд ли после этого он лишился бы сна! - Если мне разрешается вставить слово, - сказал лекарь, - я напомню, что по древним законам Шотландии таким правом пользовался каждый феодальный лорд в отношении жены своего вассала - хотя многие по недостатку мужественности или из любви к деньгам променивали это свое право на золото. - Меня не нужно уговаривать, чтобы я отнесся ласково к миловидной женщине. Но Кэтрин всегда была ко мне слишком холодна, - сказал принц. - Ну, государь мой, - сказал Рэморни, - если вы, юный, красивый и к тому же принц, не знаете, как расположить к себе прелестную женщину, то я молчу, - Если с моей стороны будет не слишком большой дерзостью снова молвить слово, - вмешался лекарь, - я сказал бы вот что: весь город знает, что Гоу Хром вовсе не избранник самой девицы, отец навязал его ей чуть ли не насильно. Мне доподлинно известно, что она не раз ему отказывала. - О, если ты можешь нас в этом заверить, тогда другое дело! - сказал Ротсей. - Вулкан тоже был кузнецом, как Гарри Уинд, и он женился на Венере против ее воли, а что из этого вышло, о том рассказывают наши хроники. - Итак, доброго здравия и вечной славы леди Венере, - сказал сэр Джон Рэморни, - а также успехов учтивому рыцарю Марсу, дарившему своим вниманием прелестную богиню. Разговор пошел веселый и пустой. Но герцог Ротсей вскоре дал ему другой поворот. - Я вырвался, - сказал он, - из душной тюрьмы, но не стало мне веселей. На меня нашла какая-то сонливость, я не сказал бы - неприятная, но похожая на грусть, как бывает, когда мы устанем от трудов или пресытимся наслаждением. Теперь бы музыки, только негромкой, чтобы ласкала слух, а открыть глаза не хотелось бы... Вот был бы истинный дар богов! - Вы и молвить не успели, ваша милость, и нимфы Тэя показали себя столь же благосклонными, как красавицы на берегу... Слышите?... Не лютня ли? - Да, играют на лютне, - сказал, прислушиваясь, герцог Ротсей, - и в необычной манере. Я узнаю эту замирающую каденцию... Гребите к барке, откуда несется музыка. - Это идет вверх по реке старый Хеншо, - крикнул Рэморни. - Гей, капитан! Корабельщики откликнулись и стали борт о борт с лодкой принца. - Го-го! Старая приятельница! - провозгласил принц, узнав в музыкантше по лицу, одежде и всем принадлежностям француженку Луизу. - По-моему, я перед тобой в долгу, хотя бы уже потому, что ты из-за меня натерпелась страху в Валентинов день. В нашу лодку! Живо - с лютней, собачонкой, сумочкой и прочим!... Я тебя поставлю в услужение к даме, которая будет кормить твоего щенка цыплятами и канарейками. - Полагаю, вы посчитаетесь, ваше высочество... - начал Рэморни. - Я не хочу считаться ни с чем, кроме своего удовольствия, Джон. Не соизволишь ли и ты считаться с тем же? - Вы меня, в самом деле, поставите на службу к леди? - спросила певица, - А где она проживает? - В Фолкленде, - ответил принц. - О, я наслышана об этой высокородной леди! - сказала Луиза. - И вы, в самом деле, замолвите за меня слово перед вашей царственной супругой? - Замолвлю, честью клянусь... когда снова приму ее к себе как таковую. Заметь эту оговорку, Джон, - через плечо бросил он Рэморни. Все, кто был в барке, подхватили новость и, заключив из слов принца, что царственная чета - на пороге примирения, стали уговаривать Луизу воспользоваться выпавшей ей удачей и вступить в свиту герцогини Ротсей. Многие притом стали хвалить ее игру. Во время этой заминки Рэморни успел шепнуть Двайнингу: - А ну, подлый раб, сунься с каким-нибудь возражением. Девчонка нам только в обузу. Пошевели мозгами, а я пока перекинусь словом с Хеншо. - С вашего разрешения, - начал Двайнинг, - я как человек, обучавшийся наукам в Испании и Аравии, позволю себе заметить, милорд, что в Эдинбурге появилась болезнь, небезопасно давать бродяжке приблизиться к вашему высочеству. - А тебе не все равно? - сказал Ротсей. - Я, может быть, предпочту, чтобы меня отравили чумной заразой, а не лекарствами! Ты непременно должен испортить мне веселье? Такими словами принц заставил Двайнинга умолкнуть, а сэр Джон Рэморни между тем успел расспросить Хеншо и узнал, что отъезд герцогини Ротсей из Фолкленда содержится пока в строгой тайне и что Кэтрин Гловер прибудет в замок к ночи или наутро, рассчитывая, что там ее примет под свое покровительство благородная леди. Погруженный снова в глубокую думу, герцог Ротсей принял это сообщение так холодно, что Рэморни счел возможным упрекнуть его. - Милорд, - сказал он, - вы играете в баловня судьбы. Захотели свободы - и вы свободны. Мечтали о красавице - она ждет вас после небольшой оттяжки, чтобы тем драгоценнее стала услада. Даже мимолетные ваши пожелания для судьбы - закон. Вам захотелось музыки, когда казалось, что нет ничего несбыточней, - и пожалуйте, вот вам и лютня и песня. Можно бы нам позавидовать, если бы мы не вели себя как избалованные дети: выбрасываем, изломав, игрушки, которых требовали только что, надрываясь от плача. - Чтобы насладиться удовольствием, Рэморни, - сказал принц, - человек должен сперва помучиться, как надобно поститься, чтобы вкусней показалась еда. Мы, кому стоит пожелать, и получай что хочешь, - нас ничто по-настоящему не радует. Ты видишь ту черную тучу, что вот-вот разразится дождем? Она точно душит меня. Вода в реке кажется темной и мрачной... и берега уже не так хороши... - Милорд, простите вашего слугу, - сказал Рэморни, - вы слишком подпадаете под власть своего воображения. Так неумелый наездник позволяет горячему коню вставать на дыбы, пока тот не опрокинется назад и не придавить собой всадника. Умоляю вас, стряхните с себя оцепенение. Не попросить ли музыкантшу сыграть нам? - Пожалуй... Только что-нибудь грустное. Сейчас веселое будет резать мне слух. Девушка запела печальную песню на нормано-французском языке. Слова, которые мы передаем здесь в вольном переводе, сопровождались напевом таким же заунывным, как они сами. Вздыхай, вздыхай! Окинь вокруг прощальным оком Луг, солнце на небе высоком... Смирись с приспевшим ныне срок И умирай! Пока тепла Хоть капля остается в теле, Вели, чтобы монахи пели, Чтобы колокола гудели - Ведь жизнь прошла. Настал конец, Не бойся же внезапной боли, За ней озноб и дрожь - не боле, И вот конец земной юдоли, И ты мертвец. Принц не сказал, понравилась ли ему музыка, и девушка по кивку Рэморни время от времени вновь принималась наигрывать, пока не смерклось. Пошел дождь, сперва мелкий и теплый, потом проливной, с холодным ветром. Ни плаща, ни кафтана у принца не было. Когда же Рэморни предложил ему свой, он с гневом отказался. - Не пристало Ротсею ходить в обносках с твоего плеча, сэр Джон! Я продрог до мозга костей от этого мокрого снега, а все по твоей вине. С чего ты вздумал отчалить, не захватив моих слуг и мои вещи? Рэморни не стал оправдываться: он видел, что принц не в духе, что ему куда приятнее распространяться о своих обидах, чем молча выслушивать оправдания, хотя бы и вполне основательные. Так, среди угрюмого молчания или попреков, на которые никто не возражал, лодка подошла к рыбачьей слободе Ньюбург. Люди сошли на берег, где для них уже стояли под седлом лошади, о чем Рэморни заранее позаботился. Принц принялся высмеивать их перед Рэморни - иногда прямо, но больше колкими намеками. Наконец сели в седла и поскакали в надвигающейся темноте под проливным дождем, причем впереди очертя голову несся принц. Музыкантша, которую по его особому распоряжению тоже посадили на коня, не отставала. Ее счастье, что она привыкла путешествовать во всякую погоду, и пешком и верхом, и потому переносила тяготы ночной поездки не менее стойко, чем мужчины. Рэморни волей-неволей должен был скакать голова в голову с принцем: он опасался, что тот еще вздумает с досады ускакать прочь и, попросив пристанища в доме какого-нибудь верного барона, избежит расставленных сетей. Поэтому он всю дорогу невыразимо страдал и духом и телом. Наконец они вступили в Фолклендский лес, и в мерцании месяца встала перед ними громадная темная башня - владение самого короля, хотя и предо-ставленное временно герцогу Олбени. Подали знак, и подъемный мост опустился. Во дворе замерцали факелы, засуетились слуги, и, спешившись с их помощью, принц дал провести себя в покои, где его уже ожидал Рэморни вместе с Двайнингом. Сэр Джои стал уговаривать гостя посоветоваться с врачом. Герцог Ротсей отклонил предложение, высокомерно приказал, чтобы ему приготовили постель, постоял недолго у пылающего очага, весь дрожа в промокшей одежде, и, ни с кем не попрощавшись, удалился в отведенную ему спальню. - Теперь ты видишь, как он своенравен, этот мальчишка, - сказал Рэморни Двайнингу. - Удивляет ли еще тебя, что столь верному слуге, как я, немало сделавшему для него, надоел такой хозяин? - Ничуть, - сказал Двайнинг. - Это да еще обещанное Линдорское графство хоть кого заставило бы забыть свою верность. Но мы приступим сегодня же? Если блеск его глаз и румянец на щеках не обманчивы, у пациента начинается лихорадка, которая сильно облегчит нам задачу: покажется, что дело сделано самой природой. - Хоть мы и упускаем удобный случай, - сказал Рэморни, - но все же лучше повременить. Нанесем удар после того, как он встретится со своей прекрасной Кэтрин. Она явится впоследствии свидетельницей, что видела его в добром здоровье и на ногах незадолго до... Ты понял меня? Двайнинг одобрительно кивнул и добавил: - Успеем и так! Долго ли увянуть цветку, который чахнет оттого, что ему дали расцвесть до времени? Глава ***I Он был, сознаюсь вам, бесстыжий малый, Пьянчуга, беспардонный весельчак, Его одно лишь в мире привлекало: Угар любви, попоек, пьяных драк, Круг знатных бражников и круг простых гуляк. Байрон Утром герцог Ротсей встал в другом расположении духа. Он, правда, жаловался на жар и озноб, но они его, казалось, нисколько не угнетали, а напротив то го - возбуждали. Он говорил с Рэморни дружественно, и, хотя не вспоминал минувшую ночь, было ясно, что он не забыл про то, что хотел бы изгнать из памяти окружающих, - про свои вчерашние капризы. Со всеми он был любезен, а с Рэморни даже шутил насчет ожидаемого приезда Кэтрин. - Как удивится наша прелестная скромница, попав в семью мужчин, когда она ждала увидеть вокруг клобуки да рясы прислужниц этой ханжи, леди Марджори! А ты, Рэморни, я вижу, не жалуешь в своем доме женский пол? - Да, кроме вашей странствующей музыкантши, вы женщин здесь не увидите. Я держу только двух-трех служанок, без которых уж никак не обойтись. Кстати, ваша француженка настойчиво спрашивает, где же та дама, которой, по обещанию вашего высочества, она должна быть представлена. Прикажете ее отпустить, чтобы она па свободе погонялась за новой своей госпожой? - Ни в коем случае. Она нам нужна - будет развлекать Кэтрин. Послушай! А не устроить ли нам для строптивой смиренницы небольшой маскарад? - Не понимаю, милорд. - Олух ты этакий! Мы не будем ее разочаровывать, и раз она ожидает застать здесь герцогиню Ротсей, я буду... герцогом и герцогиней в одном лице. - Мне все-таки невдомек. - Эх, умник бывает тупее всякого дурака, - сказал принц, - если сразу не уловит, о чем идет речь. Моя герцогиня, как ее величают, так же спешила покинуть Фолкленд, как спешил я с приездом сюда. Мы оба не успели собрать свою одежду: в гардеробной рядом с моей спальней осталось столько женского тряпья, что достало бы на целый карнавал. Послушай, я раскинусь здесь, на этом ложе, изображая собой госпожу Марджори, - в траурном покрывале, в венце скорби обо мне, забывшем супружеский долг! Ты, Джон, прямой и чопорный, отлично сойдешь за ее придворную даму - графиню Гермигильду, гальвеги-анку, а Двайнинг будет представлять старую ведьму, кормилицу герцогини, - только у той больше волос на верхней губе, чем у Двайнпнга на всем лице с теменем в придачу, придется ему для пущего сходства наклеить себе бороду. Приведи судомоек с кухни да подходящих пажей, какие найдутся: мы из них сделаем моих постельниц. Ты слышал? Исполняй немедля! Рэморни бросился в прихожую и разъяснил лекарю выдумку принца. - Потешь сумасброда, - сказал он, - а мне, как подумаю, что предстоит нам сделать, хочется поменьше на него смотреть. - Доверьте все мне, - ответил лекарь и пожал плечами. - Что ж это за мясник, если он способен перерезать горло овце, да страшится услышать ее блеяние? - Боишься, что я отступлюсь? Нет, я не забуду, что он хотел загнать меня в монастырь, отшвырнуть, как сломанное копье! Пошли!... Впрочем, постой, прежде чем устраивать дурацкий маскарад, надо что-нибудь предпринять, чтобы обмануть тугодума Чартериса. Если оставить его в уверенности, что герцогиня Ротсей еще здесь и при ней - Кэтрин Гловер, он, чего доброго, явится с предложением своих услуг и прочая в такой час, когда его присутствие, как едва ли я должен тебе объяснять, окажется нам неудобно... Это не так уж невероятно, ибо в отеческой заботе меднолобого рыцаря о девице многие видят кое-что иное. - С меня довольно вашего намека, рыцаря я устраню. Такое пошлю ему письмецо, что в ближайший месяц в Фолкленд его не заманишь - он скорей согласится поехать в ад. Вы мне не скажете, кто духовник герцогини? - Уолтиоф, монах-францисканец. - Достаточно. Сейчас же приступаю. Не прошло и нескольких минут, как Двайнинг, на редкость быстрый писец, закончил письмо и вручил его Рэморни. - Чудесно! Ты мог бы найти свое счастье около Ротсея... Впрочем, я из ревности закрыл бы тебе доступ к принцу... когда бы дни его не были сочтены. - Прочтите вслух, - сказал Двайнинг, - чтобы мы могли судить, то ли это, что надо. И Рэморни прочитал нижеследующее: - "По повелению нашей могущественной и высокородной принцессы Марджори, герцогини Ротсей и прочая, мы, Уолтиоф, недостойный брат ордена святого Франциска, извещаем тебя, сэр Патрик Чартерис, рыцарь из замка Кинфонс, что ее высочество крайне удивила дерзость, с какою ты позволил себе прислать в ее дом женщину, чье поведение мы должны считать весьма легкомысленным, судя по тому, что она, не понуждаемая к тому необходимостью, более недели прожила в твоем собственном замке без общества какой-либо другой женщины, не считая прислуги. Об этом непристойном сожительстве прошел слух по Файфу, Ангюсу и Пертширу. Тем не менее ее высо-чество, видя в сем случае слабость человеческую, не повелела отстегать распутницу крапивой или предать ее иному наказанию, но, поскольку два добрых инока Линдорской обители, брат Тикскал и брат Дандермор, были в ту пору отправлены с особым поручением в Горную Страну, ее высочество препоручила им заботу об оной девице Кэтрин, наказав им сопроводить ее к отцу (каковой, по словам девицы, пребывает в окрестностях Лох-Тэя), ибо под покровом отца она найдет для себя место, более отвечающее ее званию и нраву, нежели замок Фолкленд, доколе в нем пребывает ее высочество герцогиня Ротсей. Она препоручила названным досточтимым братьям обращаться с молодой особой таким образом, чтобы та уразумела всю греховность своей невоздержанности, тебе же со-ветует исповедаться и покаяться. Подписал Уолтиоф по повелению высокородной и могущественной принцессы... и прочая". - Превосходно, превосходно! - воскликнул Рэ-морни, дочитав до конца. - Такая неожиданная отповедь взбесит Чартериса! Он издавна относится к герцогине с особенным почтением - и вдруг она заподозрила его в непристойном поведении, когда он ожидал похвалы за милосердное дело! Да это его просто ошеломит, и теперь он (ты правильно рассчитал) не скоро приедет сюда посмотреть, как тут живется девице, или выразить свое почтение миледи... Но ступай займись маскарадом, а я тем часом подготовлю то, чем должен маскарад завершиться. За час до полудня Кэтрин в сопровождении старого Хеншо и конюха, предоставленного ей кинфонсским рыцарем, подъехала к гордому замку Фолкленд. Ши-рокое знамя, развевавшееся над башней, носило на себе герб Ротсея, слуги, вышедшие к гостям, были одеты в цвета, присвоенные дому принца, - все, казалось подтверждало, что герцогиня, как думали в народе, еще стояла здесь со своим двором. Сердце Кэтрин тревожно забилось, потому что она слыхала, что герцогиня, как все Дугласы, горда и отважна. Кто знает, как ее примут? Вступив в замок, девушка заметила, что прислуга не столь многочисленна, как она ожидала, но так как герцогиня жила в строгом уединении, это не очень ее удивило. В прихожей ее встретила маленькая старушка, которая согнулась чуть ли не пополам под тяжестью годов и шла, опираясь на посох черного дерева. - Привет тебе, моя красавица, - сказала она с поклоном. - Привет тебе в этом доме скорби. И я надеюсь, - она снова поклонилась, - ты будешь утешением моей бесценной и поистине царственной дочери - герцогине. Посиди, дитя мое, пока я схожу узнаю, расположена ли миледи принять тебя сейчас. Ах, дитя мое, ты и в самом деле куда как хороша, если дала тебе пречистая душу такую же прекрасную, как твое лицо! С этими словами мнимая старуха проскользнула в соседний покой, где застала Ротсея в приготовленном для него женском наряде, а Рэморни, отказавшегося от маскарада, - в его обычном одеянии. - Ты отъявленный подлец, сэр доктор, - сказал принц. - Честное слово, мне кажется, в душе ты не прочь разыграть один все роли в пьесе - любовника и всех остальных. - С готовностью, если этим я могу избавить от хлопот ваше высочество, - ответил лекарь обычным своим сдавленным смешком. - Нет, нет, - сказал Ротсей, - здесь мне твоя помощь не понадобится. Скажи, как я выгляжу, раскинувшись вот так на ложе? Томная, скучающая леди, а? - Пожалуй, слишком худощавая, - заметил лекарь, - и черты лица, позволю я себе сказать, слишком женственны для леди Дуглас, - Вон отсюда, негодяй! Введи сюда эту прелестную ледяную сосульку. Не бойся, она не пожалуется на мою женственность... И ты, Рэморни, тоже удались. Когда рыцарь выходил из покоев в одну дверь, мнимая старуха впустила в другую Кэтрин Гловер. Комната была тщательно затемнена, так что у девушки, когда она увидела в полумраке на ложе женскую фигуру, не зародилось никаких подозрений. - Это и есть та девица? - спросил Ротсей своим приятным голосом, нарочито смягченным сейчас до певучего шепота, - пусть подойдет, Гризельда, и поцелует нам руку. Мнимая кормилица герцогини подвела дрожащую девушку к ложу и сделала ей знак опуститься на колени. Кэтрин исполнила указание и благоговейно и простосердечно поцеловала одетую в перчатку руку, которую протянула ей мнимая герцогиня. - Не бойся, - сказал тот же музыкальный голос, - ты видишь во мне только печальный пример тщеты человеческого величия... Счастливы те, дитя мое, кто по своему рождению стоит так низко, что бури, потрясающие государство, его не затрагивают. Говоря это, принц обнял Кэтрин и привлек девушку к себе, словно желая ласково приветствовать ее. Но поцелуй был чересчур горяч для высокородной покровительницы, и Кэтрин, вообразив, что герцогиня сошла с ума, вскрикнула от страха. - Тише, глупышка! Это я, Давид Ротсей. Кэтрин оглянулась - кормилицы нет, а Ротсей сорвал с себя покрывало, и она поняла, что оказалась во власти дерзкого, распутного юнца. - С нами сила господня! - сказала девушка. - Небо не оставит меня, если я не изменю себе сама. Придя к такому решению, она подавила невольный крик и постаралась, как могла, скрыть свой страх. - Вы сыграли со мной шутку, ваше высочество, - сказала она твердо, - а теперь я попрошу вас (он все еще держал ее за плечи) отпустить меня. - Нет, моя прелестная пленница, не отбивайся! Чего ты боишься?. - Я не отбиваюсь, милорд. Раз вам желательно меня удерживать, я не стану сопротивлением дразнить вас, давая вам повод дурно со мной обойтись, от этого вам будет больно самому, когда у вас найдется время подумать. - Как, предательница! Ты сама держала меня в плену много месяцев, - сказал принц, - а теперь не позволяешь мне удержать тебя здесь хотя бы на краткий миг? - На улицах Перта, где я могла бы, смотря по желанию, слушать или не слушать вас, это означало бы, милорд, учтивое внимание с вашей стороны, здесь - это тирания. - А если я тебя отпущу, - сказал Ротсей, - куда ты побежишь? Мосты подняты, решетки спущены, а мои молодцы окажутся глухи к писку строптивой девчонки. Лучше будь со мною любезна, и ты узнаешь, что значит сделать одолжение принцу. - Отпустите меня и выслушайте, милорд, мою жалобу вам на вас же самого - жалобу принцу Шотландскому на герцога Ротсея! Я дочь незнатного, но честного горожанина, и я невеста, почти жена, храброго и честного человека. Если чем-либо дала я повод вашему высочеству поступать, как вы поступаете, я это сделала непреднамеренно. Молю вас, не злоупотребляйте вашей властью надо мною, дайте мне уйти. Вам ничего от меня не добиться иначе, как средствами, недостойными рыцаря и мужчины. - Ты смела, Кэтрин, - сказал принц, - но как мужчина и рыцарь я не могу не поднять перчатку. Я должен показать тебе, как опасны такие вызовы. С этими словами он попытался снова обнять ее, но она выскользнула из его рук и продолжала также твердо и решительно: - Отбиваясь, милорд, я найду в себе не меньше силы для честной обороны, чем вы в себе - для бесчестного нападения. Не позорьте же и себя и меня, прибегая к силе в этой борьбе. Вы можете избить и оглушить меня, можете позвать на помощь других, чтобы меня одолеть, но иным путем вы не достигнете цели. - Каким скотом изобразила ты меня! - сказал принц. - Коли я и применил бы силу, то лишь в самой малой мере. Просто чтоб у женщины было извинение перед самой собою, когда она уступит собственной слабости. Взволнованный, он сел на своем ложе. - Так приберегите вашу силу для тех женщин, - сказала Кэтрин, - которые нуждаются в таком извинении. Я же противлюсь со всей решимостью, как тот, кому дорога честь и страшен позор. Увы, милорд, если б вы добились чего хотели, вы только разорвали бы узы между мною и жизнью... между самим собою и честью. Меня заманили сюда как в западню, - уж не знаю, какими кознями. Но если я выйду отсюда обесчещенная, я на всю Европу ославлю того, кто разбил мое счастье. Я возьму посох паломника и повсюду, где чтут законы рыцарства, где слышали слово "Шотландия", прокричу, что потомок ста королей, сын благочестивого Роберта Стюарта, наследник героического Брюса показал себя человеком, чуждым чести и верности, что он недостоин короны, которая ждет его, и шпор, которые он носит. Каждая дама в любой части Европы будет считать ваше имя столь черным, что побоится испачкать им свои уста, каждый благородный рыцарь станет считать вас отъявленным негодяем, изменившим первому завету воина - оберегать женщину, защищать слабого. Ротсей глядел на нее, и на его лице отразились досада и вместе с тем восхищение. - Ты забываешь, девушка, с кем говоришь. Знай, отличие, которое я тебе предложил, с благодарностью приняли бы сотни высокородных дам, чей шлейф тебе не зазорно нести. - Скажу еще раз, милорд, - возразила Кэтрин, - приберегите ваши милости для тех, кто их оценит, а еще лучше вы сделаете, если отдадите время и силы другим, более благородным устремлениям - защите родины, заботе о счастье ваших подданных. Ах, милорд! С какой готовностью ликующий народ назвал бы вас тогда своим вождем! Как радостно сплотился бы он вокруг вас, если бы вы пожелали стать во гла-ве его для борьбы с угнетением слабого могущественным, с насилием беззаконника, с порочностью совратителя, с тиранией лицемера! Жар ее слов не мог не подействовать на герцога Ротсея, в ком было столь же легко пробудить добрые чувства, как легко они в нем угасали. - Прости, если я напугал тебя, девушка, - сказал он. - Ты слишком умна и благородна, чтобы делать из тебя игрушку минутной утехи, как я хотел в заблуждении. И все равно, даже если бы твое рождение отвечало твоему высокому духу и преходящей красоте, - все равно я не могу отдать тебе свое сердце, а только отдавая свое сердце, можно домогаться благосклонности таких, как ты. Но мои надежды растоптаны, Кэтрин! Ради политической игры от меня отторгли единственную женщину, которую я любил в жизни, и навязали мне в жены ту, которую я всегда ненавидел бы, обладай она всей прелестью и нежностью, какие одни лишь и могут сделать женщину приятной в моих глазах. Я совсем еще молод, но мое здоровье увяло, мне остается только срывать случайные цветы на коротком пути к могиле... Взгляни на мой лихорадочный румянец, проверь, если хочешь, какой у меня прерывистый пульс. Пожалей меня и прости, если я, чьи права человека и наследника престола попраны и узурпированы, не всегда достаточно считаюсь с правами других и порой, как себялюбец, спешу потешить свою мимолетную прихоть. - Ах, господин мой! - воскликнула Кэтрин с присущей ей восторженностью. - Да, мне хочется назвать вас моим дорогим господином... потому что правнук Брюса поистине дорог каждому, кто зовет Шотландию своей матерью. Не говорите, молю вас, не говорите так! Ваш славный предок претерпел изгнание, преследование, ночь голода и день неравной борьбы, чтобы освободить свою страну, - проявите подобное же самоотречение, чтобы освободить самого себя. Порвите со всяким, кто прокладывает себе дорогу к возвышению, потакая вашим безрассудствам. Не Доверяйте этому черному Рэморни!... Я уверена, вы этого не знали... не могли знать... Но негодяй, который склонял дочь на путь позора, грозя ей жизнью старика отца, - такой человек способен на все дурное... на любое предательство! - Рэморни тебе этим угрожал? - спросил принц. - Угрожал, господин мой, и он не посмеет это отрицать. - Это мы ему припомним, - сказал герцог Ротсей. - Я его разлюбил, но он тяжело пострадал из-за меня, и я должен честно оплатить его услуги. - Его услуги? Ах, милорд, если правду рассказывают летописи, такие услуги привели Трою к гибели и отдали Испанию во власть неверных! - Тише, девочка! Прошу, не забывайся, - сказал принц, вставая. - На этом наша беседа кончена. - Одно только слово, мой государь, герцог Ротсей! - сказала Кэтрин с воодушевлением, и ее красивое лицо загорелось, как лик ангела - провозвестника бедствий. - Не знаю, что побуждает меня говорить так смело, но горит во мне огонь и рвется наружу. Оставьте этот замок, не медля ни часа! Здешний воздух вреден для вас. Прежде чем день состарится на десять минут, отпустите Рэморни! Его близость опасна. - Какие у тебя основания так говорить? - Никаких особенных, - ответила Кэтрин, устыдившись горячности своего порыва, - никаких как будто, кроме страха за вашу жизнь. - Пустому страху потомок Брюса не может придавать значения... Эй, что такое? Кто там? Рэморни вошел и низко поклонился сперва герцогу, потом девушке, в которой он, может быть, уже видел возможную фаворитку наследника, а потому счел уместным отдать ей учтивейший поклон. - Рэморни, - сказал принц, - есть в доме хоть одна порядочная женщина, которая могла бы прислуживать юной даме, пока мы получим возможность отправить ее, куда она пожелает? - Если вашему высочеству угодно услышать правду, - ответил Рэморни, - ваш двор, боюсь я, в этом отношении небогат, откровенно говоря, прилич-ней бродячей певицы тут у нас никого не найдется. - Так пусть она и прислуживает этой молодой особе, раз нет камеристки получше. А тебе, милая девушка, придется набраться терпения на несколько часов. Кэтрин удалилась. - Как, милорд, вы так быстро расстаетесь с пертской красавицей? Вот уж действительно - прихоть победителя! - В этом случае не было ни победителя, ни побежденной, - ответил резко принц. - Девушке я не люб, а сам я не настолько люблю ее, чтобы терзаться из-за ее щепетильности. - Целомудренный Малькольм Дева, оживший в одном из своих потомков! - сказал Рэморни. - Сделайте милость, сэр, дайте передохнуть вашему острословию или же изберите для него другой предмет. Я думаю, уже полдень, и вы меня очень обяжете, если распорядитесь подать обед. Рэморни вышел из комнаты, но Ротсей приметил на его лице улыбку, а стать для этого человека предметом насмешки - такая мысль была для него пыткой. Все же он пригласил рыцаря к столу и даже удостоил той же чести Двайнинга. Пошла беседа, живая и несколько фривольная, - принц нарочно держался легкого тона, словно стремясь вознаградить себя за давешнее свое благонравие, которое Рэморни, начитанный в старинных хрониках, имел наглость сравнить с воздержанностью Сципиона. Несмотря на недомогание герцога, трапеза проходила в веселых шутках и отнюдь не отличалась умеренностью, и просто потому ли, что вино было слишком крепким, потому ли, что сам он был слаб, или же - и это всего вероятней - потому, что в его последнюю чашу Двайнинг чего-то подсыпал, но случилось так, что принц к концу трапезы погрузился в сон, такой тяжелый и глубокий, что, казалось, его не разбудишь. Сэр Джон Рэморни и Двайнинг отнесли спящего в опочивальню, призвав на помощь еще одного человека, имя которого мы не будем пока называть. На другое утро было объявлено, что прииц заболел заразной болезнью, а чтоб она не перешла на других обитателей замка, никто не допускался к уходу за больным, кроме его бывшего конюшего, лекаря Двайнинга и упомянутого выше слуги, кто-либо из троих неотлучно находился при больном, другие же строго соблюдали всяческую осторожность в сношениях с домочадцами, поддерживая в них убеждение, что принц опасно болен и что болезнь его заразительна. Глава ***II Когда тебе случится коротать Со стариками долгий зимний вечер У очага и слушать их рассказы О бедствиях времен давно минувших, - Ты расскажи им повесть обо мне (Ричард //", акт V, сц. 1 Судьба распутного наследника шотландского престола была совсем другой, чем это представили населению города Фолкленда. Честолюбивый дядя обрек его на смерть, решив убрать с дороги первую и самую опасную преграду и расчистить путь к престолу для себя и своих детей. Джеймс, младший сын короля, был совсем еще мальчик - со временем, думалось, можно будет без труда устранить и его. Рэморни, в надежде на возвышение и в обиде на своего господина, овладевшей им с недавних пор, был рад содействовать гибели молодого Ротсея. А Двайнинга с равной силой толкали на то любовь к золоту и злобный нрав. Было заранее с расчетливой жестокостью решено старательно избегать тех способов, какие могут оставить за собой следы насилия: жизнь угаснет сама собой, когда хрупкий и нестойкий организм еще более ослабеет, лишенный заботливой поддержки. Принц Шотландский не будет умерщвлен - он, как сказал однажды Рэморни применительно к другому лицу, только "перестанет жить". Опочивальня Ротсея в фолклендской башне была как нельзя более приспособлена для осуществления преступного замысла. Люк в полу открывался на узкую лесенку, о существовании которой мало кто знал и которая вела в подземную темницу: этой лесенкой феодальный владетель замка пользовался, когда втайне и переодетый навещал своих узников. И по ней же злодеи снесли бесчувственного принца в самое нижнее подземелье, запрятанное в такой глубине, что никакие крики и стоны, полагали они, не донесутся оттуда, двери же и засовы были настолько крепки, что долго могли устоять против всех усилий, если потайной ход будет обнаружен. Бонтрон, ради того и спасенный от виселицы, стал добровольным помощником Рэморни в его беспримерно жестокой мести своему совращенному и проданному господину. Презренный негодяй вторично навестил темницу в час, когда оцепенение начало проходить и принц, очнувшись, почувствовал мертвящий холод и убедился, что не может пошевелиться, стесненный оковами, едва позволявшими ему сдвинуться с прелой соломы, па которую его положили. Его первой мыслью было, что это страшный сон, но на смену пришла смутная догадка, близкая к истине. Он звал, кричал, потом бешено взвыл - никто не приходил на помощь, и только эхо под сводами темницы отвечало на зов. Приспешник дьявола слышал эти вопли муки и нарочно мешкал, взвешивая, достаточно ли они вознаграждают его за те уколы и попреки, которыми Ротсей выражал ему, бывало, свое инстинктивное отвращение. Когда несчастный юноша, обессилев и утратив надежду, умолк, негодяй решил предстать пред своим узником. Он отомкнул замки, цепь упала. Принц привстал, насколько позволяли оковы. Красный свет, так ударивший в глаза, что он невольно зажмурился, заструился сверху, сквозь своды, и, когда он снова поднял веки, свет озарил отвратительный образ чело-ьека, которого он имел основания считать умершим, узник отшатнулся в ужасе. - Я осужден и отвержен! - вскричал он. - И самый мерзкий демон преисподней прислан мучить меня! - Я жив, милорд, - сказал Бонтрон, - а чтоб вы тоже могли жить и радоваться жизни, соизвольте сесть и ешьте ваш обед. - Сними с меня кандалы, - сказал принц, - вы-пусти меня из темницы, и хоть ты и презренный пес, ты станешь самым богатым человеком в Шотландии. - Дайте мне золота на вес ваших оков, - сказал Бонтрон, - и я все же предпочту видеть на вас кандалы, чем овладеть сокровищем... Смотрите!... Вы любили вкусно поесть - гляньте же, как я для вас постарался. С дьявольской усмешкой негодяй развернул кусок невыделанной шкуры, прикрывавший предмет, который он нес под мышкой, и, поводя фонарем, показал несчастному принцу только что отрубленную бычью голову - знак непреложного смертного приговора, понятный в Шотландии каждому. Он поставил голову в изножье ложа, или, правильней сказать, подстилки, на которую бросили принца. - Будьте умеренны в еде, - сказал он, - вряд ли скоро вы снова получите обед. - Скажи мне только одно, негодяй, - сказал принц, - Рэморни знает, как со мной обращаются? - А как бы иначе ты угодил сюда? Бедный кулик, попался ты в силки! - ответил убийца. После этих слов дверь затворилась, загремели засовы, и несчастный принц вновь остался во мраке, одиночестве и горе. - О, мой отец!... Отец. Ты был провидцем!... Посох, на который я опирался, и впрямь обернулся копьем... Мы не будем останавливаться на потянувшихся долгой чередой часах и днях телесной муки и безнадежного отчаяния. Но неугодно было небу, чтобы такое великое преступление свершилось безнаказанно. О Кэтрин Гловер и певице никто не думал - было не до них: казалось, всех только и занимала болезнь принца, однако им обеим не дозволили выходить за стены замка, пока не выяснится, чем разрешится опасный недуг и впрямь ли он заразителен. Лишенные другого общества, две женщины если не сдружились, то все же сблизились, и союз их стал еще теснее, когда Кэтрин узнала, что перед нею та самая девушка-менестрель, из-за которой Генри Уинд навлек на себя ее немилость. Теперь она окончательно уверилась в его невиновности и с радостью слушала похвалы, которые Луиза щедро воздавала своему рыцарственному заступнику. С другой стороны, музыкантша, сознавая, насколько превосходит ее Кэтрин и по общественному положению и нравственной силой, охотно останавливалась на предмете, который был ей, видимо, приятен, и, исполненная благодарности к храброму кузнецу, пела песенку "О верном и храбром", издавна любимую шотландцами: О, верный мой, О, храбрый мой! Он ходит в шапке голубой, И как душа его горда, И как рука его тверда! Хоть обыщите целый свет - Нигде такого парня нет! Есть рыцари из многих стран - Француз и гордый алеман, Что не страшатся тяжких ран, Есть вольной Англии бойцы, Стрелки из лука, молодцы, Но нет нигде таких, как мой, Что ходит в шапке голубой. Словом, хотя при других условиях дочь пертского ремесленника не могла бы добровольно разделять общество какой-то странствующей певицы, теперь, когда обстоятельства связали их, Кэтрин нашла в Луизе смиренную и услужливую подругу. Так прожили они дней пять, и, стараясь как можно меньше попадаться людям на глаза, а может быть, избегая неучтивого внимания челяди, они сами готовили себе пищу в предоставленном им помещении. Луиза, как более опытная в разных уловках и смелая в обхождении, да и желая угодить Кэтрин, добровольно взяла на себя общение с домочадцами, поскольку оно было необходимо, и получала от ключника припасы для их довольно скудного обеда, который она стряпала со всем искусством истинной француженки. На шестой день, незадолго до полудня, певица, как всегда, пошла за провизией и, желая подышать свежим воздухом, а может быть, и в надежде найти немного салату или петрушки или хоть нарвать букетик ранних цветов, чтоб украсить ими стол, забрела в маленький сад, прилегавший к замку. Она вернулась в башню бледная как пепел и дрожа как осиновый лист. Ужас ее мгновенно передался Кэтрин, и та с трудом нашла слова, чтобы спросить, какое новое несчастье свалилось на них: - Герцог Ротсей умер? - Хуже - его морят голодом. - Ты сошла с ума! - Нет, нет, нет! - возразила Луиза чуть слышно, и слова посыпались так быстро одно за другим, что Кэтрин едва улавливала их смысл. - Я искала цветов на ваш стол, потому что вчера вы сказали, что любите цветы... А моя собачка кинулась в чащу тиса и остролиста - там ими поросли какие-то старинные руины рядом с крепостной стеной, - а потом она прибежала назад, визжа и скуля. Я подкралась ближе - узнать, в чем дело, и... ох!, я услышала стон, точно кого-то страшно мучают, но такой слабый, что, казалось, звук идет из самой глубины земли. Наконец я открыла, что стон доносится сквозь небольшую пробоину в стене, увитой плющом, и, когда я приложила ухо к щели, я услышала голос принца, который сказал отчетливо: "Теперь мне недолго осталось тянуть", а потом он начал как будто молиться. - Силы небесные!... Ты с ним говорила? - Я сказала: "Это вы, милорд? " И он ответил: "Кто это в издевку называет меня так? " Я спросила, не могу ли я чем-нибудь ему помочь, и он ответил таким голосом, что я в жизни не забуду: "Еды!, еды!... Я" умираю с голоду! " И вот я прибежала рассказать вам. Что делать?... Поднять тревогу в доме? - Увы! Этим мы не спасем его, а лишь вернее погубим, - сказала Кэтрин. - Так что же нам делать? - спросила Луиза. - Еще не знаю, - отозвалась Кэтрин, быстрая и смелая в решительный час, хотя в обыденных случаях жизни она уступала своей товарке в находчивости. - Сейчас еще не знаю... Но что-то мы сделать должны: нельзя, чтобы потомок Брюса умер, не получив ниоткуда помощи. С этими словами она схватила небольшую миску с их обедом - бульоном и вареным мясом, завернула в складки своего плаща несколько коржиков, которые сама испекла, и, кивнув подруге, чтобы та прихватила кувшин с молоком - существенную часть их припасов, - поспешно направилась в сад. - Что, нашей прекрасной весталке захотелось погулять? - сказал единственный повстречавшийся им человек - кто-то из челяди. Но Кэтрин прошла, не глянув на него, и вступила без помехи в сад. Луиза указала ей на груду заросших кустами развалин у самой крепостной стены. Вероятно, раньше это был выступ здания. Здесь заканчивалась узкая, глубокая пробоина, которая была нарочно сделана в стене, чтобы дать доступ воздуху в подземелье. Но отверстие потом несколько расширилось и пропускало тусклый луч света в темницу, хотя те, кто спускался в подземелье, светя зажженным факелом, не могли этого заметить. - Мертвая тишина, - сказала Кэтрин, прислуг шавшись с минуту. - Небо и земля! Он умер! - Надо на что-то решиться, - сказала ее товарка и провела пальцами по струнам своей лютни. Из глубины подземелья донесся в ответ только вздох. Кэтрин отважилась заговорить: - Это я, милорд... Я принесла вам еду и питье. - Ха! Рэморни?... Ты опоздал со своей шуткой - я умираю, - был ответ. "Он повредился в уме - и неудивительно, - подумала Кэтрин. - Но пока есть жизнь, есть и надежда". - Это я, милорд, Кэтрин Гловер... Я принесла еду, только нужно как-нибудь передать ее вам. - Бог с тобой, девушка! Я думал, страдание кончилось, но оно вновь разгорелось во мне при слове "еда". - Вот она, еда. Но как - ах, как мне передать ее вам? Щель такая узкая, стена такая толстая!... Есть способ!... Нашла!... Луиза, скорей: срежь мне ивовый прут, да подлиннее. Музыкантша повиновалась, и Кэтрин, сделав надрез на конце тростинки, передала узнику несколько кусочков печенья, смоченного в мясном бульоне, что должно было служить сразу едой и питьем. Несчастный юноша съел совсем немного, глотая через силу, но от души благословлял свою утешительницу. - Я хотел сделать тебя рабой моих пороков, - сказал он, - а ты пытаешься спасти мне жизнь!... Но беги, спасайся сама! - Я вернусь и принесу еще еды, как только будет возможность, - сказала Кэтрин и отпрянула, потому что подруга уже дергала ее за рукав, сделав ей знак молчать. Обе спрятались среди развалин и услышали голоса Рэморни и аптекаря, разговаривавших с глазу на глаз. - Он крепче, чем я думал, - сказал первый хриплым шепотом. - Как долго тянул Дэлвулзи, когда рыцарь Лиддсдейл держал его узником в замке Эрмитаж? - Две недели, - ответил Двайнинг. - Но он был крепкий мужчина и получал кое-какую поддержку: к нему сыпались понемногу зерна из житницы над его тюрьмой. Уильям Дуглас, владетель Гэллоуэя, злобствуя на сэра Александра Рэмзи из Далхоузи за то, что тот получил должность шерифа в Тевиотдейле, на которую высокомерный барон метил - А не лучше ли разделаться сразу? Черный Дуглас завернет сюда дорогой. Едва ли Олбени поделился с ним своею тайной. Он захочет увидеть принца - к его приезду все должно быть кончено. Они прошли дальше, продолжая свой страшный разговор. - Скорее в башню! - сказала Кэтрин подруге. когда те вышли из сада. - У меня был придуман план бегства для себя самой - я применю его для спасения принца. Под вечер в замок является молочница, и, когда проходит с молоком в кладовую к ключнику, она обычно оставляет свой плащ в сенях. Возьми этот плащ, хорошенько в него укутайся и смело иди мимо стражника. К этому часу он всегда пьян. Держись уверенно, и ты свободно пройдешь под видом молочницы, тебя не окликнут ни в воротах, ни на мосту. А там - прямо навстречу Черному Дугласу! Ближе нет никого, он единственная наша надежда. - Как! Тот жестокий лорд, - испугалась Луиза, - что угрожал мне плетьми и позорным столбом? - Поверь, - сказала Кэтрин, - такие, как мы с тобой, не живут и часу в памяти Дугласа, посулил ли он зло или добро. Скажи ему, что его зять, принц Шотландский, умирает в замке Фолкленд, что предатели морят его голодом, и ты не только будешь прощена, но и получишь награду. - О награде я не думаю, - сказала Луиза. - Самое дело будет мне наградой. Но, боюсь я, оставаться опасней, чем бежать... Позвольте же мне остаться и кормить несчастного принца, а вы идите и пришлите ему помощь. Если меня убьют раньше, чем вы возвратитесь, возьмите себе мою бедную лютню... и прошу вас, приютите у себя моего маленького Шарло. - Нет, Луиза, - возразила Кэтрин, - в странствии ты опытней меня, и твоя лютня тебе защитой... Иди и, если, воротившись, найдешь меня мертвой, что сам, захватил его в Хоуике при исполнении им своих обязанностей и держал в заточении в замке Эрмитаж, пока он не умер с голоду в июне 1342 года. О зернах, сыпавшихся к нему из закромов, упоминает в своей хронике Годскрофт, вполне возможно, отдай моему отцу это кольцо и прядь моих волос и скажи, что Кэтрин умерла, спасая Брюсову кровь. А эту вторую прядь отдашь Генри. Скажи ему, что Кэтрин думала о нем в свой последний час, и еще скажи: он считал ее слишком строгой, когда дело шло о том, чтобы лить чужую кровь, но теперь он видит - она судила так не потому, что слишком дорожила своей собственной. Девушки обнялись, рыдая, и оставшиеся до вечера часы провели, придумывая более удобный способ снабжать узника едой. Они соорудили трубку из полых тростинок, вставив их одна в другую, чтобы по этой трубке передавать ему жидкую пищу. Церковный колокол в Фолкленде зазвонил к вечерне. Доильщица с сыроварни пришла со своими кувшинами - снабдить молоком жителей замка да посудачить о новостях. Едва вошла она в кухню, как девушка-менестрель, на прощание кинувшись Кэтрин на грудь и поклявшись в неизменной верности, тихонько спустилась по лестнице со своей собачонкой под мышкой. Минутой позже Кэтрин, затаив дыхание, увидела, как музыкантша, укутанная в плащ молочницы, спокойно прошла подъемным мостом. - Нынче ты рановато возвращаешься, Мэй Бриджет, - сказал стражник. - Скучно в замке, а, девочка?... О болезнях-то говорить не весело... - Расчетные палочки свои забыла, - сказала находчивая француженка, - я еще вернусь, вот только сливок соберу горшочек. Она пошла дальше, обойдя стороной деревню Фолкленд, по тропинке, что вела охотничьим парком. Кэтрин вздохнула свободней и благословила небо, когда ее фигурка растаяла вдали. Еще один тревожный час пришлось пережить Кэтрин до того, как открылся побег. Произошло это, когда молочница, потратив час на дело, которое можно бы сладить за десять минут, собралась уходить и обнаружила, что кто-то унес ее серый суконный плащ. В поисках подняли на ноги весь дом. Наконец женщины на поварне вспомнили о музыкантше и высказали догадку, что она, пожалуй, не побрезговала бы обменять свой старый плащ на новенький. Стражник по строгому допросу объявил, что молочница ушла из замка сразу, как прозвонили к вечерне, - он видел ее своими глазами. А так как сама молочница стала это отрицать, то он нашел только одно объяснение: не иначе, как сам черт принял ее обличье. Однако, когда обнаружилось, что и потешницу не найти, загадка была легко разгадана, и дворецкий отправился известить сэра Джона Рэморни и Двай-нинга, которые были теперь неразлучны, что одна из их пленниц скрылась. У виновного каждая мелочь возбуждает подозрение. Они переглянулись в унынии и пошли вдвоем в убогую комнату Кэтрин, чтобы захватить ее по возможности врасплох и выведать все обстоятельства, связанные с побегом Луизы. - Где твоя приятельница, женщина? - сказал Рэморни с непреклонной суровостью в голосе. - У меня здесь нет никаких приятельниц, - ответила Кэтрин. - Не дури! - отрезал рыцарь. - Я говорю о по-тешнице, которая последние дни жила с тобою здесь, в этой комнате. - Она, мне сказали, ушла, - возразила Кэтрин. - Говорят, час назад. - А куда? - спросил Двайнинг. - Как могу я знать, - отвечала Кэтрин, - куда вздумается пойти бродяжке? Наскучила, верно, одинокой жизнью, так не похожей на пиры и танцы, которые она привыкла посещать, раз уж таков ее промысел... Девчонка сбежала, и удивляться можно только одному - что она тут пробыла так долго. - И это все, - озлился Рэморни, - что ты можешь нам сказать?... - Это все, что я могу вам сказать, сэр Рэморни, - ответила твердо Кэтрин. - И если сам принц придет с допросом, я ничего не смогу добавить. - Едва ли грозит опасность, что он снова окажет вам честь личной беседой, - сказал Рэморни, - даже если Шотландия не будет повергнута в скорбь печальным исходом его болезни. - Разве герцог Ротсей так опасно болен? - спросила Кэтрин. - Врачи бессильны. Только небо может его спасти, - ответил Рэморни и возвел глаза к потолку. - Значит, будем уповать на небо, - сказала Кэтрин, - если люди бессильны помочь! - Аминь! - сказал Рэморни самым набожным тоном, а Двайнинг постарался состроить скорбное лицо, хотя ему, видно, стоило мучительной борьбы подавить глухой, но торжествующий смешок, который неизменно вызывала у него религиозность других. - И это люди! Люди, живущие на земле, а не демоны во плоти, вот так взывающие к небу, в то время как сами пьют по капле кровь своего несчастного господина! - шептала Кэтрин, когда допросчики ушли от нее ни с чем. - И гром их не сразит!... Но нет, он скоро грянет и... и принесет, надеюсь, не только кару, но и спасение! Только в обеденные часы, когда вся челядь занята едой, можно будет, полагала Кэтрин, без большой опасности пробраться к бреши в стене. Наутро, выжидая этого часа, она наблюдала необычное оживление в замке, где со времени заключения герцога Ротсея царила могильная тишина. Решетки ворот поднимались и опускались и скрип подъемного механизма сменялся стуком копыт, когда выезжали или возвращались закованные в латы всадники на загнанных и взмыленных конях. Она заметила также, что те немногие слуги, которых она время от времени видела из своего окна, были все при оружии. Сердце девушки радостно билось, так как все это предвещало близкое спасение, к тому же благодаря переполоху маленький садик стал и вовсе безлюден. Наконец наступил полуденный час. Сославшись просто на свою прихоть (которой ключник был, как видно, склонен потакать), она заранее позаботилась, чтобы ей прислали такую еду, какую было бы удобнее всего передать несчастному узнику. Она попробовала шепотом известить о своем приходе... Ответа нет... Она заговорила громче. Все то же молчание. - Уснул... - проговорила она вполголоса и вздрогнула, а затем и громко вскрикнула, когда голос за ее спиной отозвался: - Да, уснул... навеки. Она оглянулась. Сэр Джон Рэморни стоял за нею в полном вооружении, но с поднятым забралом, и его лицо говорило о том, что этот человек приготовился скорее умереть, чем сражаться. Голос его звучал спокойно и ровно - так мог бы говорить сторонний наблюдатель захватывающих событий, а не участник их и устроитель. - Кэтрин, - сказал он, - я говорю тебе правду: он мертв... Ты сделала для него все, что могла... Больше ты ничего сделать не можешь. - Не верю... не могу поверить! - вскричала Кэтрин. - Небо милосердное! Усомнишься в провидении, как подумаешь, что свершилось такое великое преступление! - Не сомневайся в провидении, Кэтрин: оно лишь допустило, что распутник пал жертвой своего же умысла. Ступай за мной - я объявлю тебе нечто касающееся лично тебя. Сказано, следуй за мной (девушка колебалась), если не предпочтешь, чтобы я отдал тебя на милость скота Бонтрона и лекаря Хен-бейна Двайнинга. - Иду за вами, - сказала Кэтрин. - Вы не причините мне больше зла, чем дозволит небо. Он повел ее в башню, и они долго поднимались, одолевая ступеньку за ступенькой, лестницу за лестницей. Девушке изменила ее решимость. - Дальше не пойду, - сказала она. - Куда вы меня ведете?... Если на смерть, я могу умереть и здесь. - Всего лишь к бойницам замка, глупая, - сказал Рэморни и, скинув засов, распахнул дверь. Они вышли на сводчатую крышу замка, где люди сгибали луки так называемых мангонел (военных машин для метания стрел и камней), заряжая их, и складывали в кучу камни. Защитников было не больше двадцати человек, и Кэтрин показалось, что она замечает в них признаки сомнения и нерешительности. - Кэтрин, - сказал Рэморни, - я не могу уйти с поста - оборона требует моего присутствия, но я могу поговорить с тобой и здесь, как и во всяком другом месте. - Говорите, - отвечала Кэтрин, - я слушаю. - Ты проникла, Кэтрин, в кровавую тайну. Достанет у тебя твердости хранить ее? - Я вас не понимаю, сэр Джон, - сказала девушка. - Слушай. Я умертвил... предательски убил, если хочешь... моего бывшего господина, герцога Ротсея. Искра жизни, которую ты, по своей доброте, пыталась поддержать, была легко угашена. Его последние слова были обращены к отцу - он звал его... Тебе дурно? Крепись и слушай дальше. Ты знаешь, каково преступление, но не знаешь, чем оно вызвано. Взгляни! Эта перчатка пуста - я потерял правую руку, услу-жая ему, а когда стал непригоден для службы, меня отшвырнули, как старого пса, над моей утратой посмеялись и дали мне совет сменить на монастырь дворцы и залы, для которых я был рожден! Пойми, что это значит... пожалей меня и помоги мне. - Какой помощи вы ждете от меня? - сказала девушка, вся дрожа. - Я не могу ни вернуть вам потерю, ни оживить убитого. - Ты можешь молчать, Кэтрин, о том, что видела и слышала в тех кустах. Я прошу тебя лишь на короткое время забыть об этом, потому что, я знаю, тебе поверят, скажешь ли ты "это было" или "этого не было". Показаниям твоей подруги - какой-то скомо-рошки, да к тому же иностранки, - никто не придаст цены. Если ты дашь мне слово, я положусь на него и, спокойный за свою жизнь, раскрою ворота перед теми, кто подходит к замку. Если ты не обещаешь мне молчать, я буду отстаивать замок, пока не полягут здесь все до последнего, а тебя я сброшу с этой бойницы. Погляди только вниз - на такой прыжок не сразу решишься! Ты еле дышала, когда поднялась сюда, на эти семь лестниц, но вниз ты сойдешь так быстро, что и вздохнуть не успеешь! Говори свое слово, краса-вица, ты скажешь его тому, кто не хочет причинить тебе вреда, но в своем намерении тверд. Кэтрин стояла, объятая ужасом, и не в силах была ответить человеку, с отчаяния готовому на все. Ее избавил от ответа подоспевший Двайиинг. Он заговорил все с тою же приниженной угодливостью, какая всегда отличала его повадку, и с неизменным своим сдавленным смешком, который превращал эту угодливость в притворство: - Я вас обижу, благородный господин, подступив к вашей милости, когда вы заняты беседой с прелестной девицей. Но мне нужно задать вам один пустяковый вопрос. - Говори, мучитель! - сказал Рэморни. - Злая новость, даже когда она грозит бедой тебе самому, для тебя удовольствие - лишь бы несла она горе и другим. - Гм! Хе-хе!... Я только хотел спросить, намерен ли храбрый рыцарь доблестно защищать замок одной рукой... покорнейше прошу извинить меня... я хотел сказать - в одиночку. Вопрос вполне уместен, потому что я - плохая подмога, разве что вы уговорите осаждающих принять лекарство - хе-хе-хе! - а Бонтрон так пьян, как только можно опьянеть от эля с водкой. Во всем гарнизоне только мы трое - вы, он да я - согласны оказать сопротивление. - А остальные? Не желают драться, собаки?! - вскричал Рэморни. - Я в жизни не видел, чтобы люди были так мало расположены к драке, - ответил Двайнинг, - никогда в жизни. Но вот идет сюда удалая парочка. Venit extrema dies [Настал последний день (лат.)], хе-хе-хе! Подошел Ивиот со своим приятелем Банклом, и взгляд их был решителен и мрачен. Так смотрит человек, когда он приготовился восстать против власти, пред которой долго склонялся. - Что такое? - сказал Рэморни, шагнув им навстречу. - Почему вы бросили посты?... Почему ты ушел из барбакана, Ивиот?... А вы, прочие, разве вам не поручено присматривать за мангонелами? - Мы пришли сказать вам кое-что, сэр Джон Рэморни, - ответил Ивиот. - В этом споре мы биться не будем. - Как! Мои оруженосцы командуют мной? - вскричал Рэморни. - Мы были вашими оруженосцами и пажами, милорд, покуда вы были конюшим герцога Ротсея. Идет молва, что герцога нет в живых. Мы хотим знать правду. - Какой изменник посмел распространить эту ложь? - закричал Рэморни. - Все, кого посылали на разведку в лес